<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 247—268>

ХОРОШАЯ ЖИЗНЬ.

Моя жизнь хорошая была, я, чего мнѣ желалось, всего добилась. Я вотъ и недвижнымъ имуществомъ владаю, — старичокъ-то мой прямо же послѣ свадьбы домъ подъ меня подписалъ, — и лошадей, и двухъ коровъ держу, и торговлю мы имѣемъ. Понятно, не магазинъ какой-нибудь, а, какъ говорится, просто лавка, да по нашей слободѣ сойдетъ. Я всегда удачлива была, ну только и характеръ у меня настойчивый.

Насчетъ занятiя всякаго меня еще батенька заучилъ. Онъ хоть и вдовый былъ, запойный, а, не хуже меня, ужасный умный, дѣльный и безсердечный. Какъ вышла, значитъ, воля, онъ и говоритъ мнѣ:

— Ну, дѣвка, теперь я самъ себѣ голова, давай деньги наживать. Наживемъ, переѣдемъ въ городъ, купимъ домъ на себѣ, отдамъ я тебя замужъ за отличнаго господина, буду царевать. А у своихъ господъ намъ нечего сидѣть, не стоютъ они того.

Господа-то наши, и правда, хоть добрые, а бѣдные-пребѣдные были, просто сказать — побирушки. Мы и переѣхали отъ нихъ въ другое село, а домъ, скотину и какое было заведенiе продали. Переѣхали подъ самый городъ, въ село Чермашнòе, сняли капусту у барыни Мещериной. Она фрелиной при царскомъ дворцѣ была, нехорошая, рябàя, въ дѣвкахъ посѣдѣла вся, никто замужъ не взялъ, ну и жила себѣ на спокоѣ. Сняли мы, значитъ, у ней луга, сѣли, честь честью въ салашъ. Стыдь, осень, а намъ и горя мало. Сидимъ, ждемъ хорошихъ барышей и не чуемъ бѣды. А бѣда-то и вотъ она, да еще какая бѣда-то! Дѣло наше ужъ къ развязкѣ близилось, прошло такъ сколько время, вдругъ — скандалъ ужасный. Напились мы чаю утромъ — праздникъ

// 247

былъ, — я и стою такъ-то возлѣ салаша, гляжу, какъ по лугу народъ отъ церкви идетъ. А батенька по капустѣ пошелъ. День свѣтлый такой, хоть и вѣтреный, я и заглядѣлась, и не вижу, какъ подходятъ вдругъ ко мнѣ двое мужчинъ: одинъ священникъ, высокiй этакiй, въ сѣрой рясѣ, съ палкой, лицо все темное, землистое, грива какъ у лошади хорошей, черная какъ смоль, такъ по-вѣтру и раздымается, а другой — простой мужикъ, его работникъ. Подходятъ къ самому салашу. Я оробѣла, поклонилась и говорю:

— Здравствуйте, батюшка. Благодаримъ васъ, что провѣдать насъ вздумали.

А онъ, вижу, злой, пасмурный, на меня и не смотритъ, стоитъ, калмышки палкой разбиваетъ.

— А гдѣ, говоритъ, твой отецъ?

— Они, говорю, по капустѣ пошли. Я, молъ, если угодно, покликать ихъ могу. Да вонъ они и сами идутъ.

— Ну, такъ скажи ему, чтобъ забиралъ онъ все свое добришко вмѣстѣ съ самоварчикомъ этимъ паршивымъ и увольнялся отсюда. Нынче мой караульщикъ сюда придетъ.

— Какъ, говорю, караульщикъ? Да мы ужъ и деньги, девяносто рублей, барынѣ отдали. Чтò вы, батюшка? (Я, хоть и молода, а ужъ продувная на это дѣло была). Ай вы, говорю, смѣетесь? Вы, говорю, бумагу намъ должны предъявить.

— Не разговаривать, — кричитъ. — Барыня въ городъ переѣзжаетъ, я у нее луга эти купилъ, и земля эта теперь моя собственная.

А самъ махаетъ, бьетъ палкой въ землю, — того гляди въ морду заѣдетъ.

Увидалъ эту исторiю батенька, бѣжитъ къ намъ, — онъ у насъ ужасный горячiй былъ, — подбѣгаетъ и спрашиваетъ:

— Чтò за шумъ такой? Чтò вы, батюшка, на нее кричите, а сами не знаете, чего? Вы не можете палкой махать, а должны откровенно объяснить, по какому такому праву капуста вашей сдѣлалась? Мы, молъ, люди бѣдные, мы до суда дойдемъ. Вы, говоритъ, духовное лицо, вражду не можете имѣть, за это вашему брату къ святымъ дарамъ нельзя касаться.

Батенька-то, выходитъ, и слова дерзкаго ему не сказалъ, а онъ, хоть и пастырь, а злой былъ, какъ самый обыкновенный сѣрый мужикъ, и какъ, значитъ, услыхалъ такiя слова, такъ и побѣлѣлъ весь, слова не можетъ сказать, альни ноги подъ рясой трясутся. Какъ завизжитъ, да какъ кинется на батеньку, чтобы, значитъ, по головѣ его огрѣть! А батенька увернулся, схватился за палку, вырвалъ ее у него

// 248

изъ рукъ вонъ, да объ колѣнку себѣ — разъ! Тотъ было — на грудь, а батенька пересадилъ ее пополамъ, отшвырнулъ куда подалѣ и кричитъ:

— Не подходите, за-ради Бога, ваше священство! Вы, кричитъ, черный, жуковатый, а я еще пожуковатѣй васъ.

Да и схвати его за руки!

Судъ да дѣло, сослали за это за самое батеньку на поселенье. Осталàсь я одна на всемъ бѣломъ свѣтѣ и думаю себѣ: чтò жъ мнѣ дѣлать теперь? Видно, правдой не проживешь, надо, видно, съ оглядочкой. Подумала годокъ, пожила у тетки, вижу, — дѣться мнѣ некуды, надо замужъ поскорѣй. Былъ у батеньки прiятель хорошiй въ городѣ, шорникъ, — онъ и посватался. Не сказать, чтобъ изъ видныхъ женихъ, да все-таки выгодный. Нравился мнѣ, правда, одинъ человѣкъ, крѣпко нравился, да тоже бѣдный, не хуже меня, самъ по чужимъ людямъ жилъ, а этотъ все-таки самъ себѣ хозяинъ. Приданаго за мной копейки не было, а тутъ, вижу, берутъ безъ ничего, какъ такой случай упустить? Подумала, подумала и пошла, хоть, конечно, знала, что былъ онъ пожилой, пьяница, всегда разгоряченный человѣкъ, просто сказать — разбойникъ... Вышла и стала, значитъ, ужъ не дѣвка простая, а Настасья Семеновна Жохова, городская мѣщанка... Понятно, лестно казалось.

Съ этимъ мужемъ я девять лѣтъ мучилась. Одно званье, что мѣщане, а бѣдность такая, что хоть и мужикамъ впору! Опять же дрязги, скандалы каждый божiй день. Ну, да пожалелъ меня Господь, прибралъ его. Дѣти отъ него помирали всѣ, остались только два мальчика, одинъ Ваня, по девятому году, другой младенецъ на рукахъ. Ужасный веселый, здоровый былъ мальчикъ, десяти мѣсяцевъ сталъ ходить, разговаривать, — всѣ они у меня, дѣти-то, на одиннадцатомъ мѣсяцу начинали ходить и говорить, — самъ сталъ чай пить, уцопится, бывало, обоими ручонками за блюдцо, не выдерешь никакъ... Ну только и этотъ мальчикъ померъ, году еще не было. Пришла я разъ съ рѣчки домой, а мужнина сестра, — мы съ ней квартеру-то снимали, — и говоритъ:

— Твой Костя нынче цѣльный день кричалъ, закатывался. Я ужъ передъ нимъ и такъ и этакъ, и руками, и въ щелчки, и сладкой воды давала — давится, да и только, и вода черезъ носъ назадъ идетъ. Либо онъ остудился, либо съѣлъ чего, вѣдь они, дѣти-то, все въ ротъ тащутъ, развѣ углядишь?

Я такъ и обомлѣла. Кинулась къ люлькѣ, отмахнула положекъ, а ужъ онъ томиться сталъ: даже и кричать не можетъ.

// 249

Сбѣгала сестра за фельшеромъ знакомымъ, пришелъ онъ, — чѣмъ вы, говоритъ, его кормили?

— Ѣлъ, молъ, кашу манную, только и всего.

— А ничѣмъ не игралъ?

— Такъ точно, игралъ, — говоритъ сестра. — Тутъ все колечко мѣдное съ хомута валялось, онъ и игралъ имъ.

— Ну, — говоритъ фельшеръ, — обязательно онъ его проглотилъ. Чтобъ у васъ руки, говоритъ, отсохли! Натворили вы дѣловъ, вѣдь онъ помретъ у васъ!

Понятно, по его и вышло. Двухъ часовъ не прошло — кончился. Повинтовали мы, повинтовали, да дѣлать нечего, — видно, противъ Бога не пойдешь. Такъ и этого похоронила, остался одинъ Ваня. Остался одинъ, да вѣдь, какъ говорится, и одинъ — господинъ. Невеликъ человѣкъ, а все не меньше взрослаго съѣстъ, сопьетъ. Стала я ходить къ воинскому полковнику Никулину полы мыть. Люди они были съ капиталомъ хорошимъ, квартеру снимали, тридцать рублей помѣсячно платили. Сами въ верхнемъ этажу, внизу кухня. Стряпуха у нихъ была совсѣмъ плохонькая старушонка, безотвѣтная, а распутная. Ну, и забеременѣла, понятно. Полы мыть нагинаться нельзя, чугуна изъ печки не вытащитъ... Ушла она рожать, а я и захвати ея мѣсто: такъ-то ловко къ хозяевамъ подкатилась. Я вѣдь, правда, смолоду ловкая и хитрая была, за что, бывало, ни возьмусь, сдѣлаю все чисто, аккуратно, любого офицiанта засушу, опять же и угодить умѣла: чтò ни скажутъ господа, а я все «да-съ», да «такъ точно», да «истинная ваша правда»... Встану, бывало, чуть лунно, полы подотру, печку истоплю, самоваръ расчищу, — господа пока проснутся, а ужъ у меня все готово. Ну, и сама я, понятно, была чистоплотная, ладная, изъ себя, хоть и сухая, а красивая. Мнѣ ину пору даже жалко, бывало, себя станетъ: за что, молъ, красота моя и званiе на этакой черной работѣ пропадаютъ?

Думаю себѣ — надо случàемъ пользоваться. А случàй такой, что самъ полковникъ ужасный здоровый былъ и видѣть меня покойно не могъ, а полковничиха у него была нѣмка, толстая, больная, старе его годовъ на десять. Онъ не хорошъ, грузный, коротконогiй, на кабана похожъ, а она того хуже. Вижу, сталъ онъ за мной ухаживать, въ кухнѣ у меня сидѣть, курить меня заучать. Какъ жена со двора, онъ и вотъ онъ. Прогонитъ денщика въ городъ, будто по дѣлу, и сидитъ. Надоѣлъ мнѣ до смерти, а, понятно, прикидываюсь: и смѣюсь, и ногой сижу-мотаю, — всячески, значитъ, разжигаю его... Вѣдь чтò жъ подѣлаешь, бѣдность, а тутъ, какъ гово-

// 250

рится, хоть шерсти клокъ, и то дай сюда. Разъ какъ-то въ царскiй день всходитъ въ кухню во всемъ своемъ мундирѣ, въ эполетахъ, подпоясанъ этимъ своимъ бѣлымъ поясомъ, какъ обручемъ, въ рукахъ перчатки лайковыя, шею надулъ, застегнулъ, альни синiй сталъ, весь духами пахнетъ, глаза блестятъ, усы черные, толстые... Всходитъ и говоритъ:

— Я сейчасъ съ барыней въ соборъ иду, обмахни мнѣ сапоги, а то пыль дюже — не успѣлъ по двору пройтить, запылился весь.

Поставилъ ногу въ лаковомъ сапогѣ на скамейку, чистую тунбу какую, я нагнулась, хотѣла обтереть, а онъ схватилъ меня за шею, платокъ даже сдернулъ, потомъ затиснулъ за грудь и ужъ за печку тащитъ. Я туда, сюда, никакъ не выдерусь отъ него, а онъ такъ жаромъ и обдаетъ, такъ кровью и наливается, старается, значитъ, одолѣть меня, поймать за лицо и поцѣловать.

— Чтò вы, говорю, дѣлаете! Барыня идетъ, уйдите за-ради Христа!

— Если, говоритъ, полюбишь меня, я для тебя ничего не пожалѣю!

— Какъ же, молъ, знаемъ мы эти посулы!

— Съ мѣста не сойтить, умереть мнѣ безъ покаянiя!

Ну, понятно, и прочее тому подобное. А, по совѣсти сказать, чтò я тогда смыслила? Очень просто могла польститься на его слова, да, слава Богу, не вышло его дѣло. Зажалъ онъ меня опять какъ-то не во-время, я вырвалась, вся растрепанная, разозлилась до смерти, а она, барыня-то и вотъ она: идетъ сверху, наряженная, вся желтая, толстая, какъ покойница, стонетъ, шуршитъ по лѣстницѣ платьемъ. Я вырвалась, стою безъ платка, а она и вотъ она — прямо къ намъ. Онъ мимо нее, да драло, а я стою, какъ дура, не знаю, чтò дѣлать. Постояла она, постояла противъ меня, подержала шелковый подолъ, — какъ сейчасъ помню, въ гости нарядилась, въ коричневомъ шелковомъ платьѣ была, въ митенкахъ бѣлыхъ, съ зонтикомъ и въ шляпкѣ маленькой, въ родѣ корзиночка, — постояла, застонала и вышла. Выговаривать, правда, ни ему ни мнѣ ни слова не стала. А какъ уѣхалъ полковникъ въ Кiевъ, она и прогнала меня.

Собрала я свое добришко и вернулась къ сестрѣ (Ваня-то у сестры жилъ). Сошла съ этого мѣста и опять думаю: пропадетъ задаромъ мой умъ, ничего я не могу себѣ нажить, прилично замужъ выйти и свое собственное дѣло имѣть, обидѣлъ меня Богъ! Запрягусь, думаю, сызнова, обмогнусь какъ-нибудь — и ужъ жива не буду, а добьюсь своего, будетъ

// 251

у меня свой капиталъ! Подумала, подумала такъ-то, отдала Ваню въ ученiе къ портному, а сама въ горничныя, къ купцу Самохвалову опредѣлилась, да и отдежурила цѣльныхъ семь лѣтъ... Съ того и поднялась.

Жалованья положили мнѣ два съ четвертакомъ. Прислуги двѣ — я, да дѣвушка Вѣра. Одинъ день я за столомъ, она посуду моетъ, другой я посуду мою, она къ столу подаетъ. Семейство не сказать, чтобъ большое: хозяинъ Матвѣй Иванычъ, хозяйка Любовь Иванна, двѣ взрослыхъ дочери, два сына. Самъ хозяинъ человѣкъ былъ серьезный, неразговорчивый, въ будни никогда и дома не бывалъ, а, какъ праздникъ, сидитъ у себя наверху, читаетъ всякiя газеты и сигару куритъ, а хозяйка простая, добрая, тоже, какъ я, изъ мѣщанокъ. Дочерей своихъ, Аню и Клашу, они скоро просватали и двѣ свадьбы въ одинъ годъ сыграли, — выдали за военныхъ. Тутъ-то, правду сказать, и начала я копить маленько: ужъ очень много на чай военные давали. Сдѣлаешь просто даже бездѣлицу какую-нибудь — спички когда такъ-то подашь, шинель съ калошами, — глядишь, двадцать копеекъ, тридцать... Да и хаживали мы страсть чисто, нравились военнымъ. Вѣра, та, правда, изъ себя все что-й-то строила, барышню какую-то, — ходитъ мелкими шажками, нѣжна и обидчива до крайности, сейчасъ, чуть чтò, брови свои пушистыя сдвинетъ, губы, какъ вишни, задрожатъ и ужъ слезы на рѣсницахъ, — хороши, правда, рѣсницы были, большiя, я такихъ ни у кого и не видывала! — ну, а я-то поумнѣй была. Я, бывало, надѣну лифъ гладкiй съ косякомъ, съ прошивками, рукава короткiе, на голову косу накладную съ чернымъ бантомъ бархатнымъ, бѣлый передникъ подкрахмаленный — такъ на меня даже взглянуть интересно. Вѣра, та все въ корсетъ затягивалась, — затянется мочи нѣтъ какъ туго, и сейчасъ же голова у ней до рвоты разболится, — а я никогда и не знала этого корсета, и такъ ладная была... А сошли военные, стали сыновья хозяйскiе давать.

Старшòму-то ужъ годовъ двадцать сровнялось, какъ я на мѣсто заступила, а меньшому четырнадцатый пошелъ. Этотъ мальчикъ былъ сидяка убогiй. Всѣ руки, ноги себѣ перломалъ, я и то сколько разовъ видѣла это дѣло. Какъ сломаетъ, приходитъ къ нему сейчасъ докторъ, всякой ватой, марлей забинтуетъ, потомъ зальетъ чѣмъ-то, въ родѣ какъ известка, известка эта самая съ марлей засохнетъ, станетъ какъ лубокъ, а какъ подживетъ, докторъ и разрѣжетъ, все долой сниметъ, — рука-то, глядь, и срослась. Ходить онъ самъ не могъ, а полозилъ на задѣ. Бывало, и по диванамъ, и черезъ

// 252

пороги, и по лѣстницамъ — такъ и жжетъ. Даже черезъ весь дворъ въ садъ проползалъ. Голова у него была большая, нескладная, на отцову похожа, виски грубые, рыжiе, какъ шерсть собачья, лицо широкое, старое. Потому какъ ѣлъ онъ страсть сколько: и колбасу, и бомбы шоколадныя, и крендели, и слоенки — чего только его душа захочетъ. А ножки, ручки тонкiя, какъ овечьи, всѣ переломаны, въ рубцахъ. Водили его долго безъ ничего, рубахи шили длинныя, разныхъ цвѣтовъ, когда синія, когда розовыя. Грамотѣ учительница изъ духовнаго училища учила, на домъ къ намъ ходила. Здòрово занимался, умная былъ голова! А ужъ какъ на гармоньѣ игралъ — гдѣ тебѣ и хорошему такъ-то сыграть! Играетъ и подпѣваетъ. Голосъ сильный, пронзительный. Бывало, какъ подыметъ, подыметъ: «Я монахъ, красивъ собою!..» Эту пѣсню часто пѣвалъ.

Старшiй сынъ былъ здоровый, а тоже въ родѣ дурачка, ни къ какимъ дѣламъ не способенъ. Отдавали его въ ученье во всякiя училища — вездѣ выгоняли, ничему не выучили. Какъ ночь, зальется куда-нибудь — и до самой зари. Матери все-таки боялся и черезъ парадный ни за что, бывало, не пойдетъ. Я вечеромъ отдѣлаюсь и жду, — какъ хозяева заснутъ, прокрадусь по горницамъ, растворю окно въ его кабинетикѣ, а сама опять на свое мѣсто. Онъ сапоги на улицѣ сниметъ, пролезѣтъ въ окно въ однихъ чулкахъ — и ни стуку ни хрупу. На другой день всталъ, — какъ нигдѣ и не былъ, а мнѣ въ невидномъ мѣстѣ и сунетъ, чтò слѣдуетъ. Мнѣ-то чтò жъ, какая забота, беру съ великой радостью! Сломитъ себѣ голову — его дѣло... А тутъ и отъ меньшого, отъ Никаноръ Матвѣича, пошелъ доходъ.

Добивалась я тогда своего прямо день и ночь. Какъ забрала себѣ въ голову одно обстоятельство, чтобы безпремѣнно обезпечить себя да за хорошаго человѣка выйти, такъ и укрѣпилась въ этой жизни. Каждую копеечку, бывало, берегу: деньги-то, онѣ съ крылушками, только выпусти изъ рукъ! Сжила Вѣру эту самую — да она, по совѣсти сказать, и безъ надобности была, я такъ и хозяевамъ сказала: я, молъ, и одна справлюсь, вы лучше прибавьте мнѣ какую ни на есть бездѣлицу — осталàсь одна и ворочаю. Жалованье не стала на руки брать: какъ нарастетъ рублей двадцать, двадцать пять, сейчасъ прошу хозяйку въ банкъ съѣздить, на мое имя положить. Платье, башмаки — все хозяйское шло, куда жъ мнѣ тратить? Только и сдѣлала расходу, что на памятничекъ, мужу на могилку, два семь гривенъ заплатила, чтобъ люди не осуждали А тутъ еще, на счастье мое, на его бѣду, влюбился въ меня, прости Господи, убогiй этотъ...

// 253

Теперь-то, понятно, часто думается: можетъ, за него-то и наказалъ меня Господь сынкомъ! Иной разъ изъ головы не идетъ, — я вотъ сейчасъ разскажу, чтò онъ надъ собой сдѣлалъ, — да и то принять въ расчетъ, что ужъ очень обидно было: гляну, бывало, на него, головастаго, и такая-то досада возьметъ! «Чтобъ тебѣ, молъ, подѣялось, въ рубашкѣ ты родился! Вотъ вѣдь и калѣка, а въ какомъ богатствѣ живетъ. А мой и хорошъ, да въ праздникъ того не съѣстъ, не сопьетъ, чтò ты въ будни, пòходя!» Стала я замѣчать — похоже, влюбился онъ въ меня: ну, прямо глазъ съ моего лица не сводитъ. Онъ ужъ тогда лѣтъ шестнадцати былъ и шаровары сталъ носить, рубашку подпоясывать, усы красные стали пробиваться. А нехорошiй, конопатый, зеленоглазый — избавь Богъ. Лицо широкое, а худищiй, какъ кость. Сперва-то онъ, видно, тò въ голову себѣ забралъ, что понравиться можетъ, — зачалъ прифранчиваться, подсолнухи покупать и такъ-то лихо, бывало, на гармоньѣ заливается, — заслушаешься. Хорошо, правда, игралъ. Потомъ видитъ, что дѣло его не выходитъ, — притихъ, задумчивый сталъ. Разъ стою на галереѣ, вижу — ползетъ съ новой нѣмецкой гармоньей по двору, — опять подбрился, причесался, рубаху синюю съ косымъ высокимъ воротомъ надѣлъ, въ три пуговицы, — голову запрокинулъ, меня, значитъ, ищетъ. Поглядѣлъ, поглядѣлъ, глаза томные, мутные сдѣлалъ — и-и залился подъ польку:

Пойдемъ, пойдемъ поскорѣе

Съ тобой польку танцовать,

Въ танцахъ я могу смѣлѣе

Про любовь свою сказать...

А я, будто и не замѣтила, — какъ шваркну изъ полоскательницы! Шваркнула, да и сама не рада, очень испугалась: будетъ, молъ, мнѣ теперь на орѣхи! А онъ ползетъ, бьется наверхъ по лѣстницѣ, обтирается одной рукой, другой гармонью тащитъ, глаза опустилъ, весь побѣлѣлъ и говоритъ этакъ скромно, съ дрожью:

— Чтобъ у васъ руки отсохли. Грѣхъ вамъ за это будетъ, Настя.

И только всего... Правда, смирный былъ.

Худѣлъ онъ это время ну прямо не по днямъ, а по часамъ, и ужъ докторъ сказалъ, что не жилецъ онъ на бѣломъ свѣтѣ, обязанъ отъ чахотки помереть. Я гребовала, бывало, и прикоснуться къ нему. Да, видно, гребовать бѣдному человѣку не приходится, деньгами все можно сдѣлать, вотъ онъ и сталъ подкупать меня. Какъ, бывало, позаснутъ всѣ послѣ

// 254

обѣда, онъ сейчасъ и зоветъ меня къ себѣ — либо въ садъ, либо въ горницу свою. (Онъ отдѣльно ото всѣхъ, внизу жилъ, горница большая, теплая, а скучная, всѣ окна во дворъ, потолки низкiе, шпалеры старыя, коричневыя).

— Ты, говоритъ, посиди со мною, я тебѣ за это деньжонокъ дамъ. Мнѣ отъ тебя ничего не надо, просто я влюбился въ тебя и хочу посидѣть съ тобой: меня одного стѣны съѣли.

Ну, я возьму деньги и посижу. И набрала такимъ манеромъ съ полсотни. Да жалованья у меня лежало съ прòцентами сотни четыре. Значитъ, думаю себѣ, пора мнѣ теперь понемножку вылѣзать изъ хомута. А, по-совѣсти сказать, жалко было — хотѣлось еще годокъ-другой перегодить, еще покопить маленько, главная же вещь — проговорился онъ мнѣ, что у него задушевная копилка есть, рублей двѣсти по мелочамъ отъ матери набралъ: понятно, боленъ часто, лежитъ одинъ въ постели, ну, мать и суетъ для забавы. А я нѣтъ-нѣтъ, да и подумаю: прости, Господи, мое согрѣшенiе, лучше бы онъ мнѣ эти деньги отдалъ! Ему все равно безъ надобности, вотъ-вотъ помретъ, а я могу на весь вѣкъ справиться. Выжидаю только, какъ бы поумнѣй дѣло это сдѣлать. Стала, понятно, поласковѣе съ нимъ, стала чаще сидѣть. Войду, бывало, въ его горницу, да еще нарочно оглянусь, будто крадучись вошла, дверь притворю и заговорю шопоткомъ:

— Ну вотъ, молъ, я и отдѣлалась, давайте сидѣть парочкой.

Значитъ, дѣлаю видъ, въ родѣ какъ будто у насъ свиданiе назначено, а я будто и робѣю, и рада, что отдѣлалась, могу теперь побыть съ нимъ. Потомъ стала скучной, задумчивой прикидываться. А онъ-то добивается:

— Насть, чтò ты такая грустная сдѣлалась?

— Такъ, молъ, — мало ли у меня горя!

Да еще вздохну, примолкну и нà-руку щекой обопрусь.

— Да въ чемъ, говоритъ, дѣло-то?

— Мало ли, молъ, дѣловъ у бѣдныхъ людей, да какая кому печаль объ нихъ? Я даже этимъ разговоромъ и наскучать вамъ не хочу.

Ну, онъ вскорости и догадался. Умный, говорю, былъ, хоть бы здоровому впору. Разъ пришла къ нему, — дѣло, какъ сейчасъ помню, на средокрестной было, погода этакая сумрачная, мокрая, туманъ стоитъ, въ доме всѣ спятъ послѣ обѣда, — я вошла къ нему съ работой въ рукахъ, — шила себѣ что-й-то, — сѣла возлѣ постели и только это хотѣла-было вздохнуть, опять скучной прикинуться и зачать его полегоньку на умъ наводить, — онъ и заговори самъ. Лежитъ, какъ сейчасъ вижу, въ рубашкѣ розовой, новой, еще не мытой, въ

// 255

шароварахъ синихъ, въ новыхъ сапожкахъ съ лакированными голенищами, ножки крестъ-накрестъ сложилъ и смотритъ искоса. Рукава широкiе, шаровары того шире, а ножки, ручки — какъ спички, голова тяжелая, большая а самъ маленькiй, — даже смотрѣть нехорошо. Глянешь — думается, мальчикъ, а лицо старое, хоть и моложавое будто — отъ бритья-то, — и усы гỳстые. (Онъ почесть каждый божiй день брился, такъ, бывало, и пробиваетъ борода, всѣ руки конопатыя и то всѣ въ волосахъ рыжихъ). Лежитъ, говорю, причесался на бочòкъ, отвернулся къ стѣнкѣ, шпалеры ковыряетъ и вдругъ говоритъ:

— Насть!

Я даже дрогнула вся.

— Чтò вы, Никаноръ Матвѣичъ?

А у самой такъ сердце и подкатилось.

— Ты знаешь, гдѣ моя копилка лежитъ?

— Нѣтъ, говорю, я этого, Никаноръ Матвѣичъ, не могу знать. Я плохого противъ васъ никогда въ умѣ не держала.

— Встань, отодвинь нижнiй ящикъ въ гардеропѣ, возьми старую гармонью, она въ ней лежитъ. Дай мнѣ ее сюда.

— Да зачѣмъ она вамъ?

— Такъ. Хочу деньги посчитать.

Я слазила въ ящикъ, крышку на гармоньѣ открыла, а тамъ въ мѣхахъ слонъ жестяной забитъ, порядочно тяжелый, чувствую. Вынула, подаю. Онъ взялъ, погремѣлъ, положилъ подлѣ, — чистый, ей-Богу, ребенокъ! — и задумался объ чемъ-то. Молчалъ, молчалъ, усмѣхнулся и говоритъ:

— Я, Насть, нынче сонъ одинъ счастливый видѣлъ, даже до-свѣту проснулся отъ него, и очень хорошо мнѣ было весь день до обѣда. Глянь-ка, я даже выбрился и прифрантился для тебя.

— Да вы, молъ, Никаноръ Матвѣичъ, и всегда чисто ходите.

А сама даже не понимаю, чтò говорю, до того разволновалась.

— Ну, говоритъ, ходить-то мнѣ, видно, ужъ на томъ свѣтѣ придется. Ужъ какой я красавецъ на томъ свѣтѣ буду, — ты даже представить себѣ того не можешь!

Мнѣ даже жалко его стало.

— Надъ этимъ, говорю, грѣхъ смѣяться, Никаноръ Матвѣичъ, и къ чему вы это говорите, я даже понять не могу. Можетъ, говорю, Господь дастъ, поздоровѣете еще. Вы лучше мнѣ скажите, какой такой сонъ вы видѣли?

Онъ было опять обиняками сталъ говорить, сталъ посмѣиваться, — какой я, молъ, житель! — сталъ ни къ селу ни къ

// 256

городу про нашу корову толковать, — скажи ты, говоритъ, за-ради Бога мамашѣ, чтобъ продала она ее, мочи моей нѣту, надоѣла она мнѣ, лежу ни кровати и все смотрю черезъ дворъ на сарайчикъ, гдѣ она помѣщается, и она все смотритъ въ рѣшетку на меня обратно, — а самъ все деньгами погромыхиваетъ и въ глаза не смотритъ. А я слушаю и тоже половины не понимаю, — чисто помѣшанные какiе, несемъ, чтò попало, и съ Дону и съ моря, — наконецъ того не вытерпѣла, — вѣдь вотъ-вотъ, думаю, проснутся всѣ, самоваръ потребуютъ, и пропало тогда все мое дѣло! — и поскорѣе перебиваю его, на хитрости пускаюсь:

— Да нѣтъ, говорю, вы лучше скажите, какой сонъ вы видѣли? Про насъ что-нибудь?

Хотѣла, понятно, прiятное ему сказать и такъ-то ловко попала, — онъ даже пополовѣлъ весь и глаза опустилъ. Взялъ вдругъ копилку, вынулъ ключикъ изъ шароваръ, хочетъ отпереть — и никакъ не можетъ, никакъ въ дырку не попадетъ, до того руки трясутся, — наконецъ того отпираетъ, высыпаетъ ее себѣ на животъ, — какъ сейчасъ помню, двѣ серiи и восемь золотыхъ, — сгребъ ихъ въ руку и вдругъ говоритъ шопотомъ:

— Можешь ты меня одинъ разъ поцѣловать?

Такъ у меня руки, ноги и отнялись отъ страху. А онъ-то съ ума сходитъ, шепчетъ, тянется:

— Настечка, только разъ! Богъ свидѣтель тебѣ, — никогда больше слова не скажу, не попрошу!

Я оглянулась — ну, думаю, была не была! — и поцѣловала его. Такъ онъ даже задохнулся весь, — ухватилъ меня за шею, поймалъ губы и съ минуту, небось, не пускалъ. Потомъ сунулъ всѣ деньги въ руку мнѣ — и къ стѣнкѣ:

— Иди, говоритъ.

Я выскочила и прямо же въ свою горницу. Заперла деньги на замокъ, схватила лимонъ и давай губы тереть. До того терла, альни побѣлѣли всѣ. Очень, правда, боялась, что пристанетъ отъ него ко мнѣ чахотка...

Ну, хорошо, — это дѣло, значитъ, вышло, слава Богу, начинаю другое обдѣлывать, поглавнѣе, изъ-за какого я и билась-то пуще всего. Чую — быть скандалу, боюсь, не будутъ меня съ мѣста пускать, начнетъ, думаю, приставать теперь съ любовью, мужевать меня изъ-за этихъ денегъ... Нѣтъ, смотрю, ничего. Лѣзть не лѣзетъ, обходится попрежнему, аккуратно, будто ничего и не было промежъ насъ, даже, думается, еще скромнѣе, и въ горницу не зоветъ: держитъ, значитъ, слово. Подвожу тогда хозяевамъ разговоръ, — молъ,

// 257

пора мнѣ объ сыну позаботиться маленько, ослобониться на время. Хозяева и слышать не хотятъ. А ужъ про него и говорить нечего. Намекнула ему разъ, такъ онъ прямо побѣлѣлъ весь. Отвернулся къ стѣнкѣ и говоритъ этакъ съ усмѣшечкой:

— Ты, говоритъ, не имѣешь права этого сдѣлать. Ты меня завлекла, прiучила къ себѣ. Ты должна подождать — я помру скоро. А уйдешь — я удавлюсь.

Хорошъ скромникъ оказался? Ахъ, думаю, безсовѣстные твои глаза! Я же изъ-за тебя себя неволила, а ты еще грозить мнѣ! Ну, нѣтъ, не на такую напался! И зачала еще пуще предлогъ искать. Родилась тутъ, кстати, у хозяйки еще дѣвочка, наняли къ ней мамку — я и придерись, что съ ней жить не могу. Злая, правда, оголтѣлая старуха была, сама хозяйка и то ей боялась, да и пьяная къ тому же, — полштофъ подъ кроватью такъ и дежурилъ, — и возлѣ себя прямо терпѣть никого не могла. Стала она на меня наговаривать, смутьянить всячески. То бѣлье не такъ выгладила, то подать ничего не умѣю... А скажешь ей слово, затрясется вся — и жалиться бѣжитъ. Плачетъ навзрыдъ, а больше, понятно, не отъ обиды, а отъ притворства. Дальше, больше, я и говорю хозяевамъ:

— Такъ и такъ, увольте меня, мнѣ отъ этой самой старухи бѣлый свѣтъ не милъ, я на себя руки наложу.

А сама ужъ домъ на Глухой улице приглядѣла. Ну, хозяйка, прослышавши это, и не стала больше меня неволить. Правда, какъ прощалась со мной, страсть какъ звала опять къ себѣ жить, или хоть приходить когда къ празднику, къ именинамъ:

— Обязательно, говоритъ, чтобъ ты приходила всегда все прибрать, приготовить. Я, говоритъ, только при тебѣ и покойна. Я къ тебѣ какъ къ родной привыкла.

Провожаетъ съ хлебомъ-солью, — сошло, значитъ, сердце, — большую булку бѣлую спекла, цѣльную солонку сахару наклала. Я благодарю всячески, а, понятно, не дѣтей мнѣ съ ней крестить: думаю одно, говорю другое. Наобѣщала всего съ три сумы, накланялась въ поясъ — и сошла. И сейчасъ же, Господи благослови, за дѣло. Купила домъ этотъ, открыла кабакъ. Торговля пошла ужасная хорошая, — стану вечеромъ выручку считать: тридцать да сорокъ, а то и всѣхъ сорокъ пять въ кассе, — я и надумай еще лавочку открыть, чтобъ ужъ, значитъ, одно къ одному шло. Сестра мужнина замужъ давно вышла за сторожа изъ Красного Креста, онъ все кумой меня звалъ, дружилъ со мной, — я къ нему: взяла бездѣлицу

// 258

въ долгъ на всякое обзаведенье, на права — и заторговала. А тутъ какъ разъ и Ваня изъ ученья вышелъ. Совѣтуюсь съ умными людьми, куда, молъ, его устроить.

— Да куда, говорятъ, его устраивать, у тебя и дома работы дѣвать некуды.

И то правда. Сажаю Ваню въ лавку, сама въ кабакъ становлюсь. Пошла жожка въ ходъ! И мыслить, понятно, забыла обо всѣхъ этихъ глупостяхъ, хоть, по совѣсти сказать, онъ, убогiй-то, даже въ постель слегъ, какъ я уходила. Никому ни одного словечка не сказалъ, а слегъ прямо какъ мертвый, даже гармонью свою забылъ. Вдругъ, здорòво живешь, — Полканиха на дворъ, мамка эта самая. (Ее мальчишки Полканихой прозвали). Является и говоритъ:

— Тебѣ, говоритъ, одинъ человѣкъ велѣлъ кланяться, безпремѣнно велѣлъ провѣдать его.

Такъ меня въ жаръ и бросило со зла да стыда! Каковъ, думаю себѣ, голубчикъ! Чтò въ голову свою забралъ! Подружку какую себѣ нашелъ! Не стерпѣла и говорю:

— Мнѣ его поклоны не надобны, онъ про свое убожество долженъ помнить, а тебѣ, старому чорту, стыдно въ сводни лѣзть. Слышала, ай нѣтъ?

Она и осѣклась. Стоитъ, согнулась, смотритъ на меня исподлобья пухлыми глазами, да только качаномъ своимъ мотаетъ. Либо отъ жары, либо отъ водки ошалѣла.

— Эхъ ты, говоритъ, безчувственная! Онъ, говоритъ, даже плакалъ объ тебѣ. Весь вечеръ вчера лежалъ, къ стѣнкѣ отвернувшись, а самъ плакалъ навзрыдъ.

— Чтò жъ, говорю, и мнѣ, что ль, залиться въ три ручья? И не стыдно ему было, красноперому, ревѣть на-людяхъ? Ишь ребеночекъ какой! Ай отъ соски отняли?

Такъ и выпроводила старуху эту безъ ничего и сама не пошла. А онъ мѣсяца черезъ полтора возьми да и взаправду удавись. Тутъ-то я очень, понятно, жалѣла, что не пошла, а тогда не до него было. У самой въ домѣ скандалъ по скандалу пошелъ.

Двѣ горницы въ домѣ я подъ квартеру сдала, одну нашъ постовой городовой снялъ, отличный, серьезный, порядочный человѣкъ, Чайкинъ по фамилiи, въ другую барышня проститутка переѣхала. Свѣтло-русая такая, молоденькая, и съ лица ничего, красивая. Звали Ѳеней. Ѣздилъ къ ней подрядчикъ Хòлинъ, она у него на содержаньи была, ну, я и пустила, понадѣялась на это. А тутъ, глядь, вышла промежъ нихъ разстройка какая-то, онъ ее и бросилъ. Чтò тутъ дѣлать? Платить ей нечѣмъ, а прогнать нельзя — восемь рублей задолжала.

// 259

— Надо, говорю, барышня, съ вольныхъ добывать, у меня не страннопрiимный домъ.

— Я, говоритъ, постараюсь.

— Да вотъ, молъ, что-й-то не видно вашего старанья. Вмѣсто того, чтобъ стараться, вы каждый вечеръ дома да дома. На Чайкина, говорю, нечего надѣяться.

— Я постараюсь. Мнѣ даже совѣстно слушать васъ.

— А-ахъ, говорю, скажите пожалуйста, совѣсть какая!

Постараюсь-постараюсь, а старанья, правда, никакого. Стала-было округъ Чайкина увиваться, да онъ и глядѣть на нее не захотѣлъ. Потомъ, вижу, за моего принялась. Гляну, гляну — все онъ возлѣ ней. Затѣялъ вдругъ новый пинжакъ шить.

— Ну, нѣтъ, говорю, перегодишь! Я тебя и такъ одѣваю барчуку хорошему впору: чтò сапожки, чтò картузикъ. Сама, молъ, во всемъ себѣ отказывала, каждую копейку орломъ ставила, а тебя снабжала.

— Я, говоритъ, хорошъ собою.

— Да шальной, — чтò жъ мнѣ на красоту твою домъ, что ль, продать?

Замѣчаю, пошла торговля моя хуже. Недочеты, ущербы пошли. Сяду чай пить — и чай не милъ. Стала слѣдить. Сижу въ кабакѣ, а сама все слушаю, — прислонюсь къ стѣнкѣ, затаюсь и слушаю. Нынче, послышу, гудятъ, завтра гудятъ... Стала выговаривать.

— Да вамъ-то, говоритъ, чтò за дѣло? Можетъ, я на ней жениться хочу.

— Вотъ тебѣ разъ, матери родной дѣла нѣту! Замыселъ твой, говорю, давно вижу, только не бывать тому во вѣки вѣковъ.

— Она безъ ума меня любитъ, вы не можете ее понимать, она нѣжная, застѣнчивая.

— Любовь хорошая, говорю, отъ поганки ото всякой распутной! Она тебя, дурака, на смѣхъ подымаетъ. У ней, говорю, дурнàя, всѣ ноги въ ранахъ.

Онъ было и окаменѣлъ: глядитъ себѣ въ переносицу и молчитъ. Ну, думаю, слава тебѣ, Господи, попала по нужному мѣсту. А все-таки до-смерти испугалась: значитъ, видимое дѣло — врѣзался, голубчикъ. Надо, значитъ, думаю, какъ ни могà, поскорѣй ее добивать. Совѣтуюсь съ кумомъ, съ Чайкинымъ. Надоумьте, молъ: чтò намъ съ ними дѣлать? Да чтò жъ, говорятъ, понятно, прихватить надо и вышвырнуть ее, вотъ и вся недолга. И такую исторiю придумали. Прикинулась я, что въ гости иду. Ушла, походила сколько-

// 260

нибудь по улицамъ, а къ шести часамъ, когда, значитъ, смѣна Чайкину, тихимъ манеромъ — домой. Подбѣгаю, толкъ въ дверь — такъ и есть: заперто. Стучу — молчатъ. Я въ другой, третiй — опять никого. А Чайкинъ ужъ за угломъ стоитъ. Зачала я въ окна колотить — альни стекла зудятъ. Вдругъ задвижка — стукъ: Ванька. Бѣлый, какъ мѣлъ. Я его въ плечо со всей силы — и прямо въ горницу. А тамъ ужъ чистый пиръ какой; бутылки пивныя пустыя, вино столовое, слабое, сардинки, селедка большая очищена, какъ янтарь розовая, — все изъ лавки. Ѳенька на стулѣ сидитъ, въ косѣ лента голубая. Увидала меня, привскочила-было — и опять плюхъ на стулъ! Глядитъ во всѣ глаза, а у самой ажъ губы посинѣли отъ страху. (Думала, бить кинусь). А я и говорю этакъ просто, а сама и продохнуть не могу, — то откину шаль, то опять запахнусь:

— Что-й-то у васъ, говорю, — ай сговоръ? Ай именинникъ кто? Чтò жъ не привѣчаете, не угощаете?

Молчатъ.

— Чтò жъ, говорю, молчите? Чтò жъ молчишь, сынокъ? Такой-то ты хозяинъ-то, голубчикъ? Вотъ куда, выходитъ, денежки-то мои кровные летятъ!

Онъ было и шерсть взбудоражилъ:

— Я и самъ въ лѣта взошелъ!

— Та-акъ, говорю, а мнѣ-то какъ же? Мнѣ, значитъ, отъ твоей милости съ сучкой съ этой курнỳшку снять? Изъ своего собственнаго дома выходить? Такъ, что ль? Пригрѣла я, значитъ, змейку на свою шейку?

Какъ онъ на меня заоретъ!

— Вы не можете ее обижать! Вы сами молоды были, вы должны понимать, чтò такое любовь!

А Чайкинъ, услыхавши такой крикъ, и вотъ онъ: вскочилъ, ни слова не сказавши, сгребъ Ваньку за плечи, да въ чуланъ, да на замòкъ. (Человѣкъ ужасный сильный былъ, прямо гайдукъ!) Заперъ и говоритъ Ѳенькѣ:

— Вы барышней числитесь, а я васъ волчкомъ могу сдѣлать!

(Съ волчьимъ билетомъ, значитъ).

— Хотите вы, говоритъ, этого, ай нѣтъ?.. Нонче же комнату намъ ослобонить, чтобъ и духу твоего здѣсь не пахло!

Она — въ слезы. А я еще поддала:

— Пусть, говорю, денежки мнѣ прежде приготовитъ! А то я ей и сундучишко послѣднiй не отдамъ. Денежки готовь, а то на весь городъ ославлю!

Ну, и спровадила въ тотъ же вечеръ. Какъ сгоняла-то

// 261

я ее, страсть какъ убивалась она. Плачетъ, захлебывается, даже волосы съ себя деретъ. Понятно, и ея дѣло не сладко. Куда дѣться? Вся состоянье, вся добыча при себѣ. Ну, однако съѣхала. Ваня тоже попритихъ-было на время. Вышелъ на утро из-подъ замкà — и ни гу-гу: боится очень и совѣсть изобличаетъ. Принялся за дѣло. Я было и обрадовалась, успокоилась, — да не надолго. Стало опять изъ кассы улетать, стала шлюха эта мальчишку въ лавку подсылать, а онъ-то и печенымъ и варенымъ снаряжаетъ ее! То сахару навалитъ, то чаю, то табаку... Платокъ — платокъ, мыло — мыло, — чтò подъ руку попадетъ... Развѣ за нимъ углядишь? И винцо сталъ потягивать, да все злѣй, да злѣй. Наконецъ того, и совсѣмъ лавку забросилъ: дòма и не живетъ, почесть, только поѣсть придетъ, а тамъ и опять поминай какъ звали. Каждый вечеръ къ ней отправляется, бутылку подъ поддевку — и маршъ, а она, водка-то, ужъ дорогая стала. Я мечусь какъ угорѣлая — изъ кабака въ лавку, изъ лавки въ кабакъ — и ужъ слово боюсь ему сказать: совсѣмъ босякъ сталъ! Всегда красивый былъ, — весь, правда, въ меня, — лицомъ бѣлый, нѣжный, чистая барышня, глаза ясные, умные, изъ себя статный, широкiй, волосы каштановые, вьющiе... А тутъ морда одулась, волосы загустѣли, по воротнику лежатъ, глаза мутные, весь обтрепался, гнуться сталъ — и все молчитъ, въ переносицу себѣ смотритъ.

— Вы меня не тревожьте теперь, говоритъ, я могу каторжныхъ дѣлъ натворить.

А захмеляетъ, разслюнявится, смѣется ничему, задумывается, на гармоніи «Невозвратное время» играетъ, и глаза слезами наливаются. Вижу, плохо мое дѣло, надо мнѣ поскорѣй замужъ. Сватаютъ мнѣ тутъ какъ разъ вдовца одного, тоже лавочника, изъ прѝгорода. Человѣкъ пожилой, а кредитный, состоятельный. Самый разъ, значитъ, то самое, чего и добивалась я. Разузна`ю поскорѣе отъ вѣрныхъ людей все до шпенту объ его жизни — бѣды, вижу, никакой: надо рѣшаться, надо поскорѣе знакомство завѣсть, — насъ другъ другу только въ церкви сваха передъ тѣмъ показала, — надо, значитъ, предлогъ найтить, побывать другъ у друга, въ родѣ какъ смотрины сдѣлать. Приходитъ онъ сперва ко мнѣ, рекомендуется: «Лагутинъ, Николай Иванычъ, лавочникъ». — «Очень прiятно, молъ». Вижу, совсѣмъ отличный человѣкъ, — ростомъ, правда, невеличекъ, сѣденькiй весь, а прiятный такой, тихiй, опрятный, политичный: видно, бережнòй, никому, говоритъ, гроша за всю жизнь не задолжалъ... Потомъ я къ нему со свахой будто по дѣлу затѣялась. Пришли. Вижу, ренсковый погребъ

// 262

и лавка со всѣмъ, чтò къ вину полагается: сало тамъ, ветчина, сардинки, селедки. Домикъ небольшой, а чистая люстра. На окнахъ гардинки, цвѣты, полъ чисто подметенъ, даромъ чтò холостой живетъ. На дворѣ тоже порядокъ. Три коровы, лошади двѣ. Одна матка, трехъ лѣтъ, пять сотъ, говоритъ, ужъ давали, да не отдалъ. Ну, я прямо залюбовалась на эту лошадь — до чего хороша! А онъ только тихонько посмѣивается, ходитъ, сѣменитъ впереди насъ, пальцами похрустываетъ, и все разсказываетъ, какъ прейскурантъ какой читаетъ: вотъ тутъ-то то-то, тамъ-то то-то... Значитъ, думаю, мудрить тутъ нечего, надо дѣло кончать...

Понятно, это я теперь-то такъ вкратцѣ разсказываю, а чтò я въ ту пору прочувствовала — одна моя думка знаетъ! Ногъ подъ собой отъ радости не чую, — молъ, таки добилась своего, нашла свою партiю! — а молчу, боюсь, дрожу вся: а ну-ка расстроится вся моя надежда? Да такъ оно едва и не случилось, чуть-чуть не пропали задаромъ всѣ мои хлопоты, а изъ-за чего, даже теперь невозможно покойно сказать: изъ-за убогаго этого, да изъ-за сыночка милаго! Мы такъ дѣло тихо, благородно вели, что ни котъ ни кошка, думалось, не узнàетъ. Анъ, слышу, ужъ весь пригородъ знаетъ про наши съ Николай Иванычемъ замыслы, дошелъ, понятно, слухъ и до Самохваловыхъ, — небось, сама же Полканиха и шепнула. А онъ, убогiй-то, возьми, говорю, да и повѣсься! Нà вотъ, молъ, тебѣ, — грозилъ, не вѣрила, такъ вотъ же я на зло тебѣ сдѣлаю! Вколотилъ гвоздикъ въ стѣну надъ кроватью, бечевку отъ сахарной головы приладилъ, захлестнулся и сполозъ съ кровати. Штука не хитрая, ума большого не надобно! Стою разъ въ сумерки въ лавкѣ, прибираю кой-что — вдругъ кто-й-то грохъ, грохъ въ ставню въ домѣ! Такъ у меня сердце и оборвалось. Выскочила на порогъ — Полканиха.

— Ты чтò?

— Никаноръ Матвѣичъ приказалъ долго жить!

Брякнула, повернулась — и домой. А я сгоряча-то не сообразилась, — меня прямо какъ варомъ обварило со страху, — накинула шаль, да за ней. Она бѣжитъ, подолъ подхватила напереди, спотыкается, гнется — и я бѣгу... Прямо страмъ на весь городъ! Бѣгу и ничего не понимаю. Одно думаю — пропала моя головушка! Шутка ли, чтò натворилъ, не тѣмъ Богъ помяни! До чего, думаю, совѣсти въ людяхъ нѣту! Подбѣгаю, а тамъ ужъ народу какъ на пожарѣ. Парадный — настежь, кто хочетъ, тотъ и лѣзетъ, — всѣмъ, понятно, любопытно. Я было сдуру-то себѣ туда же. Да спасибо какъ по головѣ меня кто огрѣлъ: опомнилась, повернула — да назадъ.

// 263

Тѣмъ, можетъ, и спаслась, а то бы узнала чижа паленаго. Вспомнилъ бы кто-нибудь, — да хоть та же Полканиха со зла, — вотъ, молъ, ваше благородiе, на кого мы думаемъ, кто всему причиной, извольте ее опросить, — и готова. Поди потомъ, вывертывайся. Человѣкъ-то, бываетъ, ни сномъ ни духомъ, а его за хвостъ да въ мѣшокъ... Не первый случай!

Ну, похоронили его — у меня и отлегло отъ сердца. Готовлюсь къ свадьбѣ, дѣло свое спѣшу прикончить, распродать, чтò можно, безъ убытку — вдругъ опять бѣда-горе. И такъ съ ногъ сбилась въ хлопотахъ, спеклась вся отъ жары, — жара въ тотъ годъ прямо непереносная стояла, да съ пылью, съ вѣтромъ горячимъ, особливо у насъ, на Глухой улицѣ, на косогорахъ-то этихъ, — вдругъ еще новость — Николай Иванычъ обидѣлся. Присылаетъ сваху эту самую нашу, какая насъ сводила-то, — лютая псовка была, небось, сама же, востроглазая, и настрочила его, Николай-то Иваныча, — передаетъ черезъ нее Николай Иванычъ, что свадьбу онъ до перваго сентября откладаетъ — дѣлà будто есть — и объ сыну, объ Ванѣ, наказываетъ: чтобы, значитъ, я объ немъ получше подумала, опредѣлила его куда ни на есть, потому какъ, говоритъ, въ домъ я его къ себѣ ни за какiя благи не приму. Хоть онъ, говоритъ, и сынъ твой родной, а онъ насъ въ чистỳю разоритъ и меня будетъ безпокоить. (И его-то, правда, положенiе. Какъ онъ никогда никакого шуму не зналъ, никакихъ скандаловъ не подымалъ, понятно, боялся волноваться: какъ разволнуется, у него всегда все въ головѣ смѣшается, слова не можетъ сказать). Пускай, говоритъ, она его съ рукъ сбываетъ. А куда мнѣ его опредѣлять, куда сбывать? Малый совсѣмъ отъ рукъ отбился, въ чужихъ людяхъ, думаю, и совсѣмъ голову свернетъ, а сбывать — не миновать. Я и сама-то съ нимъ на нѣтъ сошла съ самыхъ съ этихъ поръ, какъ ознакомился онъ съ Ѳенькой: прямо околдовала, сука! День дрыхнетъ, ночь пьянствуетъ, — ночь за день сходитъ... Чтò я горя вытерпѣла съ нимъ за это лѣто — сказать невозможно! До того добилъ — стала какъ свѣчка таять, ложки держать не могу, руки трясутся. Какъ стемняетъ, сяду на скамейку передъ домомъ и жду, пока съ улицы вернется, боюсь, ребята слободскiе умолотятъ. Разъ было-убилась до-смерти, побѣжала посмотрѣть въ слободу: слышу шумъ, крикъ, думала, его холятъ, да въ оврагъ и зашуршала...

Ну, получивши такое рѣшенье отъ Николай Иваныча, призываю его къ себѣ: такъ и такъ, молъ, сынокъ, — терпѣла я тебя долго ну, а ты совсѣмъ ослабъ и заблудился, на всю

// 264

округу меня ославилъ. Привыкъ ты нѣжиться и блаженствовать, — наконецъ того совсѣмъ босякъ, пьяница сталъ. Такого дарованiя, какъ я, ты не имѣешь, сколько разъ я падала, да опять подымалась, а ты ничего нажить себѣ не можешь. Я вотъ и почету себѣ добилась, и недвижное имущество у меня есть, и ѣмъ, пью не хуже людей, душу свою не морю, а все оттого, что всѣмъ мой хрипъ споконъ вѣку завѣдовалъ. Ну, а ты, какъ былъ мòталь, такъ, видно, и хочешь остаться. Пора тебѣ съ шеи моей слѣзть...

Сидитъ, молчитъ, клеенку на столѣ ковыряетъ. Только и вызвала, чтò пообѣдать, а то все спалъ, морда вся затекла.

— Чтò жъ ты, спрашиваю, молчишь? Ты клеенку-то не дери, — наживи прежде свою, — ты отвѣчай мнѣ.

Опять молчитъ, голову гнетъ и губами дрожитъ.

— Вы, говоритъ, замужъ выходите?

— Это, молъ, выду ли, нѣтъ ли, неизвѣстно, а и выду, такъ за хорошаго человѣка, какой тебя въ домъ не пуститъ. Я, братъ, не Ѳенька твоя, не шлюха какая-нибудь.

Какъ онъ вскочитъ вдругъ съ мѣста, да какъ затрясется весь:

— Да вы, говоритъ, ногтя ея не стòите!

Хорошо, ай нѣтъ? Вскочилъ, заоралъ не своимъ голосомъ, дверью грохнулъ — и былъ таковъ. А я, ужъ на что не плаксива была, такъ слезами и задалась. Плàчу день, плàчу другой, — какъ подумаю, какiя слова онъ могъ мнѣ сказать, такъ и зальюсь. Плàчу и одно въ умѣ держу — дò-вѣку не прощу ему такой обиды, со двора долой сгоню... А его все нѣту. Слышу — у своей пируетъ, танцы, плясъ, пропиваетъ наворованныя денежки и мнѣ грозитъ: я ее, говоритъ, все равно успокою, выжду, какъ пойдетъ куда-нибудь вечеромъ, камнемъ убью. Присылаетъ, — на смѣхъ мнѣ, понятно, — въ лавку за покупками, беретъ то жамокъ, то селедокъ. Я прямо трясусь отъ обиды, а крѣплюсь, отпускаю. Сижу разъ въ лавкѣ — вдругъ самъ всходитъ. Пьянъ — лица нѣту. Вноситъ селедки, — утромъ дѣвчонка приходила, купила, на его, понятно, деньги, четыре штуки, — и какъ шваркнетъ ихъ на прилавокъ!

— Можете вы, кричитъ, присылать такую скверность покупателямъ? Онѣ вонючiя, ихъ собакамъ только ѣсть!

Оретъ, ноздри раздуваетъ — предлогъ ищетъ.

— Ты, говорю, тутъ не буянь и не ори, сама я селедокъ не работаю, а боченками покупаю. Не нравится — не жри, вотъ тебѣ твои деньги.

— А если бы я ихъ съѣлъ да померъ?

— Опять же, говорю, ты, свинья, не можешь тутъ кри-

// 265

чать, — какой такой ты мнѣ командиръ? Авось чинъ не великъ имѣешь. Ты честью долженъ сказать, а не нахрапомъ лѣзть въ чужое помѣщенiе.

А онъ схватилъ вдругъ безменъ съ ларя и этакъ шипомъ:

— Какъ жмакну тебя, говоритъ, сейчасъ по головѣ, такъ ты и протянешься!

И со всѣхъ ногъ вонъ изъ лавки. А я какъ сѣла на полъ, такъ и подняться не могу...

Потомъ слышу — уработали его, наказалъ Господь за мать! Еле живого на извозчикѣ привезли — пьянъ безъ памяти, голова мотается, волосы отъ крови слиплись, всѣ съ пылью перебиты, сапоги, часы сняли, новый пинжакъ весь въ клокахъ — хоть бы гдѣ орѣхъ цѣлаго сукна остался... Я подумала, подумала — принять его приняла и даже за извозчика заплатила, но только въ тотъ же день посылаю Николай Иванычу поклонъ и твердо наказываю сказать, чтобъ онъ больше ничего не безпокоился: съ сыномъ, молъ, я порѣшила, — прогоню его безо всякой жалости прямо же, какъ проспится. Отвѣчаетъ тоже поклономъ и велитъ сказать: очень, говоритъ, умно и разумно, благодарю и сочувствую... А черезъ двѣ недѣли и свадьбу назначилъ. Да...

Ну, да будетъ пока, тутъ и сказкѣ моей конецъ. Больше-то, почесть, и разсказывать нечего. Съ этимъ мужемъ до того я ладно вѣкъ свѣковала, — прямо рѣдкость по нонѣшнему времю. Чтò я, говорю, прочувствовала, какъ этого рая добивалась, — сказать невозможно! Ну, и наградилъ меня, правда, Господь, — вотъ двадцать первый годъ живу какъ за каменной стѣной за своимъ старичкомъ и ужъ знаю — онъ меня въ обиду не дастъ: онъ вѣдь это съ виду только тихiй! А, понятно, нѣтъ-нѣтъ, да и заноетъ сердце. Особливо Великимъ постомъ отчего-й-то. Умерла бы теперь, думается, — хорошо, покойно, по всѣмъ церквамъ акаѳисты читаютъ... Правда, наморилась я на своемъ вѣку — ухъ, и настойчива была Настасья Семеновна! Мнѣ бы, по моему уму, развѣ въ слободѣ сидѣть? Меня мужъ и то Скобелевымъ зоветъ… Опять же иной разъ и объ Ванѣ соскучусь. Двадцать лѣтъ ни слуху ни духу объ немъ. Можетъ, и померъ давно, да не знаю о томъ. Мнѣ даже жалко его стало, какъ привезли-то его тогда. Втащили мы его, взвалили на кровать — цѣльный день спалъ мертвымъ сномъ. Взойду, послушаю дыханiе, — живъ ли, молъ... А въ горницѣ — вонь, кислотой какой-то, лежитъ онъ весь ободранный, изгвазданный, храпитъ и захлебывается... Страмъ и жалость смотрѣть, а вѣдь кровь моя родная! Погляжу, погляжу, послушаю и — выйду. И такая-то тоска меня взяла!

// 266

Поужинала черезъ силу, прибрала со стола, огонь потушила... Не спится, да и только, — вся дрожу-лежу... А ночь видная, видная. Слышу, проснулся. Все кашляетъ, все выходитъ на дворъ, дверью хлопаетъ.

— Чтò это ты, спрашиваю, ходишь?

— Животъ, говоритъ, болитъ.

По голосу слышу — тревожится, тоскуетъ.

— Ты, говорю, выпей чернобыльнику съ водкой, вонъ тамъ, въ образничкѣ, бутылка стоитъ.

Полежала еще, можетъ, и задремала немного, чувствую сквозь сонъ — прокрадается кто-й-то по половику. Вскочила — онъ.

— Мамаша, говоритъ, не пугайтесь меня за-ради Христа...

И какъ зальется въ три ручья! Сѣлъ на постель, руки ловитъ, цѣлуетъ, слезами обливаетъ, а самъ даже захлебывается, — такъ плачетъ-рыдаетъ. Я не стерпѣла — и себѣ! Жалко, понятно, а дѣлать нечего — изъ-за него вся моя судьба рѣшается. Да онъ и самъ, вижу, понимаетъ это хорошо.

— Простить я тебя, говорю, могу, а подѣлать, ты самъ видишь, теперь ужъ ничего нельзя. И уходи ты куда-нибудь подалѣ, чтобъ я и не слыхала про тебя!

— Мамаша, говоритъ, за что вы меня, не хуже сидяки этого, Никаноръ Матвѣича, погубили?

Ну, вижу, человѣкъ еще не въ своемъ умѣ, не стала и спорить. Поплакалъ, поплакалъ, поднялся и ушелъ. А на утро глянула я въ горницу, гдѣ онъ спалъ, а его ужъ и слѣдъ простылъ. Ушелъ, значитъ, пораньше отъ страму — и какъ въ воду канулъ. Былъ слухъ, жилъ будто въ Задонскѣ при монастырѣ, потомъ въ Царицынъ подался, а тамъ, небось, и голову сломилъ... Да чтò объ томъ толковать — только сердце свое тревожить! Воду варить — вода будетъ...

А чтò онъ про Никаноръ Матвѣича сказалъ, такъ я даже глупо это считаю. Авось не великими деньгами покорыстовалась, не изъ кармана вытащила. Онъ самъ свое убожество понималъ, самъ скучалъ часто. Бывало, скажетъ мнѣ:

— И калѣкой меня, Настя, судьба моя сдѣлала, и характеръ у меня сумасходный: то мнѣ весело чего-й-то, какъ передъ бѣдой какой, то такая тоска, особливо лѣтомъ, въ жару, въ пыль эту, — просто руки на себя наложилъ бы! Помру я, похоронятъ меня на Чернослободскомъ кладбищѣ — цѣльный вѣкъ будетъ эта пыль летѣть на мою могилку черезъ ограду!

— Да чтò жъ, молъ, Никаноръ Матвѣичъ, объ этомъ убиваться? Мы этого чуять не будемъ.

// 267

— Да это, говоритъ, чтò жъ что чуять не будемъ, — бѣда та, что при жизни о томъ думаешь...

А, правда, скука, бывало, у насъ въ домѣ, у Самохваловыхъ-то, какъ всѣ позаснутъ послѣ обѣда, а вѣтеръ несетъ эту пыль! И руки-то онъ наложилъ на себя въ страшную жару, въ самое глухое время. Городъ у насъ, правда, скучный. Я вонъ была недавно въ Тулѣ: какое же сравненiе!

Капри. XI. 1911.

_________

// 268