<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 279—315>

ВЕСЕЛЫЙ ДВОРЪ.

I.

Мать Егора Минаева, печника изъ Пажени, такъ была суха отъ голода, что сосѣди звали ее не Анисьей, а Ухватомъ. Прозвали и дворъ ея — окрестили въ насмѣшку веселымъ. И она не обижалась. Хорошо понимала она, что не можетъ не раздражать сосѣдей нищета, безхозяйственность ея двора, вѣчный голодъ и даже самое существованіе ея на свѣтѣ.

Егоръ, какъ говорили въ Пажени, весь выдался въ Мирона, покойнаго отца своего: такой же пустоболтъ, сквернословъ и курильщикъ, только подобрѣй характеромъ.

— Сосѣдъ онъ хоть куда, — говорили про него, — и печникъ хорошій, а мужикъ дуракъ, рубаха: ничего нажить не можетъ.

Заработки у Егора всегда были плохи, надѣлъ споконъ вѣку не выходилъ изъ сдачи. Изба его, огромная, нескладная, съ каждымъ годомъ все больше да больше сгнивала, разваливалась безъ призора. Онъ-то, правда, думалъ, что заботится о ней: разъ принесъ откуда-то и налѣпилъ снаружи на ея косой простѣнокъ, на трухлявыя бревна, большую солдатскую мишень — черной краской напечатанное на бѣломъ бумажномъ листѣ туловище, съ ружьемъ на плечо, въ фуражкѣ на бекрень, съ тупо вытаращенными глазами. А вотъ поправить крышу, законопатить пазы, переложить печку, боровà почистить — на это у него догадочки не хватило, и зимой въ избѣ волковъ можно было морозить: по всѣмъ угламъ нарастала снѣжная опушка. Давнымъ-давно по чуркѣ растаскали бы все это тырло добрые люди. Да мѣшала Анисья.

Егоръ былъ бѣлесъ, лохматъ, не великъ, но широкъ, съ высокой грудью. Ходилъ Егоръ въ облѣзломъ, голубомъ отъ времени и тяжеломъ отъ пота, гимназическомъ картузѣ, въ

// 279

посконной рубахѣ съ обитымъ, скатавшимся воротомъ, въ обвисшихъ, протертыхъ и вытянутыхъ на колѣняхъ порткахъ, въ лаптяхъ, обожженныхъ известкой. Замашки у Егора были престранныя: очень любилъ онъ, напримѣръ, и вкусъ водки, и тотъ моментъ, когда въ головѣ «забруситъ маленько», «замолаживать» станетъ, но не меньше любилъ и сладкое, молочную лапшу, жамки; работая по купцамъ, по господамъ, всегда дружилъ онъ съ барчуками-подростками, сказывалъ имъ похабныя сказки про попа, попадью и батрака, ея любовника, вралъ не судомъ про свою рѣшительность въ обращеніи съ бабами, прикидываясь страшнымъ распутникомъ, сулилъ сводничество и за все за это заставлялъ красть изъ дому сахаръ, папиросы, бѣлый хлѣбъ. Да и всюду много и безъ толку болталъ Егоръ, постоянно сосалъ трубку, до слезъ надрываясь мучительнымъ кашлемъ, и, откашлявшись, блестя запухшими глазами, долго сипѣлъ, носилъ своей всегда поднятой грудью. Кашлялъ онъ отъ табаку, — курить началъ но восьмому году, — а глубоко дышалъ отъ расширенія легкихъ, и когда дышалъ, все раскрывалась, показывалась въ продольную прорѣху ворота бурая полоска загара, рѣзко выдѣлявшаяся на мертвенно-блѣдномъ тѣлѣ. Уродливы были его руки: большой палецъ правой руки похожъ на обмороженную култышку, ноготь этого пальца — на звѣриный коготь; а указательный и средній пальцы — короче безыменнаго и мизинца: въ нихъ было только по одному суставу. Но ловко мялъ онъ этими тугими култышками золу въ хлюпающей трубкѣ, кашлялъ надрывисто, но даже съ наслажденіемъ какъ будто: «а-ахъ, такъ-то его такъ!» — и, откашлявшись, тараща слезящіеся глаза, беззаботно несъ все, чтò въ голову влѣзетъ. Хрипучій, неряха, заматерѣлый во всяческихъ порокахъ, въ тридцать лѣтъ казался онъ сорокапятилѣтнимъ мужикомъ. Глядя на него, не вѣрилось, что бываютъ матери у такихъ хрипуновъ и сквернослововъ. Не вѣрилось, что Анисья мать его.

Да и нельзя было вѣрить. Онъ бѣлесъ, широкъ, она — суха, узка, темна, какъ мумія; ветхая черно-зеленая панева болтается на тонкихъ и длинныхъ ногахъ. Онъ никогда не разувается, она вѣчно боса. Онъ весь боленъ, она за всю жизнь не была больна ни разу. Онъ пустоболтъ, порой трусливъ, порой, съ кѣмъ можно, смѣлъ, нахаленъ, она молчалива, ровна, покорна. Онъ бродяга, любитъ народъ, бесѣды, выпивки, — сёмъ, пересёмъ, лишь бы день перешелъ. А ея жизнь проходитъ въ вѣчномъ одиночествѣ, въ сидѣньи на лавкѣ, въ непрестанномъ ощущеніи тянущей пустоты въ желудкѣ и не-

// 280

престанной грусти, съ которой она уже сроднилась: «Земля забыла меня, грѣшную!». Единственнымъ оправданіемъ такой забывчивости была, по мнѣнію Анисьи, необходимость стеречь, сохранять для Егора избу: все думала, — авось, ужъ не молоденькій, авось, образумится, женится. Нѣжно и сладко туманили ей голову мечты объ этомъ несбыточномъ счастьѣ. А онъ постоянно твердилъ: «Дò-вѣку не женюсь! Теперь я — вольный казакъ, а женишься — журись о женѣ. Да пропади она пропадомъ!..» Онъ не признавалъ ни семьи, ни собственности, ни родины.

Наняться куда‒нибудь, работать мѣшала Анисьѣ, помимо избы, еще и та бѣда, что очень слаба была она, да и крива вдобавокъ. Много лѣтъ ходилъ по лавкѣ возлѣ нея, по лавкѣ, на которой провела она столько долгихъ дней, старый черно-золотой пѣтухъ: она сидитъ и думаетъ, подпирая тонкой рукой щеку, скрестивъ подъ лавкой длинныя сизыя ноги, задеревянѣвшія отъ холода и грязи, а онъ похаживаетъ, клюетъ мухъ по мутнымъ, собраннымъ изъ кусочковъ стекламъ. Разъ сунулась она къ окошку, — кто‒то ѣхалъ по деревнѣ съ колокольчиками, — а пѣтухъ какъ стукнетъ въ лѣвый глазъ ея! Глазъ вытекъ, впалыя вѣки стянуло, осталась одна сѣрая щелочка. Мальчишки долго не давали проходу кривой бабкѣ: «Кривая кандалà! Кривая кандала!». А бабка смиренно переносила и крики ихъ и горе свое. Печалило ее только то, что будутъ бояться этого глаза внуки, если женится Егоръ.

Прежде сѣяла она коноплю на огородѣ, брала замашки, мяла пеньку: все былъ доходишко. Но Егоръ и огородъ сдалъ. Прежде на поденщину принимали ее — къ мелкому помѣщику Панаеву, чтò въ верстѣ отъ Пажени. Да стали обижаться дѣвки, — «старый чортъ работу отбиваетъ!», стали наговаривать приказчику, будто все у нея, сò-слѣпу, изъ рукъ валится, стали тайкомъ всовывать краденыя изъ барскаго сада яблоки въ тотъ платочекъ, въ который, идя на работу, завязывала она свой завтракъ — горбушку черстваго хлѣба. Чтобы ни въ чемъ не отстать отъ нихъ, показать свою бодрость и силу, она бойко подхватывала пѣсни, чтò пѣли онѣ, возвращаясь по вечерамъ съ гумна или съ поля, притопывала и кихикала, когда приказчикъ, выдавъ квитки, пріохочивалъ дѣвокъ къ поденщинѣ гармоньей, а дѣвки плыли, подскакивали и читали прибаутки, прѝказки. Но зашелъ разъ Егоръ на дворъ Панаева, насмѣшливо глянулъ запухшими глазами на топчущіяся ноги матери и сипло крикнулъ для потѣхи: «Щипись, кургузка, семь верстъ до Курска!». Съ тѣхъ поръ перестала она набиваться на поденщину.

// 281

Замужъ вышла Анисья рано, — рано одна на свѣтѣ осталась: давно сгнили на погостѣ села Знаменья ея батюшка съ матушкой, да не только они, а, небось, и дощатые гробы, коленкоровые покровы, лапти и замашныя рубахи ихъ. Любить Анисьѣ въ молодости некого было. Но и не любить не могла она. Съ несознаваемой готовностью отдать кому-нибудь душу выходила она за Мирона, — тоже печника, вольноотпущеннаго двороваго, — и любила его долго, терпѣливо, затѣмъ, что, скинувъ вскорѣ послѣ свадьбы отъ побоевъ, долго лишена была возможности на дѣтей перенести свою любовь. Запивалъ Миронъ не часто, но во хмелю бывалъ жестокъ и буенъ. Дѣло извѣстное: трезвый ребенка не обидитъ, а напьется — святыхъ вонъ выноси. Бьетъ стекла, буянить, гоняется за сыномъ и женой съ дубинкой. «Ну, опять у Минаевыхъ крестный ходъ пошелъ! — говорили сосѣди, радуясь такой забавѣ. — И веселый же дворъ, ей-Богу!». Разъ укрылась она въ барскомъ домѣ, у Панаевыхъ, — онъ не побоялся вскочить и туда: поймалъ ее въ прихожей, сшибъ съ ногъ и зà косу проволокъ по крыльцу, за ворота. Онъ порой раздѣвалъ ее до-нагà, напяливалъ хомутъ на шею и нещадно дралъ кнутомъ, бѣгая за ней по сѣнцамъ. А когда нехотя просилъ прощенія, протрезвившись, скоро сдавалась она на ласковое слово, только тихо говорила сквозь слезы: «Чтò жъ, надъ тобой же будутъ люди смѣяться, если калѣкой меня сдѣлаешь!»

Все же, послѣ смерти Мирона, даже такое прошлое стало казаться счастьемъ Анисьѣ. Да, когда-то были и молодость, и семейная жизнь, и хозяйство у нея; былъ мужъ, были дѣти, были радости и горести — все какъ у людей. По застѣнчивости, не хвалилась она прошлымъ, не навязывалась никому съ разговорами о немъ. Двадцать лѣтъ тому назадъ замерзъ Миронъ на Сòроки, — пьяный, ни съ того ни съ сего, увязался за чужимъ обозомъ въ Ливны, — и много ночей провела она безъ сна, сидя въ темной избѣ на коникѣ, вспоминая и думая; но никто не узналъ ея думъ. Всѣхъ дѣтей оплакала она горькими слезами, но оплакала тайкомъ, въ одиночествѣ и рѣдко-рѣдко вспоминала о нихъ нà-людяхъ. Нищета, разорившая до тла ея дворъ, часто заставляла ее кланяться сосѣдямъ, просить у нихъ помощи ради сироты-сына, пока малъ онъ былъ; но никогда не насмѣливалась она напоминать людямъ, что въ былое время помогала и она имъ. И вышло такъ, что въ Пажени никому и не вѣрилось, что жила она когда-то по-людски. Чаяла она отдохнуть хоть въ старости, за сыномъ. Мужикъ онъ вышелъ добрый, — на словахъ только безстыжъ и горячъ, не то, чтò отецъ покойникъ. Руки у

// 282

него золотыя, говорила она, еще какъ жили-то бы, не брось онъ дома! Да скучно ему въ Пажени, — привыкъ къ народу, къ городу. Ну, а подавать въ домъ издали, — этого рабочій человѣкъ, извѣстно, не любитъ...

— Рабочій! Хорошъ рабочій! — съ негодованіемъ возражали ей сосѣди. — Ярыга онъ, болѣ ничего.

И Анисья смолкала, не то соглашаясь, не то думая какую-то свою собственную думу. Губы ея были сжаты, лицо смиренно. Голова же, какъ всегда, кружилась отъ голода.

Нынѣшней зимой даже Пажень удивилъ Егоръ: всего могли ждать отъ него, но только не того, что вдругъ броситъ онъ свое дѣло и ни съ того ни съ чего, — вотъ какъ Миронъ за чужимъ обозомъ, — уйдетъ, всѣмъ на посмѣшище, въ золотари въ Москву. Но и въ Москвѣ пробылъ онъ бèзъ-году недѣлю. Думала порой Анисья, въ самое сердце пораженная вѣстью объ его уходѣ, что, быть-можетъ, ради ея вѣчнаго голода, ради хорошаго заработка, съ затаенною цѣлью поправить свою жизнь ушелъ Егоръ. Но вотъ онъ внезапно вернулся, — оборванный, безъ копейки денегъ; ночевалъ три ночи дома, но и двухъ словъ путныхъ не сказалъ ни съ сосѣдями ни съ матерью, — былъ какой-то, хоть и не скучный, а разсѣянный; даже не сумѣлъ объяснить толкомъ, зачѣмъ шатался въ Москву, — сказалъ только: «Да ай велика бѣда?» — и опять исчезъ. А ей двѣ ночи подъ рядъ снилось, что онъ повѣсился, у нея губы почернѣли отъ горя...

Въ маѣ опять нанялся Егоръ — караулить Ланскòе, лѣсъ помѣщика Гурьева, чтò отъ Пажени верстахъ въ пятнадцати. Ланское нѣсколько лѣтъ тому назадъ вырубили, можно было и не нанимать для него караульщика. Но Гурьевъ подумалъ, подумалъ и взялъ Егора: на него нападаетъ порою хозяйственность. Мужики безъ толку, безъ надобности высѣкаютъ Ланской кустарникъ. «А Егоръ, — подумалъ Гурьевъ, — мужикъ со смѣткой и, кажется, преданъ мнѣ, чтò, конечно, и понятно: вѣдъ Миронъ-то былъ гурьевскій дворовый». Положили однако Егору немного: только отвѣсное, да три рубля въ мѣсяцъ. А чтò такое для бездомнаго человѣка три рубля? То купи, другое купи... на спички даже не хватаетъ: поминутно, будучи въ селѣ, заходишь то въ ту, то въ эту избу, а зайдя, посидѣвъ, поболтавъ для видимости, открываешь заслонку и попоясъ залѣзаешь въ печку — поискать въ золѣ горячихъ угольковъ... И, нанявшись, Егоръ совсѣмъ пересталъ помогать матери.

Въ Петровки, доѣвъ послѣднюю корку занятаго съ великимъ трудомъ хлѣба, рѣшилась она наконецъ побывать въ

// 283

Ланскомъ, повидаться съ сыномъ, провѣдать его, а главное, хоть малость подкрѣпиться. Доѣдала она хлѣбъ съ большой осторожностью — и какъ-то сразу очень ослабѣла. Не въ мѣру стало клонить въ сонъ, рябить въ глазу, звенѣть въ ушахъ; стали пухнуть ноги, стала томить неотвязная мечта: поѣсть чего-нибудь горячаго, съ солью. Боязно было сказать себѣ: пойду. Да надоумили, разговорили, настроили прохожія, съ Каменки. Зашли онѣ напиться — старушка и молодая; удивились на солдатскую мишень на стѣнѣ большой, черной, полураскрытой избы и зашли. Ходили онѣ въ Гурьево, поминать умершаго: въ Каменкѣ попъ боленъ, не служитъ. Старушкѣ умершій былъ сыномъ, молодой — мужемъ. И вотъ всѣ трое разгрустились, разговорились о своей женской долѣ, о мужьяхъ, сыновьяхъ. Молодая, — крупная, съ большимъ блѣднымъ лицомъ и большими сѣрыми глазами на выкатъ, хорошо и нарядно одѣтая — въ новую корсетку изъ коричневой сермяги, со сборками назади, въ красную шерстяную юбку и полсапожки, съ черной бархаткой, украшенной бѣлыми пуговками, на шеѣ, — та все молчала. Старушка, сухонькая, чистенькая, въ мягкихъ чунькахъ, какъ богомолка, устало-оживленная, говорила безъ умолку, а молодая за все время только разъ, просто и не спѣша, вставила свое слово: когда старушка запнулась, запамятовала городъ, куда угнали въ солдаты ея меньшаго сына.

— Три недѣли тому назадъ схоронили, сударушка, — ласково говорила старушка Анисьѣ, немного стыдившейся своей бѣдности и слабости. — Съѣздилъ въ городъ, былъ ужасный веселый, а пріѣхалъ домой, погналъ лошадей въ ночное, двухъ десятинъ до Щедринскаго хутора не догналъ, — мы черезъ Щедрина, черезъ его поле скотину-то гоняемъ, — воротился. Пришла я съ холстами, вижу, лежитъ онъ на печи, полушубкомъ накрылся. Говорю я ему: «Тиша, что-й-то ты лежишь?» — «Умираю, говоритъ, мамашъ, заболѣлъ я. Погналъ вчерась въ ночное, двухъ десятинъ до Щедринскаго рубежа не догналъ — понесло на меня въ родѣ какъ холодомъ, ознобомъ, насилу назадъ дошелъ, ноги подламываются...»

Анисья вздохнула, и на глазъ ея навернулась слеза. «Дитя-то хоть криво, а матери рòдной все мило, — подумала она и вздохнула отъ грустной нѣжности къ сыну. — Пойду, была не была, авось не чужая»... А старушка продолжала, вытирая углы тонкихъ, сморщенныхъ, стянутыхъ въ оборочку губъ худыми твердыми пальчиками:

― Чтò тутъ, ягодка, дѣлать? Дала я ему двѣ просвирки, одну заздравную, другую за упокой. Съѣшь, говорю, сынокъ,

// 284

може, полегчаетъ. На третій день онъ и кличетъ меня: «Мамашъ, добрè нынче день хорошъ, поводите меня, а то тутъ, въ избѣ, духъ чижелый». Повели мы его на гумно, посадили на солому, сами отлучились на минутку — òвцу стричь. Немного годя, приходимъ, а онъ сидитъ — и ужъ голову уронилъ, едва дышитъ: раньше лицо красная, какъ сукно, была, а тутъ ужъ ото лба бѣлѣть стала. Приподняли мы его, а онъ ужъ кончился. Не дождался, значитъ, насъ...

И Анисья задумалась. Растроганная бесѣдой, умиленная материнской нѣжностью, материнскими горестями, стала она совѣтоваться съ прохожими, какъ ей быть: итти или нѣтъ? Если ужъ итти, такъ не лучше ли съ умомъ итти: не затѣмъ только, чтобы провѣдать, а чтобы на все лѣто остаться? Вонъ, говорятъ, онъ теперь отвѣсное получаетъ; а вѣдь при отвѣсномъ и она прокормится, — авось не объѣстъ, много ли ей и надо-то... Старушка сказала:

— Да вѣдь какъ сказать? — не угадаешь, какъ лучше, сударушка. Мой-то Тихонъ не примѣръ другимъ. Ужъ такой степенный былъ, одинъ въ свѣтѣ разумный и задумчивый! А послышишь кругомъ, — правда, не тѣ сыновья нонѣ пошли, не чета моему, вѣроломные... Ну, а все-таки я бы пошла. Мой сгадъ — иди.

— Онъ не можетъ не кормить матери, — прибавила молодая.

И Анисья повеселѣла:

— Ну, инъ, пойду, — сказала она нерѣшительно. — Вѣдь онъ только скучливъ у меня, а никто плохого не скажетъ, — не драчунъ, не пьяница. Вотъ только дома не любитъ сидѣть... А мнѣ голодно, да и скука съѣла. Иной разъ думаешь: хоть бы захворалъ, что ли, все бы дома пожилъ... Мужикъ онъ добрый, да, конечно, рабочій человѣкъ, обидчивый. У меня одна душа, у него другая. Придешь, думается, а онъ ну-ка обидится, облаетъ, обусурманитъ... Да все-таки, видно, не миновать мнѣ итить...

Проводивъ прохожихъ, она долго оглядывала пустую избу: нельзя ли продать чтò? Но все богатство ея состояло въ старой укладкѣ, гдѣ хранился единственный подарокъ Егора, — платокъ, купленный въ монастырской лавкѣ въ Задонскѣ, большой бѣлый коленкоровый платокъ, весь усѣянный черными черепами, сложенными крестъ-накрестъ черными костями и черными надписями: «Святый Боже, святый крѣпкій»... Грѣхъ продавать такую вещь, да и жалко, правду сказать: принесъ Егоръ свой подарокъ съ искреннимъ желаніемъ порадовать мать, выпивши... Ну, да самъ же и вино-

// 285

ватъ онъ, Егоръ-то, — думала она, — забылъ мать, до крайности довелъ. А Богъ милостивъ, Онъ видитъ нужду: похоронятъ и безъ платка, съ бѣдной старухи на томъ свѣтѣ не взыщется... И пошла продавать платокъ. Тонетъ въ хлѣбахъ, въ лознякѣ Пажень. Одна кирпичная изба богача Абакумова далеко видна. Она на фундаментѣ, подъ желѣзной крышей, съ разноцвѣтными мальвами, съ палисадникомъ. Въ воскресенье пошла Анисья къ Абакумову. Абакумовъ зорко оглядѣлъ платокъ своими татарскими глазками, кликнулъ мать, сумрачную, толстую, отекшую старуху, въ ватной кофтѣ и валенкахъ.

— Чтò жъ просишь? — медленно выходя изъ избы, исподлобья оглядывая крыльцо и горбясь, непривѣтливо спросила старуха.

Анисья, чувствуя недоброе, стала хвалить платокъ, показывать товаръ лицомъ — накинула его на плечи, прошлась. Абакумовъ, подумавъ, положилъ «два орла» — гривенникъ; потомъ, усмѣхнувшись, прибавилъ еще пятакъ — «за манеру». Анисья покачала головой и пошла домой, даже не снявъ съ себя платка. А дома, сидя въ этомъ траурномъ нарядѣ на лавкѣ, долго разглядывала его концы своимъ единственнымъ глазомъ, что-то обдумывая. Потомъ облокотилась на столъ, уже ничего не думая, а только слушая звонъ въ ушахъ... Въ пазахъ стола застряло когда-то порядочно пшена. Она наковыряла съ полгорсти, съѣла. Потомъ спрятала платокъ въ укладку, легла спать...

Да, прохожія правду сказали, — думала она, — не миновать итти. Губы ея сохли, голова звенѣла и горѣла, сердце замирало, и порою точно приступы тошноты схватывали горло. Она легла на большія голыя нары возлѣ большой, треснувшей и давнымъ-давно не топленой печки, когда еще не смерклось путемъ, мгновенно заснула — и вдругъ очнулась съ такой ясной головой, въ такой острой, непонятной и зловѣщей тоскѣ, что даже испугалась ея, вскочила съ бьющимся сердцемъ. Охъ, это не итти, а умирать не миновать ей! Она сѣла, глядя въ темноту. На мгновенье съ рѣдкой живостью вспомнилась ей ея прежняя, далекая жизнь... дѣти, Миронъ, хозяйство... какое-то дождливое лѣто, двѣ бѣлыхъ ярки, чтò купила она на свои, бабьи деньги, а Миронъ пропилъ безо всякой жалости... пѣгая кобыла, шестилѣтній Егорка и холодный золотой вечеръ, въ который онъ водилъ поить на прудъ эту кобылу... Но тутъ снова помутилось въ головѣ, помутилась и непонятная, страшная тоска въ сердцѣ. Надо лечь, надо поскорѣе заснуть, а то не дойдешь; надо выйти

// 286

пораньше, да уходя не забыть запереть укладку, закрыть трубу на случай грозъ...

Продумавъ всю ночь сквозь сонъ что-то тревожное, неотступное, просучивъ ногами, — жгли ихъ блохи, жиляли мухи, — заснула она крѣпко лишь подъ утро. Проснулась, когда ужъ ободнялось — и болѣзненно обрадовалась дню, тому, что она жива, идетъ въ Ланское, начинаетъ какую-то новую, можетъ-быть, хорошую жизнь... Богъ милостивъ — чувствовать себя на бѣломъ свѣтѣ, среди людей, видѣть утро, любить сына, итти къ нему, это — счастье, сладкое счастье... Пока она вставала, свертывала попонку, служившую подушкой, прятала ее въ укладку, пока оглядывала избу, — не нужно ли еще чтò спрятать, — эта радость, это умиленіе ослабѣли, но все же xoтѣлось, очень хотѣлось итти. Изнутри приперла она дверь въ сѣнцахъ однозубымъ рогачомъ, воткнувъ его въ землю, нашла въ углу палку, испачканную воробьями, перелѣзла черезъ обвалившуюся стѣну... По зеленому выгону, возлѣ пруда, къ которому ковыляли приказчиковы гуси, длинными сѣрыми полосами лежали бѣлившіеся холсты. Машка Бычокъ, конопатая, здоровая дѣвка, наваливъ по свернутому, мокрому, тяжелому холсту на каждый конецъ коромысла, шла навстрѣчу, вся виляясь, мелко перебирая бѣлыми крѣпкими ногами по зелени. Анисья подумала: слава Богу, съ полнымъ навстрѣчу...

Весь май, весь іюнь перепадали дожди. Хлѣбà и трàвы въ нынѣшнемъ году чудесные. Путаясь худыми ступнями и паневой по межамъ, заросшимъ травой и цвѣтами, мѣряя палкой стежки среди ржей, овсовъ и гречи, радовалась, по привычкѣ, Анисья на урожай, хотя уже давно не было ей никакой пользы отъ урожаевъ. Ободнялось, дулъ вѣтеръ съ юга. Ржи были густы, высоки, зыблились, лоснились, какъ дорогой куній мѣхъ; только кое-гдѣ синѣли васильки въ нихъ. Выметались и тускло серебрились тучные, глянцевитые стеблемъ овсы. Клины цвѣтущей гречи молочно розовѣли. День былъ облачный, вѣтеръ дулъ мягкій, но сильный, — усыплялъ пчелъ, мѣшалъ имъ, путалъ ихъ, сонно жужжащихъ, въ ея кустистой заросли, обдавалъ порою запахомъ грѣтаго меда. И то ли отъ вѣтра, то ли отъ этого запаха томно кружилась голова. Шла Анисья стежками, межами, чтобы сократить путь, но, когда миновала панаевскія лощины и выбралась на противоположную гору, вышла въ чистое поле, откуда далеко видно, — вплоть до станціи, до элеватора на горизонтѣ, — сообразила, что дала крюку.

— Благодать Господь посылаетъ, — подумала она привыч-

// 287

ное, устало оглядывая хлѣба. — Ой, не дойду я, двужильная, стала слѣпнуть съ голоду!

Съ самаго выхода изъ-дому чувствовала она, что надо обдумать главное: дома ли Егоръ, застанетъ ли она его? И все отвлекалась, все не могла собраться съ мыслями. Теперь двѣ горлинки, шагахъ въ десяти другъ отъ друга, по одной линіи, мелко и споро бѣжали передъ нею вдоль аспидной дороги и мѣшали думать. Она долго приглядывалась, не могла, пока онѣ не поднялись, понять, чтò это такое: горлинки совсѣмъ подъ цвѣтъ дороги, только спинки у нихъ съ брусничнымъ отливомъ. Онѣ женственно и граціозно сѣменили, потомъ легко взлетѣли, распустивъ сѣрые хвосты съ бѣлой каемкой, и опять сѣли, опять побѣжали. Еще держалось въ душѣ утреннее умиленіе, но уже опять проходило по ней смертельно-тоскливое предчувствіе чего-то. Анисья махнула на горлинокъ палкой: затрепеталъ легкій свистъ крыльевъ, но не прошло и минуты, какъ опять увидала она горлинокъ, бѣгущихъ быстро и однообразно. Онѣ мучили, утомляли ее, но и трогали своей красотой, беззаботностью, нѣжной привязанностью другъ къ другу. Сколько лѣтъ ея черно-зеленой, клѣтчатой паневѣ, грязной, истлѣвшей на высохшемъ тѣлѣ рубахѣ, темному, въ желтомъ горошкѣ, платку? Старость, худоба, горе такъ не идутъ къ красотѣ горлинокъ, цвѣтовъ, плодородно-зеленой земли, забывшей ее, нищую старуху, — и она болѣзненно чувствовала это. Она опять неловко и робко махнула на горлинокъ. Горлинки взлетѣли — и она постояла, выждала, пока онѣ скрылись...

Она бодрилась, но клонило въ сонъ. Итти по убитому колесами проселку еще легче, чѣмъ по мягкимъ стежкамъ, ступать босыми ногами по теплой землѣ такъ сладко. Но махали, махали по горизонту крыльями мельницы. Взглянешь — исчезнутъ, отвернешься — опять машутъ... А поднимешь глазъ на облачное небо — плыветъ, плыветъ стеклянный червячокъ, плывутъ стеклянныя мушки, и никакъ не поймаешь, не задержишь ихъ на мѣстѣ: только остановишь взглядъ, а червячокъ ужъ соскользнулъ куда-то — и опять плыветъ кверху, скользитъ, поднимаясь, и множатся, множатся мушки... Она замедляла шагъ и переводила духъ: «Ой, не дойду я, двужильная! Потише надо...» И опять шла, и опять, сама того не замѣчая, начинала спѣшить. Вотъ ужъ подлинно двужильная! Теперь почивать бы, почивать ей въ землѣ, а она... «Какая у тебя цѣль, старуха?» — спросилъ ее на Святой о. Василій. «Какая есть, батюшка», — отвѣтила она смиренно. А можетъ, онъ это къ тому сказалъ, что зажилась она? А можетъ, онъ оби-

// 288

дѣлся, что ничего не дала она ему, — можетъ, и къ причастію не допуститъ? Надо, надо сходить причаститься — какъ вотъ только оправится она малость, такъ и пойдетъ... Долго ль до бѣды, не молоденькая!

Теплый вѣтеръ, дувшій съ юга, въ бокъ, несъ надъ просторомъ сѣpo-зеленыхъ равнинъ пѣсни жаворонковъ, ароматъ цвѣточной пыли. Мягко, густо и нѣжно синѣли дальнія деревни, перелѣски. Вонъ въ далекой дали справа, за полями и верхами, видна церковь Знаменья, родного и ужъ давно забытаго села. Вонъ налѣво, еще дальше, за воргольскими лугами — бѣдныя степныя деревушки: Каменка, Cyxie Броды, Рябинки... Небо загромождали огромныя, но легкія и причудливыя, лилово-дымчатыя облака. Они собирались по горизонтамъ въ синеватыя тучки, и туманно-голубыми полосами опускался изъ нихъ дождь. А невидимыя мельницы все махали и махали крыльями даже и въ этихъ полосахъ... Развѣ лечь, подремать? Но нѣтъ, нельзя: послѣ отдыха еще труднѣе итти и работать, она хорошо знаетъ это по долгому опыту. Да вонъ и ѣдетъ кто-то... Показалась впереди тройка. Она стала разглядывать ее и оживилась. Тройка, вся въ мѣдныхъ бляхахъ, въ дорогой наборной сбруѣ, приближалась медленно, сдерживая игривую силу. Гнѣдой коренникъ, высоко задравъ голову, шелъ шагомъ, темно-орѣховыя пристяжныя, изгибая лоснящіяся шеи и почти касаясь раздутыми ноздрями дороги, плыли. Прищуривъ глаза, завалившись въ задокъ тарантаса, лѣнился молодой кучеръ, въ плисовой безрукавкѣ, въ соловой рубахѣ, въ городскомъ картузѣ, въ замшевыхъ рукавицахъ... Какой-то особый видъ у этихъ гладкихъ, барскихъ лошадей, какой-то особый вкусный запахъ у этихъ тарантасовъ: мягкой кожи, лакированныхъ крыльевъ, теплой колесной мази, перемѣшанной съ пылью... А вотъ начинается зелено-оловянное гороховое поле, тоже барское. Отъ тройки Анисья перешла на межу, покосилась на горохъ, проводила глазомъ приподнятый задокъ тарантаса... Да нѣтъ, горохъ еще и не наливался. Кабы налился, наѣлась бы досыта — и не увидалъ бы никто! И, сморщивъ лицо, поглядѣла Анисья на небо, туда, гдѣ чувствовалось за болѣе свѣтлыми и теплыми облаками солнце: должно, ѣдетъ кучеръ къ часовому поѣзду на станцію, — у людей обѣды на дворѣ...

Она забыла о мельницахъ — мельницы стали махать тише. Она шла и шла; межа, вся усыпанная бѣлыми цвѣтами, бѣжала ей подъ ноги, бѣлыя точки цвѣтовъ дрожали. А гдѣ-то разнообразно, весело ругались бабы — перебивали другъ друга звонкie бабьи голоса. Она ясно слышала каждый изъ нихъ

// 289

даже съ нѣкоторымъ удовольствіемъ слѣдила за ихъ измѣненіями, скороговорками, вскрикиваніями. Но вниманія на нихъ не обращала, — дѣло привычное слушать эти несуществующіе голоса! — думала свое, чтò попало, все еще не будучи въ силахъ собраться подумать о Егорѣ: думала то о мукѣ какой-то, у кого-то когда-то занятой да такъ и не отданной, то о томъ, что вчера у сосѣдки теленокъ сжевалъ весь подолъ рубахи, висѣвшей на плетнѣ, то о гусенятахъ въ желтомъ пуху, то о своей близкой смерти. Эта мысль, столь поразившая ее вчера, и теперь еще была нова и странна, но не пугала — перебивали ее другія мысли. Да, вотъ прудъ въ Пажени мелокъ и грязенъ, а гляди-ка, сколько птицы развела панаевская приказчица! Всѣ берега въ пуху и перьяхъ. Стережетъ птицу Фроська, дочь Аверьки-побирушки... Чтò бы нанять, замѣсто нея, стараго, разумнаго человѣка! И въ Ланское тогда бы не нужно было итти, и дѣвчонку она могла бы взять къ себѣ... Да вотъ поди жъ, — нѣтъ догадочки. Бить некого будетъ, старуху-то постыдилась бы... «Постыдилась бы, постыдилась!» — звонко кричали несуществующія бабы. — «Надо сѣсть», — отвѣчала имъ Анисья мысленно, и все дожидалась кѣмъ-то назначеннаго для отдыха мѣста. Кѣмъ оно назначено? Богомъ? «Нѣтъ, сыномъ, Егоромъ!» — крикнулъ кто-то. Она вздрогнула, мотнула головой, прогоняя дремоту...

И по межѣ и во рву подъ межею — всюду пестрѣли цвѣты. Чувствуя, что не добиться ей до назначеннаго мѣста, Анисья сѣла на первое попавшееся. Бабы смолкли. «Хорошо!» — подумала она. И съ задумчиво-грустной улыбкой стала рвать цвѣты; нарвала, набрала въ свою темную грубую руку большой пестрый пукъ, нѣжный, прекрасный, пахучій, ласково и жалостно глядя на него, то на эту плодородную, только къ ней одной равнодушную землю, на сочный и густой зелено-оловянный горохъ, перепутанный съ алымъ мышинымъ горошкомъ. Бабы молчали, мельницы исчезли. Теперь она плыла, плыла, какъ тотъ стеклянный червячокъ, по воздуху. Вонъ вдали, въ горохѣ, шалашикъ для сторожа, пока еще пустой: залѣзть бы въ него и ― спать... Вѣтеръ несъ надъ полями убаюкивающія трели жаворонковъ, убѣгала въ степь сѣро-аспидная дорога, убѣгала вслѣдъ за нею и высокая, зеленая межа. Больше всего росло на межѣ мелкихъ бѣлыхъ цвѣтовъ. Но не мало было и ромашки, золотой куриной слѣпоты, бархатисто-лиловыхъ медвѣжьихъ ушекъ, малиноваго клевера. Прикрывая глазъ, Анисья щипала остинки то изъ медвѣжьихъ ушекъ, то изъ клеверныхъ шапочекъ: тошнило,

// 290

пекло губы, а въ остинкахъ были свѣжія капельки горькаго меду. Вдругъ сердце замерло, — холодомъ облила голову, отняла плечи, заныла въ нихъ и по всему тѣлу прошла та жуткая, какъ бы предсмертная, тошная волна, чтò накатываетъ на человѣка, высоко вознесшагося на качеляхъ, вдругъ сорвавшагося и летящаго внизъ. Волна прошла и отхлынула, но вслѣдъ за нею потемнѣло въ глазу отъ страха: ой, а ну-ка умрешь въ полѣ? Не кстати это будетъ, не ладно и не то, что въ избѣ — куда страшнѣе! Переломивъ слабость, вскочила Анисья съ межи, съ примятаго во влажной травѣ мѣста, и почти побѣжала.

Исчезло все дурманящее. До дрожи въ рукахъ и ногахъ захотѣлось застать сына, что-то сказать ему, перекрестить на прощанье... Да развѣ сбывается когда-нибудь то, чего сильно, жадно хочется? Всѣмъ существомъ ея овладѣла тревога, нетерпѣніе, сразу прибавившее силы, а вмѣстѣ съ нетерпѣніемъ — страхъ, предчувствіе: нѣтъ, ни за что не застанешь! За горохомъ пошли пары. Мужики пахали ихъ. Она слабо крикнула, вѣрно ли, что влѣво поворотъ въ Гурьево, а направо въ Ланское? «Въ Ланское!» — тоже крикомъ oтозвался большой босой старикъ, разстегнувшій подъ своей первобытно-густой бородищей воротъ длинной рубахи, подоплека которой чернѣла отъ пыли и пота. — «А напиться, рòдный, ничего?» Онъ, шатаясь, оступаясь въ бороздѣ, подошелъ въ это время съ сохой къ межѣ и, обивая блестящую палицу о подвои, остановился. «Можно», — сказалъ онъ. Она подняла съ межи кувшинъ, заткнутый шапкой, и припала къ водѣ, косясь на ступни старика. Онъ былъ страшенъ, похожъ на лѣшаго или болотнаго: нечеловѣчески-широкое туловище, огромная голова, зеленовато-желтыя кудлы, такая же борода, фіолетовое конопатое лицо и совсѣмъ зеленые глаза, свирѣпо сверкавшіе изъ-подъ косматыхъ и рѣдкихъ бровей; ступни же его — цвѣта свеклы — напоминали сошники. Но сразу видно — рѣдкой доброты человѣкъ... Она напилась, хотѣла спросить, нѣтъ ли хлѣбушка, — и не смогла, не сумѣла. Да и ѣсть ей не хотѣлось...

Теперь она вспомнила мѣста. Оставалось до Ланского версты двѣ, и она не спускала глаза съ большого дерева, одиноко бѣлѣвшаго стволомъ среди моря выколосившейся пшеницы близъ лѣсной опушки, — со старой березы, живописно круглившейся своей вершиной, серебристой отъ вѣтра, на облачно-дымчатомъ небѣ. За пшеницей, за березой показался шелковистый березовый кустарникъ — темно-зеленый. Мѣсто тутъ степное, ровное, кажется очень глухимъ: ничего

// 291

не видишь, кромѣ неба и безконечнаго кустарника, когда входишь въ Ланское. Вездѣ буйно заросла земля, а ужъ тутъ прямо непролазная чащà. Трàвы — пò-поясъ; гдѣ кусты — не прокосишь. Пò-поясъ и цвѣты. Отъ цвѣтовъ — бѣлыхъ, синихъ, розовыхъ, желтыхъ — рябитъ въ глазахъ. Цѣлыя поляны залиты ими, такими красивыми, что только въ березовыхъ лѣсахъ растутъ. Собирались тучи, вѣтеръ несъ пѣсни жаворонковъ, но онѣ терялись въ непрестанномъ, бѣгущемъ шелестѣ и шумѣ. Еле намѣчалась среди кустовъ и пней заглохшая дорога. Сладко пахло клубникой, горько — земляникой, березой, полынью. Анисья спѣшила, спотыкаясь, путаясь въ цвѣтахъ и травахъ. Вотъ и караулка. На дорогу глядитъ она бокомъ, внутренней стѣной и дверкой: были сѣнцы, да ихъ отломали. И виситъ на дверкѣ большой рыжій замòкъ... Увидавъ его, Анисья вдругъ сморщила лицо и заголосила.

Но голосить на бѣгу было трудно. Заколотилось сердце, стало жарко, слезы мѣшали видѣть. И она остановилась, всхлипнувъ отъ жалости къ себѣ, вытерла грязнымъ рукавомъ бѣдное, измученное лицо свое... Кругомъ — полынь, лопухи, крапива, въ крапивѣ — нищая избенка безъ крыши. Изъ лопуховъ вылѣзъ кобель, черно-сѣдой, сѣроусый, съ большими, гноящимися глазами, съ обрубленнымъ хвостомъ и обрубленными, въ кровь разъѣденными всякой мошкарой ушами. Онъ насторожилъ, поднялъ эти обрубки и глухо забрехалъ — какимъ-то особымъ, лѣснымъ брехомъ. Она стала и не двигалась съ мѣста, глохла отъ стука собственнаго сердца. Кобель поглядѣлъ на нее — и смолкъ, отвернулся. И долго оба стояли въ нерѣшительности: онъ не зналъ, продолжать ли брехать, она — подходить ли?

— Егорушка! — слабо крикнула она.

Никто не отозвался. Кобель подумалъ и брехнулъ еще разъ. Потомъ опустилъ свои обрубки — и голова его стала круглой, доброй, жалкой. Помахивая толстымъ, короткимъ хвостомъ, онъ подошелъ къ Анисьѣ, понюхалъ паневу, глянулъ въ глазъ. «Э, да и ты стара! — равнодушно сказалъ его взглядъ. — Ну, намъ съ тобой дѣлить нечего... А Егора нѣту»... И, отойдя, кобель разсѣянно поднялъ заднюю ногу на кустъ мелкихъ ярко-желтыхъ цвѣтовъ и, не сдѣлавъ ничего, легъ, раскрылъ, по привычкѣ, пасть и часто задышалъ, мотая головой, отбиваясь отъ липнущей къ уху cѣpo-лимонной мухи. И опять стало скучно, тихо и глухо кругомъ. Бѣжалъ по кустамъ шелковистый шумъ и шорохъ, однообразно и хрустально звенѣла въ нихъ овсянка, жалостно цокали и перелетали съ мѣста на мѣсто, съ былинки на былинку сѣ-

// 292

ренькія чеканки, точно ища и все не находя чего-то. Въ бѣленѣ, полыни, малиновыхъ татаркахъ, въ непомѣрно разросшихся лопухахъ и высокой, дремучей гущѣ темно-зеленой крапивы торчалъ искривленный, голый верхъ обвалившагося погреба. Караулка была необыкновенно мала и ветха; вмѣсто крыши, росъ по ея потолку высокій блѣдно-серебристый бурьянъ.

Шатаясь, плача, шурша по лопухамъ, Анисья подошла къ дверкѣ, пошарила по притолокѣ, — нѣтъ ли ключа. Не нашла — и догадалась: отогнула дужку замкà, — онъ, конечно, былъ не запертъ, — и потянула за скобку, перешагнула высокій порогь...

Ѣсть — объ этомъ даже думать но хотѣлось. Все плыло, шаталось, смутно и горячо разговаривало. Черезъ силу она осмотрѣлась все-таки — и убѣдилась, что нигдѣ нѣтъ ни единой крохи хлѣба. Потомъ, положивъ пукъ увядшихъ цвѣтовъ на кое-какъ сбитый изъ старой доски и свѣжихъ березовыхъ кольевъ столикъ, косо стоявшій въ углу на ухабистой синей землѣ, сѣла она на лавку возлѣ столика и безъ движенія просидѣла до самаго вечера. Она тупо ждала чего-то — не то сына, не то смерти, — сонно глядѣла на гнилыя стѣны, на полуразвалившуюся печку. Слабый свѣтъ проникалъ въ окошечко надъ столикомъ. Дальше, гдѣ было другое, безъ рамы, заткнутое полушубкомъ, клоками грязной овчины, сгущался сумракъ. Въ сумракѣ прыгали по землѣ маленькія лягушки.

— Либо мнѣ мерещится? — подумала Анисья — и приглядѣлась: нѣтъ, не мерещится, самыя настоящія лягушки...

Весь потолокъ прорасталъ грибками — часто висѣли они, тонкіе стеблемъ, какъ ниточки, внизъ бархатистыми шляпками, — черными, траурными, коралловыми, — легкими, какъ тряпочки, обращавшимися въ слизь при малѣйшемъ прикосновеніи. Развѣ этой слизи поѣсть? Нѣтъ, помрешь — и растащутъ тогда сосѣдушки избу въ Пажени по бревнышку... А больше ѣсть нечего. Махоточка стояла на подоконникѣ, прикрытая дощечкой. Она подняла ее: въ махоточкѣ загудѣла большая страшная муха, — изъ тѣхъ, чтò любятъ мертвыхъ; поднесла дощечку къ глазу, стала разглядывать: такъ и есть, образокъ. Грѣховодникъ Егоръ, за то-то и не даетъ ему Богъ счастья! Она перекрестилась, съ трудомъ поднявъ руку, поцѣловала дощечку и положила ее на столикъ; подумала, вспомнила, что умираетъ, — и еще разъ перекрестилась, заставляя себя выразить во вздохѣ и особенно медленныхъ, истовыхъ движеніяхъ руки всю покорность свою Богу, все свое благо-

// 293

говѣніе передъ славой и силой Его, всѣ надежды свои на Его милосердіе... На загнеткѣ раскрытой печки, на кучѣ золы лежала сковородка съ присохшими къ ней корочками яичницы: видно, Егоръ изъ птичьихъ яицъ дѣлалъ, — скорлупа-то возлѣ сковородки валялась пестрая. Анисья подумала: чѣмъ спасается, батюшка, въ родѣ хорька живетъ! Все сильнѣе клонило въ сонъ, въ бредъ, бѣжала подъ ноги дорога вмѣстѣ съ тройками и горлинками... Анисья откидывала назадъ голову — и на минуту приходила въ себя, прогоняла видѣнія и ту тревожную зыбкость, въ которую все глубже погружалась она. Вѣтеръ сонно и глухо шуршалъ вокругъ стѣнъ, въ крапивѣ, проносился по бурьяну на потолкѣ. Въ окошечко виднѣлись сонно качающіяся верхушки кустовъ — блѣдныя на мѣловато-свинцовомъ фонѣ тучъ. Темнѣло, наступалъ вечеръ...

Она понимала, что заходитъ дождь, шумитъ вѣтеръ, доноситъ однообразно повышающійся и понижающійся звонъ кустовой овсянки: ти-ти-ти-ти-ти-и... Гдѣ-то томно кричали молодые грачи: тоже къ дождю, къ вечеру... Но, все понимая, она спала, спала — и умирала, и воображеніе ея, чуждое ей, неудержимо работало. Ахъ, да вѣдь Егоръ идетъ на ярмарку, — надо догнать его! И она видѣла ярмарку. Тамъ гомонъ, говоръ, скрипъ телѣгъ, ржаніе лошадей, народъ валитъ валомъ — и все пьяный, страшный; бьетъ, гремитъ оркестріонъ на каруселяхъ, крỳгомъ летятъ на деревянныхъ коняхъ дѣвки въ красныхъ баскахъ и ребята въ канареечныхъ рубахахъ — и отъ этого тошнитъ, тошнитъ, мутитъ... Жарко, тяжко, а Миронъ, молодой, веселый, со сдвинутой на затылокъ смушковой шапкой, продирается къ ней черезъ толпу, несетъ цѣлый узелъ гостинцевъ — рожковъ, сусликовъ, жамокъ — и не даетъ допить бутылку квасу, только-что откупоренную квасникомъ, старикомъ, пахавшимъ паръ; Миронъ кричитъ: «запрягай скорѣй, надо Егорку догнать!..» Вотъ какой ты, Миронъ, говоритъ она ему, никогда-то не жалѣлъ ты меня въ молодости, а теперь вотъ и смерть пришла... въ полѣ вѣтеръ, тучки, дождь мелкій, дѣвки картошки копаютъ, — нѣтъ, Миронушка, видно, надо лечь поскорѣй... Какъ лунатикъ, шатаясь, шепча, поднялась Анисья съ лавки, не чувствуя своихъ распухшихъ ногъ, вытянула изъ окошка полушубокъ, свернула, кинула на лавку, въ изголовье... Въ тазу ныло и дрожало, сердце такъ замирало, что, казалось, поминутно виснетъ она въ воздухѣ, что нѣтъ у нея ногъ, есть только туловище, какъ у того страшнаго солдата, чтò чернѣетъ на избѣ въ Пажени. Поспѣшно, стараясь не упасть,

// 294

легла она и закрыла глазъ. Лавка полетѣла въ пропасть, но картины, осаждавшія воображеніе, стали путаться, меркнуть...

Она спала, умирая во снѣ. Лицо ея, лицо муміи, было спокойно, безстрастно. Прошелъ дождь, вечернее небо очистилось, въ лѣсу, въ поляхъ все смолкло. Вечерній мотылекъ трепетно-беззвучно поплылъ въ воздухѣ. Стали видны въ сумракѣ по землѣ только бѣлые цвѣты. Сзади караулки мелкимъ красивымъ узоромъ чернò зеленѣли верхи кустарника по опушкѣ — на оранжево-алой мути, переходившей выше въ прозрачно-лимонную, легкую пустоту. Противъ караулки, на безцвѣтномъ, пепельномъ небѣ стояла полная, ясная, но не яркая луна, еще не дававшая свѣта. И глядѣла она прямо въ окошечко, возлѣ котораго лежалъ не то мертвый, не то еще живой первобытный человѣкъ. Въ другое, безъ стекла, безъ рамы, дулъ теплый вѣтеръ...

II.

Егоръ въ дѣтствѣ и отрочествѣ былъ то лѣнивъ, то живъ, то разсѣянъ, то внимателенъ, то смѣшливъ, то скученъ — и всегда очень лживъ, безъ всякой надобности. Разъ онъ нарочно объѣлся бѣлены — насилу молокомъ отпоили. Потомъ взялъ манеру болтать, что удавится. «Надобно удавиться», — говорилъ онъ порою сверстникамъ такимъ небрежно-дѣловымъ тономъ, точно рѣчь шла о томъ, что пора ему постричься. Было въ этомъ тонѣ хвастовство, и такъ не похожъ былъ Егорка на самоубійцу, что никто и не думалъ вѣрить ему, да и самъ онъ даже не представлялъ себѣ, какъ это давятся люди. Разъ старикъ-печникъ Макаръ, злой, серьезный пьяница, услыхавъ брехню Егорки о смерти, поглядѣлъ на него и вымолвилъ:

— А вотъ, ежели ты, дьяволенокъ, не отвѣтишь мнѣ сейчасъ подробно, почему такое забралъ ты себѣ эту штуку въ голову, я тебя на мѣстѣ пришибу!

И Егорка вдругъ вспыхнулъ, живо почувствовалъ, что вѣдь это, и правда, не шутка, смерть-то, что, и правда, нужно понять и отвѣтить, почему залетѣла ему въ голову мысль о ней. И, подумавъ, смущенно и неумѣло попытался высказаться:

— Да ай я знаю, почему... Живешь, живешь... А иной разъ дѣться не знаешь куда... Весь въ родѣ какъ раздребежженый какой...

Макаръ далъ ему подзатыльникъ, и Егорка кинулся, какъ ни въ чемъ не бывало, мѣсить ногами глину. Но черезъ нѣкоторое время сталъ болтать о томъ, что удавится, еще хва-

// 295

стливѣе. Ничуть не вѣря тому, что онъ давится, онъ однажды таки-выполнилъ свое намѣреніе: работали они въ пустомъ барскомъ домѣ, и вотъ, оставшись одинъ въ гулкомъ большомъ залѣ съ залитыми известкой поломъ и зеркалами, воровски оглянулся онъ, въ одну минуту захлестнулъ ремень на отдушникѣ — и, закричавъ отъ страха, повѣсился. Вынули его изъ петли безъ чувствъ, привели въ себя и такъ отмотали голову, что онъ ревѣлъ, захлебывался, какъ двухлѣтній. И съ тѣхъ поръ надолго забылъ и думать о петлѣ.

Онъ росъ, входилъ въ силу, становился мужикомъ, хворалъ, пьянствовалъ, работалъ, болталъ, шатался по уѣзду, только изрѣдка вспоминая о заброшенномъ дворѣ и о матери, которую почему-то называлъ своей обузой; жизнь, какъ ни безтолково моталъ онъ ее, очень нравилась ему, и если находили на него минуты усталости, разбитости и той душевной мути, когда онъ говорилъ: «бѣлый свѣтъ не милъ мнѣ!» — то ему и въ голову не приходило, что есть тутъ связь съ его мальчишеской болтовней о самоубійствѣ. И такъ онъ дожилъ до тридцати лѣтъ, до той зимы, когда ни того ни съ сего ушелъ онъ въ Москву, связавшись, нечаянно съ отправлявшимися туда золотарями.

Изъ Москвы возвращался онъ пьяный и возбужденный. Чувствуя всю нелѣпость своей поѣздки и какъ бы приготовляясь къ тому отпору, который онъ дастъ всякому, кто будетъ называть его золотаремъ, онъ до копейки пропился въ дорогѣ, вылѣзая на каждой станціи и нахально проталкиваясь въ толпѣ къ буфету. И вотъ тутъ-то, сидя въ мотающемся, мутномъ отъ дыма вагонѣ, онъ, чуть ли не впервые послѣ исторіи въ пустомъ барскомъ домѣ, сталъ опять болтать то, чтò болталъ когда-то, сталъ доказывать сосѣдямъ по лавкѣ, мужикамъ-пильщикамъ, что онъ долженъ удавиться. И опять никто не далъ вѣры его словамъ, и опять, проспавшись, забылъ онъ о своей болтовнѣ.

Дома, въ родныхъ мѣстахъ, послѣ Москвы, послѣ той непривычной жизни, которой жилъ онъ тамъ, послѣ пьянства и возбужденія въ дорогѣ, все показалось ему такъ буднично, что у него даже пропала охота отбрехиваться отъ насмѣшливыхъ разспросовъ, зачѣмъ это путешествовалъ онъ въ Москву. Переночевавъ двѣ ночи въ Гурьевѣ у пріятеля-кузнеца, онъ пошелъ въ Пажень. Видъ своего разрушающагося двора, видъ сильно измѣнившейся, высохшей и странно-тихой, слегка шальной матери не произвелъ на него никакого впечатлѣнія. Объ одномъ онъ пожалѣлъ — о томъ, что задаромъ трепалъ лапти. И, нехотя проживъ дома трое сутокъ, опять пошелъ

// 296

онъ въ Гурьево, прямо на барскій дворъ — проситься въ караульщики въ Ланское. Былъ солнечный мартовскій день, дорога сперва таяла, потомъ, — когда солнце склонилось на безоблачномъ небѣ къ закату и золотой слюдой заблестѣли подъ нимъ снѣжныя поля, а къ юго-востоку позеленѣла легкая и прозрачная даль, — стала дорога подмерзать, пріятно хрустѣть подъ лаптями, и пріятно, покойно, въ ладъ съ этимъ долгимъ, яснымъ и покойнымъ днемъ, чувствовалъ себя и Егоръ. Онъ поднялся на изрѣзанную ледяными колеями блестящую гору въ селѣ, вошелъ на барскій дворъ. Солнце мирно, уже по-весеннему, догорало противъ него, за рѣкою; по-весеннему возились и трещали воробьи въ золотисто-зелено-сѣрыхъ прутьяхъ, въ кустахъ сирени возлѣ барскаго дома, четко рисовавшагося бѣлизной стѣнъ и бурой желѣзной крышей на зеленоватомъ небѣ. На крыльцѣ стояла горничная въ новомъ ситцевомъ платьѣ и вытряхивала на обледянѣвшій, нечистый бугоръ снѣга самоваръ. Господъ дома нѣту, сказала она, въ городъ уѣхали; не то пріѣдутъ нынче къ вечеру, не то нѣтъ... И Егоръ какъ-то сразу увялъ, почувствовалъ тоску; постоялъ среди розовѣющаго двора въ нерѣшительности — куда было итти, не къ кузнецу же опять! — и побрелъ въ людскую. Въ людской было синевато, солнца не было, крѣпко пахло кислыми щами; на лавкѣ возлѣ стола сидѣлъ работникъ Герасимъ, черный грубый мужикъ, прикрѣплялъ кнутъ къ кнутовищу и бранился съ своей женой, Марьей, примостившейся на нарахъ возлѣ печки, съ ребенкомъ на рукахъ. Егоръ вошелъ, тряхнулъ головой и сѣлъ. На поклонъ ему отвѣтили, но браниться не бросили. Ребенокъ дралъ ручонками кофту матери, ища грудь; Марья, маленькая, смуглая, не спуская блестящихъ глазъ съ мужа и не замѣчая попытокъ ребенка, говорила, и Егоръ скоро понялъ, что брань началась изъ-за бритвы, принадлежащей брату Марьи, изъ-за того, что Герасимъ кому-то далъ эту бритву.

— Свою прежде наживи, — говорила Марья, блестя злыми глазами. — Тогда и давай, когда наживешь. Побирушка, чортъ!

— Я съ тобой никакихъ дѣловъ имѣть не хочу и разговаривать не стану, — твердо и размѣренно отвѣчалъ Герасимъ, раздувая ноздри. — Скандалу не смѣй затѣвать: у людей праздникъ завтра.

— Ротъ ты мнѣ не смѣешь зажмать, — говорила Марья со смѣлостью человѣка, сознающаго свою правоту.

— Молчи лучше, — отвѣчалъ Герасимъ, стараясь удержаться на твердомъ тонѣ. — Небось, я чуточку поумнѣй тебя.

— Не форси, авось тебя не боятся!

// 297

— Погоди, дѣвка, побоишься! Авось заступниковъ-то немного!

— Чтò жъ, поплачу да спрячу. Пѣшаго сокола и галки дерутъ. Не новость...

Егоръ, привыкшій шататься но чужимъ избамъ и жить чужими жизнями, любившій скандалы, любившій слушать брань, сначала заинтересовался и этой бранью. Но вдругъ и отъ брани стало нудно ему... Чувствовалась въ ней злоба, желаніе не поддаться другъ другу, но чувствовалось и то, что даже въ злобѣ ничего путнаго, сильнаго не могутъ сказать другъ другу эти люди, что и бранятся-то они только потому, что постыла имъ жизнь, ея вѣчные будни. Марья пошла класть ребенка въ люльку.

— Что-й-то Москва-то скоро прискучила! — сказала она, напоминая мужу его поѣздку въ Москву, поѣздку, столь же нелѣпую, какъ и поѣздка Егора, хотя не столь позорную, такъ какъ Герасимъ ѣздилъ искать мѣста на конкѣ. — Что-й-то скоро заявился! Видно, васъ такихъ-то не мало тамъ околачивается!

— Ты лучше, сука, за своимъ дѣломъ смотри, — подхватилъ Герасимъ. — Неряха, дура! Ты вонъ какой кулешъ-то сварнакала къ обѣду нонче? Свиньямъ, что ль, мѣсила? Такъ вѣдь тутъ не свиньи обжорныя!

— За мной гаять нечего, — отозвалась Марья. — Ты лучше за своей Гашкой, за своими шкурами, любовницами гляди. Въ Москвѣ, говорятъ, все курятъ ѣлъ!

— Гашка не ты, не бродяга, свой домъ имѣетъ.

— Какъ же можно! Хожалая, кто чтò пожалуе!

— Полегче! Тебѣ, дурѣ, да съ Гашкой ровняться! Гашкѣ-то сейчасъ на всякомъ мѣстѣ пять рублей дадутъ, а ты вотъ за полтора, неудѣльная, плужишь.

— Пя-ять рублей! Ты мнѣ сны-то не разсказывай! Авось недальняя!

Егоръ хотѣлъ солгать, какая рѣдкая и дорогая была у него бритва, — и полѣнился, промолчалъ. Онъ поднялся съ мѣста и подумалъ: «А безпримѣнно удавлюсь я! Ну ихъ всѣхъ... куда подалѣ!..» Онъ медленно подошелъ къ Герасиму, закуривавшему цыгарку, потянулся къ нему съ трубкой. Не глядя на него, тотъ подалъ почти догорѣвшую спичку. Егоръ, обжигая пальцы, закурилъ и сталъ у двери.

— Гашка-то, небось, чуточку поболѣ твоего работаетъ! — говорилъ Герасимъ, не зная, чтò сказать.

— Авось и мнѣ за тобой, за чортомъ, не сладко, — отвѣчала Марья. — Десять лѣтъ ворочаю!

// 298

— А-а! Ишъ, актриса какая!

— Однихъ картохъ по три чугуна трескаете! Весь животъ на чугунахъ сорвала...

Егоръ не дослушалъ и вышелъ.

Весну и начало лѣта онъ провелъ въ Ланскомъ. Опредѣленность положенія сперва радовала его. Вѣчно думать о томъ, будетъ ли заработокъ, вѣчно шататься, искать этого заработка и, какъ-никакъ, гнуть хрипъ — это уже порядочно надоѣло. А тутъ работы никакой, спи сколько угодно, жалованье и отвѣсное идутъ да идутъ... Но и дни шли — и все больше становились похожи друтъ на друга, дѣлались все длиннѣе и длиннѣе; нужно было убивать ихъ, а въ лѣсу, въ одиночествѣ какъ ихъ убьешь? И, ссылаясь на то, что у него на плечахъ мать-старуха, больная и голодная, Егоръ повадился на барскій дворъ, повадился нищенски кланяться барину и выпрашивать жалованье и отвѣсное впередъ, а, выпросивъ, пропивать и то и другое съ кузнецомъ. И опредѣленность положенія стала тягостна. Пьянство, похмѣлье, недоѣданіе разстраивали здоровье. Никогда за всю жизнь не думалъ Егоръ о своихъ недугахъ, но они сказывались. Онъ сталъ чувствовать то же, что чувствовала послѣднее время Анисья: зыбкость во всемъ тѣлѣ, неопредѣленную тревогу, безпорядочность въ мысляхъ. Въ сумерки онъ сталъ плохо видѣть, сталъ бояться приближенія сумерокъ — было жутко въ этомъ молчаливомъ кустарникѣ: всюду, гдѣ рѣялъ вечерній сумракъ, представлялся еле видный, неуловимый въ очертаніяхъ, но оттого еще болѣе страшный, большой сѣроватый чортъ. И чортъ этотъ не спускалъ съ Егора глазъ, поворачивалъ за Егоромъ голову, куда бы ни шелъ Егоръ. И такъ какъ казалось, что это онъ, чортъ, заставлялъ вспоминать о петлѣ, о переметѣ, о толстыхъ сучьяхъ старой березы въ пшеницѣ, то стала страшна и давнишняя, прежде бывшая такой простой, мысль о петлѣ. И Егоръ совсѣмъ забросилъ лѣсъ — сталъ и дневать и ночевать въ Гурьевѣ. На-людяхъ, даже тогда, когда онъ только-что выходилъ изъ этихъ глухихъ степныхъ мѣстъ, буйныхъ хлѣбовъ и кустарника на дорогу въ село, сразу становилось легче.

Вотъ и въ тотъ день, когда шла въ Ланское Анисья, побрелъ Егоръ въ Гурьево. Онъ поздно проснулся, откашлялся, разломался, повеселѣлъ, когда выглянуло изъ-за облаковъ солнце. Покуривъ, онъ почувствовалъ: ѣсть хочется. Отъ ягодъ сильно знобило по вечерамъ, онъ зналъ это. Но ѣсть хотѣлось — и, выйдя изъ избы, онъ долго лазилъ на колѣняхъ по кустамъ, по цвѣтамъ и травамъ, долго ѣлъ землянику и

// 299

клубнику, иногда очень спѣлую, иногда совсѣмъ зеленую, твердую... Потомъ не спѣша пошелъ въ село.

— Главная вещь — хлѣбушка надо разжиться, — думалъ онъ, выходя изъ лѣса за часъ до того, какъ прійти туда Анисьѣ.

Гдѣ онъ будетъ разживаться, онъ не зналъ, да мало и надѣялся на разживу. Но вѣдь надо же было оправдать свой уходъ изъ лѣса. И впрямь, плохи были его дѣла насчетъ хлѣбушка. «Ну, да плохи, не плохи, авось не околѣю, не первая волку зима!» — говорилъ онъ себѣ, разлато ступая по дорогѣ новыми лаптями, сося трубку, кашляя и глядя вдаль запухшими, блестящими глазами.

Гурьево село большое, старинное, съ просторными выгонами, съ двумя мельницами, — водяной и вѣтрянкой, — стоитъ на рѣкѣ, тонетъ въ цѣлыхъ рощахъ лозняка, осинника, и грачей въ этихъ рощахъ — несмѣтныя тысячи. «Такого села, — говорилъ Егоръ, — ни въ одной Америкѣ не нàйдешь!..» Передъ вечеромъ, когда онъ подходилъ къ селу, надъ селомъ прошумѣлъ не долгій, но сильный ливень, какъ видно, не первый за день. Ярко чернѣли дороги среди зеленой муравы по выгону, на которомъ слѣва, возлѣ барской усадьбы, стояла старая церковь, обитая жестью, возлѣ церкви — новое кирпичное училище, по срединѣ — мірской хлѣбный амбаръ, гамазей, а справа — тяжкій вѣтрякъ и уютный дворъ мельника. Дулъ вѣтеръ, но крылья вѣтряка неподвижно распростирались въ облачномъ небѣ. Всегда сѣрыя, они были теперь темны, сыры. Съ крыши гамазея падали капли; мальчики, чтò стерегли лошадей по зеленой муравѣ, сидѣли подъ гамазеемъ въ мокрыхъ зипунахъ.

— Чудеса, — думалъ Егоръ[1], направляясь къ вѣтряку и обсуждая, какъ всегда, то, что случайно попадетъ въ голову. — Безперечь тутъ дождь. Мѣсто привольное, для огородовъ, къ примѣру сказать, — кладъ чистый...

Еще рано было, а уже гнали разбѣгающееся по выгону пестрое стадо. Предвечернее солнце проглянуло на минуту далеко за селомъ, за рѣчной долиной, какъ разъ противъ училища, блеснуло на новой, похожей на цинковую, крышѣ его, на золоченомъ крестѣ церкви, сдѣлало стадо еще пестрѣе и опять потухло, скрылось въ облакахъ. Церковь въ Гурьевѣ грубая, скучная, какая-то чуждая всему, училище имѣетъ видъ волостного правленія, вѣтрякъ неуклюжъ, тяжелъ, рабо-таетъ рѣдко. Буднично шумѣли, гамѣли безъ толку грачи въ лознякѣ по рѣчкѣ. Бѣжало, ревѣло и блеяло стадо, перекрикиваясь, гонялись за овцами бабы съ накинутыми на голову подолами... Тамъ, въ Ланскомъ, въ караулкѣ безъ крыши,

// 300

среди глухого кустарника, цвѣтовъ и бурьяна, сидя, умирала замотавшаяся до послѣдняго, смиренная мать Егора. А онъ стоялъ зачѣмъ-то среди выгона въ Гурьевѣ, думалъ, чтò попало, ждалъ, пока прогонятъ стадо. Стадо прогнали — и онъ долго глядѣлъ на двухъ спутанныхъ мокрыхъ лошадей, щипавшихъ траву и тяжело перепрыгивавшихъ съ мѣста на мѣсто связанными передними ногами. Передвигая трубку изъ угла въ уголъ рта, тяжело дыша, кашляя и сплевывая, онъ разсѣянно водилъ глазами по выгону, мысленно ругалъ дуракомъ церковнаго старосту, обившаго старую каменную церковь жестью, глядѣлъ на гамазей. Прижавшись къ стѣнѣ гамазея, сидѣли на большомъ бѣломъ камнѣ мальчишки въ мокрыхъ, рваныхъ зипунахъ. Возлѣ нихъ стоялъ жеребенокъ-третьякъ. На него капало съ крыши: сверху онъ былъ темный, снизу свѣтло-рыжій, сухой. На кучкѣ навоза подъ вѣтрякомъ чернѣлъ грачъ. Онъ долбилъ клювомъ бокъ дохлому котенку, старался унести, оторвать его, крѣпко присохшаго къ навозу, — и не могъ. Егоръ невесело усмѣхнулся и, скользя, разъѣзжаясь по грязи новыми лаптями, побрелъ къ избѣ мельника.

Какъ всегда, хозяева не обратили на Егора никакого вниманія. И, какъ всегда, это нисколько не смутило его. Онъ перешагнулъ порогъ избы, тряхнулъ, въ знакъ привѣта, головой, своимъ гимназическимъ картузомъ, плоско лежавшимъ на бѣлыхъ кудлахъ, и сѣлъ на нары, сталъ насыпать трубку ѣдкой махорочной пылью, вывертывая истертый кисетъ. Старикъ-мельникъ, но имени Лаврентій, по прозвищу Шмарòкъ, гнулся на лавкѣ возлѣ стола, тупо, упершись ладонями въ лавку, глядѣлъ на руки своей молодой, беременной бабы, Алены, просѣвавшей надъ столомъ муку. Алена слыветъ въ Гурьевѣ красавицей за свою крѣпость и бѣлое коровье лицо. Шмарокъ, напротивъ того, малъ, лысъ, головастъ, безобразенъ. Онъ богатъ, а полушубокъ на немъ рваный, засаленный, темный; рѣзко выдѣляется новый оранжевый рукавъ этого полушубка. Правое ухо Шмарокъ закладываетъ комочкомъ пакли. На тонкой шеѣ его, подъ сѣдой пожелтѣвшей бородкой, чернѣетъ нѣчто въ родѣ галстука — узенькій платочекъ, засаленный еще больше полушубка. Зелено-желтые усы испачканы нюхательнымъ табакомъ. Носъ похожъ на мухоморъ, огромныя открытыя ноздри стали отъ табаку темно-зелеными и бархатными. Глядя на муку, сѣрой пылью сыплющуюся изъ-подъ рѣшета, Шмарокъ равнодушно спросилъ Егора:

― Чтò, ай соскучился въ лѣсу-то?

// 301

— Чтò жъ мнѣ скучать, — не спѣша отвѣтилъ Егоръ. — Дѣло есть въ селѣ...

И, сошмыгнувъ съ нарь, подошелъ къ загнеткѣ, открылъ заслонку и по-поясъ залѣзъ въ темную жаркую глубь печки.

— Нуждишка есть, — глухо крикнулъ онъ оттуда, вытаскивая своими култышками раскаленный уголь изъ золы и забивая его въ трубку.

Алена, подсѣвая, ловко хлопая рѣшетомъ въ ладони и тряся широкимъ плоскимъ задомъ, черезъ плечо покосилась на Егора. «Всѣ печки выстудилъ, родимецъ!» — подумала она. Но Егоръ, хорошо знавшій такія думы, принялъ, выбравшись изъ печки, самый беззаботный видъ. И, затягиваясь, растравляя себѣ ноздри ѣдкимъ запахомъ и жаромъ горящаго осиноваго угля и съ мучительнымъ наслажденіемъ кашляя, опять спокойно усѣлся на нарахъ. «Ай уйтить? — думалъ онъ разсѣянно. — Да чортъ съ ними, посижу еще маленько... Жрутъ, жрутъ, по два раза на недѣлю хлѣбы ставятъ и все не облопаются», — разсѣянно думалъ онъ, глядя то на хлѣбную дежу возлѣ печки, прикрытую старымъ армякомъ, подъ которымъ гудѣли раскаленные, выпаривающіе ее кирпичи, то на желтоватую атласную муку, чтò длинной горкой, въ родѣ крышки гроба, росла на столѣ, то на Алену. Толстыя руки ея, засученныя по-локоть, были запорошены мукою; на пальцахъ блестѣли мѣдныя и серебряныя кольца. Подолъ шерстяной красной юбки Алена подняла и заткнула за поясъ, толстыя ноги въ мужицкихъ сапогахъ, чернѣвшихъ подъ сѣрой рубахой, поставила твердо и, немного отвалясь назадъ, выставляя свой страшный животъ, мѣрно трясла задомъ.

— Хлѣбушка я не наживусь у тебя полкраюшечки? — спросилъ Егоръ, сплевывая слюну, постоянно набѣгавшую на бѣлесыя отъ голода и трубки губы.

Алена промолчала. Анютка, дѣвочка лѣтъ четырехъ, съ лихорадкой на губахъ и вѣеромъ подстриженными на лбу жесткими волосами, все лѣзла, наваливаясь на столъ, пальчикомъ проводя въ мукѣ полоски. Промолчавъ на вопросъ Егора, Алена вдругъ звонко щелкнула дѣвочку въ лобъ ладонью. Дѣвочка отвалилась, шлепнулась на лавку и заголосила.

— Сказала, ня налягай на муку! — крикнула Алена своимъ грубымъ однодворческимъ голосомъ. — И такъ, какъ чортъ, выгваздалась уся! Погоди, погоди, я табѣ усыплю! Ты що жъ, замолчишь, ай нѣтъ? Ай глàдева хорошаго дожидаешься? Такъ дождешься!

— А вотъ я ее ножикомъ сейчасъ зарѣжу, — сказалъ, входя въ избу, Салтыкъ, молодой работникъ, въ овчиной курткѣ

// 302

и бѣломъ фартукѣ, только-что пріѣхавшій съ поля, гдѣ онъ подкашивалъ опушку обитаго градомъ овса.

И сталъ вѣшать на стѣну, на деревянный костыль, вбитый между бревнами, тяжелый новый хомутъ съ бѣлыми пужами и недоуздокъ, на блестящихъ удилахъ котораго зеленѣла наѣденная лошадью травяная пѣна.

Видъ у Салтыка, недавно отбывшаго солдатчину, былъ самодовольный, лицо, въ полубачкахъ, загорѣлое, пріятное и неглупое, грудь широкая, еще не старый солдатскій картузъ сдвинутъ на затылокъ. На груди фартука были крупно вышиты красныя буквы. И Егоръ, которому Салтыкъ только кивнулъ слегка, подумалъ:

— Вѣрно, Аленка и вышивала. Да и дѣвчонка, конечно, его. Недаромъ же болтали, что онъ ее еще до солдатчины управился обдергать. Дуракъ Шмарокъ! Я бы съ ей шкуру спустилъ да на пяло растянулъ!

Онъ, сипя, носилъ грудью, показывая въ прорѣху обитаго ворота бурую полоску загара на мертвенно-блѣдномъ тѣлѣ. Блѣдно было и отекшее лицо его. Онъ былъ тяжко боленъ, но чувствовать себя больнымъ давно вошло въ привычку, онъ не обращалъ на это ни малѣйшаго вниманія. Нисколько не обижало его и то, что на него, больного, голоднаго, даже и посмотрѣть внимательно никто не хочетъ. Не испытывалъ онъ и злобы къ Аленѣ, когда думалъ: «я бы ея шкуру на пяло растянулъ» — хотя растянуть могъ бы. Но глухое раздраженіе не только противъ этого богатаго и скучнаго двора, но и противъ всѣхъ гурьевцевъ, все-таки сидѣло въ немъ, томило и заставляло думать что-то такое, чтò не поддавалось работѣ ума, досадно вертѣлось въ головѣ, какъ стертая гайка. Онъ уже давно освоился съ тѣмъ, что часто шли въ немъ сразу два ряда чувствъ и мыслей: одинъ обыденный, простой, а другой — тревожный, болѣзненный. Спокойно, даже самодовольно думая о томъ, чтò попадается на глаза, чтò случайно взбредетъ на умъ, часто томился онъ въ это же самое время и тщетнымъ желаніемъ обдумать что-то другое. Онъ завидовалъ порой собакамъ, птицамъ, курамъ: онѣ, небось, никогда ничего не думаютъ! Теперь ему и хотѣлось и не хотѣлось сидѣть у мельника. Да чтò дѣлать-то, если не сидѣть, куда итти? Въ лѣсъ, въ кустарникъ, въ сумерки, гдѣ всюду мерещится этотъ сѣрый чортъ?

Алена, избѣгая встрѣтиться глазами съ Салтыкомъ, зажгла надъ столомъ висячую лампочку, загорѣвшуюся блѣдно-зеленымъ огнемъ: еще свѣтло было за окнами. Салтыкъ не спѣша досталъ изъ кармана портокъ плисовый кисетъ, не спѣша

// 303

свернулъ и загнулъ крючокъ, икнулъ и, пропустивъ въ стекло лампочки соломинку, закурилъ, сѣлъ на лавку.

— Подсѣвай, подсѣвай, — кинулъ онъ Аленѣ, затягиваясь. — Что-й-то пирожка хочется.

— А рожна ня хочется? — спросила Алена, говоря съ Салтыкомъ тѣмъ особымъ, какъ будто грубымъ тономъ, какимъ говорятъ при народѣ только съ любовниками.

Шмарокъ между тѣмъ возился у загнетки: поставилъ таганъ на грудку сучковъ и сталъ поджигать ихъ, поддувать, намѣреваясь что-то стряпать. Сучки были сыры, только дымились, и Шмарокъ плакалъ отъ дыма, изъ глазъ его, изъ красныхъ вѣкъ текли слезы.

— Ну, невеселая моя поварская, — бормоталъ онъ.

И, видно, раздумавъ стряпать, сѣлъ на обрубокъ толстаго дубоваго корня возлѣ печки. Изъ-подъ тагана пошелъ молочно-бѣлый дымокъ, покурился и потухъ... Шлепало рѣшето, слышно было, какъ дышатъ Егоръ и Анютка, дѣлавшая куклу, — навертывавшая на стеклянный пузырекъ тряпочки. Салтыкъ глянулъ на Шмарка и усмѣхнулся.

— Кỳхарь ты невеселый, вотъ это я вижу, — сказалъ онъ, далеко сплевывая. — Надо тебѣ каталогъ выписать. Когда я въ Тифлисѣ служилъ, такъ тамъ хозяйкина дочь завсегда выписывала каталогъ, по какому все можно приготовить. Вотъ и ты — пошли въ Москву письмо, вложи въ него марку семь копеекъ и напиши: такъ, молъ, и такъ, вышлите мнѣ всѣхъ возможныхъ каталоговъ.

— И то правда, — отозвался Шмарокъ. — Ты, извѣстно, все знаешь: гдѣ какіе жители, гдѣ какіе города...

Егоръ покосился и подумалъ: «Какіе города! Много онъ, дуракъ, знаетъ, окромя своего Тифлису! Вотъ я бы ему поразсказалъ дѣловъ»... Ему очень захотѣлось спора, въ которомъ онъ вышелъ бы и умнѣе, и толковѣе, и бывалѣе Салтыка. Но намѣреніе попросить хлѣба и еще что-то, чего онъ не могъ опредѣлить, чтò выразилъ онъ когда-то словами: «раздребежженый я какой-то» — связывало его, всегда смѣлаго и болтливаго, ставило втупикъ — и передъ кѣмъ же! — передъ мужиками, которыхъ онъ даже и сравнивать никогда не хотѣлъ съ печниками, плотниками, малярами! Онъ только независимо откашлялся и, насасывая потухшую трубку, притворяясь разсѣяннымъ, сталъ слушать: что-то еще сбрешетъ Салтыкъ?

— Какъ же мнѣ не знать! — сказалъ Салтыкъ. — Да я не то чтò, я, какъ осень, безпремѣнно опять туда! Съ энтой жизнью я дò-вѣку не разстанусь. Тамъ сейчасъ самая колбня

// 304

идетъ, — сказалъ онъ, мелькомъ взглянувъ на Алену и усмѣхнувшись. — Да ей-Богу: веселье, гулянье — кажный Божій день, съ восьми утра до двухъ ночи. Особливо въ курсовыхъ: въ Пятигорскѣ, въ Кисловодскѣ, въ Висинтукахъ...

— Значитъ, скучать не имѣютъ права, — вставилъ Шмарокъ и досталъ изъ кармана полушубка тавлинку.

— Ну, только тамъ съ деньгами хорошо, — продолжалъ Салтыкъ, не слушая Шмарка. — Безъ денегъ туда лучше и не показывайся. Наконецъ того, водка тамъ ничего не стòитъ. Тамъ кажный грузинъ аграмадный виноградникъ имѣетъ. Везутъ на базаръ въ бочкахъ — такъ и плескается.

— Имѣютъ капиталъ добывать ее, вотъ и плескается, — сказалъ Егоръ. — Авось, и это дѣло знаемъ не хуже твоего, — пробормоталъ онъ, чувствуя, что его опять начинаетъ ломать, знобить, и неотступно думая о полушубкѣ, которымъ онъ совершенно напрасно заткнулъ окно въ караулкѣ вмѣсто того, чтобы надѣть его, догадаться, что къ вечеру послѣ дождя будетъ прохладно.

Но Салтыкъ не обратилъ вниманія и на это замѣчаніе.

— Тамъ, братъ, — говорилъ онъ, неизвѣстно къ кому обращаясь: — какіе бульвары, сады! Садъ князя Чалыкова на три кавадратныхъ версты тянется! Только изъ одного плохо: погода у насъ куда тверже! А тамъ, ночь пришла — безъ бурки ни шагу: стыдь. А въ горахъ завсегда снѣгъ, круглый годъ не переводится...

— Дуракъ! — подумалъ Егоръ. — Безъ бурки! А спроси его, какая такая бурка — ни елды, кислая шерсть, не знаетъ... Бурка, она, братъ, медвѣжья, идѣ ты могъ ее замѣтить? — неожиданно для самого себя сказалъ онъ вслухъ.

И закрылъ глаза. «Скука теперь въ моемъ блиндажѣ... И напрасно, едрена мать, не взялъ я полушубка!» — подумалъ онъ, глядя на зеленый огонь лампочки, на лиловѣющій воздухъ за окнами, въ которыя сѣкъ опять набѣжавшій дождь, и вспоминая однообразный звонъ кустовыхъ овсянокъ, жалостное цоканье чеканокъ. Шлепало рѣшето, дышала Анютка, и мѣрно чередовались два голоса — старческій, кряхтящій, и молодой, самодовольный и ладный.

— По горамъ тамъ вездѣ стёжки продѣланы, — говорилъ Салтыкъ. — Черкесъ какой-нибудь разнесется... летитъ, скачетъ — какъ только голова цѣла! А глянешь нà-горы издали — какъ тучи заходятъ. Опять же изъ дѣвокъ не плохо. Тамъ къ дѣвкамъ пойтить — по таксѣ, за всходъ тридцать копеекъ. Ты вотъ старый человѣкъ, а она тебя можетъ кажная раскипятить.

// 305

— Нѣтъ, теперь не гожусь, — отвѣчалъ Шмарокъ, двигая плечами, почесывая ихъ ерзающимъ полушубкомъ. — А раньше я, правда, до дѣвокъ врагъ былъ! Могъ съ ними хорошо обойтиться.

Егоръ ухмыльнулся и хотѣлъ-было разсказать, какъ одинъ печникъ бобровымъ стручемъ опоилъ, отуманилъ, обольстилъ генеральскую дочь, — разсказать и дать понять, что печникъ этотъ былъ не кто иной, какъ онъ самъ, Егоръ. Но перебила Алена.

— Будя, бряхучій! — крикнула она на Шмарка тѣмъ притворно-злымъ тономъ, которымъ здоровыя бабы, имѣющія стараго мужа, прикрываютъ свою любовь къ щекотливымъ разговорамъ. — Будя, бястыжій! Старый человѣкъ, а що бреша! Табѣ вонъ на кладбишшу помѣстье давно готова! Двухъ женъ похоронилъ!

— А я чтò? — сказалъ Шмарокъ. — Я ничего.

— Народъ тамъ красивый, не унижёный, — продолжалъ Салтыкъ. — Есть старики по сту лѣтъ живутъ...

Егоръ и на это хотѣлъ возразить: живутъ-то живутъ, а на кой чортъ, спрашивается?.. Но опять его перебили.

— Ну, объ этомъ ты оставь! — сказалъ Шмарокъ. — Взять хоть къ примѣру меня такого-то: живу я семьдесятъ годовъ, шашнадцать человѣкъ своей крови похоронилъ, а прожилъ бы дò ста лѣтъ, отъ меня опять пошли бы плоды... Гдѣ жъ тогда жить? И то народу развелось до гибели, а тогда прямо ѣли бы другъ друга, какъ рыба въ морѣ. Вотъ приходилъ ко мнѣ старикъ съ того боку — сто пять, говоритъ. А уронилъ шапку — поднять не можетъ.

— Это барскій-то? Какой табѣ! — весело крикнула Алена. — За водой еще самъ ѣздитъ! Скоропостижнай дѣдъ!

— Не хуже моей старухи, — сказалъ Егоръ. — Животолюбивая старуха! А я ее — корми. Она, можетъ, ногтя моего не стòитъ, а я вотъ журись объ ней...

— А вотъ говорятъ же умные люди, — сказалъ Шмарокъ: — можно, говорятъ, вѣкъ прожить, а какъ умрешь, не будешь причиненъ ни тлѣнію ни прѣнію. Только, говорятъ, не надо разгорячительной пищи ѣсть. Я когда у господъ жилъ, такъ тамъ барчукъ былъ, на доктора учился. Былъ онъ мнѣ дорогой пріятель и, бывало, часто сказывалъ, будто кажный человѣкъ можетъ свое тѣло захолодить и, какъ помретъ, тѣло тлѣть не будетъ, а будетъ въ воздухъ улетучиваться.

— Ну, это зря брешутъ, — возразилъ Салтыкъ.

— Книги, значить, доказываютъ.

— Книги! — ухмыльнулся Салтыкъ. — Ни жъ можно съ холодной кровью жить? Сообрази своей долбегой-то!

// 306

Егоръ, обиженный равнодушіемъ, какимъ встрѣчено было его замѣчаніе о матери, опять вмѣшался и на этотъ разъ уже совсѣмъ смѣло.

— А рыба? — спросилъ онъ. — Можетъ же она съ холодной кровью жить и распложаться? Кто жъ долбега-то выходитъ?

Салтыкъ повернулъ къ нему голову.

— Та-акъ! — сказалъ онъ насмѣшливо.

И вдругъ рѣшительно заговорилъ:

— Рыба! Да ты погляди, какъ она, рыба-то, ныряетъ, козлекаетъ въ водѣ! Ухитришься ты такъ-то? Поди въ Елецъ, сигни съ моста въ Сòсну — нырнешь ты такъ-то, какъ она? Ты вонъ мелешь — она съ холодной кровью, а выложи ее нà берегъ: улетучится она, ай нѣтъ? Никуды она не можетъ улетучиться!

— Ну, и вышелъ дуракъ, — началъ-было Шмарокъ.

Но Егоръ внезапно разгорячился.

— А я такъ скажу, — перебилъ онъ Шмарка, совсѣмъ забывъ, кому надо возражать: — а я тебѣ скажу, что нашему брату, рабочему человѣку, нельзя безъ горячей пищи! Ты вонъ мурло наѣлъ, тебѣ хорошо брехать! А я безъ пищи захворать могу! Я, можетъ, кабы сытъ-то былъ... Чтò жъ онъ, барчукъ-то энтотъ, пузо его тресни, своего-то тѣла не заморилъ, не захолодилъ?

— А много ты ее, горячей пищи-то, ѣлъ? — перебивая, крикнулъ Салтыкъ насмѣшливо.

— Ну, и вышли дураки! — закричалъ и Шмарокъ, поднимаясь. — Терпѣнья у насъ не хватаетъ, вотъ и не захолодилъ! А вы гляньте, какъ святые-то, угодники-то, какіе Богу-то угожали, да не ѣли, не пили, какъ они-то дѣлали? Какъ Ларивонъ-то святой дѣлалъ? Могъ же онъ три года одной рѣдькой питаться?

— Значитъ, по-твоему выходитъ, и моя старуха святая будетъ? — крикнулъ и Егоръ, выхватывая трубку изо рта. — Она вонъ тоже не ѣстъ, не пьетъ... У насъ вонъ даже и рѣдьки твоей нѣту...

— Постойте, — сказалъ Салтыкъ: — погодите лапить-то!

И, обернувшись къ Шмарку, неожиданно принялъ сторону Егора:

— Значитъ, и мы съ тобой могли бы святыми исдѣлаться? Охолодили бы свое тѣло, налопались рѣдьки, да и вся недолга?

— Да будя вамъ бряхать-то! — громче всѣхъ закричала Алена, бросая рѣшето. — Гàлманы!

— Да и правда! — подхватилъ Шмарокъ. — Чтò буровите? Бога-то попомните! Онъ, брать, за такія рѣчи не спускаетъ намъ, дуракамъ!

// 307

— Я Ему вреды никакой не дѣлаю, — отвѣтилъ Салтыкъ серьезно. — Кто зачалъ лапить-то? Не ты, что ль?

И смолкъ. Смолкли и Шмарокъ съ Егоромъ, волнуясь и не зная, чтò сказать. Алена съ нахмуреннымъ лицомъ подошла къ нарамъ и, косясь на утирку, на которой сидѣлъ Егоръ, дернула ее и злобно крикнула:

— Пусти-ка-ся! Усѣлся на ширинку — и горя мало! Нябось, и домой пора, нечего до ужина досиживать!

— Это не твоя забота, — возразилъ Егоръ: — я и самъ свою время знаю. Ужинъ твой мнѣ безъ надобности, а балакать ты мнѣ не можешь запретить. Вотъ посижу еще маленько и пойду...

Дождь прошелъ, вечернее небо очистилось, въ селѣ было тихо, избы темны: до Ильина дня не вздуваютъ огня лѣтомъ, ужинаютъ передъ избами, на камняхъ, въ полусвѣтѣ зари. Выйдя отъ мельника, Егоръ остановился, даже спросилъ себя: не вернуться ли въ Ланское? — и повернулъ въ село, въ ту большую улицу, чтò тянется между дворами по косогору надъ рѣчкой. Въ полусвѣтѣ зари, вокругъ камней у пороговъ, сидѣлъ народъ безъ шапокъ, хлебая изъ деревянныхъ чашекъ — кто тюрю, кто молоко. Но Егоръ, проходя мимо и косясь, плохо различалъ даже лица ужинающихъ: въ глазахъ его рябило, по тѣлу проходилъ ознобъ, въ мысляхъ была тревожная безпорядочность. Очень хотѣлось ему обдумать то, о чемъ спорили у мельника: всѣ чепуху говорили тамъ, одинъ онъ могъ бы сказать что-нибудь путное, если бы ему не мѣшали разобраться въ мысляхъ. Очень хотѣлось рѣшить и еще что-то — неотложное, самое чтò ни на есть главное... Но чтò? Голова его усиленно работала. Но шелъ онъ точно по воздуху. Тифлисъ мѣшался въ головѣ его съ рыбой, Салтыкъ съ Анисьей, вопросъ о томъ, можно ли ничего не ѣсть и захолодить свое тѣло, нельзя было рѣшить потому, что не давала покоя злоба противъ Алены, ея широкаго зада и однодворческаго говора. И Егоръ торопливо шелъ по улицѣ, боясь, что не застанетъ онъ кузнеца дома, что кузнецъ ляжетъ спать, что опять не удастся ни поговорить всласть, ни доказать, что у мельника всѣ чепуху говорили... Но кузнецъ былъ дома.

Кузнецъ былъ горькій пьяница и тоже полагалъ, что умнѣй его во всемъ селѣ нѣтъ, что и пьетъ-то онъ по причинѣ своего ума. Развѣ ему кузнецомъ бы быть! Онъ всю жизнь могъ примириться со своей долей, люто презиралъ село и холодно-золъ бывалъ въ трезвомъ видѣ, свирѣпъ становился, если ему удавалось попить дня три-четыре подъ-рядъ. Онъ ходилъ

// 308

тогда съ колеснымъ ключомъ въ рукѣ, затѣвалъ скандалы съ каждымъ встрѣчнымъ, гоготалъ подъ окномъ лавочника, пѣвшаго по праздникамъ въ церкви, вызывая его на состязаніе въ пѣніи. А не то шелъ въ училище экзаменовать мальчишекъ по Закону Божію и грозилъ учительницѣ на мѣстѣ убить ее ключомъ за единую ошибку. Съ похмѣлья онъ бывалъ угнетенъ. Въ такомъ положеніи и засталъ его Егоръ.

Онъ сидѣлъ возлѣ кузни, на косогорѣ надъ рѣчкой, надъ плесомъ, противъ водяной мельницы. Слабо алѣлъ закатъ за нею, тамъ, гдѣ сходился съ темной землей прозрачно-зеленоватый небосклонъ. Еще свѣтло было надъ плесомъ, сталью лежавшимъ по лугу. Но тотъ берегъ, гдѣ мельница, былъ уже совсѣмъ теменъ: только по отраженіямъ въ плесѣ можно было догадаться, что тамъ деревья. И, сидя возлѣ кузни, поставивъ локти на колѣни, думалъ кузнецъ о томъ, какъ глупы были наши генералы во время войны съ японцами. Вотъ, напримѣръ, въ такой вечеръ... чтò стоило японцамъ вплотную подойти къ нашимъ войскамъ? Небось, генералы-то наши, умники-то эти, глядѣли въ свои подзорныя трубы за рѣчку, на берегъ, въ темноту, гдѣ ничего не видно, когда надо было глядѣть вовсе не туда, а въ рѣку, гдѣ отражается каждое дерево и всѣ свѣтлые пролеты между деревьями... Мысль эту кузнецъ немедля высказалъ Егору, какъ только тотъ подошелъ и, поздоровавшись, сѣлъ на косогоръ рядомъ съ нимъ. А Егоръ, обрадовавшись, что у кузнеца есть табакъ, что кузнецъ съ похмелья и думаетъ, значитъ, вовсе не о генералахъ, поглядывалъ по сторонамъ, кашлялъ и ждалъ, когда наконецъ додумаетъ кузнецъ свою думу. Какъ и у Егора, мертвенно было тѣло у кузнеца, рубаху котораго все заворачивалъ сзади вѣтеръ, рубаху ситцевую, но очень ветхую, прожженную, въ мелкихъ дырочкахъ. Былъ и кузнецъ лохматъ, но не такъ, какъ Егоръ, какъ мужикъ, а такъ, какъ бываютъ лохматы мастеровые, рабочіе. Страшно черны и маслянисты были его волосы, его борода, смугло и маслянисто лицо, болѣзненно перекошены брови и блестящи глаза. Дулъ вѣтерокъ, темнѣвшая рѣка зарябилась; кузнеца трясло. Но вдругъ онъ всталъ и, наступая сапогомъ на сапогъ, началъ быстро разуваться, раздѣваться.

— Ай ты очумѣлъ? — крикнулъ Егоръ, со страхомъ глядя на тощее, мѣловое тѣло, забѣлѣвшее въ полусвѣтѣ зари, когда кузнецъ, взъерошивъ волосы, сдернулъ съ себя рубаху. — Ай ты очумѣлъ? Да у тебя сердце зайдется въ водѣ въ этакую стыдь!

— Вона! — крикнулъ кузнецъ хриплымъ басомъ.

// 309

И вдругъ загоготалъ, скинувъ штаны вмѣстѣ съ подштаниками и разбѣгаясь, чтобы шаркнуть въ воду:

— Бла-го-сло-ви, вла-ды-ко-о!

Онъ хорошо зналъ, что ледяная вода мгновенно дастъ ему рѣшительность, находчивость. Въ водѣ, и впрямь, зашлось у него сердце, но онъ не далъ ему поблажки: онъ фыркалъ, нырялъ, плавалъ... Не попадая зубъ на зубъ, выскочилъ онъ на берегъ, неловко и торопливо натянулъ штаны на мокрое тѣло, влѣзъ въ рубаху и, влѣзая, твердо сказалъ Егору, что околѣвать онъ не намѣренъ, что его душа дороже колесъ. А какихъ колесъ — этого Егору не надо было пояснять: онъ мгновенно сообразилъ, что лежатъ у кузнеца чьи-то колеса, присланныя въ починку, и что надо какъ ни можно скорѣе захватить передки и опять бѣжать къ мельнику, тайкомъ торгующему водкой. И не прошло и получаса, какъ уже сидѣлъ Егоръ съ кузнецомъ въ кузнѣ, возлѣ маленькой жестяной лампочки, поставленной на горнъ, рядомъ съ бутылкой и горшочкомъ холодной пшенной каши, за оживленной бесѣдой о томъ, можно ли, питаясь одной рѣдькой, попасть во святые, можно ли захолодить свое тѣло, чтобы не тлѣло оно послѣ смерти...

А во второмъ часу ночи, при заходящемъ за тускло блестящими хлѣбами мѣсяцѣ, Егоръ, шатаясь и размахивая руками, быстро входилъ въ Ланское. Не чувствовалъ онъ теперь ни тревоги, ни скуки, ни раздребезженности. Точно упругія волны несли его блаженно-ошалѣвшее тѣло. Роса серебрилась по мокрымъ, пахучимъ, густымъ цвѣтамъ и травамъ. Сильнѣй всего пахло любимымъ растеніемъ Егора — полынью. Длинно темнѣли тѣни отъ кустарниковъ, блестѣвшихъ верхушками подъ опускающимся къ югу мѣсяцемъ. И пòлосы свѣта и тѣней среди нихъ создавали что-то сказочное для пьяныхъ глазъ, сказочно-свѣтла была далекая даль за кустарниками, за полями, надъ которыми уже дрожала въ серебристой прозрачности большая, розово-золотая звѣзда. Шурша по росистымъ лопухамъ и напѣвая, смѣло подошелъ Егоръ къ двери, дернулъ за скобку — и остановился на порогѣ своей крохотной, чуть свѣтлой избы. Мертвое молчаніе стыло во всемъ мірѣ въ этотъ предразсвѣтный часъ. Мертвое молчаніе наполняло и караулку. И въ этомъ молчаніи, въ сонномъ полусвѣтѣ, недвижно чернѣло что-то на лавкѣ подъ святыми. И, приглядѣвшись, Егоръ вдругъ закричалъ такимъ страшнымъ сиплымъ голосомъ, что съ шумомъ выскочила изъ лопуховъ старая черно-сѣдая собака...

// 310

III.

Гурьевъ подарилъ на похороны красную бумажку. И похороны, неожиданно для всѣхъ, вышли отличныя. Все было справлено честь честью — хоть бы и не Анисьѣ впору.

Медленно, съ большими промежутками, зачинаясь звонко, жалобно и все повышаясь, дѣлаясь все строже, падали звуки съ колокольни. Паденіе это внезапно, нестройно обрывалось терціей баса и альта. И наступало долгое молчаніе: слышалось только, — изъ-за ракитъ по дорогѣ въ Ланское, — протяжное, все приближающееся церковное пѣніе: на дорогѣ встрѣтили попъ и дьяконъ телѣгу, въ которой везли Анисью изъ Ланского. Со двора усадьбы и по улицѣ надъ косогоромъ бѣжали на выгонъ бабы. Съ ребенкомъ на рукахъ, спотыкаясь, спѣшила Марья. Стояли на порогѣ мельникъ безъ шапки и мельничиха. Дулъ западный вѣтеръ, а изъ-за рѣчки опять заходила, опять тускло синѣла дождевая туча.

Слегка поката дорога между ракитами на выѣздѣ изъ Гурьева. И небольшая толпа, предводительствуемая кузнецомъ въ черной тяжелой поддевкѣ, который несъ на головѣ длинную крышку гроба и на ходу мрачно пѣлъ, издали казалась высокой, вырисовываясь на облачномъ небѣ. Бѣлѣлъ коленкоръ, чтò накинутъ былъ на крышку, и развивался по вѣтру. Шли съ ноги на ногу, но уже можно было различить, что эти темныя фигуры со спутанными отъ вѣтра волосами тащатъ на полотенцахъ длинный ящикъ, черный, съ оранжевымъ ободкомъ по краямъ. Внушительно раздавались голоса попа и дьякона. Какъ всегда, медлили въ пути, останавливались, махали кадиломъ и, пугая самихъ себя басами, повторяли одно и то же — то зловѣще, то съ покорностью. Все дѣлалось такъ, чтобы выходило торжественно и грозно. А та, для кого это дѣлалось, и теперь была такъ же смиренна, проста, какъ и при жизни. Темна и суха была она; маленькой стала ея высохшая головка, покрытая новымъ чернымъ платочкомъ. На груди ея желтѣлъ деревянный образокъ. Парча покрывала до половины мелкій черный ящикъ, гдѣ она покоилась, — парча, знакъ царственности. И парча эта была такъ ветха, такъ грязна и дырява: Боже, сколькихъ уже покрыла она! Дьяконъ гурьевскій, сѣро-сѣдой человѣкъ, тревожно думающій лишь о пасѣкѣ своей, всѣмъ своимъ гнутымъ, огромнымъ станомъ и короткимъ, но широкимъ лицомъ похожъ на звѣря. Желтоволосый попъ, слабосильный, слабовольный, всегда выпивши, шепелявитъ. Ризы, епитрахили ихъ такъ истрепаны, что серебряное шитье виситъ длинными бѣлесыми волосами. Ру-

// 311

кава, подолы, калоши — все въ полномъ соотвѣтствіи съ грязными или пыльными дорогами, съ телѣгами и мелкой, навозной соломой въ телѣгахъ.

И на выгонѣ, гдѣ паслось барское стадо, попъ не выдержалъ торжественности: началъ спѣшить, бормотать, поглядывать на барскаго быка: быкъ этотъ брухается, закаталъ недавно пастушонка. Поглядывалъ попъ и на сторожку у церковной ограды: на крыльцѣ сторожки стояла плетушка, обвязанная скатертью, а въ плетушкѣ той были «поповскіе харчи»: ситные пироги, жареная курица, бутылка водки — то, чтò полагается причту за похороны, помимо денегъ. И торопливо провелъ попъ тѣснившуюся толпу въ церковныя ворота. Вѣтеръ развѣвалъ тонкіе русые волосы, шеи несущихъ гробъ были красны, натерты полотенцами, лица озабочены. Больше же всѣхъ старался казаться озабоченнымъ Егоръ, шедшій съ полотенцемъ черезъ плечо въ возглавіи гроба.

А въ церкви всѣ немного оробѣли. Притихли — и слышалось только шарканье, топотъ: осторожно опускали гробъ на полъ. Высвобождая изъ-подъ рясы мягкія, трясущіяся, маленькія, какъ у всѣхъ алкоголиковъ, руки, роздалъ попъ короткія, тонкія свѣчи, дробя ярко и золотисто пылающій пукъ ихъ. И, раздавъ, громко, и привычно возгласилъ. И замелькали сложенные въ щепотки пальцы, кланяющіяся и встряхивающіяся головы. Крѣпко крестились старухи, воздѣвая глаза къ иконостасу. Блистали разсѣянные по толпѣ огоньки, возносилось, гремѣло кадило. Кадили, обходя большими шагами гробъ, кланялись Анисьѣ, быстро говорили на торжественномъ языкѣ, давно забытомъ ея нищей родиной, нестройно и притворно-смиренно пѣли, выражая умиленіе, что равна теперь она царямъ и владыкамъ, выражая надежду, что упокоится она со духи праведныхъ. Но уже не слыхала Анисья этихъ утѣшеній. Ни кровинки не было въ ея побѣлѣвшемъ, голубоватомъ лицѣ. Закрылось лиловое вѣко ея праваго глаза, запеклись, слиплись и подсохли тонкія губы. И ледяной лобъ ея уже былъ увѣнчанъ вѣнцомъ высшей славы — золоченой бумажкой. И въ сизо-восковой, прозрачной рукѣ ея, въ скрюченныхъ пальцахъ, подъ ногтями которыхъ точками темнѣла мертвая кровь, уже торчалъ отпускъ — безсрочный отпускъ съ лица земли...

Егоръ, глядя въ гробъ, крестился размашисто и часто. Онъ игралъ ту роль, чтò полагалась ему у гроба матери. Онъ моргалъ, будто готовый заплакать, кланялся низко, наклоняя капающую свѣчку, крѣпко зажатую въ его култышкѣ. Но далеко были его мысли и, какъ всегда, въ два ряда шли

// 312

онѣ. Смутно думалъ онъ о томъ, что вотъ жизнь его переломилась — началась какая-то иная, теперь уже совсѣмъ свободная. Думалъ и о томъ, какъ будетъ онъ обѣдать на могилѣ — не спѣша и съ толкомъ...

Такъ и сдѣлалъ онъ, засыпавъ мать землею: ѣлъ и пилъ до отвалу. А подъ вечеръ, тутъ же, у могилы, плясалъ, всѣмъ на потѣxy, — нелѣпо вывертывалъ лапти, бросалъ картузъ на земь и кихикалъ, ломалъ дурака; и напился такъ жестоко, что чуть не скончался: даже оттирали уши ему. Пилъ онъ и на другой день и на третій... Потомъ снова наступили въ жизни его будни.

Эти будни были ужъ не тѣ, чтò прежде. Постарѣлъ онъ и подался — въ одинъ мѣсяцъ. И много помогло тому чувство какой-то странной свободы и одиночества, вошедшее въ него поcлѣ смерти матери. Пока жива была она, моложе казался онъ самъ себѣ, чѣмъ-то еще связанъ былъ, кого-то имѣлъ за спиной. Умерла мать — онъ изъ сына Анисьи сталъ просто Егоромъ. И земля — вся земля — какъ будто опустѣла. И безъ словъ сказалъ ему кто-то: ну, такъ какъ же, а?

Онъ не думалъ объ этомъ вопросѣ, — только чувствовалъ его. И ничего особеннаго не замѣтили на лицѣ его тѣ мальчишки изъ Пажени, съ которыми ночевалъ онъ въ ночномъ подъ четвертый день августа, верстахъ въ трехъ отъ Пажени, у откоса желѣзной дороги. Онъ только внезапно проснулся на разсвѣтѣ и вдругъ сѣлъ, поблѣднѣвъ.

— Чтò ты, дядя Егоръ? — испуганно крикнулъ мальчишка, лежавшій съ нимъ рядомъ.

Егоръ, блѣдный, слабо улыбнулся.

— Такъ... померещилось, — пробормоталъ онъ. — Вотъ исторія-то...  Сидитъ будто — и лупится...

И опять прилегъ.

Было еще рано. Шелъ туманный, предосенній дождь надъ опустѣвшими полями. Егоръ лежалъ, прикрывшись полушубкомъ, курилъ и, кашляя, медленно разсказывалъ проснувшимся мальчишкамъ, какъ онъ, не боясь никакихъ судовъ, бросилъ свое мѣсто, ушелъ изъ Ланского. Разсказывая, онъ къ каждому слову прибавлялъ матерное слово. А, разсказавъ, сталъ прислушиваться къ приближающемуся шуму товарнаго поѣзда. Шумъ росъ и близился все грознѣе и поспѣшнѣй. Егоръ спокойно слушалъ. И вдругъ сорвался съ мѣста, вскочилъ наверхъ, по откосу, вскинувъ рваный полушубокъ на голову, и плечомъ метнулся подъ громаду паровоза. Паровозъ толкнулъ его легонько въ щеку. И Егоръ волчкомъ перевернулся, головой полетѣлъ на насыпь, а ногами на рельсы. И, —

// 313

когда, потрясши землю, оглушая, пронесся поѣздъ, увидали мальчишки, что барахтается, бьется возлѣ рельсовъ что-то ужасающее. Въ пескѣ билось то, чтò было за мгновенье передъ тѣмъ Егоромъ, билось, поливая песокъ кровью, вскидывая кверху два толстыхъ обрубка — двѣ ноги, ужасающихъ своей короткостью. Двѣ другихъ ноги, опутанныхъ онучами, въ лаптяхъ, лежали на шпалахъ. А эти, по колѣна оторванныя, съ свѣжими костями, остро торчавшими изъ мяса, крутились въ воздухѣ. Выбивая подъ собою яму, крутилось и все туловище Егора. Безъ шапки былъ онъ, лохматый и бѣлесый, мертвенно-блѣдно было его лицо, закрыты глаза, изъ правой челюсти, точно гвоздемъ пробитой, билъ свѣтло-алый ключъ. И хрипя, захлебываясь кровью, словно въ тяжкомъ пьяномъ снѣ, гнусаво бормоталъ Егоръ, силясь сказать: «Батюшки!» — и выговаривая: «Атушки!..» А по пустому, осеннему полю, въ туманѣ мелкаго дождя, уже бѣжалъ что-то кричавшій и махавшій руками народъ. Тревожно кричалъ пòдъ-вѣтеръ, къ слѣдующей будкѣ, мѣдный рожокъ выскочившаго изъ ближней будки сторожа. Бабы же, подбѣгая къ насыпи, съ колотящимися сердцами, едва переводя духъ, яростно кидались ругать самоубійцу-нехристя.

Черезъ полчаса, когда уже совсѣмъ ослабѣли силы бившагося, задомъ, грохоча, примчался со станціи, синѣвшей на горизонтѣ, паровозъ съ однимъ товарнымъ вагономъ. Съ громомъ отодвинули дверь вагона фельдшеръ и кондукторъ, соскочили на землю, подхватили ноги, лежавшія въ рельсахъ, подхватили и туловище, кинули то и другое въ вагонъ, на полъ, грязный и загаженный скотомъ, — и снова, шумно дохнувъ и загрохотавъ, понесся паровозъ обратно. И тотчасъ же туловище перестало биться...

Это было четвертаго. Шестого, передъ вечеромъ, когда солнце свѣтило въ большое окно вокзала, въ комнату, полную голубого дыма, на кругломъ столѣ возлѣ дивана стояло пять пустыхъ пивныхъ бутылокъ. Съ красными отъ пива, дыма и солнца лицами встали изъ-за стола докторъ, сѣро-курчавый старикъ въ синихъ очкахъ, шляпѣ и крылаткѣ, и слѣдователь въ формѣ. Съ трудомъ отворивъ ноющую блокомъ дверь на жаркую платформу, они пошли по платформѣ къ элеватору.

Тамъ уже два дня ждалъ ихъ красно-бурый товарный вагонъ. Тамъ, въ затишьѣ, буднично трещали воробьи, усѣявъ всѣ крыльца, подбирая соръ и зерна. Воробьи шумной стаей поднялись отъ подошедшихъ къ нимъ. Два сторожа откатили, отодвинули дверь вагона. Докторъ поправилъ очки, вглядываясь, послѣ яркаго солнца, въ глубину его. Въ глубинѣ же этой были

// 314

сумракъ и вонь — вонь гнилого и точно поджареннаго мяса. Тяжелое, широкое и короткое туловище лохматаго мужика плоско лежало внизъ животомъ въ углу — безногое, въ оборванныхъ порткахъ, въ посконной рубахѣ, покрытой большими темно-вишневыми пятнами.

— Чтò жъ тутъ смотрѣть? Хоронить надо, — сказалъ докторъ. И веселый дворъ въ Пажени навсегда опустѣлъ.

Капри. XII. 1911.

________

// 315

---

[1] В тексте ошибочно: Еторъ