<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 267-276>

СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ.

Этотъ потѣшный старичокъ, по фамилiи Фисунъ, состоялъ въ нашей губернской земской управѣ архиварiусомъ. Насъ, его молодыхъ сослуживцевъ, все потѣшало въ немъ: и то, что онъ архиварiусъ, и не только не находитъ смѣшнымъ это старомодное слово, а, напротивъ, понимаетъ его очень высоко, и то, что его зовутъ Фисуномъ, и даже то, что ему за восемьдесятъ лѣтъ.

Онъ былъ очень малъ ростомъ, круто гнулъ свою сухую спинку, носилъ престранный костюмъ: длинный базарный пиджакъ изъ чего-то сѣраго и громадные солдатскiе сапоги, въ прямыя широкiя голенища которыхъ выше колѣнъ уходили его тонкiя, на ходу качавшiяся ножки. Онъ очень плохо слышалъ, — Зсего Хвисуна хоть подъ колокола подводи!И — говорили управскiе сторожа, съ хохлацкой насмѣшливостью поглядывая на его большiя и всегда холодныя восковыя уши; трясъ отъ старости головой, голосъ имѣлъ могильный, ротъ впалый, и ничего, кромѣ великой усталости и тупой тоски, не выражали его выцвѣтшiе глаза. Прибавьте къ этому еще рыжiй солдатскiй башлыкъ, конусомъ котораго зиму и лѣто украшалъ себя Фисунъ на улицѣ во избѣжанiе полной потери слуха, прибавьте толстыя морщины на сапогахъ, всегда, какъ жаръ, горѣвшихъ отъ ваксы, — фигура-то получится и впрямь потѣшная. Но мало того, — такой потѣшной наружности и характеръ соотвѣтствовалъ потѣшный.

Секретарь, бывшiй семинаристъ, недаромъ называлъ Фисуна Харономъ. Фисунъ, какъ я уже сказалъ, былъ убѣжденнѣйшiй архиварiусъ. Служить онъ началъ лѣтъ съ четырнадцати и служилъ исключительно по архивамъ. Со стороны ужаснуться можно было: чуть не семьдесятъ лѣтъ просидѣлъ человѣкъ въ этихъ сводчатыхъ подземельяхъ, чуть не

 

// 267

 

семьдесятъ лѣтъ прошмыгалъ въ ихъ полутемныхъ ходахъ и все подшивалъ да присургучивалъ, подшивалъ да присургучивалъ, гробовыми печатями припечатывалъ ту жизнь, чт˜ шла гдѣ-то наверху при свѣтѣ дня и солнца, а въ должный срокъ нисходила долу, въ эту смертную архивную сѣнь, грудами пыльнаго и уже ни единой живой душѣ не нужнаго хлама загромождая полки! Но самъ-то Фисунъ не находилъ въ своей судьбѣ ровно ничего ужаснаго. Напротивъ: онъ полагалъ, что ни единое человѣческое дѣло немыслимо безъ архива.

— А ежели справка понадобится? — говорилъ онъ — и твердо былъ увѣренъ, что фраза эта неотразима.

Въ подземельѣ, до сводовъ заваленномъ докладами и отчетами, сидѣлъ въ ту пору и я, ближайшiй сосѣдъ Фисуна, библiотекарь управы, тоже, значитъ, Харонъ въ нѣкоторомъ родѣ. Но вѣдь я сидѣлъ всего третiй годъ, а не шестьдесятъ пятый; я получалъ, ничего не дѣлая, почти тридцать девять рублей и все былъ недоволенъ. А Фисунъ изнурялся въ трудахъ и заботахъ съ ранняго утра до самаго вечера, получалъ за вычетомъ въ эмеритуру всего тринадцать съ полтиной и даже терялся, небось, не зная, куда дѣвать такую уйму золота, — настолько были ограничены его житейскiя потребности архивомъ. Да это еще чт˜ — тринадцать съ полтиной! Два рубля въ мѣсяцъ зарабатывалъ онъ при началѣ своего служебнаго поприща въ архивѣ опекунскаго совѣта, и то благодарилъ Бога, а если и Зне чуялъ ногъ подъ собой отъ радостиИ, достигнувъ послѣ десятилѣтней службы въ сиротскомъ судѣ четырехъ рублей съ копейками, то не чуялъ вовсе не изъ корысти: единственно потому, что это былъ окладъ уже не мелкой сошки, а полнаго господина архивныхъ нѣдръ, окладъ архиварiуса.

Въ управѣ онъ служилъ чуть не съ перваго дня ея существованiя. И какъ служилъ! Не знаю, когда онъ просыпался. Но думаю, что не позднѣе четырехъ утра, потому что жилъ онъ очень далеко, не въ городѣ, а за городомъ, въ голубой хаткѣ среди овраговъ предмѣстья, шаркалъ своими расчищенными сапогами и переставлялъ костыль очень медленно, и все-таки являлся въ управу ровно въ шесть. Бывало, еще солнце не успѣетъ нагрѣть тѣнистыхъ и росныхъ садовъ, еще плавно и гордо вихляются по деревяннымъ ЗпѣшеходамъИ грудастыя хохлушки съ коромыслами черезъ плечо, съ макитрами молока и кошелками вишенъ, еще пустъ базаръ и по-утреннему чисты, бѣлы улицы, а онъ, въ своемъ башлыкѣ и болотныхъ сапогахъ, ужъ поспѣшаетъ. Сторож€,

 

// 268

 

которыхъ будилъ онъ стукомъ въ дверь управы, не разъ выскакивали на подъѣздъ съ твердымъ намѣренiемъ надавать ему въ шею, да вѣдь все-таки былъ онъ не простой человѣкъ, не свой братъ мужикъ, а архиварiусъ. Сторож€ ругались, плевали, стыдили его; но онъ былъ упрямъ — и таки-добился, что они смирились, привыкли къ его стуку ни свѣтъ ни заря.

При такомъ служебномъ рвенiи, можете себѣ представить, когда онъ покидалъ управу. Вотъ уже кончается долгiй лѣтнiй день, ушли изъ управы не только столоначальники, но даже самые послѣднiе писцы, и гулко раздаются въ пустыхъ отдѣленiяхъ свободные голоса сторожей, грохотъ передвигаемыхъ столовъ и стульевъ; а Фисунъ все еще бродитъ въ своихъ темныхъ владѣнiяхъ, въ дугу согнувъ свою худую спину, держа въ блѣдной, обезображенной ревматизмомъ рукѣ пылающiй огарокъ и заботливо осматривая полки съ кипами дѣлъ; плаваетъ надъ городомъ, въ блескѣ опускающагося солнца, дрожащiй басъ соборнаго колокола, призывая инвалидовъ и старухъ къ вечернѣ; ложатся тѣни отъ крышъ и садовъ, и усаживаются благодушествовать у раскрытыхъ оконъ пообѣдавшiе и вздремнувшiе горожане; а Фисунъ только голову башлыкомъ закутываетъ и стучитъ костылемъ въ полъ, распекая своего подчиненнаго за то, что тотъ опять явился сегодня въ управу чуть не въ семь часовъ, чуть не на цѣлый часъ позднѣе своего прямого начальства.

— Я бачу, бачу ваше поведэнiе! — глухо кричитъ онъ, стоя возлѣ входа въ архивъ, подъ широкой лѣстницей, ведущей во второй этажъ, и глядитъ съ тоской, злобой и старческой растерянностью.

Да, какъ это ни смѣшно, у Фисуна тоже былъ подчиненный! И этотъ подчиненный не мало терпѣлъ отъ него и пресерьезно называлъ его иногда тираномъ, и, чт˜ всего страннѣй, не безъ основанiя: характеръ у Фисуна былъ, дѣйствительно, нелегкiй. Всѣ управскiе старики, кое-что знавшiе о личной жизни Фисуна, въ одинъ голосъ утверждали, — со смѣху помирая, конечно, — что онъ и въ семейномъ быту тиранъ: что онъ весь вѣкъ держитъ въ ежовыхъ рукавицахъ свою жену, робкую и беззавѣтно преданную ему старушку, кое-чѣмъ торгующую на базарѣ; что она слова лишняго не смѣетъ пикнуть при немъ и все-таки съ самой трогательной заботливостью, до седьмого пота начищаетъ каждое утро его сапоги на порогѣ своей хатки. Боялся Фисуна и его единственный подчиненный, Луговой. Фисунъ шамкаетъ, горбится отъ раздраженiя еще круче, почти касаясь хвостомъ пид-

 

// 269

 

жака сапожныхъ голенищъ, и крѣпко стучитъ костылемъ, а тотъ, хотя и хмурится, да все-таки молчитъ, не поднимаетъ глазъ. Это былъ большой, угрюмый хохолъ, коренастый мужикъ въ люстриновомъ костюмѣ, долго работавшiй на почтѣ по части зашиванiя и штемпелеванiя посылокъ и наконецъ попавшiй въ управу на постъ Зпомощника архиварiусаИ. Онъ однимъ щелчкомъ могъ пришибить Фисуна, да вѣдь давно извѣстно, что сила-то не въ самой силѣ, а въ той власти, съ которой связана она. А что Фисунъ облеченъ былъ властью, что Фисунъ чувствовалъ себя начальникомъ и заражалъ Лугового своимъ чувствомъ, — въ этомъ не было ни малѣйшаго сомнѣнiя. Говоря по совѣсти, дѣла, и совсѣмъ не спѣшнаго, было въ архивѣ очень мало. Но Фисунъ отличался удивительнымъ умѣнiемъ находить его и работалъ такъ кропотливо, что работы и заботъ оказывалось всегда по горло. И онъ упивался ими, онъ замучивалъ Лугового, особливо осенью, передъ земскими собранiями, когда въ управѣ шли вечернiя занятiя, въ которыхъ для архива, конечно, не было ни малѣйшей надобности и которыя, тѣмъ не менѣе, Фисунъ назначалъ неукоснительно.

Само собой разумѣется, что далеко не всегда, — и, прежде всего, по причинѣ своей глубокой старости, — ощущалъ онъ себя носителемъ власти, тѣмъ болѣе, что умалялась она сторожами, которые часто орали на него, находя, что онъ вѣчно мѣшаетъ имъ подъ лѣстницей, вѣчно Звертится подъ ногамиИ. Не всегда, конечно, трепеталъ передъ Фисуномъ и Луговой. А про тѣ часы, когда нужно было отдохнуть отъ понесенныхъ трудовъ и подкрѣпить силы для дальнѣйшихъ, я уже и не говорю: отдыхъ, закуска, а потомъ чаепитiе, куренiе тютюна и совсѣмъ уравнивали Фисуна съ Луговымъ. Тутъ, сидя подъ лѣстницей за столикомъ, они бесѣдовали, рѣзали житный хлѣбъ, чистили тарань и заваривали фруктовый чай въ жестяномъ чайникѣ совсѣмъ какъ простые, одинаковаго ранга люди. Да объединяла ихъ и ненависть къ сторожамъ, которые и Лугового не очень-то жаловали, объединяла отчужденность архива ото всѣхъ прочихъ отдѣленiй управы: твердо держались эти архивные кроты, — и Фисунъ, конечно, особенно твердо, — того убѣжденiя, что низъ и верхъ суть два совершенно разныхъ мiра, что во вѣки вѣковъ не расти двумъ колосьямъ въ уровень, что до скончанiя временъ пребудутъ большiе и малые, власть и подчиненiе, что напрасно молокососы потѣшаются надъ ними, и вѣрой-правдой служили этому убѣжденiю, одинъ — властвуя, а другой — подчиняясь, не всегда, повторяю, но въ должные моменты — обязательно.

 

// 270

 

Упрямы были они, эти темные люди! Знать не хотѣлъ Фисунъ того новаго мiра, въ который попалъ онъ, старозавѣтный человѣкъ. И мы, молокососы, не только пожимали плечами, но порой и негодовали: смѣшонъ и страненъ былъ въ нашемъ мiрѣ этотъ выходецъ изъ мiра опекунскихъ совѣтовъ. Правда, времена тогда были глухiя, Зжелѣзная лапа реакцiи давала себя знатьИ, но вѣдь все-таки мы были земскiе люди. А наше земство къ тому же было не простое: оно на всю Россiю славилось свободолюбiемъ и демократичностью. Я въ ту пору тоже находился внизу, но я уже былъ на порогѣ, на выходѣ изъ своего подземелья, и не куда-нибудь, а въ самое горнило управы — въ статистику. Я былъ тоже невеликъ господинъ, но я былъ вхожъ въ тотъ чуждый, заповѣдный и непонятный для Фисуна и Лугового мiръ, гдѣ жизнь питалась совсѣмъ не тѣми идеями Звременъ Очакова и покоренья КрымаИ, чт˜ въ архивѣ, — гдѣ со стѣнъ предсѣдательскаго кабинета глядѣли лица украшенныхъ великолѣпными бакенбардами дѣятелей Зэпохи великихъ реформъИ, гдѣ въ двухсвѣтной залѣ собранiя, передъ очами красавца Царя-Освободителя, во весь ростъ изображеннаго стоящимъ на зеркально-лаковомъ полу, отъ самаго начала шестидесятыхъ годовъ и до дней глубокой старости Фисуна смѣло звучали голоса Зпослѣднихъ изъ стаи славныхъИ, гдѣ съ устъ одного Станкевича, могикана этой стаи, раздалось столько бодрыхъ и краснорѣчивыхъ призывовъ къ Ззабытымъ словамъИ, Зкъ добру, къ правдѣ, къ гуманностиИ, къ самой широкой общественности, Зкъ неуклонному слѣдованiю по пути предначертанiй, возвѣщенныхъ съ высоты Престола на зарѣ русской гражданственностиИ... И, повторяю, досадно и смѣшно было мнѣ, подымавшемуся въ этотъ мiръ и на обратномъ пути проходившему подъ лѣстницей, глядѣть на своихъ архаическихъ сослуживцевъ! Бывали минуты, когда даже не смѣяться мнѣ хотѣлось, а подойти къ Фисуну и Луговому и какимъ-нибудь однимъ словомъ, однимъ жестомъ, въ родѣ крѣпкаго рукопожатiя, заставить воспрянуть духомъ этихъ людей, добровольно гнувшихъ свои выи, дать имъ почувствовать, какъ неправы они въ своемъ страхѣ передъ тѣмъ мiромъ, чт˜ наверху. Но нужно было видѣть, какими холодными взглядами провожали меня Фисунъ и Луговой, когда я, развязно спустившись изъ этого мiра, проходилъ мимо нихъ въ библiотеку! Да, впрочемъ, холодные-то взгляды были бы еще туда-сюда, — дѣло обстояло еще хуже. Не одну враждебность ко мнѣ, не одно презрѣнiе къ моей развязности чувствовалъ Фисунъ: нѣтъ, несмотря на мой низкiй чинъ, онъ

 

// 271

 

непремѣнно поднимался съ мѣста, когда я проходилъ мимо, и вытягивалъ руки по швамъ, старался разогнуться и получше уставить свои качающiяся ножки, до колѣнъ погруженныя въ прямыя и широкiя голенища. Ему чудилось сiянiе вокругъ головы того, кто спустился въ эту темную архивную юдоль съ горнихъ высотъ, онъ зналъ, что самъ предсѣдатель почему-то подаетъ мнѣ руку, что я какъ равный курю и болтаю съ секретаремъ, — и чувствовалъ, что вмѣстѣ со мною какъ бы доходитъ до него нѣкое вѣянiе оттуда, гдѣ обитала сама власть, у подножiя которой столько лѣтъ пресмыкался онъ, и чьей ипостасью, хотя и очень малою, сознавалъ онъ порою и себя самого.

И такъ вотъ и шли рядомъ двѣ совершенно разныхъ жизни — наша и архивная. Такъ и стояли мы съ этимъ упрямымъ и потѣшнымъ старичкомъ каждый на своемъ, коснѣя въ своихъ совершенно разныхъ убѣжденiяхъ... какъ вдругъ старичокъ взялъ да и умеръ! Смерть его, какъ и всякая смерть, конечно, не могла быть потѣшной, — вѣдь все-таки горько плакала старушка на порогѣ хаты въ предмѣстьѣ, нагрѣвая щеткой солдатскiе сапоги и не желая разстаться съ надеждой, что хозяинъ ихъ поднимется и опять поплетется въ архивъ, — но что эта смерть была не менѣе странной, чѣмъ жизнь Фисуна, съ этимъ, надѣюсь, согласится всякiй. Произошла она, правда, отчасти по нашей винѣ, — мы таки на нѣкоторое время сломили его упрямство, заразили его своей вѣрой въ торжество свободы и равенства, — да вѣдь кто же могъ знать, что онъ ужъ до такой крайней степени окажется робокъ во второмъ этажѣ управы, что онъ, будучи такимъ робкимъ и отъ природы и въ силу давней привычки трепетать передъ верхами, вдругъ перейдетъ всякiя границы свободы, и что дѣло кончится смертью? Произошла эта смерть слѣдующимъ образомъ.

Служилъ я первый годъ, служилъ второй, третiй... а Фисунъ шестьдесятъ шестой, шестьдесятъ седьмой. Время, повторяю, было трудное, — недаромъ обжора и пьяница, но либеральнѣйшiй человѣкъ, старшiй врачъ губернской земской больницы говорилъ: ЗБывали хуже времена, но не было подлѣйИ; время было темное, но вѣдь ужъ извѣстно, что Зчѣмъ ночь темнѣй, тѣмъ ярче звѣздыИ, что Зсамая густая тьма — предразсвѣтнаяИ. И мы вѣрили въ этотъ Згрядущiй разсвѣтъИ и все болѣе укрѣплялись въ его близкомъ пришествiи. А Фисунъ попрежнему твердо держался своего, — того коснаго убѣжденiя, что двумъ колосьямъ въ уровень никогда не расти. Однако буквально каждый годъ прино-

 

// 272

 

силъ пораженiе за пораженiемъ этому Ѳомѣ невѣрному: съ каждымъ годомъ все бодрѣе звучали голоса и старыхъ земскихъ бойцовъ, и идущихъ на смѣну имъ. И вотъ наконецъ чуть не поголовно всѣми, ежегодно собиравшимися въ ноябрѣ въ двухсвѣтный залъ нашей управы, овладѣли знаменитыя весеннiя мечтанiя. А когда изъ-за рѣдѣющихъ зимнихъ облакъ выглянуло и само весеннее солнце, когда полетѣли въ поднебесьѣ первыя весеннiя птицы и крѣпко затрещалъ кое-гдѣ ледъ, сковывавшiй дотолѣ вольныя воды, — эти мечтанiя, прихлынувъ къ сердцамъ, вылились уже въ опредѣленную форму: въ форму страстныхъ протестовъ, пожеланiй, требованiй и самыхъ зажигательныхъ рѣчей. И случилось истинное чудо: самъ Фисунъ, самъ ветхозавѣтный Фисунъ сдался! До самыхъ подземелiй управы проникъ горячiй весеннiй свѣтъ, и Фисунъ хотя и растерялся немного отъ этого свѣта, невольно зажмурилъ свои старые глаза, но уже не могъ не видѣть, не могъ отрицать того, чт˜ стало зримымъ, явнымъ и несомнѣннымъ для всѣхъ. Управа въ тотъ ноябрь подобна была вешнему улью: съ верху до низу гудѣла она народомъ, среди котораго было и огромное количество постороннихъ, начиная съ курсистокъ, студентовъ, врачей и кончая даже обывателями, и, казалось, уже не стало никакого различiя между низомъ и верхомъ, между большими и малыми: всѣ, отъ первыхъ земскихъ магнатовъ до послѣдняго сторожа, отъ предводителя дворянства до Лугового, жаждали заключить другъ друга въ объятiя, чтобы уже однимъ потокомъ, къ одной цѣли двинуться впередъ. ЗСвобода, свобода!И — звучало повсюду. И вотъ на этотъ-то кличъ и двинулся, къ изумленiю всѣхъ, Фисунъ: повязался по холоднымъ, восковымъ ушамъ свернутымъ краснымъ платкомъ, выползъ, горбясь и осѣдая на ноги, касаясь хвостомъ пиджака голенищъ, изъ своихъ подземелiй, добрелъ до лѣстницы, во всю ширину крытой краснымъ сукномъ, — и, хоть и очень медленно, но упрямо, сталъ подниматься наверхъ, къ тѣмъ огромнымъ зеркаламъ, туманно-голубымъ отъ табачнаго дыма и отражающимъ въ себѣ цѣлое море народа, чт˜ были по бокамъ главнаго входа въ двухсвѣтный залъ собранiя. А поднявшись, смѣшался съ шумными, воедино слитыми въ одну массу народными толпами, вольно сталъ бродить по коридору, по отдѣленiямъ, по кабинетамъ — и узрѣлъ-таки наконецъ самого Златоуста нашего, самого Станкевича.

И ахъ какъ говорилъ Станкевичъ въ этотъ день! Смѣлое и гордое рѣшенiе итти на приступъ уже созрѣло, — оставалось только уронить въ полную чашу ту драгоцѣнную каплю,

 

// 273

 

чт˜ переливаетъ влагу черезъ край. И звучно провозгласилъ предводитель дворянства, предсѣдатель собранiя, терявшiйся за моремъ головъ въ туманно-голубомъ залѣ, у блистающаго золотомъ, лакомъ и красками царскаго портрета, что принадлежитъ слово Алексѣю Алексѣевичу Станкевичу, и среди благоговѣйной тишины поднялась изъ среды сидѣвшихъ за безконечно-длиннымъ столомъ могучая сѣдовласая и прекрасная фигура Зльва русской гражданственностиИ. Да онъ и наружностью похожъ былъ на льва! Правда, уже согбенъ годами и думами, лицомъ очень красенъ, взоромъ важно-печаленъ и тусклъ; поднялся медленно, концами дрожащихъ красныхъ пальцевъ оперся на столъ, крытый зеленымъ сукномъ, заговорилъ сперва тихо, раздѣльно... Но какая увѣренность звучала въ этихъ тихихъ, раздѣльно произносимыхъ словахъ, какая буйная грива сѣдыхъ кудрей возвышалась надъ высокимъ челомъ, ниспадая на плечи, облеченныя въ простой черный сюртукъ! А какъ потомъ окрѣпъ голосъ оратора, какъ зазвучалъ сталью, призывая безъ страха и сомнѣнiя впередъ, на борьбу, во славу демократiи, какъ повергъ этотъ голосъ всю залу, вплоть до переполненныхъ хоръ, сперва въ жуткое молчанiе, а послѣ въ неистовый восторгъ, прорвавшiйся бѣшеными кликами, — того и описать невозможно!

Потрясенный своими рѣчами и самъ разбитый усталостью, но торжествующiй, засыпанный аплодисментами и цвѣтами съ хоръ, опустился Станкевичъ на свое мѣсто и долго, блѣдный и важный, какъ бы ничего не видящiй, сидѣлъ, откинувшись къ спинкѣ кресла. Потомъ снова приподнялся и среди почтительно разступающагося земскаго и иного люда со старческой неспѣшностью прослѣдовалъ вонъ изъ зала...

А гдѣ же былъ все это время Фисунъ? А Фисунъ прослѣдовалъ къ той же цѣли, которая подняла съ мѣста Станкевича, еще раньше. Фисуну, долго стоявшему у входа въ залъ, за плечами сгрудившейся толпы, ровно ничего не было слышно. И, уставъ стоять, чувствуя дремоту, онъ медленно, но довольно свободно опять побрелъ по коридору. И, дойдя до конца его, постоялъ въ раздумьѣ, сонно глядя на дверь, за которую смѣли прежде заглядывать только предсѣдатель, гласные да высшiе чины управы, — и, ничтоже сумняшеся, взялся за ея скобку: можетъ-быть, даже не въ силу прямой потребности, а просто отъ скуки. И, затворившись на крючокъ, долго, долго пробылъ за этой дверью.

Не будь онъ глухъ, не завяжи онъ платкомъ ушей, слышалъ бы онъ, несчастный, что чья-то рука нѣсколько разъ дергала за скобку, тянула къ себѣ дверь, и что чей-то недо-

 

// 274

 

вольный, тоже старческiй голосъ бормоталъ что-то. Но онъ былъ глухъ, глухъ и повязанъ платкомъ! Былъ онъ, кромѣ того, очень неспоръ въ движенiяхъ, потребныхъ для приведенiя своего костюма въ порядокъ... Когда же одолѣлъ все это и распахнулъ дверь, то увидѣлъ, что передъ нимъ — самъ Станкевичъ! И застыли, замерли два старика другъ передъ другомъ, — первый отъ изумленiя и негодованiя, а второй отъ ужаса.

— Какъ? — медленно выговорилъ первый, выкатывая глаза и нагибаясь. — Какъ? Такъ это ты, негодяй, сидѣлъ тамъ?

— Никакъ нѣтъ, — хотѣлъ выговорить второй, тоже выкатывая глаза, — и не могъ: и отъ страха, и отъ того, конечно, что ужъ слишкомъ бы это не соотвѣтствовало истинѣ.

— Какъ? Ты осмѣлился забраться въ господское помѣщенье? — еще медленнѣе выговорилъ первый, наливаясь подъ своей бѣлоснѣжной сѣдиной кровью и наступая.

— Никакъ нѣтъ, — безсмысленно пролепеталъ второй, блѣднѣя, какъ смерть, и прижимаясь къ стѣнѣ, осѣдая на свои голенища, на свои отнявшiяся отъ ужаса ноги.

— Да ты кто такой? — бѣшено крикнулъ первый, затопавъ въ ярости ботинками.

Но второй, выпучивъ глаза, ставъ похожимъ на зайца, благодаря хвостикамъ краснаго платка, торчавшимъ на его макушкѣ, уже и лепетать не могъ...

Конецъ этой старой, гоголевской исторiи вы, разумѣется, уже знаете: будучи черезъ часъ послѣ этого доставленъ въ безсознательномъ состоянiи домой, Фисунъ слегъ въ постель, а черезъ недѣлю и душу Богу отдалъ, въ первый и послѣднiй разъ въ жизни побывавъ во второмъ этажѣ управы, въ первый и послѣднiй разъ проѣхавшись на извозчикѣ... Смерть его, равно какъ и другiя нѣкоторыя событiя, послѣдовавшiя вслѣдъ за весенними мечтанiями, конечно, не измѣнила нашихъ ЗидеаловъИ, не угасила нашей вѣры въ грядущее торжество этихъ идеаловъ. Но что она отчасти смутила кое-кого изъ насъ, — въ томъ числѣ и меня, — въ этомъ я не могу не признаться... Идутъ дни, годы, а я нѣтъ-нѣтъ да и вспомню эту смерть. И какъ уже не мало прошло этихъ дней и годовъ, то не мало и сомнѣнiй закралось въ мою душу. Все-таки не тотъ я теперь, какимъ былъ когда-то, въ управѣ славнаго на всю Россiю земства! Я, напримѣръ, всецѣло присоединился къ тому великому почтенiю, какое питалъ покойный Фисунъ къ архивамъ. Равенство-то равенствомъ, а правъ онъ былъ, что немыслима безъ архивовъ жизнь, и что надо, надо оберегать ихъ, ибо, если бы ихъ не было, если бы не

 

// 275

 

существовало Фисуновъ, какъ бы сохранился вотъ хоть этотъ листокъ, на которомъ пишу я бѣдную и жалкую повѣсть Фисуна? А при Фисунахъ онъ, конечно, сохранится и, конечно, попадется кому-нибудь на глаза, и чѣмъ позднѣе, тѣмъ лучше: рѣзче ударятъ въ глаза новаго человѣка строки этой старой исторiи. Фисунъ говорилъ: ЗА ежели справка понадобится?..И Такъ вотъ, если понадобится справка о нашемъ времени, пригодится, можетъ-быть, и моя справка, и мой святочный разсказъ въ старомъ, добромъ стилѣ.

VII. 1914.

___________

 

// 276