<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 10-16>
ЗОЛОТОЕ ДНО.
I.
Тишина — и запустѣніе. Не оскудѣніе, а запустѣніе…
Не спѣша бѣгутъ лошади среди зеленыхъ холмистыхъ полей; ласково вѣетъ навстрѣчу вѣтеръ, и убаюкивающе звенятъ трели жаворонковъ, сливаясь съ однообразнымъ топотомъ копытъ. Вотъ съ одного изъ косогоровъ еще разъ показалась далеко на горизонтѣ низкимъ синѣющимъ силуэтомъ станція. Но, обернувшись черезъ минуту, я уже не вижу ея. Теперь вокругъ тарантаса — только пары, хлѣба и лощинки съ дубовымъ кустарникомъ…
— Ну, чтò новенькаго, Корней? — спрашиваю я кучера, молодого загорѣлаго мужика съ умными, слегка прищуренными глазами.
— Новенькаго? — сдержанно отвѣчаетъ Корней, не оборачиваясь. — Новаго у насъ ничего нѣту.
— Значитъ, живете по-старому?
— Это правильно. Плохо живемъ…
Не много новаго узнаю я и въ имѣніи сестры, гдѣ я всегда дѣлаю остановку на пути къ Родникамъ. Кажется, что еще годъ тому назадъ усадьба не была такъ ветха. Полы и потолки въ залѣ еще немного покосились и потемнѣли, вѣтви запущеннаго палисадника лѣзутъ въ окна, тесовыя крыши службъ серебрятся и даютъ кое-гдѣ трещины… А по двору, держа въ поводу худого стригуна, запряженнаго въ водовозку, еле бредетъ полуслѣпой и глухой Антипушка, и разсохшіяся колеса водовозки порою такъ неистово взвизгиваютъ, что больно слушать.
— Такъ[1] плохи, говоришь, дѣла? — спрашиваю я сестру, которая задумчиво смотритъ куда-то въ даль, на косогоры за лугами и рѣчкой.
// 10
— Совсѣмъ, совсѣмъ плохи! — поспѣшно, какъ будто даже съ удовольствіемъ подтверждаетъ сестра. — Будь капиталъ, еще, можетъ-быть, можно было бы поправиться. Вѣдь земля-то сущее золотое дно. Но банкъ, банкъ!
— Зато тишина-то какая! — говорю я.
— Ужъ этого хоть отбавляй! — съ угрюмой ироніей соглашается племянникъ-студентъ. — Дѣйствительно, тишина, и прескверная, чортъ ее дери, тишина! Въ родѣ высыхающаго пруда. Издали — хоть картину пиши. А подойди — затхлостью понесетъ, ибо воды-то въ немъ на вершокъ, а тины — на двѣ сажени, и караси всѣ подохли… Дно-то, дѣйствительно, золотое, только до него самъ чортъ не докопается!
II.
Дорога вьется сперва по перелѣскамъ. Потомъ пропадаетъ въ большомъ кологривовскомъ заказѣ. Въ прежнее время она далеко обходила его; теперь ѣздятъ прямо, по двору усадьбы, раскинувшейся по бокамъ лѣсного оврага своимъ одичавшимъ садомъ и кирпичными службами. Какъ только въ лѣсъ врывается громыханіе бубенчиковъ, изъ усадьбы отвѣчаетъ ему угрюмый лай овчарокъ, ведущихъ свой родъ отъ тѣхъ свирѣпыхъ псовъ, чтò сторожили когда-то не менѣе свирѣпую и угрюмую жизнь старика Кологривова. Пока тарантасъ, сопровождаемый лаемъ, съ грохотомъ катится по мостикамъ черезъ овраги, смотрю на груды кирпичей, оставшихся отъ сгорѣвшаго дома и потонувшихъ въ бурьянѣ, и думаю о томъ, чтò сдѣлалъ бы старикъ Кологривовъ, если бы увидѣлъ нахаловъ, скачущихъ по двору его усадьбы! Въ дѣтствѣ я слыхалъ про него поистинѣ ужасы. Одна изъ любовницъ пыталась опоить его какими-то колдовскими травами, — онъ заточилъ ее своимъ судомъ въ монастырь. Когда объявили волю, онъ «тронулся», какъ говорили, «въ отдѣлку» и съ тѣхъ поръ почти никогда не показывался изъ дому. Медленно разоряясь, онъ по ночамъ, дрожа отъ страха, что его убьютъ, сидѣлъ въ шапочкѣ съ мощей угодника и громко читалъ заговоры, псалмы и покаянныя молитвы собственнаго сочиненія. Осенью однажды его нашли въ молельной мертвымъ…
— Не знаешь, не продали еще? — спрашиваю я Корнея.
— Продали, — отвѣчаетъ онъ. — И продали-то, говорятъ, за трынку! Живетъ тутъ приказчикъ отъ наслѣдниковъ, а ему чтò жъ? Не свое доброе. Безъ хозяина, извѣстно, и товаръ — сирота. А земля тутъ — прямо золотое дно!
— Хороша?
// 11
— Аршинъ чернозему. А лѣсъ-то!
Правда, славный лѣсъ. Горько и свѣжо пахнетъ березами, весело отдается подъ развѣсистыми вѣтвями громыханіе бубенчиковъ, птицы сладко звенятъ въ зеленыхъ чащахъ… На полянахъ, густо заросшихъ высокой травой и цвѣтами, просторно стоятъ столѣтнія березы по двѣ, по три на одномъ корню. Предвечерній золотистый свѣтъ наполняетъ ихъ тѣнистыя вершины. Внизу, между бѣлыми стволами, онъ блеститъ яркими длинными лучами, по опушкѣ бѣжитъ навстрѣчу тарантасу стальными просвѣтами. Просвѣты эти трепещутъ, сливаются, становятся все шире… И вотъ опять мы въ полѣ, опять вѣетъ сладкимъ ароматомъ зацвѣтающей ржи, и пристяжныя на бѣгу хватаютъ пучки сочныхъ стеблей…
— А вонъ и Батурино, — насмѣшливо говоритъ Корней.
И я уже понимаю его.
— Чтò, и тутъ плохо?
— Да ужъ молодые-то уѣхали. А старуха домъ продаетъ. Добилась до послѣдняго.
— А какъ бы заглянуть туда?
— Да скажите, что, молъ, домъ себѣ для Родниковъ присматриваю…
III.
Въ Батуринѣ — это большая деревня, но ужъ извѣстно, чтò такое «барская» деревня! — въ Батуринѣ тихо. Скучно лоснится на солнцѣ мелкiй длинный прудъ желтой глинистой водой; баба возлѣ навозной плотины лѣниво бьетъ валькомъ по мокрому сѣрому холсту… Съ плотины дорога поднимается въ гору мимо батуринскаго сада. Садъ еще до сихъ поръ густъ и живописенъ, и, какъ на идиллическомъ пейзажѣ, стоитъ за нимъ сѣрый большой домъ подъ бурой, ржавой крышей. Но усадьба, усадьба! Цѣлая поэма запустѣнія! Отъ варка остались только стѣны, отъ людской избы — раскрытый остовъ безъ оконъ, и всюду, къ самымъ порогамъ, подступили лопухи и глухая крапива. А на «черномъ» крыльцѣ стоитъ и въ страхѣ глядитъ на меня слезящимися глазами какая-то старуха. Понявъ изъ моихъ неловкихъ объясненій, что я хочу посмотрѣть домъ, она спѣшитъ предупредить барыню.
— Я доложу-съ, доложу-съ, — бормочетъ она, скрываясь въ темныхъ сѣняхъ.
Больно, должно-быть, Батуриной выходить послѣ такихъ докладовъ! И правда, — когда черезъ нѣсколько минутъ отворяется дверь, я вижу растерянное старческое лицо, винова-
// 12
тую улыбку голубыхъ кроткихъ глазъ… Дѣлаемъ видъ, что мы очень рады другъ другу, что этотъ осмотръ дома — вещь самая обыденная, и Батурина любезнымъ жестомъ приглашаетъ войти, а другой дрожащей рукой старается застегнуть воротъ своей темной кофточки изъ дешевенькаго новаго ситцу.
Бормоча что-то притворное, я вхожу въ переднюю… О, да это совсѣмъ ночлежка! Темно, душно, стѣны закопчены дымомъ махорки, которую куритъ бывшій староста Батуриныхъ, Дронъ, не покинувшiй усадьбу и донынѣ… Направо — дверь въ его каморку, прямо — комната старухъ, скудно освѣщенная окномъ съ двойными рамами, съ радужными отъ старости стеклами…
— Мы вѣдь въ пристройкѣ-съ теперь живемъ, — виновато поясняетъ Батурина. — Вѣдь знаете, какіе года-то пошли, да и теплѣе тутъ зимою…
— Но, можетъ-быть, я безпокою васъ?
Старуха трясетъ головой и смотритъ недоумѣвающе и вопросительно.
— Не безпокою ли я васъ? — говорю я громче.
Разслышавъ, Батурина поспѣшно улыбается.
— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, — отвѣчаетъ она съ ласковой снисходительностью. — Пожалуйте-съ.
И отворяетъ дверь въ коридоръ…
Еще мрачнѣе въ этихъ пустыхъ комнатахъ! Первая, въ которую я заглядываю изъ коридора, была когда-то кабинетомъ, а теперь превращена въ кладовую: тамъ ларь съ солью, кадушка съ пшеномъ, какія-то бутыли, позеленѣвшіе подсвѣчники… Въ слѣдующей, бывшей спальнѣ, возвышается пустая и огромная, какъ саркофагъ, кровать… И старуха отстаетъ отъ меня и скрывается въ кладовой, якобы чѣмъ-то озабоченная. А я медленно прохожу въ большой гулкій залъ, гдѣ въ углахъ свалены книги, пыльные акварельные портреты, ножки столовъ… Галка вдругъ срывается съ криво висящаго надъ ломбернымъ столикомъ зеркала и налету ныряетъ въ разбитое окно… Вздрогнувъ отъ неожиданности, я отступаю къ стеклянной двери на разсохшійся балконъ, съ трудомъ отворяю ее — и прикрываю глаза отъ низкаго яркаго солнца. Какой вечеръ! Какъ все цвѣтетъ и зеленѣетъ, обновляясь каждую весну, какъ сладостно журчатъ въ густомъ вишенникѣ, перепутанномъ съ сиренью и шиповникомъ, кроткія горлинки, вѣрные друзья погибающихъ помѣщичьихъ гнѣздъ!
// 13
IV.
Вечеръ въ полѣ встрѣчаетъ насъ цѣлымъ архипелагомъ пышныхъ золотисто-лиловыхъ облаковъ на западѣ, необыкновенной нѣжностью и ясностью далей.
— Дядя, дай сѣрничка! — кричитъ одинъ изъ мальчишекъ, стерегущихъ на парахъ лошадей, и, вскочивъ съ межи, бѣгомъ догоняетъ тарантасъ.
Но Корней суровъ и задумчивъ. Онъ съ наслажденіемъ вытягиваетъ мальчишку кнутомъ и сдержанно покрикиваетъ на лошадей.
— О чемъ онъ думаетъ? — думаю я, глядя на его выгорѣвшiй на солнцѣ картузъ.
И Корней слегка повертывается на облучкѣ и, слѣдя задумчивымъ взглядомъ за мелькающими подковами пристяжной, начинаетъ говорить…
— Всѣмъ не медъ, — говоритъ онъ. — Не однимъ господамъ… Хрестьянскій банкъ, молъ, помогаетъ! Да нѣтъ, въ долгъ-то не проживешь! Купятъ мужики сто-двѣсти десятинъ, — конечно, компаніей, не сообразясь съ силой, и запутляются, и норовятъ слопать другъ друга. А пойдутъ свары — дѣло и совсѣмъ изгадится, и хоть на переметъ съ обрывкомъ лѣзь!
— Однако, — говорю я, — крупныхъ-то господъ осталось три-четыре на уѣздъ, — значитъ, расходится земля по народу.
— По городскимъ купчишкамъ да лавошникамъ, — поправляетъ Корней. — По нимъ, а не по народу… И опять же земля безъ настоящаго хозяина остается: имъ вѣдь только бы купить, благо дешево, а жить-то они вѣдь тутъ не станутъ! Ну, вотъ ихъ-то, чертей, и зажать бы въ тѣсном мѣстѣ!
— Слѣдовало бы?
Но Корней отводитъ глаза въ сторону.
— Попоить пора, — говоритъ он дѣловымъ тономъ.
— На Ворглѣ попоимъ.
— Ну, на Ворглѣ, такъ на Ворглѣ…Эй, не рано!
Свѣжѣетъ, и блескъ вечера меркнетъ. Меланхолично засинѣли поля, далеко-далеко на горизонтѣ уходитъ за черту земли огромнымъ мутно-малиновымъ шаромъ солнце. И что-то старо-русское есть въ этой печальной картинѣ, въ этой синѣющей дали съ мутно-малиновымъ щитомъ. Вотъ онъ еще болѣе потускнѣлъ, вотъ отъ него остался только сегментъ, потомъ — дрожащая огневая полоска… Быстро падаетъ синеватый сумракъ лѣтней ночи, точно кто незримо сѣетъ его; въ лужкахъ уже холодно, какъ въ погребѣ, и рѣзко пахнетъ росистой зеленью, — только изрѣдка повѣваетъ откуда-
// 14
то тепломъ… Въ сумракѣ мелькаютъ придорожныя лозинки, и на нихъ, нахохлившись, спятъ вòроны… А на востокѣ медленно показывается большая голова блѣднаго мѣсяца.
Какъ печальны кажутся въ это время темныя деревушки, мертвую тишину которыхъ будитъ звукъ рессоръ и бубенчиковъ! Какъ глуха и пустынна кажется старая большая дорога, давно забытая и неѣзженая! Слава Богу, хоть мѣсяцъ всходитъ! Все веселѣе…
V.
Ворголъ — нежилой хуторъ покойной тетки, степная деревушка на мѣстѣ снесенной дѣдовской усадьбы и большого села, три четверти котораго ушло въ Сибирь, на новыя мѣста. Дорога долго идетъ подъ изволокъ; когда уже становится совсѣмъ свѣтло отъ мѣсяца, тарантасъ шибко подкатываетъ по густой росистой травѣ къ одинокому флигелю на скатѣ котловины среди косогоровъ. Звонъ бубенчиковъ замираетъ, и насъ охватываетъ гробовое молчаніе.
— Ужъ и глухо же тутъ! — говоритъ Корней, слѣзая съ козелъ, и голосъ его странно звучитъ возлѣ пустыхъ стѣнъ. — Посидите тутъ на крылечкѣ, а я лошадей попою и овсеца имъ кину.
И медленно отводитъ громыхающихъ бубенчиками лошадей подъ гору, къ колодцу. А я поднимаюсь на деревянное крыльцо флигеля и сажусь на ступеньку…
Но жутко здѣсь, въ этой котловинѣ, со всѣхъ сторонъ замкнутой холмами, спускающимися къ пересохшему руслу Воргла, и блѣдно освѣщенной невѣрнымъ мѣсячнымъ свѣтомъ! Пустой широкій дворъ переходитъ въ мужицкій выгонъ, а за выгономъ чернѣетъ семь приземистыхъ избушекъ, глубоко затаившихъ въ себя свою ночную жизнь…
— Корней, — говорю я, какъ только Корней показывается съ лошадьми изъ-подъ горы: — надо ѣхать! Поѣдемъ шажкомъ, а ужъ покормимъ дома.
Корней останавливается.
— Ай соскучились?
— Соскучился. Ну его къ чорту… Ѣдемъ.
— Это еще милость, — говоритъ Корней насмѣшливо. — Вы бы осенью али зимой заѣхали!
— И какъ вы только живете тутъ!
Корней завертываетъ цыгарку, глядя въ землю, и долго молчитъ. Потомъ сдержанно отвѣчаетъ:
— Живемъ пока…
— То-есть какъ «пока»? А потомъ-то чтò жъ?
// 15
— Потомъ — чтò Богъ дастъ. Все что-нибудь да будетъ…
— Чтò же?
— Да что-нибудь будетъ… Не вѣкъ же тутъ сидѣть, чертямъ оборки вить! Разойдется народъ по другимъ мѣстамъ, либо еще какъ…
— А какъ?
При свѣтѣ мѣсяца ясно видно лицо Корнея, но, опуская голову, онъ сдвигаетъ брови и отводитъ глаза въ сторону.
— Какъ иначе-то?
— Тамъ видно будетъ, — отвѣчаетъ Корней уже совсѣмъ хмуро. —Поѣдемте, баринъ, не рано!
И молча лѣзетъ на козлы.
1903 г.
_________
// 16