<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 257-266>

ВЕСЕННІЙ ВЕЧЕРЪ.

На Ѳоминой недѣлѣ, въ ясный, чуть розовый вечеръ, въ ту прелестную пору, когда земля только-что вышла изъ-подъ снѣга, когда въ степныхъ лощинкахъ еще лежитъ подъ голыми дубками сѣрый затвердѣвшiй снѣжокъ, ходилъ по одной елецкой деревнѣ, отъ двора къ двору, старикъ-нищiй — конечно, безъ шапки, съ длинной холщевкой кисой черезъ плечо.

Деревня эта большая, но молчаливая, полевая. Да и вечеръ такой выдался. Пусто было вдоль безконечно разлившагося глинистаго пруда, на ровномъ выгонѣ, гдѣ, вѣ тѣни отъ избъ и пунекъ, шелъ, держа въ рукѣ высокую орѣховую палку, этотъ лысый и еще черный старикъ, похожiй на святителя. Выгонъ чисто, ярко зеленѣлъ, въ воздухѣ свѣжѣло, прудъ, выпукло-полный, зеркально-тѣлеснаго тона, слегка алѣлъ и красивъ былъ, хотя еще плавала въ немъ одна бутылочно-зеленая, въ рыжемъ навозѣ, льдина. Гдѣ-то на томъ боку, тепло и ласково освѣщенномъ въ упоръ низкимъ солнцемъ, — гдѣ-то, какъ казалось, очень далеко, — плакалъ ребенокъ, заблудившiйся за какой-нибудь ригой или амбаромъ, и хорошо было слушать по зарѣ его жалобный однообразный плачъ... Но подавали плохо.

Тамъ, при въѣздѣ, возлѣ стараго богатаго двора съ вѣковыми дубами въ грачиныхъ гнѣздахъ за темно-красной кирпичной избой въ три связи, подала молодая сѣроглазая бабочка, да и то пустякъ. Стояла она у каменнаго порога среди подсыхающей весенней грязи, на тугой тропинкѣ, держала сидѣвшую у нея на рукахъ хорошенькую дѣвочку съ безсмысленными голубыми глазками, въ разнолоскутномъ чепчикѣ, и, прижимая ее къ себѣ, плясала, притопывала босыми ногами и повертывалась, раздувая ситцевую юбку.

// 257

— Вонъ старикъ, сейчасъ въ сумку отдамъ, — заговорила она сквозь зубы, впиваясь губами въ щечку дѣвочки: —

Ппайду плясать,

Альни полъ хруститъ...

И, перевернувшись, перемѣнила голосъ на звонкiй, кому-то подражающiй, кокетливый:

— Старикъ, старикъ, не надобно ли вамъ дѣвочку? Дѣвочка не испугалась, она спокойно сусолила толстую баранку — и мать, шутя, на всѣ лады, стала уговаривать дѣвочку отдать ее подошедшему и улыбавшемуся нищему:

— Отдай, дѣточка, отдай, а то мы съ тобой во всемъ дворѣ однѣ-одинешеньки, намъ и милостинку сотворить не изъ чего...

И дѣвочка тупо протянула короткую ручку, свой маленькiй кулачокъ съ зажатой въ немъ слюнявой котелкой. И нищiй, съ улыбкой качая головой на чужое счастье, взялъ и пошелъ, на ходу закусывая.

Онъ шелъ, держа палку наотлетъ, наготовѣ: то кубаремъ катится подъ ноги злая хрипучая шавка — и, докатившись, неожиданно смолкаетъ; то желтый пушистый кобель яростно деретъ, кидаетъ землю задними ногами, стоя возлѣ пуньки, и рычитъ, захлебываясь, съ огненными глазами... Подойдя къ избѣ, къ маленькому окошечку, нищiй смиренно кланялся и легонько стучалъ батожкомъ въ раму. Но часто никто не отзывался на этотъ стукъ: еще досѣвали, допахивали многiе, были въ полѣ. И старая крестьянская душа даже втайнѣ радовалась: въ полѣ народъ... это время годъ кормитъ... не до нищихъ... А порой за стеклами, въ которыя постукивалъ нищiй, склонялась сидѣвшая на лавкѣ съ груднымъ на рукахъ бѣлолицая баба. Въ окошечкѣ, маленькомъ, бѣдномъ, она казалась очень большою. Ничуть не стыдясь, что нищiй видитъ ея мягкую пшеничную грудь, она махала крупной рукой въ серебряныхъ кольцахъ, а ребенокъ, не выпуская сладкаго соска изо рта, лежалъ, смотрѣлъ ей въ лицо темными ясными глазами, дралъ голыя каряки въ розовыхъ точкахъ отъ блохъ. ЗБогъ дастъ, не прогнѣвайся!И — говорила баба спокойно. Чт˜ до старухъ, то каждая, болѣзненно м˜рщась, непремѣнно высовывалась наружу и долго жаловалась, все твердила, что рада бъ радостью подать, да нечего... всѣ въ полѣ... а безъ спросу боязно, ее, старуху, и такъ заглодалиЙ Нищiй соглашался, говорилъ: — ЗНу, прости за ради БогаИ — и шелъ дальше.

Онъ сдѣлалъ за день верстъ тридцать и ничуть не уморился: только одеревянѣли, притупились, стали неладно ко-

// 258

вылять ноги. Длинный мѣшокъ его былъ до половины набитъ корками и кой-какимъ добришкомъ; а подъ снизками, подъ армякомъ въ большихъ заплатахъ, подъ овчинной курткой и заношенной рубахой, уже давно висѣла на крестѣ ладанка, гдѣ зашито было девяносто два рубля бумажками. И на душѣ у него было покойно. Конечно, старъ, худъ, вывѣтрился, — ротъ стянутый, пересохшiй дочерна, носъ какъ кость, шея вся въ трещинахъ, клѣтчатая, точно пробковая, — но бодръ еще. Глаза, когда-то бывшiе черными, гноились и туманились легкими бѣльмами; да все-таки видѣли — и полноводный прудъ, и розовый свѣтъ на избахъ въ томъ боку, и даже чистое блѣдное небо. Воздухъ свѣжѣлъ, слышнѣе, но какъ будто еще дальше замиралъ дѣтскiй плачъ, пахло холодѣющей травой... Два голубя дружно пронеслись надъ крышами, пали на глинистомъ бережку и, подымая головки, стали пить... Давеча на большой дорогѣ, въ одинокомъ дворѣ, расщедрились бабы: подали большой кусокъ коленкора и хорошiе, совсѣмъ еще хоть куда штаны: справилъ себѣ ихнiй малый, да придавило его въ ямѣ, въ пищулѣ, гдѣ мужики глину копали. Теперь нищiй шелъ и думалъ: не то сбыть ихъ, не то самому надѣть, а свои, ужъ очень непарадные, въ полѣ подъ межу кинуть?

Кончивъ деревню, онъ повернулъ въ короткiй переулочекъ, на выѣздъ въ степь. И въ глаза ему глянуло лучистое, погожее апрѣльское солнце, опускавшееся далеко за равниной, за сѣрыми пар€ми и яровыми взметами. На самомъ выѣздѣ, на поворотѣ укатанной блестящей дороги въ ту дальнюю притынную деревушку, гдѣ думалъ заночевать нищiй, стояла небольшая новая изба, плотно крытая вприческу лимоннаго цвѣта старновкой. Ото всѣхъ отдѣлясь, поселились тутъ съ годъ тому назадъ, — еще щепа валялась кое-гдѣ, — мужъ съ женой, люди хозяйственные и прiятные, тайкомъ торговавшiе водкой. Нищiй и пошелъ прямо къ этой избѣ: штаны можно было продать хозяину ея; да любилъ онъ и просто заходить въ нее, любилъ за то, что живетъ она какой-то своей, особенной жизнью, тихой и прочной, стоитъ на выѣздѣ и глядитъ чистыми окошечками на закатъ солнца, при которомъ допѣваютъ въ холодѣющемъ воздухѣ свои вечернiя пѣсни жаворонки. Подъ глухой стѣной, выходящей въ переулокъ, была тѣнь. А съ лица было весело. Прошлой осенью хозяинъ посадилъ подъ окошечками три куста акацiи. Теперь они принялись и уже опушились желтоватой зеленью, нѣжной, какъ на вербѣ. Обойдя ихъ, нищiй вошелъ черезъ сѣни въ горницу.

Сперва, послѣ солнца, онъ ничего не видѣлъ, хотя солнце

// 259

и сюда глядѣло, освѣщая голубой прозрачный дымъ, плававшiй надъ столомъ, подъ висячей жестяной лампочкой. Выгадывая время для глазъ, онъ долго кланялся, крестился на новую фольговую икону въ углу. Потомъ сложилъ мѣшокъ и палку возлѣ двери на полъ и различилъ крупнаго мужика, въ лаптяхъ и оборванномъ полушубкѣ, сидѣвшаго спиной къ двери, на скамейкѣ за столомъ, а на лавкѣ — нарядную хозяйку.

— Благодать вамъ Господня, — негромко сказалъ онъ ей, еще разъ кланяясь. — Съ прошедчимъ праздникомъ.

Хотѣлъ-было спѣть ЗХристосъ воскресеИ, да почувствовалъ, что будетъ некстати, и подумалъ:

— А хозяина-то, знать, дома нѣту... Жалко.

Хозяйка была хороша собой, съ ладнымъ станомъ, съ бѣлыми руками, точно и не баба простая. Одѣта она была, какъ всегда, по-праздничному: перловое ожерелье, миткалевая сорочка съ тонкими вздутыми рукавами, краснымъ и синимъ расшитая занавѣска, шерстяная кубовая юбка въ кирпичную клѣтку и грубые, но крѣпко и по ногѣ сшитые полсапожки со стальными подковками. Склонивъ аккуратную голову, чистое лицо, она вышивала рубаху мужу. Когда нищiй поздоровался, она подняла на него твердые, безъ блеску глаза, пристально посмотрѣла и привѣтливо кивнула. Потомъ, легонько вздохнувъ, отложила работу, ловко воткнувъ въ нее иголку, прошла, постукивая по деревянному полу полсапожками и виляя задомъ, къ печкѣ, вынула изъ шкапчика косушку водки и толстую чашку въ синихъ разводахъ.

— А притомился, однако... — негромко, какъ бы про себя сказалъ нищiй — и въ извиненiе за водку, и слегка смущаясь молчанiемъ не повернувшагося къ нему мужика.

Мягко ступая лаптями, скромно обойдя его, онъ сѣлъ на другую лавку, на уголъ стола, напротивъ. А хозяйка поставила передъ нимъ косушку, чашку и вернулась къ работѣ. Тогда тяжело поднялъ голову этотъ здоровый оборванный степнякъ, — передъ нимъ зеленѣлъ цѣлый полштофъ, — и, прищурившись, уставился на своего скромнаго собутыльника. Можетъ, онъ и притворялся малость; но все же лицо его воспалено было, глаза пьяны, налиты мутнымъ блескомъ хмеля, пересмягшiя губы полураскрыты, точно въ жару: видно, ужъ не первый день пилъ онъ. И нищiй слегка подтянулся и осторожно сталъ наливать свою чашку. Чт˜ жъ, молъ, всякiй свое пьетъ... тутъ шинокъ, и мы другъ дружкѣ не мѣшаемъ. Онъ приподнялъ голову, и туманно-черные глаза его цвѣта спѣлаго терна, весь его вывѣтренный и загрубѣвшiй въ степи обликъ ничего не выражали.

// 260

— Гдѣ таскался? — грубо и шало спросилъ мужикъ. — Воровать пришелъ, благо народъ въ полѣ?

— Зачѣмъ воровать? — ровно и скромно отозвался нищiй. — У меня шесть человѣкъ дѣтей было, свой домъ, хозяйство...

— Слѣпой, слѣпой, а, небось, сколько натаскалъ перьевъ, прутьевъ у свою яругу!

— Зачѣмъ? Я въ черной работѣ на шахтахъ харцызскихъ десять лѣтъ работалъ...

— Энто не работа. Энто...

— Ты лишняго не говори, — не возвышая голоса, не поднимая рѣсницъ, сказала хозяйка и перекусила нитку. — Я похабнаго не слушаю. Отъ мужа еще не слыхала.

— Ну, молчи, не буду... барыня! — сказалъ мужикъ. — Низвините... Я тебѣ вспрашиваю, — сказалъ онъ, нахмуриваясь, нищему: — какiя такiя шахты, когда земля не сѣяна, не скорожена?

— Да вѣдь, конечно... у кого она есть, къ примѣру...

— Погоди, я тебѣ умнѣй! — сказалъ мужикъ, хлопнувъ ладонью по столу. — Отвѣчай на вопросъ: въ солдатахъ служилъ?

— Ундеръ-церъ-десятаго гренадерскаго малороссiйскаго генералъ-фитьмаршала графа Румянцева-Задунайскаго полка... Какъ же такъ не служилъ?

— Молчи, не вякай лишняго! Въ какомъ году взяли?

— Семьдесятъ шестомъ году, въ ноябрѣ мѣсяцѣ.

— Ничѣмъ не былъ провиненъ?

— Никакъ нѣтъ.

— Начальство ублажалъ?

— Не могъ того не дѣлать. Присягу прималъ. А это чт˜ за шрамъ на шеѣ? Понялъ, ай нѣтъ, куда я вижу?.. Это я его испытываю, — сказалъ мужикъ, угрюмо двигая бровями, но мѣняя властный тонъ на болѣе простой и обращая къ хозяйкѣ свое шальное лицо, золотисто освѣщенное сквозь табачный дымъ закатомъ. — Я его насквозь вижу... Я бѣденъ, бѣденъ, а не одного такого-то оброталъ! Не лаптемъ тоже щи хлебаю!

И опять нахмурился, взглянувъ на нищаго:

— Передъ святымъ крестомъ-евангелiемъ преклонялся?

— Такъ точно, — отвѣтилъ нищiй, успѣвшiй выпить, вытереться рукавомъ, сѣсть опять прямо и придать свому лицу и туманнымъ глазамъ безстрастное выраженiе.

Мужикъ мутно оглядѣлъ его:

— Встань передо мной!

— Не шуми. Тебѣ сказано, ай нѣтъ? — спокойно вмѣшалась хозяйка.

// 261

— Постой ты за ради Бога, — отмахнулся мужикъ и повторилъ: — Встань передо мной!

— Да что-й-то вы, ей-Богу... — забормоталъ-было нищiй.

— Встань, тебѣ говорятъ! — крикнулъ мужикъ. — Я тебѣ вопросъ сдѣлаю.

Нищiй поднялся и переступилъ съ ноги на ногу.

— Руки по швамъ! Такъ. Пачпортъ есть?

— Да ай вы урядникъ, что ли...

— Молчи, не смѣй такъ балакать со мной! Я умнѣй тебѣ! Я самъ тянулся. Показывай сiю минуту!

Покорно, поспѣшно отстегнувъ крючки армяка, потомъ овчинной куртки, нищiй долго рылся за пазухой. Наконецъ вытащилъ завернутую въ красный ветхiй платочекъ бумагу.

— Подай сюда, — отрывисто сказалъ мужикъ.

И, развернувъ платочекъ, нищiй подалъ ему истертую сѣрую книжечку съ большой сургучной печатью. Мужикъ неловко раскрылъ ее корявыми пальцами и, дѣлая видъ, что читаетъ, далеко отставилъ отъ себя, откинулся и долго смотрѣлъ сквозь дымъ и краснѣющiй свѣтъ зари.

— Такъ. Вижу. Все въ аккуратѣ. Бери назадъ, — съ трудомъ сказалъ онъ спекшимися губами. — Я бѣденъ, бѣденъ, я, можетъ, другую весну не пашу, не сѣю... меня люди зарѣзали, я у него, у собаки, въ ногахъ валялся... а мнѣ, можетъ, цѣны нѣту... А чт˜ наворовалъ, сказывай, а то убью сейчасъ! — крикнулъ онъ свирѣпо. — Я все знаю, все прiйзошелъ... самъ въ смолѣ кипѣлъ... Жизнь намъ Господь даетъ, а отымаетъ ее всякая гадина... Давай сюда мѣшокъ и болѣ никакихъ!

Хозяйка только головой качнула и отклонилась отъ вышивки, разглядывая ее. Нищiй пошелъ къ двери, подалъ мужику и мѣшокъ. Мужикъ взялъ, положилъ возлѣ себя на скамейку и, приминая его, сказалъ:

— Правильно. Теперь садись, давай побалакаемъ. Я всѣ эти дѣла разберу. Я свою ревизiю сдѣлаю, не бойся!

И замолчалъ, уставившись въ столъ.

— Вясна... — пробормоталъ онъ: — Ахъ, да разнесчастная субботушка, нельзя въ полѣ работ€ть... Дѣлай! — крикнулъ онъ кому-то, стараясь щелкнуть пальцами:

Пошла барыня плясать,

Голубые пальцы...

И опять замолчалъ. Хозяйка заглаживала наперсткомъ вышивку.

— Я корову пойду доить, — сказала она, поднимаясь съ

// 262

мѣста. — Огня безъ меня не вздувайте, а то еще пожару спьяну надѣлаете.

Мужикъ очнулся.

— Господи! — воскликнулъ онъ обиженно. — Хозяюшка! Да неужто мы... Объ мужу небось скучились?

— Это не твоя печаль, — сказала хозяйка. — Онъ въ городѣ, по дѣлу. По кабакамъ не таскается.

— Потаскаешься! — сказалъ мужикъ. — Чт˜ жъ мнѣ, ай подъ дорогу теперь выходить? Вамъ, чертямъ, богатымъ, хорошо...

Хозяйка, захвативъ подойникъ, вышла. Въ избѣ темнѣло, было тихо, и розовый свѣтъ разливался въ темнотѣ, мягкой, весенней. Мужикъ, облокотясь на столъ, дремалъ, насасывая потухшую цыгарку. Нищiй сидѣлъ смирно, неслышно, прислонясь къ темному простѣнку, и лица его почти не было видно.

— Пиво пьешь? — спросилъ мужикъ.

— Пью, — послышался изъ сумрака негромкiй отвѣтъ.

Мужикъ помолчалъ.

— Бродяги мы съ тобой, — сказалъ онъ хмуро и задумчиво. — Сволот€ несчастная... побирушки... Мнѣ съ тобой скушно!

— Это правильно...

— А пиво я люблю, — опять помолчавъ, громко сказалъ мужикъ. — Не держитъ, стерва! А то бы я и пива выпилъ... и закусилъ бы... у меня языкъ намокъ, ѣсть хочется... Закусилъ бы и выпилъ... да... А эта, хозяйка, хороша лицомъ! Мнѣ бы такую-то на пристяжку, я бы... Ну, ничего, сиди, сиди... Я слѣпыхъ уважаю. Придетъ престольный праздникъ, я ихъ, слѣпыхъ-то, бывало, человѣкъ двадцать за столъ посажу, у насъ дворъ былъ — поискать такого-то! Они мнѣ и стихъ споютъ и покланяются... Стихи можешь пѣть? Про Алексѣя Божьи человѣки? Я этотъ стихъ долюбаю. Бери чашку, — своей угощу...

Взявъ изъ рукъ нищаго чашку, онъ поднялъ ее на слабый свѣтъ зари и налилъ до половины. Нищiй всталъ, низко поклонился, вытянулъ чашку до дна и опять сѣлъ. Мужикъ потащилъ къ себѣ на колѣни его мѣшокъ и, развязывая, забормоталъ:

— Я тебя сразу понялъ... У меня, братъ, денегъ хватитъ, я тебѣ не ровня... Я ихъ хладнокровно проживаю... пропиваю... Въ годъ по лошади пропиваю, по хорошему барану прокуриваю... Ага! Накололся на мужичка, понялъ теперь, кто я такой? А мнѣ тебѣ жалко... Я понимаю! Васъ, такихъ-то, тыщи весеннее время идутъ... Грязь, чичеръ, ни путя ни дороги, а ты иди, кланяйся... да еще не то дадутъ, не то

// 263

нѣтъ... Братъ! Разя я не понимаю? — спросилъ мужикъ горько, и глаза его налились слезами.

— Нѣтъ, вешнее время ничего, хорошо, — тихо сказалъ нищiй. — Идешь полемъ, большакомъ... одинъ, какъ есть... Опять же солнушко, тепло... Правда, большiя тысячи насъ такихъ-то идутъ. Полъ-Россiи идетъ.

— Я двѣ лошади пропилъ, — сказалъ мужикъ, выгребая изъ мѣшка корки, вытаскивая жилетку, коленкоръ, штаны и лапоть. — Я всѣ твои хрунки, лохмотья несчастные разберу... Стой! Брюки! Это я у тебя, съ деньгами справлюсь, обязательно куплю... Сколько?

Нищiй подумалъ.

— Да я бы за два отдалъ...

— Троякъ дамъ! — сказалъ мужикъ, поднимаясь, подсовывая подъ себя штаны и садясь на нихъ. — Мои! А лапоть гдѣ другой? Совсѣмъ новый, — значитъ, обязательно укралъ... Ну, да ужъ лучше воровать, чѣмъ такъ-то, не хуже меня, сердце себѣ терзать вешнее время, съ голоду околѣвать, сѣнцы послѣднiя раскрывать, когда послѣднiй пастухъ, и тотъ при дѣлу... Я лошадь пропилъ, а она, скотина-то, дороже человѣка ст˜итъ... Ай я не пахарь, не косецъ?.. А теперь пой стихъ, а то убью сейчасъ! — крикнулъ онъ. — Мнѣ съ тобой скушно!

Дрожащимъ, скромнымъ, но привычнымъ голосомъ нищiй запѣлъ изъ темноты:

Жили-были братья р˜дные,

Богомъ-Христомъ братья сводные...

— Ахъ, да и своднаи! — высоко и жалостно подхватилъ мужикъ, надрываясь.

Нищiй ровнымъ церковнымъ напѣвомъ продолжалъ:

Одинъ бѣденъ-скуденъ,

У гною-проказѣ...

— А другой бога-атый! — не въ ладъ, заглушая его, со слезами въ голосѣ подхватилъ мужикъ. — Сердитѣй! — крикнулъ онъ, срываясь. — Мине горе съѣло, у всѣхъ людей праздникъ, у всѣхъ людей сѣвы, а я грызу землю, она, родимая, другую весну у меня пустуя... Подай сюда чашку, а то убью сейчасъ! Открой мнѣ окошко!

И опять нищiй покорно подалъ чашку. Потомъ сталъ отворять окно. Новое, оно забухло и долго не подавалось. Наконецъ подалось, распахнулось. Свѣжо, хорошо запахло полемъ. Поле было уже совсѣмъ темно, мутно-розовая заря потухала, чуть рѣяла надъ мягкой тьмой его, тихаго, счастли-

// 264

ваго, оплодотвореннаго. Слышно было, какъ допѣвали свои самыя послѣднiя пѣсни полусонные жаворонки.

— Пой, Лазарь, пой, р˜дный мой братяцъ! — сказалъ мужикъ нѣжно, протягивая нищему полную чашку. — Оба мы съ тобой... Только чт˜ ты передо мной? Бродяга! А я рабочiй человѣкъ, всѣхъ страдащихъ поилецъ-кормилецъ...

Онъ тяжело, срыву сѣлъ и опять полѣзъ въ мѣшокъ. — А это чт˜ у тебя такое? — спросилъ онъ, разглядывая коленкоръ, чуть порозовѣвшiй отъ едва уловимаго свѣта зари.

— Такъ... бабы подали, — сказалъ нищiй тихо, чувствуя, что отъ хмеля все плыветъ подъ нимъ, что пора уходить, и что надо какъ-нибудь вытянуть изъ-подъ мужика штаны.

— Какъ т€къ? Брешешь! — крикнулъ мужикъ, ударяя кулакомъ по столу. — Это саванъ — ввижу! Это гробный саванъ! — со слезами крикнулъ онъ и помолчалъ, какъ будто слушая затихающiя пѣсни жаворонковъ. Потомъ отпихнулъ отъ себя мѣшокъ и, замотавъ лохматой головой, заплакалъ: — Возгордился я на Бога! — горько сказалъ онъ, плача.

И, натуживаясь, ладно, сильно запѣлъ:

Зародила-сохранила меня мать,

Непростительнаго!

Усѣ муки прiйзашелъ,

Всѣ печали прiйзашелъ,

Нигдѣ счастья не призрѣлъ!

Говорила мине мать,

Приговаривала:

Кабы знала-вѣдала,

Такой чады никогда

Не стерпѣла быЙ

— Душа моя грѣшница, веретенница! — дико закричалъ онъ, плача, и вдругь съ жуткимъ хохотомъ захлопалъ въ ладоши: — Нищiй человѣкъ, отдай мнѣ свои деньги! Я тебѣ насквозь знаю, я тебѣ насквозь чую — отдай! Знаю, что есть! Не можетъ того быть, чтобы не было, — отдай за ради самого Господа-Бога!

И, шатаясь, поднялся, и у нищаго, тоже поднявшагося, отнялись ноги отъ страха, заныло въ ляжкахъ. Заплаканное лицо мужика, чуть видное въ сумракѣ, было безумно.

— Отдай! — повторилъ онъ сразу охрипшимъ голосомъ. — За ради Царицы Небесной — отдай! Вижу, вижу — за грудь, за пельки ухватился, — значитъ, есть, — у васъ у всѣхъ есть! Отдай — тебѣ все равно ни къ чему, ты въ гробу одной ногой, а я навѣкъ человѣкомъ стану! Отдай добромъ, — братъ, р˜дный, не доводи до грѣха!

— Ник€къ нѣтъ, — тихо и безстрастно сказалъ нищiй.

// 265

— Какъ?

— Никакъ нѣтъ. Двѣнадцать лѣтъ собиралъ. Не рѣшусь.

— Не отдашь? — сипло спросилъ мужикъ.

— Нѣтъ... — едва слышно, но непоколебимо сказалъ нищiй. Мужикъ долго молчалъ. Въ темнотѣ было слышно, какъ у обоихъ стучатъ сердца.

— Хорошо, — съ безумной покорностыо проговорилъ мужикъ. — Я тебѣ убью. Пойду, найду камень и убью.

И, шатаясь, пошелъ къ порогу.

Нищiй, прямо стоя въ темнотѣ, широко и медленно перекрестился. А мужикъ, быкомъ склонивъ голову, уже ходилъ подъ окнами.

Потомъ послышался хрустъ, — видно, онъ выдиралъ камень изъ фундамента.

И черезъ минуту дверь снова хлопнула — и нищiй вытянулся еще болѣе.

— Остатнiй разъ тебѣ говорю... — пробормоталъ мужикъ спаленными губами, подходя къ нему съ большимъ бѣлымъ камнемъ въ рукахъ. — Братъ...

Нищiй молчалъ. Лица его не было видно. Размахнувшись лѣвой рукой и поймавъ нищаго за шею, мужикъ крѣпко ударилъ его въ откачнувшееся лицо холоднымъ камнемъ. Нищiй рванулся назадъ и, падая, задѣвая лаптемъ столъ, стукнулся затылкомъ объ лавку, потомъ объ полъ. И, навалившись на него, мужикъ сталъ яростно, сдавивъ въ груди дыханiе, перебивать ему камнемъ горло.

Черезъ десять минутъ онъ былъ уже далеко въ темномъ ровномъ полѣ. Было звѣздно, свѣжо, металлически пахло землей. Совсѣмъ трезвый, онъ шелъ такъ быстро и такъ легко, что, казалось, можно было еще сто верстъ пройти. Ладанку, сорванную съ креста нищаго, онъ крѣпко держалъ въ кулакѣ. Потомъ далеко отшвырнулъ въ темные взметы. Глаза его стояли по-совиному, зубы были стиснуты, какъ клещи. Раскрытую голову, — шапку онъ не нашелъ въ темнотѣ, хотя искалъ долго, — обливало холодомъ. Она была какъ каменная.

Капри. 31. I. 1914.

___________

// 266