<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 51-57>

ВѢРА.

Въ лунный осенній вечеръ, сырой и холодный, Стрешневъ приказалъ осѣдлать лошадь.

Лунный свѣтъ полосой голубого дыма падалъ въ продолговатое окошечко темнаго денника, самоцвѣтнымъ камнемъ зажигая глазъ верхового мерина. Работникъ накинулъ на него узду и тяжелое, высокое казацкое сѣдло, вытащилъ его за поводъ изъ конюшни, узломъ закрутилъ ему хвостъ. Меринъ былъ покоренъ. Только глубоко, раздувая ребра, вздохнулъ, когда почувствовалъ подпруги. Одна подпруга была оборвана. Работникъ едва вдѣлъ ее въ пряжку и затянулъ зубами.

Кургузый, подъ сѣдломъ, меринъ сталъ щеголеватѣй. Доведя его до дома, до крыльца, работникъ замоталъ поводъ вокругъ гнилого столба и ушелъ. Меринъ долго щеплялъ, грызъ желтымъ зубомъ столбъ. Иногда дулся, нылъ и ревѣлъ нутромъ. Въ лужѣ возлѣ него зеленовато отражалась неполная луна. Въ рѣдкомъ саду осѣдалъ прозрачный туманъ.

Стрешневъ, держа въ рукѣ арапникъ, вышелъ на крыльцо. Горбоносый, съ маленькой, откинутой назадъ головой, сухой, широкоплечій, онъ былъ тоже высокъ и по-охотничьи щеголеватъ, въ коричневой поддевкѣ, перетянутой по тонкой таліи ремнемъ съ серебрянымъ наборомъ, въ казачьей шапкѣ съ краснымъ верхомъ. Но и при лунѣ было видно, что ему подъ сорокъ, что у него поблекшее, обвѣтренное лицо, жесткая кудрявая борода съ просѣдью и жилистая шея, что длинные сапоги его стары, на полахъ поддевки — темныя пятна давно засохшей крови, къ которой прилипла заячья шерсть.

Въ темномъ окнѣ возлѣ крыльца открылась форточка. Робкій голосъ спросилъ:

— Андрюша, ты куда?

// 51

— Я не маленькій, мамаша, — сказалъ Стрешневъ, берясь за поводъ.

Форточка закрылась. Но въ сѣняхъ стукнула дверь. Шлепая туфлями, на порогъ вышелъ Павелъ Стрешневъ, одутловатый, съ запухшими глазами, съ зачесанными назадъ матово-сѣдыми волосами, въ бѣльѣ и старомъ лѣтнемъ пальто, какъ всегда, полупьяный и болтливый.

— Ты куда, Андрей? — хрипло спросилъ онъ. — Прошу передать мой душевный привѣтъ Bѣpѣ Алексѣевнѣ. Я всегда глубоко уважалъ ее.

— Кого ты можешь уважать? — отвѣтилъ Стрешневъ. — И какъ тебѣ не стыдно. Чт˜ ты лѣзешь постоянно не въ свое дѣло?

— А! Значитъ, я не далекъ отъ истины, — сказалъ Павелъ. — На прощальное свиданье спѣшитъ любовникъ молодой...

Стрешневъ, стиснувъ зубы, сталъ садиться. Какъ только нога его коснулась стремени, меринъ ожилъ, тяжело завертѣлся. Улучивъ минуту, Стрешневъ легко поднялся и грузно опустился на заскрипѣвшій арчакъ. Меринъ задралъ голову и, разбивъ копытомъ луну въ лужѣ, тронулъ бодрой иноходью.

Въ сырыхъ лунныхъ поляхъ тускло бѣлѣла полынь на межахъ. Большекрылыя совы безшумно, неожиданно взвивались съ межъ — и лошадь всхрапывала, шарахалась. Дорога вошла въ мелкій лѣсъ, мертвый, холодный отъ луны и росы. Луна, яркая и точно мокрая, мелькала по голымъ верхушкамъ, и голые сучья сливались съ ея влажнымъ блескомъ, исчезали въ немъ. Горько пахло осиновой корой, оврагами съ прѣлой листвою... Вотъ спускъ въ разлужья, какъ будто бездонныя, залитыя тонкимъ бѣлымъ паромъ. Бѣлымъ паромъ дышитъ и меринъ, пробираясь среди кустарниковъ, стеклянныхъ отъ росы. Хрустъ сучковъ подъ копытами отдается на той сторонѣ, въ высокомъ лѣсу, темнѣющемъ по скату горы. Вдругъ меринъ насторожилъ уши. Два плечистыхъ, толстогорлыхъ, тонконогихъ волка стояли въ свѣтломъ дыму разлужья, среди грязи и лужъ. Близко подпустивъ Стрешнева, они взметнулись и неуклюжимъ галопомъ пошли въ гору, по бѣлой отъ изморози, радужно сіяющей травѣ.

— А если она еще на день останется? — сказалъ Стрешневъ, откидывая голову, глядя прямо на луну.

Луна стояла надъ пустынными серебристо-туманными лугами направо... Осенняя печаль и красота!

— Если такъ, — сказалъ Стрешневъ: — если такъ...

Меринъ, скрипя арчакомъ, натуживаясь и ноя сильнымъ

// 52

нутромъ, поднимался въ частый высокій лѣсъ, по глубокой ложбинѣ размытой ручьями дороги, и вдругъ, оступившись, чуть не рухнулъ на землю. Стрешневъ яростно перекосилъ лицо и со всей силы ударилъ его по головѣ арапникомъ.

— У, старая собака! — крикнулъ онъ съ тоскливой злобой на весь звонкій лѣсъ.

За лѣсомъ широко открылись пустыя поля. На огромномъ скатѣ, среди темныхъ гречишныхъ жнивій, стояла бѣдная усадьба, кое-какія службы, домъ, крытый соломой. За домомъ спускался къ пруду изсохшій садъ, низкія искривленныя яблони, голыя палки прививокъ. Какъ печальны онѣ при лунѣ! Стрешневъ остановился. Казалось, что поздно, поздно, — такъ тихо было кругомъ. Онъ объѣхалъ домъ. Домъ былъ теменъ. Бросивъ поводъ, Стрешневъ соскочилъ съ сѣдла. Меринъ остался стоять съ покорно опущенной головой. На крыльцѣ, положивъ морду на лапы, калачикомъ свернулась старая гончая собака. Она не двинулась, только посмотрѣла, поднявъ брови, и съ слабымъ привѣтомъ постучала хвостомъ. Стрешневъ вошелъ въ сѣни, пахнущія изъ чулана старымъ отхожимъ мѣстомъ. Въ передней былъ сумракъ, стекла, въ холодномъ поту, золотились. Изъ темнаго коридора безшумно выбѣжала небольшая женщина въ легкомъ свѣтломъ капотѣ. Стрешневъ наклонился. Она быстро и крѣпко обвила его сухую шею обнажившимися руками и радостно, тихо заплакала, прижимая голову къ жесткому сукну поддевки. Слышно было, какъ по-дѣтски бьется ея уже немолодое сердце, чувствовался крестикъ на ея груди, золотой, бабушкинъ — послѣднее богатство.

— Ты до завтра? — быстрымъ шопотомъ спросила она. — Да? Я не вѣрю своему счастью!

— Я пойду, Вѣра, лошадь убрать, — сказалъ Стрешневъ, освобождаясь. — До завтра, до завтра, — сказалъ онъ, думая: ЗБоже мой, съ каждымъ днемъ все восторженнѣй, все ревнивѣй, все несноснѣй! А какъ она много куритъ, какъ неумѣренна въ ласкахъ! И жалко вретъ, думая возбудить во мнѣ зависть, разсказывая, что за ней ухаживаютъ... О! — подумалъ онъ, внезапно озлобляясь. — Видѣть не могу!И

Лицо Вѣры было нѣжно, бархатисто отъ пудры. Она осторожно проводила щекой по его губамъ, потомъ крѣпко цѣловала въ губы мягкими губами. Крестъ блестѣлъ на ея раскрытой груди. Она надѣла тончайшую сорочку — завѣтную, хранимую для самыхъ важныхъ моментовъ, единственную. Голыя бедра ея были холодны... ЗКакъ твердо зналъ я, — думалъ Стрешневъ, стараясь возбудить себя, вспомнить ее мо-

// 53

лоденькой дѣвушкой: — какъ твердо зналъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, что отдамъ, ни минуты не колеблясь, пятнадцать лѣтъ жизни за одно свиданіе съ ней!И

Передъ разсвѣтомъ на полу возлѣ постели горѣла свѣча. Стрешневъ, длинный, въ сапогахъ и шароварахъ, въ разстегнутой косовороткѣ, спалъ на спинѣ, важно отклонивъ въ сумракъ маленькое горбоносое лицо, закинувъ за голову руки. Вѣра сидѣла возлѣ него, облокотясь на колѣно. Блестящія глаза ея были красны, опухли отъ слезъ. Она курила и тупо глядѣла въ полъ. Она положила ногу на ногу. Маленькая нога ея въ черномъ чулкѣ и легкой, дорогой ботинкѣ очень нравилась ей. Но боль сердца была слишкомъ сильна.

— Я для тебя всѣмъ пожертвовала, — тихо сказала она, и губы ея опять задрожали.

Стрешневъ уже тысячу разъ слышалъ это. Но въ голосѣ ея было столько нѣжности, дѣтскаго горя! Однако, открывая глаза, онъ холодно спросилъ:

— Чѣмъ ты пожертвовала?

— Всѣмъ, всѣмъ. И прежде всего здоровьемъ, молодостью...

— Мы съ тобой не Богъ вѣсть какъ молоды.

— Какой ты грубый, нечуткій! — ласково сказала она.

— Во всемъ мірѣ всѣ женщины говорятъ одно и то же. Любимое слово, только произносимое разно. Сперва съ восторгомъ, съ восхищеніемъ: ЗТы такой умный, чуткій!И Потомъ: ЗКакой ты грубый, нечуткій!И.

На этотъ разъ она не стала спорить. Тихо плача, она продолжала, какъ бы не слушая:

— Пусть изъ меня ничего не вышло. Но музыку я любила и люблю страстно и хоть немногаго, но добилась бы...

— Ахъ, не музыку. И какъ только Падарскій...

— Грубо, Андрюша... А теперь я — жалкая институтская таперша, и гдѣ же! Въ томъ самомъ проклятомъ городѣ, который я всегда такъ ненавидѣла! Каждый отпускъ мнѣ ст˜итъ столькихъ униженій, лжи, лести... Пойми — я два года не разговариваю съ родной матерью! Ты думаешь, она не знаетъ? А развѣ я не могла бы и теперь еще найти человѣка, который далъ бы мнѣ покой, семью и любилъ и уважалъ бы меня? Боже, какъ я страшно измѣнилась, поблекла! Гдѣ мой стыдъ, гордость!

Стрешневъ закурилъ, сталъ отвѣчать медленно, раздѣляя слова:

— Вѣра, я не гожусь для романа. Я старикъ, мнѣ стыдно... Мы, русскіе, не умѣемъ любить. Это отрава для насъ, мы этого не переносимъ, какъ вотъ никотинъ нѣкоторыя натуры...

// 54

И это я, а не ты, загубилъ себя. Пятнадцать, шестнадцать лѣтъ тому назадъ я пріѣзжалъ сюда каждый день и готовъ былъ ночевать у твоего порога... Мы, дворянскія дѣти, поздно развиваемся. Я тогда былъ еще мальчишка, восторженный и нѣжный дуралей...

Папироска потухла. Онъ далеко отшвырнулъ ее, уронилъ руку вдоль тѣла, глядя въ потолокъ.

— У дѣда изъ потайного ящичка бюро я укралъ женское золотое колечко — онъ, говорятъ, нашелъ его въ склепѣ, въ прадѣдовской могилѣ. Любовь прадѣдовъ, тѣхъ, чьи портреты поблекли въ овальныхъ рамкахъ съ золотой бумажкой вокругъ синей, любовь огаревскихъ дней, когда Зшиповникъ алый цвѣлъ, стояла темныхъ липъ аллеяИ... Образъ Гурія, Самона и Авива, покровителей нашихъ древнихъ семей, въ серебряномъ окладѣ черкасской работы... Кому, какъ не намъ съ тобой, назначалось все это? Я, дуракъ, стихи писалъ!

Любя тебя, мечталъ я о мечтавшихъ,

Любившихъ здѣсь сто лѣтъ тому назадъ —

И по ночамъ ходилъ въ заглохшій садъ,

При свѣтѣ звѣздъ, ихъ нѣкогда видавшихъ...

Онъ взглянулъ на Вѣру. Лицо ея показалось ему сухо. Онъ заговорилъ рѣзче:

— Зачѣмъ ты ушла — и за кѣмъ! — изъ своего рода, изъ своего племени? Мы должны умереть въ немъ. Будь мы трижды прокляты, но это такъ! Сколько сумасшедшихъ отъ любви въ нашихъ, дворянскихъ, лѣтописяхъ! Но это лучше, лучше — мы для теперешнихъ распутныхъ романовъ не годимся.

Онъ приподнялся и сталъ въ упоръ, злыми глазами глядѣть на ея черные cyxie волосы:

— Я о тебѣ, съ восторгомъ, съ благоговѣніемъ, только какъ о женѣ думалъ. А когда насъ свела судьба? ˜-время? И по чьей винѣ? И чѣмъ ты мнѣ стала? Женой развѣ? А была молодость, радость, чистота, темный румянецъ, батистовая косоворотка... Пріѣзжать къ вамъ каждый день, видѣть твое платье, тоже батистовое, легкое, молодое, видѣть твои голыя руки, почти черныя отъ солнца и отъ крови нашихъ предковъ, татарскіе сіяющіе глаза — не видящіе меня глаза! — желтую розу въ угольныхъ волосахъ, твою тогда глупую, изумленную какую-то, но прелестную улыбку, даже то, какъ ты уходишь отъ меня по дорожкѣ сада, думая о другомъ, а притворяясь, что играешь, гонишь крокетный шаръ, слышать оскорбительныя фразы твоей матери съ балкона — это было для меня...

// 55

— Она, а не я во всемъ виновата, — съ трудомъ сказала Вѣра.

— Все равно... Помнишь, какъ ты въ первый разъ уѣзжала въ Москву, собиралась, разсѣянно пѣла что-то, не видя меня, поглощенная своими мечтами, увѣренностью въ счастьѣ? Я васъ поѣхалъ провожать верхомъ, въ ясный холодный вечеръ... Блестѣли яркія зеленя, розовѣли жнивья и занавѣска въ открытомъ окнѣ вагона... Ахъ, эти Тургеневы! — сказалъ Стрешневъ со злобой и опять легъ на подушку. — Отъ твоей руки, чуть пахнувшей вербеной, остался запахъ и на моей рукѣ. Онъ смѣшался съ запахомъ сыромятнаго повода, сѣдла, пота лошади — и я цѣловалъ свою ладонь, ѣхалъ въ сумеркахъ, по большой дорогѣ, чувствовалъ всю тебя, до послѣдняго изгиба тѣла, до малѣйшаго оттѣнка въ голосѣ — и плакалъ... Если ужъ кто пожертвовалъ всѣмъ, всей своей жизнью, такъ это я, старый пьяница!

И, чувствуя на губахъ соленыя слезы, катившіяся по щекамъ, по усамъ, Стрешневъ скинулъ съ постели сапоги и вышелъ вонъ изъ комнаты.

Луна садилась. Бѣлый рыхлый туманъ стоялъ подъ скатомъ, мертвенно синѣя. Далеко за нимъ занималась багряная заря. Далеко, въ холодномъ потемнѣвшемъ лѣсу, пѣлъ пѣтухъ въ сѣнцахъ караульщика.

Стрешневъ сѣлъ на ступеньки крыльца, чувствуя, какъ обливаетъ холодной сыростью его тѣло подъ тонкой рубашкой.

— А потомъ, конечно, роли перемѣнились, — сказалъ онъ тихо, съ отвращеніемъ. — Я ненавижу ее, какъ собаку! Ну, да теперь все равно. Конецъ...

Утромъ пили чай съ кренделями въ холодной прихожей, на огромномъ сундукѣ. Самоваръ стоялъ на немъ нечищенный, позеленѣвшій, давно потухшій. Холодный потъ, покрывавшій окно, сошелъ съ верхняго стекла. Виденъ былъ въ него солнечный блескъ морознаго утра, корявое дерево въ безцвѣтной, кое-гдѣ уцѣлѣвшей зелени. Босая, опухшая отъ сна рыжая дѣвка вошла и сказала:

— Митрій пріѣхалъ.

— Подождетъ, — отвѣтилъ Стрешневъ, не поднимая глазъ.

Не поднимала глазъ и Bѣpa. Лицо ея похудѣло за ночь, подъ глазами и вокругъ вѣкъ былъ коричневый налетъ. Черное платье дѣлало ее моложе и красивѣе, отъ черныхъ волосъ пудра на лицѣ казалась розовѣе. Сухое, жесткое лицо Стрешнева было мертвенно, откинуто назадъ. Сквозь жесткую, курчаво-сѣрую бороду глядѣлъ большой кадыкъ.

На дворѣ слѣпило низкое солнце. Все крыльцо было сѣдое отъ мороза. Морозъ солью лежалъ на травѣ, на сизо-зеленыхъ

// 56

раковинахъ капустныхъ листьевъ, раскиданныхъ по двору. Мужикъ, съ оловянными глазами, пріѣхавшій къ крыльцу въ телѣгѣ, набитой соломой, тоже заиндивѣвшей, ходилъ вокругъ телѣги, уминалъ солому, держа въ зубахъ трубку, и черезъ плечо его тянулся сиреневый дымъ. Вѣра вышла на крыльцо въ дорогой и легкой, но уже ветхой старомодной шубкѣ и въ лѣтней шляпкѣ изъ черной соломы съ жесткими, ржаво-атласными цвѣтами.

Проводилъ ее Стрешневъ по отпотѣвшимъ проселочнымъ дорогамъ до большой дороги. Ѣхалъ за телѣгой. Меринъ тянулся къ соломѣ. Онъ стегалъ его по мордѣ арапникомъ, меринъ задиралъ голову и трудно хрипѣлъ нутромъ. Плелись шагомъ и молчали. Сзади бѣжала увязавшаяся за Стрешневымъ старая гончая собака. Низкое солнце пригрѣвало, небо было легкое, ясное.

Возлѣ большой дороги мужикъ неожиданно сказалъ:

— А я, барышня, опять пригоню на лѣто къ вамъ своего мальчишку. Я его опять къ вамъ въ пастушата предназначилъ. Скажите за ради Бога мамашѣ!

Bѣpa обернулась съ застѣнчивой улыбкой. Стрешневъ снялъ шапку, наклонился съ сѣдла, взялъ ея руку и поцѣловалъ долгимъ поцѣлуемъ. Она прильнула губами къ его сѣдѣющей головѣ, тихо сказала:

— Будь здоровъ, дорогой. Не поминай лихомъ.

По большой дорогѣ мужикъ загремѣлъ телѣгой, поѣхалъ рысью. Стрешневъ повернулъ, поѣхалъ назадъ безъ дороги, по жнивьямъ. Собака издали сопровождала его, четко видная среди золотыхъ полей. Онъ останавливался, грозилъ ей арапникомъ. Она тоже останавливалась, садилась. — ЗКуда же я пойду?И — какъ бы спрашивала она. И какъ только онъ трогался, опять неспѣшной рысцой бѣжала за нимъ. Думалъ онъ о далекой станціи, блестящихъ рельсахъ, дымѣ уходящаго къ югу поѣзда...

Въ голыхъ, мѣстами каменистыхъ лугахъ, куда онъ спустился, было почти жарко. Беззвучно сіялъ осенній день голубымъ чистымъ небомъ надъ головою. Великая тишина стояла надъ пустыми полями, надъ оврагами, надо всей великой русской степью. Медленно плыла по воздуху вата съ татарокъ, съ изсохшихъ репьевъ. На репьяхъ сидѣли щеглы. Такъ они будутъ сидѣть цѣлый день, только изрѣдка перелетая, перенося свою тихую, прелестную, можетъ-быть, счастливую жизнь.

Капри. 31. XII. 1912.

_________

// 57