<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 92-99>

 

БѢДЕНЪ БѢСЪ.

I.

Съ горы, по наглаженной ухабистой дорогѣ, спускался къ рѣкѣ студентъ Вороновъ. Возлѣ моста, положивъ руки на костыль и глядя на рѣку, стоялъ какой-то маленькій человѣчекъ.

Изумрудныя льдины лежали вокругъ темно-лиловой проруби. Голоса бабъ, полоскавшихъ бѣлье, звонко раздавались въ морозномъ воздухѣ. Солнце скрывалось за садами и горою, снѣжная долина вся была въ тѣни, но оконца избъ и кресты розово-бѣлой церкви на противоположной сторонѣ еще горѣли лучистымъ золотомъ. Глубокіе январскіе снѣга, огромныя снѣжныя шапки на избахъ алѣли. Красновато чернѣлъ и сквозилъ возлѣ церкви садъ вороновскаго помѣстья, густо и свѣжо темнѣли сосны палисадника. Дымъ изъ трубъ поднимался въ чистое зеленое небо ровными фіолетовыми столбами.

Казалось, что стоявшій возлѣ моста любуется.

Мимо него, со скрипомъ, раскатываясь, неслись розвальни: шибко возвращался обозъ порожнякомъ. И онъ благоразумно отошелъ къ сторонкѣ, въ снѣгъ.

— Держись, срѣжу! — крикнулъ одинъ изъ обозчиковъ, сани котораго раскатились особенно лихо.

Стоявшій обернулся, что-то крикнулъ въ отвѣтъ… И, махнувъ рукой, закашлялся.

Студентъ сбѣжалъ къ мосту, — онъ все кашлялъ. По вытянутой шеѣ и склоненной головѣ, по тому, какъ онъ отставилъ костыль, опершись на него обѣими руками, видно было, что кашель затяжной, мучительный. Но, должно-быть, притворный: вѣрно, это — дурачокъ, бродяга по святымъ мѣстамъ и, вѣрно, онъ замѣтилъ барина.

Студентъ поровнялся съ нимъ, заглянулъ ему въ лицо, подъ самодѣльную шапку съ наушниками и назатыльникомъ,

 

// 92

 

мѣхомъ внутрь. Тогда онъ смолкъ, низко поклонился и, отдуваясь, медленно побрелъ по мосту, съ визгомъ вонзая въ морозный снѣгъ желѣзный наконечникъ костыля. Худыя ноги въ большихъ лаптяхъ еле волочились…

Нѣтъ, не дурачокъ. Просто нищій и больной.

Необычна была только аккуратность, съ которой лежали мѣшки за его спиной. Необыченъ и зипунишка — цвѣта ржаного хлѣба, старый, но тщательно заплатанный и доходившій всего до колѣнъ: колѣни были прикрыты кожаными полами, — полами, отрѣзанными отъ полушубка и къ зипуну пришитыми. И уже совсѣмъ необычно было лицо — лицо подростка лѣтъ подъ сорокъ: блѣдное и изможденное, простое и печальное. Черные глазки глядѣли со страннымъ спокойствіемъ. Пепельныя губы среди рѣденькихъ усовъ и бороды полуоткрывались. Прядь длинныхъ волосъ, по-женски ложившаяся на маленькое восковое ухо подъ наушникомъ, была суха и мертва, какъ у отшельника. Тѣло — щуплое, тощее, съ болѣзненно приподнятыми плечами…

— Застылъ, старикъ? — крикнулъ студентъ съ дѣланой бодростью. Нищій пріостановился и тяжело перевелъ дыханіе, раскрывая ротъ, поднимая грудь и плечи.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ неожиданно-просто и даже какъ будто весело. — Застыть не застылъ…

И опять собрался съ духомъ и прибавилъ еще бодрѣе — такимъ тономъ, точно все обстояло вполнѣ благополучно, кромѣ того, съ чѣмъ ужъ ничего не подѣлаешь:

— Застыть не застылъ. А вотъ здоровье…

Онъ приподнялъ грудь:

— А вотъ здоровье все хужѣетъ!

И легонько двинулся впередъ.

Студентъ осмотрѣлъ его лапти, онучи: ноги тонки и слабы, онучи тонки и стары, лапти разбиты, велики… И какъ это онъ ухитряется ходить по такому морозу?

— Ужъ очень у тебя, дядя, обужа-одежа плоха! — сказалъ студентъ.

— Обужа, вѣрно, плоха, — согласился нищій. — А одежа… нѣтъ, одежа ничего. У меня подъ ней кофта ватная.

— Все-таки студишься, небось, безъ валенокъ-то?

— Студишься… Бока колетъ. Закашляешься — ну, прямо смерть.

Говорить на ходу было однако трудно. И студентъ остановился. Остановился и нищій и поспѣшилъ положить дрожавшія руки на костыль.

 

// 93

 

— Дальній?

— Дальній… Изъ-подъ Ливенъ.

— Давно удушье-то?

— Удушье-то? Семой годъ.

— Селитру не жегъ? Очень помогаетъ.

— Нѣтъ. Перецъ… пилъ.

Студентъ покачалъ головою.

— Глупо! — сказалъ онъ. — Я вотъ на доктора учусь, докторомъ, значитъ, буду… понимаешь?

— Дѣло хорошее… Какъ не понимать!

— Ну, такъ и послушайся меня: перецъ не пей, а купи селитры. И стòитъ-то всего двѣ копейки! Разведи, намочи бумагу, высуши и жги. Подышишь — полегчаетъ.

И опять согласился нищій, не придавъ, видимо, не малѣйшаго значенія селитрѣ:

— Это можно. Деньги не велики.

— А ночевать гдѣ нынче будешь?

— Ночевать-то? Ночевать вездѣ можно. Въ Знаменскомъ ночую…

— Та-акъ! — усмѣхнулся студентъ. — Но вѣдь ты туда къ свѣту со свой ходьбой придешь!

— Мнѣ спѣшить некуда. Сила, братецъ ты мой, не въ томъ…

Нищій виновато улыбнулся, собираясь съ духомъ:

— Сила въ томъ, что здоровье все хужѣетъ!

И это было сказано такъ трогательно, что студентъ слегка смѣшался. Помолчалъ и спросилъ:

— По деревнѣ пойдешь?

— Нѣтъ. Нынче собралъ малость. Я на это не жаденъ.

— А водку пьешь?

— Не пьютъ на небеси, а тутъ — кому ни поднеси… Много не пью.

— Поборъ въ мѣшкахъ-то?

— Ну, поборъ! Добришко… Рубахи, портки. Портокъ у меня много… Трое… А вотъ рубахи — бѣда. Каляныя дюже.

— То-есть какъ каляныя?

— Жестки дюже. Съ каляными воротами. Баринъ измалковскій далъ…

За мостомъ дорога раздваивалась: одна шла круто въ гору, къ вороновскому помѣстью, другая, отлогая, наискось къ церкви.

— Слушай, — сказалъ студентъ: — пойдемъ къ намъ. Я бы тебѣ деньжонокъ далъ…

Солнце закатывалось. Нищій посмотрѣлъ на гору, на свѣжую, густую зелень палисадника, на мертвѣющія сизыя крыши, на малахитовые снѣгà выгона… И не спѣша отвѣтилъ:

— Бѣденъ бѣсъ, на немъ креста нѣтъ. А деньжонокъ не плохо бы.

 

// 94

 

— Ну вотъ и пойдемъ.

— А пойтить… не пойду. Думается, и такъ управлюсь. Гора-то… дюже высока.

— Ну чтò жъ, что высока? Зато отдохнешь. Ночуешь.

Нищій подумалъ.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ твердо: — не ночую. Думаю, въ Знаменскомъ лучше…

И, склонивъ голову, отдуваясь, полегоньку, но упорно побрелъ по дорогѣ къ церкви.

II.

Студентъ забѣжалъ домой, захватилъ кошелекъ и догналъ этого чудака на выѣздѣ въ поле. Оттуда, съ сѣвера, дуло острымъ вѣтромъ, клейко схватывавшимъ усы и рѣсницы. Темнѣла и вся двигалась мутно-фіолетовая снѣжная равнина, отлого поднимавшаяся къ высокому вѣтряку на горизонтѣ. Свѣтъ заката еще брезжилъ на ея крестомъ простертыхъ крыльяхъ. А темнѣющее поле все курилось и курчавилось, бѣжало быстрой дымящейся зыбью поземки.

— На-ка вотъ тебѣ полтинничекъ, — слегка задохнувшись, сказалъ студентъ, когда, на скрипъ шаговъ, нищій обернулся и остановился. — Да скажи, какъ поминать тебя, — прибавилъ онъ шутливо.

Нищій усмѣхнулся.

— А мнѣ теперь ничего, полегчало, — отвѣтилъ онъ бодро, хотя лицо его посинѣло и сморщилось, а на глазахъ отъ вѣтра выступили слезы.

Снявъ большую варежку, онъ неловко взялъ мертвыми ледяными пальцами монету и задумчиво посмотрѣлъ на нее. Студентъ ждалъ великой радости, но поблагодарилъ нищій довольно спокойно:

— Вотъ за это спасибо… А поминать меня, Богъ дастъ, не придется. Дойду.

— Серьезно, какъ звать-то тебя и чтò ты за чудакъ такой? — спросилъ студентъ.

— Звать-то? Звали Лукьяномъ… А ужъ чѣмъ чудёнъ я — не знаю.

— Да вѣдь замерзнешь!

— И замерзнешь — не откажешься. Смерть, брать, — она какъ солнце, глазами на нее не глянешь. А найдетъ — вездѣ. Да и помирать-то не десять разъ, а всего одинъ.

— Въ рай, значитъ, спѣшишь попасть? — сказалъ студентъ насмѣшливо, трогая ухо и поворачиваясь отъ вѣтра.

— Зачѣмъ въ рай? Это еще дѣло темное — не то есть онъ, рай-то, не то нѣтъ. А мнѣ и тутъ не плохо.

 

// 95

 

Вѣтеръ все сильнѣе дулъ въ спину, въ голову, ледянилъ затылокъ, знобилъ, дѣлалъ легкими ноги. Студентъ опустилъ руку и съ удивленіемъ взглянулъ в лицо нищаго.

— Ого! — сказалъ онъ. — Это тебѣ-то не плохо?

Нищій тоже взглянулъ ему въ глаза.

— А чтò жъ мнѣ? — спросилъ онъ. — Бѣденъ бѣсъ, на немъ креста нѣтъ. А я живу себѣ…

— Да, вотъ оно чтò! «какъ птицы небесныя»…

— А чтò жъ — птицы небесныя? Птицы-звѣри всякіе, они, братъ, объ раяхъ не думаютъ, замерзнуть не бояться.

— Да ты — чтò? Философъ? Атеистъ?

— Не понимаю я этихъ словъ.

— Знаю, что не понимаешь. Я хотѣлъ спросить: въ Бога-то ты вѣришь?

Нищій подумалъ.

— Въ Бога — нѣтъ того созданія, чтобъ не вѣрило, — твердо сказалъ онъ.

Студентъ взглянулъ на него съ еще бòльшимъ удивленіемъ. Но стоять было такъ холодно, что онъ поколебался, поколебался — и рѣшительно выговорилъ:

— Ну, съ Богомъ!

— Стало-быть, прощайте, — отозвался нищій и тряхнулъ своей круглой шапкой. — Спаси Христосъ.

И, подумавъ, надѣлъ варежку и повернулся… Маленькій, сгорбленный, съ высокимъ костылемъ, онъ скоро сталъ еще меньше, по поясъ утонулъ въ сумеркахъ и волнистой снѣжной зыби, густо бѣжавшей на него отъ мельницы…

Вечеромъ студентъ долго ходилъ изъ угла въ уголъ по залу. Прислуга спала. На столѣ горѣла лампа, въ углу, предъ иконой — лампадка: когда барыни не было дома, нянька всегда зажигала ее, — чтобы Богъ далъ благополучную дорогу. И теперь студентъ съ тревогой посматривалъ на часы, — былъ уже девятый, а матери все не было.

— Дикари! — говорилъ онъ иногда вслухъ, вспоминая нищаго.

Ночью онъ спалъ мало. Съ вечера читалъ Юнга и часовъ въ десять, въ валенкахъ и башлыкѣ, вышелъ взглянуть на восходъ Близнецовъ, да кстати и на погоду. И на порогѣ сѣней оторопѣлъ: показалось, что свѣту Божьяго не видно, — такъ гулко шумѣлъ садъ отъ морозной бури, такъ бѣшено несла поземка. Но странно! — садъ четко чернѣлъ надъ ея непрерывно несущимися вихрями, и звѣзды огнемъ горѣли на черно-синемъ чистомъ небѣ. Утопая въ снѣгу, нагибая голову отъ жгучей, захватывающей духъ пыли, студентъ одолѣлъ гудящую аллею и глянулъ въ поле: темь, смутно

 

// 96

 

волнующееся бѣлесое море — и надъ нимъ, какъ два страшныхъ, то исчезающихъ, то появляющихся алмазно-голубыхъ глаза, двѣ яркихъ, широко разставленныхъ звѣзды…

Второй разъ студентъ добрался до садоваго вала въ двѣнадцатомъ часу. То же самое! Только еще морознѣе и страшнѣе. Все спитъ мертвымъ сномъ, нигдѣ ни огонька, садъ реветъ властно и дико. Небо еще чище, чернѣе, звѣзды еще пламеннѣе. А надъ бѣлымъ моремъ мятели — два другихъ, еще шире раскинутыхъ, кровавыхъ глаза: рѣдкое и зловѣщее сочетаніе Арктура и Марса. Остро блещутъ зерна Волопаса, вѣеромъ разсыпанныя на горизонтѣ за мельницей. Близнецы, сдвинувшись, горятъ почти надъ головой…

— Замерзнетъ, чортъ! — съ сердцемъ подумалъ студентъ.

И всю ночь тревожно и однообразно стучали въ темный домъ, заносимый снѣгомъ, плохо прикрытыя ставни. До костей промерзнувъ на вѣтру, студентъ заснулъ крѣпко, но потомъ сталъ сквозь сонъ томиться этимъ стукомъ. Онъ очнулся, зажегъ свѣчу, одѣлся… Ставни уже не стучали. И, выйдя на крыльцо, онъ услыхалъ отдаленную сонно-пѣвучую перекличку пѣтуховъ и замеръ отъ восхищенія.

Свѣжо и остро пахло тѣмъ особеннымъ воздухомъ, чтò бываетъ послѣ вьюги съ сѣвера. Тихая, звонкая ночь, вся золотистая отъ полумѣсяца, низко стоявшаго надъ побѣлѣвшими садами за долиной, мѣшалась съ тонкимъ свѣтомъ зари, чуть алѣвшей на востокѣ. Треугольникомъ дрожащаго расплавленнаго золота висѣла тамъ Венера. Марсъ и Арктуръ искрились высоко на западѣ. И всѣ звѣзды, мелкія и крупныя, такъ отдѣлялись отъ бездоннаго неба, такъ были ярки и чисты, что золотыя и хрустальныя нити текли отъ нихъ чуть не до самыхъ снѣговъ, слабо отражавшихъ ихъ блескъ. Горѣли огни по избамъ на селѣ, пѣтухи какъ бы убаюкивали нѣжно-усталый, склоняющійся полумѣсяцъ. И съ звонкимъ скрипомъ, съ визгомъ въѣзжала въ ворота знакомая тройка — вся сѣро-курчавая отъ инея, съ бѣлыми пушистыми рѣсницами…

Когда студентъ подбѣжалъ къ санямъ, мать и кучеръ въ одинъ голосъ крикнули ему, что на знаменской дорогѣ лежитъ въ снѣгу мертвое тѣло.

III.

Лежало оно внизъ лицомъ. Подняли его въ тотъ же день, въ обѣдъ. Но какой-то звѣрекъ уже успѣлъ изгрызть ему шею.

Станового оно дожидалось въ холодной избѣ старосты. Постелили на полу соломки — и положили…

Закопали просто и равнодушно.

 

// 97

 

Взглянуть на него студентъ не рѣшился. Пошелъ только къ выносу, къ церкви. Опять былъ морозный ясный вечеръ, опять блестѣлъ крестъ въ зеленоватомъ небѣ. На крыльцѣ сторожки, возлѣ воротъ церковной ограды, безъ шапки стоялъ лысый сторожъ, георгіевскій кавалеръ, и съ азартомъ въ сотый разъ разсказывалъ студенту о томъ, какъ онъ былъ подъ «Кискинтинополемъ».

— А боялся ты на войнѣ? — спросилъ студентъ. — Смерти-то боишься?

— Смерти-то? Чего жъ ее бояться? Двумъ смертямъ не бывать, одной не миновать! — бойко отвѣтилъ сторожъ.

— Эко-ся! — сказалъ студентъ, поддѣлываясь подъ его тонъ. — А ну-ка да нѣтъ тамъ ничего, — на томъ свѣтѣ-то?

Сторожъ подумалъ, хитрыми глазами глядя въ землю. И вдругъ быстро и восторженно срѣзалъ его:

— Такъ. А кто жъ колчегъ-то строилъ?

Студентъ опѣшилъ. «Какой такой колчегъ? Ковчегъ, что ли?» — хотѣлъ спросить онъ. Но сторожъ уже замѣтилъ, что срѣзалъ.

— Вотъ то-то и оно-то! — воскликнулъ онъ восторженно.

«Дикарь!» — подумалъ студентъ съ сердцемъ и отвернулся.

Наконецъ показалась небольшая толпа: нѣсколько человѣкъ, безъ шапокъ, низко несли на полотенцахъ огромный тесовый гробъ. Ударили въ колоколъ. Подкатили козырьки съ высокимъ и сутулымъ дьякономъ и сѣдобородымъ попомъ въ теплой скуфьѣ.

— Поживѣй, ребятушки, поживѣй! — бодро крикнулъ попъ, выпрастывая изъ козырьковъ ногу въ большой калошѣ.

И тащившіе гробъ почти бѣгомъ, спотыкаясь подъ тяжестью, дружной толпой кинулись въ ворота среди дѣвокъ и мальчишекъ. Студентъ, съ застучавшимъ сердцемъ, приподнялъ картузъ и покосился на коленкоръ, закрывавшій лицо этого страннаго, всѣмъ чужого покойника.

Вдругъ изъ-подъ горы показался мужикъ, лохматый, тоже съ раскрытой головой, — съ дѣтскимъ гробикомъ подъ мышкой. Онъ бѣжалъ и весь сіялъ отъ радости.

— Разрѣшилъ! — крикнулъ онъ сторожу и, добѣжавъ до церковной ограды, остановился перевести духъ. — Дьяконъ было-уперся, а батюшка и слова не сказалъ!

Сторожъ хлопнулъ себя по ляжкамъ и вытаращилъ слезящіеся глаза.

— Да чтò ты? Ну, значитъ, могорычъ! Только чтò жъ ты, дуракъ, съ гробомъ-то бѣгалъ?

Мужикъ заволновался.

 

// 98

 

— Чудакъ человѣкъ! Да ты жъ самъ болталъ — не велитъ, молъ, батюшка безъ спросу въ церковь ставить… Да и тяжести-то всего два фунта.

— А въ чемъ дѣло? — спросилъ студентъ.

— Да въ томъ дѣло, что ужъ очень ловко линія мнѣ вышла, — радостно сказалъ мужикъ. — То бы мнѣ, значитъ, для дѣвчонки-то могилку рыть, да батюшку, али, скажемъ, хоть отца дьякона тревожить, да то, да се, а тутъ такъ ловко вышло, что поставлю я ее съ Господомъ на этого самаго странничка — и шабашъ!

— Ну вотъ, къ тому я и говорю, — перебилъ сторожъ. — Къ тому и веду, что могорычъ съ тебя на радостяхъ.

— За мной, братъ, не пропадетъ, — пробормоталъ мужикъ, поворачиваясь къ воротамъ.

Долго казалось студенту странной безыменная могила, выросшая на погостѣ за церковью. Все вспоминались высокій костыль, черные глаза, прядь длинныхъ волосъ. Хотѣлось написать разсказъ… Но вѣдь столько уже написано объ этихъ замерзающихъ! Хотѣлось озаглавить зло и рѣзко: «Дикари». Но дикари ли? Да и смущалъ, трогалъ дѣтскій гробикъ, случайно попавшій въ эту могилу, на чей-то безтолково-огромный, всѣмъ чужой гробъ… Развѣ это выразишь?

1909 г.

_________

 

// 99