<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 191-200>

Пустыня дьявола.

I.

«Гласъ вопіющаго въ пустынѣ: приготовьте путь Господу, прямыми сдѣлайте стези Ему…»

Глядя съ крышъ Iерусалима на каменистыя окрестности, — чаще всего на востокъ, на пустыню Iудейскую, — каждый разъ вспоминаю я эти слова, — прологъ величайшей изъ земныхъ трагедій. Какъ волнуетъ онъ здѣсь, весь созданный изъ противоположностей!

Дьяволъ, Азазелъ, имя и образъ котораго такъ и остались тайной, былъ издревле владыкой пустыни. Это онъ обиталъ въ ея знойномъ сѣро-каменномъ морѣ, нѣкогда взбудораженномъ подземными силами и навсегда застывшемъ. Это ему каждый годъ — въ десятый день седьмого мѣсяца — посылали левиты и первосвященники Козла Отпущенія — отъ лица всего Израиля, за всѣ грѣхи народа. И не странно ли, что именно оттуда прозвучали первые призывы Предтечи?

Послѣ бури и молній, Богъ пришелъ въ пещеру Иліи въ сладостномъ вѣяньи вѣтра. Сладостнымъ вѣтромъ было и пришествіе въ міръ Iисуса. Но лежала «сѣкира при корнѣ дерева». Жуткими пророчествами возвѣстилъ Предтеча о Грядущемъ за нимъ.

Не было тогда города, равнаго богатствомъ и красой Iерусалиму. Изъ Яффы были видны его зданія, блиставшія золотомъ и мраморомъ: «Iоаннъ же носилъ одежду изъ верблюжьяго волоса и поясъ кожаный на чреслахъ своихъ».

Въ тишинѣ зеленыхъ долинъ, въ мирныхъ людныхъ селеніяхъ протекла молодость Iисуса. Но въ первые же дни служенія Своего долженъ былъ Онъ отдать дань пустынѣ. Онъ крестится — и уже готовъ раскрыть уста, дабы благовѣствовать міру величайшую радость. Но «Духъ ведетъ Его въ пустыню». Трагедія, въ

 

// 191

 

которой будетъ столько красоты и нѣжности, все же остается трагедіей. И Азазелъ не можетъ не участвовать въ ея прологѣ. Онъ знаетъ, что завершится она во имя Азазела. Онъ какъ бы символъ тѣхъ ветхозавѣтныхъ, Богомъ проклятыхъ мѣстъ, гдѣ скрылся Каинъ, жаждущій крови брата своего. «И былъ Iисусъ тамъ сорокъ дней, искушаемый сатаною, и былъ со звѣрями»…

Пустыня видна съ крышъ Iерусалима. Пустыней называется только тотъ скатъ, та дикая и отъ вѣка безплодная вулканическая страна, чтò за Элеономъ и горой Соблазна. Но развѣ власть Азазела не простирается и на тропически-знойный долъ Iордана, — эту глубочайшую въ мірѣ низменность, съ ея смертоносными лихорадками и воистину мертвыми водами, одно дыханіе которыхъ убиваетъ все живое? Мы слишкомъ давно лишены вѣры, съ которой слѣдилъ Израиль за жертвой, уводимой, во искупленіе грѣховъ его, въ пустыню. Для насъ эта пустыня только растрескавшіеся отъ жгучаго солнца бугры и перевалы, усѣянные колючками и голышами, волны и впадины давно затихшихъ землетрясеній. Давно смолкъ грозный голосъ Предтечи. Смолкъ и кроткій голосъ Того, у Кого онъ былъ «недостоинъ, наклонившись, развязать ремень обуви». Въ забвеніи почіетъ святая земля, возвратившаяся къ первобытной нищетѣ и безлюдности. Но незабвенна ея лѣтопись. И великой меланхоліи исполнены ея дремотныя дали.

Небо надъ ней нѣжное, блѣдно-голубое. Небо и солнце затуманены нынче дыханіемъ полдня, сухого, горячаго и душнаго. Жаромъ вѣетъ отъ стараго каменнаго города, его узкихъ и грязныхъ базарныхъ ходовъ подъ сплошною кровлей сизо-песочнаго цвѣта. Одинокая пальма, возвышающаяся на южной окраинѣ, опустила свое неподвижное опахало. Мягко, мутно-сине темнѣютъ куполы Гроба Господня и мечети Омара. Тысячи черныхъ стрижей кружатъ, сверлятъ полдневную тишину скрипучимъ верезжаніемъ. И море пепельно-сиреневыхъ холмовъ, простирающееся окрестъ, дремлетъ, теряется въ мглистой суши…

Поблѣднѣла даже сказочно-яркая бирюза у подошвы Моава.

II.

Но послѣ полдня тянетъ легкій вѣтеръ, и небо, воздухъ, солнце — все становится ярче, яснѣе.

За изсохшимъ русломъ Кедрона дорога поднимается, мимо погребальной пещеры Богоматери, Геѳсиманскаго сада и гробницъ Авессалома и Iосафата, по каменистымъ склонамъ

 

// 192

 

Элеона, среди несмѣтныхъ плитъ еврейскаго некрополя, стоящихъ какъ раскрытыя книги, испещренныя крупными письменами.

Есть ли въ мірѣ другая земля, гдѣ бы сочеталось столько дорогихъ для человѣческаго сердца воспоминаній?

Гробъ Маріамъ! У стѣнъ сада, столь любимаго Сыномъ, въ ложѣ кремнистой долины, подъ сводами древняго полуподземнаго храма, въ тьмѣ котораго блещутъ огни, оклады и самоцвѣты, почіетъ Она, простая женщина изъ Назарета, вѣнчанная высшею славой — земной и небесной.

А русло Кедрона? Это долъ Iосафата, мѣсто грядущаго Страшнаго Суда, великая житница Смерти. Нѣтъ правовѣрнаго іудея и мусульманина, который не полагалъ бы несказанной радостью быть погребеннымъ въ этой юдоли и не вѣрилъ бы, что и всѣхъ лишенныхъ этой радости созоветъ въ нее Господь въ день Суда Своего. Онъ вѣдь сказалъ устами Iоиля: «Я соберу всѣ народы и приведу ихъ въ долину Iосафатову»…

Знойно, но солнце уже клонится къ западу, за Iерусалимъ. Отъ его восточной стѣны пала тѣнь. Зато ослѣпительно-золотисты скаты Элеона, дорога, извилисто прорѣзанная по нимъ, плиты и гробницы. Золотиста лазурь надъ Кедрономъ и горой, золотисто-песочнаго цвѣта ястреба, рѣющіе надъ нами, трепещущіе своими острыми, въ черныхъ ободкахъ крыльями. Любятъ они эти скаты, любятъ сушь пустыни, въ которую медленно вступаемъ мы, огибая среди запыленныхъ оливъ Элеонъ.

За Элеономъ — Виѳанія. Это уже преддверіе пустыни. Нѣсколько старыхъ верблюдовъ въ грязно-рыжей сухой шерсти загораживаютъ дорогу на поворотѣ, грубымъ видомъ своимъ говоря о патріархальныхъ скитаньяхъ въ камняхъ и пескахъ. Но кругомъ еще мирно и весело. Чистъ и силенъ предвечерній свѣтъ, дали ясны, небо бездонно, склоны и холмы въ садахъ и виноградникахъ. Даже тощіе посѣвы зрѣютъ кое-гдѣ на глинистой почвѣ между ними. И Абудисъ, чтò направо, и Виѳанія, чтò налѣво, — нѣсколько кубовъ изъ сѣраго булыжника, окруженныхъ смоковницами, огромными кактусами, запыленными терновниками; въ крутыхъ, кривыхъ и узкихъ проходахъ между ними всюду соръ и тряпки, полуголыя черныя дѣти, слѣпые и убогіе. Это древнѣйшіе пріюты нищихъ и разбойниковъ, много разъ претерпѣвшіе за свои разбои разрушеніе. Но какъ должны радовать послѣ пустыни ихъ сады и люди!

И живымъ кажется образъ Iисуса. Сколько разъ подходилъ

 

// 193

 

Онъ сюда, похудѣвшій, поблѣднѣвшій за дорогу въ пустынѣ, но всегда прекрасный, счастливый, привѣтливый! Здѣсь жили друзья Его. О древности могилы Лазаря говорятъ тѣ камни временъ Ирода, изъ которыхъ сложенъ входъ въ могильную пещеру, куда спускаются узкой холодною шахтой, со свѣчой въ рукѣ. Подлиннѣй же всего древность того пути, чтò приводитъ въ Виѳанію изъ страны Азазела глубокой, извилистой и страшной въ своей мертвенности лощиной Эль-Хотъ. Этотъ путь неизмѣненъ отъ вѣка. Восходя отъ іорданской низменности къ Iерусалиму, его нельзя миновать. Иныхъ сносныхъ путей въ пустынѣ Iудейской нѣтъ, не было, да и не могло быть, ибо только на этомъ пути есть источникъ, — Источникъ Апостоловъ, — безъ котораго немыслимы переходы по ней.

Отъ Виѳаніи начинается спускъ, неуклонное паденіе. И страна, лежащая окрестъ, сперва поражаетъ своей красотой, волнуетъ радостью, обманываетъ, какъ Искуситель.

На одномъ изъ скатовъ за Виѳаніей мы останавливаемся, очарованные. Воздухъ такъ прозраченъ, точно его совсѣмъ нѣтъ. И пустыня, каменнымъ волнистымъ моремъ падающая къ Iордану, кажется такъ мала! Она сизо-коричнево-сѣрая, но сколько въ ней прелестнѣйшихъ оттѣнковъ — пепельныхъ, опаловыхъ, лазурныхъ, фіолетовыхъ! Какъ серебристо-голубой туманъ — далекая и неоглядная долина Iордана. Южное устье ея налито такимъ густымъ и яркимъ аквамариномъ, который кажется неестественнымъ на землѣ. А Моавитскія горы похожи теперь на великую грозовую тучу противъ солнца, заступившую весь востокъ и ни съ чѣмъ несравнимую по нѣжности и воздушности. Но минута — и это видѣніе исчезаетъ надолго, надолго…

Мы теперь въ странѣ, лишенной всякаго очарованія, — если не считать рѣдкихъ пятенъ огненно-краснаго мака, кое-гдѣ оживляющаго ее. Рѣзкими, крутыми изломами вьется и падаетъ дорога съ возвышенности на возвышенность. Быстро замыкается горизонтъ скалистыми и глинистыми ковригами, раздѣленными такими же логами и оврагами… Мы уже давно въ глубокомъ извилистомъ ложѣ потока, изсохшаго въ незапамятное время, и известковая дорога, пробитая здѣсь тоже съ незапамятнаго времени, поминутно переходитъ съ одного бока на другой. Золотисто-блѣдно отъ духоты и зноя небо, ни единаго кустика и ни единаго живого существа, кромѣ ящерицъ, не замѣчаетъ глазъ и не слышитъ ухо, и гробовая тишина стоитъ надъ этой страной, столь безплодной, что даже древнѣйшихъ кочевниковъ ужасала она, навѣки связанная съ образомъ незримо Обитающаго въ ней. Не даромъ бедуины еще и до

 

// 194

 

сихъ поръ складываютъ вдоль Вади-эль-Хотъ пирамидки изъ щебня, въ знакъ заклятія темныхъ силъ пустыни. И у меня уже не остается никакого сомнѣнія въ правотѣ тѣхъ, чтò называютъ этотъ путь именно тѣмъ, по которому, до самой таинственной «средины» его, провожали левиты жертву Азазелу. Какой же ужасъ долженъ былъ охватывать проходящихъ здѣсь при видѣ Iоанна, рѣшившагося раздѣлить его обитель! Какъ шарахались они въ сторону, когда внезапно, во весь свой ростъ, съ громовыми глаголами, появлялся онъ передъ ними изъ-за камней, въ одеждѣ изъ верблюжьяго волоса! И чтò должно было испытать сердце Iисуса, обреченнаго провести здѣсь столько ночей — въ темнотѣ, съ ея призраками, съ лихорадочно-знойнымъ вѣтромъ отъ Мертваго моря!

III.

Въ глубокой котловинѣ, изъ которой видны только жесткія очертанія окрестныхъ бугровъ, да вечернее небо, бѣлѣетъ ханъ, — нѣчто въ родѣ каменнаго сарая, — и жарко блеститъ при низкомъ солнцѣ вода возлѣ него. Это мѣсто, гдѣ не разъ отдыхалъ Iисусъ. Это источникъ Апостоловъ, или, по-древнему, — источникъ Солнца, ибо не могли не посвятить древніе эту «жизнь пустыни» богу жизни. Три бедуина, безъ плащей, съ черными палками въ серебряныхъ обручахъ, стоятъ возлѣ худыхъ осликовъ и поджарыхъ потныхъ лошадей подъ сѣдлами, съ жадностью пьющихъ. Два сидятъ на порогѣ хана и курятъ, пристально глядя на насъ черными византійскими глазами. Эти глаза ровно ничего не выражаютъ, но кто знаетъ, чтò на умѣ у этихъ измаилитянъ?

Тѣ, чтò у источника, — народъ оборванный и невзрачный. Сидящіе на порогѣ — дѣло иное. И особенно одинъ изъ нихъ. Онъ неподвижнымъ взгядомъ слѣдитъ за нами, пока мы поимъ лошадей. Потомъ, ни на іоту не измѣняя лица, кидаетъ своему спутнику какую-то короткую гортанную фразу, совершенно не шевеля губами и такъ безстрастно, точно это не онъ говоритъ, а кто-то внутри его. И поднимается во весь свой громадный ростъ. Ноги его, обутыя въ стоптанные сафьяновые сапоги, очень длинны и слегка кривы, голова мала, откинута назадъ. Онъ на рѣдкость худъ, но одежды и оружія на немъ — не сосчитаешь. По плечамъ висятъ концы бѣлаго шерстяного платка, накинутаго на голову и рѣзко оттѣняющаго черноту глазъ, сизый загаръ маленькаго жесткаго лица, блестящую смоль рѣдкой жесткой бородки. Тонкая, какъ у муміи, шея обмотана шелковымъ лиловымъ платкомъ. На тѣлѣ — бѣлая рубаха до колѣнъ, поверхъ рубахи — палевый

 

// 195

 

шерстяной халатъ въ синеватыхъ полоскахъ, поверхъ халата — кубовая кофта на ватѣ; и все это — подъ широкой и длинной хламидой изъ черно-синей шерсти. Онъ идетъ, волоча тяжелую кривую саблю въ серебряныхъ ножнахъ, поправляя одной рукой заткнутые за широкій поясъ изъ шали кремневые пистолеты и кинжалы, а другой — карабинъ за плечами…

— Откуда?

— Изъ Газы.

— А куда?

— Въ Iерусалимъ.

Но почему же, сѣвши на свою рѣзвую, злую и поджарую лошаденку, онъ поворачиваетъ за нами? Мы ѣдемъ на изволокъ рысью, — онъ не отстаетъ. Мы прибавляемъ рыси, прибавляетъ и онъ, расширяя ничего не выражающіе глаза и блестя зубами въ отвѣтъ на наши удивленные взгляды… И вдругъ, поровнявшись со мной, суетъ мнѣ въ руки мѣдный латинскій образокъ. Онъ кричитъ, что это — золото, и проситъ за него десять франковъ. Соглашается, впрочемъ, и на два. А получивъ ихъ, круто поворачиваетъ и исчезаетъ за холмами и буграми, по которымъ уже синѣютъ вечернія тѣни.

Вечернее низкое солнце все рѣже блещетъ на перевалахъ. Временами, изъ боковыхъ овраговъ и ущелій, изъ-за скалъ и известковыхъ бугровъ, дуетъ вѣтеръ, — порывистый, какъ дыханіе горячечнаго. И только топотъ копытъ раздается въ гробовой тишинѣ окрестъ, въ скатахъ вдоль извилистаго дна Вади-эль-Хотъ. «Отсюда начинается дебрь самая дикая, — говоритъ одинъ старинный паломникъ. — Эта дорога есть древняя, проложенная самою природою. Iосифъ Флавій упоминаетъ о дикости ея. Невступно черезъ два часа отъ Iерусалима мы поднимались на гору, на вершинѣ которой видны остатки хана или гостиницы Благого Самарянина. Это мѣсто называлось издревле Адомимъ, или Кровавое, по причинѣ частыхъ разбоевъ, здѣсь происходившихъ»… И глубокая тоска охватываетъ душу на этой горѣ, возлѣ пустого хана, при гаснущемъ солнцѣ. Вотъ она, эта «средина» пути, Бетъ-Гадруръ, гдѣ бросали на произволъ судьбы жертву Азазелу, — известковый перевалъ, поразившій нѣкогда воображеніе самого Iисуса и создавшій такую трогательную притчу! Чувство, съ которымъ глядишь на пустыню съ крышъ Iерусалима, величіе, которымъ звучитъ прологъ евангельской лѣтописи, исчезаетъ въ пустынѣ. Она вѣдь только камениста и мертва. Но и въ этомъ есть что-то мистическое, невыразимо

 

// 196

 

тоскливое, азазеловское, ветхозавѣтное. Почему «тѣ, коихъ не стоилъ весь міръ, блуждали по пустынямъ и горамъ, по пещерамъ и ущеліямъ земли»? Почему человѣческая душа вѣритъ въ легенду, что на этой «срединѣ пути», который считался путемъ въ преисподнюю, плакалъ самъ Прародитель, лишенный Эдема?

Чѣмъ дальше отъ Гадрура, тѣмъ все круче падаетъ въ провалы и ущелья известковая дорога, а съ переваловъ уже видно, что окрестные бугры измѣнили свой видъ и составъ, — стали конусообразными, похожими на потухшіе вулканы, однообразнаго верблюжьяго цвѣта. Уже нѣсколько разъ открывалась передъ нами и долина Iордана, поражая обманчивой близостью своего пустыннаго, сѣро-блестящаго отъ соли пространства, по которому, вдоль узкой рѣки, вьется лента необыкновенно темной зелени. Пространство за Iорданомъ, горы, кажущіяся теперь еще болѣе похожими на тучи, и синее устье моря ярко озарены низкимъ солнцемъ. Но уже почти до самой средины долины достигаетъ тѣнь отъ Iудейской пустыни, обрывающейся надъ Iерихономъ высокими скалистыми стѣнами. Тѣнь и вокругъ насъ, — на всѣхъ буграхъ и во всѣхъ котловинахъ.

Многихъ обгоняемъ мы теперь, столь же дикихъ и нищихъ, какъ въ дни доисторическіе. Вотъ опять идутъ верблюды и за ними — идумейцы, въ уголь сожженные вѣтрами и голодомъ, въ однихъ кубовыхъ линючихъ балахонахъ, ихъ полуголыя дѣти, облѣзлыя собаки и съ отрочества состарившіяся жены, съ лѣниво-скорбными, темными, какъ древне-аравійскія преданія, глазами, съ нитями разноцвѣтнаго бисера подъ глазами — отъ переносицы къ ушамъ. Вотъ черный и губастый, какъ готтентотъ, старикъ въ одной грязной рубахѣ, раскрытой на груди. Онъ сидитъ на осликѣ, гонитъ его, волоча по землѣ свои черныя босыя лапы. Вотъ верховой турецкій солдатъ, съ карабиномъ наперевѣсъ, зорко оглядывающій окрестныя ущелья и овраги… Всѣ спѣшатъ въ Iерихонъ — единственное человѣческое жилье, единственный оазисъ во всей Iорданской долинѣ. И, какъ только стемнѣетъ, ни души не останется на этой страшной древней дорогѣ. Здѣсь самъ Азазелъ вселяется въ человѣка. Онъ искушаетъ быть сильнымъ, безпощаднымъ — и сладострастнымъ, какъ ночи Содома и Гоморры…

IV.

Ночи здѣсь сказочно-прекрасны. Онѣ околдовываютъ трижды мертвую страну лихорадочными сновидѣніями, воскрешающими содомскую прелесть ея давно минувшей жизни.

 

// 197

 

Въ сумерки, на послѣднемъ, самомъ крутомъ спускѣ въ долину, влѣво отъ дороги внезапно открылась глубокая каменистая трещина — ущелье Кельта — и проводила насъ до самой долины. Смутно бѣлѣла дорога, шумѣлъ потокъ на днѣ уже совсѣмъ темнаго ущелья, и печально краснѣло нѣсколько огоньковъ въ скалистой стѣнѣ за нимъ: тамъ древнѣйшіе притоны аскетовъ, тысячами погребавшихъ себя заживо въ криптахъ, которыми сплошь изрыты скалы Кельта. А когда мы спустились въ долину и повернули влѣво, къ Iерихону, чернымъ и тяжкимъ обрывомъ, уходящимъ въ небо, всталъ передъ нами кряжъ горы Сорокадневной. И огонекъ лампадки, чуть замѣтной точкой краснѣвшій и на этомъ обрывѣ, опять напомнилъ о той страшной борьбѣ, которую впервые воздвигли здѣсь люди противъ дьявола.

Теперь крипты безлюдны. Огонекъ одиноко глядитъ изъ черноты кряжа на песчаную низменность, тускло мерцающую подъ нимъ до самыхъ Моавитскихъ горъ. И вся эта низменность, страна, чтò нѣкогда «орошалась, какъ садъ Господень» и на весь міръ славилась легендарнымъ плодородіемъ, красой и грѣховностью Пятиградія, дворцами и твердынями трижды возрождавшагося изъ развалинъ Iерихона, поражаетъ теперь тѣмъ запустѣніемъ, «гдѣ лишь жупелъ и соль, гдѣ никакой злакъ не прозябаетъ, гдѣ ни голосъ человѣческій ни бѣгъ животнаго не нарушаетъ безмолвія».

Сады Iерихона дышали въ дни его славы благовоніями бальзамическихъ растеній, индійскихъ цвѣтовъ и травъ. «Пальмы и мимозы, сахарный тростникъ и рисъ, индиго и хлопокъ произрастали въ долинѣ Iордана». Объ этомъ свидѣтельствуетъ даже и тотъ оазисъ, чтò уцѣлѣлъ на мѣстахъ исчезнувшаго съ лица земли іорданскаго рая, даже имя того селенья, чтò наслѣдовало Iерихону: Риха — благовоніе. Но оазисъ этотъ, тропически-пышно зеленѣющій у подножія горы Сорокадневной, близъ источника Пророка Елисея, такъ малъ въ окрестной пустынѣ, а селенье все состоитъ изъ двухъ-трехъ каменныхъ домовъ, нѣсколькихъ глиняныхъ арабскихъ хижинъ и бедуинскихъ шатровъ!

Въ сумерки долина была молчалива, задумчива. Я сидѣлъ за Рихой, на одномъ изъ жесткихъ аспидныхъ холмовъ, чтò волнами идутъ къ горѣ, — на могилахъ Iерихона, кое-гдѣ покрытыхъ колючей травкой, до черноты сожженной. Далекія Моавитскія горы, — край таинственной могилы Моисея, — были предо мною, а западъ заступали черные обрывы горъ Iудеи, возносившихъ въ блѣдно-прозрачное, зеленоватое небо свой высшій гребень, мѣсто Искушенія.

 

// 198

 

Оттуда тянуло теплымъ сладостнымъ вѣтромъ. Въ небѣ таяло и блѣднѣло легкое мутно-фіолетовое облако. И того же тона были и горы за пепельно-туманной долиной, за ея меланхолическимъ просторомъ. И туманной бирюзою мерцало на югѣ устье моря, чтò терялось среди смыкавшихся тамъ горъ…

Но вотъ наступила и длится ночь. Она коротка, очень коротка, но кажется безконечной. Еще въ сумерки все уснуло, затихло, и погасли рѣдкіе огоньки въ Рихѣ, — остался только одинъ, чтò виситъ на срединѣ обрыва, на горѣ Сорокадневной. Еще въ сумерки зачался таинственно-звенящій, горячечный шопотъ цикадъ, незримыми миріадами наполняющихъ душную чащу оазиса, и приторно-сладко запахли его эвкалипты и мимозы, загорѣвшіеся миріадами свѣтящихъ мухъ. Теперь этотъ звонкій шопотъ наполнилъ весь оазисъ. Онъ растетъ — и вотъ уже стоитъ надъ нимъ немолкнущимъ хрустальнымъ бредомъ, сливаясь съ отдаленно-смутнымъ гуломъ, съ дрожащимъ стономъ всей долины — съ сладострастно-сомнамбулическимъ ропотомъ жабъ, околдовывающимъ, до галлюцинацій раздражающимъ чувства. Стѣны отеля, его каменный дворъ, — все мертвенно-блѣдно и необыкновенно четко въ серебристомъ свѣтѣ этихъ тропическихъ звѣздъ, огромными самоцвѣтами повисшихъ въ необъятномъ пространствѣ неба. Оно необъятно отъ необыкновенной прозрачности воздуха, — звѣзды именно висятъ въ немъ, а на землѣ далеко-далеко виденъ каждый кустъ, каждый камень. И мнѣ странно глядѣть на мою бѣлую одежду, какъ бы фосфорящуюся отъ звѣзднаго блеска. Я самъ себѣ кажусь призракомъ, ибо я весь въ какомъ-то знойномъ, хрустально-звенящемъ полуснѣ, который наводитъ на меня Дьяволъ Содома и Гоморры.

Я лунатикомъ брожу по саду и по двору отеля и ясно сознаю, что никогда еще не было столь обострено мое зрѣніе, обоняніе, осязаніе, слухъ. Все сливается въ блескъ и тишину. Но — странно! — мнѣ кажется, что я вижу каждую отдѣльную искру, слышу каждый отдѣльный звукъ. Я вынимаю часы. Понимаю, что уже два, что самоцвѣты, плывущіе въ бездонномъ пространствѣ съ востока, становятся все крупнѣе и лучистѣе, что мои ноги подламываются отъ смертельной усталости. Но развѣ у меня есть власть надъ собой?

Садъ кружится въ беззвучномъ круженьи зелено-лиловыхъ мухъ, ихъ скользящихъ огненныхъ вихрей. Какъ райское дерево, трепещетъ и переливается искрами сикоморъ во дворѣ. Съ верху до низу горятъ и блещутъ ими кустарники, сахарный тростникъ и прозрачные шатры мимозъ. А мимозы цвѣтутъ и дурманятъ сладкимъ ароматомъ…

 

// 199

 

Много разъ я пытался заснуть, входилъ въ домъ, въ свою темную, горячую комнату, ложился подъ душный кисейный балдахинъ, на постель, но и здѣсь эти ароматы, эти скользящія искры, этотъ дрожащій хрустальный бредъ и ропотъ, которымъ околдованъ весь міръ. Сердце тоже дрожитъ и мутитъ голову, тѣло, поминутно палимое жалами москитовъ, покрывается горячечнымъ пòтомъ. И такъ звонко кричитъ жаба въ бассейнѣ среди двора, и такъ отдается ея однообразно вибрирующій призывъ въ каменномъ южномъ домѣ съ раскрытыми окнами и настежь распахнутыми дверями, что я опять шарю въ темнотѣ, нахожу одежду, спѣшу накинуть ее — и съ болѣзненной жадностью и радостью ловлю глотокъ свѣжаго воздуха на порогѣ крыльца…

Крыльцо бѣлѣетъ еще ярче, фигура спящаго на немъ слуги-араба стала еще чернѣе. Раздвоившійся Млечный Путь, густымъ, но прозрачно-фосфорическимъ дымомъ протянувшійся съ сѣвера на югъ, почти отъ горизонта до горизонта, совершенно отдѣлился отъ неба, повисъ на самой серединѣ пространства между нимъ и землею. Кажется, близокъ разсвѣтъ! Кажется, стихаетъ, замираетъ бредъ и ропотъ вокругъ. Сперва по камнямъ, а потомъ по теплому песку я спѣшу за селеніе — взглянуть на долину, на Моавъ, на востокъ. Но на востокѣ только позднія крупныя звѣзды. Блѣдный серебристый свѣтъ стоитъ надъ далекимъ мертвенно-блѣднымъ моремъ. Блѣдные пески долины мерцаютъ, какъ пустыня, покрытая манной. Блѣдныя, чуть видныя полосы тумана тянутся по далекимъ извивамъ и топямъ Iордана, — и уже смертоносная влажность чувствуется въ горячемъ воздухѣ. И блѣднымъ дымомъ спустилось и легло облако у подножія горы Сорокадневной, чернѣющей среди звѣздъ своей вершиной…

«Отойди отъ меня, Сатана».

1909 г.

____________

 

// 200