<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 269—278>

 

 

СВЕРЧОКЪ.

 

Эту небольшую исторiю разсказалъ шорникъ Сверчокъ, весь ноябрь работавшiй вмѣстѣ съ другимъ шорникомъ, Василiемъ, у помѣщика Ремера.

Ноябрь стоялъ темный и грязный, зима все не налаживалась. Ремеру съ его молодой женой, скупо и дѣльно хозяйствовавшимъ въ дѣдовской усадьбѣ, было скучно, и вотъ они стали ходить по вечерамъ изъ своего забитаго двухъэтажнаго дома, гдѣ только внизу, подъ колоннами, была одна сносная жилая комната, въ старый флигель, въ упраздненную контору съ обвалившейся штукатуркой, гдѣ зимовала птица и помѣщались шорники, работникъ и работница.

Вечеромъ подъ Введенiе несло непроглядной мокрой вьюгой. Въ просторной и низкой конторѣ, когда-то бѣленой мѣломъ, было очень тепло и сыро, густо воняло махоркой, жестяной лампочкой, горѣвшей на верстакѣ, сапожнымъ варомъ, политурой и мятной кислотой кожи, куски и обрѣзки которой, вмѣстѣ съ инструментами, новой и старой сбруей, хомутиной, потниками, дратвой и мѣднымъ наборомъ, навалены были и на верстакѣ, и на затоптанномъ, какъ въ закутѣ, засоренномъ полу. Воняло и птицей изъ темной кухни, куда была отворена дверь, но Сверчокъ и Василiй, ночевавшiе въ этой вони и каждый день сидѣвшiе въ ней съ согнутыми спинами не менѣе десяти-одиннадцати часовъ, были, какъ всегда, очень довольны своимъ помѣщеніемъ, особенно же тѣмъ, что Ремеръ не жалѣетъ топки. Съ узенькихъ подоконниковъ за верстакомъ капало, на черныхъ стеклахъ сверкалъ и рѣзко бѣлѣлъ липкiй, мокрый снѣгъ. Шорники пристально работали, кухарка, небольшая женщина въ полушубкѣ и мужицкихъ тяжелыхъ сапогахъ, назябшаяся за день, отдыхала на продранномъ стулѣ у вымазанной по мѣлу глиной, горя-

 

// 269

 

чей печки. Она грѣла спину и руки и, немного склонивъ на бокъ голову, закутанную пеньковымъ платкомъ, не сводя остановившихся глазъ съ огня, слушала шумъ вѣтра, потрясавшаго порою весь флигель, постукиванье молотка по хомуту, который дѣлалъ Василiй, и старчески-дѣтское дыханiе лысаго Сверчка, возившагося надъ шлеей и въ затруднительныя минуты шевелившаго краснымъ кончикомъ языка.

Лампочка, облитая керосиномъ, стояла на самомъ краю верстака и какъ разъ посрединѣ между работавшими, чтобы виднѣе было обоимъ, но Василiй то и дѣло подвигалъ ее къ себѣ своей сильной, жилистой, смуглой рукой, засученной пò-локоть. Сила, увѣренность въ силѣ чувствовались и во всей фигурѣ этого черноволосаго человѣка, похожаго на малайца, — въ каждой выпуклости его мускулистаго тѣла, ясно обозначавшагося подъ тонкой, точно истлѣвшей рубахой, бывшей когда-то красной, и казалось всегда, что Сверчокъ, маленькiй и, несмотря на видимую бодрость, весь разбитый, какъ всѣ дворовые люди, побаивается Василiя, выросшаго въ городѣ и никогда никого не боявшагося. Казалось это и самому Василiю, даже усвоившему себѣ манеру, какъ бы въ шутку, на забаву окружающимъ, покрикивать на Сверчка, охотно помогавшаго этой шуткѣ, — тоже, не то въ серьезъ, не то для забавы, пугавшагося этихъ окриковъ.

Василiй, держа между голенищами и колѣнками, прикрытыми замашнымъ засаленнымъ фартукомъ, новый хомутъ, обтягивалъ его толстой, темно-лиловой пахучей кожей, одной рукой крѣпко захватывая ее и туго натаскивая на дерево клещами, а другой вынимая изъ сжатыхъ губъ гвозди съ мѣдными шляпками, втыкая ихъ въ наколы, заранѣе сдѣланные шиломъ, и затѣмъ съ одного маха, ловко и сильно вколачивая молоткомъ. Онъ низко нагнулъ свою большую голову въ черныхъ влажно-курчавыхъ волосахъ, перехваченныхъ ремешкомъ, и работалъ съ той прiятной и себѣ и окружаюшимъ, ладной напряженностью, которая дается только хорошо развитой силой, талантомъ. Напряженно работалъ и Сверчокъ, но напряженность эта была иного рода. Онъ прошивалъ концомъ новую, еще нечерненную, розово-телеснаго цвѣта шлею, какъ и Василій, захвативъ ее въ колѣни, въ голенища и фартукъ, и съ трудомъ накалывалъ ее, съ трудомъ, — шевеля языкомъ и приноравливая къ свѣту лысую голову, — попадалъ щетиной въ дырочки, хотя раздергивалъ въ разныя стороны и закрѣплялъ конецъ тоже ловко и сильно, даже съ нѣкоторымъ удальствомъ стараго, наторѣлаго мастера.

 

// 270

 

Наклоненное къ хомуту лицо Василiя, широкое, съ выступающими подъ маслянистой желто-смуглой кожей костями, съ рѣдкими и жесткими черными волосами надъ углами губъ, было строго, нахмурено и значительно. А по наклоненному къ шлеѣ лицу Сверчка видно было только то, что ему темно и трудно. Онъ былъ ровно вдвое старше Василiя и чуть не вдвое меньше ростомъ. Сидѣлъ ли онъ, вставалъ ли, разница была не велика, — такъ коротки были его ноги, обутыя въ разбитые, ставшiе отъ старости мягкими, сапоги. Ходилъ онъ, — тоже отъ старости и отъ килы, — неловко, согнувшись, такъ, что отставалъ фартукъ и виденъ былъ глубоко провалившiйся животъ, слабо, по-дѣтски подпоясанный. По-дѣтски темны были его черные глазки, похожiе на маслинки, а лицо имѣло слегка лукавый, насмѣшливый видъ: нижняя челюсть у Сверчка выдавалась, а верхняя губа, на которой чернѣли двѣ тонкихъ, всегда мокрыхъ косички, западала. Вмѣсто «баринъ» говорилъ онъ «баинъ», вмѣсто «было» — «быво» и часто всхлипывалъ, подтирая большой холодной рукой, суставами указательнаго пальца, свой повисшiй носикъ, на концѣ котораго все держалась свѣтлая капелька. Пахло отъ него махоркой, кожей и еще чѣмъ-то острымъ, какъ отъ всѣхъ стариковъ, купающихся два-три раза въ годъ.

Сквозь шумъ мятели послышался изъ сѣней топотъ обиваемыхъ отъ снѣга ногъ, хлопанье дверей — и, внося съ собой свѣжiй хорошiй запахъ, вошли господа, залѣпленные бѣлыми хлопьями, съ мокрыми лицами и блестками на волосахъ и одеждѣ. Большая темно-красная борода и густые, нависшiе надъ серьезными и живыми глазами брови Ремера, глянцевитый каракулевый воротникъ его мохнатого пальто и каракулевая шапка казались отъ этихъ блестокъ еще великолѣпнѣе, а нѣжное, милое лицо его жены, ея мягкiя длинныя рѣсницы, сине-сѣрые глаза и пуховый сѣрый платокъ еще нѣжнѣе и милѣе. Кухарка хотѣла уступить ей продранный стулъ, она ласково поблагодарила ее, заставила остаться на своемъ мѣстѣ и села на длинную кухонную скамью въ другой уголъ, осторожно снявъ съ нее узду со сломанными удилами; потомъ слабо зѣвнула, повела плечами, улыбнулась и тоже засмотрѣлась на огонь широко раскрытыми глазами. Ремеръ закурилъ и сталъ ходить по комнатѣ, не раздѣвшись и не снявъ шапки. Она тоже не раздѣлась, сидѣла, какъ будто чего ожидая, и счастливо думала то о своей беременности, въ которой еще было маленькое сомнѣніе, то о той новой, пріятно-непривычной жизни, которой она уже полгода жила въ деревнѣ, то о далекой Москвѣ, ея улицахъ,

 

// 271

 

огняхъ, трамваяхъ. Какъ всегда, господа пришли только на минутку, — ужъ очень тяжелый и теплый былъ у шорниковъ воздухъ, — но потомъ, какъ всегда, забылись, потеряли обонянiе, заговорились... И вотъ тутъ-то, неожиданно для всѣхъ, и разсказалъ Сверчокъ о томъ, какъ замерзъ его сынъ.

— Однако ты, братъ, ловокъ, — прошепелявилъ онъ, когда Василiй, поздоровавшись съ господами кивкомъ головы, опять придвинулъ къ себѣ лампочку. — Однако ты, бъатъ, вовокъ. Я, небось, постарше тебя немножко, — сказалъ онъ, всхлипывая и подтирая носъ.

— Чтò? — притворно-грозно крикнулъ Василiй, сдвигая брови. — Ай тумака захотѣлъ? Такъ дождешься! Можетъ, тебѣ еще газовый рожокъ зажечь? Ослепъ — такъ въ богадѣльню.

Всѣ улыбнулись, — даже и барыня, которой все-таки немного непрiятны были эти шутки, всегда немного жалко Сверчка, — и подумали, что Сверчокъ, какъ всегда, отпуститъ что-нибудь смѣшное. Но на этотъ разъ онъ только головой покрутилъ и, вздохнувъ, разогнулся и остановилъ взглядъ на черныхъ стеклахъ, залѣпленныхъ мокрыми бѣлыми хлопьями. Потомъ, взявъ шило своей большой, въ крупныхъ жилахъ и съ широко разставленными суставами большого и указательнаго пальцевъ рукой, неловко и съ трудомъ воткнулъ его въ розоватую сырую кожу. Кухарка, замѣтивъ, что онъ смотрѣлъ на окна, заговорила о томъ, какъ она боится, что ея мужикъ, поѣхавшiй за коноваломъ въ Чичерино, замерзнетъ, собьется съ дороги въ такую куру. Ремеръ, думая о чемъ-то своемъ, сталъ ее успокаивать, — не поѣдетъ онъ, молъ, переночуетъ въ Чичеринѣ, а если и поѣдетъ, такъ не бѣда, кура теплая, — какъ вдругъ Сверчокъ, дѣлая видъ, что очень занятъ шлеей, отклоняясь и оглядывая ее, сказалъ съ грустнымъ добродушiемъ:

— Да, братъ, ослѣпъ... Поневолѣ ослѣпнешь! Ты вотъ доживи-ка до моихъ годовъ, да прочувствуй съ мое! Анъ не доживешь! Я вотъ споконъ вѣку такой, неизвѣстно, въ чемъ душа держится, а все тянулся, жилъ — и еще бы столько же прожилъ, какъ бы было зачѣмъ. Я, братъ, очень даже хотѣлъ жить, пока было антиресно, и жилъ, смерти не подавался. А твою-то силу мы еще не знаемъ. Молода, въ Саксонѣ не была...

Василiй посмотрѣлъ на него пристально, какъ посмотрѣли и господа и кухарка, удивленные его необычнымъ тономъ, — на минуту, въ молчанiи, особенно явственно сталъ слышенъ шумъ вѣтра вокругъ флигеля, — и серьезно спросилъ:

— Чтò это ты буровишь такое?

 

// 272

 

— Я-то? — сказалъ Сверчокъ, поднимая голову. — Нѣтъ, братъ, я не буровлю. Я это про сына вспомнилъ. Слышалъ, небось, какой молодецъ былъ? Пожалуй, еще почище тебя будетъ, да и силой не уступилъ бы, а вотъ не могъ же того выдержать, чтò я.

— Вѣдь онъ замерзъ, кажется? — спросилъ Ремеръ.

— Замерзъ, я его зналъ, — отвѣтилъ Василiй и, не стѣсняясь, какъ говорятъ о ребенкѣ при немъ же самомъ, добавилъ: — Да онъ и не сынъ ему, говорятъ, былъ, — Сверчку-то. Не въ мать, не въ отца, а въ проѣзжаго молодца.

— Это дѣло иная, — такъ же просто сказалъ и Сверчокъ: — это все можетъ быть, а почиталъ онъ меня не меньше отца, дай Богъ, чтобъ твои такъ-то тебя почитали, да и я не докапывался, сынъ онъ мнѣ али нѣтъ, моя кровь аль чужая... авось, она у всѣхъ одинаковая! Сила въ томъ, что онъ, можетъ, дороже десятерыхъ родныхъ мнѣ былъ. Вы вотъ, баринъ, и вы, сударыня, — сказалъ Сверчокъ, поворачивая голову къ господамъ и особенно ласково выговаривая: «судаыня», — вы вотъ послушайте, какъ было-съ это дѣло, какъ замерзъ-то онъ. Я вѣдь его всю ночь на закоркахъ таскалъ!

— Кура сильная была? — спросила кухарка.

— Никакъ нѣтъ, — сказалъ Сверчокъ. — Туманъ.

— Какъ туманъ? — спросила, внезапно оживляясь, барыня. — Да развѣ въ туманъ можно замерзнуть? И зачѣмъ же вы его таскали?

Сверчокъ кротко улыбнулся.

— Хм! — сказалъ онъ. — Да вы того, сударыня, и вообразить себѣ не можете-съ, до чего онъ, туманъ-то этотъ, можетъ замучить! А таскалъ я его затѣмъ, что ужъ очень жалко было-съ, все думалъ отстоять его отъ этого... отъ смерти-то. Это такъ вышло, — картаво началъ онъ, обращаясь не къ Василiю и не къ Ремеру, а только къ одной барынѣ: — это вышло-съ какъ разъ подъ самый Николинъ день...

— А давно? — спросилъ Ремеръ.

— Да лѣтъ пять или шесть тому назадъ, — отвѣтилъ за Сверчка Василiй, серьезно слушая и свертывая цигарку.

Сверчокъ мелькомъ, старчески-строго, глянулъ на него.

— Оставь мнѣ затянуться, — сказалъ онъ и продолжалъ: — работали мы, сударыня, у барина Савича въ Огневкѣ, — онъ, сынъ-то, со мной всегда ходилъ, не отбивался отъ меня, зналъ, что плохому не научу, — ну, работали и работали, а квартиру въ селѣ, въ Маховòмъ снимали, жили послѣ смерти матери въ родѣ какъ два дружныхъ товарища. Подходитъ, наконецъ того, Николинъ день. Надо, ду-

 

// 273

 

маемъ, домой отличаться, немножко въ порядокъ себя привесть, а то, по совѣсти сказать, ужъ очень все на насъ землѣ предалось. Собираемся этакъ нà-вечеръ, а того и не видимъ, что такая стыдь да еще съ туманомъ къ вечеру завернула, альни деревни за лужкомъ не видать, ужъ не говоря про то, что очень мѣстность вездѣ глухая. Копаемся, прибираемъ струментъ въ этой самой банѣ, гдѣ мы, значитъ, спасались, никакъ ничего не найдемъ въ темнотѣ, — скупой баринъ-то былъ, огарочка не разживешься, — чувствуемъ, что припоздали маленько — и, вѣрите ли, такая тоска вдругъ взяла меня, что я и говорю: «Дорогой ты мой товарищъ, Максимъ Ильичъ, ай намъ остаться, до утра подождать?..»

— А васъ Ильей зовутъ? — спросила барыня, вдругъ вспомнивъ, что она до сихъ поръ не знаетъ имени Сверчка, и на мгновеніе залилась нѣжнымъ румянцемъ, отчего еще прекраснѣе стали ея сине-сѣрые глаза и длинныя рѣсницы.

— Ильей-съ, — ласково сказалъ Сверчокъ и, всхлипнувъ, подтеръ носъ: — Ильей Капитоновымъ. Но только сынъ-то меня тоже Сверчкомъ звалъ и все, — вотъ не хуже этого Бовы Королевича, Василь Степаныча, — шутилъ, грубiянилъ со мной. Ну, конечно, пошутилъ, закричалъ и тутъ… развѣ молодому о смерти-то думается? «Это еще, молъ, чтò такое? Поговори у меня!..» Нахлобучилъ мнѣ шапку по уши, надѣлъ свою, ремешкомъ подтянулся, — красавецъ былъ, сударыня, истинную вамъ правду говорю-съ! — взялъ палочку, сунулъ мнѣ въ руку мѣшочекъ съ нашимъ добришкомъ, съ шильцами нашими — и безъ дальнихъ разговоровъ маршъ на крыльцо. Я за нимъ... Вижу, туманъ страсть какой и ужъ совсѣмъ стемняло, барскiй садъ весь сизыми шапками, инеемъ обросъ, — какъ туча какая въ сумеркахъ, въ туманѣ этомъ мерещится, — да дѣлать, значитъ, нечего, не хочу молодого человѣка обижать, молчу. Перешли лужки, поднялись на горку, оглянулись, а оконъ у барина ужъ не видать, все сѣрое, сумрàтное сдѣлалось, стоитъ, надвинулось, даже смотрѣть жутко. Отвернулся я отъ вѣтру, — въ одну минуту духъ захватило, такъ и несетъ холодомъ съ этой мгой, туманомъ, въ родѣ какъ дыханіе какое, — чувствую, что ужъ на двухъ шагахъ до самыхъ костей прохватило, а сапоги-то на насъ нагольные, да и поддевочки на шереметьевскiй счетъ шиты, и опять говорю: «Ой, вернемся, Максимъ, не форси!» Онъ было и задумался... Да, извѣстно, дѣло не старое, по себѣ, небось, сударыня, знаете, — какъ свою гордость не показать? — насупился поскорѣе и опять пошелъ. Входимъ въ деревню, —

 

// 274

 

конечно, потише стало, вездѣ огни по избамъ, хоть и мутные, скучные, а все-таки жилье, — онъ и бубнитъ: «Ну, видишь? Чего дрожалъ? Видишь, на ходу-то куда теплѣй, это только сначала такъ стюденò показалось, а теперь совсѣмъ тепло... Не отставай, не отставай, а то подгонять зачну»… А ужъ какая тамъ, сударыня, тепло, всѣ водовозки нà-четверть инеемъ обросли, всѣ лозинки къ землѣ пригнуло, крышъ не видать отъ туману и морозу... Конечно, жилье, да отъ этихъ огней туманъ еще больше выдаетъ, и всѣ рѣсницы у меня въ инеѣ, отяжелѣли, какъ у лошади хорошей, а барскихъ оконъ на томъ боку и званiя не осталось... Одно слово — ночь лютая, самая чтò ни на есть волчиная глухомань.

Василiй нахмурился, пустилъ въ обѣ ноздри дымъ и, подавая окурокъ Сверчку, перебилъ его:

— Ну, ты, гвухомань, этакъ до второго пришествiя не кончишь. Ты, многоглаголевый Абакумъ, скорѣй разсказывай.

И дѣловито перевернулъ въ колѣняхъ хомутъ, намѣреваясь продолжать работу. Сверчокъ, щепотками, кончиками прокопченыхъ пальцевъ взявъ у него окурокъ, сильно затянулся и на минуту грустно задумался, какъ бы слушая свое дѣтское дыханiе и шумъ вѣтра за стѣнами. Потомъ несмѣло сказалъ:

— Ну, Богъ съ тобой, хорошо, покороче скажу. Чистая, братъ, восца въ тебѣ сидитъ… Все поскорѣе да кое-какъ… Да я и не тебѣ, я господамъ разсказываю, — вотъ барынѣ, можетъ, антиресно послушать, онѣ еще не знаютъ какъ слѣдуетъ нашего мужицкаго дѣла… Я и хотѣлъ сказать, что просто мы заблудились въ двухъ шагахъ. Мы, сударыня, — продолжалъ онъ увѣреннѣе, взглянувъ на барыню, уловивъ въ ея глазахъ сочувствiе и вдругъ острѣе почувствовавъ свое давно ставшее привычнымъ горе: — мы дорогу, значитъ, потеряли. Какъ только вышли-съ за деревню, за задворки, по-нашему, да попали въ эту темь, во мгу, въ холодъ, да прошли, можетъ, съ версту, такъ и заблудились. Тутъ большой верхъ, агромадный лугъ, буераки до самого Махового идутъ, а надъ ними дорога зимняя всегда есть, вотъ мы и потрафляли по ней, все думали, что вѣрно держимся, а замѣсто того влѣво забрали по чьему-то слѣду, къ бибиковскимъ, значитъ, оврагамъ, и слѣдъ этотъ тоже, на бѣду, упустили, а ужъ тамъ и пошли мѣсить по снегу, по вѣтру какъ попало. Да это все, сударыня, исторiя извѣстная, — кто не блудилъ, всѣ блудили, — а я тò хотѣлъ сказать, какую мỳку-съ я за эту ночь принялъ! Я, правда, до того оробѣлъ, до того испугался, какъ, значитъ, проходили мы, прокружились часа два, али три, да зарьяли, задохнулись, обмерзли,

 

// 275

 

стали въ пень и видимъ, что въ отдѣлку пропали, до того, говорю, испугался, что у меня ажъ руки, ноги огнемъ закололо, — всякому, понятно, свой животъ дорогъ, — но только я и въ мысляхъ не держалъ, чтò дальше-то будетъ, какъ накажетъ меня Господь! Я, понятно, такъ и думалъ, что мнѣ первому конецъ, — много ль во мнѣ духу, сами изволите видѣть, — а какъ увидалъ, что не мнѣ, что я-то еще живъ, стою, а ужъ онъ на снѣгъ сѣлъ, какъ увидалъ это....

Сверчокъ слегка вскрикнулъ на послѣднихъ словахъ, взглянулъ на кухарку, которая уже плакала, и, вдругъ заморгавъ, исказивъ и брови, и губы, и задрожавшую челюсть, сталъ торопливо искать кисетъ. Василiй сердито сунулъ ему свой, и онъ, вертя прыгающими большими руками цыгарку и роняя въ табакъ слезы, опять заговорилъ, но уже новымъ, размѣренно-твердымъ и повышеннымъ тономъ:

— Дорогая моя сударыня, у насъ былъ баринъ Ильинъ, лютѣй его во всей губерни не было, — до нашего, то-есть, брата, до двороваго, — такъ вотъ онъ замерзъ, подъ городомъ нашли, — лежитъ въ возкѣ, весь снѣгомъ забитъ, и самъ окоченѣлъ ужъ давно, и во рту ледъ, а возлѣ него сидитъ-дрожитъ кобель живой, сетеръ его любимый, подъ шубой подъ енотовой: онъ, значитъ, злодѣй-то такой, шубу свою собственную снялъ съ себя и кобеля накрылъ, а самъ замерзъ, и кучеръ его замерзъ, и вся тройка мерзлая на оглобли навалилась, поколѣла... А вѣдь тутъ не кобель, тутъ — сынъ родной, дорогой мой товарищъ! Да сударыня! Чтò мнѣ было снять-то съ себя? Поддевку-то эту? Да она была ровесница мнѣ, на немъ была вдвое теплѣй... Да тутъ и шубой не помогъ бы! Тутъ хоть рубаху сними — не спасешь, хоть на весь бѣлый свѣтъ кричи — никого не докричишься! Онъ вскорости еще пуще меня испугался, и вотъ отъ этого отъ самого и пропали-то мы. Какъ только упустили мы этотъ слѣдъ, онъ сразу и заметался. Сперва все покрикивалъ, зубами ляскалъ да отдувался, какъ, значитъ, до животовъ-то прохватило насъ вѣтромъ съ морозомъ, потомъ въ родѣ какъ ошалѣлъ. «Стой! — кричу. — Ради Христа, стой, давай сядемъ, одумаемся!..» Молчитъ. Я его за рукавъ хватаю, опять кричу... Молчитъ, да и только! Либо не понимаетъ ничего, либо не слышитъ. Темь хоть глазъ выколи, ногъ, рукъ ужъ не чуемъ, все лицо инеемъ занесло, сковало, губъ въ родѣ какъ совсѣмъ нѣту — одна челюсь голая — и ничего не поймешь, ничего не видать! Гудитъ вѣтеръ въ уши, несетъ мгу эту, а онъ кружится, мечется — и ничего не слушаетъ меня. Бѣгу, глотаю туманъ, вязну по поясъ... того гляди, думаю, изъ виду его упущу...

 

// 276

 

вдругъ — разъ! сорвались куда-й-то, покатились, задохнулись въ снѣгу... чую — въ оврагахъ сидимъ. Помолчали, помолчали, отдышались — вдругъ онъ и говоритъ: «Это чтò, отецъ? Бибиковскiе овраги? Ну, сиди, сиди, давай отдохнемъ. Вылѣземъ — цѣликомъ назадъ пойдемъ. Теперь я все понимаю. Ты не бойся, не бойся, — я тебя доведу». А ужъ голосъ-то дикiй, не живой. Не говоритъ, а рубитъ... И вотъ тутъ-то я и понялъ, что пропали мы. Вылезли, опять пошли, опять ошалѣли... мѣсили, мѣсили снѣгъ еще часа два, попали еще дальше, въ кустарникъ дубовый бунинскій, да какъ наткнулись на него, да поняли, что мы ужъ верстахъ въ пятнадцати отъ Огневки, въ степи пустой, — тутъ онъ и сѣлъ вдругъ: «Сверчокъ, прощай». — «Стой, какъ прощай? Очнись, Максимъ!..» Нѣтъ, — селъ и смолкъ...

— Долга пѣсня разсказывать, сударыня! — вдругъ опять звонко сказалъ Сверчокъ, искажая брови. — Тутъ и страхъ весь пропалъ у меня. Какъ сѣлъ онъ, мнѣ такъ въ голову и вдарило: а-а, думаю, вонъ чтò, — помирать мнѣ теперь, видно, время нѣтъ! Руки сталъ у него цѣловать, умолять — молъ, подержись хоть немножко еще, не сиди, не давайся сну этому смертному, пойдемъ цѣликомъ, обопрись на меня! Нѣтъ, — валится съ ногъ долой, да и только! А я бы и померъ отъ этакой страсти, да ужъ — не могу... не въ сустоянiи... И когда ужъ кончился онъ, смолкъ совсѣмъ, отяжелѣлъ, оледянѣлъ, я его, мужчину этакого, на закорки сгребъ, навалилъ, подъ-ноги подхватилъ — и поперъ цѣликомъ. Нѣтъ, думаю, стой, нѣтъ, шалишь, не отдамъ, — мертваго буду сто ночей таскать! Бѣгу, вязну въ снѣгу, а у самого духъ отъ тяжести занимается, волосы дыбомъ отъ страху встаютъ, какъ онъ своей студеной головой, — картузъ-то ужъ давно свалился, — по плечу моему елозитъ, до уха касается. А все бѣгу да кричу, какъ шальной: «нѣтъ, постой, не отдамъ, помирать мнѣ теперь не время!» Думалось такъ, сударыня, — сказалъ Сверчокъ вдругъ упавшимъ голосомъ и заплакалъ, вытирая рукавомъ глаза, выбирая на рукавѣ мѣстечко менѣе грязное, ближе къ плечу: — думалось такъ... принесу… принесу на село... можетъ, оттаетъ, ототру...

Долго спустя, когда Сверчокъ уже успокоился и, закуривъ новую цыгарку, сталъ пристально смотрѣть красными глазами въ одну точку передъ собою, когда вытерли слезы и облегченно вздохнули и барыня, и кухарка, которая уже поднялась съ мѣста, чтобы нести черезъ весь дворъ, сквозь эту мокрую снѣжную бурю, ужинъ господамъ, Василiй серьезно сказалъ:

 

// 277

 

— А напрасно я тебя окоротилъ. Ты хорошо разсказываешь. Я и не чаялъ такой прыти отъ тебя.

— Вотъ то-то и оно-то, — тоже серьезно и просто отвѣтилъ Сверчокъ. — Тутъ, братъ, всю ночь можно разсказывать, и то не разскажешь.

— А сколько ему было лѣтъ? — спросилъ Ремеръ, искоса поглядывая на жену, тихо улыбавшуюся послѣ слезъ, и тревожно думая о томъ, какъ бы это не повредило ей въ ея положенiи.

— Двадцать пятый-съ, — отвѣтилъ Сверчокъ.

— И больше у васъ не было дѣтей? — робко спросила барыня.

— Нетъ-съ, не было...

— А у меня вонъ цѣлыхъ семеро, — нахмуриваясь, сказалъ Василiй. — Изба два шага, а ихъ куча. Тоже не велика сласть и дѣти. Намъ, видно, чѣмъ раньше помереть, тѣмъ выгоднѣе.

Сверчокъ подумалъ.

— Ну, это не нашего ума дѣло, — еще проще, серьезнѣй и грустнѣй отвѣтилъ онъ и опять взялся за шило. — Не замерзни онъ, меня, братъ, до ста лѣтъ никакая смерть не взяла бы.

Господа переглянулись и, застегиваясь, поднялись съ мѣстъ. Они уже чувствовали себя какъ-то неловко, лишними. Но еще долго стояли и слушали, какъ отвѣчалъ Сверчокъ на разспросы кухарки о томъ, донесъ ли онъ сына до села, чѣмъ кончилось дѣло. Сверчокъ отвѣчалъ, что донесъ, но только не до Мохового, а до желѣзной дороги, и упалъ, споткнувшись на рельсы. Обморозилъ руки, ноги и уже совсѣмъ терялъ сознанiе. Разсвѣло, шла мятель, все бѣлѣло, а онъ сидѣлъ въ степи и смотрѣлъ, какъ заноситъ снѣгъ его мертваго сына, набивается ему въ рѣдкiе усы и въ бѣлыя уши. Подняли ихъ кондуктора товарнаго поѣзда, шедшаго изъ Балашова.

— Дивное дѣло, — сказала кухарка, когда онъ кончилъ: — не пойму я того, какъ ты самъ-то въ такую страсть не замерзъ?

— Не до того было, матушка, — отвѣтилъ Сверчокъ разсѣянно, ища что-то на верстакѣ, въ обрѣзкахъ кожи.

 

Капри. 28—30. XI. 1911.

 

________

 

// 278