<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 216—236>

НОЧНОЙ РАЗГОВОРЪ.

Небо всю ночь было серебристо-звѣздно, поле за садомъ и гумномъ темнѣло ровно, и на чистомъ горизонтѣ четко чернѣла мельница съ двумя рогами крыльевъ. Но звѣзды искрились, трепетали, часто прорѣзывали небо зеленоватыми полосками, садъ шумѣлъ порывисто и уже по-осеннему, холодно. Отъ мельницы, съ пологой равнины, съ опустѣвшаго жнивья дулъ сильный вѣтеръ.

Работники сытно поужинали, — былъ праздникъ, Успенье, — и жадно накурились по дорогѣ черезъ садъ на гумно. Накинувъ сверхъ полушубковъ армяки, они шли туда спать, стеречь хлѣбныя вороха. За работниками, таща подушку, шелъ высокiй гимназистъ, хозяйскiй сынъ, и бѣжали три борзыхъ бѣлыхъ собаки. На гумнѣ, на свѣжемъ вѣтру, хорошо пахло мякиной, новой ржаной соломой. Всѣ уютно улеглись въ ней, въ самомъ большомъ ометѣ, поближе къ ворохамъ и ригѣ. Собаки повозились, пошуршали у ногъ работниковъ и тоже успокоились.

Надъ головами лежавшихъ слабо бѣлѣлъ широкiй, раздваивающiйся дымно-прозрачными рукавами Млечный Путь, наполненный висящей въ нихъ мелкой звѣздной розсыпью. Въ соломѣ было тепло и тихо. Но по лозняку, что темнѣлъ вдоль вала слѣва, то и дѣло тревожно шелъ и, разрастаясь, приближался глухимъ, непрiязненнымъ шумомъ сѣверо-восточный вѣтеръ. Тогда до лицъ, до рукъ доходило прохладное дуновенiе вмѣстѣ съ дурнымъ запахомъ изъ проходовъ между ометами. А по небосклону, за неправильными черными пятнами лозняка, остро мелькали, вспыхивали льдистые алмазы, разноцвѣтными огнями загоралась Капелла.

Улегшись, позѣвали и закрыли глаза. Вѣтеръ дремотно

// 216

шелестѣлъ торчавшей надъ головами колючей соломой. Но дошла до лицъ прохлада — и всѣ почувствовали, что спать еще не хочется, — выспались послѣ обѣда. Только одинъ гимназистъ изнемогалъ отъ сладкой жажды сна. Но ему заснуть не давали блохи. Онъ сталъ чесаться, раздумался о дѣвкахъ, о вдовѣ, съ которой онъ, при помощи работника Пашки, потерялъ въ это лѣто невинность, и тоже разгулялся.

Это былъ худой, неуклюжiй подростокъ съ необыкновенно нѣжнымъ цвѣтомъ лица, такого бѣлого, что даже загаръ не бралъ его, съ синими глазами, съ безобразно большими руками и ногами, съ большимъ кадыкомъ. Онъ все лѣто не разлучался съ работниками, — возилъ сперва навозъ, потомъ снопы, оправлялъ ометы, курилъ махорку, подражалъ мужикамъ въ говорѣ и въ грубости съ дѣвками, которыя дружески поднимали его на смѣхъ, встрѣчали свистомъ и криками: «Веретёнкинъ, Веретёнкинъ!» — дурацкимъ прозвищемъ, придуманнымъ подавальщикомъ въ молотилку Иваномъ. Онъ ночевалъ то на гумнѣ, то въ конюшнѣ, по недѣлямъ не мѣнялъ бѣлья и парусиновой одежды, не снималъ дегтярныхъ сапогъ, сбилъ въ кровь ноги съ непривычки къ портянкамъ, оборвалъ всѣ пуговицы на лѣтней шинели, испачканной колесами и навозомъ, сломалъ серебряные листочки и буквы на картузѣ...

— Совсѣмъ отбился отъ дому! — съ ласковой грустью говорила о немъ мать, восхищаясь даже его недостатками. — Конечно, поправится, окрѣпнетъ, но посмотрите, какая лохматая чушка — даже шеи не моетъ! — улыбаясь, говорила она гостямъ и теребила его мягкiя каштановыя лохмы, стараясь добраться до нѣжнаго завитка, кудрявившагося, какъ у дѣвочки, на его затылкѣ, на темной шеѣ, отдѣлявшейся отъ виднаго подъ косовороткой по-дѣтски бѣлаго тѣла, отъ большихъ позвонковъ подъ тонкой гладкой кожей. А онъ угрюмо вывертывалъ голову изъ-подъ ее ласковой руки, хмурился и краснѣлъ. Онъ росъ не по днямъ, а по часамъ и на ходу гнулся, задумчиво свисталъ, угловато вилялъ изъ стороны въ сторону. Онъ еще ѣлъ липовый цвѣтъ, вишневый клей, хотя уже тайкомъ, въ карманахъ его парусиновыхъ панталонъ еще много было крошекъ бѣлаго хлѣба, еще лежали перочинный ножъ и рогулька для стрѣльбы по воробьямъ, но онъ сгорѣлъ бы отъ стыда, если бъ это обнаружилось, и не выпускалъ рукъ изъ кармановъ. Еще зимой онъ игралъ съ сестрой, маленькой Лилей, въ краснокожихъ, тараща глаза и выкрикивая фразу изъ какого-то американскаго романа: «Братъ! — ревѣлъ дикарь, и пѣна клубилась изъ его рта…» Но весной, когда по

// 217

всѣмъ улицамъ города текли и дрожали ослѣпительнымъ блескомъ ручьи, когда въ классахъ горѣли отъ солнца бѣлые подоконники, солнцемъ былъ пронизанъ голубой дымъ въ учительской, и директорская кошка подстерегала первыхъ зябликовъ въ гимназическомъ саду, еще полномъ серебрянаго снѣга, — весной онъ вообразилъ, что влюбился въ худенькую, маленькую, начитанную и серьезную гимназистку Юшкову, подружился съ шестиклассникомъ въ очкахъ Симашко, называвшимъ его синьоромъ, и, рѣшивъ посвятить всѣ каникулы самообразованiю, сталъ грубо говорить Лилѣ, когда она называла его Алей: «Я тебѣ такой же Аля, какъ ты китайская императрица»... А лѣтомъ мечты о самообразованiи были уже забыты, было принято новое рѣшенiе — изучить народъ, вскорѣ перешедшее въ страстное увлеченiе мужиками.

Вечеромъ на Успенье гимназистъ былъ налитъ сномъ еще за ужиномъ. Къ концу каждаго дня, когда туманилась и на грудь падала голова, — отъ усталости, отъ разговоровъ съ работниками, отъ роли взрослаго, — возвращалось дѣтство: хотѣлось поиграть съ Лилей, помечтать передъ сномъ о какихъ-нибудь дальнихъ и невѣдомыхъ странахъ, о необыкновенныхъ проявленiяхъ страсти и самопожертвованiя, о жизни Ливингстона, Беккера, а не мужиковъ Наумова и Нефедова, прочитать которыхъ дано было Симашкѣ честное слово; хотѣлось хоть одну ночь переночевать дома и не вскакивать до солнца, на холодной утренней зарѣ, когда даже собаки такъ томно зѣваютъ и тянутся... Но вошла горничная, сказала, что работники уже пошли на гумно. Не слушая криковъ матери, гимназистъ накинулъ на плечи шинель съ мотающимся хлястикомъ и картузъ на голову, схватилъ изъ рукъ горничной подушку и въ аллеѣ нагналъ работниковъ. Онъ шелъ, шатаясь отъ дремоты, таща за уголъ подушку, и, какъ только довалился до омета, подлезъ подъ старую енотовую шубу, лежавшую тамъ, такъ сейчасъ же и поплылъ, понесся куда-то въ сладкую черную тьму. Но огнемъ стали жечь мелкiя собачьи блохи, стали переговариваться работники...

Ихъ было пятеро: добрый лохматый старикъ Хомутъ, Кирюшка, хромой, бѣлоглазый, безотвѣтный малый, предававшiйся мальчишескому пороку, о чемъ всѣ знали и чтò заставляло Кирюшку быть еще безотвѣтнее, молча сносить всяческiя насмѣшки надъ его короткой, согнутой въ колѣнѣ ногой, Пашка, красивый двадцатичетырехлетнiй мужикъ, недавно женившiйся, Ѳедотъ, мужикъ пожилой, дальнiй, откуда-то изъ-подъ Лебедяни, прозванный Постнымъ, и очень глупый,

// 218

но считавшiй себя изумительно умнымъ, хитрымъ и безпощадно-насмѣшливымъ человѣкомъ, Иванъ. Этотъ презиралъ всякую работу, кромѣ работъ на земледѣльческихъ машинахъ, носилъ синюю блузу и всѣмъ внушилъ, что oнъ прирожденный машинистъ, хотя всѣ знали, что онъ ни бельмеса не смыслитъ въ устройствѣ даже простой вѣялки. Этотъ все суживалъ свои сумрачно-ироническiе глазки и стягивалъ тонкiя губы, не выпуская трубки изъ зубовъ, значительно молчалъ, когда же говорилъ, то только затѣмъ, чтобы убить кого-нибудь или что-нибудь замѣчанiемъ или прозвищемъ: онъ рѣшительно надо всѣмъ глумился — надъ умомъ и глупостью, надъ простотой и лукавствомъ, надъ унынiемъ и смѣхомъ, надъ Богомъ и собственной матерью, надъ господами и надъ мужиками; онъ давалъ прозвища нелѣпыя и непонятныя, но произносилъ ихъ съ такимъ загадочнымъ видомъ, что всѣмъ казалось, будто есть въ нихъ и смыслъ и ѣдкая мѣткость. Онъ и себя не щадилъ, и себя прозвалъ: «Рогожкинъ», — сказалъ онъ однажды про себя, такъ вѣско, такъ зло на что-то намекая, что всѣ покатились со смѣху, а потомъ уже и не звали его иначе, какъ Рогожкинъ. Окрестилъ онъ и гимназиста. Услыхавъ какъ-то, что гимнизиста кличетъ съ крыльца Лиля, голубоглазая, въ голубомъ платьицѣ, въ панталонахъ съ зубчиками, наивно бѣлѣющими изъ-подъ оборки, — кличетъ, подпрыгивая и ловко попадая ножками въ обручъ: «Аля! — Иванъ сказалъ нѣчто очень гнусное про Лилю, про ея панталончики, а потомъ чепуху про гимназиста: Веретенкинъ.

Всѣхъ этихъ людей гимназистъ, какъ онъ думалъ, хорошо узналъ за лѣто, ко всѣмъ по-разному привязался, — даже и къ Ивану, издѣвавшемуся надъ нимъ, — у всѣхъ тому или другому учился, воспринимая ихъ говоръ, совершенно, какъ оказалось, не похожiй на говоръ мужиковъ книжныхъ, ихъ неожиданныя, нелѣпыя, но твердыя умозаключенiя, однообразiе ихъ готовой мудрости, ихъ грубость и добродушiе, ихъ работоспособность и нелюбовь къ работѣ. И, уѣхавши послѣ каникулъ въ городъ, а на другое лѣто уже не вернувшись къ увлеченiю мужицкой жизнью, онъ весь свой вѣкъ думалъ бы, что отлично изучилъ русскiй народъ, — если бы случайно не завязался между работниками въ эту ночь длинный откровенный разговоръ.

Началъ старикъ, лежавшiй рядомъ съ гимназистомъ и чесавшiйся крѣпче всѣхъ.

— Ай, барчукъ, донимаютъ? — спросилъ онъ. — Чистая бѣда эти блохи, хомутъ! — сказалъ онъ, употребляя слово, которымъ

// 219

постоянно опредѣлялъ и всю жизнь свою, и всю тяготу ея, всѣ непрiятности.

— Мочи нѣтъ, — отозвался гимназистъ. — Страсть донимаютъ. Вотъ бабъ, дѣвокъ, — прибавилъ онъ, помолчавъ: — тѣхъ, провалится имъ, не трогаютъ. А ужъ кого бы, кажись, жил`ять, какъ не ихъ.

— Главная вещь, портокъ на нихъ не полагается, — равнодушно подтвердилъ старикъ, ворочаясь и издавая крѣпкiй запахъ давно не мытаго тѣла и вытертаго зипуна, прокопченаго курной избой.

Прочiе молчали. Обычно шутили передъ сномъ, — разспрашивали Пашку о его супружеской жизни, а онъ отвѣчалъ съ такимъ спокойнымъ и веселымъ безстыдствомъ, что даже гимназистъ, постоянно восхищавшiйся имъ, не сводившiй глазъ съ его умнаго и живого лица, досадовалъ — какъ это можно говорить такъ о своей молодой женѣ. Теперь никто не начиналъ разспросовъ, и гимназистъ уже хотѣлъ-было самъ начать ихъ, чтобы еще болѣе взволновать свое воображенiе, навѣки отравленное вдовой, и послушать увѣренный голосъ Пашки, какъ Пашка потянулся, селъ и сталъ завертывать цигарку. Старикъ поднялъ голову въ шапкѣ и покачалъ ею.

— Ой, спалишь ты, малый, гумно! — сказалъ онъ. — Смотри. До грѣха недолго.

— А я на барчука солгусь, — отвѣтилъ Пашка, немного хрипя отъ простуды, и, откашлявшись, засмѣялся. — Онъ самъ постоянно куритъ. Чудная ночь, барчукъ, сегодня, — сказалъ онъ, мѣняя тонъ на серьезный и оборачиваясь къ гимназисту. — Къ этой ночи чтò недостаетъ? Луну.

Чувствовалось, что онъ хочетъ разсказать что-то. И, правда, помолчавъ и не получивъ отвѣта, онъ вдругъ спросилъ:

— Барчукъ, вы спите?

— Веретенкинъ, живъ? — неожиданно крикнулъ Иванъ, не поднимая головы.

Пашка осадилъ его:

— Погоди, будя орать-то! Я хотѣлъ дѣло спросить. Который теперь часъ, барчукъ?

Гимназистъ поднялся, вытащилъ изъ кармана панталонъ серебряныя часы и при свѣтѣ звѣздъ сталъ разглядывать ихъ.

— Половина одиннадцатаго, — сказалъ онъ, горбясь.

— Ну вотъ, такъ я и зналъ, — весело и увѣренно подтвердилъ Пашка, затиснувъ на-бокъ зубами крючокъ и закуривая отъ вонючаго сѣрника, загорѣвшагося въ его сложенныхъ

// 220

ковшикомъ рукахъ. — Вѣрнѣй поповой души. Въ акуратъ въ это самое время я человѣка прошлый годъ убилъ.

И гимназистъ сразу разогнулся, опустилъ отяжелѣвшiя руки — и точно окаменѣлъ на все время разговора. Онъ изрѣдка подавалъ голосъ, но такъ, точно другой кто говорилъ за него. Потомъ все внутри у него стало дрожать мелкой ледяной дрожью, позывая на отрывистый нелѣпый смгхъ, и огнемъ стало горѣть лицо.

II.

Иванъ, какъ всегда, значительно молчалъ. Кирюшка совсѣмъ не интересовался тѣмъ, чтò говорили, лежалъ и думалъ свое — о гармонiи, купить которую было его самой завѣтной мечтой. Долго молчалъ, лежа на локтѣ, и Ѳедотъ, сильный, плоскiй, рыжiй мужикъ, въ началѣ лѣта казавшiйся работникамъ чужимъ человѣкомъ по той причинѣ, что носилъ онъ полушубокъ безъ талiи, безъ сборокъ, въ родѣ тѣхъ, чтò носятъ казанскiе татары. Чужимъ казался онъ и гимназисту. Насколько нравилось ему веселое спокойствiе, ладность ухватокъ, загорѣлое лицо Пашки, настолько же не располагало его къ близости лицо Ѳедота, тоже спокойное, но ничего не выражающее, большое, пепельно-сѣрое, морщинистое, съ жидкими и всегда мокрыми отъ слюней, отъ трубки усами, съ крупными отворотами бѣлесыхъ обвѣтренныхъ губъ. Ѳедотъ слушалъ внимательно, но не вставилъ въ разсказъ Пашки ни слова — только чахоточно покашливалъ и поплевывалъ въ солому. И сперва поддерживали разговоръ только пораженный гимназистъ да старикъ.

— Чтò брешешь пустое, — равнодушно сказалъ старикъ, услыхавъ хвастливое заявленiе Пашки. — Какого такого человѣка могъ ты убить? Гдѣ?

— Глаза лопни, не брешу! — горячо отозвался Пашка, поворачиваясь къ старику. — Прошлый годъ убилъ, на Успенье. Oбъ не только чтò, объ этомъ во всѣхъ газетахъ писали, въ приказѣ по полку и то было.

— Да гдѣ убилъ-то?

— Да на Кавказѣ, въ Зухденахъ. Ей-Богу! Конечно, брехать не стану, не я одинъ убилъ, и Козловъ стрѣлялъ, — нашъ же, елецкiй, — эта благодарность не одному мнѣ была, дивизiи начальникъ, конечно, и ему спасибо сказалъ при всемъ фронтѣ и прямо же намъ по рублю наградилъ, но только я подлинно знаю, что это я его срѣзалъ.

— Кого его? — спросилъ гимназистъ.

— Да арестанта, грузинта этого.

// 221

— Стой, — перебилъ старикъ: — ты толкомъ разскажи. Гдѣ вы стояли?

— Опять двадцать пять! — притворно-досадливо сказалъ Пашка. — Вотъ чудакъ, не вѣритъ ничему. Стояли мы въ этихъ, въ Новыхъ Сенякахъ...

— Знаю, — сказалъ старикъ. — И мы тамъ стояли восемнадцать денъ.

— Ну, вотъ видишь, — значитъ, я не пустое брешу и могу тебѣ все это приблизительно разсказать. Мы тамъ, братъ, не восемнадцать денъ, а цѣльный годъ семь мѣсяцевъ стояли, а арестантовъ этихъ обязаны были до самыхъ до Зухденъ препровождать. Арестанты эти были прямо чтò ни на есть самые главные проступники, бунтовщики, и, значитъ, всѣхъ ихъ, десять человѣкъ, въ горахъ поймали и къ намъ предоставили...

— Стой, — перебилъ гимназистъ, подражая старику и чувствуя, что у него ледянѣютъ руки: — а какъ же ты мнѣ говорилъ, что не сталъ бы бунтовщиковъ стрѣлять, а скорѣе офицера, какой будетъ приказывать стрѣлять, застрѣлишь?

— А я и отцу родному не спущу, когда надо, — отвѣтилъ Пашка, мелькомъ взглянувъ на гимназиста и опять оборачиваясь къ старику. — Я, можетъ, и пальцемъ бы его не тронулъ, кабы онъ не задумалъ погубить насъ, а онъ на хитрости пошелъ и могли мы за него цѣльный годъ въ арестантскихъ ротахъ пробыть, а тутъ не только чтò, — благодарность получили, немножко поумнѣй его оказались. Ты вотъ послушай, — сказалъ онъ, дѣлая видъ, что говоритъ только со старикомъ. — Мы ихъ честно-благородно вели. Озорства этого ничего съ ними не дѣлали, бить тамъ, напримѣръ, али прикладомъ подгонять... А одинъ, худой этакiй, малорослый, въ родѣ какъ больной, все идетъ и на животъ жалится, дò вѣтру все просится. Еле кандалами брянчитъ. Наконецъ того, подходитъ къ старшòму: «Дозвольте на телѣгу лечь». Ну, ему и дозволили, какъ путному. Только приходимъ въ Зухдены. А ночь — хоть глазъ выколи и дождь холитъ. Посадили мы ихъ на крыльцо, стережемъ, у кажнаго, конечно, по фонарику въ рукѣ, а старшой въ камеру отлучился, рѣшетки въ окнахъ пощупать: извѣстно, затѣмъ, что цѣлы ли, молъ, не подпилены ли какой пилкой фальшивой...

— Обязательно, — сказалъ старикъ. — Онъ должòнъ по закону все въ исправности принять.

— Про то и толкъ, — подтвердилъ Пашка, опять торопливо пряча зажженный сѣрникъ въ руки, сложенныя ковшикомъ. — Вотъ ты это дѣло знаешь, тебѣ и разсказывать интересно.

// 222

Ну, пошелъ старшой, — продолжалъ онъ, давя спичку и пуская въ ноздри дымъ: — пошелъ, осматриваетъ, а мы стоимъ, клюемъ рыбу, — спать мочи нѣтъ какъ хочется, — а грузинтъ этотъ какъ вскочитъ вдругъ да зà-уголъ! Онъ, понимаешь, значитъ, еще въ телѣгѣ все это дѣло какъ слѣдуетъ обдумалъ, разрѣзалъ чѣмъ ни на есть ремень кандальный округъ пояса, спустилъ кандалы съ себя, подхватилъ вотъ такъ-то рукой, — Пашка нагнулся и, разставляя ноги, показалъ, какъ подхватилъ арестантъ кандалы, — да и дёру! А мы съ Козловымъ, не будь дураки, фонари покидали и — за нимъ: Козловъ себѣ зà-уголъ, а я прямо наперерѣзъ. Бѣгу, а самъ все норовлю поймать, гдѣ зукъ, гдѣ то-есть кандалы его звѣнятъ, — дурòмъ-то, думаю, и стрѣлять нечего, — наслышалъ, наконецъ того, — разъ! Чую — мимо. Я въ другой — опять, слышу, мимо. А Козловъ лупитъ по чемъ ни попало, того гляди меня срѣжетъ... Взяло меня зло: ахъ, думаю, глаза твои лопни! — приложился, вдарилъ: слава тебѣ, господи, сорвался, слышу, зукъ, видно, упалъ. Выпустилъ еще два патрона въ энто мѣсто, бѣгy, а онъ и вотъ онъ: на земи на задѣ сидитъ. Сѣлъ, руками уперся въ грязь, зубы оскалилъ и храпитъ: «Скорѣй, говоритъ, скорѣй, русъ, вдарь меня въ это мѣсто штыкомъ»… въ грудь, то-есть. Я навѣсилъ съ разбѣгу ружье — разъ ему въ самую душу... ажъ въ спину выскочило!

— Ловко! — сказалъ старикъ. — Дай-ка затянуться разокъ... Ну, а Козловъ-то гдѣ жъ?

Пашка быстро, крепко затянулся и сунулъ старику окурокъ.

— А Козловъ, — отвѣтилъ онъ поспѣшно и весело, польщенный похвалой: — а Козловъ бѣжитъ и не судомъ кричитъ: «ай угомонилъ?» — Угомонилъ, говорю, давай тушку тащить... Взяли его сейчасъ за кандалы и поволокли назадъ, къ крыльцу... Я его какъ жожку срѣзалъ, — сказалъ онъ, мѣняя тонъ на болѣе спокойный и самодовольный. — А ты говоришь — брешу! Я, братъ, попусту брехать не стану.

Старикъ подумалъ.

— И по рублю, говоришь, наградилъ васъ?

— Вѣрное слово, — отвѣтилъ Пашка, — прямо изъ своихъ рукъ далъ, при всемъ полномъ фронтѣ.

Старикъ, покачивая шапкой, плюнулъ въ ладонь и потушилъ въ слюнѣ окурокъ.

Иванъ, не спѣша, сказалъ сквозь зубы:

— А дураковъ, видно, и въ солдатахъ много.

— Это какъ же такъ? — спросилъ Пашка.

Иванъ молчалъ.

// 223

— Значитъ, я же и дуракъ вышелъ, а ты опять же уменъ? — спросилъ Пашка, укладываясь.

— Обязательно, — сказалъ Иванъ. — Клюй Матвѣй! Ты чтò должонъ былъ дѣлать? Ты должонъ былъ не волочь его, а послать съ рапортомъ товарища, а самъ съ ружьемъ стать при мертвомъ тѣлу. Теперь расчухалъ, ай нѣтъ?

III.

Ѳедотъ заговорилъ, когда всѣ помолчали и побормотали: «да-a... ловко...» — еще проще.

— А вотъ я, — началъ онъ медлительно, лежа на локтѣ и поглядывая на темную, неподвижно торчавшую передъ нимъ на звѣздномъ небѣ фигуру гимназиста: — а вотъ я совсѣмъ задаромъ согрѣшилъ. Я человѣка убилъ, прямо надо сказать, изъ-за ничтожности: изъ-за козѣ своей.

— Какъ изъ-за козѣ? — въ одинъ голосъ перебили старикъ, Пашка и гимназистъ, внезапно стукнувшiй зубами.

— Ей-Богу, правда, — отвѣтилъ Ѳедотъ. — Да вы вотъ послухайте, чтò за ядъ была эта коза...

Старикъ и Пашка, глядя на него удивленно, опять стали закуривать и уминать солому, приготовляясь слушать. Хотѣлъ закурить и гимназистъ, но не двигались, не винимались изъ караман ледяныя руки. А Ѳедотъ серьезно и спокойно продолжалъ:

— Изъ-за ней вся и дѣло вышла. Убилъ-то, конечно, не нарокомъ... Онъ же меня первый избилъ... А потомъ пошла свара, судъ… Онъ пьяный пришелъ, а я выскочилъ сгоряча, вдарилъ брускомъ... Да объ этомъ чтò говорить, я и такъ въ монастырѣ за него полгода отдежурилъ, а кабы не было этой козѣ, и ничего бы не было. Главная вещь, отроду ни у кого у насъ не водилось этихъ козъ, не мужицкое это дѣло, и обращенья съ ними мы не можемъ понимать, а тутъ еще и коза-то попалась лихая, игривая. Такая стерва была, не приведи господи. Чтò борзая сучка, то она. Можетъ, я и не захотѣлъ бы ее прiобрѣтать, — и такъ всѣ смѣялись, отговаривали, — да прямо нужда заставила. Угодiй у насъ нѣту, простору и лѣсовъ никакихъ... Прогону своего у насъ споконъ вѣку не было, а какая мелочная скотина, такъ она просто по парàмъ питается. Крупную скотину, коровъ мы на барскiй дворъ отдавали, а полагалось съ нашего брата, мужичка, за всю эту инструкцiю двѣ десятины скосить-связать, двѣ десятины пару вспахать, три дни съ бабой на покосѣ отбыть, три дни на молотьбѣ... Сосчитать, сколько это будетъ? — сказалъ Ѳедотъ, поворачивая голову къ старику.

// 224

Старикъ сочувственно подтвердилъ:

— Избавь Господи!

— А кòзу купить, — продолжалъ Ѳедотъ: — ну, отъ силы семь, али, скажемъ, восемь цѣлковыхъ отдать, а въ напоръ она дастъ бутылки четыре, не менѣ, и молоко отъ ней гуще и слаже. Неудобство, конечно, отъ ней та, что съ овцами ее нельзя держать — бьетъ ихъ дюже, когда котна, а зачнетъ починать, злѣй собаки исдѣлается, зрить ихъ не можетъ. И такая цопкоя скотина — это ей нà избу залѣзть, на ракитку — ничего не стòитъ. Есть ракитка, такъ она ее безпремѣнно обдеретъ, всю шкурку съ ней спуститъ — это самая ея удовольствiе! На что бы лучше траву — такъ нѣтъ, не лопаетъ…

— Ты же хотѣлъ разсказать, какъ человѣка убилъ, — съ трудомъ выговорилъ гимназистъ, все глядя на Пашку, на его лицо, неясное въ звѣздномъ свѣтѣ, не вѣря, что этотъ самый Пашка — убiйца, и представляя себѣ маленькаго мертваго грузина, которого волокутъ за кандалы, по грязи, среди темной дождливой ночи, два солдата.

— Да а я-то про чтò жъ? — отвѣтилъ Ѳедотъ грубовато и заговорилъ немного живѣе. — Ты не можешь этого дѣла понимать, ты своимъ домомъ жить-то еще не пробовалъ, а за мамашей жить — это всякiй проживетъ. Я про то и говорю, что этакiй страшный грѣхъ прямо изъ-за пустого вышелъ. Я изъ-за ней трехъ овецъ зарѣзалъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ старику. — Девять съ полтиной за нихъ взялъ, а за нее восемь заплатилъ. Не дешево тоже обошлась... И опять же съ бабой пошли кажный день скандалы. Взялъ, говорю, пустое, восемь за кòзу отдалъ, ну, тамъ кой-чего для хозяйства купилъ, кой-какую вещество, ребятенкамъ свистулекъ набралъ, пошелъ домой, перъ, перъ, пришелъ къ утру — глядь, полтинника нѣту: сунулъ, значитъ, въ карманъ и посѣялъ. Стала баба деньги считать — «гдѣ жъ, говоритъ, полтинникъ? проглотилъ? Говорила тебѣ, дураку, тушками продать, а овчины себѣ оставить...» И зачала меня чекрыжить. «Почему такое свистульки кособокiя?» — «А тебѣ, молъ, за копейку да еще выбирать дадутъ? Ишь, мотивъ какой нашла…» Слово за слово... Такой скандалъ пошелъ, не приведи господи! Она у меня такая, правду сказать, собака, во всей губерни поискать...

— Это своя допущенье, — дѣловито вставилъ Пашка. — Ихъ не бить, добра не видать.

— Понятная дѣло, — сказалъ Ѳедотъ. — Ну, одумалась, покорилась. А подоила козу, и совсѣмъ повеселѣла: хороша, правда, на удой оказалась и молоко отличная. Мы было и

// 225

обрадовались. Погнали въ стадо. Далъ я пастушатамъ на табакъ, поднесъ по чашкѣ водки... а то они, сукины дѣти, брухаться прiучаютъ... Только ворочается вечеромъ стадо — смотрю, нѣту моей козѣ. Я къ пастуху: почему нашей козѣ нѣту? А потому, говоритъ, пригнали мы стадо на лѣсной паръ, зачала твоя коза съ коровами играть, схватилась съ быкомъ: отойдетъ отъ него, разлетится, разлетится — разъ его въ кичку! До того его изняла, сталъ за коровъ отъ ней прятаться, а кинешься отгонять, она — шаркъ въ овесъ... Мы прямо изъ силъ выбились! А потомъ ушла, бѣгалъ за ней подпасокъ, весь лѣсъ выбѣгалъ, нигдѣ не нашелъ, — какъ скрозь земь провалилась...

— Ну, правда что, — ядъ коза! — земѣтилъ старикъ.

— А-а! — злорадно сказалъ Ѳедотъ. — Да это еще чтò, ты послухай, чтò дальше-то будетъ! Какъ пропала эта самая коза, мы съ бабой прямо очумѣли. Ну, думаемъ, каюкъ, вотъ тебѣ и денежки наши, попàнется[1] она волку нà-зубы. А того, понятно, и въ головѣ не держимъ, что куда бы лучше было, кабы ее черти задрали. Кинулись на-ранѣ въ лѣсъ, кажись, живого мѣста не оставили, все до шпенту объелозили — нѣту нигдѣ, да и только! Затужилъ я бо-зна какъ, однако ѣду пахать, — какъ разъ пахота подошла. Взялъ съ собой хлѣбушка въ платочкѣ, положилъ подъ межу, пашу, а на другомъ бугрѣ малый нашъ деревенскiй пашетъ — вдругъ, слышу, кричитъ что-й-то, показываетъ рукой. Оглянулся я — да такъ и ахнулъ: коза! Вытащила узелокъ, схватила въ зубы, растрясла и стоитъ, дергаетъ бородой, хлѣбъ лопаетъ... А онѣ, козы-то эти, ужъ гдѣ хлѣбъ ни будь, завсегда прочуютъ, — повѣсишь, такъ она на дыбушки взовьется, а ужъ обязательно до него доберется. Кинулъ я поскорѣй соху — къ ей. Я къ ей, а она отъ мене. Я къ ей, она отъ мене: отбѣжитъ, остановится, жуетъ хлѣбъ — и горюшка мало. И вѣдь такая веселая да умная стерва — за всѣмъ моимъ движенiемъ слѣдитъ. А меня сердце на нее беретъ, очень хочется поймать, такъ бы, кажись, и расшибъ ее! Сожрала хлѣбъ и пошла: обертывается, поглядываетъ, хвостомъ трясетъ, — ну, прямо насмѣшничаетъ!

— Чтò и говорить, скотина безпечная! — сказалъ старикъ.

— Про чтò жъ я-то говорю? — воскликнулъ нѣту нѣту Ѳедотъ, поощренный сочувствiемъ. — Я про то и говорю, что она прямо сокрушила насъ! Тугъ и недѣли не прошло, стали всѣ на меня обижаться, такъ, говорятъ, и живетъ коза твоя въ мужицкихъ хлѣбахъ, у меня у самого весь осьминникъ истолкла, всѣ кисти съ овса оборвала. Разъ какъ-то зашла гроза, за-

// 226

гремѣлъ громушекъ, зачала молонья полыхать, опустился дождь — смотрю, несется моя бѣлая коза, чтò есть духу, прямо къ намъ, оретъ не своимъ голосомъ — и прямо въ сѣнцы. Я со всѣхъ ногъ за ей, зажмалъ ее въ уголъ, затянулъ черезъ рога подпояской, зачалъ ее утюжить... громъ гремитъ, молонья жжетъ, а я ее деру, я ее деру! Должно, болѣе часу дралъ, вѣрное слово. Посадилъ потомъ на варкѣ, привязалъ на подпояскѣ... Да тотъ-то ее знаетъ, либо подпояска попалась гнилая, либо еще чтò, только глянули мы на-ранѣ — опять нѣту козѣ! Такъ, вѣришь ли, ажъ слеза меня со зла да съ горя прошибла!

IV.

Тонъ Ѳедота сталъ такъ простъ, сердеченъ, такъ полонъ хозяйственнаго огорченiя, что никому бы и въ голову не пришло, что это разсказываетъ о своемъ грѣхѣ убiйца. Да и слушали его просто. Кирюшка неподвижно лежалъ внизъ животомъ, съ головой покрытый армякомъ, выставивъ изъ-подъ него толсто опутанныя бѣлыми онучами, въ большихъ лаптяхъ ноги. Иванъ, надвинувъ на лобъ шапку, запустивъ руки въ рукава, лежалъ на боку и тоже не двигался, молчалъ же строго и серьезно потому, что считалъ ниже своего достоинства интересоваться дураками. Ему такъ было мало дѣла, убiйцы передъ нимъ или нѣтъ, что онъ даже крикнулъ разъ:

— Спать пора! Завтра домелете!

А Пашка и старикъ, полулежа и задумчиво перекусывая соломинки, только головами покачивали да порою усмѣхались: ну, правда, и зазналъ горя Ѳедотъ съ козой! И Ѳедотъ, видимо, считая себя уже оправданнымъ этимъ сочувствiемъ къ его смѣшному и горькому положенiю, совсѣмъ пересталъ стѣсняться отступленiями. И гимназистъ, стиснувъ зубы и отъ вѣтра и отъ внутренняго холода, порою дико, съ изумленiемъ оглядывался: гдѣ онъ и чтò это за странная ночь? Но была все такая же, простая, знакомая, деревенская ночь, какихъ было много: темнѣло поле, чернымъ треугольникомъ вырѣзывалась въ звѣздномъ небѣ рига, дулъ вѣтеръ по лозняку, за которымъ вспыхивали и пропадали звѣзды, доходило до лицъ и рукъ прохладное дуновенiе съ запахоми мякины и нечистотъ, шуршало въ соломѣ и опять стихало... Глубокимъ сномъ спали, утонувъ въ соломѣ бѣлыми клубками, собаки... И страшное было только въ томъ, что было уже поздно, что высоко поднялась съ сѣверо-востока кучка серебряныхъ звѣздъ, что глухо, по-осеннему шумитъ

// 227

вдали темная масса дремотнаго сада, что блестятъ въ звѣздномъ свѣтѣ глаза на лицахъ разговаривающихъ...

— Да, братецъ ты мой, — говорилъ Ѳедотъ, смѣясь надъ своимъ нелѣпымъ и печальнымъ положеннiемъ: — Какъ же не бѣда-то! Сказываютъ мнѣ наконецъ того, — загналъ мою кòзу мужикъ на Прилѣпахъ. Иду добывать, дѣлать нечего, такой ужъ, видно, жребiй мой. Прихожу на деревню, идѣ ни гляну, — никого нѣту, всѣ на работѣ. Ѣдетъ мальчикъ за водой, спрашиваю: гдѣ домъ Бочкова? «А вонъ, говоритъ, гдѣ старуха въ красной поневѣ подъ лозинкой сидитъ». Подхожу: «Это Бочковъ дворъ?» Махаетъ мнѣ старуха рукой, на варокъ показываетъ...

— Ошалѣла, значитъ, отъ старости, — вставилъ Пашка, такъ хорошо засмѣявшись, что гимназистъ съ изумленiемъ и страхомъ оглянулся на него и подумалъ: «да нѣтъ, не можетъ быть — это онъ все навралъ на себя!»

— Ошалѣла, — подтвердилъ Ѳедотъ. — Только рукой махаетъ. А я ужъ давно слышу, свинья на варкѣ юзжитъ. Отворяю дверь въ клѣтушку, гдѣ эта самая свинья сохраняется. Вижу — возитъ бабу здоровенная матка: навалилась на нее баба, держитъ одной рукой, другой изъ ведра на нее поливаетъ. А свинья вся черная отъ грязи, возитъ ее, таскаетъ, никакъ баба съ ней не сладитъ, заголилась до самого живота. И смѣхъ и грѣхъ! Увидала меня, обдернула подолъ, ноги, руки, вся лицо въ навозѣ... «Чтò тебе нужно?» — «Чтò нужно? По дѣлу. Чтò это ты такое дѣлаешь?» — «Свинью мòю, ай не видишь? Три ведра ужъ вилила, никакъ не отмою — насохла грязь, какъ шкорà, даже окривѣла свинья отъ грязи, а свинья дорогая. Только дотронусь до глàза, она и зачнетъ меня таскать. Вся рубаха смоклась, до того добила. А какое твое дѣло будетъ?» — «Такое, говорю, что вы мою кòзу загнали, держите приблудный скотъ, а объявленiя не дѣлаете». — «Никакой, говоритъ, твоей козѣ мы не держимъ. Мы ее выпустили. Ее на барскомъ дворѣ загнали». И смѣется чего-й-то. Та-акъ, думаю, значитъ, опять моя дѣло табакъ. Ну, погоди жъ ты! Вышелъ, пошелъ. Только зашелъ за сосѣднiй дворъ, повернулъ на стежку по конопямъ, — откуда ни явись, мальчишка чей-то рыжiй, конопатый, навстрѣчу. «Ты за козой приходилъ?» — «За козой. А чтò?» — «Я съ тобой на барскiй дворъ пойду». — «Это зачѣмъ, позвольте вспросить? И никуда ты со мной не пойдешь». — «Нѣтъ, пойду. Я тебѣ одну штуку про козу твою разскажу». — «А пойдешь, сломлю прутъ лозиновый, за мое почтенье охвачу»… Вдругъ слышу, кричитъ

// 228

баба за избой: «Кузька, куда тебя закружило, глаза твои накройся?» — «Скорѣй, говорю, бѣги, вонъ мать съ крипивой идетъ». А она и вотъ она — увидала его, бѣжитъ: «Не табе сказала за малымъ смотрѣть? А табе куда завихрило, такой-сякой?» Сгребла его, спустила портки, заголила всю провизiю, зачала охаживать крипивой… А я еще шучу, приговариваю: «Дери, молъ, дери его, настырнаго!» Какъ она вскинется на меня! — «Ты чей?» — «А тебѣ, молъ, чтò за дѣло?» — «Да нѣтъ, ты скажи, ты чей?» — «Старой трандѣ казначей. Чего орешь? Я козу свою ищу». — «А, такъ это ты, глаза твои накройся, съ своей козой спокою всему селу не даешь!..» И вижу вдругъ — несется ко мнѣ высокiй мужикъ отъ рыги — безъ шапки, распояской, въ сапогахъ. Набѣжалъ со всѣхъ ногъ: «Твоя коза?» — «Моя»… Развернулся — какъ ахнетъ мнѣ въ ухо!

— Чисто! — въ одинъ голосъ воскликнули старикъ и Пашка, а гимназистъ даже взвизгнулъ: вотъ оно, самое страшное-то! Но Ѳедотъ спокойно вытянулъ изъ-подъ себя полу полушубка и спокойно продолжалъ:

— Да, такъ огрѣлъ, ажъ въ головѣ у меня зажундѣло. Съ того и началась наша свара. Я сгребъ его за руки, вспрашиваю: за что? А тутъ ужъ народъ бѣжитъ... Я при всѣхъ прошу просвидѣтельствовать это дѣло, опять вспрашиваю: чтò такое моя коза натворила? Оказывается, ребенка съ ногъ долой сшибла, голову до крови проломила, рубаху сжевала, рожь истолкла. Чудесно, — подавай въ судъ, тамъ и съ меня спросятъ, и тебя не помилуютъ. Теперь-то, молъ, елдакъ ты съ меня возьмешь! Шапку надѣлъ и пошелъ поскорѣй на барскiй дворъ. Повеселѣлъ маленько: коза теперь, думаю, не уйдетъ, а взыскивать съ меня ты теперь не можешь, — драться-то погодить было надо. Подхожу, вижу, ѣдетъ на лошадкѣ съ подрубленнымъ хвостикомъ мальчикъ въ атласномъ картузикѣ, съ голыми руками-ногами, жокей называется. Лошадь подыгрываетъ, а онъ ее хлыстикомъ жиляетъ. «Здравiя желаемъ, молъ, дозвольте вспросить: у вашей милости моя коза?» — «А вы кто такой?» — «Хозяинъ этой козѣ». — «Ну, такъ ее мой папаша велѣлъ загнать». Встрѣлъ нищаго, сдѣлалъ у него запасъ хлѣбушка, а то кобели на барскомъ дворѣ здоровы, взошелъ на барскiй дворъ, стоитъ, вижу, возлѣ дома, на песочномъ току, карета четверикомъ: лошади жирныя, рьяныя, а кучеришка мелковѣсный, совсѣмъ никуда. На крыльцѣ лакеи съ двумя бородами. Выходитъ барышня взрослая, въ шляпкѣ съ лентами, вся лицо въ кисеѣ. «Даша, — кричитъ въ домъ горничной: — скажите барину, чтобы шелъ

// 229

скорѣй. Онъ въ манежѣ»… Я къ манежу. Вижу, стоитъ самъ баринъ въ мундирѣ съ зеленымъ воротомъ, на шеѣ орденъ, картузъ въ рукѣ держитъ, лысина такъ и отливаетъ на солнцѣ, животъ весь въ сборкахъ, самъ красный весь. А мальчишка на крышѣ сидитъ, запустилъ руку подъ пèлену, ищетъ что-й-то. Должно, шкворцовъ, думаю себѣ. Анъ нѣтъ, — воробьями занялся. Онъ глядитъ, кричитъ: «Лови, лови ихъ, сукиныхъ дѣтей», а мальчишка ловитъ воробьятъ голыхъ, вытаскиваетъ и òбъ земь бьетъ. Увидалъ меня: «Ты чтò?» — «Да вотъ, говорю, мою кòзу вашъ садовникъ на земляникѣ прихватилъ. Дозвольте ее взять, убить». — «Ужъ это не въ первый разъ, говоритъ, я тебя оштрахую на два цалковыхъ». — «Согласенъ, говорю, съ вами, виноватъ, подписываюсь въ этимъ. Такой грѣхъ, говорю, — у меня ее завсегда двѣ дѣвки стерегутъ, а вчерась, какъ нарочно, — пострѣлъ ихъ знаетъ, сырыхъ грибовъ, что ль, наѣлись, — катаются, блюютъ, а жена-то, признаться, тоже не доглядѣла, въ пунькѣ лежала, на крикъ кричала — рука развилась...» Надо вѣдь какъ-нибудь оправдываться. Разсказываю ему, какая у меня коза ядъ, какъ меня съѣздили по уху за нее, — смѣется, подобрѣлъ. «Сколько, говорю, ни преслѣдую, никакъ не поймаю, и такъ хотѣлъ у вашей милости порошку попросить да у огородника ружье взять, изъ ружья ее пристрѣлить». Ну, онъ и размякъ, дозволилъ взять, а я тутъ же и пристукнулъ ее.

— Пристукнулъ-таки? — спросилъ старикъ.

— Обязательно, — сказалъ Ѳедотъ. — «Ну, бери, говоритъ, только, смотри, съ моими не смѣшай». — «Никакъ нѣтъ, говорю, я хорошо ее личность знаю». Пошли на варокъ, взяли пастуха Пахомку. Баринъ тоже не отстаетъ. Интересно, значитъ… Глянулъ я, — сейчасъ же и замѣтилъ ее черезъ овецъ: стоитъ, жустритъ что-й-то, косится на меня. Согнали мы съ Пахомомъ овецъ въ уголъ поплочнѣе, сталъ я къ ей подходить. Шага два сдѣлалъ, — она сигъ черезъ барана! И опять стоитъ, глядитъ. Я опять къ ей... Какъ она уткнетъ голову рогами въ земь, да какъ стреканетъ по овцамъ, — такъ тѣ отъ ней, какъ вода, раздались! Взяло меня зло. Говорю Пахомкѣ: «Ты ее подгоняй потише, а я, гдѣ потемнѣе, влѣзу на переметъ, за рога ее перехвачу». А навозу на дворѣ страсть сколько, подъ самые переметы въ иныхъ мѣстахъ. Залѣзъ я на переметъ, легъ, облапилъ покрѣпче, а Пахомка подпугиваетъ ее ко мнѣ. Баринъ тоже стоитъ, — два раза горничная приходила, а онъ все стоитъ, смѣется. Дождался я, наконецъ того, пока она подъ самый переметъ подошла — цопъ ее за рогъ!

// 230

Какъ закричитъ она, — даже жуть меня взяла! Свалился съ перемета, ногами упираюсь, держусь за рогъ, а она претъ меня по двору, дотащила до ямы, вывернулась, заскребла меня рогомъ по бородѣ, по носу, — ажъ въ глазахъ потемнѣло… Глянулъ, а она ужъ на крышѣ: вскочила на навозъ, съ навозу на крышу, съ крыши — въ бурьянъ... Слышимъ, зашумѣли собаки на дворѣ, подхватили ее, турятъ по деревнѣ. Мы, конечно, выскочили, за ней. А она летитъ, чтò ни есть духу, и прямо къ крайней избѣ: тамъ изба новая строилась, еще окна заложены были замашками и сѣнецъ нѣту, а положены къ крышѣ наскосякъ лозинки голые. Такъ она по нимъ на самый князекъ взвилась — взнесла жъ ее вùхорная сила! Подбѣжали мы поскорѣе, а она, видно, почуяла смерть — плачетъ благимъ матомъ, боится. Подхватилъ я здоровый кирпичъ, изловчился — да такъ ловко залѣпилъ, что она ажъ подскакнула, да какъ зашуршитъ внизъ по крышѣ, да объ земь — бякъ! Подбѣжали мы, а она лежитъ, дергаетъ языкомъ по пыли... Вздохнетъ и захрипитъ, вздохнетъ и захрипитъ — альни пыль изъ-подъ носу подымается. А языкъ длинный, чисто какъ у змѣи... Ну, понятно, черезъ какой-нибудь полчаса и околѣла.

Помолчали. Ѳедотъ приподнялся, сѣлъ и, согнувшись, разводя руками, сталъ медленно развивать оборки, которыми были окутаны его старыя, все спускавшiяся онучи. И черезъ минуту гимназистъ съ ужасомъ и отвращенiемъ увидалъ то, чтò прежде видѣлъ столько разъ совершенно спокойно: голую мужицкую ступню, мертвенно-бѣлую, огромную, плоскую, съ безобразно разросшимся большимъ пальцемъ, криво лежащимъ на другихъ пальцахъ, и худую волосатую берцу, которую Ѳедотъ, распутавъ и кинувъ онучу, сталъ крѣпко, съ сладостнымъ ожесточенiемъ чесать, драть своими твердыми, какъ у звѣря, ногтями. Надравъ, онъ пошевелилъ пальцами ступни, взялъ въ обѣ руки онучу, залубенѣвшую, вогнутую и черную въ тѣхъ мѣстахъ, чтò были на пяткѣ и подошвѣ, — точно натертую чернымъ воскомъ, — и встряхнулъ ею, развѣвая по свѣжему вѣтру нестерпимое зловонiе. «Да, ему ничего не стòитъ убить! — дрожа, подумалъ гимназистъ. — Это нога настоящаго убiйцы! Какъ онъ страшно убилъ эту прелестную козу! А того — брускомъ… вѣрно, косу точилъ… И прямо въ темя, наповалъ… Но Пашка! Пашка! Какъ онъ могъ такъ весело разсказывать? И съ наслажденiемъ: «Ажъ въ спину выскочило!» Нѣтъ, это вретъ на себя!..»

Вдругъ, не поднимая головы, сумрачно заговорилъ Иванъ:

// 231

— Дураковъ и въ алтарѣ бьютъ. А тебя-то, Постный, за эту козу задрать мало. За что жъ ты ее убилъ? Ты бы продалъ-то ее. Какой же ты послѣ этого хозяинъ, клюй-Матвѣй, когда не понимаешь, что безъ скотины мужику нельзя быть? Ее цѣнить надо. Да будь у меня коза-то...

Онъ не договорилъ, помолчалъ и вдругъ усмѣхнулся.

— Это вотъ въ Становой была исторiя, ну, правда что... Вотъ не хуже твоей козѣ, быкъ у барина Мусина завелся озорной. Прямо проходу никому не давалъ. Двухъ пастушатъ закололъ, на чепь приковывали, и то срывался, уходилъ. Тоже вотъ такъ-то весь хлѣбъ у мужиковъ истолокъ, а согнать никто не смѣетъ: боятся, за версту обходятъ. Ну, рога, понятно, спилили-догадались, вылегчили... посмирнѣлъ. Только мужики припомнили ему. Какъ пошли эти бунты, такъ они чтò сдѣлали: поймали его нà полѣ, веревками обротали, свалили съ ногъ долой... бить не стали, а взяли, да освѣжевали до-чиста. Такъ онъ, голый, и примчался на барскiй дворъ, — разлетѣлся, грохнулся и околѣлъ тутъ же... кровью весь исшелъ.

— Какъ? — сказалъ гимназистъ. — Кожу содрали? Съ живого?

— Нѣтъ, съ варенаго, — пробормоталъ Иванъ. — Эхъ, ты, московскiй обуватель!

Всѣ захохотали, а Пашка, хохоча пуще всѣхъ, подхватилъ:

— Ну и разбойники! А ты такъ-то говоришь, миловать насъ! Нѣтъ, братъ, знать, безъ нашего брата, прохожего солдата, тутъ не обойдешься! Мы вотъ, когда послѣ Сенякъ подъ Курскомъ стояли, такъ тоже смиряли одно село. Затѣялись тамъ мужики барина разбивать... И баринъ-то, говорятъ, добрый былъ... Ну, пошли на него всѣмъ селомъ, и бабы, конечно, увязались, а навстрѣчу имъ — стражники. Мужики, съ кольями, съ косами, — на нихъ. Стражники сдѣлали залпъ, да, понятно, драло... какая тамъ чертъ сила въ этихъ мужланахъ! — а одна пуля и жильни ребенка на рукахъ у бабѣ. Баба жива осталась, а онъ, понятно, и не пискнулъ, такъ ножками и брыкнулъ. Такъ, Господи Ты Боже мой! — сказалъ Пашка, мотая отъ смѣха головой и усаживаясь поудобнѣй: — чего только не натворили мужики! Все въ лоскъ, вдребезги разнесли, барина этого самаго въ закуту загнали, затолкли, а мужикъ этотъ, отецъ-то этого ребенка, прибѣжалъ туда съ этимъ самымъ ребенкомъ, задохнулся, очумѣлъ отъ горя — и давай барина по головѣ этимъ ребенкомъ мертвымъ охаживать! Сгребъ за ножки — и давай бузовать. А тутъ другiе навалились и, значитъ, мiромъ-соборомъ и прикончили. Насъ пригнали, а ужъ

// 232

онъ тлѣть сталъ... Ну, да этотъ чтò, — звонко и весело сказалъ онъ своимъ прiятнымъ, груднымъ голосомъ: — ты свою-то исторiю докажи. Можетъ, ты и брешешь все это, — прибавилъ онъ такимъ бодрымъ, хорошимъ тономъ, что нельзя было обидѣться: — можетъ, онъ шмурыгнулъ тебя по-уху, за милую душу, да только всего и было…

«Чтò жъ ты смѣешься-то, дуракъ!» — хотѣлъ крикнуть гимназистъ, вдругъ почувствовавъ лютую ненависть къ смѣху, голосу Пашки. Но тугъ неожиданно зашевелился Кирюшка и съ дѣтской наивностью сказалъ, поднимая голову:

— А вотъ, чтò было, когда Кочергина-барина разбивали... бяда! Я тогда въ пастухахъ у него жилъ... Такъ они всѣ зерькала въ прудъ покидали... Ходили потомъ съ деревни купаться и все изъ тины ихъ вытаскивали... Нырнешь, станешь, а она подъ ногой такъ и скользанетъ... А эту... какъ ее... фортопьяну въ рожь заволокли... Мы, бывало, придемъ... — Кирюшка приподнялся и, смѣясь, облокотился. — Мы придемъ, а она стоитъ... Возьмешь дубинку, да по ней, по косточкамъ-то... съ угла на уголъ... Такъ она лучше всякой гармоньи играетъ!

Всѣ опять засмѣялись. Промолчалъ только Ѳедотъ. Онъ уже переобулся, опять аккуратно перекрестилъ онучи оборками и, оправившись, принялъ прежнее положенiе. И, выждавъ минуту молчанiя, размѣренно сталъ досказывать свою исторiю.

— Нѣтъ, братъ, — началъ онъ въ отвѣтъ на послѣднiя слова Пашки: — та-то и дѣло-то, что не только шмурыгнулъ. Онъ еще въ судъ на меня подалъ… За эти, значитъ, за всѣ протери-убытки, за потраву. Звали его Андрей Богдановъ… Андрей Ивановъ Богдановъ. Рослый мужикъ, красный, худой, завсегда злой, пьяный. Ну, и подалъ на меня. Меня же огрѣлъ пò-уху и на меня же подалъ. Хорошъ, ай нѣтъ? Тутъ самая рабочая пора подошла, дохнуть некогда, а я при за пятнадцать верстъ... За то-то, видно, и покаралъ его Господь...

Глядя въ солому, глухо покашливая и обтирая ладонью свои плоскiе губы, Ѳедотъ говорилъ все сумрачнѣе и выразительнѣе. Сказавъ: «Покаралъ его господь» — онъ помолчалъ и продолжалъ:

— Дѣло-то на нѣтъ, понятно, свели. Помирили насъ. Обоюдная, значитъ, обида. Но только онъ тѣмъ не пронялся. Помирился со мной, да тутъ же отшелъ, пьяный напился, сталъ грозить убить меня. При всехъ кричитъ: «Погоди, говоритъ, погоди, это я еще не пьянъ сейчасъ, а выпью, я тебя утѣшу». Хочу отъ скандалу уйтить, — за пельки хватаетъ... Потомъ на деревню къ намъ зачалъ ходить: придетъ,

// 233

пьяный, подъ окна и давай меня матеркòмъ пушить. А у меня дочь взрослая...

— Неладно! — сочувственно крякнулъ старикъ и зѣвнулъ.

— Хороша лада! — сказалъ Ѳедотъ. — Ну, вотъ и пришелъ подъ Кирики, вечеромъ. Слышу — шумитъ по улицѣ. Я всталъ, ни слова нe говоря, ушелъ на дворъ, сѣлъ на борону, сталъ косу отбивать. А такая зло беретъ, ажъ въ глазахъ темняетъ. Слышу — подшелъ къ избѣ, буянитъ. Должно, стекла хочетъ бить, думаю себѣ. А онъ погамѣлъ и ужъ пошелъ-было прочь. Тѣмъ бы и кончилось, можетъ, да выскочила Олька, дочь моя... да и закричи не своимъ голосомъ: «Отецъ, караулъ, меня Андрюшка бьетъ!» Я выскочилъ съ брускомъ отъ косѣ, да сгоряча — разъ его въ голову! А онъ и — нàземь. Подскочили мы къ нему, а онъ лежитъ, хрипитъ и ужъ слюни пускаетъ. Прибѣжалъ народъ, стали водой отливать... А онъ лежитъ, икаетъ... Можетъ, тутъ надо было походатайствовать чѣмъ-нибудь... какой-нибудь примочки тамъ приложить, али еще чтò... въ больницу бы свезть поскорѣй, да доктору десятку, да гдѣ ее взять? Бѣдность, бѣдность… Ну, онъ поикалъ, поикалъ, да и померъ къ ночи. Побился, побился, на спину запрокинулся, вытянулся и — готовъ. И народъ кругомъ стоитъ, смотритъ, молчитъ. А ужъ огни зажгли... Прямо жуть на всѣхъ напала…

Весь дрожа мелкой дрожью, съ пылающимъ лицомъ, гимназистъ поднялся и, утопая пò-поясъ въ соломѣ, пошелъ по омету внизъ. Борзая, испуганная имъ, вдругъ вскочила и отрывисто брехнула. Гимназистъ, рѣзко дернувшись, упалъ въ солому и замеръ. Шумѣлъ холодный вѣтеръ, надъ самой головой бѣлѣла кучка холодныхъ осеннихъ звѣздъ, а за бугромъ шелестѣвшей соломы слышался мѣрный, низкiй голосъ Ѳедота:

— Я въ пунькѣ подъ стражей двà-дни сидѣлъ и все это въ окошечкѣ видѣлъ... какъ анатомили-то его. Сошелся народъ со всѣхъ деревень, смотрѣть этого убiенца и меня, конечно, въ томъ числѣ. Лѣзутъ подъ самую, пуньку... Вынесли двѣ скамейки на выгонъ, поставили подъ самой пунькой, положили на нихъ убiенца. Подъ головà чурбанъ подсунули. Рѣзаку и слѣдователю стулья, столъ принесли. Подошелъ рѣзакъ, рубаху оборвалъ, портки оборвалъ — лежитъ, вижу, трупъ совсѣмъ голый, ужъ твердый весь, гдѣ зеленый, гдѣ желтый, а лицо вся восковая, красная борода стала рѣдкая, такъ и отдѣляется. На причинное мѣсто рѣзакъ лопухъ положилъ. Смотрю, прiѣхала барышня, учительница, на велсипедѣ… Нехорошая, головастая дѣвка, стриженая и съ

// 234

газетами подъ мышкой, а наряжена хорошо, — бываетъ, въ гостяхъ гдѣ была. Постояла на дорогѣ, и опять пошла ногами мѣсить, уѣхала. А родныхъ никого не допустили. Тутъ же, обыкновенно, ящикъ съ разными причандалами. Подошелъ рѣзакъ, разобралъ ему волосы отъ уха къ уху, сдѣлалъ надрѣзъ и зачалъ половинки съ волосами зачищать. Гдѣ отонòкъ, ножичкомъ скоблитъ. Отодралъ ихъ на обѣ стороны, открылъ одну, на носъ положилъ. Сталъ виденъ черепокъ весь — какъ колгушка какая... А на немъ пятно черная околъ праваго уха, черная сгущенная кровь, — гдѣ, значитъ, ударъ-то былъ. Рѣзакъ говоритъ слѣдователю, а тотъ пишетъ: «На такихъ-то сводахъ три трещины...» Потомъ зачалъ черепокъ кругомъ подпиливать. Пила не взяла, такъ онъ вынулъ молоточекъ съ зубрильцемъ и по этому слѣдку, гдѣ пилкой-то намѣтилъ, зубрильцемъ прострочилъ. Черепокъ такъ и отвалился, какъ чашка, сталъ весь мозгъ виденъ. Опять говоритъ слѣдователю: «Мозговая обòрочка порвана»… Потомъ опять весь мозгъ уложилъ, черепокъ на прежнее мѣсто установилъ и половинки съ волосами надвинулъ. Потомъ наружнымъ рубцомъ захватилъ, зашилъ какъ надо…

— Чтò дѣлаютъ, разбойники-живорѣзы! — хрипло замѣтилъ задремавшiй было старикъ.

А Ѳедотъ твердо договаривалъ:

— Потомъ вынулъ толстый ножъ, сталъ рѣзать грудь по хрушшамъ. Вырубилъ косякъ, сталъ отдирать — трещитъ даже... Стало видать желудокъ весь, легкiе синiе, всю внутренность...

Глухой отъ стука собственнаго сердца, гимназистъ поднялся на ноги, во весь свой длинный ростъ, въ картузѣ, сдвинутомъ на затылокъ, въ легкой шинелькѣ, которая была уже коротка ему. Сѣрый, большой, страшный въ своемъ монгольскомъ спокойствiи Ѳедотъ мѣрно говорилъ, держа трубку въ зубахъ, но онъ уже не слушалъ его. Онъ во всѣ глаза глядѣлъ на всѣхъ этихъ, такихъ знакомыхъ и такихъ чужихъ, непонятныхъ, всю душу его перевернувшихъ въ эту ночь людей. Жалкiй въ своемъ порокѣ и смиренности, въ своей пастушеской первобытности, Кирюшка спалъ, покрывшись армякомъ, выставивъ изъ-подъ него толстую, въ бѣлыхъ онучахъ, согнутую въ колѣнѣ ногу. Спалъ и Иванъ съ сумрачнымъ, презрительнымъ лицомъ, Иванъ, въ черной землянкѣ котораго, въ оврагахъ на краю голой деревни, въ темнотѣ и грязи, подъ низкимъ потолкомъ, подъ дерновой крышей, уже третiй годъ лежитъ, умираетъ и никакъ, къ тоскѣ своей, не умретъ его страшная, черная старуха-мать, а зубастая, худая жена кормитъ темно-желтой, длинной, тощей грудью голопузаго, сопливаго, ясноглазаго ребенка, съ губами, въ кровь источенными несмѣтными избяными мухами. Спалъ крѣпкимъ, здоровымъ сномъ, на свѣжемъ вѣтру, счастливый Пашка, въ своемъ солдатскомъ картузѣ, тяжелыхъ сапогахъ и новомъ полушубкѣ. А старикъ Хомутъ, у котораго нѣтъ даже полушубка, — есть только зипунъ съ большой прорѣхой на плечѣ, — у котораго такъ низко висятъ всегда на дряблыхъ ляжкахъ истертые портки, сидѣлъ спиной къ вѣтру, безъ шапки, голый по-поясъ. Онъ, старчески-худой, желтотѣлый, съ косо-поднятыми плечами, съ искривленнымъ крупнымъ позвоночникомъ, блестѣвшимъ при свѣтѣ звѣздъ, сидѣлъ, наклонивъ большую лохматую голову, которую ерошилъ свѣжiй вѣтеръ, согнувъ свою уже тонкую, всю въ бурыхъ, жесткихъ морщинахъ шею, пристально осматривалъ снятую рубаху и, слушая Ѳедота, порою крѣпко давилъ ногтями ее воротъ.

Гимназистъ соскочилъ на твердую и гладкую осеннюю землю и, горбясь, быстро пошелъ къ темному шумящему саду, домой.

Всѣ три собаки тоже поднялись и, смутно бѣлѣя, бочкомъ побѣжали за нимъ, круто загнувъ хвосты.

Капри. 19—23. XII. 1911.

_______

// 236