<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 38-48>
У ИСТОКА ДНЕЙ.
I.
Въ туманѣ моего прошлаго есть одинъ далекій день, который я вспоминаю особенно часто.
Я вижу большую комнату въ бревенчатомъ домѣ на хуторѣ средней Россіи.
Одно окно этой комнаты — на югъ, на солнце, два другихъ — на западъ, въ вишневый садъ.
Въ простѣнкѣ стоитъ старинный туалетъ краснаго дерева, а на полу возлѣ него сидитъ ребенокъ трехъ или четырехъ лѣтъ.
Онъ одинъ въ комнатѣ и чувствуетъ себя необыкновенно счастливымъ.
На дворѣ сухо, — погожій конецъ степного августа, и солнечный свѣтъ косо падаетъ изъ окна, выходящаго на югъ, почти до того мѣста, гдѣ сидитъ на полу ребенокъ.
А онъ открылъ дверцу въ тумбѣ туалета, обоняетъ кисленькій запахъ старинныхъ духовъ и тщательно укладываетъ на полированную полочку синія гербовыя бумаги.
Нужды нѣтъ, что эти бумаги покрыты строками крупныхъ непонятныхъ завитушекъ и что не приказано ни рвать ни пачкать ихъ: радостно уже одно то, что обладаешь ими, что ихъ много, и что можно раскладывать ихъ въ тумбѣ, которая отнынѣ будетъ твоею.
Такъ было и сказано:
— Вотъ эта тумбочка съ нынѣшняго дня — твоя.
А для того, чтобы было чтò укладывать, подарили большую кипу синихъ бумагъ съ красивыми двуглавыми птицами. Накопится много и другихъ вещей, въ родѣ коробочекъ и граненыхъ пузырьковъ, стоящихъ на туалетѣ. И все это будет спрятано сюда же.
// 38
Но на свѣтѣ, какъ извѣстно, все кончается: бумаги уже нѣсколько разъ укладывались на полочкѣ и такъ и этакъ, порядокъ, въ которомъ онѣ должны быть, строго обдуманъ, — остается затворить тумбу, поглядѣть на нее съ пріятнымъ чувствомъ собственности — и заняться чѣмъ-нибудь другимъ.
Чѣмъ же?
Ребенокъ стоитъ возлѣ туалета и осматривается.
Увы, въ простой деревенской комнатѣ съ голыми бревенчатыми стѣнами совсѣмъ почти пусто: только стулья, да большая кровать, да августовское солнце, косо озаряющее некрашеный полъ.
Пріятно подойти къ окну, почувствовать тепло солнечнаго свѣта и, прижавшись лицомъ къ стеклу, расплющить носъ… Очень заманчива и паутина, — легкая восьмигранная сѣтка въ верхнемъ углу окна… Но, во-первыхъ, до нея не дотянешься, если даже приставить къ окну стулъ, а во-вторыхъ, изъ щели въ углу можетъ выбѣжать на высокихъ тонкихъ ножкахъ большой сѣрый паукъ.
И ребенокъ, поднявъ глаза, чувствуетъ сладкій страхъ при мысли о таинственномъ хозяинѣ этой паутины, имя котораго онъ произноситъ съ запинкой, по-крестьянски — пуакъ — и который такъ сердито выскакиваетъ изъ своей щели, когда въ его сѣть попадаетъ муха.
Сладко слѣдить тогда за ея гибелью!
Жалобно и долго, долго ноетъ она въ тишинѣ пустой комнаты, точно зоветъ на помощь… Но помощи нѣтъ, и время течетъ среди ея однотоннаго плача въ полной неизвѣстности, чтò будетъ дальше… И вдругъ онъ, этотъ темно-сѣрый страшный паукъ, выскакиваетъ изъ щели и быстро бѣжитъ по паутинѣ… схватываетъ муху въ лапы, замираетъ съ нею на мѣстѣ и наконецъ уже, слабую, затихающую, тянетъ ее въ свое жилище…
Чтò это за жилище? Чтò дѣлаетъ въ немъ его хозяинъ, чѣмъ занятъ онъ?
Нечаянно взглядъ ребенка падаетъ въ эту минуту на зеркало.
II.
Я хорошо помню, какъ поразило оно меня.
Съ него начинаются смутныя, не связанныя другъ с другомъ воспоминанія моего младенчества. Точно въ сновидѣніяхъ живу я въ нихъ. И вотъ оно, первое сновидѣніе у истока дней моихъ.
Ранѣе нѣтъ ничего: пустота, несуществованіе.
// 39
Ни мое сердце, ни мой разумъ никогда не могли и до сихъ поръ не могутъ примириться съ этой пустотой. Но, покоряясь неизбѣжности, я принимаю за начало моего бытія этотъ августовскій день, эти синія гербовыя бумаги съ орлами, тихую невыразимую радость, которую онѣ дали мнѣ, — и зеркало.
Между колоннками туалета, въ тяжелой прихотливой рамѣ, висѣло что-то свѣтлое, блестящее, красивое — и непонятное. Я видалъ его и ранѣе. Видѣлъ и отраженія въ немъ. Но изумило оно меня только теперь, когда мои воспріятія вдругъ озарились первымъ яркимъ проблескомъ сознанія, когда я раздѣлился на воспринимающаго и сознающаго. И все окружавшее меня внезапно измѣнилось, ожило, — пріобрѣло свой собственный ликъ, полный непонятнаго.
Я заглянулъ въ то свѣтлое, блестящее, чтò слегка наклонно висѣло между колоннокъ туалета, увидалъ тамъ другую комнату, совершенно такую же, какъ та, въ которой я былъ, но только болѣе заманчивую, болѣе красивую, увидалъ самого себя — и въ первый разъ въ жизни былъ изумленъ и очарованъ.
Я восторженно оглянулся… Да, несомнѣнно, въ зеркалѣ было все, чтò было и здѣсь, вокругъ меня — и стѣны, и стулья, и полъ, и солнечный свѣтъ, и ребенокъ, стоявшій среди комнаты… Насъ было двое, удивленно смотрѣвшихъ другъ на друга! И вотъ одинъ изъ насъ вдругъ закрылъ глаза — и все исчезло: остались только свѣтлыя пятна, закружившіяся въ темнотѣ… Потомъ снова открылъ ихъ — и снова увидалъ все то, чтò уже видѣлъ… Не странно ли только, что комната въ зеркалѣ падаетъ, валится на меня?
Робко приблизился я къ зеркалу и, дотянувшись рукой до нижней части рамы, толкнулъ ее.
Зеркало блеснуло, стукнулось о стѣну, а покатый полъ, отраженный въ немъ, сталъ еще болѣе покатымъ. Теперь вся комната падала на меня, падалъ и мальчикъ, стоявшій противъ меня, и кровать, и стулья… Очарованный, восхищенный, долго глядѣлъ я на то чудесное и новое, чтò такъ внезапно открылось мнѣ — и потянулъ раму къ себѣ. Зеркало блеснуло, завалилось назадъ — и все исчезло… И какъ разъ въ эту минуту кто-то хлопнулъ дверью, и я вздрогнулъ и громко крикнулъ отъ страха.
III.
Чтò было дальше?
Много разъ пытался я вспомнить еще хоть что-нибудь; но это никогда не удавалось.
// 40
Вспоминая, я быстро переходилъ къ выдумкѣ, къ творчеству, ибо и воспоминанія-то мои объ этомъ днѣ не болѣе реальны, чѣмъ творчество.
Твердо помню только одно: зеркало поразило меня именно въ этотъ день. Я долженъ былъ разгадать его во что бы то ни стало.
Но какъ?
О, много было лукавствъ и ухищреній!
Они, эти ухищренія, кончались всегда неудачей. И переживъ неудачу, я, конечно, забывалъ о зеркалѣ. Но вотъ я опять оставался наединѣ съ нимъ — и опять испытывал его власть надъ собою.
Я любилъ угловую комнату, когда она была пуста. Я входилъ, затворялъ за собой двери — и тотчасъ же вступалъ въ какую-то особую, чародѣйственную жизнь.
Такъ тихо, такъ тихо, что слышна каждая нота въ тонкомъ и печальномъ плачѣ замирающей въ паутинѣ мухи!
И, я затаивалъ дыханіе, и казалось, что и комната ждетъ чего-то вмѣстѣ со мною.
Мальчикъ, стоящій предо мною въ отраженной комнатѣ, былъ теперь выше ростомъ, рѣшительнѣе, смѣлѣе, чѣмъ тотъ, чтò стоялъ въ ней въ свѣтлый августовскій день нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Но отраженная комната была все такъ же притягательна, заманчива… сто кратъ заманчивѣе той, въ которой былъ я! И сладко было снова и снова тѣшить себя несбыточной мечтою побывать, пожить въ этой отраженной комнатѣ!
Только существуетъ ли она и тогда, когда не смотришь на нее?
Чтобы узнать это, нужно прежде всего обмануть кого-то.
И вотъ я дѣлалъ равнодушное лицо, отходилъ отъ зеркала, заглядывалъ съ притворной безпечностью въ окна — и вдругъ быстро оборачивался къ туалету…
Нѣтъ, все попрежнему!
Но тогда не сѣсть ли въ кресло противъ зеркала? Закрыть глаза и притвориться спящимъ… А затѣмъ сразу открыть ихъ…
Увы, снова хитрость моя разсыпается прахомъ!
Оставалось еще одно: пріоткрыть рѣсницы — такъ мало, такъ мало, чтобы никто и не подумалъ, что онѣ пріоткрыты…
Но какъ это трудно!
Рѣсницы дрожатъ, глазамъ больно, и выходитъ все одно и то же: или совсѣмъ ничего не видно, или хоть слабо, но видно все!
// 41
И много разъ, дѣлая отчаянныя усилія, сдвигалъ я съ мѣста тяжелыя колоннки, среди которыхъ висѣло зеркало, и заглядывалъ между нимъ и стѣною. Но и тамъ, именно тамъ, гдѣ должна была заключаться разгадка тайны, не оказывалось ничего, кромѣ бревенъ съ одной стороны и шершавыхъ дощечекъ, которыми было забито зеркало, съ другой!
— Значитъ, кроется что-нибудь за ними, за этими дощечками?
Говорятъ, что за этими дощечками только стекло, намазанное ртутью. Да, но чтò такое ртуть? Ртуть тоже нѣчто чудесное. Положилъ кто-то этой ртути въ пекущіеся хлѣбы — и вдругъ хлѣбы запрыгали по печкѣ! А главное: почему поспѣшили закутать это что-то, намазанное ртутью и называемое зеркаломъ, въ черный коленкоръ, какъ только умерла Надя?
Въ эту страшную ночь, когда въ домѣ свершилось что-то невыразимое, наполнившее весь домъ сперва таинственной суматохой, испуганными голосами, а потомъ страстными криками матери, — зеркало завѣсили чернымъ коленкоромъ.
Я, спавшій въ угловой комнатѣ на широкой постели, въ дикомъ ужасѣ вскочилъ на колѣни, когда тишину ночи прорѣзали эти крики. А затѣмъ въ комнату быстро вошла заплаканная нянька и накинула на зеркало кусокъ черной матеріи.
И, какъ внезапный вѣтеръ по затрепетавшимъ листьямъ дерева, по всему моему тѣлу прошла одна мысль, одно сознаніе: въ домѣ смерть! То ужасное, чье имя — тайна!
IV.
Ночи предшествовали тяжелые, печальные дни.
Стоялъ февраль, наполнявшій комнаты скуднымъ полусвѣтомъ.
А дѣвочка была больна уже давно, и казалось, что конца не будетъ этимъ днямъ, этому скудному полусвѣту и тишинѣ, воцарившейся съ тѣхъ поръ, какъ въ дѣтской, пропитанной сладковатымъ запахомъ лѣкарствъ, затворили двери и завѣсили окна темными шторами.
Въ глуши, на хуторѣ, заброшенные, забытые, жили мы тогда: мать, Надя, нянька Дарья, большая властная старуха, я и мой воспитатель, — если только можно было назвать такъ этого страннаго человѣка, похожаго на Данте, — человѣка безъ роду, безъ племени, уже много лѣтъ скитавшагося по мелкимъ помѣщикамъ, обучавшаго ихъ дѣтей и нигдѣ не уживавшагося.
Я медленно, съ трудомъ читалъ, а онъ, этотъ Данте, въ старенькомъ, кургузомъ сюртучкѣ и короткихъ панталонахъ,
// 42
изъ-подъ которыхъ торчали грубые рыжіе сапоги, ходилъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ и думалъ, думалъ, бормоча свои думы себѣ подъ носъ и порою съ злораднымъ наслажденіемъ похохатывая.
А смерть уже незримо рѣяла среди насъ, и печальную тишину дома нарушали только шаги моего воспитателя и мое однотонное чтеніе. И читалъ я какъ разъ о ней: читалъ пѣснь о старомъ нормандскомъ баронѣ, умиравшемъ въ отдаленномъ покоѣ зàмка въ бурную и темную ночь Рождества Христова. И когда она появилась наконецъ — столь грозная, что даже собаки на дворѣ завыли, услыхавъ вопли въ домѣ, — тотчасъ же было наброшено черное покрывало и на то, чтò какимъ-то образомъ было причастно ея тайнѣ!
V.
Я уснулъ, чувствуя томительную тоску.
За окнами чернѣла ночь, комната была слабо озарена стоявшей на полу возлѣ кровати свѣчой.
Обычно со мной спала мать. Но съ тѣхъ поръ, какъ заболѣла дѣвочка, на ночь стала приходить ко мнѣ нянька. А въ эту ночь даже и няньки не было. Она только изрѣдка входила, вынимала что-то изъ ящиковъ туалета, шопотомъ говорила мнѣ: «спи, спи, я сейчасъ приду» — и снова уходила.
И я пытался уснуть.
Но тоска, предчувствіе чего-то, чтò вотъ-вотъ должно совершиться, будили меня, едва только я начиналъ забываться. Задремлю — и вдругъ вскочу съ бьющимся сердцемъ и страннымъ желаніемъ закричать о помощи.
Но даже крикнуть я не смѣлъ — такъ тихо было въ домѣ и такъ странно блестѣло зеркало, наклонно висѣвшее между колоннокъ туалета и отражавшее покатый полъ и дрожащій длинный огонь свѣчи, стоявшей возлѣ кровати.
И вотъ…
Поднялась какая-то возня, послышались испуганные, торопливые голоса, стукъ дверей, а вслѣдъ за ними — сдавленный ужасный крикъ… Пораженный имъ до глубины сердца, я вскочилъ, сѣлъ на колѣни и замеръ, уже готовый отвѣтить на этот крикъ крикомъ еще болѣе ужаснымъ, какъ растворилась дверь, и по комнатѣ, сотрясая полъ своею тяжестью, пробѣжала нянька съ чернымъ кускомъ коленкора въ рукахъ…
Потомъ меня, дрожащаго отъ ужаса и изумленія, зачѣмъ-то одѣли, и воспитатель мой повелъ меня въ ту, слабо освѣщенную синей лампадкой комнату, гдѣ на ломберномъ столѣ, покрытомъ простынею, лежала кукла въ розовомъ платьицѣ…
// 43
Помню, какъ мы остановились на порогѣ этой комнаты и, перекрестившись, поклонились въ уголъ, лампадкѣ и этой куклѣ…
Помню даже, что набожное смиреніе, съ которымъ медленно перекрестился и поклонился мой воспитатель, показалось мнѣ неестественнымъ…
Мнѣ показалось, что онъ пьянъ: это съ нимъ случалось нерѣдко… И отъ этого мнѣ сдѣлалось еще страшнѣе.
А онъ, съ истовостью пьянаго человѣка, желающаго показать, что онъ нисколько не пьянъ, а, напротивъ, сознательно, серьезно и спокойно дѣлаетъ все то, чтò полагается въ такихъ случаяхъ, подвелъ меня къ столу, приподнялъ за плечи — и я увидалъ блѣдное, безжизненное личико и тусклый блескъ мертвыхъ, слизистыхъ глазъ подъ неплотно смежившимися черными рѣсницами, четко выдѣлявшимися среди блѣдности… Въ этомъ было что-то безобразное!
Безобразно-ужасенъ былъ и сонъ, которымъ я забылся послѣ того.
Я до сихъ поръ чувствую всю нескладную, горячечную суматоху всѣхъ этихъ людей, наполнившихъ домъ и начавшихъ торопливо переносить и передвигать изъ комнаты въ комнату столы, стулья, кровати и зеркала, какъ только я закрылъ глаза.
Дѣвочка мгновенно ожила, хотя и осталась все такой же загадочной и безмолвной, какой она была на столѣ, и поспѣшила вмѣшаться въ суматоху, бѣгая изъ комнаты въ комнату подъ ногами мужиковъ, торопливо носившихъ на рукахъ стулья и зеркала, покрытыя чернымъ коленкоромъ…
Какъ это она могла ожить и остаться въ то же время мертвой?
Какъ это она могла бѣгать и не упасть, когда лицо ея было столь же слѣпо и безжизненно, какъ тусклая полоска ея глазъ, блестѣвшая въ прорѣзѣ неплотно прикрытыхъ рѣсницъ?
Наконецъ настало утро.
VI.
Ахъ, какъ хорошо сдѣлалъ Господь Богъ, создавши свѣтъ!
Сколько разъ въ жизни говорилъ я эти слова, открывая глаза послѣ тяжкихъ ночныхъ сновидѣній! Какъ этотъ свѣтъ успокаиваетъ, какъ упрощаетъ и душу нашу, и все окружающее насъ!
Бѣлый, спокойный и простой день былъ въ мірѣ, когда я проснулся.
// 44
Но, проснувшись, я точасъ взглянулъ на зеркало… О, какимъ печальнымъ показалось оно мнѣ!
Да и не одно оно. Все в домѣ было печально: и заплаканная, похудѣвшая, съ блестящими глазами, мать, и серьезный воспитатель, и притихшая, уже далеко не столь властная, какъ прежде, старуха-нянька, и разговоры вполголоса, и эта кукольная дѣвочка съ восковымъ личикомъ, лиловатымъ вискомъ, неживыми локонами и полуприкрытыми рѣсницами, изъ-подъ которыхъ еще тусклѣе, чѣмъ вчера, блестѣла полоска стеклянныхъ глазъ…
А потомъ, въ солнечный морозный день съ мятелью, пріѣхали на трехъ розвальняхъ попы, нанесли въ домъ холоду, запаха снѣга и ладана и стали съ грустными причитаніями и пѣніемъ ходить вокругъ лежащей на столѣ куклы, кланяться ей и дымить на нее изъ кадила…
И съ какой изысканной деликатностью, съ какой кокетливой печалью заливался въ этотъ день высокій горловой теноръ всегда смѣлаго и даже наглаго о. Ѳедора!
Какъ онъ легко, точно въ кадрили, то приближался къ столу, то пятился назадъ и своей ловкой рукой — даже не рукой, а только одной кистью — высоко взвивалъ пылающее кадило и потоплялъ въ синихъ клубахъ церковнаго благоуханія неподвижно лежащую куклу!
И какъ чувствовалъ я въ этотъ день всю сладость страстныхъ рыданій матери, когда заливающійся теноръ грустно утѣшалъ ее неизреченной красотою небесныхъ обителей. И какой болью сжалось мое сердце въ тотъ моментъ, когда гробикъ, наскоро сбитый изъ пахучаго сосноваго теса, навсегда закрыли крышкой и понесли, среди пѣнія, въ розвальни, возлѣ которыхъ, въ солнечной морозной мятели, вѣтеръ развѣвалъ волосы на обнаженныхъ головахъ мужиковъ!
VII.
Надолго застылъ послѣ того въ тишинѣ и грусти нашъ бревенчатый флигель.
Весеннее солнце по цѣлымъ днямъ наполняло радостнымъ блескомъ дѣтскую, — теперь нашу классную, — но померкли всѣ мои радости!
Чтò это случилось съ милой веселой дѣвочкой, которая такъ звонко выкрикивала когда-то свое имя, а теперь лежитъ въ селѣ на погостѣ, въ могилѣ?
Откуда пришла она? Зачѣмъ росла, прыгала, радовалась вплоть до того рокового вечера, въ который точно какой-то злой духъ дохнулъ на нее своимъ пламеннымъ дыханіемъ?
// 45
Съ разгорѣвшимся личикомъ, съ сіяющими глазками, она была особенно оживлена въ тотъ вечеръ — и вдругъ поникла на плечо матери.
— Мама, бай!
И тотчасъ же ее унесли въ дѣтскую, и это былъ послѣдній часъ, въ который я видѣлъ ее: живой изъ дѣтской она не вернулась.
Вотъ идутъ дни за днями, а ея все нѣтъ — и никогда не будетъ...
Даже и люльку ея снесли на чердакъ…
Вотъ вынимаютъ зимнія рамы, и наша классная наполняется душистой свѣжестью и тепломъ яркаго солнца… А ея нѣтъ — и никогда не будетъ!
Говорятъ, что она на погостѣ, въ Знаменскомъ. Но вся ли? То живое, прекрасное, чтò было въ ней, не тамъ, а гдѣ-то далеко… въ раю, въ небѣ.
Въ тихія апрѣльскія сумерки, когда я сидѣлъ съ нянькой у раскрытаго окна, выходящаго въ темный и свѣжій садъ, я подолгу смотрѣлъ на меркнущій нѣжно-алый закатъ, по которому громоздились синія тучки, похожія на саркофаги. И когда надъ ними въ зеленоватомъ небѣ вспыхивало серебристое зерно первой звѣзды, нянька говорила мнѣ:
— Вонъ душенька нашей барышни.
Но и въ этихъ словахъ… Нѣтъ, это было слишкомъ просто! Это было такъ же просто, такъ же ничего не объясняло, какъ и то, что зеркало есть стекло, намазанное ртутью.
VIII.
И велико было мое недоумѣніе, когда я убѣдился въ этомъ!
Не разъ отодвигалъ я зеркало отъ стѣны и не разъ убѣждался, что ничего-то нѣтъ за нимъ, кромѣ бревенъ, паутины и шершавыхъ дощечекъ!
Однако нужно было заглянуть и подъ эти дощечки!
И однажды, когда въ домѣ всѣ спали, я отодвинулъ, замирая отъ страха быть пойманнымъ, зеркало отъ стѣны — и кухоннымъ ножомъ приподнялъ одну изъ дощечекъ…
Да, меня не обманывали!
Подъ дощечкой ничего не было, кромѣ стекла, намазаннаго красно-коричневой краской.
Но, можетъ-быть, есть что-нибудь между этой краской и стекломъ?
Нѣтъ, и тамъ ничего нѣтъ: я слегка поцарапалъ концомъ ножа въ уголкѣ зеркала — и увидалъ… стекло!
Но не стала ли таинственная ртуть еще болѣе таинственной послѣ того?
// 46
Несомнѣнно. Ибо развѣ не чудесно было и то, чтò сдѣлалъ я? Я соскоблилъ ножомъ каплю красной краски и увидѣлъ, что чудесное стекло стало стекломъ самымъ обыкновеннымъ: прильнувши къ тому мѣсту, гдѣ я скоблилъ, можно было сквозь стекло видѣть комнату…
Гдѣ я былъ до той поры, въ которой блеснулъ первый лучъ моего сознанія, пробужденнаго свѣтлымъ стекломъ, висѣвшимъ въ тяжелой рамѣ между колоннокъ туалета? Гдѣ я былъ до той поры, въ которой туманилось мое тихое младенчество?
— Нигдѣ, — отвѣчаю я себѣ.
Но, въ такомъ случаѣ, я, значитъ, не существовалъ до этой поры?
— Нѣтъ, не существовалъ.
Но тутъ вмѣшивается сердце:
— Нѣтъ. Я не вѣрю этому, какъ не вѣрю и никогда не повѣрю въ смерть, въ уничтоженіе. Лучше скажи: не знаю. И незнаніе твое — тоже тайна.
Моя память такъ безсильна, что я почти ничего не помню не только о своемъ младенчествѣ, но даже о дѣтствѣ, отрочествѣ. А вѣдь существовалъ же я! И не только существовалъ, — думалъ, чувствовалъ, и такъ полно, такъ жадно, какъ никогда потомъ. Гдѣ же все это?
Это тоже тайна. И всюду она, эта всепроникающая власть тайны, власть, чаще всего злая, враждебная намъ.
Чѣмъ только не мучила она меня въ пору моего младенчества!
Три свѣчи въ комнатѣ — къ чьей-нибудь смерти.
Вой собаки ночью — къ смерти.
Воронъ, пролетѣвшій со свистомъ крыльевъ низко надъ домомъ, — къ смерти.
Разбитое нечаянно зеркало — къ смерти.
Черный коленкоръ, накинутый на него, — символъ смерти!
А чтò творится ночью на чердакахъ, въ полѣ, на кладбищѣ! Чтò отражается по ночамъ передъ бѣдою въ зеркалахъ!
— Вошла я это, матушка-барыня, ночи за двѣ передъ тѣмъ, какъ барышнѣ умереть, глянула на туалетъ, а въ зеркалѣ стоитъ кто-то бѣлый-бѣлый, какъ мѣлъ, да длинный-предлинный!
— Да, небось, платье твое отразилось.
— И, Богъ знаетъ чтò! Развѣ я не помню, въ чемъ была? То-то и дѣло, что въ юбкѣ въ одной бумазейной да въ темной кофточкѣ!
И я порою думалъ: ужъ не права ли ты, моя старая наставница?
// 47
На зеркалѣ и до сихъ поръ видна царапина, сдѣланная моей рукой много лѣтъ тому назадъ, — въ ту минуту, когда я пытался хоть глазкомъ заглянуть въ невѣдомое и непонятное, сопутствующее мнѣ отъ истока дней моихъ до грядущей могилы.
Я видѣлъ себя въ этомъ зеркалѣ ребенкомъ — и вотъ уже не представляю себѣ этого ребенка: онъ исчезъ навсегда и безъ возврата.
Я видѣлъ себя въ зеркалѣ отрокомъ, но теперь не помню и его.
Видѣлъ юношей — и только по портретамъ знаю, кого отражало когда-то зеркало.
Но развѣ мое — это ясное, живое и слегка надменное лицо? Это лицо моего младшаго, давно умершаго брата. Я и гляжу на него, какъ старшій: съ ласковой улыбкой снисхожденія къ его молодости. А въ зеркалѣ отражается печальное и, увы, уже спокойное лицо!
Настанетъ день — и навсегда исчезнетъ изъ міра и оно.
И отъ попытокъ моихъ разгадать жизнь останется одинъ слѣдъ: царапина на стеклѣ, намазанномъ ртутью.
1906 г.
_________
// 48