<Полное
собрание
сочинений
И. А. Бунина:
[в 6 т.]. — Пг.: изд.
Т-ва А.Ф. Маркс,
[1915]. С. 6—14>
ТАНЬКА.
Танькѣ
стало
холодно, и
она
проснулась.
Высвободивъ
руку изъ
попонки, въ
которую она
неловко
закуталась
ночью, Танька
вытянулась,
глубоко
вздохнула и опять
сжалась. Но
все-таки было
холодно. Она
подкатилась
подъ самую
ЗголовуИ печи
и прижала къ
ней Ваську.
Тотъ открылъ
глаза и взглянулъ
такъ свѣтло,
какъ
смотрятъ со
сна только
здоровыя
дѣти. Потомъ
повернулся
на бокъ и
затихъ.
Танька тоже
стала
задремывать.
Но въ избѣ
стукнула
дверь: мать,
шурша, протаскивала
изъ сѣнецъ
охапку
соломы.
‑ Холодно,
тетка? –
спросилъ
странникъ,
лежа на
коникѣ.
‑ Нѣтъ, ‑
отвѣтила
Марья: ‑
туманъ. А
собаки
валяются, ‑
безпремѣнно
къ мятели.
Она
искала
спичекъ и
гремѣла
ухватами.
Странникъ
спустилъ
ноги съ
коника,
зѣвалъ и
обувался.
Въ
окна
брезжилъ
синеватый
холодный
свѣтъ утра;
подъ лавкой
шипѣлъ и
крякалъ
проснувшійся
хромой
селезень.
Теленокъ
поднялся на
слабыя
растопыренныя
ножки,
судорожно
вытянулъ
хвостъ и такъ
глупо и отрывисто
мякнулъ, что
странникъ
засмѣялся и
сказалъ:
‑ Сиротка!
Корову-то
прогусарили?
‑ Продали.
‑ И
лошади нѣту?
‑ Продали.
Танька
раскрыла
глаза.
Продажа
лошади
особенно
врѣзалась ей
въ память.
ЗКогда еще
картохи
копалиИ, въ
сухой, вѣтреный
день, мать на
полѣ
полудновала,
плакала и
говорила, что
ей Зкусокъ въ
горло не
идетъИ, и
Танька все
смотрѣла на
ея горло, не
понимая, о
чемъ толкъ.
Потомъ
въ большой
крѣпкой
телѣгѣ съ
высокимъ
перед-
//л. 6
комъ
пріѣзжали
ЗанчихристыИ.
Оба они были
похожи другъ
на дружку –
черны,
засалены,
подпоясаны
по кострецамъ.
За ними
пришелъ еще
одинъ, еще
чернѣе, съ
палкой въ
рукѣ, что-то
громко
кричалъ и, немного
погодя,
вывелъ со
двора лошадь
и побѣжалъ съ
нею по
выгону; за
нимъ бѣжалъ
отецъ, и
Танька
думала, что
онъ погнался
отнимать
лошадь,
догналъ и
опять увелъ
ее во дворъ.
Мать стояла
на порогѣ
избы и голосила.
Глядя на нее,
заревѣлъ во
все горло и
ВаськаЙ
Потомъ
ЗчерныйИ
опять вывелъ
со двора лошадь,
привязалъ ее
къ телѣгѣ и
рысью поѣхалъ
подъ горуЙ И
отецъ уже не
погналсяЙ
ЗАнчихристыИ,
лошадники-мѣщане,
были, и правда,
свирѣпы на
видъ,
особенно
послѣдній –
Талдыкинъ.
Онъ пришелъ
позднѣе а до
него два первые
только цѣну
сбивали. Они
наперебой пытали
лошадь, драли
ей морду,
били палками.
‑ Ну, ‑
кричалъ
одинъ: ‑
смотри сюда,
получай съ
Богомъ
деньги!
‑ Не
мои онѣ,
побереги,
полцѣны
брать не приходится, ‑
уклончиво
отвѣчалъ
Корнѣй.
‑ Да
какая же это
полцѣна,
ежели, къ
примѣру, кобыленкѣ
болѣ годовъ,
чѣмъ намъ съ
тобой? Молись
Богу!
‑ Чт
зря
толковать, ‑
разсѣянно
возражалъ Корнѣй.
Тутъ-то
и пришелъ
Талдыкинъ,
здоровый,
толстый
мѣщанинъ съ
физіономіей
мопса: блестящіе,
злые черные
глаза, форма
носа, скулы, ‑
все
напоминало
въ немъ эту
собачью
породу.
‑ Чт
за шумъ, а
драки нѣту? –
сказалъ онъ,
входя и
улыбаясь,
если только
можно
назвать
улыбкой
раздуваніе
ноздрей.
Онъ
подошелъ къ
лошади,
остановился
и долго
равнодушно
молчалъ,
глядя на нее.
Потомъ повернулся,
небрежно
сказалъ
товарищамъ:
Зпоскорѣича,
ѣхать время,
я на выгонѣ
дождуИ, и пошелъ
къ воротамъ.
Корнѣй
нерѣшительно[1]
окликнулъ:
‑ Чт
жъ не глянулъ
лошадь-то?
Талдыкинъ
остановился.
‑ Долгаго
взгляда не
ститъ, ‑
сказалъ онъ.
‑ Да
ты поди,
побалакаемъЙ
Талдыкинъ
подошелъ и
сдѣлалъ
лѣнивые глаза.
‑ Ну?
Онъ
внезапно
ударилъ
лошадь подъ
брюхо, дернулъ
ее за хвостъ,
пощупалъ подъ
лопатками,
понюхалъ
руку и
отошелъ.
// л. 7
‑ Плоха? –
стараясь
шутить,
спросилъ
Корнѣй.
Талдыкинъ
хмыкнулъ:
‑ Долголѣтня?
‑ Лошадь
не старая.
‑ Тэкъ.
Значитъ,
первая
голова на
плечахъ?
Корнѣй
смутился.
Талдыкинъ
быстро
всунулъ
кулакъ въ
уголъ губъ лошади,
взглянулъ
какъ бы
мелькомъ ей
въ зубы и,
обтирая руку
о полу,
насмѣшливо и
скороговоркой
спросилъ:
‑ Такъ
не стара?
Твой дѣдъ не
ѣздилъ
вѣнчаться на
ней?.. Ну, да
намъ сойдетъ,
получай
одиннадцать
желтенькихъ.
И,
не дожидаясь
отвѣта
Корнѣя,
досталъ
деньги и
взялъ лошадь
за оброть.
‑ Молись
Богу, да
полбутылочки
ставь.
‑ Чт
ты, чт ты? –
обидѣлся
Корнѣй. – Ты
безъ креста,
дядя!
‑ Чт? –
воскликнулъ
Талдыкинъ
грозно: ‑
обабурился?
Денегъ не
желаешь?
Бери, пока дуракъ
попадается,
бери,
говорятъ
тебѣ!
‑ Да
какія же это
деньги?
‑ Такія,
какихъ у тебя
нѣту.
‑ Нѣтъ,
ужъ лучше не
надоЙ
‑ Ну,
черезъ
нѣкоторое
число за семь
отдашь, съ
удовольствіемъ
отдашь, ‑
вѣрь совѣстиЙ
Корнѣй
отошелъ,
взялъ топоръ
и съ дѣловымъ
видомъ сталъ
тесать
подушку подъ
телѣгу.
Потомъ
пробовали
лошадь на
выгонѣЙ И
какъ ни хитрилъ
Корнѣй, какъ
ни
сдерживался,
не отвоевалъ-таки!
Когда
же пришелъ
октябрь и въ
посинѣвшемъ отъ
холода
воздухѣ
замелькали,
повалили бѣлые
хлопья,
занося
выгонъ,
лазины и
завалинку
избы, Танькѣ
каждый день
пришлось
удивляться
на мать.
Бывало,
съ началомъ
зимы, для
всѣхъ
ребятишекъ
начинались
истинныя
мученія,
проистекавшія,
съ одной
стороны, отъ
желанія
удрать изъ
избы,
пробѣжать по
поясъ въ
снѣгу черезъ
лугъ и,
катаясь на
ногахъ по
первому синему
льду пруда, бить
по немъ
палками и
слушать, какъ
онъ гулькаетъ,
а съ другой
стороны –
отъ грозныхъ
окриковъ
матери:
‑ Ты
куда? Чичеръ,
холодъ – а
она, накося!
Съ мальчишками
на прудъ!
Сейчасъ лѣзь
на печь, а то
смотри у
меня,
демоненокъ!
Бывало,
съ грустью
приходилось довольствоваться
тѣмъ, что на
печь протягивалась
чашка съ
дымящимися
разсыпчатыми
картошками и
ломоть
пахнущаго
клѣтью, круто
посо-
// л. 8
леннаго
хлѣба. Теперь
же мать
совсѣмъ не давала
по утрамъ ни
хлѣба ни
картошекъ, на
просьбы объ
этомъ
отвѣчала:
‑ Иди,
я тебя одѣну,
ступай на
прудъ,
дѣточка!
Прошлую
зиму Танька и
даже Васька
ложились
спать поздно
и могли
спокойно
наслаждаться
сидѣньемъ на
ЗгрупкѣИ
печки хоть до
полуночи. Въ
избѣ стоялъ
распаренный,
густой воздухъ;
на столѣ
горѣла
лампочка
безъ стекла,
и копоть
темнымъ,
дрожащимъ
фитилемъ достигала
до самаго
потолка.
Около стола
сидѣлъ отецъ
и шилъ
полушубки;
мать чинила
рубахи или
вязала
варежки;
наклоненное
лицо ея было
въ это время
кротко и
ласково.
Тихимъ голосомъ
пѣла она
ЗстаринныяИ
пѣсни, которыя
слыхала еще
въ
дѣвичествѣ, и
Танькѣ часто
хотѣлось отъ
нихъ плакать.
Въ темной
избѣ,
завѣянной
снѣжными
вьюгами,
вспоминалась
Марьѣ ея
молодость,
вспоминались
жаркіе сѣнокосы
и вечернія
зори, когда
шла она въ дѣвичей
толпѣ
полевою
дорогой съ
звонкими пѣснями,
а за ржами
опускалось
солнце и
золотою
пылью
сыпался
сквозь
колосья его
догорающій
отблескъЙ
Пѣсней
говорила она
дочери, что и
у нея будутъ
такія же
зори, будетъ
все, чт
проходитъ
такъ скоро и
надолго,
надолго
смѣняется
деревенскимъ
горемъ и
заботоюЙ
Когда
же мать
собирала
ужинать,
Танька въ одной
длинной
рубашонкѣ
съерзывала
съ печи и,
часто
перебирая
босыми
ножками,
бѣжала на
коникъ, къ
столу. Тутъ
она, какъ
звѣрокъ, садилась
на корточки и
быстро
ловила въ густой
похлебкѣ
сальце и
закусывала
огурцами и
картошками.
Толстый
Васька ѣлъ
медленно и
таращилъ
глаза,
стараясь
всунуть въ ротъ
большую
ложкуЙ Послѣ
ужина она съ
тугимъ
животомъ
также быстро
перебѣгала
на печь,
дралась
изъ-за мѣста
съ Васькой и,
когда въ
темныя
оконца
смотрѣла
одна
морозная ночная
муть,
засыпала
сладкимъ
сномъ подъ
молитвенный
шопотъ
матери:
ЗУгодники
Божіи, святителю
Микола
милостивый,
столпъ-охраненіе
людей,
Матушка
Пресвятая
Пятница – молите
Бога за насъ!
Хрестъ въ
головахъ,
хрестъ у
ногахъ,
хрестъ отъ
лукавагоИЙ
Теперь
мать рано
укладывала
спать,
говорила, что
ужинать
нечего, и
грозила
Зглаза
выколотьИ,
Зслѣпымъ въ
сумку
отдатьИ, если
она, Танька,
спать не
будетъ.
Танька часто
ревѣла и
просила Зхоть
капускиИ, а
спокойный,
насмѣшливый
Васька лежалъ,
дралъ ноги
вверхъ и
ругалъ мать:
‑ Вотъ
домовой-то, ‑
говорилъ онъ
серьезно: ‑
все спи да
спи! Дай бати
дождать!
Батя
ушелъ еще съ
Казанской,
былъ дома
только разъ,
говорилъ, что
вездѣ ЗбѣдаИ, ‑
полушубковъ
не шьютъ,
больше
// л. 9
помираютъ, ‑
и онъ только
чинитъ
кое-гдѣ у
богатыхъ
мужиковъ.
Правда, въ
тотъ разъ ѣли
селедки, и
даже Звотъ
такой-то
кусокъИ
соленаго судака
батя принесъ
въ тряпочкѣ:
Зна крестинахъ[2],
говоритъ,
былъ
третьяго-дня,
такъ вамъ,
ребята,
спряталъИЙ Но
когда батя
ушелъ,
совсѣмъ почти
ѣсть
пересталиЙ
‑‑‑
Странникъ
обулся,
умылся,
помолился
Богу; широкая
его спина въ
засаленномъ
кафтанѣ,
похожемъ на
подрясникъ,
сгибалась
только въ
поясницѣ,
крестился
онъ широко.
Потомъ
расчесалъ
бородку-клинушекъ
и выпилъ изъ
бутылочки,
которую
досталъ изъ
своего
походнаго ранца.
Вмѣсто
закуски
закурилъ
цыгарку.
Умытое лицо
его было
широко, желто
и плотно,
носъ вздернутъ,
глаза
глядѣли
остро и
удивленно.
‑ Чт
жъ, тетка, ‑
сказалъ онъ, ‑
даромъ
солому-то
жжешь, варева
не ставишь?
‑ Чт
варить-то? –
спросила
Марья
отрывисто.
‑ Какъ
чт? Ай нечего?
‑ Вотъ
домовой-тоЙ ‑
пробормоталъ
Васька.
Марья
заглянула на
печку:
‑ Ай
проснулся?
Васька
сопѣлъ
спокойно и
ровно.
Танька
прижукнулась.
‑ Спятъ, ‑
сказала
Марья, сѣла и
опустила
голову.
Странникъ
исподлобья
долго
глядѣлъ на нее
и сказалъ:
‑ Горевать,
тетка,
нечего.
Марья
молчала.
‑ Нечего, ‑
повторилъ
странникъ. –
Богъ дастъ
день, Богъ
дастъ пищу. У
меня, братъ,
ни крова ни
дома, пробираюсь
бережками и
лужками,
рубежами и
межами, да по
задворкамъ –
и ничего
себѣЙ Эхъ, не
ночевывала
ты на снѣжку
подъ
ракитовымъ
кустомъ – вотъ
чт!
‑ Не
ночевывалъ и
ты, ‑ вдругъ
рѣзко
отвѣтила
Марья, и
глаза ея заблестѣли, ‑
съ
ребятишками
съ голодными,
не слыхалъ,
какъ
голосятъ они
во снѣ съ
голоду! Вотъ,
чт я имъ суну
сейчасъ, какъ
встанутъ? Всѣ
дворы еще до
разсвѣту
обѣгала –
Христомъ Богомъ
просила, одну
краюшечку
добылаЙ и то
спасибо
Козелъ далъЙ
у самого,
говоритъ,
оборочки на
лапти не
осталосьЙ А
вѣдь
ребятъ-то жалко –
въ отдѣлку
спорилисьЙ
Голосъ
Марьи
зазвенѣлъ.
‑ Я
вонъ, ‑
продолжала
она, все
болѣе
волнуясь, ‑
гоню ихъ
каждый день
на прудъЙ ЗДай
капуски, дай
картоше-
// л. 10
чекъИЙ А
чт я дамъ? Ну, и
гоню: ЗИди,
молъ,
поиграй, дѣточка,
побѣгай по
ледочкуИЙ
Марья
всхлипнула,
но сейчасъ же
дернула по
глазамъ
рукавомъ,
поддала
ногой котенка
(ЗУ, погибели
на тебя нѣту!..И)
и стала
усиленно
сгребать на
полу солому.
Танька
замерла.
Сердце у нея
стучало. Ей
хотѣлось
заплакать на
всю избу,
побѣжать къ
матери,
прижаться къ
нейЙ Но
вдругъ она
придумала
другое.
Тихонько
поползла она
въ уголъ
печки, торопливо,
оглядываясь,
обулась,
закутала голову
платкомъ,
съерзнула съ
печки и шмыгнула
въ дверь.
ЗЯ
сама уйду на
прудъ, не
буду просить
картохъ, вотъ
она и не
будетъ
голосить, ‑
думала она,
спѣшно
перелѣзая
черезъ
сугробъ и
скатываясь
въ лугъ. – Ажъ
къ вечеру
придуЙИ
‑‑‑
По
дорогѣ изъ
города ровно
скользили,
плавно
раскатываясь
вправо и
влѣво, легкіе
ЗкозырькиИ;
меренокъ
шелъ въ нихъ
лѣнивой
рысцою. Около
саней
легонько
бѣжалъ
молодой мужикъ
въ новомъ
полушубкѣ и
одеревянѣвшихъ
отъ снѣгу
нагольныхъ
сапогахъ,
господскій
работникъ.
Дорога была раскатистая,
и ему
поминутно
приходилось,
завидѣвъ
опасное
мѣсто,
соскакивать
съ передка,
бѣжать
нѣкоторое
время и
затѣмъ успѣть
задержать
собой на
раскатѣ сани
и снова вскочить
бочкомъ на
облучокъ.
Въ
саняхъ
сидѣлъ сѣдой
старикъ, съ
нависшими
бровями,
баринъ
Павелъ
Антонычъ. Уже
часа четыре
смотрѣлъ онъ
въ теплый,
мутный воздухъ
зимняго дня и
на
придорожныя
вѣшки въ инеѣ.
Давно
ѣздилъ онъ по
этой дорогѣЙ
Послѣ Крымской
кампаніи,
проигравъ въ
карты почти
все
состояніе, Павелъ
Антонычъ
навсегда
поселился въ
деревнѣ и
сталъ самымъ
усерднымъ
хозяиномъ. Но
и въ деревнѣ
ему не
посчастливилось.
Умерла женаЙ
Потомъ
пришлось
отпустить
крѣпостныхъЙ
Потомъ
проводить въ
Сибирь
сына-студентаЙ
И Павелъ
Антонычъ
сталъ
совсѣмъ
затворникомъ.
Онъ втянулся
въ
одиночество,
въ свое скупое
хозяйство, и
говорили, что
во всей округѣ
нѣтъ
человѣка
болѣе
жаднаго и
угрюмаго. А
сегодня онъ
былъ
особенно
угрюмъ.
Морозило,
и за снѣжными
полями, на
западѣ, тускло
просвѣчивая
сквозь тучи,
желтѣла заря.
‑ Погоняй,
потрогивай,
Егоръ, ‑
сказалъ
Павелъ
Антонычъ
отрывисто.
Егоръ
задергалъ
вожжами.
// л. 11
Онъ
потерялъ
кнутъ и
искоса
оглядывался.
Чувствуя
себя неловко,
онъ сказалъ:
‑ Чтой-то
Богъ дастъ
намъ на весну
въ саду:
прививочки,
кажись, всѣ
цѣлы, ни одного,
почитай,
морозомъ не
тронуло.
‑ Тронуло,
да не
морозомъ, ‑
отрывисто
сказалъ
Павелъ
Антонычъ и
шевельнулъ
бровями.
‑ А
какъ же?
‑ Объѣдены.
‑ Зайцы-то?
Правда,
провалиться
имъ, объѣли кое-гдѣ.
‑ Не
зайцы объѣли.
Егоръ
робко
оглянулся.
‑ А
кто жъ?
‑ Я
объѣлъ.
Егоръ
поглядѣлъ на
барина въ
недоумѣніи.
‑ Я
объѣлъ, ‑
повторилъ
Павелъ
Антонычъ. –
Кабы я тебѣ, дураку,
приказалъ
ихъ, какъ
слѣдуетъ,
закутать и
замазать,
такъ были бы
цѣлыЙ
Значитъ, я объѣлъ.
Егоръ
растянулъ
губы въ
неловкую
улыбку.
‑ Чего
оскаляешься-то?
Погоняй!
Егоръ,
роясь въ
передкѣ, въ
соломѣ,
пробормоталъ:
‑ Кнутъ-то,
кажись,
соскочилъ, а
кнутовищеЙ
‑ А
кнутовище? –
строго и
быстро
спросилъ Павелъ
Антонычъ.
‑ ПереломилсяЙ
И
Егоръ, весь
красный,
досталъ
надвое
переломленное
кнутовище. Павелъ
Антонычъ
взялъ двѣ
палочки,
посмотрѣлъ и
сунулъ ихъ
Егору.
‑ Н€
тебѣ два, дай
мнѣ одинъ. А
кнутъ – онъ,
братъ,
ременный –
вернись,
найди.
‑ Да
онъ, можетъЙ
около городу.
‑ Тѣмъ
лучше. Въ
городѣ
купишьЙ Ступай.
Придешь
пѣшкомъ.
Одинъ доѣду.
Егоръ
хорошо зналъ
Павла
Антоныча. Онъ
слѣзъ съ
передка и
пошелъ
назадъ по
дорогѣ.
‑‑‑
А
Танька,
благодаря
этому,
ночевала въ
господскомъ
домѣ.
Да,
въ кабинетѣ
Павла
Антоныча
былъ придвинутъ
къ лежанкѣ
столъ, и на
немъ тихо
звенѣлъ
самоваръ. На
лежанкѣ
сидѣла Танька,
около нея
Павелъ
Антонычъ. Оба
пили чай съ
молокомъ.
Танька
запотѣла,
глазки у нея
блестѣли ясными
звѣздочками,
шелковистые
бѣленькіе ея
волосики
были
причесаны на
косой рядъ, и
она походила
на мальчика.
Сидя прямо,
она
// л. 12
пила
чай
отрывистыми
глотками и
сильно дула
въ блюдечко.
Павелъ
Антонычъ ѣлъ
крендели, и
Танька
тайкомъ
наблюдала,
какъ у него двигаются
низкія сѣрыя
брови,
шевелятся пожелтѣвшіе
отъ табаку
усы и смѣшно,
до самаго
виска ходятъ
челюсти.
Будь
съ Павломъ
Антонычемъ
работникъ,
этого бы не
случилось. Но
Павелъ
Антонычъ
ѣхалъ по
деревнѣ
одинъ. На
горѣ
катались
мальчишки.
Танька
стояла въ
сторонкѣ и,
засунувъ въ
ротъ
посинѣвшую
руку, грѣла
ее. Павелъ
Антонычъ
остановился.
‑ Ты
чья? –
спросилъ онъ.
‑ Корнѣева, ‑
отвѣтила
Танька,
повернулась
и бросилась бѣжать.
‑ Постой,
постой, ‑
закричалъ
Павелъ
Антонычъ: ‑ я
отца видѣлъ,
гостинчика
привезъ отъ
него.
Танька
остановилась.
Ласковой
улыбкой и
обѣщаніемъ
ЗпрокатитьИ Павелъ
Антонычъ
заманилъ ее
въ сани и
повезъ.
Доргой
Танька
совсѣмъ
было-ушла.
Она сидѣла у
Павла
Антоныча на
колѣняхъ. Лѣвой
рукой онъ
захватилъ ее
вмѣстѣ съ шубой.
Танька
сидѣла, не
двигаясь. Но
у воротъ усадьбы
вдругъ
ерзнула изъ
шубы, даже
заголилась
вся, и ноги ея
повисли за
санями.
Павелъ
Антонычъ
успѣлъ
подхватить
ее подъ мышки
и опять
началъ
уговаривать.
Все теплѣй
становилось
въ его
старческомъ
сердцѣ, когда
онъ куталъ въ
мѣхъ
оборваннаго,
голоднаго и
иззябшаго
ребенка. Богъ
знаетъ, чт
онъ думалъ,
но брови его
шевелились
все живѣе.
Въ
домѣ онъ
водилъ
Таньку по
всѣмъ
комнатамъ,
заставлялъ
для нея
играть часыЙ
Слушая ихъ,
Танька
хохотала, а
потомъ
настороживалась
и глядѣла
удивленно:
откуда эти
тихіе перезвоны
и рулады
идутъ? Потомъ
Павелъ Антонычъ
накормилъ ее
черносливомъ –
Танька
сперва не
брала – Зонъ
чернищій,
ну-ко-сь умрешьИ,
далъ ей
нѣсколько
кусковъ
сахару. Танька
спрятала и
думала:
‑ Васькѣ
не дамъ, а
какъ мать
заголоситъ,
ей дамъ.
Павелъ
Антонычъ
причесалъ ее,
подпоясалъ голубенькимъ
пояскомъ.
Танька тихо
улыбалась,
встащила
поясокъ подъ
самыя мышки и
находила это
очень
красивымъ. На
разспросы
она отвѣчала
иногда очень
поспѣшно,
иногда
молчала и мотала
головой.
Въ
кабинетѣ
было тепло.
Въ дальнихъ
темныхъ
комнатахъ
четко
стучалъ
маятникъЙ
Танька
прислушивалась,
но уже не могла
одолѣть себя.
Въ головѣ у
нея роились
сотни
смутныхъ
мыслей, но
онѣ уже
облекались соннымъ
туманомъ.
// л. 13
Вдругъ
на стѣнѣ
слабо
дрогнула
струна на гитарѣ
и пошелъ
тихій звукъ.
Танька
засмѣялась.
‑ Опять? –
сказала она,
поднимая
брови, соединяя
часы и гитару
въ одно.
Улыбка
освѣтила
суровое лицо
Павла Антоныча,
и давно уже
не озарялось
оно такою
добротою,
такою
старчески-дѣтскою
радостью.
‑ Погоди, ‑
шепнулъ онъ,
снимая со
стѣны гитару.
Сперва
онъ сыгралъ
ЗКачучуИ,
потомъ ЗМаршъ
на бѣгство
НаполеонаИ и
перешелъ на
ЗЗоренькуИ:
Заря
ль моя,
зоренька,
Заря
ль моя ясная!
Онъ
глядѣлъ на
задремывающую
Таньку, и ему стало
казаться, что
это она, уже
молодой деревенской
красавицей,
поетъ вмѣстѣ
с нимъ пѣсни:
По
зарѣ-зарѣ
Играть
хочется!
Деревенской
красавицей! А
чт ждетъ ее?
Чт выйдетъ
изъ ребенка,
повстрѣчавшагося
лицомъ къ
лицу съ
голодною смертью?
Павелъ
Антонычъ
нахмурилъ
брови, крѣпко
захвативъ
струныЙ
Вотъ
теперь его
племянницы
во ФлоренціиЙ
Танька и
Флоренція!..
Онъ
всталъ,
тихонько
поцѣловалъ
Таньку въ
голову,
пахнущую
курной избой.
И
пошелъ по
комнатѣ,
шевеля
бровями.
Онъ
вспомнилъ
сосѣднія
деревушки,
вспомнилъ
ихъ
обитателей.
Сколько ихъ,
такихъ деревушекъ, ‑
и вездѣ онѣ
томятся отъ
голода!
Павелъ
Антонычъ все
быстрѣе
ходилъ по кабинету,
мягко ступая
валенками, и
часто
останавливался
передъ
портретомъ
сынаЙ
А
Танькѣ
снился садъ,
по которому
она вечеромъ
ѣхала къ
дому. Сани
тихо бѣжали
въ чащахъ,
опушенныхъ,
какъ бѣлымъ
мѣхомъ,
инеемъ. Сквозь
нихъ роились,
трепетали и
потухали огоньки,
голубые,
зеленые –
звѣздыЙ
Кругомъ
стояли какъ
будто бѣлыя
хоромы, иней
сыпался на
лицо и
щекоталъ щеки,
какъ
холодный
пушокъЙ
Снился ей
Васька,
часовыя
рулады,
слышалось,
какъ мать не
то плачетъ,
не то поетъ
въ темной
дымной избѣ старинныя
пѣсниЙ
1892 г.
‑‑‑
// л. 14