<Бунин И. А. Воспоминания. Париж: Возрождение, 1950. С. 237—247>
Кончая свои писательскія воспоминанія, думаю, что Маяковскій останется в исторіи литературы большевицких лѣт как самый низкій, самый циничный и вредный слуга совѣтскаго людоѣдства по части литературнаго восхваленія его и тѣм самым воздѣйствія на совѣтскую чернь, — тут не в счет, конечно, только один Горькій, пропаганда котораго с его міровой знаменитостью, с его большими и примитивными литературными способностями[1], как нельзя болѣе подходящими для вкусов толпы, с огромной силой актерства, с гомерической лживостью и безпримѣрной неутомимостью в ней оказала такую страшную преступную помощь большевизму поистинѣ «в планетарном масштабѣ». И совѣтская Москва не только с великой щедростью, но даже с идіотской чрезмѣрностью отплатила Маяковскому за всѣ его восхваленія ея, за всяческую помощь ей в дѣлѣ развращенія совѣтских людей, в сниженіи их нравов и вкусов. Маяковскій превознесен в Москвѣ не только как великій поэт. В связи с недавней двадцатилѣтней годовщиной его самоубійства московская «Литературная газета» заявила, что «имя Маяковскаго воплотилось в пароходы, школы, танки, улицы, театры и другія долгія дѣла. Десять пароходов «Владимір Маяковскій»
// 237
плавают по морям и рѣкам. «Владимір Маяковскій» было начерчено на бронѣ трех танков. Один из них дошел до Берлина, до самого рейхстага. Штурмовик «Владимір Маяковскій» разил врага с воздуха. Подводная лодка «Владимір Маяковскій» топила корабли в Балтикѣ. Имя поэта носят: площадь в центрѣ Москвы, станція метро, переулок, библіотека, музей, район в Грузіи, село в Арменіи, поселок в Калужской области, горный пик на Памирѣ, клуб литераторов в Ленинградѣ, улицы в пятнадцати городах, пять театров, три городских парка, школы, колхозы…» (А вот Карлу Либкнехту не повезло: во всей совѣтской Россіи есть всего на всего единственный «Гусиный колхоз имени Карла Либкнехта»). Маяковскому пошло на пользу даже его самоубійство: оно дало повод другому совѣтскому поэту, Пастернаку, обратиться к его загробной тѣни с намеком на что-то даже очень возвышенное:
Твой выстрѣл был подобен Этнѣ
в предгорье трусов, и трусих!
Казалось бы, выстрѣл можно уподоблять не горѣ, а какому-нибудь ея дѣйствію, — обвалу, изверженію… Но поелику Пастернак считается в совѣтской Россіи да многими и в эмиграцiи тоже геніальным поэтом, то и выражается он как раз так, как и подобает теперешним геніальным поэтам, и вот еще один примѣр тому из его стихов:
Поэзія, я буду клясться
тобой и кончу, прохрипѣв:
ты не осанка сладкогласца,
// 238
ты лѣто с мѣстом в третьем классѣ,
ты пригород, а не припѣв.
Маяковскій прославился в нѣкоторой степени еще до Ленина, выдѣлился среди всѣх тѣх мошенников, хулиганов, что назывались футуристами. Всѣ его скандальныя выходки в ту пору были очень плоски, очень дешевы, всѣ подобны выходкам Бурлюка, Крученых и прочих. Но он их всѣх превосходил силой грубости и дерзости. Вот его знаменитая желтая кофта и дикарски раскрашенная, морда, но сколь эта морда зла и мрачна! Вот он, по воспоминаніям одного из его тогдашних пріятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публикѣ, собравшейся потѣшаться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривленнаго рта. Он высок ростом, статен и силен на вид, черты его лица рѣзки и крупны, он читает, то усиливая голос до рева, то лѣниво бормоча себѣ под нос; кончив читать, обращается к публикѣ уже с прозаической рѣчью:
— Желающіе получить в морду благоволят становиться в очередь.
Вот он выпускает книгу стихов, озаглавленную будто бы необыкновенно остроумно: «Облако в штанах». Вот одна из его картин на выставкѣ, — он вѣдь был и живописец: что-то как попало наляпано на полотнѣ, к полотну приклеена обыкновенная деревянная ложка, а внизу подпись: «Парикмахер ушел в баню»…
Если бы подобная картина была вывѣшена гдѣ-нибудь на базарѣ в каком-нибудь самом захолустном русском городишкѣ, любой прохожій мѣщанин, взглянув на нее, только пока-
// 239
чал бы головой и пошел дальше, думая, что выкинул эту штуку какой-нибудь дурак набитый или помѣшанный. А Москву и Петербург эта штука все-таки забавляла, там она считалась «футуристической». Если бы на какой-нибудь ярмаркѣ балаганный шут крикнул толпѣ становиться в очередь, чтобы получать по мордѣ, его немедля выволокли бы из балагана и самого измордовали бы до безчувствія. Ну, а русская столичная интеллигенція всетаки забавлялась Маяковскими и вполнѣ соглашалась с тѣм, что их выходки называются футуризмом.
В день объявленія первой русской войны с нѣмцами Маяковскій влѣзает на пьедестал памятника Скобелеву в Москвѣ и ревет над толпой патріотическими виршами. Затѣм, через нѣкоторое время, на нем цилиндр, черное пальто, черныя перчатки, в руках трость чернаго дерева, и он в этом нарядѣ как-то устраивается так, что на войну его не берут. Но вот наконец воцаряется косоглазый, картавый, лысый сифилитик Ленин, начинается та эпоха, о которой Горькій незадолго до своей насильственной смерти брякнул: «Мы в странѣ, освѣщенной геніем Владиміра Ильича Ленина, в странѣ, гдѣ неутомимо и чудодѣйственно работает желѣзная воля Іосифа Сталина!» Воцарившись, Ленин, «величайшій геній всѣх времен и народов,» как неизмѣнно называет его теперь Москва, провозгласил:
«Буржуазный писатель зависит от денежнаго мѣшка, от подкупа. Свободны ли вы, господа писатели, от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографіи в рамках и картинках, проституціи в видѣ “дополненія” к “святому искусству” вашему?»
// 240
«Денежный мѣшок, порнографія в рамках и картинках, проституція в видѣ дополненія…» Какой словесный дар, какой убійственный сарказм! Недаром твердит Москва и другое: «Ленин был и величайшим художником слова». Но всего замѣчательнѣй то, что он сказал вскорѣ послѣ этого:
«Так называемая “свобода творчества” есть барскій анахронизм. Писатели должны непремѣнно войти в партійныя организаціи».
И вот Маяковскій становится уже неизмѣнным слугою РКП (Россійской Коммунистической Партіи), начинает буянить в том же родѣ, как буянил, будучи футуристом: орать, что «довольно жить законами Адама и Евы», что пора «скинуть с корабля современности Пушкина», затѣм — меня: твердо сказал на каком-то публичном собраніи (по свидѣтельству Е. Д. Кусковой в ея статьях «До и послѣ», напечатанных в прошлом году в «Новом Русском Словѣ» по поводу моих «Автобіографических замѣток»):
«Искусство для пролетаріата не игрушка, а оружіе. Долой «Буниновщину» и да здравствуют передовые рабочіе круги!»
Что именно требовалось, как «оружіе», этим кругам, то есть, проще говоря, Ленину с его РКП, единственной партіей, которой он замѣнил всѣ прочія «партійныя организаціи»? Требовалась «фабрикація людей с матеріалистическим мышленіем, матеріалистическими чувствами», а для этой фабрикаціи требовалось все наиболѣе завѣтное ему, Ленину, и всѣм его соратникам и наслѣдникам: стереть с лица земли и оплевать все прошлое, все, что считалось прекрасным в этом прошлом, разжечь самое окаянное[2] богохульство, — ненависть к ре-
// 241
лигіи была у Ленина совершенно паталогическая, — и самую звѣрскую классовую ненависть, перешагнуть всѣ предѣлы в безпримѣрно похабном самохвальствѣ и прославленіи РКП, неустанно воспѣвать «вождей», их палачей, их опричников, — словом как раз все то, для чего трудно было найти болѣе подходящаго пѣвца, «поэта», чѣм Маяковскій с его злобной, безстыдной, каторжно-безсердечной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтичностью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тѣх дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то новый род якобы стиха, а этим стихом выразить все то гнусное, чему он был столь привержен, и всѣ свои лживые восторги перед РКП и ея главарями, свою преданность им и ей. Ставши будто бы яростным коммунистом, он только усилил и развил до крайней степени все то, чѣм добывал себѣ славу, будучи футуристом, ошеломляя публику грубостью и пристрастіем ко всякой мерзости. Он называл звѣзды «плевочками», он, разсказывая в своих ухабистых виршах о своем путешествіи по Кавказу, сообщил, что сперва поплевал в Терек, потом поплевал в Арагву; он любил слова еще болѣе гадкія, чѣм плевочки, — писал, напримѣр, Есенину, что его, Есенина, имя «публикой осоплено», над Америкой, в которой он побывал впослѣдствіи, издѣвался в том же родѣ:
Мамаша
грудь
ребенку дала.
Ребенок,
с каплями на носу,
сосет
// 242
как будто
не грудь, а доллар —
занят серьезным бизнесом.
Он любил слово «блевотина», — писал (похоже, что о самом себѣ):
Бумаги
гладь
облевывает
пером,
концом губы поэт,
как блядь рублевая.
Подобно Горькому, будто бы ужасно ненавидѣвшему золото, — Горькій уже много лѣт тому назад свирѣпо назвал Нью-Йорк «Городом Желтаго Дьявола», то есть золота, — он, Маяковскій, золото тоже должен был ненавидѣть, как это полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал:
Пока
доллар
всѣх поэм родовѣй,
лапя,
хапая,
выступает,
порфиру надѣв, Бродвей:
капитал —
его препохабіе!
Горькій посѣтил Америку в 1906 году, Маяковскій через двадцать лѣт послѣ него — и это было просто ужасно для американцев: я недавно прочел об этом в московской «Литера-
// 243
турной газетѣ» в почтенном органѣ Союза совѣтских писателей, там в статьѣ какого-то Атарова сказано, что на его столѣ лежит «удивительная, подлинно великая книга» прозы и стихов Маяковскаго об Америкѣ, что книга эта «плод пребыванія Маяковскаго в Нью-Йоркѣ» и что послѣ пріѣзда его туда «у американских мастеров бизнеса были серьезныя причины тревожиться: в их страну пріѣхал великій поэт революціи!»
С такой же силой, с какой он устрашил и разоблачил Америку, он воспѣвал РКП:
Мы
не с мордой, опущенной вниз,
мы — в новом, грядущем быту,
помноженном на электричество
и коммунизм…
Поэтом не быть мнѣ бы,
если б
не это пѣл:
в звѣздах пятиконечных небо
безмѣрнаго свода РКП.
Что совершалось под этим небом в пору писаній этих виршей? Об этом можно было прочесть даже и в совѣтских газетах:
«3-го іюня на улицах Одессы подобрано 142 трупа умерших от голода, 5-го іюня — 187. Граждане! Записывайтесь в трудовыя артели по уборкѣ трупов!»
«Под Самарой пал жертвой людоѣдства бывшій член Государственной Думы Крылов, врач по профессіи: он был вызван в деревню к больному, но по дорогѣ убит и съѣден».
// 244
В ту же пору так называемый «Всероссійскій Староста» Калинин: посѣтил юг Россіи и тоже вполнѣ откровенно засвидѣтельствовал:
«Тут одни умирают от голода, другіе хоронят, стремясь использовать в пищу мягкія части умерших».
Но что до того было Маяковским, Демьянам и многим, многим прочим из их числа, жравшим «на полный рот», носившим шелковое бѣлье, жившим в самых знаменитых «Подмосковных», в московских особняках прежних московских милліонеров! Какое дѣло было Владиміру Маяковскому до всего того, что вообще совершалось под небом РКП? Какое небо, кромѣ этого неба, мог он видѣть? Развѣ не сказано, что «свиньѣ неба во вѣки не видать»? Под небом РКП при началѣ воцаренія Ленина ходил по колѣно в крови «революціонный народ», затѣм кровопролитіем занялся Феликс Эдмундович Дзержинскій и его сподвижники. И вот Владимір Маяковскій превзошел в тѣ годы даже самых отъявленных совѣтских злодѣев и мерзавцев. Он писал:
Юношѣ, обдумывающему житье,
рѣшающему —
сдѣлать бы жизнь с кого,
скажу, не задумываясь:
дѣлай ее
с товарища Дзержинскаго!
Он, призывая русских юношей идти в палачи, напоминал им слова Дзержинскаго о самом себѣ, совершенно бредовыя в устах изверга, истребившаго тысячи и тысячи жизней:
«Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает свою жизнь за других».
// 245
А наряду с подобными призывами не забывал Маяковскій славословить и самих творцов РКП, — лично их:
Партія и Ленин
кто болѣе
матери исторіи цѣнен?
Я хочу,
что б к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выдѣлкой стали
о работѣ стихов
от Политбюро
чтобы дѣлал доклады Сталин.
И вот слава его, как великаго поэта, все растет и растет, поэтическія творенія его издаются «громадными тиражами по личному приказу из Кремля», в журналах платят ему за каждую строку даже в одно слово гонорары самые что ни на есть высокіе, он то и дѣло вояжирует в «гнусныя» капиталистическія страны, побывал в Америкѣ, нѣсколько раз прiѣзжал в Париж и каждый раз имѣл в нем довольно долгое пребываніе, заказывал бѣлье и костюмы в лучших парижских домах, рестораны выбирал тоже наиболѣе капиталистическіе, но «поплевал» и в Парижѣ, — заявил с томной брезгливостью пресыщеннаго пшюта:
Я не люблю
парижскую любовь —
любую самочку
шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
// 246
сказав «тубо»
собакам озвѣрѣвшей страсти.
«Большим поэтом» окрестил его, кажется, раньше всѣх Горькій: пригласил его к себѣ на дачу в Мустамяки, чтобы он прочитал у него в небольшом, но весьма избранном обществѣ свою поэму «Флейта-Позвоночник», и когда Маяковскій кончил эту поэму, со слезами пожал ему руку:
— Здорово, сильно… Большой поэт!
А всего нѣсколько лѣт тому назад прочитал я в журналѣ «Новоселье», издававшемся тогда еще в Нью-Йоркѣ, нѣчто уже совершенно замѣчательное:
«Потуги вычеркнуть Маяковскаго из русской и всемірной литературы отброшены послѣдними годами в далекое архивное прошлое».
Это начало статейки, напечатанной в «Новосельи» г-ном Романом Якобсоном, очень видным славистом, весьма извѣстным своими работами по изученію «Слова о Полку Игоревѣ», — он, русскій по происхожденію, когда-то учившійся в одной гимназіи с Маяковским в Москвѣ, был сперва профессором в Прагѣ, затѣм в Нью-Йоркѣ и наконец получил кафедру в Харвардском университетѣ, лучшем в Америкѣ.
Не знаю, кто «тужился» развѣнчать Маяковскаго, — кажется, никто. И вообще г. Роман Якобсон напрасно безпокоится: относительно всемірной литературы он, конечно, слегка зарапортовался, рядом со «Словом о Полку Игоревѣ» творенія Маяковскаго навряд будут в ней, но в будущей, свободной исторіи русской литературы Маяковскій будет, без сомнѣнія, помянут достойно.
// 247