<Бунин И. А. Темиръ-Аксакъ-Ханъ // Веретено: лит.-худож. альманах. Кн. 1. — Берлин: Отто Кирхнер и Ко, 1922. — С. 25—30>
ИВ. БУНИНЪ.
Темиръ-Аксакъ-Ханъ.
// 26
Темиръ-Аксакъ-Ханъ.
— А-а-а, Темиръ-Аксакъ-Ханъ! — дико вопитъ переливчатый, страстно и безнадежно тоскливый голосъ въ маленькой деревенской кофейнѣ.
Весенняя ночь темна и сыра, черная стѣна горныхъ обрывовъ едва различима. Возлѣ кофейни, прилѣпившейся къ скалѣ, стоитъ на шоссейной дорогѣ, на бѣлой грязи, открытый автомобиль, и отъ его страшныхъ, ослѣпительныхъ глазъ тянутся впередъ, въ темноту, два длинныхъ столпа свѣтлаго дыма. Издалека, снизу, доносится шумъ невидимаго моря, со всѣхъ сторонъ вѣетъ изъ темноты влажный безпокойный вѣтеръ.
Въ кофейнѣ густо накурено, она тускло озарена жестяной лампочкой, привѣшенной къ потолку, и нагрѣта грудой раскаленнаго жара, рдѣющаго на очагѣ въ углу. Нищій, сразу начавшій пѣсню о Темиръ-Аксакъ-Ханѣ пронзительно-гнусавой жалобой, мучительнымъ крикомъ, сидитъ на глиняномъ полу. Это столѣтняя обезьяна въ овчинной курткѣ и лохматомъ курпеѣ, рыжемъ отъ дождей, отъ солнца, отъ времени. На колѣняхъ у нищаго нѣчто вродѣ деревянной грубой лиры. Онъ согнулся — слушателямъ не видно его лица, видны только коричневыя уши, торчащія изъ-подъ курпея. Изрѣдка вырывая изъ струнъ рѣзкіе звуки, онъ вопитъ съ нестерпимой, отчаянной скорбью.
Возлѣ очага, на табуретѣ, женственно-полный, миловидный татаринъ, содержатель кофейни. Онъ сперва разсѣянно грызъ сѣмечки и улыбался не то снисходительно и насмѣшливо, не то ласково и чуть-чуть грустно. Потомъ такъ и застылъ — съ поднятыми бровями и съ улыбкой, перешедшей въ страдальческую и недоумѣнную.
// 27
На лавкѣ подъ окошечкомъ курилъ хаджи, высокій, съ худыми лопатками, сѣробородый, въ черномъ халатѣ и бѣлой чалмѣ, чудесно подчеркивающей смуглость его рябого строгаго лица. Теперь онъ забылъ о чубукѣ, закинулъ голову къ стѣнѣ; закрылъ глаза. Одна нога, въ полосатомъ шерстяномъ чулкѣ, согнута въ колѣнѣ, поставлена на лавку, другая, въ туфлѣ, виситъ.
А за столикомъ, возлѣ хаджи, тѣ проѣзжіе, которымъ пришло на умъ остановить автомобиль и выпить въ деревенской кофейнѣ по чашечкѣ дрянного кофе: крупный господинъ въ котелкѣ, въ непромокаемомъ англійскомъ пальто и красивая молодая дама, блѣдная отъ волненія и вниманія. У нея цвѣтъ лица нѣжный, какъ цвѣтъ яблони, но она южанка, она понимаетъ по татарски, понимаетъ слова пѣсни… А-а-а, Темиръ-Аксакъ-Ханъ!
Не было во вселенной могущественнѣй и славнѣе Хана, чѣмъ Темиръ-Аксакъ-Ханъ. Весь подлунный міръ трепеталъ передъ нимъ, и прекраснѣйшія въ мірѣ женщины и дѣвушки готовы были умереть за счастье хоть на мгновеніе быть рабой его. Но передъ кончиною сидѣлъ Темиръ-Аксакъ-Ханъ въ пыли на камняхъ базара, и цѣловалъ лохмотья проходящихъ калѣкъ и нищихъ, говоря имъ:
— Выньте душу мою, калѣки и нищіе, ибо нѣтъ въ ней болѣе даже желанія желать!
И когда Господь сжалился наконецъ надъ нимъ и освободилъ его отъ суетной земной славы и суетныхъ земныхъ утѣхъ, скоро распались всѣ царства его, въ запустѣніе пришли города и дворцы, и прахъ песковъ замелъ развалины ихъ подъ вѣчно синимъ, какъ драгоцѣнная глазурь, небомъ и вѣчно пылающимъ, какъ адскій огнь, солнцемъ… А-а-а, Темиръ-Аксакъ-Ханъ! Гдѣ дѣла и дни твои? Гдѣ битвы и побѣды? Гдѣ тѣ юныя, нѣжныя, ревнивыя, что любили тебя, гдѣ глаза, сіявшія, точно черныя солнца, на ложѣ твоемъ?
Всѣ молчатъ, всѣ покорены пѣсней. Но странно — та отчаянная скорбь, та горькая укоризна кому-то, которой такъ надрывается она, слаще самой высокой, самой страстной радости.
Проѣзжій господинъ пристально смотритъ въ столъ и жарко раскуриваетъ сигару. Его дама широко раскрыла глаза, по щекамъ ея бѣгутъ слезы.
Черезъ нѣсколько минутъ оба они выходятъ на порогъ кофейни. Нищій кончилъ пѣсню и сталъ жевать, отрывать отъ тугой лепешки, которую подалъ ему хозяинъ. Но кажется, что пѣсня все еще звучитъ, все еще длится, длится, что ей нѣтъ и не будетъ конца.
// 28
Дама, уходя, сунула нищему цѣлый золотой, но тревожно думаетъ, что мало, ей хочется вернуться и дать еще червонецъ — нѣтъ, два, три, или-же при всѣхъ поцѣловать его жесткую, скрюченную руку. Глаза ея еще горятъ отъ слезъ, но у нея такое чувство, что никогда въ жизни не была она счастливѣе, чѣмъ въ эту минуту, послѣ пѣсни о томъ, что все суета и скорбь подъ солнцемъ, въ эту темную и влажную ночь съ отдаленнымъ шумомъ невидимаго моря, съ запахомъ весенняго дождя и мокрой древесной коры, съ безпокойнымъ, до самой глубины души проникающимъ вѣтромъ.
Шоферъ, полулежавшій въ экипажѣ, поспѣшно выскакиваетъ изъ него, наклоняется въ свѣтъ отъ фонарей, что-то дѣлаетъ, похожій на звѣря въ своей точно вывернутой наизнанку шубѣ, и машина вдругъ оживаетъ, загудѣвъ, задрожавъ отъ нетерпѣнія. Господинъ помогаетъ дамѣ войти, садится рядомъ, покрывая ея колѣни пледомъ, она разсѣянно благодаритъ… Автомобиль несется по раскату шоссе внизъ, взмываетъ на подъемъ, упираясь свѣтлыми столпами въ какой-то кустарникъ на обрывахъ, и опять смахиваетъ свой свѣтъ въ сторону, роняетъ въ темноту новаго спуска… Въ вышинѣ, надъ очертаніями чуть видныхъ горъ, кажущихся исполинскими, мелькаютъ въ жидкихъ облакахъ звѣзды, далеко впередъ чуть бѣлѣетъ прибоемъ излучина залива, вѣтеръ мягко и сильно бьетъ въ лицо…
О, Темиръ-Аксакъ-Ханъ, говорила пѣсня, не было въ подлунной отважнѣй, счастливѣй и славнѣй тебя, смуглоликій, огнеглазый, — свѣтлый и благостный, какъ Гавріилъ, мудрый и пышный, какъ царь Сулейманъ! Ярче и зеленѣй райской листвы былъ шелкъ твоего тюрбана, и семицвѣтнымъ звѣзднымъ огнемъ дрожало и переливалось его алмазное перо, и за счастье прикоснуться кончикомъ устъ къ темной и узкой рукѣ твоей, осыпанной индійскими перстнями, готовы были умереть прекраснѣйшія въ мірѣ царевны и рабыни. Но до дна испивъ чашу земныхъ утѣхъ, въ пыли, на базарѣ сидѣлъ ты, Темиръ-Аксакъ-Ханъ, и ловилъ, цѣловалъ рубище проходящихъ калѣкъ, умоляя ихъ:
— Выньте мою страждущую душу, калѣки!
И вѣка пронеслись надъ твоею забвенной могилой, и пески замели развалины дворцовъ твоихъ подъ вѣчно синимъ небомъ и безжалостно радостнымъ солнцемъ, и дикій шиповникъ проросъ сквозь останки лазурныхъ фаянсовъ твоей гробницы, чтобы, съ каждою новой весной, снова и снова томились на немъ, разрывались отъ мучительно сладостныхъ пѣсенъ, отъ тоски несказаннаго счастья сердца соловьевъ… А-а-а, Темиръ-Аксакъ-Ханъ! Гдѣ она, горькая мудрость твоя? Гдѣ всѣ муки души твоей, слезами и желчью извергнувшей вонъ медъ земныхъ обольщеній?
// 29
Горы ушли, отступили, мимо широкой дороги мчится уже море, съ шумомъ и запахомъ водяной свѣжести набѣгающее пѣной на хрящъ берега, похожій на безконечные бугры костей. Далеко впереди, въ темной низменности, разсыпаны красные и бѣлые огни, стоитъ розовое зарево города, и ночь надъ нимъ и надъ моремъ черна и мягка, какъ сажа.
Ив. Бунинъ.
Парижъ, январь 1922 г.
// 30