<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 193—205>

ЗАХАРЪ ВОРОБЬЕВЪ.

На-дняхъ умеръ Захаръ Воробьевъ, по прозвищу Малолѣтка, изъ Осиновыхъ Дворовъ.

Онъ былъ рыжевато-русъ, бородатъ и настолько выше, крупнѣе обыкновенныхъ людей, что его можно было показывать. Онъ и самъ чувствовалъ себя принадлежащимъ къ какой-то иной породѣ, чѣмъ прочiе люди, и отчасти такъ, какъ взрослый среди дѣтей, держаться съ которыми приходится однако на равной ногѣ. Всю жизнь, — ему было сорокъ лѣтъ, — не покидало его и другое чувство — смутное чувство одиночества: въ старину, сказываютъ, было много такихъ, какъ онъ, да переводится эта порода. «Есть еще одинъ въ родѣ меня, говорилъ онъ порою, — да тотъ далеко, подъ Задонскомъ»…

Впрочемъ, настроенъ онъ былъ неизмѣнно превосходно. Здоровъ на рѣдкость. Сложенъ отлично. Онъ былъ бы даже красивъ, если бы не бурый загаръ, не кроваво-вывороченныя нижнiя вѣки и не постоянныя слезы, стекломъ стоявшiя въ нихъ подъ голубыми глазами. Борода у него была мягкая, густая, чуть волнистая, такъ и хотѣлось потрогать ее. Онъ часто, съ ласковостью гиганта, удивленно улыбался и откидывалъ голову, слегка открывая красную, жаркую пасть, показывая чудесные молодые зубы. И прiятный запахъ шелъ отъ него: ржаной запахъ степняка, смѣшанный съ запахомъ дегтярныхъ, крѣпко кованыхъ сапогъ, съ кисловатой вонью дубленаго полушубка и мятнымъ ароматомъ нюхательнаго табаку: онъ не курилъ, а нюхалъ.

Онъ вообще былъ склоненъ къ старинѣ. Воротъ его суровой замашной рубахи, всегда чистой, не застегивался, а завязывался. На пояскѣ висѣли мѣдный гребень и мѣдная копаушка. Лѣтъ до тридцати пяти носилъ онъ лапти. Но под-

// 193

росли сыновья, дворъ справился, — и Захаръ сталъ ходить въ сапогахъ. Зиму и лѣто не снималъ онъ полушубка и шапки. И полушубокъ остался послѣ него хорошiй, совсѣмъ новый. Рукавъ его еще спадалъ съ руки чуть не на полъ-аршина. Зелено-голубые разводы и мелкiя нашивки изъ разноцвѣтнаго сафьяна на красиво простроченной груди еще не слиняли. Бурый котикъ, — опушка борта и воротника, — былъ еще остистъ и жёстокъ. Любилъ Захаръ чистоту и порядокъ, любилъ все новое, прочное.

Умеръ онъ совершенно неожиданно для всѣхъ.

Это случилось въ началѣ августа. Онъ только-что отмахалъ порядочный крюкъ. Изъ Осиновыхъ Дворовъ прошелъ въ Красную Пальну, на судъ съ сосѣдомъ. Изъ Пальны сдѣлалъ верстъ пятнадцать до города: нужно было побывать у барыни Кобылинской, у которой снималъ онъ землю. Изъ города прiѣхалъ по желѣзной дорогѣ въ село Шипòво и пошелъ въ Осиновые Дворы черезъ Жилыя: это еще верстъ десять. Да не то свалило его.

— Чтò? — удивленно и царственно-строго сказалъ бы онъ своимъ бархатнымъ басомъ. — Сорокъ верстъ?

И добродушно-ласково добавилъ бы:

— Чтò ты, малый! Да я ихъ тыщу могу исдѣлать.

Въ Шиповѣ онъ выпилъ — и порядочно: четверть. Былъ первый Спасъ. «Хорошо бы таперь для праздничка выпить маленько», — шутя сказалъ онъ знакомому, петрищевскому кучеру, проходя по залитому мѣломъ вокзалу, который, какъ всегда лѣтомъ, ремонтировали. — «Чтò жъ не пьешь? Кстати бы и мнѣ поднесъ», — отвѣтилъ кучеръ. «Не на что, протратился, и такъ въ грузовомъ вагонѣ, съ камнями ѣхалъ», — сказалъ Захаръ, хотя деньги у него были. Кучеръ подмигнулъ прiятелю, уряднику Голицыну. Пристрялъ шиповскiй мужикъ, пьяница Алешка Арчакъ. И всѣ трое, вполголоса переговариваясь, вышли слѣдомъ за Захаромъ изъ вокзала. Захаръ и Алешка пошли пѣшкомъ, кучеръ сѣлъ въ телѣжку, запряженную парой, — онъ выѣзжалъ за Петрищевымъ, да тотъ не прiѣхалъ, — урядникъ на дрожки-бѣгунки. И Алешка тотчасъ же затѣялъ споръ: можетъ ли Захаръ выпить въ часъ четверть?

— А съ закуской? — спросилъ Захаръ, широко шагая по сухой землѣ, изрѣзанной колеями, возлѣ высокой, худой кобылы урядника и порой осаживая внизъ оглоблю, поправляя косившую упряжь.

— Можешь требовать чего угодно, на полтинникъ, — сказалъ кучеръ, человѣкъ недалекiй и низкiй по натурѣ, сумрачный, съ свиными глазками.

// 194

— А проспоришь, — прибавилъ Алешка, оборванный мужикъ съ переломленнымъ носомъ, промышлявшiй сводничествомъ: — а проспоришь, за все втрое отдашь.

— Нехай будя по-вашему, — снисходительно отозвался Захаръ, думая о томъ, чего спросить на закуску.

Ему было скучновато съ этими людьми. Онъ отлично понималъ какждаго изъ нихъ: плотва, мелкiй народишко! Но на душѣ у него было хорошо эти дни, — какъ всегда, въ сухую погоду, въ концѣ лѣта, да еще и лѣта-то урожайнаго. Онъ не только не усталъ отъ путешествiя въ Пальну, — гдѣ дѣло кончилось превосходно, миромъ, — не только не истомился, промучившись въ городской жарѣ двое сутокъ, но даже чувствовалъ подъемъ, приливъ силъ. Ему всѣмъ существомъ своимъ хотѣлось сдѣлать что-нибудь изъ ряда вонъ выходящее. Да чтò? Выпить четверть — это не Богъ вѣсть какая штука, это не ново… Удивить, оставить въ дуракахъ кучера — не великъ интересъ… Но все-таки на споръ пошелъ Захаръ охотно. И, принявшись за ѣду и питье, сперва наслаждался ѣдой, — ѣсть очень хотѣлось, каждый кусокъ былъ сладокъ, — потомъ своимъ разсказомъ о судѣ.

Былъ четвертый часъ жаркаго, сухого дня; но на сотни верстъ вокругъ села, въ просторѣ желтыхъ полей, покрытыхъ копнами, было уже что-то предосеннее, легкое, ясное. Густая пыль сѣрѣла и лоснилась на шиповской площади, на припекѣ. Плошадь отдѣляютъ отъ села дровяные склады, булочная, винная лавка, почтовое отдѣленiе, голубой домъ купца Яковлева съ палисадникомъ при немъ и двѣ лавки его въ особомъ срубѣ на углу. Возлѣ черной лавки ступеньками наваленъ палевый сосновый тесъ. Пахнетъ тутъ смолой, свѣтлыя, клейкiя капли которой проступаютъ на тесѣ, пылью, колачами, желѣзными крышами и тѣмъ непередаваемымъ, сложнымъ, чтò присуще сельским лавкамъ. Сидя на нижней ступени теса, Захаръ пилъ, ѣлъ, говорилъ и смотрѣлъ на площадь, на блестѣвшiя подъ солнцемъ рельсы, на шлагбаумъ горбатаго переѣзда и на желтое поле за рельсами. Алешка сидѣлъ рядомъ съ нимъ и тоже закусывалъ — подрукавнымъ хлѣбомъ. Урядникъ — скучный, запыленный человѣкъ съ подстриженными усами, въ обтрепанной шинели съ оранжевыми погонами — урядникъ и кучеръ курили, одинъ на дрожкахъ, другой въ телѣжкѣ. Лошади дремали, терпѣливо ждали, когда прикажутъ имъ трогаться. А Захаръ разсказывалъ.

— Чѣмъ дѣло-то кончилось? — говорилъ онъ. — Да ничѣмъ. Помирились. Я этихъ судовъ, пропади они пропадомъ, с'отроду не знавалъ, ни съ кѣмъ не судился, — Богъ миловалъ.

// 195

Мнѣ самъ батюшка-покойникъ заказывалъ эти свары. А тутъ и свара-то вышла пустая. Бабы повздорили, а мы сдуру ввязались…

Онъ уже выпилъ бутылки три — изъ деревяннаго корца, который досталъ на дворѣ Яковлева Алешка; онъ дѣлалъ свое дѣло столь легко, будучи столь увѣреннымъ въ себѣ, что даже не замѣчалъ того, чтò дѣлалъ. Кучеръ, урядникъ и Алешка были выжидательно возбуждены и изо всѣхъ силъ прикидывались спокойными, хотя душа каждаго изъ нихъ горячо молила Бога, чтобы Захаръ почувствовалъ себя какъ можно сквернѣе и сдался, или хотя бы къ концу четверти упалъ замертво. А онъ только разстегнулъ полушубокъ, чуть сдвинулъ шапку со лба, раскраснѣлся. Онъ съѣлъ двѣ таранки, громадный пукъ зеленаго луку и шесть французскихъ хлѣбовъ, съѣлъ съ такимъ вкусомъ и толкомъ, что даже противники его дивились ему, и оживленно, чуть насмѣшливо говорилъ:

— А на судахъ этихъ чуднò, пропади они пропадомъ! Я и итить-то туда не хотѣлъ. Слышу — подалъ прошенье. Ну, подалъ и подалъ, не замай, а я, молъ, не пойду. Только вдругъ прiѣзжаетъ въ Пальну начальство, присылаетъ за мной самъ засѣдатель. Ахъ, пропасти на тебѣ нѣту! Ничего не подѣлаешь — надо итить. Взялъ хлѣбушка, поперъ. Жара ужашная, пыль по дорогѣ — какъ пысъ, альни итить горячо. Ну, однако, прихожу. Шелъ дюже поспѣшно, являюсь…

Держа пустѣющую бутыль подъ мышкой, онъ цѣдилъ въ темный корецъ свѣтлую влагу, наполнялъ его до краевъ и, разгладивъ усы, припадалъ къ ней, пахнущей остро и сытно, влажными губами; тянулъ же медленно, съ наслажденiемъ, какъ ключевую воду въ жаркiй день, а допивъ до дна, крякалъ и, перевернувъ корецъ, вытряхивалъ изъ него послѣднiя капельки. Потомъ осторожно ставилъ бутыль на доску возлѣ себя. Кучеръ не спускалъ съ нея своихъ угрюмыхъ глазъ; урядникъ, уже передвинувшiй тайкомъ стрѣлку часовъ на цѣлую четверть впередъ, тревожно переглядывался съ Алешкой. А Захаръ, поставивъ бутыль, бралъ двѣ-три длинныхъ зеленыхъ стрѣлки лука, ломая, забивалъ ихъ въ большую деревянную солонку, въ крупную сѣрую соль, и пожиралъ съ аппетитнымъ, сочнымъ хрустомъ. Глаза его налились кровью и слезами, казались страшными. Но онъ улыбался, грудной басъ его былъ звученъ, ласковъ, прiятно-насмѣшливъ.

— Ну, являюсь, — говорилъ онъ, прожевывая и раздувая ноздри. — Вижу, на улицѣ вездѣ народъ, подъ лозинкой въ

// 196

холодкѣ сидитъ засѣдатель въ майскомъ пинжаку, съ русой бородкой, на столикѣ книги усякiя, бумаги, а рядомъ, — Захаръ повелъ рукой налѣво, — урядникъ что-й-то записываетъ краснымъ осьмиграннымъ карандашикомъ. Вызываютъ хрестьянина Семена Галкина, обуховскаго. «Семенъ Галкинъ!» — «Здѣсь». — «Поди суда». Походитъ; начинаютъ допрашивать. А онъ на урядника и не глядитъ, достаетъ грушу изъ карамана, стоитъ, ѣсть. Урядникъ приказываетъ: «Кинь грушу!» Онъ не слухается, доѣдаетъ…

— По мордѣ бы его этой грушой, — сказалъ кучеръ.

— Вѣрно! — подтвердилъ Захаръ, разламывая седьмую, послѣднюю булку.

Урядникъ уныло посмотрѣлъ въ землю.

— Проходитъ это время, — сказалъ онъ: — довольно ужъ ѣздили по мордамъ-то по нашимъ!

— А вотъ это еще вѣрнѣй! — опять подтвердилъ Захаръ. — Да… Стоитъ и лопаетъ. Обращается засѣдатель къ уряднику. «Вотъ, говоритъ, господинъ урядникъ, этотъ самый хрестьянинъ Семенъ Галкинъ, когда я прошлый разъ съ описью прiѣзжалъ, отказался платить по исполнительному листу сорокъ восемь рублей восемь гривенъ, а когда я хотѣлъ описать какой есть его лѣсишко и анбаръ, то, говоритъ, этотъ самый Галкинъ со своими дружьями, двумя братьями Иваномъ и Богданомъ, сѣли на деревà, на бревна эти возлѣ избѣ и не дозволили мнѣ свершить опись. А когда я взошелъ къ ему въ избу, то онъ какъ бы невзначай спросилъ у своей жанѣ, гдѣ тутъ у насъ безменъ, чтò было сказано про меня, и я это принялъ на свой счетъ, а Богданъ тѣмъ времемъ подошелъ къ окну и съ косой на плечѣ, когда косить ему нечего было, все давно скошено. А какъ я былъ одинъ, то принужденъ былъ удалиться. Вотъ извольте вспросить его жану Катерину и мать Ѳеклу и показанiя отъ ней занесть въ протоколъ. А еще въ опросный листъ занесите показанье церковнаго старости, хрестьянина Ѳедота Левонова. А еще, что сельскiй староста Герасимъ Савельевъ въ энтотъ день пропалъ бèзъ-вѣсти и на мои требованiя не явился, а когда я уходилъ отъ Галкина къ Митрiю Овчинникову, идѣ былъ мой меринъ, и проходилъ мимо его избѣ, то онъ притравилъ меня кобелемъ, а самъ спрятался за ворота, чтò я замѣтилъ очень хорошо, и посвистывалъ, да слава Богу, что такъ случилось, что кобель меня не поранилъ, хоть кидался прямо на грудь, сигалъ какъ бѣшеный, все благодаря Митрiю, который выскочилъ съ кнутомъ и тѣмъ меня оградилъ…»

Захаръ, увлекаясь ладностью своего разсказа, точно про-

// 197

читалъ послѣднiя слова и уже не видѣлъ угрюмыхъ и выжидательныхъ взглядовъ урядника и кучера. Безъ передешки, звучно и твердо передавъ заявленiе засѣдателя, онъ хотѣлъ-было продолжать, но Алешка не вытерпѣлъ и крикнулъ:

— Потомъ доскажешь! Пей! Урядникъ, глянь-ка на часы-то.

— Успѣется, успѣется, — отвѣтилъ урядникъ и подмигнулъ Алешкѣ.

Но и этого не замѣтилъ Захаръ.

— Да не гамазись ты, чортъ курносый! — гаркнулъ онъ добродушно. — Дай доказать-то! Я свою время знаю, — выпью, не бойся!

Ноги его твердо стояли на краюшкахъ кованыхъ каблуковъ, — онъ съ гордостью выставилъ сапоги и порою безъ нужды подтягивалъ голенища, — лицо было красно, но еще не пьяно. Преувеличенно-низко раскланявшись съ мужикомъ, проѣхавшимъ мимо въ пустой телѣгѣ и внимательно оглядѣвшимъ его, онъ шумно, черезъ ноздри вздохнулъ, взялъ обѣими руками борты жаркаго полушубка, двинулъ воротъ назадъ и продолжалъ, уже не замѣчая, слушаютъ ли его или нѣтъ, а только наслаждаясь яркостью картины, занявшей его воображенiе, игрой своего ума.

— «Катерина Галкина!» — громко, грудью говорилъ онъ, изображая всѣхъ въ лицахъ. — «Къ допросу. Подойди поближа!» Подходитъ. — «Слышала, что господинъ засѣдатель сказали?» — «Слышала…» А сама плачетъ, заикается, ничего толкомъ разсказать не можетъ. «Правда ли, что твой мужъ безменъ про господина засѣдателя упомянулъ?» — «Я, говоритъ, этого ничего знать не могу. Хотѣлъ мужъ òсты вѣшать». — «Значитъ ты отъ этого отказываешься?» — «Ничего про эти дѣла не знаю. Ѳедька всему первый полководецъ. Его опросите, — и дѣло къ развязкѣ, и грѣха меньше»… Кличутъ сейчасъ старуху Ѳеклу. А старуха сухоногая, дерзкая, отвѣчаетъ — ноздри рветъ. «Имушшество, говоритъ, моя, за сына я не плательщица, по правамъ покойнаго мужа всѣмъ владаю, а у сына ничего нѣту, одни портки». — «А сынъ-то чей же?» — «Мой». — «А разъ сынъ твой, и толковать нечего, за неплатежъ имушшество отвѣчаетъ. Ступай, не разговаривай, а за дерзкiй отвѣтъ посажу тебя въ арестанку на двое сутокъ нà-хлѣбъ, нà-воду»… Угомонилъ, значитъ, старуху. Вспрашиваетъ, идѣ церковный титоръ Ѳедотъ Левоновъ? Подходитъ дочь его Винадорка. «Идѣ отецъ?» — «Въ клѣти, послѣ обѣдни отдыхаетъ». — «Бѣги, зови его суда. Скажи, начальство требуетъ…» А онъ черезъ дворъ живетъ…

// 198

— Близко, значитъ? — перебилъ урядникъ и быстро переглянулся съ Алешкой и кучеромъ. — Такъ, такъ… Ну, доказывай, доказывай. Ты, братъ, на удивленiе гораздъ разсказывать!

Онъ говорилъ чтò попало, лишь бы отвлечь вниманiе Захара, — онъ, вынувъ часы и спрятавъ ихъ между колѣнями, передвигалъ стрѣлку еще на десять минутъ впередъ. И Захаръ, съ просiявшимъ отъ похвалы лицомъ, еще шумнѣе выдохнулъ воздухъ, мотнулъ головой, отсаживая горячiй густой мѣхъ полушубка отъ лопатокъ, и загудѣлъ еще выразительнѣе:

— Вѣрно! Слухай же, не перебивай, а то осерчаю… Вижу, лѣзетъ изъ низкой клѣтки приземистый старикъ… Идетъ черезъ дорогу въ избу — безъ шапки, въ розовой новой рубахѣ распояской, и воротъ отъ жары разстегнулъ. А изъ избѣ выходитъ въ новой теплой поддевкѣ, подпоясанъ зеленой подпояской, шапку въ рукахъ несетъ. Подходитъ. Волосы г`устые, сѣдые, разложены въ родѣ какъ рожки у барана, на обѣ стороны, надъ ушами загинаются. Съ урядникомъ, съ засѣдателемъ — за ручку. (Богатый, видать, старикъ). Пошушукался что-й-то съ ними, показываетъ на Сеньку. Потомъ вынимаетъ большой гаманъ кожаный, сталъ отсчитывать трехрублевки обмороженными култышками… Потомъ Винадорку кличетъ. Приказываетъ самоваръ ставить, зоветъ къ себѣ урядника и засѣдателя чай пить: «Приходите мою охоту посмотрѣть, пчелъ моихъ, и какую я сабѣ посуду завелъ. А еще кобылку мою гляньте. Ну, ясна, свѣтла, — вся писаная, въ яблокахъ!»… Смѣется, моршшится, гнилые корешки въ красномъ ротѣ показываетъ… «Не посмотрѣть, говоритъ, нельзя, того лошадиный законъ требуетъ. А можетъ, и сторгуемся, про что говорили-то»… И опять смѣется, сипитъ, какъ змѣй. «Можетъ, говоритъ, почт`у немножко»… Пошелъ къ избѣ, заскребаетъ пыль сапогомъ по дорогѣ — хворситъ…

— Форситъ-то форситъ, — вдругъ опять перебилъ урядникъ, вынимая часы: — а вѣдь пять минутъ всего осталось. Намъ ужъ, видно, все равно, проглотилъ ты наши денежки, а тебѣ теперь однимъ духомъ надо допивать.

Лицо Захара сразу измѣнилось.

— Какъ? — строго крикнулъ онъ. — Да ты брешешь! Ужли цѣльный часъ прошелъ?

— Прошелъ, братъ, прошелъ! — подхватили кучеръ и Алешка. — Допивай, допивай!

Захаръ дохнулъ, какъ кузнечный мѣхъ, и закрылъ глаза.

— Стойте! — сказалъ онъ. — Это не ладно. Вы меня обмошенничали. Дайте еще сроку полчаса. Главная вещь, я со-

// 199

прѣлъ весь. Жара! Агвустъ! Чортъ съ вами, я вамъ лучше самъ бутылку поставлю. А вы мнѣ сроку накиньте… Ну, хоть доказать только дайте про этотъ самый судъ! — попросилъ онъ сумрачно.

— Ага! Покаялся! — крикнулъ кучеръ насмѣшливо. — Жидокъ на расправу!

Захаръ остановилъ на немъ кровавый, тяжелый взглядъ. Потомъ, ни слова не говоря, взялъ бутыль за горло, до дна опоржнилъ ее, съ краями наполнивъ корецъ, и до дна высосалъ его. И, слегка задохнувшись, грубо сказалъ:

— Ну? Сытъ ты, ай нѣтъ?.. А теперь — буду доказывать! — съ упрямствомъ хмелѣющаго человѣка сказалъ онъ. — Вотъ ты и глянешь, напоилъ ты мине, али у тебя и потроху не хватитъ на это…

И вдругъ опять повеселѣли страшные глаза его, лицо опять стало важнымъ и добродушнымъ.

Таперь вы обвязаны слухать! — всей грудью сказалъ онъ и продолжалъ, но уже не такъ складно и хорошо: — Опосл`я старика этого вызываютъ знахаря, Василь Иванова. Этотъ совсѣмъ худой, въ поддевкѣ сѣрой, виски въ родѣ пеньки и бородка клинушкомъ. И еще пуще старика моршшится, — не то отъ солнца, не то отъ хитрости… шатъ его знаетъ. Этотъ, выходитъ, старуху опоилъ. Давалъ ей лѣкарству какую-то, — бываетъ, велѣлъ пить по маленькому стаканчику, а она и возьмись глушить его большими стаканàми… Вызываютъ его. «Какъ тебя зовутъ?» — «Былъ Василiй». — «Кто тебѣ далъ праву лѣчить, мерзавецъ?..» А у нихъ ужъ раньше, конечно, былъ уговоръ: Васька, небось, ужъ сунулъ сотельную имъ. Ну, а при народѣ, извѣстно, надо же для близиру поорать. Вспрашивалъ, вспрашивалъ, потомъ опять какъ закричитъ на него: «Скройся съ глазъ моихъ въ осинникъ!» Тотъ будто и испужался: шапку поскорѣе на голову — и шмыгъ, шмыгъ, побѣжалъ въ осинникъ… Такъ, значитъ, дѣло и затерли. Поглядѣлся урядникъ въ зеркальцо, поправилъ саблю, сложилъ свои бумаги… «Ну, говоритъ, идемъ, что ль, къ старику-то? Очень мнѣ хочется, чтобъ меринъ еще отдохнулъ». — «А сколько сейчасъ время?» Вынулъ урядникъ новые часы, селебряные, глянулъ: «Тридцать восемь перваго, говоритъ, — время петербургская». — «Ну, пойдемте, надо его охоту посмотрѣть, старикъ добре гордится»… Поднялись, пошли чай пить. А мужики остались, разсѣлись, какъ вòроны, на срубленныхъ деревахъ возлѣ избѣ, подняли гамъ. Иные говорятъ, что не надо до продажи допускать, иные — что нельзя начальство обижать. Пуще всѣхъ какой-то худой мужикъ

// 200

оретъ, срѣзался со старикомъ однимъ. Мужикъ кричитъ, что плохо у насъ жить, по чужимъ странамъ и то лучше, киргизу и то способнѣй, — у того, по крайности, степ`я аграматныя… А старикъ кричитъ, лапитъ, что у насъ лучше. А мужикъ опять же не подается: «у насъ, говоритъ, дубъ дюже великъ выросъ, да дупло добре широка и нитокъ много распустилъ»… Чуете, къ чему гнетъ-то? — подмигнулъ Захаръ.

Ему казалось, что онъ могъ бы говорить безъ конца и все занятнѣе, все лучше, но, послушавъ его, убѣдившись, что дѣло пропало, свелось только на то, что Захаръ опилъ, объѣлъ ихъ, да еще безъ умолку разсказываетъ чепуху, кучеръ и урядникъ тронули лошадей и уѣхали, оборвавъ его на полусловѣ. Алешка посидѣлъ немного, поподдакивалъ, выпросилъ четыре копейки на табакъ и ушелъ на станцiю. И Захаръ, совершенно неудовлетворенный ни количествомъ выпитаго ни собесѣдниками, остался одинъ. Повздыхалъ, помоталъ головой, отодвигая воротъ полушубка, и, чувствуя еще большiй, чѣмъ прежде, приливъ силъ и неопредѣленныхъ желанiй, поднялся, зашелъ въ винную лавку, купилъ бутылку и зашагалъ по переулку къ выгону, къ церкви, вонъ изъ села.

— У насъ дубъ великъ выросъ, — насмѣшливо и съ удовольствiемъ повторялъ онъ мысленно чуя въ этихъ словахъ какой-то чудесный намекъ на что-то. — Дубъ выросъ дюже великъ…

Онъ шелъ по пыльной дорогѣ въ открытомъ полѣ, въ необозримомъ пространствѣ неба и желтыхъ полей. Солнце опускалось, но еще пекло. Полушубокъ Захара блестѣлъ. Направо отъ него падала на золотистое пересохшее жнивье большая тѣнь съ сiянiемъ вокругъ головы. Сдвинувъ горячую щапку на затылокъ, заложивъ руки назадъ, подъ полушубокъ, Захаръ твердо ступалъ по твердой подъ слоемъ пыли землѣ, не мигая, какъ орелъ, смотрѣлъ то на солнце, то на широко раскрывшiйся послѣ косьбы степной просторъ, похожiй на просторъ песчаной пустыни, на раскинутыя по немъ несмѣтныя копны, похожiя вдали на гусеницъ, — и по горизонтамъ и по копнамъ мелькали передъ его кровавыми, слезящимися глазами несмѣтные круги — малиновые, фiолетовые и малахитовые. «А все-таки я пьянъ!» — думалъ онъ, чувствуя, какъ замираетъ и бьетъ въ голову сердце. Но это ничуть не мѣшало ему надѣяться, что еще будетъ нынче что-то необыкновенное. Онъ останавливался, пилъ и закрывалъ глаза. Ахъ, хорошо! Хорошо жить, но только непремѣнно надо сдѣлать что-нибудь удивительное! И опять широко озиралъ горизонты. Онъ смотрѣлъ на небо — и вся душа его, и на-

// 201

смѣшливая и наивная, полна была жажды подвига. Человѣкъ онъ особенный, онъ твердо зналъ это, но чтò путнаго сдѣлалъ онъ на своемъ вѣку, въ чемъ проявилъ свои силы? Да ни въ чемъ, ни въ чемъ! Старуху пронесъ однажды на рукахъ верстъ пять… Да объ этомъ даже и толковать смѣшно: онъ бы могъ десятокъ такихъ старухъ донести куда угодно!

Воображенiе его, жадное во хмелю до картинъ, требовало работы. Онъ шагалъ все шире, твердо рѣшивъ не дать солнцу обогнать себя, — дойти до Жилыхъ раньше, чѣмъ оно сядетъ, — и думалъ, думалъ… Бутылка подходила къ концу. И онъ чувствовалъ, что необходимо выпить еще маленько — у хромого мѣщанина, сидѣльца въ Жильской винной лавкѣ, на большой дорогѣ. Солнце опускалось; на смѣну ему поднимался съ востока полный мѣсяцъ, блѣдный, какъ облачко, на ровной сухой синевѣ небосклона. Чуть уловимый, по-вечернему душистый дымокъ тянулъ откуда-то въ остывающемъ воздухѣ; оранжево краснѣли лучи, сыпавшiеся слѣва по колкому сквозному жнивью, краснѣла пыль, поднимаемая сапогами Захара; отъ каждой копны, отъ каждой татарки, отъ каждой былинки тянулась тѣнь. «Да нѣтъ, шалишь, не обгонишь!» — думалъ Захаръ, поглядывая на солнце, вытирая потъ со лба и вспоминая то битюга-жеребца, котораго за переднiя ноги поднялъ онъ однажды на ярмаркѣ, заспоривъ о силѣ съ мѣщанами, то литой чугунный приводъ, который выволокъ онъ прошлымъ лѣтомъ изъ риги на гумнѣ барина Хомутова, то эту нищую старуху, которую тащилъ онъ на рукахъ, не обращая вниманiя на ея страхъ и мольбы отпустить душу на покаянiе. Остановясь, раздвинувъ ноги, отъ которыхъ столбами пала тѣнь на жнивье, Захаръ вынулъ изъ глубокаго кармана полушубка бутылку, глянулъ на нее противъ солнца и весело ухмыльнулся, увидавъ, что и бутылка и водка въ ней зарозовѣли. Закинувъ голову, онъ вылилъ водку въ разинутый ротъ, не касаясь бутылки губами, и хотѣлъ-было запустить ее выше самаго высокаго, самаго легкаго дымчатаго облачка въ глубинѣ неба. Но, подумавъ, удержался: — и такъ не миновать ему нынче скандала съ бабой изъ-за пропитыхъ денегъ! — сунулъ бутылку въ карманъ и опять зашагалъ, съ удовольствiемъ вспоминая старуху.

— Ахъ, расчудесная была старуха! — думалъ онъ, глядя широко раскрытыми кроваво-голубыми глазами, полными слезъ, то на солнце, то на сѣрѣющiя за дальними копнами избы Жилыхъ. — Непремѣнно надо разсказать о ней сидѣльцу винной лавки! Шелъ онъ недавно по паровому полю. Глядь, — лежитъ на сухой навозной кучѣ старуха-побирушка и стонетъ.

// 202

Былъ онъ порядочно выпивши, и, какъ всегда во хмелю, жадно искала душа его подвига — все равно, добраго или злого… даже, пожалуй, скорѣй добраго, чѣмъ злого. «Бабка! — крикнулъ онъ, быстро подходя къ старухѣ. — Ай помираешь? Ай убилъ кто? Чѣмъ передъ кѣмъ провинилась?» Старуха, — она была вся въ лохмотьяхъ, блѣдное лицо ея было въ запекшейся крови, глаза закрыты, — зашевелилась и застонала. «Да чтò жъ ты молчишь? — гаркнулъ Захаръ грозно. — Разъ тебе вспрашиваютъ, можешь ты мнѣ не отвѣчать? Значитъ, такъ и будешь лежать? Скотину скоро погонятъ — баранъ заваляетъ, замучаетъ… Вставай сiю минуту!» Старуха вдругъ заголосила, взглянувъ на него, огромнаго и страшнаго. «Батюшка, не трожь меня! Меня и такъ быкъ закаталъ. Пожалѣй меня, несчастную!» — «Не могу я тебя пожалѣть! — еще грознѣе заоралъ Захаръ, почувствовавъ вдругъ жалость и нѣжность къ старухѣ. — Вставай, говорятъ тебѣ!» Старуха приподнялась и точасъ же опять упала и заголосила еще пуще. Тогда, не помня себя отъ жалости, Захаръ сгребъ ее въ охапку и почти бѣгомъ помчалъ къ селу. Старуха, обхвативъ обѣими руками его воловью шею, задыхаясь отъ запаха водки, исходившаго отъ него, тряслась на бѣгу, а онъ, боясь заплакать, быстро бормоталъ, стараясь, сколь возможно, смягчить свой басъ: «Да чтò ты? Ай очумѣла? Чего боишься? Молчи, — говорю тебѣ, молчи, ни о объ комъ не думай! Кто тебя обидитъ, стараго человѣка? Оо всемъ забудь!» — «Не могу, батюшка! — отвѣчала старуха. — Какая моя жизнь? Никакого счастья не вижу себѣ, одна во всемъ свѣтѣ, ни напитковъ ни наѣдковъ сладкихъ отроду не видала…» — «А я табѣ говорю, не голоси! — говорилъ Захаръ. — Всякiй свою стежку тòпча! У всякаго своя печаль! Копти! — гаркнулъ онъ на все поле, ощутивъ внезапный приливъ бурной радости. — Ѣшь солому, а хворсу не теряй! Сейчасъ за мое почтенiе доставлю тебя на хватеру! А за быка за этого тебя драть надо. Чего шатаешься, скитаешься? Зачѣмъ къ стаду лѣзла? Тебѣ надо округъ бабъ находиться. Съ ними ты можешь разговоръ поддержать. А быкъ, онъ, братъ, не помилуетъ!» — «Охъ, постой, — застонала старуха, уже смѣясь сквозь слезы. — Всю душу вытрясъ…» И Захаръ заоралъ еще грознѣй: «Бабка, молчи! А то вотъ шарахну тебя въ ровъ — костей не соберешь!» И захохоталъ, раскрывая пасть, раскачивая старуху и дѣлая видъ, что хочетъ со всего размаху пустить ее съ косогора…

Спина его была мокра, лицо сизо отъ прилива крови и потно, сердце молотами било въ голову, когда, гордо глянувъ

// 203

на мутно-малиновый шаръ, еще не успѣвшiй коснуться горизонта, быстро вошелъ онъ въ Жилыя, — двѣ степныя деревни, отдѣленныя другъ отъ друга лощиной съ тремя прудами. Въ деревняхъ было мертвенно-тихо. Нигдѣ ни единой души. Ровная блѣдная синева вечерняго неба надо всѣмъ. Далекiй лѣсокъ, темнѣющiй въ концѣ лощины. Надъ нимъ полный, уже испускающiй сiянiе мѣсяцъ. Длинный, голый зеленый выгонъ и рядъ избъ вдоль него. Три огромныхъ зеркала, а между ними двѣ широкихъ навозныхъ плотины съ голыми, сухими ветлами — толстыми стволами и тонкими прутьями сучьевъ. На другомъ боку другой рядъ избъ. И такъ четко все въ этотъ короткiй часъ между днемъ и ночью: и контуры сѣрыхъ крышъ, и зелень выгона, и сталь прудовъ. Одинъ, слѣва, чуть розовѣетъ, прочiе — двѣ зеркальныхъ бездны, въ которыхъ точно влитъ отраженный мѣсяцъ и каждый стволъ, каждый сучокъ.

— Фу, пропасти на васъ нѣту! — шумно вздохнулъ Захаръ, прiостанавливаясь. — Какъ подохли всѣ!

Ему захотѣлось рявкнуть такъ, чтобы въ ужасѣ высыпалъ на выгоны весь этотъ мелкiй народишко, спрятанный по избамъ. «Да нѣтъ, нѣтъ, — подумалъ онъ, мотая головой: — ошалѣлъ я, пьянъ… Непристойно думаю, неладно… Домой надо поскорѣй… Домой…»

И вдругъ почувствовалъ такую тяжкую, такую смертельную тоску, смѣшанную со злобой, что даже закрылъ глаза. Лицо его стало котельнаго цвѣта, отдѣлилось отъ русой бороды, уши вспухли отъ прилива крови. Какъ только закрылись его глаза, такъ сейчасъ же запрыгали во тьмѣ передъ нимъ тысяча малахитовыхъ и багряныхъ круговъ, а сердце замерло, оборвалось — и все тѣло мягко ухнуло куда-то въ пропасть. Ахъ, домой бы теперь, да въ ригу, да въ солому — и потонуть въ бездонномъ снѣ! Баба заоретъ? Деньги пропилъ? А тогда расшибить эту бабу въ дребезги — и дѣлу конецъ… И, постоявъ, Захаръ открылъ глаза и, вмѣсто того, чтобы свернуть влѣво, на Осиновые Дворы, упорно зашагалъ, перейдя плотину, по задворкамъ второй деревни и вышелъ на большую дорогу, къ винной лавкѣ.

О, какая тоска была на этой пустынной, безконечной дорогѣ, въ этихъ блѣдныхъ равнинахъ за нею, въ этихъ жнивьяхъ и копнахъ на ихъ просторѣ, въ этотъ молчаливый степной вечеръ! Но Захаръ всѣми силами противился тоскѣ, говорилъ безъ умолку, пилъ все жаднѣе, чтобы переломить ее и наказать этого курчаво-рыжаго, со стоячими бѣлыми глазами мѣщанина, подло и радостно засуетившагося, когда Захаръ предложилъ ему по-

// 204

спорить: можетъ онъ, Захаръ, выпить еще двѣ бутылки, или нѣтъ? Винная лавка, вымазанная мѣломъ, странно бѣлѣла противъ блеклой синевы восточнаго небосклона, на которомъ все прозрачнѣе и свѣтоноснѣе дѣлался кругъ мѣсяца. Возлѣ лавки стоялъ столикъ и скамейка. Мѣщанинъ, въ розовой ситцевой рубахѣ и обтертыхъ до-красна опойковыхъ сапогахъ, торчалъ возлѣ стола, осѣвъ на одну ногу и касаясь земли носкомъ другой, — безобразной, съ высокимъ подъемомъ, съ большимъ каблукомъ, — выставивъ кострецъ, и, какъ обезьяна, съ необыкновенной ловкостью и быстротой грызъ подсолнухи, не спуская своихъ бѣльмъ съ Захара. А Захаръ, поднимая грудь, сжимая зубы, стискивая, точно желѣзными клещами, своими огромными пальцами край стола, облизывая сохнущiя губы, обрывая каждое слово бурнымъ вздохомъ, плохо соображая, чтò онъ говоритъ, поминутно проваливаясь въ какую-то черную пропасть, спѣшилъ, спѣшилъ досказать, какъ онъ несъ старуху…

И вдругъ, размахнувшись всѣмъ туловищемъ, быстро всталъ, далеко отшвырнулъ ногой столъ вмѣстѣ съ зазвенѣвшей бутылкой и граненымъ стаканомъ и хрипло сказалъ:

— Слухай! Ты!

И мѣщанинъ, уже разинувшiй-было ротъ, чтобы крикнуть на Захара за безчинство, взглянувъ на его бѣло-сизое лицо, онѣмѣлъ. А Захаръ, собравъ послѣднiя силы, не давъ сердцу разорваться прежде, чѣмъ онъ скажетъ, твердо договорилъ:

— Слухай. Я помираю. Шабашъ. Не хочу тебя подъ бѣду подводить. Я отойду. Отойду.

И твердо пошелъ на середину большой дороги. И, дойдя до середины, согнулъ колѣни — и тяжело, какъ быкъ, рухнулъ на спину, раскинувъ руки.

Это лунная августовская ночь была жутка для Жилыхъ. Отовсюду безшумно бѣжали бабы и ребятишки къ кабаку; сдержанно и тревожно переговариваясь, шли мужики. Лунный свѣтъ прозрачнѣйшимъ дымомъ стоялъ надъ сухими жнивьями. А среди большой дороги бѣлѣло и блестѣло что-то огромное, страшное: кто-то покрылъ коленкоромъ мертвое тѣло. И босыя бабы, быстро и безшумно подходя, крестились и робко клали мѣдяки въ его возглавiи.

Капри. II. 1912.

// 205