<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 206—215>
СТО ВОСЕМЬ.
Рано чувствуется осень, ея спокойствiе. Начало августа, а похоже на свѣтлый сентябрь, когда жарко лишь въ затишьѣ, на припекѣ.
Учитель Иваницкiй, человѣкъ молодой, но необыкновенно серьезный, глубоко задумывающiйся по самому малѣйшему поводу, медленно поднимается на пологую гору, прогономъ черезъ усадьбу нищихъ князей Козельскихъ. Заложивъ одну руку за широкiй поясъ, которымъ подпоясана длинная чесучовая рубаха, а другой пощипывая кончики рѣдкихъ бѣлесыхъ усовъ, учитель горбитъ свой истяжной станъ и щуритъ зоркiе зеленоватые глаза. Онъ гуляетъ, прощаясь съ деревней, — онъ на-дняхъ уѣзжаетъ въ Москву, въ университетъ.
На прогонѣ тѣнь. Направо — большой садъ за соломеннымъ валомъ; налѣво — старая кузня, развалины псарни, пустыя сушилки изъ розовыхъ кирпичей, а между ними — проѣздъ на безконечное и тоже пустое гумно. Въ саду, уже порѣдѣвшемъ, — тишина, косой солнечный блескъ; кое-гдѣ золотится радужная паутина; спокойно лежатъ пятна тѣней подъ яблонями; порой съ короткимъ стукомъ падаетъ въ шелковистую, сухую траву спѣлое яблоко. Дерновая вогнутая крыша кузни вся въ наростахъ мха — бархатно-изумрудныхъ, съ коричневымъ отливомъ. Раскрытыя сушилки тяжелы, грубы, очертанiями своими говорятъ о чемъ-то давнишнемъ. И все это, — мохъ на кузнѣ, псарня, заросшая лопухами, голыя стропила надъ розовыми стѣнами, — все это такъ чудесно на ясномъ голубомъ небѣ среди бѣлыхъ круглыхъ облаковъ. На огромномъ пустырѣ гумна воробьи ливнемъ пересыпаются съ одной крапивной чащи на другую. За этими чащами поднимается порозовѣвшiй осинникъ… Учитель идетъ къ Соловьевымъ, еще разъ хочетъ повидаться передъ отъѣздомъ съ ихъ дѣдомъ
// 206
Таганкомъ. Древенъ онъ, какъ говорятъ въ Козельщинѣ: ему сто восемь, онъ знаменитость въ округѣ.
За усадьбой — улицы среди дворовъ и огородовъ. Учитель поворачиваетъ налѣво, въ ту улицу, чтò пролегаетъ между валомъ гумна, кустарникомъ по валу и старыми избами бывшихъ княжескихъ крѣпостныхъ. Она немного поката, конецъ ея какъ бы упирается въ небосклонъ — чуть зеленоватый, сентбярьскiй. Сентябрь и въ верхушкахъ лозинъ, кое-гдѣ растущихъ передъ избами и сквозящихъ мелкой, желтѣющей листвой на бѣлыхъ облакахъ и лазури; сентябрь въ золотистомъ солнечномъ свѣтѣ и въ прозрачной тѣни, падающей отъ избъ на улицу, на водовозки, прикрытая пѣгими попонами и армяками… Учитель идетъ и косится на избы, на ихъ окошечки и крыльца.
Окошечки крохотныя, темныя. Крыльца, пороги обросли грязью. Да не лучше и возлѣ нихъ: въ крѣпкой, какъ чугунъ, засохшей грязи, въ которую вросли тряпки, сгнившiе лапти, лежатъ большiе плоскiе камни, на которыхъ обѣдаютъ и ужинаютъ. Дѣти кричатъ, перекликаются, лазятъ по камнямъ. Много дѣтей въ Козельщинѣ, и, Боже, какъ сопливы они, въ какихъ болячкахъ ихъ щеки и губы!
— Чтò это ты дѣлаешь? — окликаетъ учитель дѣвочку, стоящую у камня.
Она хворая, худая, темноглазая, въ бабкиныхъ лаптяхъ, закутана темнымъ пеньковымъ платкомъ. Она шлепаетъ по камню ручками, дѣлаетъ видъ, что стираетъ, льетъ воду, бьетъ валькомъ. Услыхавъ учителя, она растерянно смотритъ на него и со всѣхъ ногъ кидается къ избѣ.
— Какъ тебя зовутъ? — спрашиваетъ учитель толстаго голубоглазаго мальчика, въ большой старой жилеткѣ, стоящаго подъ лозинкой у двора Ѳоминыхъ.
Мальчикъ молчитъ. Учитель повторяетъ вопросъ. Мальчикъ пятится къ лозинкѣ, поднимаетъ грудь, надувается такъ, что багровѣетъ, и молчитъ.
Озабоченно бродятъ куры, раздираютъ лапами золу, землю, клюютъ что-то, кудахтаютъ, приманивая цыплятъ. У двора Климовыхъ спитъ подъ водовозкой старуха. Тѣнь отъ избъ скосилась, передвинулась, солнце падаетъ на водовозку, печетъ лицо, такъ густо облѣпленное мухами, точно на немъ черный рой привился, печетъ худой кострецъ, голыя дикарскiя ноги, блестящiя отъ загара. Мальчикъ лѣтъ пяти, въ штанахъ съ помочами и шерстяныхъ красныхъ чулкахъ, носится среди цыплятъ, бѣгающихъ и на бѣгу клюющихъ по землѣ и по ногамъ старухи мухъ, и все норовитъ затоптать
// 207
хоть одного изъ нихъ; цыплята съ пискомъ разсыпаются, и онъ останавливается, выжидаетъ, когда они соберутся въ кучку, а какъ только соберутся, опять со всѣхъ ногъ летитъ на нихъ. Другой, лѣтъ двухъ, хлопочетъ возлѣ дуги, только-что выкрашенной коричневой краской и прислоненной къ крыльцу; дуга падаетъ, прихлопываетъ его къ землѣ, и онъ закатывается благимъ матомъ. Учитель бѣжитъ освобождать его.
— Эй, бабка! Проснись, чортъ тебя возьми совсѣмъ: — кричитъ онъ, схвативъ ревущаго ребенка и не зная, чтò съ нимъ дѣлать.
Старуха поднимаетъ голову и сначала ничего не понимаетъ: глаза тупы, ротъ раскрытъ, платокъ сбился на сторону вмѣстѣ съ сѣдыми волосами. Потомъ она быстро поднимается, шатаясь, идетъ къ учителю, вырываетъ ребенка изъ неумѣлыхъ рукъ и лѣзетъ на крыльцо. Тамъ она кидаетъ его на полъ, усыпанный пшенной кашей, и онъ сразу затихаетъ: елозитъ по крыльцу, подбираетъ съ полу кашу вмѣстѣ съ грязью и суетъ себѣ въ ротъ. А старуха садится на лавку и, поправляя шлыкъ, провожаетъ учителя тяжелымъ, злымъ взглядомъ.
Соловьевы раздѣлились. Таганокъ живетъ у Глѣба. Но учитель идетъ сперва къ двору его другого внука, плотника Григорiя. Григорiй похожъ слегка на Мефистофеля, но человѣкъ прiятный. Теперь онъ стоитъ на прогалинѣ между избою и погребомъ, въ проходѣ на гумна, посреди квадрата изъ трехъ ярусовъ новыхъ, тѣлеснаго цвѣта бревенъ: рубитъ себѣ амбаришко. На немъ городской картузъ, еще не мытая ситцевая рубаха, вздутая розовымъ измятымъ пузыремъ, штаны изъ чортовой кожи и сапоги: Соловьевы — первые жители въ Козельщинѣ. Увидавъ гостя, онъ легонько и ловко всѣкаетъ въ бревно блеснувшiй на солнцѣ топоръ. Здороваются, садятся на срубъ, закуриваютъ.
— Къ Таганку? — спрашиваетъ Григорiй.
— Къ нему. Давно не видалъ…
— Чтò жъ, дѣло хорошее. Пройдите, провѣдайте. Онъ это любитъ.
— А какъ его дѣла? Дряхлѣетъ?
— Нѣтъ, скрипитъ еще помаленьку. А, конечно, не наше съ вами дѣло: вѣдь сто восемь.
— Смерти не проситъ у Бога?
— Да какъ сказать? Пожить ему, кажись, еще страсть какъ хочется, да, извѣстно, житье стариковское не сладкое.
— А чтò?
// 208
— Да чтò, надо правду говорить: бьютъ они его, голодомъ морятъ — вотъ главная вещь.
— Все сноха?
— Извѣстно, она. Да я такъ думаю, всему причина братъ Иглѣбъ. Его допущенiе. Онъ должòнъ защищать, кому же больше? Самъ-то Таганокъ, вы знаете, какой: за всю жизнь цыпленка не обидѣлъ.
— Серьезно, бьютъ?
— А то какъ же? Еще какъ серьезно-то! Иной разъ такъ толканутъ… Онъ мнѣ ужъ сколько жаловался. Да чтò бьютъ! У нихъ вонъ шесть пудовъ одной ветчины виситъ, — повѣрите, ребрышка никогда не дадутъ. Сами, какъ прздникъ, за чай, а онъ чашечки попросить боится. Ничтожности жалѣютъ…
— Нда-а, — задумчиво говоритъ учитель.
Сипятъ кузнечики въ бурьянѣ на припекѣ. Все сохнетъ, роняетъ черныя зерна: крапива, бѣлена, репьи, подсвекольникъ. Баба, въ красной юбкѣ, въ бѣлой рубахѣ, стоитъ въ чащѣ коноплянниковъ, выше ея ростомъ, беретъ замашки. За конопляниками сѣрѣютъ риги, желтѣютъ новые скирды.
— Нда-а, — говоритъ учитель, ѣдко затягиваясь. — «Народъ-богоносецъ»!.. Скирды-то ваши?
— Нынѣшнiй годъ далъ Господь, — скромно, боясь сглазить, отвѣчаетъ Григорiй.
— А чашки чаю жалѣютъ, — ухмыляется учитель. — Чтò онъ, и теперь еще хорошо помнитъ все?
— На удивленiе прямо! Все помнитъ: чтò когда сдѣлать по дому, чтò, напримѣръ, прибрать, купить, гдѣ чтò дешевле, — все первый скажетъ. Насчетъ корму, напримѣръ, разумнѣй его человѣка нѣту…
— Да нѣтъ, я не про то, — перебиваетъ учитель. — Я, понимаешь, испытываю всегда страшную жажду заглянуть на самое дно этой столѣтней души, вызвать его — ну, хоть на изображенiе старины, что ли. И никогда-то ровно ничего не выходитъ изъ этого! Или онъ почему-то не желаетъ говорить со мной, или же надо сдѣлать дикое, но, кажется, самое вѣроятное предположенiе, что рѣшительно ничего, кромѣ самаго примитивнаго, нѣтъ за этой душой!
Григорiй слегка удивляется:
— Да чего жъ ему не хотѣть разговаривать съ вами? Обижать вы его не обижаете, скрытности этой у него нѣту, помнитъ онъ даже очень хорошо… Ну, а, конечно, этакого чего-нибудь особеннаго…
— Вотъ, вотъ, именно! — подхватываетъ учитель, подни-
// 209
маясь. — Кажется, совершенно задаромъ пропало столѣтiе! Нечего вспомнить. Нечего.
Проходятъ къ Таганку задами. За дворомъ Григорiя нѣсколько колодокъ пчелъ. Учитель гнется, боится ихъ, а Григорiй смѣется, увѣряетъ, что пчелы чистаго человѣка не трогаютъ. Тутъ чуть тянетъ холодкомъ съ сѣвера, подъ солнцемъ пыльно и сытно пахнутъ конопляники. Противъ коноплянниковъ придѣлано къ каменной стѣнѣ Глѣбова варка нѣчто въ родѣ шалаша, сбитаго изъ кольевъ и обшитаго замашками. Это и есть лѣтнее жилище знаменитаго человѣка.
— Дѣ-ѣдъ? — окликаетъ учитель, отворяя дверку.
Никто не отзывается; въ шалашѣ пусто. Вѣрно, Таганокъ въ избѣ. И Григорiй уходитъ искать его. А гость спѣшитъ осмотрѣть шалашъ. Все то же. И все такъ же трогательно. Чтобы не надоѣдать снохѣ своимъ присутствiемъ, сократиться насколько возможно, перебирается сюда Таганокъ чуть не съ Великаго поста. Розвальни безъ грядокъ, покрытыя соломой, служатъ ему постелью. На соломѣ нѣтъ даже попонки. Въ изголовьѣ, вмѣсто подушки, — свернутый рваный чекмень, и по цвѣту видно, что чекменю этому полвѣка. У изголовья — столикъ изъ дощечки и кольевъ; на дощечкѣ — подобiе шкатулки, а въ ней — все добро, все хозяйство Таганка: мотокъ нитокъ, варежки, тавлинка изъ бересты съ нюхательнымъ табакомъ… Боже мой, Боже мой! Драгоцѣннѣйшимъ даромъ, даромъ сказачнаго долголѣтiя одарила судьба своего избранника! А къ чему онъ тутъ, этотъ даръ?
У шалаша лежитъ большой обрубокъ, корень дуба. На немъ дѣдъ отдыхаетъ, думаетъ, грѣется, — обрубокъ отшлифованъ полушубкомъ. Учитель садится и ждетъ. Когда же за угломъ слышатся шаркающiе шаги, поднимается, чтобы уступить Таганку привычное мѣсто. Таганокъ показывается изъ-за угла, — невысокiй, съ опущенными плечами, — и подвигается неловко, вразвалку, опадая съ одной ноги на другую. Ноги толсто опутаны онучами, въ большихъ лаптяхъ. Полушубокъ, почти голый съ исподу, — вытерлась овчина, — сталъ широкъ, полы его висятъ. Большая шапка надѣта глубоко, немного криво. Увидавъ гостя, Таганокъ стаскиваетъ ее обѣими руками, какъ ребенокъ, кланяется низко. Длинные волосы, уцѣлѣвшiе вокругъ его темной головы, бѣлы и легки, какъ ковыль. Легка, бѣла и косая борода его. Лицо еще темнѣе головы. Желтоватые, выцвѣтшiе, налитые слезами глаза ничего не выражаютъ, кромѣ не то покорности, не то грусти.
— Здорово, дѣдушка, — говоритъ учитель, садясь на землю. — Какъ поживаешь? Надѣвай шапку-то…
// 210
Таганокъ колеблется. Онъ, одолѣвъ больше вѣка, невольно и самъ считаетъ себя особеннымъ человѣкомъ. Но заслужилъ ли онъ наконецъ право быть при господахъ въ шапкѣ, этого онъ еще не знаетъ. Поколебавшись, обѣими руками надѣваетъ ее.
— Садись на обрубокъ-то, тебѣ покойнѣе будетъ…
Таганокъ, помедливъ, садится; поправляетъ полы, складываетъ на колѣняхъ черныя руки и что-то кротко думаетъ. Потомъ слабо машетъ головой.
— Энтихъ ужъ нѣту, — говоритъ онъ медленно и такъ, точно разговариваетъ не съ учителемъ, а съ кѣмъ-то другимъ. — Энтихъ ужъ нѣту, чтò покоили-то…
— Въ старину лучше было? — спрашиваетъ учитель.
— Гм! — слабо улыбается Таганокъ. — Въ два раза лучше было…
Всѣ старики играютъ, притворяются черезчуръ старыми. Таганокъ не играетъ. Онъ нечеловѣчески простъ. Учитель, какъ всегда, не спускаетъ съ него глазъ; его волнуютъ странныя мысли: подумать только, что при Таганкѣ прошелъ одинъ самыхъ замѣчательныхъ вѣковъ! Сколько было за этотъ вѣкъ переворотовъ, открытiй, войнъ, революцiй, сколько жило, славилось и умерло великихъ людей! А онъ даже малѣйшаго понятiя не имѣлъ никогда обо всемъ этомъ. Цѣлыхъ сто лѣтъ видѣлъ онъ только вотъ эти конопляники да думалъ о кормѣ для скотины! И сидитъ онъ такъ смиренно, такъ неподвижно. Опустилъ плечи, сложилъ на худыхъ колѣняхъ черныя, спеченныя столѣтiемъ руки, перекрестилъ искривленные работой и простудой пальцы, а мухи ползаютъ по нимъ, сучатъ ножками, справляютъ свою любовь. Бѣлый мотылекъ спокойно, какъ на деревѣ, замеръ на его дѣтски-худой и черной шеѣ, окаймленной воротомъ сѣрой рубахи, пригрѣтой солнцемъ. Шапка надвинута глубоко; изъ-подъ шапки видны концы рѣдкихъ, длинныхъ, зеленовато-бѣлыхъ бровей, устало приподнятыхъ. Нижнее вѣко лѣваго глаза немного разорвано и оттянуто книзу; этотъ глазъ, полный слезою, совсѣмъ безжизненъ. Въ правомъ — слабая мысль, слабая жизнь, чуждая всему нашему мiру. Онъ, этотъ стовосьмилѣтнiй человѣкъ, еще слышитъ, видитъ, разумно толкуетъ съ внуками о хозяйствѣ, помнитъ все, чтò нужно нынче или завтра сдѣлать по дому, знаетъ, гдѣ чтò лежитъ, чтò требуетъ поправки, присмотра… И все же весь онъ въ забытьѣ, въ мiрѣ своихъ далекихъ воспоминанiй. Чтò же это за воспоминанiя? Часто охватываетъ страхъ и боль, что вотъ-вотъ разобьетъ смерть этотъ драгоцѣнный сосудъ огромнаго про-
// 211
шлаго. Охватываетъ жажда поглубже заглянуть въ этотъ сосудъ, узнать всѣ его тайны, сокровища. Но онъ пустъ, пустъ! Мысли, воспоминанiя Таганка такъ поразительно просты, такъ несложны, что порою теряешься: человѣкъ ли передъ тобою? Онъ разумный, милый, добрый. Слѣдовало бы съ благодарностью поцѣловать его руку за то, чтò явилъ онъ намъ, воплотивъ въ себѣ рѣдкое благословенiе неба. Но — человѣкъ ли онъ?
Говоритъ Таганокъ очень меденно, но не путаясь; выражаетъ мысли съ трудомъ, но точно. Онъ знаетъ, что, волею судьбы, возложена на него обязанность толковать съ гостями прежде всего о старинѣ. И самъ спѣшитъ дать поводъ къ разспросамъ.
— Тепло, — говоритъ онъ, поводя плечомъ, чтò пригрѣто опускающимся солнцемъ. — Кровь-то моя ужъ холодѣетъ… Студился, бывало, часто… А все отчего? Въ старину вѣдь въ извозы ходили…
Учитель начинаетъ разспрашивать его. И опять, опять слышитъ только давнымъ-давно знакомое! Былъ дѣдъ два раза у хохловъ, за Воронежомъ; былъ два раза въ Москвѣ, пять разъ въ Калугѣ; и много разъ въ Бѣлевѣ…
— Чтò же? — спрашиваетъ учитель, домогаясь обобщенiй. — Нравились тебѣ хохлы?
— Хохлы-то? — отвѣчаетъ Таганокъ. — Ничего… Дружелюбiе у нихъ.
И, уже покончивъ съ общимъ, переходитъ къ частному:
— Мы туда подъ Срѣтенье поѣхали… У меня тогда четыре лошади было… Прокорми-ка ихъ!.. Ну, поѣхали туда порожнякомъ… Оттуда пшеницу наклали… Доправили все честь-честью, стали барыши считать… Анъ только себя самихъ да лошадей оправдали…
— Француза помнишь? — спрашиваетъ учитель, вспоминая, сколько грозныхъ кометъ видѣлъ Таганокъ, сколько зловѣщихъ слуховъ пережилъ онъ на своемъ вѣку.
Таганокъ думаетъ. Онъ гдѣ-то далеко.
— Француза-то? — спокойно говоритъ онъ. — Это какой въ Москву приходилъ? Нѣтъ, не помню… Такъ только, находитъ иной разъ какъ звукъ какой…
— А Москва при тебѣ велика, хороша была?
— Большая… Прiѣдемъ, бывало, въ нее… Поставятъ насъ на Болотѣ въ рядъ… Мы и стоимъ… Какъ хлагъ спустятъ, можетъ, значитъ, купецъ, какой купилъ чтò, подойтить, взять свой товаръ… Ну, подойдетъ, глянетъ и отправитъ его: либо на Воробьиныя горы, либо еще куда…
// 212
И Таганокъ смолкаетъ, — можетъ-быть, подъ тихимъ наитiемъ находящихъ, какъ отдаленный звукъ, воспоминанiй. А учитель нервно куритъ, хмуриться: нѣтъ, ничего путнаго не выходитъ изъ его разспросовъ!
Онъ сидитъ долго, до самаго заката солнца; щиплетъ концы усовъ, собирается съ мыслями, стараясь представить себѣ невозможное, — картину одной изъ самыхъ долгихъ человѣческихъ жизней, картину цѣлаго столѣтiя; онъ силится войти въ душу и тѣло этого необыкновеннаго человѣка — и никакъ не можетъ примириться съ тѣмъ, что говоритъ необыкновенный человѣкъ очень обыкновенно, даже черезчуръ обыкновенно, разсказываетъ же только пустяки. «Систематически надо, систематически, — думаетъ учитель, — съ самаго начала надо начать»… Но краткiе, трогательные и пустяковые отвѣты Таганка сбиваютъ съ толку, вызываютъ безпокойство, лишаютъ охоты разспрашивать. Нѣтъ, ужъ какая тутъ послѣдовательность! — «Рано ты началъ помнить себя?» — «А Богъ его знаетъ, не знаю… Вѣдь мы, — слабо улыбается дѣдъ, — народъ темный, въ лѣсу живемъ, пнямъ молимся… Допрежъ тутъ вездѣ лѣса были»… — «Какiе лѣса?» — «А всякiе. Дубъ, напримѣръ, сосна… Разбойники водились»… — «Разбойники? Ты исторiю какую-нибудь о нихъ помнишь?» — «Нѣтъ, исторiи, слава Богу, никакой не было»… — «Ну, а село какое было? Меньше теперешняго? — «Все такая же… Церковь только на старомъ кладбищѣ стояла, а не возлѣ училища… Я четырехъ поповъ пережилъ»… Но каковы были эти попы, похожи ли на теперешнихъ и какъ относились къ народу, — этого Таганокъ не умѣетъ разсказать… Но, можетъ-быть, онъ хорошо помнитъ господъ, князей Козельскихъ, и о нихъ разскажетъ что-нибудь[1] путное? — Помнить-то помнитъ… Но узнаётъ учитель только то, что было три генерала: Семенъ Милычъ, Милъ Семенычъ и Григорiй Милычъ; что господа они были хорошiе, что особенно «лихимъ» нравомъ отличался Милъ Семенычъ…
— Тебя пороли? — спрашиваетъ учитель.
— Нѣтъ, Богъ не привелъ, — отвѣчаетъ Таганокъ. — Одновà только. Да еще разъ въ шею далъ мнѣ Милъ Семенычъ… На постройкѣ… Я бревно не тое ухватилъ… Вотъ продавать — продавали… Возили… Осерчалъ баринъ на насъ, на ребятъ… Ну, и отправилъ одинцать головъ… Въ энтотъ, въ Бѣлевъ-то.. Ну, привезли насъ на базаръ, постановили другъ съ дружкой… Подшелъ бурмистръ селезневскiй… Мы было дюже оробѣли, да не сошлось что-й-то дѣло… А за меня хорошо — полтораста пять давали…
// 213
Солнце уже скрылось за далекимъ полемъ; гуще и свѣжѣе пахнутъ коноплянники въ вечерней тѣни; роса пала на огороды. Почти черное, гробовое лицо Таганка стало еще безжизненнѣе, глаза совсѣмъ остеклянѣли. Ему холодно, онъ кутается въ полушубокъ, оправляетъ полы, глубже надвигаетъ шапку и засовываетъ руки въ рукава. Какъ отдаленный звукъ, находятъ на него воспоминанiя; и, мало заботясь о томъ, слушаютъ ли его или нѣтъ, онъ медленно говоритъ то, на что напалъ случайно:
Покойникъ Семенъ Милычъ былъ крутъ!.. А померъ онъ, заступилъ его мѣсто Милъ Семенычъ, — стало и совсѣмъ никуда… Чтò жъ, мы вѣдь ровно какъ кошка: посади ее въ мѣшокъ, завяжи и дѣлай, чтò хочешь, и она никому зла не можетъ исдѣлать, такъ и мы… Ну, молили раньше мужики, чтобъ барину Богъ смерти далъ… А я, бывало, скажу: «Напрасно вы его сбываете. Не сбывайте, — хуже будетъ»… Такъ оно и вышло… Да…
Таганокъ отдыхаетъ; потомъ опять заводитъ медленную рѣчь:
— Да… А какъ померъ Милъ Семенычъ, привезли гробъ въ засмоленномъ рундукѣ… Скрозь рундукъ дрянь, кровь пролила… Нехорошо померъ, безъ болѣзни, тѣло не выболѣло… Какъ, значитъ, кому назначено…
Учитель съ трудомъ дослушиваетъ этотъ тяжкiй разсказъ и поднимается. «Ну, шабашъ, — думаетъ онъ. — Никогда я его больше не увижу! А жаль, жаль…»
Волнуетъ его давнишнее желанiе выпытать у Таганка, очень ли онъ хочетъ жить? Вѣдь видно, что хочетъ! Но почему же никогда не говоритъ онъ объ этомъ прямо?
— Ну, прощай, до свиданiя, дѣдъ, — говоритъ учитель. — Дай Богъ тебѣ еще пожить.
Таганокъ кротко поднимаетъ брови.
— Пожить-то? — отвѣчаетъ онъ. — Да вѣдь и такъ ужъ сто съ восьмеркой…
И, помолчавъ, опускаетъ голову.
— Но вѣдь хочется, небось?
— А Богъ ее знаетъ…
— Но позволь, ты-то самъ какъ чувствуешь?
Таганокъ думаетъ.
— Да чтò жъ чувствовать? — говоритъ онъ. — Тутъ чувствовать нечего… Чувствуй, не чувствуй…
— Позволь: ну, а если бы тебѣ, напримѣръ, предложили пять лѣтъ прожить или годъ, — чтò бы ты выбралъ?
Таганокъ слабо улыбается, глядя въ землю.
// 214
— Да чтò жъ мнѣ ее приглашать… смерть-то… Она меня не угрызетъ. Помоложе кого угрызетъ, а меня нѣтъ… Вотъ и не идетъ…
И учитель тупо, долго глядитъ на него. Потомъ рѣшительно пожимаетъ его твердую ледяную руку и уходитъ.
Онъ уходитъ за деревню, въ поле, и долго шагаетъ въ полутьмѣ по мягкой пыльной дорогѣ, куда глаза глядятъ. «Да, да, — думаетъ онъ, — дѣло тутъ не въ экономикѣ… Дѣло въ примитивности, въ первобытности, коей не прейдеши… Дѣло, — говоритъ онъ себѣ твердо и упрямо, — въ исконныхъ чертахъ россiянина: въ атавистическихъ…»
Возвращается онъ усталый, успокоенный. Не спѣша идетъ по улицѣ. Огней нѣтъ, избы темны и тихи. Всѣ спятъ. Пахнетъ жильемъ — какъ-то особенно, тепло, по-ночному. Сухо трюкаютъ осторожные сверчки. Вотъ и опять изба Глѣба. Она вымазана известкой, слабо бѣлѣетъ. Стекла ея сини отъ вечера, въ нихъ еще слабо отражается небо. Внизу, по землѣ рѣетъ какой-то еле замѣтный отсвѣтъ, отчего изба и полушубокъ кого-то сидящаго на голышѣ возлѣ нея странно выдѣляются. Кто это? Неужели Таганокъ? Да, онъ, онъ…
— Дѣдушка, еще здравствуй, — негромко говоритъ учитель, очень тронутый видомъ этого одинокаго, чужого всему мiру человѣка, пережившаго[2] и всѣхъ сверстниковъ своихъ и всѣхъ дѣтей ихъ.
— Кто это? — тихо окликается Таганокъ.
— Да я, учитель… Чтò же ты не спишь?
Таганокъ думаетъ. Отвѣчаетъ онъ теперь еще медленнѣе:
— Да какой нашъ сонъ… Древенъ я… Ночь заходитъ — жутко… Какъ медвѣдь идетъ она на меня…
«Это не ночь, а смерть», — думаетъ учитель; и, помолчавъ, спрашиваетъ:
— Ну, а какъ же? Пожилъ бы еще? Пять годовъ или годъ?
Тихо. Трюкаютъ сверчки. На порогъ избы вышла дымчатая кошка, сбѣжала на землю — и стала невидима. Слабо бѣлѣетъ борода Таганка. Темнаго, гробоваго лица его не видно. Онъ неподвиженъ. Не слышно даже дыханiя его. Живъ ли онъ?
Живъ. Долго спустя онъ отзывается:
— Пожилъ бы… И пять бы годовъ одолѣлъ бы… Да черезъ пять-то годовъ…
Онъ, видно, вспоминаетъ сноху, свой шалашъ, свою безпризорность, безпомощность.
И легонько вздыхаетъ:
— Черезъ пять-то годовъ вошь съѣстъ. Въ ней главная причина. А то пожилъ бы.
8.VII.1911.
–––––––
// 215