РѢЧНОЙ ТРАКТИРЪ // С

Бунин И. А. Речной трактир. Нью-Йорк, 1945. 14 с.

РѢЧНОЙ ТРАКТИРЪ // С. 6

Въ «Прагѣ» сверкали люстры, игралъ обѣденнаго шума и говора струнный португальскій оркестр, не было ни одного свободнаго мѣста. Я постоялъ, оглядываясь, и уже хотѣлъ уходить, какъ увидѣлъ знакомаго военнаго доктора, который тотчасъ пригласилъ меня къ своему столику въ нишѣ возлѣ окна, открытаго на весеннюю теплую ночь, на гремящій трамваями Арбатъ. Пообѣдали вмѣстѣ, порядочно выпивъ водки и кахетинскаго, разговаривая о недавно созванной Государственной Думѣ, спросили кофе. Докторъ вынулъ старый серебряный портсигаръ, предложилъ мнѣ свою асмоловскую «пушку» и, закуривая, сказалъ :

— Да, все Дума да Дума… Не выпить ли намъ коньяку? Грустно что-то.

Я это въ шутку, человѣкъ онъ былъ характера спокойнаго и суховатаго (крѣпкій и сильный сложеніемъ, къ которому очень шла военная форма, жестко-рыжий, съ серебромъ на вискахъ), но онъ серьезно добавилъ:

— Отъ весны, должно быть, грустно. Къ старости да еще холостой становишься вообще гораздо чувствительнѣе, чѣмъ въ молодости. Слышите, какъ пахнетъ тополем, какъ звонко гремятъ // 7

трамваи? Кстати, закроемъ-ка окно, неуютно, - сказалъ онъ, вставая. – Иванъ Степанычъ, Шустовскаго…

Пока старый половой Иванъ Степанычъ ходилъ за шустовскимъ, онъ разсѣянно молчалъ. Когда подали и налили по рюмкѣ, задержалъ бутылку на столѣ и продолжалъ, хлебнувъ коньяку и изъ горячей чашечки:

— Тутъ еще вотъ что – нѣкоторыя воспоминанія. Передъ вами заходилъ сюда поэтъ Брюсовъ съ какой-то худенькой, маленькой дѣвицей, похожей на бѣдную курсисточку, что-то четко, рѣзко выкрикивалъ своимъ картавымъ, въ носъ лающимъ голосомъ метрдотелю, подбежавшему къ нему, видимо, с извиненіями за отсутсвіе свободныхъ мѣстъ, - мѣсто, должно быть, было заказано по телефону, но не оставлено, - потомъ надменно удалился. Вы его хорошо знаете, но и я съ нимъ немного знакомъ, встрѣчаюсь въ кружкахъ, интересующихся старыми русскими иконами, - я ими тоже интересуюсь и уже давно, съ волжскихъ городовъ, гдѣ служил когда-то нѣсколько лѣтъ. Кромѣ того и наслышанъ о немъ достаточно, о его романахъ между прочимъ, такъ что и вы и я испытали, думаю, одинаковыя чувства къ этой, несомнѣнно, очередной его поклонницѣ и жертвѣ. Трогательна, но и жалка была она ужасно, растерянно и восторженно глядѣла то на этотъ, вѣрно, совсѣмъ непривычный ей ресторанный блескъ, то на него, пока онъ скандировалъ свой лай, демонически играя черными глазами и ресницами. Вот это-то и навело меня на воспоминанія. Разскажу вамъ одно изъ нихъ, вызванное именно имъ, благо оркестр уходитъ и можно посидеть спокойно…

Онъ уже покраснелъ отъ водки, отъ кахетинскаго, отъ коньяку, какъ всегда краснѣютъ рыжіе отъ вина, но налилъ еще по рюмкѣ.

— Я вспомнилъ, - началъ онъ, - какъ лѣтъ двадцать тому назадъ шелъ однажды по улицамъ одного приволжскаго города нѣкій довольно молодой военный врачъ, то есть, попросту говоря, я самый. Шелъ по пустякамъ, чтобы бросить какое-то письмо въ почтовый ящикъ, съ тѣмъ беззаботнымъ благополучіемъ въ // 8

душѣ, что иногда испытываетъ человѣкъ безъ всякой причины въ хорошую погоду. А тутъ какъ разъ погода была прекрасная, тихій, сухой солнечный вечеръ начала сентября, когда на тротуарахъ такъ пріятно шуршатъ подъ ногами опавшія листья. И вотъ, что-то думая, случайно поднимаю я глаза и вижу: идетъ впереди меня скорымъ шагомъ и какъ будто озабоченно очень подтянутая девушка въ сѣромъ костюмѣ, въ сѣренькой красиво изогнутой шляпкѣ, съ сѣрымъ зонтикомъ въ рукѣ, обтянутой оливковой лайковой перчаткой. Вижу и чувствую, что что-то мнѣ въ ней ужасно нравится, а кромѣ того кажется нѣсколько страннымъ: почему и куда такъ спѣшитъ? Удивляться, казалось бы, нечему – мало ли бываетъ у людей спѣшныхъ дѣлъ. Но все-таки это почему-то интригуетъ меня. Безсознательно прибавляю шагу и себѣ, почти нагоняю ее – и, оказывается, не напрасно. Впереди, на углу, старая низкая церковь, и я вижу, что она направляется прямо къ ней, хотя день будничный и такой часъ, когда никакой службы по церквамъ еще нѣтъ. Тамъ она взбѣгаетъ на паперть, съ трудомъ отворяетъ тяжелую дверь, а я опять за ней и, войдя, останавливаюсь у порога. Въ церкви пусто, и она, не видя меня, скорымъ и легким шагомъ, ровно и стройно, идетъ къ амвону, крестится и гибко опускается на колѣни, закидываетъ голову, прижимаетъ руки къ груди, уронивъ зонтикъ на полъ, и смотритъ на алтарь тѣмъ, какъ видно по всему, настойчиво молящимъ взглядомъ, какимъ люди просятъ Божьей помощи въ большомъ горѣ или въ горячемъ желаніи чего-нибудь. Въ узкое съ желѣзной рѣшеткой окно слѣва отъ меня свѣтитъ желтоватый вечерній свѣтъ, спокойный и будто тоже старинный, задумчивый, а впереди, въ сводчатой и приземистой глубинѣ церкви, уже сумрачно, только мерцаетъ золото кованных съ чудесной древней грубостью ризъ на образахъ алтарной стѣны, и она, на колѣняхъ, не сводитъ съ нихъ глазъ. Тонкая талія, лира зада, каблучки уткнувшейся носками въ полъ легкой обуви… Потомъ нѣсколько разъ прижимаетъ платочекъ къ глазамъ, быстро беретъ съ полу зонтикъ, точно рѣшившись на что-то, гибко встаетъ, бѣжитъ къ выходу, внезапно видитъ мое лицо – и меня просто поражаетъ своей красотой ужаснѣйший //9

испугъ, вдругъ мелькнувшій в ея блестящихъ слезами глазахъ…

Въ сосѣдней залѣ потухла люстра, - ресторанъ уже опустѣлъ, - и докторъ взглянулъ на часы.

— Нѣтъ, еще не поздно, - сказалъ онъ. – Всего десять. Вы никуда не спѣшите? Ну такъ посидимъ еще немного, я доскажу вамъ эту довольно странную исторію. Странно было въ ней прежде всего то, что въ тотъ вечеръ, то есть, вѣрнѣе, поздно вечеромъ, я опять встрѣтилъ ее. Мнѣ вдругъ вздумалось поѣхать въ лѣтній трактиръ на Волге, гдѣ я былъ всего два, три раза за все лѣто, да и то только за тѣмъ, чтобы посидѣть на рѣчномъ воздухѣ послч жаркаго дня въ городѣ. Почему я поѣхалъ именно въ этотъ свѣжій уже вечеръ, Богъ вѣдаетъ: словно руководило мной что-то. Можно, конечно, сказать, что вышла простая случайность: поѣхалъ человѣкъ отъ нечего дѣлать, и нѣтъ ничего удивительнаго въ новой случайной встрѣчѣ. Разумѣется, все это вполнѣ справедливо. Но почему же вышло и другое, то есть то, что я встрѣтилъ ее чортъ знаетъ гдѣ и что вдругъ оправдались какіе-то смутныя догадки и предчувствія, испытынныя мною, когда я въ первый разъ увидалъ ее и ту сосредоточенность, какую-то тайную тревожную цель, съ которой она шла въ церковь и тамъ такъ напряженно и молча, то есть чѣмъ-то самымъ главнымъ, самымъ подлиннымъ, что есть въ насъ, молила о чемъ-то Бога? Пріѣхавъ и совсѣмъ забывъ о ней, я долго и скучно сидѣлъ одинъ въ рѣчномъ кабакѣ, очень дорогомъ, кстати сказать, извѣстномъ своими купеческими ночными кутежами, нерѣдко тысячными, и безъ всякаго вкуса глоталъ отъ времени до времени жигулевское пиво, вспоминая Рейн и швейцарскія озера, на которыхъ былъ лѣтомъ въ прошломъ году, и думая о томъ, какъ вульгарны всѣ провинціальныя русские мѣста загородныхъ развлеченій, въ частности и приволжскія…Вы бывали въ приволжскихъ городахъ и въ подобныхъ трактирахъ на водѣ, на сваяхъ?

Я отвѣтилъ, что Волгу знаю мало, на поплавкахъ тамъ не бывалъ, но легко представляю себѣ ихъ.

— Ну, конечно, - сказалъ онъ. – Русская провинція вездѣ довольно одинакова. Одно только тамъ ни на что не похоже - // 10

сама Волга. Съ ранней весны и до зимы она всегда и всюду необыкновенна, во всякую погоду и что днемъ, что ночью. Ночью сидишь, напримѣръ, въ такомъ трактирѣ, смотришь въ окна, изъ которыхъ состоятъ три его стѣны, а когда въ лѣтнюю ночь они всѣ открыты на воздухъ, смотришь прямо въ темноту, въ черноту ночи, и как-то особенно чувствуешь все это дикое величіе водныхъ пространств за ними: видишь тысячи разсыпанныхъ разноцвѣтныхъ огней, слышишь плеск идущихъ мимо плотовъ, перекличку мужицкихъ голосовъ на нихъ или на баржахъ, на бѣлянахъ, предостерегающіе другъ друга крики, разнотонную музыку то гулкихъ, то низкихъ пароходныхъ гудковъ и сливающіеся съ ними терціи какихъ-нибудь шибко бѣгущихъ рѣчныхъ паровичковъ, вспоминаешь все эти разбойничьи и татарскія слова – Балахна, Василь-Сурскъ, Жигули, Батраки, Хвалынскъ – и страшныя орды грузчиков на ихъ пристаняхъ, потомъ всю несравненную красоту старыхъ волжскихъ церквей – и только головой качаешь: до чего въ самомъ дѣлѣ ни съ чемъ ни сравнима эта самая наша Русь! А смотришь вокругъ – что это собственно такое этот трактиръ? Свайная постройка, бревенчатый сарай съ окнами въ топорныхъ рамахъ, уставленный столами подъ нечистыми скатертями и тяжелыми дешевыми приборами, гдѣ въ солонкахъ соль перемѣшана съ перцемъ и салфетки пахнутъ сѣрымъ мыломъ, дощатый помостъ, то есть балаганная эстрада для балалаечниковъ, гармонистовъ и арфянокъ, освѣщенная по задней стѣнѣ керосиновыми лампочками съ ослѣпительными жестяными рефлекторами, желтоволосые половые, хозяинъ изъ мужиковъ съ толстыми волосами, съ медвѣжьими глазками – и какъ соединить все это съ тѣмъ, что тутъ то и дѣло выпивается за ночь на тысячу рублей Муму и Редереру! Все это, знаете, тоже Русь… Но не надоѣлъ ли я вамъ?

— Помилуйте! – сказалъ я.

— Ну такъ позвольте кончить. Я все это клоню къ тому, въ какомъ похабномъ мѣсте вдругъ опять встрѣтилъ я ее со всей ея чистотой, благородной прелестью и съ какимъ спутникомъ! Къ полночи трактиръ сталъ оживать и наполняться: зажгли подъ по- // 11

толкомъ огромную и страшно жаркую лампу, лампы по стѣнамъ, лампочки на стѣнѣ за помостомъ, вышелъ цѣлый полкъ половыхъ, повалила толпа гостей: конечно, купеческіе сынки, чиновники, подрядчики, пароходные капитаны, труппа актеровъ, гастролировавшихъ въ городѣ… Половые, развратно изгибаясь, забѣгали съ подносами, въ компаняяхъ за столами пошелъ галдежъ, хохотъ, поплылъ табачный дымъ, на помостъ вышли и въ два ряда сѣли по ея бокамъ балалаечники въ оперно-крестьянскихъ рубахахъ, въ чистенькихъ онучахъ и новенькихъ лаптяхъ, за ними вышелъ и фронтомъ сталъ хоръ нарумямяненныхъ и набѣленныхъ блядченокъ, одинаково заложившихъ руки за снину и съ ничего не выражающими лицами, рѣзкими голосами подхватившихъ подъ зазвенчвшія балалайки жалостную, протяжную пѣсню про какого-то несчастнаго «воина», будто-бы вернувшагося изъ долгаго турецкаго плѣна: «Ивво рад-ныи-и ни узнали-и, спроси-и-ли воин-а, кто тыы…» Потомъ вышелъ съ огромной гармоньей въ рукахъ какой-то «знаменитый Иванъ Грачевъ», сѣлъ на стулъ у самаго края помоста и тряхнулъ густыми, хамски разобранными на прямой рядъ бѣлобрысыми волосами: морда полотера, желтая косоворотка, расшитая по высокому вороту краснымъ шелкомъ, жгутъ краснаго пояса съ длинно висящими мохрами, новые сапоги съ лакированными голенищами… Тряхнулъ волосами, уложилъ на поднятое колѣно гармонію-трехрядку въ черныхъ съ золотомъ мѣхахъ, устремилъ оловянные глаза куда-то вверхъ, сдѣлалъ залихватскій переборъ на ладахъ – и зарычалъ, запѣлъ ими, ломая, извивая и растягивая мѣха толстой змѣей, перебирая по ладамъ съ удивительнѣйшими выкрутасами да все громче, рѣшительнѣе и разнообразнѣе, потомъ вскинулъ морду, закрылъ глаза и залился женскимъ голосомъ: «Я вечоръ въ лужкахъ гуляла, грусть хотела разогнать…» Вотъ въ ту-то самую минуту и увидалъ я ее и, конечно, не одну: какъ разъ въ это время всталъ, чтобы позвать полового и заплатить за пиво, да и такъ и ахнулъ: отворилась снаружи дверь за помостомъ и появилась она, въ какомъ-то картузикѣ цвѣта хаки, въ непромокаемомъ пальто того же цвѣта съ поясомъ, - правда хороша она была во всемъ этомъ удивительно, //12
похожа на высокаго мальчика! – а за нею, держа ее за локоть нѣкто небольшого роста, въ поддевкѣ и въ дворянскомъ картузѣ, темноликій и уже морщинистый, съ черными безпокойными глазами… И, понимаете, я, что называется, свѣта Божьяго не взвидѣлъ. Я узналъ въ немъ одного моего знакомаго , промотавшагося помѣщика, пьяницу, развратника, бывшаго гусарскаго поручика, выгнаннаго изъ полка, и, ничего не соображая, не думая, кинулся впередъ между столами такъ стремительно, что настигъ его и ее почти при входѣ, - Иванъ Грачевъ еще кричалъ: «Я цвѣточекъ тамъ искала, чтобы милому послать…» Когда я подбѣжалъ къ нимъ, онъ, взглянувъ на меня, успѣлъ весело крикнуть: «а, докторъ, здравствуйте», въ то время, как она поблѣднѣла до гробовой синевы, но я оттолкнул его и бѣшено зашепталъ ей: «Вы, въ этомъ кабакѣ! Въ полночь, съ развратнымъ пьяницей, шулеромъ, извѣстнымъ всему уѣзду и городу!» Я схватилъ ее за руку, грозя изувѣчить его, если она сію-же минуту не выйдетъ со мной вонъ отсюда. Онъ оцѣпенѣлъ — что-жъ онъ могъ, зная, что я могу вотъ этими руками подковы ломать! Она повернулась и, наклонивъ голову, пошла къ выходу. Я догналъ ее подъ первымъ фонаремъ на булыжной набережной, взялъ подъ руки. За вторымъ фонаремъ, возлѣ скамьи, она остановилась и, уткнулась въ меня, задрожала отъ слезъ. Я посадилъ ее на скамью, одной рукой держа ея мокрую отъ слезъ, милую, дѣвичью руку, другой обнимая за плечо. Она несвязно выговаривала: «Нѣтъ, неправда, онъ хороший… онъ несчастный, но онъ добрыхъ, великодушный, беззаботный…» Я молчалъ, — возражать было бесполезно. Потомъ кликнул проѣзжавшаго мимо извозчика. Она стихла и мы въ молчаніи поднялись въ городъ. На площади она тихо сказала: «Теперь пустите меня, я пойду пѣшкомъ, я не хочу, чтобы вы знали, гдѣ я живу» и, вдруг поцѣловала мнѣ руку, соскочила и, не оглядываясь, неловко пошла вкось по площади… Больше я никогда не видѣлъ ее и такъ и не знаю до сихъ поръ, кто она, что она…

Когда мы расплатились, одѣлись внизу и вышли, докторъ дошелъ со мной до угла Поварской и мы пріостановились, что- //13
бы проститься. Было пусто и тихо — до новаго оживленія къ полночи, до разъѣзда изъ театровъ и ужиновъ въ городѣ и за городомъ. Небо было черно, чисто блестѣли фонари подъ молодой, нарядной зеленью на Пречистенскомъ бульварѣ, мягко пахло весеннимъ дождемъ, помочившимъ мостовыя, пока мы сидѣли в «Прагѣ».

— А знаете, — сказалъ докторъ, поглядѣвъ кругомъ, — я жалѣлъ потомъ, что такъ сказать, спасъ ее. Были со мной и другіе случаи въ этомъ родѣ… А зачѣмъ, позвольте спросить, я вмѣшивался? Не все ли равно они всегда существуютъ: вѣдь ото всего остаются въ душѣ жестокіе слѣды, то есть воспоминанія, которыя особенно жестоки, мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое… Ну, до свиданія, очень радъ былъ встрѣтиться съ вами.

27. X. 43. Ив. Бунинъ