<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 246-256>

СВЯТЫЕ.

Домъ былъ полонъ гостей, — гости бывали въ Мордвесѣ часто и гостили подолгу, — свѣтлая морозная ночь сверкала звѣздами за мелкими стеклами старинныхъ оконъ. Къ кафельнымъ печкамъ подойти было нельзя, — такъ накалили ихъ. По всѣмъ комнатамъ горѣли праздничныя лампы, въ самой дальней, диванной, даже люстра, мягко игравшая хрусталемъ, смугло-золотистымъ отъ времени. Въ гостиной сдавали на трехъ зеленыхъ столахъ, за высокими канделябрами, въ блескѣ свѣчей. Въ залѣ столъ былъ уставленъ закусками, посудой и разноцвѣтными графинами: гости то и дѣло со смѣхомъ выходили изъ гостиной, наливали рюмки, чокались и, потыкавъ вилками, возвращались къ картамъ. Въ буфетной кипѣлъ ведерный самоваръ: старикъ-буфетчикъ волновался, ссорился съ Агаѳьей Петровной, шипѣлъ и замахивался серебряной ложкой на Устю, накладывая граненыя вазы вареньемъ, наливалъ стаканы чернымъ чаемъ и посылалъ подносы въ гостиную. Вся лакейская была завалена хорошо пахнувшими шубами, шапками и лисьими поддевками... А тамъ, въ дядиныхъ комнатахъ, сидѣлъ Арсеничъ.

Дѣти заходили и въ лакейскую и въ буфетную, стояли возлѣ играющихъ въ гостиной; отъ-нечего-дѣлать таскали со стола въ залѣ кружочки колбасы, смотрѣли въ нижнiя стекла: видно было глубокое небо въ рѣдкихъ острыхъ звѣздахъ, снѣгъ, солью сверкавшiй подъ луною, длинная волнистая тѣнь дыма изъ поварской; а дальше, за бѣлыми лугами — высокiе косогоры, густо поросшiе темнымъ хвойнымъ лѣсомъ, сказочно посеребреннымъ сверху. Подражая гостямъ, дѣти говорили другъ другу ЗвыИ.

— Мить, а Мить, — сказалъ застѣнчивый Вадя, наглядѣвшись, въ окно: — а вы нынче пойдете къ Арсеничу?

// 246

— А вы? — спросилъ Митя, какъ всегда, очень строго. — Я непремѣнно пойду.

И, оглянувшись на гостиную, на буфетную, — ходить къ Арсеничу запрещалось, потому что у него было очень холодно, — дѣти медленно, какъ будто гуляя, перешли залъ и вдругъ быстро шмыгнули за небольшую дверку возлѣ печки въ углу — въ тѣ необитаемыя комнаты, гдѣ жилъ и умеръ дядя-охотникъ и гдѣ теперь гостилъ Арсеничъ, раза два-три въ годъ приходившiй повидать своихъ господъ.

Домъ жилъ своей жизнью, веселой, праздничной, эти комнаты своей — бѣдной, всѣмъ чужой. Но Арсеничъ наслаждался своей близостью къ той, первой. Два-три раза въ годъ, — и всегда зимой, при гостяхъ, — барынѣ докладывали, что онъ стоитъ у крыльца. Она приказывала сказать ему, чтобы онъ шелъ въ дядины комнаты, и Агаѳья Петровна посылала ему самоваръ, колбасы, бѣлаго хлѣба, графинчикъ водки. Арсеничъ, сидя весь день одинъ-одинешенекъ, пилъ чай, курилъ, сладко плакалъ и поздно ночью, — непремѣнно вмѣстѣ съ господами, — укладывался, усталый и растроганный, на соломѣ возлѣ печки. Проживъ такъ съ недѣлю, насмотрѣвшись съ задняго крыльца, какъ разъѣзжаются гости, онъ искалъ случая увидать барыню и, накланявшись ей, нѣсколько разъ поймавъ ея руку для поцѣлуя, удалялся на деревню, на свою квартиру у мужика. Это и называлось — повидаться со своими старыми господами.

Дядиныхъ комнатъ было всего двѣ. Теперь въ первой комнатѣ было темно, только на полу лежали и наполняли темноту таинственнымъ свѣтомъ два бѣлыхъ частыхъ переплета; пахло тутъ сѣдлами дяди и крысами. Въ другой сумрачно, дрожащимъ пламенемъ полыхала на кухонномъ столѣ возлѣ остывшаго самовара толстая сальная свѣча въ черномъ жестяномъ подсвѣчникѣ и густыми волнами плавалъ дымъ: посылали Арсеничу и табаку, но слабаго, турецкаго, и Арсеничъ, чтобы накуриться, принужденъ былъ курить безъ передышки. Топили тутъ рѣдко, окно на четверть, съ верху до низу было запушено сѣрымъ инеемъ, и отъ него несло морозомъ. Большая черная картина висѣла въ углу вмѣсто ˜браза: на рукахъ чуть видной Богоматери деревянно желтѣлъ нагой Iисусъ, снятый со креста, съ запекшейся раной подъ сердцемъ, съ откинутымъ назадъ мертвымъ ликомъ. Арсеничъ, взлохмаченный, какъ кипень сѣдой, красный и небритый, въ истертомъ дядиномъ пиджакѣ, сидѣлъ, подложивъ подъ себя одну ногу въ валенкѣ, на табуретѣ возлѣ стола. Онъ курилъ толстую вертушку и въ какой-то радостной задумчивости пла-

// 247

калъ горькими слезами, не стирая крупныхъ капель, катившихся по носу. Какъ всегда, дѣти, не спуская съ него любопытныхъ глазъ, подошли къ столу и стали пристально разглядывать сизыя отъ холода старческiя руки, воротъ грязной ночной рубашки, тоже дядиной, и красное, измятое, въ колючемъ серебрѣ лицо. Арсеничъ, стыдливо отвернувшись, сталъ искать по карманамъ свой ужасный носовой платокъ.

— Вы опять свои дудки курите? — спросилъ Вадя, остановивъ большiе чистые глазки на этой ветошкѣ, давно и бережно хранимой.

— Опять, сударь, — покорнымъ шопотомъ, тихо и радостно улыбнувшись, отвѣтилъ Арсеничъ, вытирая слезы.

— И водку пили? — спросилъ Митя, какъ всегда, очень серьезно.

— Пилъ и ее, окаянную...

— Всю?

— Всю-съ, — прошепталъ Арсеничъ. — Только вы за ради Бога не сказывайте мамашѣ про мои слезы. Это я не отъ этого-съ. Сами изволите знать — не первый разъ...

— Я ни за что не скажу, — сказалъ Митя твердо. — А вы? — спросилъ онъ Вадю. — Вы вѣдь тоже не скажете?

Вадя, что-то думая, нѣжно покраснѣлъ, поспѣшно перекрестился и помоталъ головой. Изъ зала доносился смѣхъ, говоръ. Кто-то, на время освободившiйся отъ картъ, игралъ на фортепьяно польку Анну. Слушать старинные звуки было и прiятно и грустно. Слушая и думая что-то, Вадя спросилъ:

— Вы бѣдные?

Арсеничъ вздохнулъ.

— Бѣдность не бѣда-съ, и въ богатствѣ, напримѣръ, пропадаютъ люди, — отвѣтилъ онъ. — Мнѣ ваша мамаша мѣщину выдаютъ и рубль серебромъ денегъ, а за квартеру я не Богъ вѣсть чт˜ плачу, всего четвертакъ въ мѣсяцъ... Въ этомъ случаѣ я на Бога не жалуюсь.

— Вы теперь умрете скоро, — сказалъ Митя.

— Сущая правда ваша-съ. Полагаю, даже нонѣшней зимой.

— А охотникомъ вы были?

— Нѣтъ-съ, этого не привелъ Богъ. Я у вашего дѣдушки буфетчикомъ былъ.

— Вы о дѣдушкѣ плачете?

— Ну, чт˜ жъ о нихъ плакать-съ! — сказалъ Арсеничъ. — Они, напримѣръ, еще въ сорокъ осьмомъ году скончались. Да и прожили по нашему времю не мало — восемьдесятъ

// 248

семь лѣтъ съ лишкомъ. Я нонче плакалъ по поводу блудницы и мученицы Елены, о судьбѣ ея несчастной...

Изъ-подъ постели Арсенича, изъ-подъ соломы, настланной на полу возлѣ печки, вынырнула мышь, метнулась-было къ столу и побѣжала въ темную комнату. Дѣти проводили ее заблестѣвшими глазами, потомъ, облокотившись на столъ, опять стали разсматривать глянцевитые рукава Арсенича, жилы на его сморщенной розовой шеѣ.

— Ее казнили? — спросилъ Вадя, вспоминая другихъ мученицъ и мучениковъ, о которыхъ постоянно разсказывалъ Арсеничъ.

— Это ужъ какъ водится, — отвѣтилъ Арсеничъ. — Только не мечомъ, не пыткой, а еще хуже того...

— Вамъ ее жалко?

— Понятно-съ, жалко. Только я вѣдь больше не отъ жалости плачу, а, напримѣръ, отъ своего привязчиваго сердца... Чт˜ жъ казнь! Въ этомъ случаѣ не даромъ говорится: всякъ даръ къ дарителю сторицей ворочается... А тутъ даръ былъ не малый, награда же — безмѣрная. Это дѣло-съ, по старому преданiю, такъ было, — сказалъ Арсеничъ, стараясь не глядѣть на дѣтей, отводя отъ нихъ глаза, опять покраснѣвшiе. — Жила-была, напримѣръ, самая чт˜ ни на есть отпѣтая блудница, по имени Елена, дѣвушка богатаго роду, отмѣнная красавица и бездушная кокетка...

— А гдѣ она жила? — спросили дѣти, перхая отъ дыма. — Въ лѣсу?

— Нѣтъ-съ, это ей потомъ Господь привелъ жить и пострадать за свою вѣрную любовь въ лѣсу, а сперва она проживала въ столичномъ городѣ, въ пирахъ, въ веселiи, по баламъ да маскерадамъ, т.-е., попросту сказать, блудъ творила за большiя деньги. Была же она, напримѣръ, все-таки не настоящая госпожа и называлась промежъ господъ Адель, а брала, конечно, съ кого попало, и съ пьянаго и съ тверезаго, даже, можетъ, не побрезгала бы приказнымъ творенiемъ, будь у того средства. Ѣздили къ ней первые князья и графы, дѣлали ей подарки изъ послѣдняго, многiе даже руки на себя наложили изъ-за ней... ну только она въ этомъ случаѣ и бровью не вела и была ко всѣмъ, напримѣръ, безчувственна, ни къ кому не питала привязчивости: была у нея вѣчная-безконечная тоска на душѣ. Такая-съ тоска, что и сказать невозможно!

— А вы у ней въ гостяхъ были? — спросилъ Вадя.

— Статочное ли дѣло-съ! — сказалъ Арсеничъ. — Я, сударь, холопъ простой, дворовый человѣкъ всего-навсего. Меня

// 249

оттуда господа палками выгнали бы; да и подѣломъ было бы!

— А дѣдушка?

— Дѣдушка — тѣ иное дѣло, но только они тогда, можетъ, и на свѣтъ не рожались еще. Это, сударь, въ старинныя времена было, и тому теперь никогда не бывать, теперь вѣкъ насталъ бездушныйЙ Ну, такъ вотъ я и докладываю вамъ: была эта Елена просто алчная блудница, и множество господъ пропали, напримѣръ, изъ-за ея красы, какъ червь капустный. Только всходитъ однажды въ ея уборныя комнаты, ужъ этакъ поздно вечеромъ, главный ея камердинеръ и докладываетъ, что желаетъ ее немедленно видѣть молодой и прелестный графъ изъ свиты самой государыни императрицы. Она сидитъ, напримѣръ, за своимъ туалетомъ въ одномъ капотѣ, чешетъ безподобнымъ черепаховымъ гребнемъ роскошныя волны кудрей и отвѣчаетъ, что, молъ, я бы весьма рада, да теперь слишкомъ поздно, я и такъ, говоритъ, изъ-за своей корысти день-денской какъ въ смолѣ киплю и, значитъ, принять его и осчастливить никакъ не могу, беру ванну съ духами, а потомъ спать ляжу, меня тоска съѣла, ненавижу всѣхъ, зрить не могу... Слуга удаляется, но только вскорости опять всходитъ и говоритъ, что, молъ, такъ и такъ... графъ проигралъ въ штосъ все свое состоянiе и хочетъ на послѣднiя свои средства... — Арсеничъ при этихъ словахъ съ трудомъ овладѣлъ голосомъ... — и хочетъ, говоритъ, на послѣднiя свои средства провести ночь прекрасной любви.... А будучи, напримѣръ, допущенъ къ ней, несказанно плѣнилъ ее своей младостью и томной грустью, и порѣшили они тутъ же умереть одной смертью въ одинъ часъ и даже мигъ. Да Господь-то, видно, не по-ихнему судилъ! Можетъ, на то вонъ Ея святая воля была, — сказалъ Арсеничъ, поднимая воспаленные глаза и указывая ими на Богоматерь. — Всякiя тамъ богини никогда не могли по-нашему страдать и сердечность имѣть, онѣ только страсть свою питали, а вѣдь Она Сама за Свою любовь къ кресту пошла скорбѣть... Но только Спаситель Ей такъ сказалъ: ЗНе плачь, Моя мать, дѣва Марiя, Моя мука — животъ вѣчный отнынѣ и во вѣки вѣковъИ...

И Арсеничъ, заплакавъ, на минуту смолкъ, по-дѣтски взявъ себя за свой жалкiй рукавъ концами пальцевъ и прижимая его къ лицу, облитому слезами.

— Все? — тихо спросили дѣти, подождавъ продолженiя.

— Нѣтъ-съ, не все еще, — со вздохомъ облегченiя сказалъ Арсеничъ. — Они, докладываю вамъ, умереть рѣшились, и, конечно, молодой графъ тотчасъ же скончались, а ее этотъ

// 250

ядъ не могъ взять, ей вскорости полегчало, и осталась она еще почитай на цѣльный годъ жить на бѣломъ свѣтѣ, чтобы, напримѣръ, пострадать и награду получить за свою первую и послѣднюю любовь... Мужское дѣло, конечно, иное... мужчина можетъ, и любя свой предметъ, прельщаться на другихъ, а ужъ женщина нѣтъ, никогда себѣ этого не позволитъ, она, можетъ, оттого и грѣхъ дѣлаетъ, что не нашла себѣ достойнаго... Ну, вотъ такъ и тутъ. Она, конечно, даже въ лицѣ измѣнилась, исхудѣла, стала еще прекраснѣе прежняго и совсѣмъ отвратилась, напримѣръ, отъ бездушной свѣтской жизни, стала неглижировать своими обязанностями и ужъ ни за какiя благи въ мiрѣ не соглашалась предать свое тѣло любовной ласкѣ, полюбивши одного до гробовой доски. Тутъ, въ скоромъ ли, въ долгомъ ли времени, хозяйка оказалась ей недовольна, зачала ее всячески мальтретировать, она же безо всякаго отвѣту собрала въ ночное время всѣ, напримѣръ, свои бралiанты, злато и сЏребро, всякiе тамъ самоцвѣтные камни и брошки, какiе ей надарили, завязала ихъ въ узелочекъ да и удалилась въ садъ, а изъ саду — въ чистое поле, въ дремучiй лѣсъ, гдѣ, можетъ, только одни орлы скрыжутъ да рыси по дубамъ прядаютъ. Взяла она, значитъ, съ собой лишь этотъ узелокъ, да, напримѣръ, материно благословенiе, образъ Николая угодника въ серебряной-вызолоченной ризѣ, идетъ по межамъ куда глаза глядятъ и плачетъ горькими слезьми, не хуже меня такого-то — конечно, ужъ отъ радости, что вырвалась, значитъ, на волю, подъ голубыя небеса, и доходитъ до большого стада. Пастухъ спрашиваетъ, кто она такая, а она безо всякаго страха подходитъ прямо къ нему, отдаетъ ему свой драгоцѣнный узелокъ, всякiя свои рѣдкости, снимаетъ съ себя роскошные наряды и кринолины и проситъ его отдать ей свое нищее рубище. Тотъ, понятно, радъ-радехонекъ, скинулъ поскорѣй свой драный зипунъ и прикрываетъ, напримѣръ, ея почесть нагое тѣло. А она, низко ему поклонившись, идетъ бѣдной странницей дальше и приходитъ въ тихiй монастырь, въ прекрасную женскую обитель въ этомъ дремучемъ лѣсу, проситъ старицъ принять ее простой послушницей и начинаетъ вмѣстѣ съ ними спасаться, грѣхи свои, напримѣръ, замаливать и изо всѣхъ силъ просить себѣ у Бога вѣчной-безконечной жизни.

— Гдѣ тля тлитъ, — добавилъ Вадя, вспоминая прежнiе разсказы Арсенича.

— Нѣтъ, сударь, не тля, — сказалъ Арсеничъ, — а напротивъ того, радость безмѣрная. И вотъ, по волѣ Божьей, происходитъ такой нечаянный случай: оказался въ той обители

// 251

старецъ древнiй, живописецъ крѣпостной, пожелавшiй къ монахинямъ на спокой удалиться. Писалъ онъ, напримѣръ, всякiе образ€ для ихней церкви и начинаетъ, видя ея красоту и муку, всякiй ея самый низкiй трудъ, умолять ее дозволить списать съ нея образъ Царицы Небесной всѣхъ скорбящихъ радостей. Она падаетъ въ ноги ему, заклинаетъ Христомъ Богомъ не дѣлать того... ЗЯ, — говоритъ, — великая грѣшница, я предана вѣчному унынiю — смертному грѣху, я имѣю на душѣ страшную тайнуИ, — ну, словомъ, почесть признаётся, что я, молъ, и до сихъ поръ не могу разстаться съ любовью къ одному человѣку и еще не знаю, не ношу ли подъ сердцемъ младенца... да, наконецъ того, просто и одежда моя не дозволяетъ, я, молъ, въ черной бѣдной рясѣ, а снять ее не могу ни на одну минуту — такой обѣтъ Богу дала... Но только тотъ старецъ остается, напримѣръ, непреклоненъ: говоритъ, эта одежда разрѣшается, ты какъ мраморъ блѣдна и прекрасна, и черный цвѣтъ тебѣ какъ нельзя кстати... Жалуется, наконецъ, самой матери-игуменьѣ... А та возьми да и прикажи немедленно же снять этотъ портретъ съ нея. Старецъ, конечно, радуется несказанно, поспѣшно дѣлаетъ свое дѣло — остается только вѣнчикъ золотой округъ головы подрисовать и въ церковь несть... И ужъ хотѣли-было такъ и сдѣлать, какъ думали, — дописать и освятить этотъ образъ прелестный, чтобы въ церковь его, напримѣръ, поставить, какъ оказывается вдругъ страшное, несказанное дѣло: оказывается, эта дѣвица Елена... ну, просто сказать, тяжелая — и ужъ никакъ нельзя ей скрывать этого больше, сама природа не дозволяетъ... Боже мой, — воскликнулъ Арсеничъ, качая головой: — чт˜ тутъ было дѣлать монахинямъ! Свѣтъ вездѣ бездушенъ, а вѣдь она плодъ любви понесла! Она никогда того положенiя не знала, не могла, не любя, зачать дитя въ своей утробѣ, а тутъ полюбила какъ на грѣхъ, а ужъ разъ она стала не простая дѣвица, а мать беременная, какъ могла она блудъ въ этомъ случаѣ творить?

— Они ее убить велѣли? — спросилъ Митя.

— Нѣтъ-съ, хуже — онѣ ее, въ ночь-полн˜чь, въ лѣсъ выгнали, — сказалъ Арсеничъ. — И вотъ извольте подумать: чт˜ она должна была прочувствовать въ этомъ случаѣ? Можетъ, одна Ѳекла-старица т˜ испытала въ сновидѣнiи, въ хожденiи своей души по мỳкамъ. А вѣдь, однако, одинъ платочекъ бѣлый, какой она подала нищему страннику и какой ангелъ на вѣсы, въ посрамленiе бѣсамъ, кинулъ, и то спасъ ее, всѣхъ ея грѣховъ тяжелѣе оказался!

— А зачѣмъ ее выгнали въ лѣсъ? — спросили дѣти.

// 252

— А куда же-съ? — отвѣтилъ Арсеничъ. — Конечно, въ лѣсъ дремучiй, непроходимый...

— Гдѣ орлы скрыжутъ, — добавилъ Вадя.

— Истинно-съ, гдѣ орлы скрыжутъ и всякiй звѣрь необузданный съѣсть можетъ, — повторилъ Арсеничъ съ горькимъ торжествомъ. — Гдѣ дивья темь лѣсная и одна скала-пещера могла служить ей прiютомъ! А она въ той пещерѣ принуждена была дитя родить, и пеленаетъ его, напримѣръ, чѣмъ можетъ, деретъ въ этомъ случаѣ свою послѣднюю рубашку на свивальнички, а тутъ, можетъ, всякiя рыси голосятъ, глядятъ съ дубовъ зелеными глазами и летитъ, шумитъ сама птица-Игра, — Арсеничъ крѣпко сдѣлалъ ударенiе на первой буквѣ, — летитъ птица-Игра, вся бѣлая, съ черными крыльями, вьется, кричитъ, хочетъ его, напримѣръ, крыльями до смерти затрепать... И, конечно, не смогли они, беззащитный младенецъ съ матерью, стерпѣть такой муки, голоду-холоду, поруганiя, и тутъ же и скончались, потому что у ней не только молока въ грудяхъ, а и хлѣба ни синь пороха не осталось для пропитанiя... И чт˜ же тутъ случилось, какое внезапное чудо! Звѣри, птицы, и тѣ возрыдали, возскорбѣли о ней, и такой вихорь поднялся по лѣсу, что въ самую ночь-полн˜чь проснулась вся обитель отъ такого шуму, а древнiй этотъ старецъ, живописецъ, вскочилъ, напримѣръ, со своего ложа, слышитъ въ этомъ страшномъ шумѣ чей-то голосъ, повелѣвающiй ему поскорѣе въ лѣсъ итти, — и, какъ былъ, такъ и выбѣгаетъ вонъ, всѣхъ будитъ, зоветъ матерь-игуменью, зоветъ самую старую старицу-схимницу — и отправляются они, значитъ, въ трехъ лицахъ, съ огнями, съ фонарями, въ этотъ самый непроходимый лѣсъ. А тамъ, напримѣръ, только уже бездыханное тѣло лежитъ! Стоитъ чащ€ дремучая — и лежитъ подъ ней, подъ сосной, которая певгъ называется, мать красы неописанной, вся какъ снѣгъ бѣлая, въ своей ризѣ черной, гробной, съ мертвымъ младенцемъ у безплодной груди — и горитъ округъ ея головы вѣнчикъ огненный, весь ликъ ея блѣдный и ризу озаряетъ: значитъ, тотъ самый, какой не насмѣлился старецъ-живописецъ на своей иконѣ подрисовать, узнавши о грѣхѣ Елены, про то, кто она такая въ мiру была!.. Это ли-съ не чудо великое, это ли не указанiе? — воскликнулъ Арсеничъ восторженно и горько, глядя на дѣтей вопрошающими красными глазами, отъ которыхъ еще бѣлѣе казалась его взлохмаченная сѣдина.

— Ее въ монастырь принесли? — спросили дѣти.

— Понятно-съ, куда жъ больше. И, конечно, съ великими почестями отпѣли и схоронили, какъ мощи, въ самой церкви,

// 253

даже и съ младенцемъ вмѣстѣ, и къ ручкѣ ея со слезами прикладались... Вотъ тутъ-то, небось, и вспомнили, чт˜ апостолы-то святые намъ наказывали: помните, молъ, — великое, несмѣтное множество грѣховъ прикрываетъ любовь!

Темная свѣча полыхала, какъ лучина. Арсеничъ смолкъ и долго молчалъ въ какой-то думѣ, глядя на свою руку и на ветошку, зажатую въ ней. Митя пристально и серьезно ковырялъ подсвѣчникъ, облитый застывшимъ саломъ. Вадя не сводилъ съ огня неподвижныхъ и уже дремотныхъ глазъ. Въ залѣ опять играли польку Анну, и кто-то, смѣясь, кричалъ: ЗНе пускать, не пускать!И Вдругъ Вадя очнулся и спросилъ охрипшимъ голоскомъ:

— А вы будете святой?

Арсеничъ закачалъ головой.

— Ахъ, сударь, какой вы грѣхъ великiй говорите! Да я, какъ песъ какой, округъ господъ весь вѣкъ свѣковалъ, дня одного страданiя не зналъ! За что же награждать-то меня?

— А вы это все сами выдумали?

— Боже избави! Я все это по народу слышу да изъ книгъ сличаю-съ. Сижу и читаю на гулянкахъ, — у меня книги безподобныя, старинныя есть... Душа у меня, правда, не нонѣшняго вѣку... Мнѣ Господь не по заслугамъ великiй даръ далъ. Этого дару старцы валаамскiе только при великой древности, да и то не всѣ, домогаются. Этотъ прелестный даръ слезный даръ называется. А ужъ какъ я стихи, напримѣръ, люблю, того и сказать даже невозможно!

И, глядя на дѣтей грустно-радостными глазами, Арсеничъ, на старинный ладъ, пѣвуче растягивая тѣ гласныя, на которыя по размѣру падало ударенiе, продекламировалъ:

И въ послѣднiй мой часъ я завѣтъ вамъ даю:

Посадите вы ель на могилу мою!

За окномъ, по сугробамъ, скрипѣли полозья саней, со скрипомъ шли къ крыльцу лошади, громыхая бубенчиками: кто-то, счастливый, уѣзжалъ въ свѣтлую морозную ночь, въ тѣ туманно-серебристые лѣса, чт˜ сказочно темнѣли по косогорамъ за лугами Мордвеса. Въ залѣ вприпрыжку кружилась полька Анна — и Арсеничъ, закрывъ глаза, съ чуть замѣтной счастливой улыбкой, покачивалъ въ тактъ головою.

— Ахъ, но и свѣтская жизнь хороша-съ! — сказалъ онъ, вздыхая. — И кабы моя воля, прожилъ бы я на свѣтѣ тыщу лѣтъ.

— А зачѣмъ?

— А затѣмъ-съ, что все бы жилъ, смотрѣлъ, на Божій свѣтъ дивился... Очень я разстроился нонче, раздумавшись

// 254

объ этой Еленѣ, вѣчной печальницѣ, а потомъ вспомнилъ, напримѣръ, великомученика Вонифатiя — и залился въ три рѣки отъ радости! Тоже простого званiя человѣкъ былъ... рабъ крѣпостной, только и всего-съ... И ужъ совсѣмъ иного складу: отпѣтый бокутиръ, безпутная головушка, все ни по чемъ... Пишутъ его, напримѣръ, на образ€хъ русымъ... въ житiи такъ прямо и сказано: желтоволосъ былъ, — значитъ, весь, небось, въ веснушкахъ, ростомъ невеликъ, и глаза веселые, наигранные, не то что у этой Елены страдалицы. Былъ онъ въ городѣ Римѣ у госпожи своей Аглаиды стольникомъ, при столѣ, напримѣръ, прислуживалъ, — ну, и плѣнилъ ее... Въ житiи, конечно, ужъ очень бездушно сказано — молъ, не будучи замужней, жизнь свою протекала въ грѣхахъ, сдѣлалась преклонна своимъ похотямъ, проживала въ беззаконномъ сожительствѣ съ рабомъ своимъ Вонифатiемъ, а ежели судить въ этомъ случаѣ по человѣчеству, то, небось, такъ случалось: увидитъ его, глянетъ и усмѣхнется, — вотъ, молъ, счастливый, хорошiй человѣкъ, а тамъ и полюбила и приблизила къ себѣ... Ну, живутъ они такимъ побытомъ годъ, живутъ другой, она за нимъ, небось, какъ за ребенкомъ заботится, — есть такiя женщины ласковыя, прелестныя, богомольныя душой, хоть и въ грѣхѣ всегда, никому, напримѣръ, не умѣютъ отказать по своей добротѣ... Онъ день и ночь съ прiятелями, на гитарахъ тамъ на разныхъ играетъ и винцо пьетъ, — въ житiи такъ и сказано: былъ обуреваемъ страстями, погрязалъ въ грѣхахъ, — а она все дома, шьетъ, небось, мѣтитъ ему, нѣжно о немъ думаетъ, всѣ измѣны прощаетъ ему, въ родѣ матери... Только-съ время-то не ждетъ, проходятъ, напримѣръ, ея лѣта, стала она надъ своей судьбой задумываться, иной разъ, небось, и поплачетъ тишкомъ... И, какъ говорится, насмѣлилась разъ. Дорогой, говоритъ, мой возлюбленный, есть у меня мечта завѣтная: я для тебя всѣмъ пожертвовала, ни людей ни Бога, напримѣръ, не боялась, а живемъ мы все-таки не вѣнчанные, не признанные — надо намъ въ домъ часть мощей внести, просвѣтить нашъ домъ, очистить. Умоляю тебя — снаряди корабль, возьми злата, сЏребра, дорогихъ благовонныхъ плащаницъ всякихъ, чтобы, напримѣръ, эти честныя мощи увить, и плыви ты въ Киликiйскую страну, въ городъ Тарсъ, тамъ много святыхъ страстотерпцевъ свои главы за Христа сложили... Ну, онъ, конечно, на это соглашается, снаряжаетъ корабль парусный, устилаетъ его, напримѣръ, всякими коврами и шелками шамаханскими и отплываетъ въ путь съ друзьями-прiятелями, съ винами, съ музыкой, со всякой дворовой прислугойЙ

// 255

— А дор˜гой буря поднялась? — спросили дѣти.

— Нѣтъ-съ, напротивъ того, всѣ они преблагополучно достигли тѣхъ странъ. Опустили тамъ всѣ свои якоря, паруса — и отправляется онъ въ этотъ городъ Тарсъ, въ гостиный домъ, чтобы, значитъ, отдохнуть, погулять, а съ утра и за дѣло взяться. Проходитъ, напримѣръ, градскiя ворота, идетъ вверхъ по улицѣ, конечно, небось, безпечный, беззаботный, напѣваетъ свою арiю и вдругъ слышитъ страшный шумъ... Спѣшитъ, понятно, поскорѣй туда и видитъ безчеловѣчное смертоубiйство: сгрудился народъ на площади, кричитъ, махаетъ руками и требуетъ казни, а посередь площади сидитъ жестокiй судья и мучаетъ лютѣйшими муками святыхъ христiанъ, — кого велитъ на-двое рубить, кому глаза выколоть, кому голову отвѣчь, — а передъ нимъ старецъ на колѣняхъ, преклонился подъ острый обоюдный мечъ и восклицаетъ въ свой послѣднiй часъ: ЗДа славится имя Господне, Христово, пречистое!И. И какъ услыхалъ это Вонифатiй, этотъ, напримѣръ, беззавѣтный бокутиръ, такъ и загорѣлся весь, — въ житiи такъ прямо и сказано: возвеселился духомъ за святое имя Господне, — кинулся въ самый народъ, выскочилъ напередъ всѣхъ да и подхвати, даже не подумавши, тотъ старцевъ крикъ: ЗДа прославится, молъ, имя Господнее!.. Чт˜ вы, молъ, дѣлаете, язычники бездушные, пропустите меня — хочу и я пострадать за Спасителя!И Тутъ всѣ, понятно, къ нему — ужасаются за него, уговариваютъ — побойся, напримѣръ, за жизнь свою, одумайся, ты — чужеземный гость, какое тебѣ дѣло... А онъ — все свое: ЗЗнать ничего не хочу, недостойны вы меня склонить, прельстить — проклинаю вашихъ мраморныхъ боговъ, сѣките мнѣ голову!И. Разорвалъ единымъ махомъ всѣ свои одежды разноцвѣтныя, палъ на колѣни середь площади, уронилъ свою головушку...

— И принялъ мечное сѣченiе — добавилъ Вадя тихо.

— Да-съ, и принялъ мечное сѣченiе, ненаглядная моя дѣточка! — воскликнулъ Арсеничъ и, поймавъ его ручку, крѣпко прижался къ ней своими холодными губами, на которыя закапали горячiя слезы. — Ну, да чт˜! — прошепталъ онъ потомъ, отвертываясь и ловя по столу свой платокъ. — Никуда я сталъ, совсѣмъ никуда!

Утершись, онъ досталъ изъ кармана осьмушку табаку, сталъ, облегченно вздыхая, вертѣть толстую папиросу... Дѣти долго смотрѣли то на его сѣдую голову, то на большую дрожащую тѣнь ея на стѣнѣ, слушая нестройный, уже застольный говоръ и смѣхъ въ залѣ.

— Вамъ онъ больше нравится? — строго спросилъ Митя.

— Грѣшный человѣкъ, — прошепталъ Арсеничъ, поспѣшно наклоняясь, чтобы языкомъ заклеить свою вертушку, — больше-съ!

Капри. 2З. I. 1914.

___________

// 256