<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 139—192>

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ 1911—1912 г.

Веси, грады выхожу,

Русь обдумаю, выгляжу.

СУХОДОЛЪ.

I.

Въ Натальѣ всегда поражала насъ ея привязанность къ Суходолу.

Молочная сестра нашего отца, выросшая съ нимъ въ одномъ домѣ, цѣлыхъ восемь лѣтъ прожила она у насъ въ Луневѣ, прожила какъ родная, а не какъ бывшая раба, простая дворовая. И цѣлыхъ восемь лѣтъ отдыхала, по ея же собственнымъ словамъ, отъ Суходола, отъ того, чтò заставилъ онъ ее выстрадать. Но недаромъ говорится, что, какъ волка ни корми, онъ все въ степь смотритъ: выходивъ, вырастивъ насъ, снова воротилась она въ Суходолъ.

Помню отрывки нашихъ дѣтскихъ разговоровъ съ нею:

— Ты вѣдь сирота, Наталья?

— Сирота-съ. Вся въ господъ своихъ. Бабушка-то ваша Анна Григорьевна куда какъ рано ручки бѣлыя сложила! Не хуже моего батюшки съ матушкой.

— Отчего жъ они померли?

— Смерть пришла, вотъ и померли-съ.

— Нѣтъ, отчего такъ рано?

— Такъ Богъ далъ. Батюшку господа въ солдаты отдали за провинности, матушка вѣку не дожила изъ-за индюшатъ господскихъ. Я-то, конечно, не помню-съ, гдѣ мнѣ, а на дворнѣ сказывали: была она птишницей, индюшатъ подъ ея начальствомъ было нѣсть числа, захватилъ ихъ градъ на выгонѣ и запоролъ всѣхъ до единаго… Кинулась бѣчь она. Добѣжала[1], глянула — да и духъ вонъ выскочилъ.

— А отчего ты замужъ не пошла?

— Да женихъ не выросъ еще.

— Нѣтъ, безъ шутокъ?

// 139

Да говорятъ, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала. За то-то и меня, грѣшную, барышней ославили.

— Ну-у, какая же ты барышня!

— Въ акуратъ-съ барышня! — отвѣчала Наталья, съ тонкой усмѣшечкой, морщившей ея губы, и обтирала ихъ темной старушечьей рукой. — Я вѣдь молочная Аркадь Петровичу, гетенька вторая ваша…

Подрастая, все внимательнѣе прислушивались мы къ тому, чтò говорилось въ нашемъ домѣ о Суходолѣ: все понятнѣе становилось непонятное прежде, все рѣзче выступали странныя особенности Суходольской жизни. Мы ли не чувствовали, что Наталья, полъ-вѣка своего прожившая съ нашимъ отцомъ почти одинаковой жизнью, — истинно родная намъ, столбовымъ господамъ Хрущевымъ! И вотъ оказывается, что господа эти загнали отца ея въ солдаты, а мать — въ такой трепетъ, что у нея сердце разорвалось при видѣ погибшихъ индюшатъ!

— Да и правда, — говорила Наталья, — какъ было не пасть зàмертво отъ такой оказiи? Господа за Можай ее загнали бы!

А потомъ узнали мы о Суходолѣ вещи еще болѣе странныя: узнали, что проще, добрѣй суходольскихъ господъ «во всей вселенной не было», но узнали и то, что не было и «горячѣе» ихъ; узнали, что теменъ и сумраченъ былъ старый суходольскiй домъ, что сумасшедшiй дѣдъ нашъ Петръ Кириллычъ былъ убитъ въ этомъ домѣ собственнымъ сыномъ своимъ, Герваськой, другомъ отца нашего и двоюроднымъ братомъ Натальи; узнали, что давно сошла съ ума — отъ несчастной любви — и тетя Тоня, жившая въ одной изъ старыхъ дворовыхъ избъ возлѣ оскудѣвшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящемъ и звенящемъ отъ старости фортепiано экоссесы; узнали, что сходила съ ума и Наталья, что еще дѣвчонкой на всю жизнь полюбила она покойнаго дядю Петра Петровича, а онъ сослалъ ее въ ссылку, на хуторъ Сòшки… Наши страстныя мечты о Суходолѣ были понятны. Для насъ Суходолъ былъ только поэтическимъ памятникомъ былого. А для Натальи? Вѣдь это она, какъ бы отвѣчая на какую-то свою думу, съ великой горечью сказала однажды:

— Чтò жъ! Въ Суходолѣ съ татарками за столъ садились! Вспомнить даже страшно.

— Какъ съ татарками? Съ арапниками? — спросили мы.

— Да это все едино-съ, — сказала она.

— А зачѣмъ?

— А на случай ссоры-съ.

// 140

— Въ Суходолѣ все ссорились?

— Борони Богъ! Дня не проходило безъ войны! Горячiе всѣ были — чистый порохъ. Я попалась разъ подъ ноги Петръ Петровичу, такъ они меня арапельникомъ этимъ ровно шиломъ какимъ прожгли!

Мы-то млѣли при ея словахъ и восторженно переглядывались: долго представлялся намъ потомъ огромный садъ, огромная усадьба, домъ съ дубовыми бревенчатыми стѣнами подъ тяжелой и черной отъ времени соломенной крышей — и обѣдъ въ залѣ этого дома: всѣ сидятъ за столомъ, всѣ ѣдятъ, бросая кости нà полъ, охотничьимъ собакамъ, косятся другъ на друга — и у каждаго арапникъ на колѣняхъ; мы мечтали о томъ золотомъ времени, когда мы вырастемъ и тоже будемъ обѣдать съ арапниками на колѣняхъ. Но вѣдь хорошо понимали мы, что не Натальѣ доставляли радость эти арапники. И все же ушла она изъ Лунева въ Суходолъ, къ источнику своихъ темныхъ воспоминанiй. Ни своего угла ни близкихъ родныхъ не было у ней тамъ; и служила она въ Суходолѣ уже давно не прежней госпожѣ своей, не тетѣ Тонѣ, а женѣ покойнаго Петра Петровича. Да вотъ безъ усадьбы-то этой и не могла жить Наталья.

— Чтò дѣлать-съ: привычка, — скромно говорила она. — Ужъ куда иголка, туда, видно, и нитка. Гдѣ родился, тамъ годился…

И не одна она страдала привязанностью къ Суходолу; да и не привязанность это была, а нѣчто гораздо болѣе глубокое, гораздо болѣе сильное. Боже, какими страстными любителями воспоминанiй, какими горячими приверженцами Суходола были и всѣ прочiе дворовые наши! А ужъ про тетю Тоню, про отца и говорить нечего.

Въ нищетѣ, въ избѣ обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, и облика человѣческаго лишилъ ее Суходолъ. Но она даже мысли не допускала никогда, несмотря на всѣ уговоры нашего отца, покинуть родное гнѣздо, поселиться въ Луневѣ:

— Да лучше камень въ горѣ бить!

Отецъ былъ беззаботный человѣкъ; для него, казалось, не существовало никакихъ привязанностей. Но глубокая грусть слышалась и въ его разсказахъ о Суходолѣ. Уже давнымъ-давно выселился онъ изъ Суходола въ Лунево, полевое помѣстье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался онъ всю жизнь, чуть не до самой кончины своей:

— Одинъ, одинъ Хрущевъ остался теперь въ свѣтѣ. Да и тотъ не въ Суходолѣ!

Правда, нерѣдко случалось и то, что, вслѣдъ за такими

// 141

словами, задумывался онъ, глядя въ окна, въ поле, и вдругъ насмѣшливо улыбался, снимая со стѣны гитару:

А и Суходолъ хорошъ, пропади онъ пропадомъ! — прибавлялъ онъ съ тою же искренностью, съ какой говорилъ и за минуту передъ тѣмъ.

Но душа-то и въ немъ была суходольская, мужицкая, — душа, надъ которой такъ безмѣрно велика власть воспоминанiй, власть степи, коснаго ея быта, той древней семейственности, чтò воедино сливала и деревню, и дворню, и домъ въ Суходолѣ. Правда, столбовые мы, Хрущевы, въ шестую книгу вписанные, и много было среди нашихъ легендарныхъ предковъ знатныхъ людей вѣковой литовской крови да татарскихъ князьковъ, чья порода и сказалася въ насъ не однажды. А все же мы на дѣлѣ — мужики. Говорятъ, что составляли и составляемъ мы какое-то особое сословiе. А не проще ли дѣло? Были на Руси мужики богатые, были мужики нищiе, величали однихъ господишками, а другихъ холопами — вотъ и разница вся. Кровь Хрущевыхъ мѣшалась съ кровью дворни и деревни споконъ вѣку. Кто далъ жизнь Петру Кириллычу? Разно говорятъ о томъ преданiя. Кто былъ родителемъ Герваськи, убiйцы его? Съ раннихъ лѣтъ мы слышали, что Петръ Кириллычъ. Откуда истекало столь рѣзкое несходство въ характерахъ отца и дяди? Объ этомъ тоже разно говорятъ, нерѣдко связывая съ именемъ отца имя двороваго Ткача. Молочной же сестрой отца была Наталья, съ Герваськой онъ крестами мѣнялся… Давно, давно пора Хрущевымъ посчитаться родней съ своей дворней и деревней!

Въ тяготѣньи къ Суходолу, въ обольщенiи его стариною долго жили и мы съ сестрой. Дворня, деревня и домъ въ Суходолѣ составляли одну семью. Правили этой семьей еще наши пращуры. А вѣдь и въ потомствѣ это долго чувствуется. Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темной глубиной своей да вотъ еще преданiями, прошлымъ и сильна-то она. Письменными и прочими памятниами Суходолъ не богаче любого улуса въ башкирской степи. Ихъ на Руси замѣняетъ преданiе. А преданiе да пѣсня — отрава для славянской души! Бывшiе наши дворовые, страстные лѣнтяи, мечтатели, — гдѣ они могли отвести душу, какъ не въ нашемъ домѣ? Петръ Петровичъ погибъ рано. Клавдiю Марковну никто и не считалъ Хрущевой, хотя даже и она, рожденная Ганешина, любила твердить: «наша, хрущевская кровь…» Единственнымъ представителемъ суходольскихъ господъ оставался нашъ отецъ. И первый языкъ, на которомъ мы заговорили, былъ суходольскiй. Первыя по-

// 142

вѣствованiя, первыя пѣсни, тронувшiя насъ — тоже суходольскiя, Натальины, отцовы. Да и могъ ли кто-нибудь пѣть такъ, какъ отецъ, ученикъ дворовыхъ, — съ такой беззаботной печалью, съ такимъ ласковымъ укоромъ, съ такой слабовольной задушевностью про «вѣрную-манерную сударушку свою»? Могъ ли кто-нибудь разсказывать такъ, какъ Наталья? И кто былъ роднѣе намъ суходольскихъ мужиковъ?

Распри, ссоры — вотъ чѣмъ споконъ вѣку славились Хрущевы, какъ и всякая долго и тѣсно живущая въ единенiи семья. А во времена нашего дѣтства случилась такая ссора между Суходоломъ и Луневымъ, что чуть не десять лѣтъ не переступала нога отца родного порога. Такъ путемъ и не видали мы въ дѣтствѣ Суходола: были тамъ только разъ, да и то проѣздомъ въ Задонскъ. Но вѣдь сны порой сильнѣе всякой яви. И смутно, но неизгладимо запомнили мы лѣтнiй долгiй день, какiя-то волнистыя поля и заглохшую большую дорогу, очаровавшую насъ своимъ просторомъ и кое-гдѣ уцѣлѣвшими дуплистыми ветлами; запомнили улей на одной изъ такихъ ветелъ, далеко отошедшей съ дороги въ хлѣба, — улей, оставленный на волю Божью, въ поляхъ, при заглохшей дорогѣ; запомнили широкiй поворотъ подъ изволокъ, огромный голый выгонъ, на который глядѣли бѣдныя курныя избы, и желтизну каменистыхъ овраговъ за избами, бѣлизну голышей и щебня по ихъ днищамъ… Первое событiе, ужаснувшее насъ, тоже было суходольское: убiйство дѣдушки Герваськой. И, слушая повѣствованiя объ этомъ убiйствѣ, безъ конца грезили мы этими желтыми, куда-то уходящими оврагами: все казалось, что по нимъ-то и бѣжалъ Герваська, сдѣлавъ свое страшное дѣло и «канувъ, какъ ключъ на дно моря».

Мужики суходольскiе навѣщали Лунево не съ тѣми цѣлями, что дворовые, а насчетъ земельки больше; но и они какъ въ родной входили въ нашъ домъ. Они кланялись отцу въ поясъ, цѣловали его руку, затѣмъ, тряхнувъ волосами, троекратно цѣловались и съ нимъ, и съ Натальей, и съ нами въ губы. Они привозили въ подарокъ медъ, яйца, полотенца. И мы, выросшiе въ полѣ, чуткiе къ запахамъ, жадные до нихъ не менѣе, чѣмъ до пѣсенъ, преданiй, навсегда запомнили тотъ особый, прiятный, конопляный какой-то запахъ, чтò ощущали, цѣлуясь съ суходольцами; запомнили и то, что старой степной деревней пахли ихъ подарки: медъ — цвѣтущей гречей и дубовыми гнилыми ульями, полотенца — пуньками, курными избами временъ дѣдушки… Мужики суходольскiе ничего не разсказывали. Да чтò имъ и разсказывать-то было! У нихъ даже и преданiй не существовало. Ихъ могилы

// 143

безыменны. А жизни такъ похожи другъ на друга, такъ скудны и безслѣдны! Ибо плодами трудовъ и заботъ ихъ былъ лишь хлѣбъ, самый настощiй хлѣбъ, чтò съѣдается. Копали они пруды въ каменистомъ ложѣ давно изсякнувшей рѣчки Каменки. Но пруды вѣдь ненадежны — высыхаютъ. Строили они жилища. Но жилища ихъ не долговѣчны: при малѣйшей искрѣ до тла сгораютъ они… Такъ чтò же тянуло насъ всѣхъ, — а Наталью всѣхъ больше, — даже къ голому выгону, къ избамъ и оврагамъ, къ разоренной усадьбѣ Суходола? Развѣ не она, не эта древняя семейственность, не кровное родство наше съ глухоманью степи?

II.

Нянекъ, старыхъ дворовыхъ величаютъ по отчеству. Ее звали всегда по имени: прежде Наташкой, потомъ Натальей. Непохожа она была на няньку: съ колыбели до могилы осталась она истою крестьянкою. Да мало похожъ былъ и Суходолъ на то, чтò обычно разсказывается о помѣщичьихъ гнѣздахъ.

Въ усадьбу, породившую душу Натальи, владѣвшую всей ея жизнью, въ усадьбу, о которой такъ много слышали мы, довелось намъ попасть уже въ позднемъ отрочествѣ.

Помню такъ, точно вчера это было. Разразился ливень съ оглушительными громовыми ударами и ослѣпительно-быстрыми, огненными змѣями молнiй, когда мы пòдъ-вечеръ подъѣзжали къ Суходолу. Черно-лиловая туча тяжко свалилась къ сѣверо-западу, величаво заступила полъ-неба напротивъ. Плоско, четко и мертвенно-блѣдно зеленѣла равнина хлѣбовъ подъ ея огромнымъ фономъ, ярка и необыкновенно свѣжа была мелкая мокрая трава на большой дорогѣ. Мокрыя, точно сразу похудѣвшiя лошади шлепали, блестя подковами, по синей грязи, тарантасъ влажно шуршалъ… И вдругъ, у самаго поворота въ Суходолъ, увидали мы въ высокихъ мокрыхъ ржахъ высокую и престранную фигуру въ халатѣ и шлыкѣ, фигуру не то старика, не то старухи, бьющую хворостиной пѣгую комолую корову. При нашемъ приближенiи хворостина заработала сильнѣе, и корова неуклюже, крутя хвостомъ, выбѣжала на дорогу. А старуха, что-то крича, направилась къ тарантасу и, подойдя, потянулась къ намъ блѣднымъ лицомъ. Со страхомъ глядя въ черные безумные глаза, чувствуя прикосновенiе остраго холоднаго носа и крѣпкiй запахъ избы, поцѣловались мы съ подошедшей. Не сама ли эта Баба-Яга, подумали мы, не Иванъ ли Грозный возсталъ изъ гроба? Но высокiй шлыкъ изъ какой-то грязной тряпки торчалъ на

// 144

головѣ Грознаго, на голое тѣло его былъ надѣтъ рваный и по поясъ мокрый халатъ, не закрывавшiй тощихъ грудей. И кричалъ Грозный такъ, точно мы были глухiе, точно съ цѣлью затѣять яростную брань. И по крику мы поняли: это тетя Тоня.

Закричала, но весело, институтски-восторженно, и Клавдiя Марковна, толстая, маленькая, съ сѣденькой бородкой, съ необыкновенно живыми глазками, сидѣвшая у открытаго окна, въ домѣ съ двумя большими крыльцами, вязавшая нитяный носокъ и, поднявъ очки на лобъ, глядѣвшая на выгонъ, слившiйся съ дворомъ. Низко, съ тихой улыбкой поклонилась стоявшая на правомъ крыльцѣ Наталья — дробненькая, загорѣлая, въ лаптяхъ, въ шерстяной красной юбкѣ и въ сѣрой рубахѣ съ широкимъ вырѣзомъ вокругъ темной, сморщенной шеи. Взглянувъ на эту шею, на худыя ключицы, на устало-грустные глаза, помню, подумалъ я: это она росла съ нашимъ оцомъ — давнымъ-давно, но вотъ именно здѣсь, гдѣ отъ дѣдовскаго дубоваго дома, много разъ горѣвшаго, остался вотъ этотъ, невзрачный, отъ сада — кустарники да нѣсколько старыхъ березъ и тополей, отъ службъ и людскихъ — изба, амбаръ, глиняный сарай, да ледникъ, заросшiй полынью и подсвекольникомъ… Запахло самоваромъ, посыпались разспросы; стали появляться изъ столѣтнихъ горокъ хрустальныя вазочки для варенья, золотыя ложечки, истончившiяся до кленоваго листа, сахарныя сушки, сбереженныя на случай гостей. И, пока разгорался разговоръ, усиленно дружелюбно послѣ долгой ссоры, пошли мы бродить по темнѣющимъ горницамъ, ища балкона, выхода въ садъ.

Все было черно отъ времени, просто, грубо въ этихъ пустыхъ, низкихъ горницахъ, сохранившихъ то же расположенiе, чтò и при дѣдушкѣ, срубленныхъ изъ остатковъ тѣхъ самыхъ, въ которыхъ обиталъ онъ. Въ углу лакейской чернѣлъ большой образъ святого Меркурiя Смоленскаго, того, чьи желѣзныя сандалiи и шлемъ хранятся на солеѣ въ древнемъ соборѣ Смоленска. Мы слышали: былъ Меркурiй мужъ знатный, призванный къ спасенiю отъ татаръ Смоленскаго края гласомъ иконы Божьей Матери Одигитрiи-Путеводительницы. Разбивъ татаръ, святой уснулъ и былъ обезглавленъ врагами. Тогда, взявъ свою главу въ руки, пришелъ онъ къ городскимъ воротамъ, дабы исповѣдать бывшее… И жутко было глядѣть на суздальское изображенiе безглаваго человѣка, держащаго въ одной рукѣ мертвенно-синеватую голову въ шлемѣ, а въ другой икону Путеводительницы, — на этотъ, какъ говорили, завѣтный образъ дѣдушки, пережившiй нѣсколько страш-

// 145

ныхъ пожаровъ, расколовшiйся въ огнѣ, толсто окованный серебромъ и хранившiй на оборотной сторонѣ своей родословную Хрущевыхъ, писанную подъ титлами. Точно въ ладъ съ нимъ, тяжелыя желѣзныя задвижки и вверху и внизу висѣли на тяжелыхъ половинкахъ дверей. Доски пола въ залѣ были непомѣрно широки, темны и скользки, окна малы, съ подъемными рамами. По залу, уменьшенному двойнику того самаго, гдѣ Хрущевы садились за столъ съ татарками, мы прошли въ гостиную. Тутъ, противъ дверей на балконъ, стояло когда-то фортепiано, на которомъ играла тетя Тоня, влюбленная въ офицера Войткевича, товарища Петра Петровича. А дальше зiяли раскрытыя двери въ диванную, въ угольную, — туда, гдѣ были когда-то дѣдушкины покои…

Вечеръ же былъ сумрачный. Въ тучахъ, за окраинами вырубленнаго сада, за полуголой ригой и серебристыми тополями, вспыхивали зарницы, раскрывавшiя на мгновенiе облачныя розово-золотистыя горы. Ливень, вѣрно, не захватилъ Трошина лѣса, чтò темнѣлъ вправо отъ насъ, далеко за садомъ, на косогорахъ за оврагами. Оттуда доходилъ сухой, теплый запахъ дуба, мѣшавшiйся съ запахомъ зелени, съ влажнымъ мягкимъ вѣтромъ, пробѣгавшимъ по верхушкамъ березъ, уцѣлѣвшихъ отъ аллеи, по высокой крапивѣ, бурьянамъ и кустарникамъ вокругъ балкона. И глубокая тишина вечера, степи, глухой Руси царила надо всѣмъ…

— Чай кушать пожалуйте-съ, — окликнулъ насъ негромкiй голосъ.

Это была она, участница и свидѣтельница всей этой жизни, главная сказительница ея, Наталья. А за ней, внимательно глядя сумасшедшими глазами, немного согнувшись, церемонно скользя по темному гладкому полу, подвигалась госпожа ея. Шлыка она не сняла, но вмѣсто халата на ней было теперь старомодное барежевое платье, на плечи накинута блекло-золотистая шелковая шаль.

— Où êtes-vous, mes enfants? — жантильно улыбаясь, кричала она, и голосъ ея, четкiй и рѣзкiй, какъ голосъ попугая, странно раздавался въ пустыхъ черныхъ горницахъ…

Велико было наше разочарованiе! Вѣдь какъ долго и жадно слушали мы повѣствованiя о Суходолѣ. Всѣ говорили о немъ такъ, точно былъ онъ великокняжескимъ помѣстьемъ. Увидѣли же мы скудность, убожество, увидѣли полудикую женщину, образъ которой романтизировали. Не по усадьбамъ Лариныхъ, Лаврецкихъ, этимъ оазисамъ, представляли мы себѣ Суходолъ. И все же всѣ преданiя, всѣ поэтическiя были Суходола померкли для насъ въ этотъ вечеръ, въ этой бѣдной глуши. До правды

// 146

тогда намъ еще далеко было. Но теперь-то мы хорошо знаемъ ее! Да, ни къ разумной любви, ни къ разумной ненависти, ни къ разумной привязанности, ни къ здоровой семейственности, ни къ труду, ни къ общежитiю не были способны въ Суходолѣ. Чуть не поголовно страдали тѣлесными и душевными недугами всѣ Хрущевы изъ поколѣнiя въ поколѣнiе, равно какъ и близкiе ихъ. Нелѣпыми и страшными былями полна суходольская лѣтопись. Мы послѣднiе въ этой лѣтописи, мы порвали послѣднiя нити, связывавшiя насъ съ землею. Даже самое имя Хрущевыхъ скоро исчезнетъ навсегда. Но, право, мысль объ этомъ только радуетъ меня теперь. На прошломъ Суходола познали мы душу его. Но вѣдь этой же душой и создано оно. Въ немъ еще рѣзче и яснѣе, чѣмъ въ настоящемъ, выступали истинно-славянскiя черты ея, гибельно обособленной отъ души общечеловѣческой.

Господиномъ Суходола считался отецъ нашъ. А на дѣлѣ-то и самъ онъ былъ рабомъ Суходола. И его загубилъ Суходолъ. Въ суходольскомъ домѣ изо всѣхъ выдѣлялся онъ. Даже обликомъ непохожъ онъ былъ на прочихъ Хрущевыхъ. Но поистинѣ суходольская непригодность къ человѣческому существованiю отличала и его, потомка вырождающагося клана. Послѣднюю рубашку готовъ онъ былъ снятъ съ себя для другого; да былъ ли хоть единый случай, когда не пропала бы она даромъ, а пошла въ путныя, дѣльныя руки? Добръ онъ былъ, какъ ребенокъ. Бѣшено вспыльчивъ, какъ звѣрь. Однимъ строгимъ окрикомъ можно было порою привести его въ страхъ и смиренiе. Но порою онъ могъ съ голыми руками полѣзть на толпу съ рогатинами. И остротой и живостью ума обладалъ онъ отъ природы. Но какъ-то такъ случалось, что изъ десяти словъ его восемь были неразумными. Твердо сказавъ себѣ и окружающимъ: «вотъ такъ-то долженъ сдѣлать я», — въ ту же минуту дѣлалъ онъ какъ-разъ обратное. Правильности, послѣдовательности въ сужденiяхъ онъ не переносилъ. Бодрость, пылкiя мечты поминутно уступали въ его душѣ мѣсто полной безнадежности. Когда дѣла его запутывались, завязывались крѣпчайшимъ узломъ, онъ, сдѣлавъ нѣсколько внезапныхъ и отчаянныхъ усилiй развязать его, неуклонно кончалъ тѣмъ, что отбрасывалъ его отъ себя въ руки судьбѣ, случаю. До тридцати лѣтъ капли вина, чубука трубочнаго не бралъ онъ въ ротъ. Съ тридцати сталъ и пить и курить такъ, что не зналъ себѣ равнаго въ уѣздѣ. Сколь мелочно-жаденъ и подозрителенъ былъ Петръ Петровичъ, столь же нелѣпо-щедръ и довѣрчивъ былъ отецъ. И вся жизнь его, кажется, на то только и была направлена,

// 147

чтобы не оставить неиспользованной ни единой возможности приготовить и себѣ подъ старость и намъ на молодость нищенскую суму.

Мы застали въ молодости начало великой помѣщичьей бѣдности. И дивились: какъ внезапно наступила она! Ужели, думали мы, вся причина ея въ разрывѣ крѣпостныхъ узъ, вязавшихъ господина и холопа? Непонятной казалась та быстрота, съ которой исчезали съ лица земли старыя барскiя гнѣзда. Но не преувеличена ли, думаю я теперь, ихъ старость, прочность и — барство? Вольно же называть насъ, мужиковъ, феодалами! Вольно же было вѣрить въ устои Суходола, невзирая на первобытность суходольскую! Въ нѣсколько лѣтъ, — не вѣковъ, а лѣтъ, — до тла разрушилось то подобiе благосостоянiя, которымъ такъ величалась наша старина. Въ чемъ же причина тому? Да не въ томъ ли, что не устои тамъ были, а косность? Не въ томъ ли, что гибель вырождающагося суходольца шла какъ разъ навстрѣчу его душѣ, его жаждѣ гибели, самуничтоженiя, разора, страха жизни?

III.

Какъ въ Натальѣ, въ ея крестьянской простотѣ, во всей ея прекрасной и жалкой душѣ, порожденной Суходоломъ, было очарованiе и въ суходольской разоренной усадьбѣ.

Пахло жасминомъ въ старой гостиной съ покосившимся полами. Сгнившiй, сѣро-голубой отъ времени балконъ, съ котораго, за отсутствiемъ ступенекъ, надо было спрыгивать, тонулъ въ крапивѣ, бузинѣ, бересклетѣ. Въ жаркiе дни, когда его пекло солнце, когда были отворены осѣвшiя стеклянныя двери и веселый отблескъ стеклà передавался въ тусклое овальное зеркало, висѣвшее на стѣнѣ противъ двери, все вспоминалось намъ фортепiано тети Тони, когда-то стоявшее подъ этимъ зеркаломъ. Когда-то играла она на немъ, глядя на пожелтѣвшiя ноты съ заглавiями въ завитушкахъ, а онъ стоялъ сзади, крѣпко подпирая талiю лѣвой рукой, крѣпко сжимая челюсти и хмурясь. Чудесныя бабочки — и въ ситцевыхъ пестренькихъ платьицахъ, и въ японскихъ нарядахъ, и въ черно-лиловыхъ бархатныхъ шаляхъ — залетали въ гостиную. И передъ отъѣздомъ онъ съ сердцемъ хлопнулъ однажды ладонью по одной изъ нихъ, трепетно замиравшей на крышѣ фортепiано. Осталась только серебристая пыль. Но, когда дѣвки, по глупости, черезъ нѣсколько дней стерли ее, съ тетей Тоней сдѣлалась истерика… Мы выходили изъ гостиной на балконъ, садились на теплыя доски — и думали,

// 148

думали. Вѣтеръ, пробѣгая по саду, доносилъ до насъ шелковистый шелестъ березъ съ атласно-бѣлыми, испещренными чернью стволами и широко раскинутыми зелеными вѣтвями, вѣтеръ, шумя и шелестя, бѣжалъ съ полей — и зелено-золотая иволга вскрикивала рѣзко и радостно, коломъ проносясь надъ бѣлыми цвѣтами за болтливыми галками, обитавшими съ многочисленнымъ родствомъ въ развалившихся трубахъ и въ темныхъ чердакахъ, гдѣ пахнетъ старыми кирпичами и черезъ слуховыя окна полосами падаетъ на бугры сѣро-фiолетовой золы золотой свѣтъ; вѣтеръ замиралъ, сонно ползали пчелы по цвѣтамъ у балкона, совершая свою неспѣшную работу, — и въ тишинѣ слышался только ровный, струящiйся, какъ непрерывный мелкiй дождикъ, лепетъ серебристой листвы тополей… Мы бродили по саду, забирались въ глушь окраинъ. Тамъ, на этихъ окраинахъ, слившихся съ хлѣбами, въ прадѣдовской банѣ съ провалившимся потолкомъ, въ той самой банѣ, гдѣ Наталья хранила украденное у Петра Петровича зеркальце, жили бѣлые трусы. Какъ они мягко выпрыгивали на порогъ, какъ странно, шевеля усами и раздвоенными губами, косили свои далеко разставленные, выпученные глаза на выскоiя татарки, кусты бѣлены и заросли крапивы, глушившей тернъ и вишенникъ!.. А въ полураскрытой ригѣ жилъ филинъ. Онъ сидѣлъ на переметѣ, выбравъ мѣсто посумрачнѣе, торчкомъ поднявъ уши, выкативъ желтые слѣпые зрачки — и видъ у него былъ дикiй, чòртовскiй. Опускалось солнце далеко за садомъ, въ море хлѣбовъ, наступалъ вечеръ, мирный и ясный, куковала кукушка въ Трошиномъ лѣсу, жалобно звенѣли гдѣ-то надъ лугами жалейки старика-пастуха Степы… Филинъ сидѣлъ и ждалъ ночи. Ночью все спало — и поля, и деревня, и усадьба. А филинъ только и дѣлалъ, что ухалъ и плакалъ. Онъ неслышно носился вкругъ риги, по саду, прилеталъ къ избѣ тети Тони, легко опускался на крышу — и болѣзненно вскрикивалъ… Тетя просыпалась на лавкѣ у печки.

— Исусе Сладчайшiй, помилуй мя, — шептала она, вздыхая.

Мухи сонно и недовльно гудѣли по потолку жаркой, темной избы. Каждую ночь что-нибудь будило ихъ. То корова чесалась бокомъ о стѣну избы; то крыса пробѣгала по отрывисто звенящимъ клавишамъ фортепiано и, сорвавшись, съ трескомъ падала въ черепки, заботливо складываемые тетей въ уголъ; то старый черный котъ съ зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой и лѣниво просился въ избу; или же прилеталъ филинъ, криками своими пророчившiй бѣду. И тетя, пересиливая дремоту, отмахиваясь отъ мухъ, въ темнотѣ

// 149

лѣзшихъ въ глаза, ругаясь и шепча молитвы, вставала, шарила по лавкамъ, хлопала дверью — и, выйдя на порогъ, наугадъ запускала вверхъ, въ звѣздное небо, скалку. Филинъ, съ шорохомъ, задѣвая крыльями солому, срывался съ крыши — и низко падалъ куда-то въ темноту. Онъ почти касался земли, плавно доносился до риги и, взмывъ, садился на ея хребетъ. И въ усадьбу опять доносился его плачъ. Онъ сидѣлъ, какъ будто что-то вспоминая, — и вдругъ испускалъ вопль изумленiя; смолкалъ — и внезапно принимался истерически ухать, хохотать и взвизгивать; опять смолкалъ — и разражался стонами, всхлипыванiями, рыданiями… А ночи, темныя, теплыя, съ лиловыми тучками, были спокойны, спокойны. Сонно бѣжалъ и струился лепетъ сонныхъ тополей. Зарница осторожно мелькала надъ темнымъ Трошинымъ лѣсомъ — и тепло, сухо пахло дубомъ. Возлѣ лѣса, надъ равнинами овсовъ, на прогалинѣ неба среди тучъ, горѣлъ серебрянымъ треугольникомъ, могильнымъ голубцомъ Скорпiонъ…

Поздно возвращались мы въ усадьбу. Надышавшись росой, свѣжестью степи, полевыхъ цвѣтовъ и травъ, осторожно поднимались мы на крыльцо, входили въ темную прихожую. И часто заставали Наталью на молитвѣ передъ образомъ Меркурiя. Босая, маленькая, поджавъ руки, стояла она передъ нимъ, шептала что-то крестилась, низко кланялась ему, невидному въ темнотѣ, — и все это такъ просто, точно бесѣдовала она съ кѣмъ-то близкимъ, тоже простымъ, добрымъ и милостивымъ.

— Наталья? — тихо окликали мы.

— Я-съ? — тихо и просто отзывалась она, прерывая молитву.

— Чтò же ты не спишь до сихъ поръ?

— Да авось еще въ могилѣ-съ наспимся…

Мы садились на коникъ, раскрывали окно; она стояла, поджавъ руки. Таинственно мелькали зарницы, озаряя темныя горницы; перепелъ билъ гдѣ-то далеко въ росистой степи. Предостерегающе-тревожно крякала проснувшаяся на прудѣ утка…

— Гуляли-съ?

— Гуляли.

— Чтò жъ, дѣло молодое… Мы, бывалыча, такъ-то всѣ ночи напролетъ прогуливали… Одна заря выгонитъ, другая загонитъ…

— Хорошо жилось прежде?

— Хорошо-съ…

И наступало долгое молчанiе.

// 150

— Чего это, нянечка, филинъ кричитъ? — задумчиво говорила сестра.

— Не судомъ кричитъ-съ, пропасти на него нѣту. Хоть бы барчукъ изъ ружья потращалъ. А то прямо жуть, все думается: либо къ бѣдѣ какой? И все барышню пугаетъ. А она вѣдь до смерти пуглива!

— А какъ захворала она?

— Да извѣстно-съ: все слезы, слезы, тоска… Потомъ молиться зачали… Да все лютѣе съ нами, съ дѣвками, да все сердитѣей съ братцами…

И, вспоминая арапники, мы спрашивали:

— Не дружно, значитъ, жили?

— Куда какъ дружно! А ужъ особливо послѣ того, какъ заболѣли-то онѣ, какъ дѣдушка померли, какъ вошли въ силу молодые господа и женился покойникъ Петръ Петровичъ. Горячiе всѣ были — чистый порохъ!

— А пороли дворовыхъ часто?

— Этого у насъ и въ заведеньи не было-съ. Я какъ провинилась-то! А и было-то всего навсего, что приказали Петръ Петровичъ голову мнѣ овечьими ножницами оболванить, затрапезную рубаху надѣть да на хуторъ отправить…

— А чѣмъ же ты провинилась?

Но отвѣтъ далеко не всегда слѣдовалъ прямой и скорый. Разсказывала Наталья порою съ удивительной прямотой и тщательностью; но порою запиналась, что-то думала; потомъ легонько вздыхала, и по голосу, не видя лица въ сумракѣ, мы понимали, что она грустно усмѣхается:

— Да тѣмъ и провинилась… Я вѣдь ужъ сказывала… Молода-глупа была-съ. «Пѣлъ на грѣхъ, на бѣду соловей во саду»… А, извѣстно, дѣло мое было дѣвичье…

Сестра ласково просила ее:

— Ты ужъ скажи, нянечка, стихи эти до конца.

И Наталья смущалась.

— Это не стихи-съ, а пѣсня… Да я ее и не упомню-съ теперь.

— Неправда, неправда!

— Ну, извольте-съ…

И скороговоркой кончала:

— «Какъ на грѣхъ, на бѣду»… То бишь: «Пѣлъ на грѣхъ, на бѣду соловей во саду — пѣсню томную… Глупой спать не давалъ — въ ночку темную»…

— Да тамъ не «глупой» сказано, а еще какъ-то.

— Анъ глупой-съ.

Пересиливая себя, сестра спрашивала:

// 151

— А ты очень была влюблена въ дядю?

И Наталья тупо и кратко шептала:

— Очень-съ.

— Ты всегда поминаешь его на молитвѣ?

— Всегда-съ.

— Ты, говорятъ, въ обморокъ упала, когда тебя везли въ Сошки?

— Въ оморокъ-съ. Мы, дворовые, страшно нѣжные были… жидки на расправу… не сравнять же съ сѣрымъ однодворцемъ! Какъ повезъ меня Евсей Бодуля, отупѣла я отъ горя и страху… Въ городѣ чуть не задвохнулась съ непривычки. А какъ выѣхали въ степь, таково мнѣ нѣжно да жалостно стало! Метнулся офицеръ навстрѣчу, похожiй на нихъ, — крикнула я, да и замертво! А пришедчи въ себя, лежу этакъ въ телѣгѣ и думаю: хорошо мнѣ теперь, ровно въ царствѣ небесномъ!

— Строгъ онъ былъ?

— Не приведи Господи!

— Ну, а все-таки своенравнѣе всѣхъ тетя была?

— Онѣ-съ, онѣ-съ. Докладываю же вамъ: ихъ даже къ угоднику возили. Натерпѣлись мы страсти съ ними! Имъ бы жить да поживать теперь, какъ надомно, а онѣ погордилися, да и тронулись… Какъ любилъ ихъ Войткевичъ-то! Ну, да вотъ поди жъ ты!

— Ну, а дѣдушка?

— Тѣ чтò жъ? Тѣ слабы умомъ были. А, конечно, и съ ними случалось. Всѣ въ ту пору были пылкiе… Да зато прежнiе-то господа нашимъ братомъ не брезговали. Бывалыча, папаша вашъ накажутъ Герваську въ обѣдъ, — энтого и слѣдовало! — а вечеромъ, глядь, ужъ на дворнѣ жируютъ, на балалайкахъ съ нимъ жундятъ…

— А скажи, — онъ хорошъ былъ, Войткевичъ-то?

Наталья задумывалась.

— Нѣтъ-съ, не хочу соврать: въ родѣ калмыка былъ. А сурьезный, настойчивый. Все стихи ей читалъ, все напугивалъ: молъ, помру и приду за тобой…

— Вѣдь и дѣдъ отъ любви съ ума сошелъ?

— Тѣ по бабушкѣ. Это дѣло иное, сударыня. Да и домъ у насъ былъ сумраченъ, — не веселый, Богъ съ нимъ. Вотъ извольте послушать мои глупыя слова…

И неторопливымъ шопотомъ начинала долгое, долгое повѣствованiе.

Были въ этомъ повѣствованiи шутки, недомолвки, отступленiя; была живость, задумчивость, простота необыкновенная.

// 152

Но рядомъ съ этимъ было и другое: таинственность, строгiй и пѣвучiй полушопотъ. Преобладала же какая-то давнишняя грусть. И все было проникнуто чувствомъ древней вѣры въ предопредѣленiе, никогда не высказываемаго, смутнаго, но постояннаго самовнушенiя, что каждый, каждый изъ насъ долженъ взять на себя ту или иную роль, соотвѣтственно тому или иному назначенiю.

IV.

Если вѣрить преданiямъ, прадѣдъ нашъ, человѣкъ богатый, только подъ старость переселился изъ-подъ Курска въ Суходолъ: не любилъ нашихъ мѣстъ, ихъ глуши, лѣсовъ. Да, — вѣдь это вошло въ пословицу: «въ старину вездѣ лѣса были»… Люди, пробиравшiеся лѣтъ двѣсти тому назадъ по нашимъ дорогамъ, пробирались сквозь глухiе лѣса. Въ лѣсу терялись и рѣчка Каменка, и тѣ верх`и, гдѣ протекала она, и деревня, и усадьба, и холмистыя поля вокругъ. Однако уже не то было при дѣдушкѣ. При дѣдушкѣ картина была иная: полустепной просторъ, голые косогоры, на поляхъ — рожь, овесъ, греча, на большой дорогѣ рѣдкiя дуплистыя ветлы, а по суходольскому верху — только бѣлый голышъ. Отъ лѣсовъ остался одинъ Трошинъ лѣсокъ. Только садъ былъ, конечно, чудесный: широкая аллея въ семьдесятъ раскидистыхъ березъ, вишенники, тонувшiе въ крапивѣ, дремучiя заросли малины, акацiи, сирени и чуть не цѣлая роща серебристыхъ тополей на окраинахъ, сливавшихся съ хлѣбами. Домъ былъ подъ соломенной крышей, но такой толстой, темной и плотной, что ни одно желѣзо не сравнится. И глядѣлъ онъ на дворъ, по сторонамъ котораго шли длиннѣйшiя службы и людскiя въ нѣсколько связей, а за дворомъ разстилался безконечный зеленый выгонъ и широко раскидывалась барская деревня, большая, бѣдная и — беззаботная.

— Вся въ господъ-съ! — говорила Наталья. — И господа беззаботны были — не хозяйственны, не жадны. Семенъ Кирилычъ, братецъ дѣдушки, раздѣлились съ нами: себѣ взяли чтò побольше да полутче, престольную вотчину, намъ только Сошки, Суходолъ да четыре ста душъ прикинули. А изъ четырехъ-то сотъ чуть не половина разбѣжалася…

Дѣдушка Петръ Кириллычъ былъ слабоуменъ. Онъ и состарился рано, да и умеръ лѣтъ сорока пяти. Отецъ часто говорилъ, что помѣшался Петръ Кириллычъ послѣ того, какъ на него, заснувшаго на коврѣ въ саду, подъ яблоней, внезапно сорвавшiйся ураганъ обрушилъ цѣлый ливень крупнѣй-

// 153

шихъ яблокъ. А на дворнѣ, по словамъ Натальи, объясняли слабоумiе дѣда иначе: тѣмъ, что захворалъ Петръ Кириллычъ отъ тоски — вскорѣ послѣ смерти красавицы-бабушки, что великая грозы прошла надъ Суходоломъ передъ вечеромъ того дня, когда скончалась она, что тотъ ураганъ, чтò налетѣлъ съ черной тучей на спящаго Петра Кириллыча, потрясъ его мыслью о приближенiи собственной смерти. И доживалъ Петръ Кириллычъ, — сутулый брюнетъ, съ черными, внимательно-ласковыми глазами, немного похожiй на тетю Тоню, — въ тихомъ помѣшательствѣ. Денегъ, по словамъ Натальи, прежде не знали куда дѣвать, и вотъ онъ, въ сафьяновыхъ сапожкахъ и пестромъ архалукѣ, заботливо и неслышно бродилъ по дому и, оглядываясь, совалъ въ трещины дубовыхъ бревенъ золотые.

— Это я для Тонечки въ приданое, — бормоталъ онъ, когда захватывали его. — Надежнѣе, друзья мои, надежнѣе… Ну, а за всѣмъ тѣмъ — воля ваша: не хочете — я не буду…

И опять совалъ. А не то переставлялъ тяжелую мебель въ залѣ, въ гостиной, все ждалъ чьего-то прiѣзда, хотя сосѣди почти никогда не бывали въ Суходолѣ; или жаловался на голодъ и самъ мастерилъ себѣ тюрю — неумѣло толокъ и растиралъ въ деревянной чашкѣ зеленый лукъ, крошилъ туда хлѣбъ, лилъ густой пѣнящiйся суровецъ и сыпалъ столько крупной сѣрой соли, что тюря оказывалась горькой и ѣсть ее было не подъ силу. Когда же, послѣ обѣда, жизнь въ усадьбѣ замирала, всѣ разбредались по излюбленнымъ угламъ и надолго засыпали, не зналъ куда дѣваться одинокiй, даже и по ночамъ мало спавшiй Петръ Кириллычъ. И, не выдержавъ одиночества, начиналъ заглядывать въ спальни, прихожiя, дѣвичьи и осторожно окликать спящихъ:

— Ты спишь, Аркаша? Ты спишь, Тонюша?

И, получивъ сердитый окрикъ: «да отвяжитесь вы, ради Бога, папенька!» — торопливо успокаивалъ:

— Ну, спи, спи, душа моя. Я тебя будить не буду…

И уходилъ дальше, — минуя только лакейскую, ибо лакеи были народъ очень грубый, — а черезъ десять минутъ снова появлялся на порогѣ и снова еще осторожнѣе окликалъ, выдумывая, что по деревнѣ, кто-то проѣхалъ съ ямщицкими колокольчиками, — «ужъ не Петенька ли изъ полка въ побывку», — или что заходитъ страшная градовая туча.

— Они, голубчики, ужъ очень грозы боялись, — разсказывала Наталья. — Я-то еще дѣвчонкой простоволосой была, ну, а все-таки помню-съ. Домъ у насъ какой-то черный былъ… невеселый, Господь съ нимъ. А день лѣтомъ — годъ. Дворни

// 154

дѣвать было некуды… однихъ лакеевъ пять человѣкъ… Да, извѣстно, започиваютъ послѣ обѣда молодые господа, а, глядючи на нихъ, и мы, холопы вѣрные. Дѣвки — въ дѣвичьей: погремятъ послѣ обѣда коклюшками для видимости, распустятъ пухъ по горницѣ, — у насъ все перины набивали, — да и завалятся гдѣ попало. А лакеи, такъ тѣ и совсѣмъ охальничали: сидятъ, бывалыча, въ лакейской, вьютъ спрохвала кнуты, плетутъ сѣти перпелиныя, жундятъ на балалайкахъ — и горюшка мало! А налопаются толокна, соломаты — спать. И тутъ ужъ Петръ Кирилычъ не приступайся къ нимъ, — особливо къ Герваськѣ. «Лакеи! Лакеи! Вы спите?» А Герваська подыметъ голову съ ларя, да и спрашиваетъ: «А хочешь я тебѣ сейчасъ крапивы въ мотню набью?» — «Да ты кому жъ это говоришь-то, бездѣльникъ ты этакiй?» — «Домовому, сударь: спросонья…» Ну вотъ, Петръ Кирилычъ и ходили все больше къ намъ: «Аркаша, ты спишь? Натка, ты спишь?..» Вскочишь, задрожишь вся… А они — «ну, спи, спи, душа моя, я тебя будить не буду…» И опять пойдутъ по залу, по гостиной и все въ окна, въ садъ заглядываютъ: не видно ли тучи? А грòзы, и правда, куда какъ часто въ старину сбирались. Да и грозы-то великiя. Какъ, бывалыча, дѣло послѣ обѣда, такъ и почнетъ орать иволга, и пойдутъ изъ-за саду тучки… потемнѣетъ въ домѣ, зашуршитъ бурьянъ да глухая крапива, попрячутся индюшки съ индюшатами подъ балконъ… прямо жуть, скука-съ! А они, батюшка, вздыхаютъ, крестятся, лѣзутъ свѣчку восковую у образòвъ зажигать, полотенце завѣтное съ покойника, прадѣдушки вѣшать, — боялась я того полотенца до-смерти! — али ножницы за окошко выкидываютъ. Это ужъ первое дѣло-съ, ножницы-то: очень хорошо противъ грозы. Изстрекаешься, бывалыча, вся по-поясъ, какъ заставятъ потомъ лѣзть за ними въ крапиву, въ кастрику-то эту самую: она у насъ дремучая росла!

Было веселѣе въ суходольскомъ домѣ, когда жили въ немъ французы, — сперва какой-то Луи Ивановичъ, мужчина въ широчайшихъ, книзу узкихъ панталонахъ, съ длинными усами и мечтательными голубыми глазами, накладывавшiй на лысину волосы отъ уха къ уху и нещадно бившiй дворовыхъ чубукомъ, а потомъ пожилая, вѣчно зябнувшая мадмазель Сизи, — когда по всѣмъ комнатамъ гремѣлъ голосъ Луи Ивановича, оравшаго на Аркашу: «идьите и больше не вернитесь!» — когда слышалось въ классной: «maître corbeau sur un arbre perché» и на фортепiано училась Тонечка. Восемь лѣтъ жили французы въ Суходолѣ, оставались въ немъ, чтобы не скучно было Петру Кириллычу,

// 155

и послѣ того, какъ увезли дѣтей въ губернскiй городъ, покинули же его передъ самымъ возвращенiемъ ихъ домой на третьи каникулы. Когда прошли эти каникулы, Петръ Кириллычъ уже никуда не отправилъ ни Аркашу ни Тонечку: достаточно было, по его мнѣнiю, отправить одного Петеньку. И дѣти навсегда остались и безъ ученья и безъ призора… Наталья говаривала:

— Я-то была моложе ихъ всѣхъ. Ну, а Герваська съ папашей вашимъ почти однолѣтки были и, значитъ, первые друзья-прiятели-съ. Только, правда говорится, — волкъ коню не свойственникъ. Подружились они это, поклялись въ дружбѣ на вѣчныя времена, помѣнялись честь-честью крестами, а Герваська въ скорости же и начереди: чуть было вашего папашу въ прудѣ не утопилъ! Коростовый былъ, а ужъ на каторжныя затѣи мастеръ. «Чтò жъ, — говоритъ разъ барчуку: — ты подрастете, будете меня пороть?» — «Буду». — «Анъ нѣтъ». — «Какъ такъ?» — «А такъ»… И надумалъ: стояла у насъ бочка надъ прудами, на самомъ косогорѣ, а онъ и запримѣтъ ее, да и подучи Аркадь Петровича залѣсть въ нее и покатиться внизъ. «Первà, — говоритъ, — ты, барчукъ, прожжете, а тамъ я»… Ну, а барчукъ-то и послушайся: залѣзъ, толкнулся, да какъ пошелъ гремѣть подъ-гору, въ воду, какъ пошелъ… Матушка Царица Небесная! Только пыль столбомъ завихрилась!.. Ужъ спасибо вблизи пастухи оказалися…

Пока жили французы въ суходольскомъ домѣ, домъ сохранялъ еще жилой видъ. При бабушкѣ еще были въ немъ и господа и хозяева, и власть и подчиненiе, и парадные покои и семейные, и будни и праздники. Видимость всего этого держалась и при французахъ. Но французы уѣхали, и домъ остался совсѣмъ безъ хозяевъ. Пока дѣти были малы, на первомъ мѣстѣ былъ какъ будто Петръ Кириллычъ. Но чтò онъ могъ? Кто кѣмъ владѣлъ: онъ дворовыми или дворовые имъ? Фортепiано закрыли, скатерть съ дубоваго стола исчезла, — обѣдали безъ скатерти и когда попало, въ сѣнцахъ проходу не было отъ борзыхъ собакъ. Заботиться о чистотѣ стало некому, — и темныя бревенчатыя стѣны, темные полы и потолки, темныя тяжелыя двери и притолки, старые образà, закрывавшiе своими суздальскими ликами весь уголъ въ залѣ, скоро и совсѣмъ почернѣли. По ночамъ, особенно въ грозу, когда бушевалъ подъ дождемъ садъ, поминутно озарялись въ залѣ лики образòвъ, раскрывалось, распахивалось надъ садомъ дрожащее розово-золотое небо, а потомъ, въ темнотѣ, съ трескомъ раскалывались громовые удары, —

// 156

по ночамъ въ домѣ было страшно. А днемъ — сонно, пусто и скучно. Съ годами Петръ Кириллычъ все слабѣлъ, становился все незамѣтнѣе, хозяйкой же дома являлась дряхлая Дарья Устиновна, кормилица дѣдушки. Но власть ея почти равнялась его власти, а староста Демьянъ не вмѣшивался въ управленiе домомъ: онъ зналъ только полевое хоязйство, съ лѣнивой усмѣшкой говоря иногда: «чтò жъ, я своихъ господъ не обиждаю»… Тонечка подросла, уже била Дарью Устиновну, но дѣвки еще ни въ грошъ ее не ставили. Отцу, юношѣ, не до Суходола было: его съ ума сводила охота, балалайка, любовь къ Герваськѣ, который хотя и числился въ лакеяхъ, но по цѣлымъ днямъ пропадалъ съ нимъ на какихъ-то Мещерскихъ болотцахъ или въ каретномъ сараѣ за изученiемъ балалаечныхъ и жалеечныхъ хитростей.

— Такъ ужъ мы и знали-съ, — говорила Наталья: — въ домѣ только почиваютъ. А не почиваютъ, — значитъ, либо на деревнѣ, либо въ каретномъ, либо на охотѣ: зимою — зайцы, осенью — лисицы, лѣтомъ — перпела, утки либо дряхвы; сядутъ на дрожки бѣговыя, перекинутъ ружьецо за плечи, кликнуть Дiанку, да и съ Господомъ: нынче на Середнюю мельницу, завтра на Мещерскiя, послѣзавтра на степ`я. И все съ Герваськой. Тотъ первый коноводъ всему былъ, а прикидывался, что это барчукъ его таскаетъ. Любилъ его, врага своего, Аркадь Петровичъ истинно какъ брата, а онъ, чѣмъ дальше, тѣмъ все злѣй измывался надъ нимъ. Бывалыча, скажутъ: — «Ну, давай, Гервасiй, на балалайкахъ! Выучи ты меня, за ради Бога, «Закатилось солнце красное за лѣсъ»… А Герваська посмотритъ на нихъ, пуститъ въ ноздри дымъ и этакъ съ усмѣшечкой: «Одна рѣчь — не пословица. Поцѣлуйте первà ручку у меня». Побѣлѣютъ весь Аркадь Петровичъ, вскочутъ съ мѣста, бацъ его, чтò есть силы, по щекѣ, а онъ только головой мотнетъ и еще чернѣй сдѣлается, насупится, какъ разбойникъ какой. «Встать, негодяй!». Встанетъ, вытянется, какъ борзой, портки плисовыя висятъ… молчитъ. «Проси прощенья». — «Виноватъ, сударь»… А барчукъ задвохнутся — и ужъ не знаютъ, чтò дальше сказать. «То-то ''сударь''! — кричатъ. — Я, молъ, норовлю съ тобой, съ негодяемъ, какъ съ равнымъ обойтиться, я, молъ, иной разъ думаю: я для него души не пожалѣю… А ты чтò? Ты нарочно меня озлобляешь? Нарочно?..»

— Диковинное дѣло-съ! — говорила Наталья: — надъ барчукомъ и дѣдушкой Герваська измывался, а надо мной — барышня. Барчукъ, — а, по правдѣ-то сказать, и сами дѣдушка, — въ Герваськѣ души не чаяли, а я — въ ней… какъ изъ Сошекъ-то вернулась я, да маленько образумилась посл`я своей провинности…

// 157

V.

Съ этой-то провинности и началась ея любовь. И вся суходольская душа ея сказалась въ этой любви.

Съ арапниками садились за столъ уже послѣ смерти дѣдушки, послѣ бѣгства Герваськи и женитьбы Петра Петровича, послѣ того, какъ тетя Тоня, тронувшись, обрекла себя въ невѣсты Iисусу Сладчайшему, а Наталья возвратилась изъ этихъ самыхъ Сошекъ. Тронулась же тетя Тоня и въ ссылкѣ побывала Наталья — изъ-за любви.

Скучныя, глухiя времена дѣдушки смѣнились временемъ молодыхъ господъ. Возвратился въ Суходолъ Петръ Петровичъ, неожиданно для всѣхъ вышедшiй въ отставку. И прiѣздъ его оказался гибельнымъ и для Натальи и для тети Тони.

Онѣ обѣ влюбились. Не замѣтили, какъ влюбились.

Имъ казалось сперва, что просто стало веселѣе жить. Онѣ впервые почувствовали себя дѣвушками и отдались прелести этого ощущенiя.

Петръ Петровичъ повернулъ на первыхъ порахъ жизнь въ Суходолѣ на новый ладъ — на праздничный и барскiй. Онъ прiѣхалъ съ товарищемъ, Войткевичемъ, привезъ съ собой повара, бритаго алкоголика съ водянисто-блестящими глазами, съ пренебреженiемъ косившагося на позеленѣвшiя рубчатыя формы для желе, на грубые ножи, вилки. Петръ Петровичъ желалъ показать себя передъ товарищемъ радушнымъ, щедрымъ, богатымъ — и дѣлалъ это неумѣло, по-мальчишески. Да онъ и былъ почти мальчикомъ, очень нѣжнымъ и красивымъ съ виду, но по натурѣ рѣзкимъ и жестокимъ, мальчикомъ смѣлымъ и самоувѣреннымъ, но легко и чуть не до слезъ смущающимся, а потомъ надолго затаивающимъ злобу на того, кто смутилъ его.

— Помнится, братъ Аркадiй, — сказалъ онъ за столомъ въ первый же день своего пребыванiя въ Суходолѣ: — помнится, была у насъ въ погребѣ мадера недурная?

Дѣдушка покраснѣлъ, хотѣлъ что-то сказать, но не насмѣлился и только затеребилъ на груди архалукъ. Аркадiй Петровичъ изумился:

— Какая мадера?

А Герваська нагло поглядѣлъ на Петра Петровича и ухмыльнулся.

— Вы изволили забыть, сударь, — сказалъ онъ Аркадiю Петровичу, даже и не стараясь скрыть насмѣшки. — У насъ, и правда, дѣвать некуда было этой самой мадеры. Да все

// 158

мы, холопы, потаскали. Вино барское, а мы ее дурòмъ, замѣсто квасу.

— Это еще чтò такое? — крикнулъ Петръ Петровичъ, заливаясь своимъ темнымъ румянцемъ. — Молчать!

Дѣдушка восторженно подхватилъ:

— Такъ, такъ, Петенька! Фòра! — радостно, тонкимъ голосомъ воскликнулъ онъ и чуть не заплакалъ. — Ты и представить себѣ не можешь, какъ онъ меня уничтожаетъ! Я ужъ не однажды думалъ: подкрадусь и проломлю ему голову толкачомъ мѣднымъ… Ей-Богу, думалъ! Я ему кинажлъ въ бокъ по эфесъ всажу!

А Герваська и тутъ нашелся.

— Я, сударь, слышалъ, что за это больно наказываютъ, — возразилъ онъ, насупясь. — А то и мнѣ все лѣзутъ въ голову: пора барину въ царство небесное!

Говорилъ Петръ Петровичъ, что, послѣ такого неожиданно-дерзкаго отѣта, сдержался онъ только ради чужого человѣка. Онъ сказалъ Герваськѣ только одно: «Сiю минуту выйди вонъ!». А потомъ даже устыдился своей горячности — и, торопливо извиняясь передъ Войткевичемъ, поднялъ на него съ улыбкой тѣ очаровательные глаза, которыхъ долго не могли забыть всѣ знавшiе Петра Петровича.

Слишкомъ долго не могла забыть этихъ глазъ и Наталья.

Счастье ея было необыкновенно кратко — и кто бы могъ думать, что разрѣшится оно путешествiемъ въ Сошки, самымъ замѣчательнымъ событiемъ всей ея жизни?

Хуторъ Сошки цѣлъ и донынѣ, хотя уже давно перешелъ къ тамбовскому купцу. Это — длинная изба среди пустой равнины, амбаръ, журавль колодца и гумно, вокругъ котораго бахчи. Такимъ, конечно, былъ хуторъ и въ дѣдовскiя времена; да мало измѣнился и городъ, чтò на пути къ нему изъ Суходола. А провинилась Наташка тѣмъ, что, совершенно неожиданно для самой себя, украла складное, оправленное въ серебро, зеркальце Петра Петровича.

Увидѣла она это зеркальце — и такъ была поражена красотой его, — какъ, впрочемъ, и всѣмъ, чтò принадлежало Петру Петровичу, — что не устояла. И нѣсколько дней, пока не хватились зеркальца, прожила ошеломленная своимъ преступленiемъ, очарованная своей страшной тайной и сокровищемъ, какъ въ сказкѣ объ аленькомъ цвѣточкѣ. Ложась спать, она молила Бога, чтобы скорѣе прошла ночь, чтобы скорѣе наступило утро: празднично было въ домѣ, который ожилъ, наполнился чѣмъ-то новымъ, чудеснымъ съ прiѣздомъ красавца-барчука, наряднаго, напомаженнаго, съ высокимъ краснымъ

// 159

воротомъ мундира, съ лицомъ смуглымъ, но нѣжнымъ, какъ у барышни; празднично было даже въ прихожей, гдѣ спала Наташка и гдѣ, вскакивая съ рундука на разсвѣтѣ, она сразу вспоминала, что въ мiрѣ — радость, потому что у порога стояли, ждали чистки такiе легонькiе сапожки, что ихъ въ пору было царскому сыну носить; и всего страшнѣе и прздничнѣе было за садомъ, въ заброшенной банѣ, гдѣ хранилось двойное зеркальце въ тяжелой серебряной оправѣ, — за садомъ, куда, пока еще всѣ спали, по росистымъ зарослямъ, тайкомъ бѣжала Наташка, чтобъ насладиться обладанiемъ своего сокровища, вынести его на порогъ, раскрыть при жаркомъ утреннемъ солнцѣ и насмотрѣться на себя до головокруженья, а потомъ опять скрыть, схоронить и опять бѣжать, прислуживать все утро тому, на кого она и глазъ поднять не смѣла, для кого она, въ безумной надеждѣ понравиться, и заглядывалась-то въ зеркальце.

Но сказка объ аленькомъ цвѣточкѣ кончилась скоро, очень скоро. Кончилась позоромъ и стыдомъ, которому нѣтъ имени, какъ думала Наташка, ибо самое сокровенное, чтò было въ душѣ ея, поняли всѣ. Кончилось тѣмъ, что самъ же Петръ Петровичъ приказалъ остричь, обзобразить ее, принаряжавшуюся, сурьмившую брови передъ зеркальцемъ, создавшую какую-то сладкую тайну, небывалую близость между нимъ и собой. Онъ самъ открылъ и превратилъ ея преступленiе въ простое воровство, въ глупую продѣлку дворовой дѣвчонки, которую въ затрапезной рубахѣ, съ лицомъ, опухшимъ отъ слезъ, на глазахъ всей дворни, посадили на навозную телѣгу и, опозоренную, внезапно оторванную ото всего родного, повезли на какой-то невѣдомый, страшный хуторъ, въ степныя дали. Она уже знала: тамъ, на хуторѣ, она должна будетъ стеречь цыплятъ, индюшекъ и бахчи; тамъ она спечется на солнцѣ, забытая всѣмъ свѣтомъ; тамъ какъ годы будутъ долги степные дни, когда въ зыбкомъ маревѣ тонутъ горизонты и такъ тихо, такъ знойно, что спалъ бы мертвымъ сномъ весь день, если бы не нужно было слушать осторожнаго треска пересохшаго гороха, домовитой возни насѣдокъ въ горячей землѣ, мирно-грустной переклички индюшекъ, не слѣдить за набѣгающей сверху, жуткой тѣнью ястреба и не вскакивать, не кричать тонкимъ протяжнымъ голосомъ: «шу-у!»… Тамъ, на хуторѣ, чего стоила одна старуха-хохлушка, получившая власть надъ ея жизнью и смертью и, вѣрно, уже съ нетерпѣнiемъ поджидавшая свою жертву! Единственное преимущество имѣла Наташка передъ тѣми, которыхъ везутъ на смертную казнь: возможность удавиться.

// 160

И только одно это и поддерживало ее на пути въ ссылку, — конечно, вѣчную, какъ полагала она.

На пути изъ конца въ конецъ уѣзда чего только она ни насмотрѣлась! Да не до того ей было. Она думала или, скорѣе, чувствовала одно: жизнь кончена, преступленiе и позоръ слишкомъ велики, чтобы надѣяться на возвращенiе къ ней! Пока еще оставался возлѣ нея близкiй человѣкъ, Евсей Бодуля. Но чтò будетъ, когда онъ сдастъ ее съ рукъ на руки хохлушкѣ, переночутъ и уѣдетъ, навѣки покинетъ ее въ чужой сторонѣ? Наплакавшись, она захотѣла ѣсть. И Евсей, къ удивленiю ея, взглянулъ на это очень просто и, закусывая, разговаривалъ съ ней такъ, какъ будто ничего не случилось. А потомъ она заснула — и очнулась уже въ городѣ. И городъ поразилъ ее только скукой, сушью, духотой, да еще чѣмъ-то смутно-страшнымъ, тоскливымъ, чтò похоже было на сонъ, который не разскажешь. Запомнилось за этотъ день только то, что очень жарко лѣтомъ въ степи, что безконечнѣе лѣтняго дня и длиннѣе большихъ дорогъ нѣтъ ничего на свѣтѣ. Запомнилось, что есть мѣста на городскихъ улицахъ, выложенныя камнями, по которымъ престранно гремитъ телѣга, что издалека пахнетъ городъ желѣзными крышами, а среди площади, гдѣ отдыхали и кормили лошадь, возлѣ пустыхъ подъ вечеръ «обжорныхъ» навѣсовъ, — пылью, дегтемъ, гнiющимъ сѣномъ, клоки котораго, перебитые съ конскимъ навозомъ, остаются на стоянкахъ мужиковъ. Евсей отпрягъ и поставилъ лошадь къ телѣгѣ, къ корму; сдвинулъ на затылокъ горячую шапку, вытеръ рукавомъ потъ и, весь черный отъ зноя, ушелъ въ харчевню. Онъ строго-настрого приказалъ Наташкѣ «поглядывать» и, въ случаѣ чего, кричать на всю площадь. И Наташка сидѣла, не двигаясь, придавленная какими-то тупыми думами, не сводила глазъ съ купола тогда только-что построеннаго собора, огромной серебряной звѣздой горѣвшаго гдѣ-то далеко за домами, — сидѣла до тѣхъ поръ, пока не вернулся жующiй, повеселѣвшiй Евсей и не сталъ, съ колачомъ подъ мышкой, снова заводить лошадь въ оглобли.

— Припоздали мы съ тобой, королевишна, маленько! — оживленно бормоталъ онъ, обращаясь не то къ лошади, не то къ Наташкѣ. — Ну, да авось не удавятъ! Авось не на пожаръ… Я и назадъ гнать не стану, — мнѣ, братъ, барская лошадь подороже твоего хайла, — говорилъ онъ, уже разумѣя Демьяна. — Разинулъ хайло: «Ты у меня смотри! Я, въ случàѣ чего, догляжусь, чтò у тебя въ порткахъ-то»… А-ахъ! — думаю… Взяла меня обида поперекъ живота! Съ меня, молъ,

// 161

господа, и тѣ еще не спускали портокъ-то… не тебѣ чета, чернонебому. — «Смотри!» — А чего мнѣ смотрѣть? Авось, не дурѣй тебя. Захочу — и совсѣмъ не ворочусь: дѣвку доправлю, а самъ перехрещусь, да потуда меня и видѣли… Я и на дѣвку-то дивуюсь: чего, дура, затужила? Ай свѣтъ клиномъ сошелся? Пойдутъ чумаки либо старчики какiе мимо хуторя — только слово сказать: въ одинъ ментъ за Ростовымъ-батюшкой очутишься… А тамъ и поминай какъ звали!

И мысль: «удавлюсь» — смѣнилась въ стриженой головѣ Наташки мыслью о бѣгствѣ. Телѣга заскрипѣла и закачалась. Евсей смолкъ и повелъ лошадь къ колодцу среди площади. Тамъ, откуда прiѣхали, опускалося солнце за большой монастырскiй садъ, и окна въ желтомъ острогѣ, чтò стоялъ противъ монастыря, черезъ дорогу, сверкали золотомъ. И видъ острога на минуту еще больше возбудилъ мысль о бѣгствѣ. Вона, и въ бѣгахъ живутъ! Только вотъ говорятъ, что старчики выжигаютъ ворованнымъ дѣвкамъ и ребятамъ глаза кипяченнымъ молокомъ и выдаютъ ихъ за убогенькихъ, а чумаки завозятъ къ морю и продаютъ нагайцамъ… Случается, что и ловятъ господа своихъ бѣглыхъ, забиваютъ ихъ въ кандалы, въ острогъ сажаютъ… Да авось и въ острогѣ не быки, а мужики, какъ говоритъ Герваська!

Но окна въ острогѣ гасли, мысли путались, — нѣтъ, бѣжать еще страшнѣе, чѣмъ удавиться! Да смолкъ, отрезвѣлъ и Евсей.

— Припоздали, дѣвка, — уже безпокойно говорилъ онъ, вскакивая бокомъ на грядку телѣги.

И телѣга, выбравшись на шоссе, опять затряслась, забилась, шибко загремѣла по камнямъ… Ахъ, лучше-то всего было бы назадъ повернуть ее, — не то думала, не то чувствовала Наташка, — повернуть, доскакать до Суходола — и упасть господамъ въ ноги! Но Евсей погонялъ. Звѣзды за домами уже не было. Впереди была бѣлая голая улица, бѣлая мостовая, бѣлые дома — и все это замыкалось огромнымъ бѣлымъ соборомъ подъ новымъ бѣло-жестянымъ куполомъ, и небо надъ нимъ стало блѣдно-синее, сухое… А тамъ, дòма, въ это время уже роса падала, садъ благоухалъ свѣжестью, пахло изъ топившейся поварской; далеко за равнинами хлѣбовъ, за серебристыми тополями на окраинахъ сада, за старой завѣтной баней догорала заря, а въ гостиной были отворены двери на балконъ, алый свѣтъ мѣшался съ сумракомъ въ углахъ, и желто-смуглая, черноглазая, похожая и на дѣдушку и на Петра Петровича барышня поминутно оправляла рукава легкаго и широкаго платья изъ оранжеваго шелка,

// 162

пристально смотрѣла въ ноты, сидя спиной къ зарѣ, ударяя по желтымъ клавишамъ, наполняя гостиную торжественно-пѣвучими, сладостно-отчаянными звуками полонеза Огинскаго и какъ будто не обращая никакого вниманiя на стоявшаго за нею офицера — приземистаго, темноликаго, подпиравшаго талiю лѣвой рукою и сосредоточенно-мрачно слѣдившаго за ея быстрыми руками…

«У ней — свой, а у меня — свой», — не то думала, не то чувствовала Наташка въ такiе вечера съ замиранiемъ сердца и бѣжала въ холодный, росистый садъ, забивалась въ глушь крапивы и остро пахнущихъ, сырыхъ лопуховъ и стояла, ждала несбыточнаго, — того, что сойдетъ съ балкона барчукъ, пойдетъ по аллеѣ, увидитъ[2] ее и, внезапно свернувъ, приблизиться къ ней быстрыми шагами — и она не проронитъ отъ ужаса и счастья ни звука…

А телѣга гремѣла. Городъ былъ вокругъ, жаркiй и вонючiй, тотъ самый, чтò представлялся прежде чѣмъ-то волшебнымъ. И Наташка съ болѣзненнымъ удивленiемъ глядѣла на разряженный народъ, идущiй взадъ и впередъ по камнямъ возлѣ домовъ, воротъ и лавокъ съ раскрытыми дверями… И зачѣмъ поѣхалъ тутъ Евсей, думала она, какъ рѣшился онъ гремѣть тутъ телѣгой?

Но проѣхали мимо собора, стали спускаться къ мелкой рѣкѣ по ухабистымъ пыльнымъ косогорамъ, мимо черныхъ кузницъ, мимо гнилыхъ мѣщанскихъ лачугъ… Опять знакомо запахло прѣсной теплой водою, иломъ, полевой вечерней свѣжестью. Первый огонекъ блеснулъ вдали, на противоположной горѣ, въ одинокомъ домишкѣ близъ шлагбаума… Вотъ и совсѣмъ выбрались на волю, переѣхали мостъ, поднялись къ шлагбауму — и глянула въ глаза каменная, пустынная дорога, смутно бѣлѣющая и убѣгающая въ безконечную даль, въ синь степной свѣжей ночи. И лошадь пошла мелкой рысцой, а миновавъ шлагбаумъ, и совсѣмъ шагомъ. И опять стало слышно, что тихо, тихо ночью и на землѣ и въ небѣ, — только гдѣ-то далеко плачетъ колокольчикъ. Онъ плакалъ все слышнѣе, все пѣвучѣе — и слился наконецъ съ дружнымъ топотомъ тройки, съ ровнымъ стукомъ бѣгущихъ по шоссе и приближающихся колесъ… Тройкой правилъ вольный молодой ямщикъ, а въ бричкѣ, уткнувши подбородокъ въ шинель съ капюшономъ, сидѣлъ офицеръ. Поровнявшись съ телѣгой, на мгновенiе поднялъ онъ голову — и вдругъ увидѣла Наташка красный воротникъ, черные усы, молодые глаза, блеснувшiе подъ каскою, похожей на ведерко… Она вскрикнула, помертвѣла, потеряла сознанiе…

// 163

Озарила ее безумная мысль, что это Петръ Петровичъ, и, по той боли и нѣжности, которая молнiей прошла ея нервное дворовое сердце, она вдругъ поняла, чего она лишилась: близости къ нему… Евсей кинулся поливать ея стриженую, отвалившуюся къ плечу голову водой изъ дорожнаго жбана.

Тогда она очнулась отъ приступа тошноты — и торопливо перекинула голову за грядку телѣги. Евсей торопливо подложилъ ей подъ холодный лобъ ладонь…

А потомъ, облегченная, озябнувшая, съ мокрымъ воротомъ, лежала она на спинѣ и смотрѣла на звѣзды. Перепугавшiйся Евсей молчалъ, думая, что она уснула, — только головой покачивалъ, — и погонялъ, погонялъ. Телѣга тряслась и убѣгала. А дѣвчонкѣ казалось, что у нея нѣтъ тѣла, что теперь у нея — одна душа. И душѣ этой было «такъ хорошо, ровно въ царствѣ небесномъ»…

Аленькимъ цвѣточкомъ, расцѣтшимъ въ сказочныхъ садахъ, была ея любовь. Но въ степь, въ глушь, еще болѣе заповѣдную, чѣмъ глушь Суходола, увезла она любовь свою, чтобы тамъ, въ тишинѣ и одиночествѣ, побороть первыя, сладкiя и жгучiя муки ея, а потомъ надолго, навѣки, до самой гробовой доски схоронить ее въ глубинѣ своей суходольской души.

VI.

Любовь въ Суходолѣ необычна была. Необычна была и ненависть.

Дѣдушка, погибшiй столь же нелѣпо, какъ и убiйца его, какъ и всѣ, чтò гибли въ Суходолѣ, былъ убитъ въ томъ же году. На Покровъ, престольный праздникъ въ Суходолѣ, Петръ Петровичъ назвалъ гостей — и очень волновался: будетъ ли предводитель, давшiй слово быть? Радостно, неизвѣстно чему волновался и дѣдушка. Предводитель прiѣхалъ — и обѣдъ удался на славу. Было и шумно и весело, дѣдушкѣ — веселѣе всѣхъ. Рано утромъ второго октября его нашли на полу въ гостиной мервымъ.

Выйдя въ отставку, Петръ Петровичъ не скрылъ, что онъ жертвуетъ собою ради спасенiя чести Хрущевыхъ, родового гнѣзда и родовой усадьбы. Не скрылъ, что хозяйство онъ «поневолѣ» долженъ взять въ свои руки. Долженъ и знакомства завести, дабы общаться съ наиболѣе просвѣщенными и полезными дворянами уѣзда, а съ прочими — просто не порывать отношенiй. И сначала все въ точности исполнялъ, посѣтилъ даже всѣхъ мелкопомѣстныхъ, даже хуторъ тетушки Ольги Кирилловны, чудовищно-толстой старухи, страдавшей

// 164

сонной болѣзнью и чистившей зубы нюхательнымъ табакомъ. Къ осени уже никто не дивился, что Петръ Петровичъ правитъ имѣнiемъ единовластно. Да онъ и видъ имѣлъ уже не красавчика-офицера, прiѣхавшаго на побывку, а хозяина, молодого помѣщика. Смущаясь, онъ не заливался такимъ темнымъ румянцемъ, какъ прежде. Онъ выхолился, пополнѣлъ, носилъ дорогiе архалуки, маленькiя ноги свои баловалъ красными татарскими туфлями, маленькiя руки украшалъ кольцами съ бирюзою. Прекрасные глаза его, къ удивленiю всѣхъ, оказались не черными, а карими, какъ и подобаетъ смуглому. Аркадiй Петровичъ почему-то стѣснялся смотрѣть въ эти глаза, не зналъ, о чемъ говорить, первое время во всемъ уступулъ Петру Петровичу и пропадалъ на охотѣ.

На Покровъ Петръ Петровичъ хотѣлъ очаровать всѣхъ до единаго своимъ радушiемъ, да и показать, что именно онъ первое лицо въ домѣ. Но ужасно мѣшалъ дѣдушка. Дѣдушка былъ блаженно-счастливъ, но безтактенъ, ботливъ и жалокъ въ своей бархатной шапочкѣ съ мощей и въ новомъ, не въ мѣру широкомъ синемъ казакинѣ, сшитомъ домашнимъ портнымъ. Онъ тоже вообразилъ себя радушнымъ хозяиномъ и суетился съ ранняго утра, устраивая какую-то глупую церемонiю изъ прiема гостей. Одна половинка дверей изъ прихожей въ залу никогда не открывалась. Онъ самъ отодвинулъ желѣзныя задвижки и внизу и вверху, самъ придвигалъ стулъ и, весь трясясь, влѣзалъ на него; а, распахнувъ двери, сталъ на порогъ и, пользуясь молчанiемъ Петра Петровича, замиравшаго отъ стыда и злобы, но рѣшившагося все претерпѣть, не сошелъ съ мѣста до прiѣзда послѣдняго гостя. Онъ не сводилъ глазъ съ крыльца, — и на крыльцо пришлось отворить двери, этого тоже будто бы требовалъ какой-то старинный обычай, — топтался отъ волненiя, завидя же входящаго, кидался къ нему навстрѣчу, торопливо дѣлалъ па, подпрыгивалъ, кидая ногу за ногу, отвѣшивалъ низкiй поклонъ и, захлебываясь, говорилъ всѣмъ, даже незнакомымъ:

— Ну, какъ я радъ! Какъ я радъ! Давненько ко мнѣ не жаловали! Милости прошу, милости прошу!

Бѣсило Петра Петровича и то, что дѣдушка всѣмъ и каждому зачѣмъ-то докладывалъ объ отъѣздѣ Тонечки въ Лунево, къ Ольгѣ Кирилловнѣ. «Тонечка больна тоской, уѣхала къ тетенькѣ на всю осень» — чтò могли думать гости послѣ такихъ непрошенныхъ заявленiй? Вѣдь исторiя съ Войткевичемъ, конечно, уже всѣмъ была извѣстна. Войткевичъ, можетъ статься, и впрямь имѣлъ серьезныя намѣренiя, загадочно вздыхая возлѣ Тонечки, играя съ ней въ четыре руки,

// 165

глухимъ голосомъ читая ей «Людмилу» или говоря въ мрачной задумчивости: «Ты мертвецу святыней слова обручена…» Но Тонечка бѣшено вспыхивала при каждой его даже самой невинной попыткѣ выразить свои чувства, — поднести, напримѣръ, ей цвѣтокъ, — и Войткевичъ внезапно уѣхалъ. Когда же уѣхалъ, Тонечка стала не спать по ночамъ, въ темнотѣ сидѣть возлѣ открытаго окна, точно поджидая какого-то извѣстнаго ей срока, чтобы вдругъ громко зарыдать — и разбудить Петра Петровича. Онъ долго лежалъ, стиснувъ зубы, слушая эти рыданiя да мелкiй, сонный лепетъ тополей за окнами въ темномъ саду, похожiй на непрестанный дождикъ. Затѣмъ шелъ успокаивать. Шли успокаивать и заспанныя дѣвки, иногда тревожно прибѣгалъ дѣдушка. Тогда Тонечка начинала топать ногами, кричать: «Отвяжитесь отъ меня, враги мои лютые!» — и дѣло кончалось безобразной бранью, чуть не дракой.

— Да пойми же ты, пойми, — бѣшено шипѣлъ Петръ Петровичъ, выгнавъ вонъ дѣвокъ, дѣдушку, захлопнувъ дверь и крѣпко ухватясь за скобку: — пойми, змѣя, чтò могутъ вообразить!

— Ай! — неистово взвизгивала Тонечка. — Папенька, онъ кричитъ, что я брюхата!

И, вцѣпившись себѣ въ голову, Петръ Петровичъ кидался вонъ изъ комнаты.

Вцѣпиться въ голову не разъ хотѣлось и на Покровъ. Да тревожилъ и Герваська: какъ бы не нагрубилъ при какомъ-нибудь неосторожномъ словѣ?

Герваська страшно выросъ. Огромный, нескладный, но и самый видный, самый умный изъ слугъ, онъ тоже былъ наряженъ въ синiй казакинъ, такiе же шаровары и мягкiе козловые сапоги безъ каблуковъ. Гарусный лиловый платокъ повязывалъ его тонкую темную шею. Черные, сухiе, крупные волосы онъ причесалъ на косой рядъ, но остричься подъ-польку не пожелалъ — подрубилъ ихъ въ кружокъ. Брить было нечего, только два-три рѣдкихъ и жесткихъ завитка чернѣло на его подбородкѣ и по угламъ большого рта, про который говорили: «ротъ до ушей, хоть завязочки пришей». Будылястый, очень широкiй въ плоской костлявой груди, съ маленькою головою и глубокими орбитами, тонкими пепельно-синими губами и крупными голубоватыми зубами, онъ, этотъ древнiй арiецъ, парсъ изъ Суходола, уже получилъ кличку: борзой. Глядя на его оскалъ, слушая его покашливанiя, многiе думали: «А скоро ты, борзой, издохнешь!» Въ слухъ же, не въ примѣръ прочимъ, величали молокоса Гервасiемъ Аѳанасьевичемъ.

// 166

Боялись его и господа. У господъ было въ характерѣ то же, чтò у холоповъ: или властвовать, или бояться. За дерзкiй отвѣтъ дѣдушкѣ въ день прiѣзда Петра Петровича Герваськѣ, къ удивленiю дворни, ровно ничего не было. Аркадiй Петровичъ сказалъ ему кратко: «Положительно скотина ты, братъ!» — на что и отвѣтъ получилъ очень краткiй: «Терпѣть его не могу я, сударь!». А къ Петру Петровичу Герваська самъ пришелъ: сталъ на порогъ и, по своей манерѣ, развязно осѣвъ на свои несоразмѣрно съ туловищемъ длинныя ноги въ широчайшихъ шароварахъ, угломъ выставивъ лѣвое колѣно, попросилъ, чтобы его выпороли.

— Очень я грубiянъ и горячiй, сударь, — сказалъ онъ безразлично, играя черными глазищами.

И Петръ Петровичъ, почувствовавъ въ словѣ «горячiй» намекъ, струсилъ.

— Успѣется еще, голубчикъ! Успѣется! — притворно-строго крикнулъ онъ. — Выйди вонъ! Я тебя, дерзкаго, и видѣть не могу.

Герваська постоялъ, помолчалъ. Потомъ сказалъ:

— Есть на то воля ваша.

Постоялъ еще, крутя жесткiй волосъ на верхней губѣ, поскалилъ по-собачьи голубоватыя челюсти, не выражая на лицѣ не единаго чувства, и вышелъ. Твердо убѣдился онъ съ тѣхъ поръ въ выгодѣ этой манеры — ничего не выражать на лицѣ и быть какъ можно болѣе краткимъ въ отвѣтахъ. А Петръ Петровичъ сталъ не только избѣгать разговоровъ съ нимъ, но даже въ глаза ему смотрѣть.

Такъ же безразлично, загадочно держался Герваська и на Покровъ. Всѣ сбились съ ногъ, готовясь къ празднику, отдавая и принимая распоряженiя, ругаясь, споря, моя полы, чистя синѣющимъ мѣломъ темное тяжелое серебро иконъ, поддавая ногами лѣзущихъ въ сѣнцы собакъ, боясь, что не застынетъ желе, что не хватитъ вилокъ, что пережарятся налевашники, хворостики; одинъ Герваська спокойно ухмылялся и говорилъ бѣсившемуся Казимиру, алкоголику-повару: «Потише, отецъ дьяконъ, подрясникъ лопнетъ!»

— Смотри не напейся, — разсѣянно, волнуясь изъ-за предводителя, сказалъ Герваськѣ Петръ Петровичъ.

— С'отроду не пилъ, — какъ равному кинулъ ему Герваська. — Не антересно.

И потомъ, при гостяхъ, Петръ Петровичъ даже заискивающе кричалъ на весь домъ:

— Гервасiй Аѳанасичъ! Не пропадай ты, пожалуйста. Безъ тебя какъ безъ рукъ.

А Герваська вѣжливѣйше и съ достоинствомъ отзывался:

// 167

— Не извольте, сударь, безпокоиться. Не посмѣю отлучиться.

Онъ служилъ, какъ никогда. Онъ вполнѣ оправдывалъ слова Петра Петровича, вслухъ говорившаго гостямъ:

— До чего дерзокъ этотъ дылда, вы и представить себѣ не можете! Но положительно умница! Золотыя руки!

Могъ ли онъ предположить, что роняетъ въ чашу именно ту каплю, которая переполнитъ ее? Дѣдушка услыхалъ его слова. Онъ затеребилъ на груди казакинъ и вдругъ черезъ весь столъ закричалъ предводителю:

— Ваше превосходительство! Подайте руку помощи! Какъ къ отцу, прибѣгаю къ вамъ съ жалобой на слугу моего! Вотъ на этого, на этого — на Гервасiя Аѳанасьева Куликова! Онъ на каждомъ шагу уничтожаетъ меня! Онъ…

Его прервали, уговорили, успокоили. Взволновался дѣдушка до слезъ, но его стали успокаивать такъ дружно и съ такимъ почтенiемъ, конечно, насмѣшливымъ, что онъ сдался и почувствовалъ себя опять дѣтски-счастливымъ. Герваська стоялъ у стѣны строго, съ опущенными глазами и слегка поворотивъ голову. Дѣдушка видѣлъ, что у этого великана черезчуръ мала голова, что она была бы еще меньше, если бы остричь ее, что затылокъ у него острый, и что особенно много волосъ именно на затылкѣ, — крупныхъ, черныхъ, грубо подрубленныхъ и образующихъ выступъ надъ тонкой шеей. Отъ загара, отъ вѣтра на охотѣ темное лицо Герваськи мѣстами шелушилось, было въ блѣдно-лиловыхъ пятнахъ. И дѣдушка со страхомъ и тревогой кидалъ взгляды на Герваську, но все-таки радостно кричалъ гостямъ:

— Хорошо, я прощаю его! Только за это я не отпущу васъ, дорогiе гости, цѣлыхъ три дня. Ни за что не отпущу! Особливо же прошу, не уѣзжайте нà-вечеръ. Какъ дѣло нà-вечеръ, я самъ не свой: такая тоска, такая жуть! Тучки заходятъ, въ Трошиномъ лѣсу, говорятъ, опять двухъ французовъ Бонапартишкиныхъ поймали… Я безпремѣнно помру вечеромъ, — попомните мое слово! Мнѣ Мартынъ Задека предсказалъ…

Но умеръ онъ рано утромъ.

Онъ настоялъ-таки: «ради него» много народу осталось ночевать; весь вечеръ пили чай, варенья было страшно много и все разное, такъ что можно было подходить и пробовать, подходить и пробовать; затѣмъ наставили столовъ, зажгли столько спермацетовыхъ свѣчей, что онѣ отражались во всѣхъ зеркалахъ, и по комнатамъ, полнымъ дыма душистаго жуковаскаго табаку, шума и говора, былъ золотистый блескъ, какъ въ церкви. Главное же, многiе ночевать остались. И, значитъ,

// 168

впереди былъ не только новый веселый день, но и большiя хлопоты, заботы: вѣдь если бы не онъ, не Петръ Кириллычъ, никогда не сошелъ бы такъ отлично праздникъ, никогда не было бы такого оживленнаго и богатаго обѣда!

— Да, да, — волнуясь, думалъ дѣдушка ночью, скинувъ казакинъ и стоя въ своей спальнѣ передъ аналоемъ, передъ зажженными на немъ восковыми свѣчечками, глядя на черный образъ Меркурiя. — Да, да, смерть грѣшнику люта… Да не зàйдетъ солнце во гнѣвѣ вашемъ!

Но тутъ онъ впомнилъ, что хотѣлъ подумать что-то другое; горбясь и шепча пятидесятый псаломъ, прошелся по комнатѣ, поправилъ тлѣвшую на ночномъ столикѣ курительную монашку, взялъ въ руки псалтирь и, развернувъ, снова съ глубокимъ, счастливымъ вздохомъ поднялъ глаза на безглаваго святого. И вдругъ напалъ на то, чтò хотѣлъ подумать, и засiялъ улыбкой:

— Да, да: есть старикъ — убилъ бы его, нѣтъ старика — купилъ бы его!

Боясь проспать, не распорядиться о чемъ-то, онъ почти не спалъ. А рано утромъ, когда въ комнатахъ, еще не убранныхъ и пахнущихъ табакомъ, стояла та особенная тишина, чтò бываетъ только послѣ праздника, осторожно, на босу ногу вышелъ онъ въ гостиную, заботливо поднялъ нѣсколько мѣлковъ, валявшихся у раскрытыхъ зеленыхъ столовъ, и слабо ахнулъ отъ восторга, взглянувъ на садъ за стеклянными дверями: на яркiй блескъ холодной лазури, на серебро утренника, покрывшаго и балконъ, и перила, и коричневую листву въ голыхъ заросляхъ подъ балкономъ, и далекую крышу бани на окраинѣ сада, среди тополей, листвы еще не потерявшихъ. Онъ отворилъ дверь и потянулъ носомъ: еще горько и спиртуозно пахло изъ кустовъ осеннимъ тлѣнiемъ, но этотъ запахъ терялся въ зимней свѣжести. И все было неподвижно, успокоенно, почти торжественно. Чуть показавшееся сзади, за деревней, солнце озаряло вершины картинной аллеи, полуголыхъ, осыпанныхъ рѣдкимъ и мелкимъ золотомъ, бѣлоствольныхъ березъ, и прелестный, радостный, неуловимо-лиловатый тонъ былъ въ этихъ бѣлыхъ съ золотомъ вершинахъ, сквозившихъ на лазури. Пробѣжала собака въ холодной тѣни подъ балкономъ, хрустя по сожженной морозомъ и точно солью осыпанной травѣ. Хрустъ этотъ напомнилъ зиму — и, съ удовольствiемъ передернувъ плечами, дѣдушка вернулся въ гостиную и, затаивая дыханiя, сталъ передвигать, разставлять тяжелую, рычащую по полу мебель, изрѣдка поглядывая въ зеркало, гдѣ отражалось голубое небо. Вдругъ неслышно

// 169

и быстро вошелъ Герваська — безъ казакина, заспанный, «злой, какъ чортъ», какъ онъ самъ же разсказывалъ потомъ.

Онъ вошелъ и строго крикнулъ шопотомъ:

— Тише ты! Чего лѣзешь не въ свое дѣло?

Дѣдушка поднялъ возбужденное лицо и, съ той нѣжностью, которая не покидала его весь вчерашнiй день и всю ночь, шопотомъ отвѣтилъ:

— Вотъ видишь, какой ты, Гервасiй! Я простилъ тебя вчерась, а ты, замѣсто благодарности барину…

— Надоѣлъ ты мнѣ, слюнтяй, хуже осени! — перебилъ Герваська. — Пусти.

Дѣдушка со страхомъ взглянулъ на его затылокъ, еще болѣе выступавшiй теперь надъ тонкой шеей, торчавшей изъ ворота бѣлой рубахи, но вспыхнулъ и загородилъ собою ломберный столъ, который хотѣлъ тащить въ уголъ.

— Ты пусти! — мгновенiе подумавъ, негромко крикнулъ онъ. — Это ты должòнъ уступить барину. Ты доведешь меня: я тебѣ кинжалъ въ бокъ всажу!

— А! — досадливо сказалъ Герваська, блеснувъ зубами, — и наотмашь ударилъ его въ грудь.

Доска стола была сложена, половина его была открыта. Дѣдушка поскользнулся на гладкомъ дубовомъ полу, взмахнулъ руками — и какъ разъ вискомъ ударился объ острый уголъ.

Увидя кровь, безсмысленно-раскосившiеся глаза и разинутый ротъ, Герваська, самъ не зная, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ, сорвалъ съ еще теплой дѣдушкиной шеи золотой образокъ и ладанку на заношенномъ шнурѣ… оглянулся, сорвалъ и бабушкино обручальное кольцо съ мизинца… Затѣмъ неслышно и быстро вышелъ изъ гостиной — и какъ въ воду канулъ.

Единственнымъ человѣкомъ изо всего Суходола, видѣвшимъ его послѣ этого, была Наталья.

VII.

Пока жила она въ Сошкахъ, произошло въ Суходолѣ еще два крупныхъ событiя: женился Петръ Петровичъ и отправились братья охотниками въ крымскую кампанiю.

Вернулась она почти черезъ два года: о ней забыли. И, вернувшись, не узнала Суходола, какъ не узналъ ее и Суходолъ.

Въ тотъ лѣтнiй вечеръ, когда телѣга, присланная съ барскаго двора, заскрипѣла возлѣ хуторской хаты и Наташка выскочила на порогъ, Евсей Бодуля удивленно воскликнулъ:

— Ужли это ты, Наташка?

— А то кто же? — отвѣтила Наташка съ чуть замѣтной улыбкой.

// 170

И Евсей покачалъ головою:

— Добрè ты не хороша-то стала!

А стала она только не похожа не прежнюю: изъ стриженной дѣвчонки, круглоликой и ясноглазой, превратилась въ невысокую, но стройную дѣвку, худощавую, но не болѣзненную, сдержанную въ вопросахъ и отвѣтахъ. Она была боса, въ старенькой плахтѣ и вышитой сорочкѣ, хотя покрыта темнымъ платочкомъ по-нашему, немного смугла отъ загара и вся въ мелкихъ веснушкахъ цвѣта проса. А Евсею, истому суходольцу, и темный платокъ, и загаръ, и веснушки, конечно, казались некрасивыми. Да она и сама полагала, что это некрасиво. Однако всякiй могъ замѣтить, — по той тонкой улыбкѣ, съ которой было сказано: «а то кто же?», — что и горда она перемѣнами, совершившимися въ ней, и даже какъ будто довольна, что не хороша.

На пути въ Суходолъ Евсей сказалъ:

— Ну, вотъ, дѣвка, и невѣстой ты стала. Хочется замужъ-то?

Она только головой помотала:

— Нѣтъ, дядя Евсей, никогда не пойду.

— Это съ какой же радости? — спросилъ Евсей и даже трубку изо рта вынулъ.

И не спѣша, полушутя, полусерьезно она пояснила: не всѣмъ же замужемъ быть; отдадутъ ее, вѣрно, барышнѣ, а барышня обрекла себя Богу и, значитъ, замужъ ее не пуститъ; да и сны ужъ очень явственные снились ей не разъ…

— Чтò жъ ты видѣла? — спросилъ Евсей.

— Да такъ, пустое, — сказала она. — Напугалъ меня тогда Герваська до-смерти, наговорилъ новостей, раздумалась я… Ну, вотъ и снилось.

— А ужли правда, завтракалъ онъ у васъ, Герваська-то?

Наташка подумала.

— Завтракалъ. Пришелъ и говоритъ: пришелъ я къ вамъ отъ господъ по большому дѣлу, только дайте сперва поѣсть мнѣ. Ему и накрыли, какъ путному. А онъ наѣлся, вышелъ изъ избы и мнѣ моргнулъ. Я выскочила, онъ разсказалъ мнѣ за угломъ все дòчиста, да и пошелъ себѣ…

— Да чтò жъ ты хозяевъ-то не кликнула?

— Эко-ся. Онъ убить пригрозилъ. До обѣда не велѣлъ сказывать. А имъ сказалъ, — спать подъ анбаръ иду…

Въ Суходолѣ съ большимъ любопытствомъ глядѣла на нее вся дворня, приставали съ разспросами подруги и сверстницы по дѣвичьей. Но и подругамъ отвѣчала она все такъ же кратко и точно любуясь какой-то ролью, взятой на себя.

— Хорошо было, — повторяла она.

// 171

А разъ сказала тономъ богомолки:

— У Бога всего много. Хорошо было.

И просто, безъ промедленiй вступила въ рабочую, будничную жизнь, какъ бы совсѣмъ не дивясь тому, что нѣть дѣдушки, что ушли молодые господа на войну охотниками по доброй своей волѣ, что барышня тронулась и бродитъ по комнатамъ, подражая дѣдушкѣ, что правитъ Суходоломъ новая, всѣмъ чужая барыня, — маленькая, полная, очень живая, беременная — московская институтка, бывшая гувернантка господъ Черкизовыхъ, а теперь называющая Петра Петровича Петрушей.

Барыня крикнула за обѣдомъ:

— Позовите же сюда эту… какъ ее?.. Наташку.

И Наташка быстро и неслышно вошла, перекрестилась, поклонилась въ уголъ, образàмъ, потомъ барынѣ и барышнѣ — и стала, ожидая разспросовъ и приказанiй. Разспрашивала, конечно, только барыня, — барышня, очень выросшая, похудѣвшая, востроносая, глядя своими неправдоподобно-черными глазами пристально-тупо, ни слова не поронила. Барыня же и опредѣлила ее состоять при барышнѣ. И она поклонилась и просто сказала:

— Слушаю-съ.

Барышня, глядя все такъ же внимательно-равнодушно, внезапно кинулась на нее вечеромъ и, яростно раскосивъ глаза, жестоко и съ наслажденiемъ изорвала ей волосы — за то, что неумѣло дернула съ ея ноги чулокъ. Наташка по-дѣтски заплакала, но смолчала: а, выйдя въ дѣвичью, сѣвъ на коникъ и выбирая вырванныя пряди, даже улыбнулась сквозь висѣвшiя на рѣсницахъ слезы.

— Ну, лута-а! — сказала она. — Трудно мнѣ будетъ.

Барышня, проснувшись утромъ, долго лежала въ постели, а Наташка стояла у порога и, опустивъ голову, искоса поглядывала на ея блѣдное лицо.

— Чтò жъ видѣла во снѣ? — спросила барышня такъ равнодушно, точно кто-то другой говорилъ за нее.

Она отвѣтила:

— Кажись, ничего-съ.

И тогда барышня, опять такъ же внезапно, какъ вчера, вскочила съ постели, бѣшено запустила въ нее чашку съ чаемъ и, упавъ на постель, горько, съ крикомъ зарыдала. Отъ чашки Наташка увернулась — и вскорѣ научилась увертываться съ необыкновенной ловкостью. Оказалось, что глупымъ дѣвкамъ, отвѣчавшимъ на вопросъ о снахъ: «ничего-съ не видала» — барышня кричала иногда: «Ну, полги что-ни-

// 172

будь!». Но такъ какъ лгать Наташка была не мастерица, то и пришлось ей развивать въ себѣ другое умѣнье: увертываться.

Наконецъ къ барышнѣ привезли лѣкаря. Лѣкарь опредѣлилъ «опечененiе легкихъ» и прописалъ много пилюль, много черныхъ капель. Боясь, что ее отравятъ, барышня заставила перепробовать эти пилюли и капли Наташку — и та безъ отказа перепробовала ихъ всѣ подъ-рядъ. Вскорѣ послѣ прiѣзда узнала она, что барышня ждала ее «какъ свѣта бѣлаго»: барышня-то и вспомнила о ней — всѣ глаза проглядѣла, не ѣдутъ ли изъ Сошекъ, горячо увѣряла всѣхъ, что будетъ совсѣмъ здорова, освободиться отъ всякой боли и тоски, какъ только вернется Наташка. Наташка вернулась — и встрѣчена была совершенно равнодушно. Но не были ли слезы барышни слезами горькаго разочарованiя? Не была ли жестокая выдумка заставить пробовать лѣкарства лютой жаждой выздоровленiя? У Наташки дрогнуло сердце, когда она сообразила все это. Она вышла въ коридоръ, сѣла на рундукъ и опять заплакала. Плакала она тихо, наслаждаясь своими слезами, подолгу, пристально смотрѣла сквозь слезы куда-то въ одну точку, — подражала бабамъ, а вспоминала зеркальце, свой отъѣздъ въ Сошки, все пережитое тамъ, и опять по-дѣтски косила лицо и принималась чуть слушно голосить.

— Чтò жъ, лучше тебѣ? — спросила барышня, когда она вошла къ ней съ опухшими глазами.

— Лучше-съ, — шопотомъ сказала Наташка, хотя отъ лѣкарствъ у нея замирало сердце и кружилась голова, и, подойдя, горячо поцѣловала руку барышни.

И долго послѣ того ходила съ опущенными рѣсницами, боясь поднять ихъ на барышню, умиленная жалостью и къ ней и къ своему одиночеству.

— У, хохлушка подколодная! — крикнула разъ одна изъ подругъ ея по дѣвичьей, Солошка, чаще всѣхъ пытавшаяся стать наперсницей всѣхъ тайнъ и чувствъ ея и постоянно натыкавшаяся на краткiе, простые отвѣты, исключавшiе всякую прелесть дѣвичьей дружбы.

Наташка грустно усмѣхнулась.

— А чтò жъ, — сказала она задумчиво. — И то правда. Съ кѣмъ поведешься, отъ того и наберешься. Я иной разъ по отцу-матери не жалкую такъ-то, какъ по хохламъ своимъ…

Но сказала она неправду. Сошекъ не могла она забыть, многое съ восторгомъ разсказала бы о нихъ, если бы не роль, взятая на себя. Но отцомъ-матери хохловъ она никогда не считала.

// 173

Въ Сошкахъ она сперва совсѣмъ не придала значенiя тому новому, чтò окружало ее. Прiѣхали подъ утро — и страннымъ показалось ей въ это утро только то, что хата очень длинна и бѣла, далеко видна среди окрестныхъ равнинъ, что хохлушка, топившая печь, поздоровалась привѣтливо, а хохолъ не слушалъ Евсея. Евсей мололъ безъ умолку — и о господахъ, и о Демьянѣ, и о жарѣ въ пути, и томъ, чтò ѣлъ онъ въ городѣ, и о Петрѣ Петровичѣ, и, ужъ, конечно, о зеркальцѣ, — а хохолъ, Шарый, или, какъ звали его въ Суходолѣ, Барсукъ, только головой моталъ и вдругъ, когда Евсей смолкъ, разсѣянно глянулъ на него и превесело занылъ подъ-носъ: «Круть, верть, метелиця»… Потомъ стала она понемногу приходить въ себя — и дивоваться на Сошки, находить въ нихъ все больше прелести и несходства съ Суходоломъ. Одна хата хохлацкая чего стоила — ея бѣлизна, ея ладная, ровная, очерет`яная крыша! Какъ богато казалось въ этой хатѣ внутреннее убранство по сравненiю съ неряшливымъ убожествомъ суходольскихъ избъ! Какiе дорогiе фольговые образа висѣли въ углу ея, чтò за дивные бумажные цвѣты окружали ихъ, какъ красиво пестрѣли полотенца, висѣвшiя надъ ними! А узорчатая скатерть на столѣ! А ряды сизыхъ горшковъ и махоточекъ на полкахъ возлѣ печи!.. Но удивительнѣе всего были хозяева.

Чѣмъ они удивительны, она не совсѣмъ понимала, но чувствовала постоянно. Никогда еще не видала она такихъ опрятныхъ, спокойныхъ и ладныхъ мужиковъ, какъ Шарый. Былъ онъ невысокъ, голову имѣлъ клиномъ, стриженую, въ густомъ крѣпкомъ серебрѣ, усы, — онъ только усы носилъ, — тоже серебряные, узкiе, татарскiе, лицо и шею черныя отъ загара, въ глубокихъ морщинахъ, но тоже какихъ-то ладныхъ, опредѣленныхъ, нужныхъ почему-то. Ходилъ онъ неловко, — тяжелы были его сапоги, — въ сапоги заправлялъ портки изъ грубаго бѣленаго холста, въ портки — такую же рубаху, широкую подъ мышками, съ отложнымъ воротомъ. На ходу гнулся слегка. Но ни эта манера, ни морщины, ни сѣдины не старили его: не было ни усталости нашей ни вялости въ его лицѣ; небольшiе глаза глядѣли остро, тонко-насмѣшливо. Старика-серба, откуда-то заходившаго однажды въ Суходолъ съ мальчикомъ, игравшимъ на скрипкѣ, напомнилъ онъ Наташкѣ.

А хохлушку Марину суходольцы прозвали Копьемъ. Стройна была эта высокая пятидесятилѣтняя женщина. Желтоватый загаръ ровно покрывалъ гладкую, не суходольскую кожу ея широкоскулаго лица, грубоватаго, но почти краси-

// 174

ваго своей прямотой и строгой живостью глазъ — не то агатовыхъ, не то янтарно-сѣрыхъ, мѣнявшихся, какъ у кошки. Высокимъ тюрбаномъ лежалъ на ея головѣ большой черно-золотой, въ красномъ горошкѣ, платокъ; черная короткая плахта, рѣзко оттѣнявшая бѣлизну сорочки, плотно облегала удлиненныя, почти дѣвичьи формы. Обувалась она на босу ногу въ башмаки съ подковками, голыя берцы ея были тонки, но округлы, стали отъ солнца какъ полированное желто-коричневое дерево. И когда она порою пѣла за работой, сдвинувъ брови, сильнымъ груднымъ голосомъ, пѣсню объ осадѣ невѣрными Почаева, о томъ —

Як зiйшла зоря вечiровая

Та над Почаевом стала,

какъ сама Божья Матерь святой монастырь «рятувала», въ голосѣ ея было столько безнадежности, завыванiя, чего-то церковнаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ столько величiя, силы, угрозы, что Наташка не спускала въ жутком восторгѣ глазъ съ нея.

Дѣтей хохлы не имѣли; Наташка была сирота. И, живи она у суходольцевъ, звали бы ее дочкой прiемной, а порой и воровкой, то жалѣли бы ее, то глаза кололи. А хохлы были почти холодны, но ровны въ обращенiи, совсѣмъ не любопытны и не многорѣчивы. Осенью пригоняли на косьбу, на молотьбу калужскихъ бабъ и дѣвокъ, которыхъ звали за ихъ пестрые сарафаны «распошонками». Тогда на хуторѣ было шумно, говоръ стоялъ немолчный. Но распошонокъ она чуждалась: слыли онѣ распутными, дурно-болѣзными, были грудасты, охальны и дерзки, ругались скверно и съ наслажденiемъ, прибаутками такъ и сыпали, на лошадь садились по-мужичьи, скакали какъ угорѣлыя. Разсѣялось бы ея горе въ привычномъ быту, въ откровенностяхъ, въ слезахъ и пѣсняхъ. Да не въ ладъ съ другими шли ея пѣсни. Распошонки затягивали своими[3] грубыми голосами, подхватывали ихъ не въ мѣру дружно и зычно, съ еканьемъ и свистомъ. Шарый пѣлъ только насмѣшливо-плясовое что-то. А Марина въ своихъ пѣсняхъ, даже любовныхъ, была строга, горда и задумчиво-сумрачна.

В кiнцi греблi шумлять верби,

Що я посадила, —

тоскливо-протяжно разсказывала она — и прибавляла, понижая голосъ, твердо и безнадежно:

Нема того,

Кого я любила

// 175

А чтò знала Наташка? Чтò осталось въ Суходолѣ отъ выродившейся, измельчавшей въ немъ славянской пѣсни? Только жалобы на судьбу, на батюшку съ матушкой, чтò «неволей за немилаго замужъ отдаютъ — къ лютому свекру, къ лютой свекрови, къ лютымъ невѣсткамъ», или несмѣлые укоры тому, кто наболталъ да кинулъ:

Не вчера ли при народѣ

Называлъ меня своей?

И въ[4] одиночествѣ, въ глуши, медленно испила она первую, горькую-сладкую отраву нераздѣленной любви, перестрадала свой стыдъ, ревность, страшные и милые сны, часто снившiеся ей по ночамъ, несбыточныя мечты и ожиданiя, долго томившiя ее въ молчаливые степные дни. Часто жгучая обида смѣнялась въ ея сердцѣ нѣжностью, страсть и отчаянiе — покорностью, желанiемъ самаго скромнаго, незамѣтнаго существованiя близъ него, любви, навѣки скрытой ото всѣхъ и ничего не ждущей, ничего не требующей. Вѣсти, новости, доходившiя изъ Суходола, отрезвляли. Но не было долго вѣстей, не было ощущенiя будничной суходольской жизни — и начиналъ казаться Суходолъ такимъ прекраснымъ, такимъ желаннымъ, что не хватало силъ терпѣть одиночество и горе… Вдругъ явился Герваська. Онъ торопливо-рѣзко выкинулъ ей всѣ суходольскiя новости, въ полчаса разсказалъ то, чего другой не сумѣлъ бы и въ день разсказать, — вплоть до того, какъ онъ на-смерть «толконулъ» дѣда, и твердо сказалъ:

— Ну, а теперь прощай до-вѣку!

Онъ, прожигая ее, ошеломленную, своими глазищами, крикнулъ, выходя на дорогу:

— А дурь изъ головы пора вонъ выбить! Онъ вотъ-вотъ женится, ты ему и въ любовницы не годишься… Образумься!

И она образумилась. Пережила страшныя новости, пришла въ себя — и образумилась.

Дни потянулись послѣ того мѣрно, скучно, какъ тѣ богомолки, чтò шли и шли по шоссе мимо хутора, вели, отдыхая, долгiя бесѣды съ ней, учили терпѣнiю да надеждѣ на Господа Бога, имя котораго произносилось тупо, жалобно, а пуще всего правилу: не думать.

— Думай, не думай — по-нашему не будетъ, — говорили богомолки, перевязывая лапти, морща измученныя лица и разслабленно глядя въ степную даль. — У Господа Бога всего много… Сорви-ка ты намъ, дѣушка, лучку украдкой…

А иныя, какъ водится, и стращали — грѣхами, тѣмъ свѣтомъ, сулили еще и не такiе бѣды и страхъ. И однажды приснилось ей чуть не подъ-рядъ два ужасныхъ сна. Все ду-

// 176

мала она о Суходолѣ, — трудно было сначала не думать-то! — думала о барышнѣ, о дѣдушкѣ, о своемъ будущемъ, гадала, выйдетъ ли она замужъ, и если выйдетъ, то когда, за кого… Думы такъ незамѣтно перешли однажды въ сонъ, что совершенно явственно увидала она предвечернее время знойнаго, пыльнаго, тревожно-вѣтренаго дня и то, что бѣжитъ она на прудъ съ ведрами — и вдругъ видитъ на глинисто-сухомъ косогорѣ безобразнаго, головастаго мужика-карлика въ разбитыхъ сапогахъ, безъ шапки, со всклоченными вѣтромъ рыжими кудлами, въ распоясанной, развѣвающейся огненно-красной рубахѣ. — «Дѣдушка! — крикнула она въ тревогѣ и ужасѣ. — Ай пожаръ?» — «До шпенту все слетитъ сейчасъ! — тоже крикомъ, заглушаемымъ горячимъ вѣтромъ, отозвался карликъ. — Тучà идетъ несказанная! И думать не моги замужъ собираться!..» А другой сонъ былъ и того страшнѣе: стояла она будто бы въ полдень въ жаркой пустой избѣ, припертая кѣмъ-то снаружи, замирала, ждала чего-то — и вотъ выпрыгнулъ изъ-за печки громадный сѣрый козелъ, вскинулся на дыбы — и прямо къ ней, непристойно возбужденный, съ горящими, какъ уголья, радостно-бѣшеными и молящими глазами. «Я твой женихъ!» — крикнулъ онъ человѣчьимъ голосомъ, быстро и неловко подбѣгая, мелко топоча маленькими задними копытцами — и съ размаху упалъ ей на грудь передними…

Вскакивая послѣ такихъ сновъ на своей постели въ сѣнцахъ, чуть не умирала она отъ сердцебiения, отъ страха темноты и мысли, что не къ кому кинуться ей.

— Господи Исусе, — скороговоркой шептала она. — Матушка Царица Небесная! Угодники Божiи!

Но отъ того, что всѣ угодники представлялись ей коричневыми и безглавыми, какъ Меркурiй, дѣлалось еще страшнѣе.

Когда же стала она обдумывать сны, то въ голову стало приходить, что дѣвичьи годы ея кончены, что судьба ея уже опредѣлилась, — недаромъ выпало ей на долю нѣчто необычное, любовь къ барину! — что ждутъ ее еще какiя-то испытанiя, что надо подражать хохламъ въ сдержанности, а богомолкамъ — въ простотѣ и смиренiи. И такъ какъ любятъ суходольцы играть роли, внушать себѣ непреложность того, чтò будто бы должно быть, хотя сами же они и выдумываютъ это должное, то взяла на себя роль и Наташка.

VIII.

У нея ноги отяжелѣли отъ радости, когда, выскочивъ на порогъ наканунѣ Петрова дня, поняла она, что Бодуля — за

// 177

нею, когда увидала она запыленную, растрепанную суходольскую телѣгу, увидала рваную шапку на лохматой головѣ Бодули, его выцвѣтшую на солнцѣ путаную бороду, его лицо, усталое и возбужденное, до времени состарившееся и безобразное, даже непонятное какое-то въ убожествѣ и несоразмѣрности чертъ, увидала знакомаго кобеля, тоже лохматаго, имѣющаго какое-то сходство не только съ Бодулей, но со всѣмъ Суходоломъ, — мутно-сѣраго на спинѣ, а спереди, съ груди, съ густо-опушенной шеи, точно прокопченнаго темнымъ дымомъ курной избы. Но Бодуля удивился — и она овладѣла собою, почувствовала гордость, вошла въ роль. Бодуля плелъ, чтò въ голову влѣзетъ, о войнѣ, то какъ будто радовался ей, то сокрушался, и Наташка разсудительно говорила:

— Чтò жъ, видно, надобно окоротить ихъ, французовъ-то…

Весь долгiй день на пути къ Суходолу прошелъ въ жуткомъ ощущенiи — смотрѣть новыми глазами на старое, знакомое, переживать, приближаясь къ родному углу, прежнюю самоё себя, замѣчать перемѣны, узнавать встрѣчныхъ. При поворотѣ въ Суходолъ съ большой дороги, на парахъ, заросшихъ сергибусомъ, бѣгалъ третьякъ жеребенокъ: мальчишка, ставъ на веревочный поводъ босой ногой, уцѣпился за шею жеребенка и силился закинуть другую на спину, а жеребенокъ не давался, бѣгалъ, трясъ его. И Наташка радостно взволновалась, признавъ въ мальчишкѣ Ѳомку Пантюхина. Повстрѣчался столѣтнiй Назарушка, сидѣвшiй въ пустой телѣгѣ уже не по-мужичьи, а по-бабьи, — съ прямо вытянутыми ногами, — съ напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, съ безцвѣтными, жалко-грустными глазами, исхудѣвшiй до того, что «нечего въ гробъ положить», безъ шапки и въ длинной ветхой рубахѣ, сизой отъ золы, отъ постояннаго лежанiя въ печкѣ. И опять содрогнулось сердце, — вспомнилось, какъ года три тому назадъ добрѣйшiй и беззаботнѣйшiй Аркадiй Петровичъ хотѣлъ пороть этого Назарушку, пойманнаго на огородѣ съ хвостикомъ рѣдьки и плакавшаго среди дворни, окружившей его, еле живого отъ страха, и съ хохотомъ кричавшей:

— Нѣтъ, дѣдъ, не калянься: видно, ужъ придется подгузники скидавать! Не минуешь!

А какъ забилось сердце, когда увидала она выгонъ, рядъ избъ — и усадьбу: садъ, высокую крышу дома, заднiя стѣны людскихъ, амбаровъ, конюшенъ. Желтое ржаное поле, полное васильковъ, вплотную подходило къ этимъ стѣнамъ, къ бурьянамъ, татаркамъ; чей-то бѣлый въ коричневыхъ

// 178

пятнахъ теленокъ тонулъ среди овсовъ, стоялъ въ нихъ, объѣдая кисти. Все вокругъ было мирно, просто, обычно — все необычнѣе, все тревожнѣе становилось[5] только въ ея умѣ, который и совсѣмъ помутился, когда шибко покатила телѣга по широкому двору, бѣлѣвшему спящими борзыми, какъ погостъ камнями, когда, впервые послѣ двухлѣтняго пребыванiя въ избѣ, вошла она въ прохладный домъ, такъ знакомо пахнущiй восковыми свѣчами, липовымъ цвѣтомъ, буфетной, казацкимъ сѣдломъ Аркадiя Петровича, валявшимся на лавкѣ въ прихожей, опустѣвшими перепелиными клѣтками, висѣвшими надъ окномъ, — и робко взглянула на Меркурiя, перенесеннаго изъ дѣдушкиныхъ покоевъ въ уголъ прихожей…

Попрежнему весело озаренъ былъ сумрачный залъ солнцемъ, свѣтившимъ изъ сада въ маленькiя окна. Цыпленокъ, неизвѣстно зачѣмъ попавшiй въ домъ, сиротливо пищалъ, бродя по гостиной. Липовый цвѣтъ сохъ и благоухалъ на горячихъ, яркихъ подоконникахъ… Казалось, — все старое, чтò окружало ее, помолодѣло, какъ всегда бываетъ это въ домахъ послѣ покойника. Во всемъ, во всемъ — и особенно въ запахѣ цвѣтовъ — чувствовалась часть ея собственной души, ея дѣтства, отрочества, первой любви. И жаль было выросшихъ, умершихъ, измѣнившихся — самоё себя, барышню. Выросли ея сверстники и сверстницы. Многiе старики и старухи, качавшiе отъ дряхлости головами и порою тупо выглядывавшiе съ пороговъ людскихъ на мiръ Божiй, навсегда исчезли изъ этого мiра. Исчезла Дарья Устинова. Исчезъ дѣдушка, такъ по-дѣтски боявшiйся смерти, думавшiй, что смерть будетъ овладѣвать имъ медленно, прiуготовляя его къ страшному часу, и такъ неожиданно, молнiеносно скошенный ея косою. И не вѣрилось, что нѣтъ его, что подъ могильнымъ бугромъ возлѣ церкви села Черкизова истлѣлъ именно онъ. Не вѣрилось, что эта черная, худая, востроносая женщина, то равнодушная, то бѣшеная, то тревожно-болтливая и откровенная съ ней, какъ съ равной, то вырывающая ей волосы, — барышня Тонечка. Непонятно было, почему хозяйствуетъ въ домѣ какая-то Клавдiя Марковна, маленькая, крикливая, съ черными усиками… Разъ робко заглянула Наташка въ ея спальню, увидала роковое зеркальце въ серебряной оправѣ — и сладостно прихлынули къ ея сердцу всѣ ея прежнiе страхи, радости, нѣжность, ожиданiе стыда и счастья, запахъ росистыхъ лопуховъ на вечерней зарѣ… Но всѣ чувства, всѣ помыслы затаивала она въ себѣ — и все укрощала, все успокоивала словами богомолокъ, казавшимися ей верхомъ мудрости: «у Бога всего много»… Старая, старая суходольская кровь текла въ ней!

// 179

Слишкомъ прѣсный хлѣбъ ѣла она съ того суглинка, чтò окружалъ Суходолъ. Слишкомъ прѣсную воду пила изъ тѣхъ прудовъ, чтò изрыли ея дѣды въ руслѣ изсякнувшей рѣчки. Ни плети ни дыбы не боялась она; боялась только быть осмѣянной. Не пугали ее изнуряющiе будни — пугало необычное. Не страшила даже смерть; но въ трепетъ приводили сны, ночная темнота, буря, громъ и — огонь. Какъ ребенка подъ сердцемъ, носила она смутное ожиданiе какихъ-то неминуемыхъ бѣдъ. И онѣ пришли, пришли даже черезчуръ скоро, нарушили будни — и уже навсегда уступили имъ мѣсто.

Это ожиданiе старило ее. Да и неустанно внушала она себѣ, что молодость миновала, во всемъ искала доказательства тому. И не сровнялось года съ прiѣзда ея въ Суходолъ, какъ уже слѣда не осталось отъ того молодого чувства, съ которымъ перешагнула она порогъ суходольскаго дома.

Родила Клавдiя Марковна. Ѳедосью-птичницу произвели въ няньки — и Ѳедосья, женщина еще молодая, надѣла темное старушечье платье, стала смиренной, богобоязненной. Еще едва таращилъ молочные безсмыленные глазки, пускалъ пузырями слюну, безпомощно падалъ впередъ, одолѣваемый тяжестью собственной головы, и свирѣпо оралъ новый Хрущевъ. А его уже называли барчукомъ, — уже слышались изъ дѣтской старыя, старыя причитанiя:

— Вонъ онъ, вонъ онъ, старикъ-то съ мѣшкомъ… Старикъ, старикъ! Не ходи къ намъ, мы не дадимъ тебѣ барчука, онъ не будетъ кричать…

И Наташка подражала Ѳедосьѣ, считая себя тоже нянькой — нянькой и подругой больной барышни. Зимой умерла Ольга Кирилловна — и она выпросилась ѣхать со старухами, доживавшими свой вѣкъ въ людскихъ, на похороны, ѣла тамъ кутью, которая внушала ей отвращенiе своимъ прѣснымъ и приторнымъ вкусомъ, а воротясь въ Суходолъ, съ умиленiемъ разсказывала, что лежала барыня «почесть совсѣмъ какъ живая», хотя даже старухи не рѣшались глядѣть на гробъ съ этимъ чудовищнымъ тѣломъ.

А весной привозили къ барышнѣ колдуна изъ села Чермашнòго, знаменитаго Клима Ерохина, благообразнаго, богатаго однодворца, съ сивой большой бородой, съ сивыми кудрями, расчесанными на прямой рядъ, очень дѣльнаго хозяина и очень разумнаго, простого въ рѣчахъ обычно, но преображавшагося въ волхва возлѣ болящихъ. На рѣдкость крѣпка и опрятна была его одежда — поддевка изъ сермяги желѣзнаго цвѣта, красная подпояской, сапоги. Хитры и зорки были его маленькiе глаза, истово искалъ онъ ими òбраза, осторожно,

// 180

немного согнувъ свой ладный станъ, входилъ онъ въ домъ, дѣловито начиналъ разговоръ. Говорилъ онъ сперва о хлѣбахъ, о дождяхъ и засухѣ, потомъ долго, аккуратно пилъ чай, потомъ опять крестился — и уже послѣ всего этого, сразу мѣняя тонъ, спрашивалъ о болящемъ.

— Зорька… темняетъ… пора, — говорилъ онъ таинственно.

Барышню била лихорадка, она готова была поктиться въ судорогахъ на полъ, когда, сидя въ сумеркахъ въ спальнѣ, ожидала она появленiя на порогѣ Клима. Съ ногъ до головы была охвачена жутью и Наталья, стоявшая возлѣ нея. Стихалъ весь домъ, — даже барыня набивала дѣвками свою комнату и разговаривала шопотомъ. Ни единаго огня не смѣлъ никто зажечь, ни единаго голоса возвысить. У веселой Солошки, дежурившей въ коридорѣ, — на случай зова, приказанiй Клима, — мутилось въ глазахъ и колотилось въ горлѣ сердце. И вотъ онъ проходилъ мимо нея, развязывая на ходу платочекъ съ какими-то колдовскими косточками. Затѣмъ изъ спальни раздавался въ гробовой тишинѣ его громкiй, необычный голосъ:

— Встань, раба Божiя!

Затѣмъ показывалось его сивая голова изъ-за двери.

— Доску, — кидалъ онъ безжизненно.

И на доску, положенную на полъ, ставили барышню, съ выкатившимися отъ ужаса глазами, похолодѣвшую, какъ покойникъ. Уже такъ темно было, что едва различала Наталья лицо Клима. И вдругъ онъ зачиналъ страннымъ, отдаленнымъ какимъ-то голосомъ:

— Взòйдетъ Филатъ… Окна откроетъ… Двери растворитъ… Кликнетъ и скажетъ: тоска, тоска!

— Тоска, тоска! — восклицалъ онъ съ внезапной силой и грозной властью. — Ты иди, тоска, во темны лѣса — тамъ твои мяста! На морѣ, на окiянѣ, — бормоталъ онъ глухой зловѣщей скороговоркой: — на морѣ, на окiянѣ, на островѣ Буянѣ лежитъ сучнища, на ей сѣрая рунища…

И чувствовала Наталья, что нѣтъ и не можетъ быть болѣе ужасныхъ словъ, чѣмъ эти, сразу переносящiя всю ея душу куда-то на край дикаго, сказочнаго, первобытно-грубаго мiра. И нельзя было не вѣрить въ силу ихъ, какъ не могъ не вѣрить въ нее и самъ Климъ, дѣлавшiй порою прямо чудеса надъ одержимыми недугомъ, — тотъ же Климъ, чтò такъ просто и скромно говорилъ, сидя послѣ волхвованiя въ прихожей, вытирая потный лобъ платочкомъ и опять принимаясь за чай:

— Ну, теперь еще двѣ зорьки осталось… Авось, Богъ

// 181

дастъ, полегчаетъ маленько… Сѣяли гречишку-то въ нонѣшнемъ годѣ, сударыня? Хороши, говорятъ, нонче гречихи! Дюже хороши!

Лѣтомъ ждали изъ Крыма хозяевъ. Но прислалъ Аркадiй Петровичъ «страховое» письмо съ новымъ требованiемъ денегъ и вѣстью, что раньше начала осени нельзя имъ вернуться — по причинѣ небольшой, но требующей долгаго покоя раны Петра Петровича. Послали къ пророчицѣ Даниловнѣ въ Черкизово спросить, благополучно ли кончится болѣзнь. Даниловна заплясала, защелкала пальцами, чтò, конечно, означало: благополучно. И барыня успокоилась. А барышнѣ и Натальѣ не до нихъ было. Барышнѣ сперва полегчало. Но съ конца Петровокъ опять началось: опять тоска и такой страхъ грозъ, пожаровъ и еще чего-то, чтò она затаивала, что не до братьевъ ей было. Не до нихъ стало и Натальѣ. На каждой молитвѣ она поминала Петра Петровича за здравiе, какъ потомъ всю жизнь свою, до гробовой доски, поминала его за упокой. Но барышня была ей уже ближе всѣхъ. И барышня все больше заражала ее своими страхами, ожиданiями бѣдъ и тѣмъ, чтò держала она втайнѣ.

Лѣто же было знойное, пыльное, вѣтреное, съ каждодневными грозами. По народу бродили темные, тревожные слухи — о какой-то новой войнѣ, о какихъ-то бунтахъ и пожарахъ. Одни говорили, что вотъ-вотъ отойдутъ всѣ мужики на волю, другiе, что, напротивъ, будутъ съ осени забривать въ солдаты всѣхъ мужиковъ поголовно. И, какъ водится, появились въ несмѣтномъ количествѣ бродяги, дурачки, монахи. И барышня чуть не въ драку лѣзла съ барыней изъ-за нихъ, одѣляла ихъ хлѣбомъ, яйцами. Приходилъ Дроня, длинный, рыжiй, не въ мѣру оборванный. Былъ онъ просто пьяница, но игралъ блаженнаго. Онъ такъ задумчиво шелъ по двору прямо къ дому, что стукался головой въ стѣну и съ радостнымъ лицомъ отскакивалъ.

— Птушечки мои! — фальцетомъ вскрикивалъ онъ, подпрыгивая, изламывая все тѣло и правую руку, дѣлая изъ нея какъ бы щитокъ отъ солнца. — Полетѣли, полетѣли по поднебесью мои птушечки!..

И Наталья, подражая бабамъ, смотрѣла на него такъ, какъ и полагается смотрѣть на Божьихъ людей: тупо и жалостно. А барышня кидалась къ окну и кричала со слезами, жалкимъ голосомъ:

— Угодниче Божiй Дронiе, моли Бога за мя, грѣшную!

И при этомъ крикѣ у Наташки глаза останавливались отъ страшныхъ предположенiй.

// 182

Ходилъ изъ села Кличина Тимоша Кличинскiй: маленькiй, женоподобно-жирный, съ большими грудями, съ лицомъ косого младенца, одрурѣвшаго и задыхающагося отъ полноты, желтоволосый, въ бѣлой коленкоровой рубахѣ и коротенькихъ коленкоровыхъ порточкахъ. Торопливо, мелко и съ носка ступалъ онъ маленькими налитыми ножками, приближаясь къ крыльцу, и узенькiе глазки его смотрѣли такъ, точно изъ воды выскочилъ онъ или спасся отъ неминуемой гибели.

— Бяда! — бормоталъ онъ, задыхаясь. — Бяда…

Его успокаивали, кормили, ждали отъ него чего-то. Но онъ молчалъ, сопѣлъ и жадно чавкалъ. А начавкавшись, опять вскидывалъ мѣшокъ за спину и тревожно искалъ свою длинную палку.

— Когда жъ еще придешь, Тимоша? — кричала ему барышня.

И онъ отзывался тоже крикомъ, нелѣпо-высокимъ альтомъ, зачѣмъ-то коверкая имя барышни:

— О Святой, Лукьяновна!

И жалостно вопила вослѣдъ ему барышня — тономъ, уже близкимъ къ признанiю:

— Угодниче Божiй! Моли Бога за грѣшную Марiю Египетскую!

А прочiе крестились, вздыхали, ибо и впрямь чуть не каждый день приходили отовсюду вѣсти о бѣдахъ — о грозахъ и пожарахъ. И все возрасталъ въ Суходолѣ древнiй страхъ огня. Чуть только начинало меркнуть песчано-желтое море зрѣющихъ хлѣбовъ подъ заходящей изъ-за усадьбы тучей, чуть только взвивался первый вихрь по выгону и тяжело прокатывался отдаленный громъ, кидались бабы выносить на порогъ темныя дощечки иконъ, готовить горшки молока, которымъ, какъ извѣстно, скорѣе всего усмиряется огонь. А въ усадьбѣ летѣли въ крапиву ножницы, вынималось страшное завѣтное полотенце, завѣшивались окна, зажигались дрожащими руками восковыя свѣчки… Не то притворялась, не то и впрямь заразилась страхомъ даже барыня. Прежде она говорила, что гроза — «явленiе природы». Теперь она тоже крестилась и жмурилась, вскрикивала при молнiяхъ, а чтобы увеличить и свой страхъ и страхъ окружающихъ, все разсказывала о какой-то необыкновенной грозѣ, разразившейся въ 1771-мъ году въ Тиролѣ и сразу убившей сто одиннадцать человѣкъ. А слушательницы подхватывали — торопились разсказать свое: то о ветлѣ, до тла сожженной на большой дорогѣ молнiей, то о бабѣ, пришибленной на-дняхъ въ Черкизовѣ громомъ, то о какой-то тройкѣ, столь оглушенной въ

// 183

пути, что вся она упала на колѣни… Наконецъ, къ этимъ радѣнiямъ пристрялъ нѣкто Юшка, «провиненый монахъ», какъ онъ называлъ себя.

IX.

Родомъ Юшка былъ мужикъ. Но палецъ о палецъ не ударилъ онъ никогда, а жилъ, гдѣ Богъ пошлетъ, платя зà-хлѣбъ, зà-соль разсказами о своемъ полнѣйшемъ бездѣльѣ и о своей «провинности». — «Я, братъ, мужикъ, да уменъ и на горбатаго похожъ, — говорилъ онъ. — Чтò жъ мнѣ работать!»

И, правда, смотрѣлъ онъ какъ горбунъ — ѣдко и умно, растительности на лицѣ не имѣлъ, плечи, по причинѣ рахитизма грудной клѣтки, держалъ приподнятыми, грызъ ногти; пальцы его, которыми онъ поминутно закидывалъ назадъ длинные красно-бронзовые волосы, были тонки и сильны. Пахать показалось ему «непристойно и скучно». Вотъ онъ и пошелъ въ Кiевскую лавру, «подросъ тамъ» — и былъ изгнанъ «за провинность». Тогда, сообразивъ, что прикидываться странникомъ по святымъ мѣстамъ, человѣкомъ, спасающимъ душу, — старо, а можетъ оказаться и неприбыльно, попробовалъ прикинуться иначе: не снимая подрясника, сталъ открыто хвастаться своимъ бездѣльемъ и похотливостью, курить и пить сколько влѣзетъ, — онъ никогда не пьянѣлъ, — издѣваться надъ лаврой и пояснять, за чтò именно изгнанъ онъ оттуда, при посредствѣ непристойнѣйшихъ жестовъ и тѣлодвиженiй.

— Ну, извѣстно, — разсказывалъ онъ мужикамъ, подмигивая: — извѣстно, сейчасъ меня, раба Божья, за это за самое по шеѣ. Я и закатился домой, на Русь… Не пропаду, молъ!

И точно — не пропалъ: Русь приняла его, безстыжаго грѣшника, съ неменьшимъ радушiемъ, чѣмъ спасающихъ души: кормила, поила, пускала ночевать, съ восторгомъ слушала его.

— Такъ и зарекся ты навѣкъ работать? — спрашивали мужики, блестя глазами въ ожиданiи ѣдкихъ откровенностей.

— Чортъ меня теперь заставитъ работать! — отзывался Юшка. — Набалованъ, братъ! Яровитъ я пуще козла лаврскаго. Дѣвки эти самыя, — мнѣ бабы и даромъ не надобны! — боятся меня до-смерти, а любятъ. Да чтò жъ! Я и самъ хоть куда: перушкомъ не хорошъ, зато косточкой строёнъ!

Явившись въ суходольскую усадьбу, онъ, какъ однодворецъ и человѣкъ бывалый, прямо вошелъ въ домъ, въ прихожую. Тамъ на лавкѣ сидѣла Наташка, напѣвая: «Я мела, млада, сѣнюшки, нашла себѣ сахарцу»… Увидѣвъ его, она въ ужасѣ вскочила.

// 184

— Да кто-й-то? — крикнула она.

— Человѣкъ, — отвѣтилъ Юшка, быстро оглядывая ее съ ногъ до головы. — Доложи барынѣ.

— Кто это? — крикнула и барыня изъ зала.

Но Юшка въ одну минуту успокоилъ ее: сказалъ, что онъ бывшiй монахъ, а вовсе не бѣглый солдатъ, какъ она, вѣрно, подумала, что онъ возвращается на родину — и проситъ обыскать его, а затѣмъ разрѣшить ему переночевать, отдохнуть немного. И такъ поразилъ своей прямотой барыню, что на другой же день могъ перебраться въ опустѣвшую съ отъѣзда господъ лакейскую и стать совсѣмъ своимъ человѣкомъ въ домѣ. Шли грозы, а онъ безъ устали забавлялъ хозяекъ разсказами, придумалъ забить слуховыя окна, чтобы обезопасить крышу отъ молнiй, выбѣгалъ подъ самые страшные удары на крыльцо, чтобы показать, какъ они не страшны, помогалъ дѣвкамъ ставить самовары. Дѣвки косились на него, чувствуя на себѣ его быстрые, похотливые взгляды, но смѣялись его шуткамъ, а Наташка, которую онъ уже не разъ останавливалъ въ темномъ коридорѣ быстрымъ шопотомъ: «влюбился я въ тебя, дѣвка!» — глазъ не смѣла на него поднять. Онъ былъ и гадокъ ей запахомъ махорки, пропитавшимъ весь его подрясникъ, и страшенъ, страшенъ.

Она уже твердо знала, чтò будетъ. Она спала одна, въ коридорѣ, возлѣ двери въ спальню барышни, а Юшка уже отрубилъ ей: «Приду. Хоть зарѣжь, приду. А закричишь — до тла васъ сожгу…» Но чтò пуще всего лишало ее силъ, такъ это сознанiе, что совершается нѣчто неминучее, что близко осуществленiе страшнаго сна ея, что, видно, на роду написано ей погибать вмѣстѣ съ барышней. Уже всѣ понимали теперь: по ночамъ вселяется въ домъ самъ дьяволъ. Всѣ понимали, чтò именно, помимо грозъ и пожаровъ, съ ума сводило барышню, чтò заставляло ее сладко и дико стонать во снѣ, а затѣмъ вскакивать съ такими ужасными воплями, передъ которыми ничто самые оглушительные удары грома. Она вопила: «Змiй, эдемскiй, iерусалимскiй душитъ мя!..» А кто же этотъ змiй, какъ не чортъ, не тотъ сѣрый козелъ, чтò входитъ по ночамъ къ женщинамъ и дѣвушкамъ? И есть ли что-либо въ мiрѣ болѣе страшное, чѣмъ приходы его въ темнотѣ, въ ненастныя ночи съ немолчными перекатами грома и отблесками молнiй по чернымъ иконамъ? Та страсть, та похоть, съ которой шепталъ Наташкѣ проходимецъ, была тоже нечеловѣческая: какъ же можно было противиться ей? Думая о своемъ роковомъ, неминумомъ часѣ,

// 185

сидя ночью на полу въ коридорѣ, на своей попонкѣ, и съ бьющимся сердцемъ вглядываясь въ темноту, прислушиваясь къ каждому малѣйшему треску и шороху въ спящемъ домѣ, уже чувствовала она первые приступы той тяжкой болѣзни, чтò долго мучила ее впослѣдствiи: внезапно возникалъ зудъ въ ступнѣ, проходила по ней острая, колючая судорога, гнула, крючила всѣ пальцы къ подошвѣ — и бѣжала, изувѣрски, сладострастно крутя жилы, по ногамъ, по всему тѣлу, вплоть до глотки, до того момента, когда хотѣлось вскрикнуть еще неистовѣе, еще сладостнѣе и мучительнѣе, чѣмъ вскрикивала барышня…

И неминучее свершилось. Юшка пришелъ — какъ разъ въ страшную ночь конца лѣта, въ ночь подъ Илью Надѣлящаго, древняго огнеметателя. Не было грома въ ту ночь и не было сна у Наташки. Она задремала — и вдругъ, какъ отъ толчка, очнулась. Было самое глухое время — она поняла это своимъ безумно колотившимся сердцемъ. Она вскочила, глянула въ одинъ конецъ коридора, въ другой: со всѣхъ сторонъ вспыхивало, воспламенялось, трепетало и слѣпило золотыми и блѣдно-голубыми сполохами молчаливое, полное огня и таинствъ небо. Въ прихожей поминутно дѣлалось свѣтло, какъ днемъ. Она побѣжала — и остановилась, какъ вкопанная: осиновыя бревна, давно лежавшiя на дворѣ за окномъ, ослѣпительно бѣлѣли при вспышкахъ. Она сунулась въ залъ: тамъ было одно окно поднято, слышался ровный шумъ сада, было темнѣе, но тѣмъ ярче сверкалъ огонь за всѣми стеклами, мракомъ заливалось все, но тотчасъ же опять вздрагивало, загоралось то тамъ, то тутъ, — и мелькалъ, росъ, трепеталъ и сквозилъ на огромномъ, то золотомъ, то бѣло-фiолетовомъ небосклонѣ весь садъ своими кружевными вершинами, призраками блѣдно-зеленыхъ березъ и тополей.

— На морѣ, на окiянѣ, на островѣ Буянѣ… — зашептала она, кидаясь назадъ и чувствуя, что совсѣмъ губитъ себя колдовскими заклинанiями. — Тамъ лежитъ сучнища, сѣрая рунища…

И лишь только сказала эти первобытно-грозныя слова, какъ увидала, обернувшись, Юшку, съ поднятыми плечами стоявшаго въ двухъ шагахъ отъ нея. Озарилось лицо его молнiей — блѣдное, съ черными кругами глазъ. Неслышно подбѣжалъ онъ къ ней, быстро обхватилъ ее длинными руками за талiю — и, сдавивъ, однимъ махомъ кинулъ сперва на колѣни, потомъ навзничь, на холодный полъ прихожей…

Пришелъ къ ней Юшка и на слѣдующую ночь. Ходилъ и еще много ночей, — и она, теряя сознанiе отъ ужаса и от-

// 186

вращенiя, покорно отдавалась ему: и думать не смѣла она ни противиться, ни просить защиты у господъ, у дворни, какъ не смѣла противиться барышня дьяволу, по ночамъ наслаждавшемуся ею, какъ, говорятъ, не смѣла противиться даже сама бабушка, властная красавица, своему дворовому Ткачу, отчаянному негодяю и вору, сосланному въ концѣ концовъ въ Сибирь, на поселенiе… Наконецъ наскучила Наталья Юшкѣ, наскучилъ ему и Суходолъ — и онъ такъ же внезапно исчезъ, какъ внезапно и явился.

Черезъ мѣсяцъ послѣ того она почувствовала себя матерью. А въ сентябрѣ, на другой день по возвращенiи молодыхъ господъ съ войны, загорѣлся и долго, страшно пылалъ суходольскiй домъ: исполнилось и второе ея сновидѣнiе. Загорѣлся онъ въ сумерки, въ проливной дождь, отъ молнiи, отъ золотого клубка, который, какъ говорила Солошка, выскочилъ изъ печки въ дѣдушкиной спальнѣ и помчался, подпрыгивая, по всѣмъ комнатамъ. А Наталья, которая, увидавъ дымъ и огонь, со всѣхъ ногъ бѣжала отъ бани, — отъ бани, гдѣ она проводила цѣлые дни и ночи въ слезахъ, — разсказывала потомъ, что наткнулась она въ саду на кого-то, одѣтаго въ красный жупанъ и высокую казацкую шапку съ позументомъ: онъ тоже бѣжалъ со всѣхъ ногъ по мокрымъ кустамъ и лопухамъ… Было ли все это или только померещилось, Наталья не могла ручаться. Достовѣрно только то, что ужасъ, поразившiй ее, освободилъ ее отъ будущаго ребенка.

И съ этой осени она поблекла. Жизнь ея вошла въ ту будничную колею, изъ которой она уже не выходила до самаго конца своего. Тетю Тоню свозили къ мощамъ угодника въ Воронежъ. Дьяволъ послѣ того уже не смѣлъ приближаться къ ней; и она успокоилась, стала жить, какъ всѣ, — разстройство ума и души ея сказывалось только въ блескѣ дикихъ глазъ, въ крайней неряшливости, въ бешеной раздражительности и тоскѣ при дурной погодѣ. Была съ нею у мощей и Наталья — и тоже обрѣла въ этой поѣздкѣ спокойствiе, разрѣшенiе всего, изъ чего, казалось, уже нѣтъ выхода. Въ какой трепетъ приводила ее одна мысль о встрѣчѣ съ Петромъ Петровичемъ! Какъ ни приготовлялась она къ ней, представить ее себѣ спокойно она была не въ силахъ. А Юшка, а ея позоръ, гибель! Но самая исключительность этой гибели, необычная глубина ея страданiй, то роковое, чтò было въ ея несчастiи, — вѣдь недаромъ же почти совпалъ съ нимъ ужасъ пожара! — и паломничество къ угоднику дали ей право просто и спокойно глядѣть въ глаза не только всѣмъ окружающимъ, но даже и Петру Петровичу: самъ Богъ отмѣтилъ ихъ съ

// 187

барышней губительнымъ перстомъ Своимъ — имъ ли было бояться людей! Черничкой, смиренной и простой слугой всѣхъ, легкой и чистой, точно послѣ предсмертнаго причастiя, вошла она въ суходольскiй домъ, возвратясь изъ Воронежа, смѣло подошла къ рукѣ Петра Петровича. И только на мгновенiе дрогнуло ея сердце молодо, нѣжно, по-дѣвичьи, когда коснулась она губами его маленькой смуглой руки съ бирюзовымъ перстнемъ…

Буднично стало въ Суходолѣ. Пришли опредѣленные слухи о волѣ — и вызвали даже тревогу и на дворнѣ и въ деревнѣ: что-то будетъ впереди, не хуже ли? Легко сказать — начинать жить по-новому! По-новому жить предстояло и господамъ, а они и по-старому-то не умѣли. Смерть дѣдушки, потомъ война, комета, наводившая ужасъ на всю страну, потомъ пожаръ, потомъ слухи о волѣ — все это быстро измѣнило лица и души господъ, лишало ихъ молодости, беззаботности, прежней вспыльчивости и отходчивости, а дало злобу, скуку, тяжелую придирчивость другъ къ другу: начались «нелады», какъ говорилъ отецъ, дошло до татарокъ за столомъ… Нужда стала напоминать о настоятельной необходимости поправить какъ-нибудь дѣла, въ конецъ испорченныя Крымомъ, пожаромъ, долгами. А въ хозяйствѣ братья только мѣшали другъ другу. Одинъ былъ нелѣпо-жаденъ, строгъ и подозрителенъ, другой — нелѣпо-щедръ, добръ и довѣрчивъ. Столковавшись кое-какъ, рѣшились они на предпрiятiе, долженствовавшее принести большой доходъ: заложили имѣнiе и скупили около трехсотъ захудавшихъ лошадей, — собрали ихъ чуть не со всего уѣзда при помощи какого-то Ильи Самсонова, цыгана. Лошадей они хотѣли выправить за зиму и съ барышомъ распродать весной. Но, истребивъ огромное количество муки и соломы, лошади почти всѣ, одна за другою, къ веснѣ поколѣли…

И все росъ раздоръ между братьями. Доходило иногда до того, что они хватались за ножи и ружья. И неизвѣстно, чѣмъ бы все это кончилось, если бы новое несчастiе не свалилось на Суходолъ. Зимой, на четвертый годъ послѣ возвращенiя своего изъ Крыма, Петръ Петровичъ уѣхалъ однажды въ Лунево, гдѣ была у него любовница. Онъ прожилъ на хуторѣ двое сутокъ, все время пилъ тамъ, хмельной и домой поѣхалъ. Было очень снѣжно; въ розвальни, покрытыя ковромъ, была запряжена пара лошадей. Петръ Петровичъ приказалъ отстегнуть пристяжную, молодую, горячую лошадь, по брюхо тонувшую въ рыхломъ снѣгу, и привязать ее къ розвальнямъ сзади, а самъ легъ, головой къ ней, спать. Наступали туманныя, сизыя сумерки. И, засыпая, Петръ Петровичъ крикнулъ

// 188

Евсею Бодулѣ, котораго онъ часто бралъ съ собой вмѣсто кучера Васьки Казака, боясь, что Васька убьетъ его, сильно озлобившаго противъ себя дворню побоями, — крикнулъ: «пошелъ!», и ударилъ Евсея въ спину ногой. И сильный гнѣдой коренникъ, уже мокрый, дымясь и екая селезенкой, понесъ ихъ по тяжелой снѣжной дорогѣ, въ туманную муть глухого поля, навстрѣчу все густѣющей, хмурой зимней ночи… А въ полночь, когда уже мертвымъ сномъ спали всѣ въ Суходолѣ, въ окно прихожей, гдѣ ночевала Наталья, быстро и тревожно застучалъ кто-то. Она вскочила съ лавки, босикомъ выбѣжала на крыльцо. У крыльца смутно темнѣли лошади, розвальни и съ кнутомъ въ рукахъ стоявшiй Евсей.

— Бѣда, дѣвка, бѣда, — забормоталъ онъ глухо, странно, какъ во снѣ: — барина лошадь убила… пристяжная… Набѣжала, осунулась и — копытомъ… Все лицо раздавила. Онъ ужъ холодѣть сталъ… Не я, не я, вотъ те Христосъ, не я!

Молча сойдя съ крыльца, утопая въ снѣгу босыми ногами, Наталья подошла къ розвальнямъ, перекрестилась, упала на колѣни, обхватила ледяную окровавленную голову, стала цѣловать ее и на всю усадьбу кричать дико-радостнымъ крикомъ, задыхаясь отъ рыданiй и хохота.

Х.

Когда случалось намъ отдыхать отъ городовъ въ тихой и нищей глуши Суходола, снова и снова разсказывала Наталья повѣсть своей погибшей жизни. И порою глаза ея темнѣли, останавливались, голосъ переходилъ въ строгiй, ладный полушопотъ. И все вспоминался мнѣ грубый образъ святого, висѣвшiй въ углу лакейской стараго нашего дома. Обезглавленный, пришелъ святой къ согражданамъ, на рукахъ принесъ свою мертвую голову — во свидѣтельство своего поѣствованiя…

Уже исчезали и тѣ немногiе вещественные слѣды прошлаго, чтò застали мы когда-то въ Суходолѣ. Ни портретовъ, ни писемъ, ни даже простыхъ принадлежностей своего обихода не оставили намъ наши отцы и дѣды. А чтò и было, погибло въ огнѣ. Долго стоялъ въ прихожей какой-то сундукъ, въ клокахъ задеревянѣвшей и лысой тюленьей кожи, которой былъ обшитъ онъ чуть не сто лѣтъ тому назадъ, — дѣдовскiй сундукъ съ выдвижными ящичками изъ корельской березы, набитый обгорѣлыми французскими вокабулами да церковными книгами, до-нèльзя засаленными, закапанными воскомъ. Потомъ исчезъ и онъ. Изломалась, исчезла и тяжкая мебель, чтò стояла въ залѣ, гостиной… Домъ ветшалъ, осѣдалъ все

// 189

болѣе. Всѣ тѣ долгiе годы, чтò прошли надъ нимъ со времени послѣднихъ событiй, здѣсь разсказанныхъ, были для него годами медленнаго умиранiя… И все легендарнѣе становилось его прошлое.

Росли суходольцы среди жизни глухой, сумрачной, но все же сложной, имѣвшей подобiе прочнаго быта и благосостоянiя. Судя по косности этого быта, судя по приверженности къ нему суходольцевъ, можно было думать, что ему и конца не будетъ. Но податливы, слабы, «жидки на расправу» были они, потомки степныхъ кочевниковъ! И какъ подъ сохой, идущей по полю, одинъ за другимъ безслѣдно исчезаютъ холмики надъ подземными ходами и норами хомяковъ, такъ же безслѣдно и быстро исчезали на нашихъ глазахъ и гнѣзда суходольскiя. И обитатели ихъ гибли, разбѣгались, тѣ же, чтò кое-какъ уцѣлѣли, кое-какъ и коротали остатокъ дней своихъ. И мы застали уже не бытъ, не жизнь, а лишь воспоминанiя о нихъ, полудикую простоту существованiя. Все рѣже навѣщали мы съ годами нашъ степной край. И все болѣе чужимъ становился онъ для насъ, все слабѣе чувствовали мы связь съ тѣмъ бытомъ и сословiемъ, изъ коего вышли. Многiе изъ соплеменниковъ нашихъ, какъ и мы, знатны и древни родомъ. Имена наши поминаютъ хроники; предки наши были и стольниками, и воеводами, и «мужами именитыми», ближайшими сподвижниками, даже родичами царей. И называйся они рыцарями, родись мы западнѣе, какъ бы твердо говорили мы о нихъ, какъ долго еще держались бы! Не могъ бы потомокъ рыцарей сказать, что за полвѣка почти исчезло съ лица земли цѣлое сословiе, что столько насъ выродилось, сошло съ ума, наложило руки на себя, спилось, опустилось и просто потерялось гдѣ-то! Не могъ бы онъ признаться, какъ признаюсь я, что не имѣемъ мы ни даже малѣйшаго точнаго представленiя о жизни не только предковъ нашихъ, но и прадѣдовъ, что съ каждымъ днемъ все труднѣе становится намъ воображать даже то, чтò было полвѣка назадъ!

То мѣсто, гдѣ стояла Луневская усадьба, было уже давно распахано и засѣяно, какъ распахана, засѣяна была земля на мѣстахъ и многихъ другихъ усадьбъ. Суходолъ еще кое-какъ держался. Но, вырубивъ послѣднiя березы въ саду, по частямъ сбывъ почти всю пахотную землю, покинулъ ее даже самъ хозяинъ ея, сынъ Петра Петровича, — ушелъ на службу, поступилъ кондукторомъ на желѣзную дорогу. И тяжело доживали свои послѣднiе годы старыя обитательницы Суходола — Клавдiя Марковна, тетя Тоня, Наталья. Смѣнялась весна лѣтомъ, лѣто осенью, осень зимою… Онѣ потеряли счетъ

// 190

этимъ смѣнамъ. Онѣ жили воспоминанiями, снами, ссорами, заботами о дневномъ пропитанiи. Лѣтомъ тѣ мѣста, гдѣ прежде широко раскидывалась усадьба, тонули въ мужицкихъ ржахъ: далеко сталъ виденъ домъ, окруженный ими. Кустарникъ, остатокъ сада, такъ одичалъ, что перепела кричали у самаго балкона. Да чтò лѣто! «Лѣтомъ намъ рай!» — говорили старухи. Долги, тяжки были дождливыя осени, снѣжныя зимы въ Суходолѣ. Холодно, голодно было въ пустомъ разрушающемся домѣ. Заметали его вьюги, насквозь продувалъ морозный сарматскiй вѣтеръ. А топить — топили очень рѣдко. По вечерамъ скудно свѣтила изъ оконъ, изъ горницы старой барыни, — единственной жилой горницы, — жестяная лампочка. Барыня, въ очкахъ, въ полушубкѣ и валенкахъ, вязала чулокъ, наклоняясь къ ней. Наталья дремала на холодной лежанкѣ. А барышня, похожая на сибирскаго шамана, сидѣла въ своей избѣ и курила трубку. Когда не бывала тетя въ ссорѣ съ Клавдiей Марковной, ставила Клавдiя Марковна лампочку свою не на столъ, а на подоконникъ. И сидѣла тетя Тоня въ странномъ слабомъ полусвѣтѣ, доходившемъ изъ дома во внутренность ея ледяной избы, заставленной обломками старой мебели, заваленной черепками битой посуды, загроможденной рухнувшимъ на-бокъ фортепiано. Такая ледяная была эта изба, что куры, на заботы о которыхъ направлены были всѣ силы тети Тони, отмораживали себѣ лапы, ночуя на этихъ черепкахъ и обломкахъ…

А теперь уже и совсѣмъ пуста суходольская усадьба. Умерли всѣ помянутые въ этой лѣтописи, всѣ сосѣди, всѣ сверстники ихъ. И порою думаешь: до полно, жили ли и на свѣтѣ-то они?

Только на погостахъ чувствуешь, что было такъ; чувствуешь даже жуткую близость къ нимъ. Но и для этого надо сдѣлать усилiе, посидѣть, подумать надъ родной могилой, — если только найдешь ее. Стыдно сказать, а нельзя скрыть: могилъ дѣдушки, бабушки, Петра Перовича мы не знаемъ. Знаемъ только то, что мѣсто ихъ — возлѣ алтаря старенькой церкви въ селѣ Черкизовѣ. Зимой туда не проберешься: тамъ по-поясъ сугробы, изъ которыхъ торчатъ рѣдкiе кресты и верхушки голыхъ кустовъ, прутья. Въ лѣтнiй день проѣдешь по жаркой, тихой и пустой деревенской улицѣ, привяжешь лошадь у церковной ограды, за которой темно-зеленой стѣной стоятъ, пекутся въ зноѣ елки. За откинутой калиткой, за бѣлой церковью съ ржавымъ куполомъ — цѣлая роща невысокихъ вѣтвистыхъ вязовъ, ясени, лимовъ, всюду тѣнь и прохлада. Долго бродишь по кустамъ, буграмъ и ямамъ,

// 191

покрытымъ тонкой кладбищенской травой, по каменнымъ плитамъ, почти ушедшимъ въ землю, пористымъ отъ дождей, поросшимъ чернымъ разсыпчатымъ мохомъ… Вотъ два-три желѣзныхъ памятника. Но чьи они? Такъ зелено-золотисты стали они, что уже не прочесть надписей на нихъ. Подъ какими же буграми кости бабушки, дѣдушки? А Богъ вѣдаетъ! Знаешь только одно: вотъ гдѣ-то здѣсь, близко. И сидишь, думаешь, силясь представить себѣ всѣми забытыхъ Хрущевыхъ. И то безконечно далекимъ, то такимъ близкимъ начинаетъ казаться ихъ время. Тогда съ радостью говоришь себѣ:

— Это не трудно, не трудно вообразить. Только надо помнить, что вотъ этотъ покосившiйся золоченый крестъ въ синемъ лѣтнемъ небѣ и при нихъ былъ тотъ же… что такъ же желтѣла, зрѣла рожь въ поляхъ, пустыхъ и знойныхъ, а здѣсь была тѣнь, прохлада, кусты… и въ кустахъ этихъ такъ же бродила, паслась вотъ такая же, какъ эта, старая бѣлая кляча съ облѣзлой зеленоватой холкой и розовыми разбитыми копытами.

1911.

________

// 192

---

[1] В тексте ошибочно: добѣжала

[2] В тексте ошибочно: увилитъ

[3] В тексте ошибочно: свои

[4] В тексте ошибочно: къ

[5] В тексте ошибочно: становились