<Бунин И. А. Воспоминания. Париж: Возрождение, 1950. С. 261—272>
9 ноября 1933 года, старый добрый Прованс, старый добрый Грасс, гдѣ я почти безвыѣздно провел цѣлых десять лѣт жизни, тихій, теплый, сѣренькій день поздней осени…
Такіе дни никогда не располагают меня к работѣ. Все же, как всегда, я с утра за письменным столом. Сажусь за него и послѣ завтрака. Но, поглядѣв в окно и видя, что собирается дождь, чувствую: нѣт, не могу. Нынче в синема дневное представленіе — пойду в синема.
Спускаясь с горы, на которой стоит «Бельведер», в город, гляжу на далекія Канны, на чуть видное в такіе дни море, на туманные хребты Эстереля и ловлю себя на мысли:
— Может быть, как раз сейчас, гдѣ-то там, на другом краю Европы, рѣшается и моя судьба…
В синема я однако опять забываю о Стокгольмѣ.
Когда, послѣ антракта, начинается какая-то веселая глупость под названіем «Бэби», смотрю на экран с особенным интересом: играет хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Но вот в темнотѣ возлѣ меня какой-то осторожный шум, потом свѣт ручного фонарика и кто-то трогает меня за плечо и торжественно и взволнованно говорит вполголоса:
— Телефон из Стокгольма…
// 261
И сразу обрывается вся моя прежняя жизнь.
Домой я иду довольно быстро, но не испытывая ничего, кромѣ сожалѣнія, что не удалось досмотрѣть, как будет играть Киса дальше, и какого-то безразличнаго недовѣрія к тому, что мнѣ сообщили. Но нѣт, не вѣрить нельзя: издали видно, что мой всегда тихій и полутемный в эту пору дом, затерянный среди пустынных оливковых садов, покрывающих горные скаты над Грассом, ярко освѣщен сверху донизу. И сердце у меня сжимается какою-то грустью… Какой-то перелом в моей жизни…
________
Весь вечер «Бельведер» полон звоном телефона, из котораго что-то отдаленно кричат мнѣ какіе-то разноязычные люди чуть не из всѣх столиц Европы, оглашается звонками почтальонов, приносящих все новыя и новыя привѣтственныя телеграммы чуть не из всѣх стран міра, — отовсюду, кромѣ Россіи! — и выдерживает первые натиски посѣтителей всякаго рода, фотографов и журналистов… Посѣтители, число которых все возрастает, так что лица их все больше сливаются передо мною, со всѣх сторон жмут мнѣ руки, волнуясь и поспѣшно говоря одно и то же, фотографы ослѣпляют меня магніем, чтобы потом разнести по всему свѣту изображеніе какого-то блѣднаго безумца, журналисты наперебой засыпают меня допросами…
— Как давно вы из Россіи?
— Эмигрант с начала двадцатаго года.
— Думаете ли вы теперь туда возвратиться?
— Бог мой, почему же я теперь могу туда возвратиться?
// 262
— Правда ли, что вы первый русскій писатель, которому присуждена Нобелевская премія за все время ея существованія?
— Правда.
— Правда ли, что ее когда-то предлагали Льву Толстому и что он от нея отказался?
— Неправда. Премія никогда никому не предлагается, все дѣло присужденія ея проходит всегда в глубочайшей тайнѣ.
— Имѣли ли вы связи и знакомства в Шведской Академіи?
— Никогда и никаких.
— За какое именно ваше произведенiе присуждена вам премія?
— Думаю, что за совокупность всѣх моих произведеній.
— Вы ожидали, что вам ее присудят?
— Я знал, что я давно в числѣ кандидатов, что моя кандидатура не раз выставлялась, читал многіе лестные отзывы о моих произведенiях таких извѣстных скандинавских критиков, как Böök, Osterling, Agrell, и, слыша об их причастности к Шведской Академіи, полагал, что они тоже расположены в мою пользу. Но, конечно, ни в чем не был увѣрен.
— Когда обычно происходит раздача Нобелевских премій?
— Ежегодно в одно и то же время: десятаго декабря.
— Так что вы поѣдете в Стокгольм именно к этому сроку?
— Даже может быть, раньше: хочется поскорѣе испытать удовольствіе дальней дороги. Вѣдь по своей эмигрантской безправности, по той трудности, с которой нам, эмигрантам, приходится добывать визы, я уже тринадцать лѣт
// 263
никуда не выѣзжал за границу, лишь один раз ѣздил в Англію. Это для меня, без конца ѣздившаго когда-то по всему міру, было одно из самых больших лишеній.
— Вы уже бывали в скандинавских странах?
— Нѣт, никогда. Совершал, повторяю, многiя и далекія путешествія, но все к востоку и к югу, сѣвер же все оставлял на будущее время…
Так неожиданно понесло меня тѣм стремительным потоком, который превратился вскорѣ даже в нѣкоторое подобіе сумасшедшаго существованія: ни единой свободной и спокойной минуты с утра до вечера. Наряду со всѣм тѣм обычным, что ежегодно происходит вокруг каждаго Нобелевскаго лауреата, со мной, в силу необычности моего положенія, то есть, моей принадлежности к той странной Россіи, которая сейчас разсѣяна по всему свѣту, происходило нѣчто такое, чего никогда не испытывал ни один лауреат в мірѣ: рѣшеніе Стокгольма стало для всей этой Россіи, столь униженной и оскорбленной во всѣх своих чувствах, событіем истинно національним…
________
В ночь с третьяго на четвертое декабря я уже далеко от Парижа. Норд-экспресс, отдѣльное купэ перваго класса — сколько уже лѣт не испытывал я чувств, связанных со всѣм этим! Далеко за полночь, мы уже в Германіи. Все стою на площадкѣ вагона, который идет в поѣздѣ послѣдним. И, вырываясь из под вагона, несется назад в блѣдном лунном свѣтѣ нѣчто напоминающее Россію: плоскія равнины, траурно-пестрыя от снѣга, какія-то оснѣженныя деревья…
// 264
Утром Ганновер. Открываю глаза, поднимаю штору — окно во льду, замерзло. Лед и на рельсах. На людях, проходящих по платформѣ, мѣховыя шапки, шубы — как давно не видал я всего этого и как, оказывается, живо хранил в сердцѣ!
Вечером наш поѣзд ставят на пароход «Густав V» и медленно направляют к берегам Швеціи. Снова интервью, снова вспышки магнія… В Швеціи мой вагон буквально осаждается толпой фотографов и журналистов… И только поздней ночью остаюсь я наконец опять один. За окнами чернота и бѣлизна — сплошные черные лѣса в бѣлых глубоких снѣгах. И все это, вмѣстѣ с жарким теплом купе, совсѣм как ночи когда-то на Николаевской дорогѣ…
________
Раздача премій лауреатам ежегодно происходит всегда десятаго декабря и начинается ровно в пять часов вечера.
В этот день стук в дверь моей спальни раздается рано, с вечера было приказано разбудить меня не позднѣе восьми с половиной. Вскакиваю и тотчас же вспоминаю, что за день нынче: день самый главный. На часах всего восемь, сѣверное утро едва брезжит, еще горят фонари на набережной канала, видной из моих окон, и та часть Стокгольма, что над нею, передо мною, со всѣми своими башнями, церквами и дворцами, тоже имѣющая что-то очень схожее с Петербургом, еще так сказочно-красива, как бывает она только на закатѣ и на разсвѣтѣ. Но я должен начать день нынче рано: десятое декабря — дата смерти Альфреда Нобеля, и потому я с утра должен быть в цилиндрѣ и ѣхать
// 265
за город, на кладбище, гдѣ надо возложить вѣнки и на его могилу и на могилу недавно умершаго племянника его, Эммануила Нобеля. Я опять вчера лег в три часа ночи и теперь, одѣваясь, чувствую себя очень зыбко. Но кофе горячо и крѣпко, день наступает ясный, морозный, мысль о необычайной церемоніи, которая ждет меня нынче вечером, возбуждает…
Офицiальное приглашеніе на торжество разсылается лауреатам за нѣсколько дней до него. Оно составлено (на французском языкѣ) в полном соотвѣтствіи с той точностью, которой отличаются всѣ шведскіе ритуалы:
— Гг. лауреаты приглашаются прибыть в Концертный Зал для полученія Нобелевских премій 10 декабря 1933 г., не позднѣе 4 ч. 50 м. дня. Его Величество, в сопровожденіи Королевскаго Дома и всего Двора, пожалует в Зал, дабы присутствовать на торжествѣ и лично вручить каждому из них надлежащую премію, ровно в 5 ч., послѣ чего двери Зала будут закрыты и начнется само торжество.
Ни опоздать хотя бы на одну минуту, ни прибыть хотя бы на двѣ минуты раньше назначеннаго срока на какое-нибудь шведское приглашеніе совершенно недопустимо. Поэтому одѣваться я начинаю чуть ли не с трех часов дня — из страха, как бы чего не случилось: а вдруг куда-нибудь исчезнет запонка фрачной рубашки, как любят это дѣлать в подобных случаях всѣ запонки в мірѣ?
В половинѣ пятаго мы ѣдем.
Город в этот вечер особенно блещет огнями, — и в честь лауреатов, и в ознаменованіе близости Рождества и Новаго Года. К громадному «Музыкальному Дому», гдѣ всегда происходит
// 266
торжество раздачи премій, течет столь густой и безконечный поток автомобилей, что наш шоффер, молодой гигант в мохнатой мѣховой шапкѣ, с великим трудом пробирается в нем: нас спасает только то, что полиція, при видѣ кортежа лауреатов, которые всегда ѣдут в таких случаях друг за другом, задерживает всѣ прочіе автомобили.
Мы, лауреаты, входим в «Музыкальный Дом», со всей прочей толпою, но в вестибюлѣ нас тотчас от толпы отдѣляют и ведут куда-то по особым ходам, так что то, что происходит в парадном залѣ до нашего появленія на эстрадѣ, я знаю только с чужих слов.
Зал этот удивителен своей высотой, простором. Теперь он весь декорирован цвѣтами и переполнен народом: сотни вечерних дамских нарядов в жемчугах и брилліантах, сотни фраков, звѣзд, орденов, разноцвѣтных лент и всѣх прочих торжественных отличій. В пять без десяти минут весь кабинет шведских министров, дипломатическій корпус, Шведская Академія, члены Нобелевскаго Комитета и вся эта толпа приглашенных уже на мѣстах и хранят глубокое молчаніе. Ровно в пять герольды с эстрады возвѣщают фанфарами появленiе Монарха. Фанфары уступают мѣсто прекрасным звукам національнаго гимна, льющимся откуда-то сверху, и Монарх входит в сопровожденіи наслѣднаго принца и всѣх прочих членов королевскаго дома. За ним слѣдуют свита и двор. Мы, четыре лауреата, находимся в это время все еще в той маленькой залѣ, что примыкает к заднему входу на эстраду.
Но вот и наш выход. С эстрады снова раздаются фанфары, и мы слѣдуем за тѣми из шведских академиков, которые будут представлять нас
// 267
и читать о нас рефераты. Я, которому назначено говорить свою рѣчь на банкетѣ послѣ раздачи премій первым, теперь выхожу, по ритуалу, на эстраду послѣдним. Меня выводит Пер Гальстрем, непремѣнный секретарь Академіи. Выйдя, я поражаюсь нарядностью, многолюдством зала и тѣм, что при появленіи с поклоном входящих лауреатов, встает не только весь зал, но и сам Монарх со всѣм своим Двором и Домом.
Эстрада тоже громадна. Она украшена какими-то мелкими розовыми, живыми цвѣтами. Правую сторону ея занимают кресла академиков. Четыре кресла перваго ряда налѣво предназначены для лауреатов[1]. Надо всѣм этим торжественно-неподвижно свисают со стѣн полотнища шведскаго національнаго флага: обычно украшают эстраду флаги всѣх тѣх стран, к которым принадлежат лауреаты; но какой флаг имѣю я лично, эмигрант? Невозможность вывѣсить для меня флаг совѣтскій заставила устроителей торжества ограничиться ради меня одним, — шведским. Благородная мысль!
Открывает торжество предсѣдатель Нобелевскаго Фонда. Он привѣтствует короля и лауреатов и предоставляет слово докладчику. Тот цѣликом посвящает это первое слово памяти Альфреда Нобеля, — в этом году столѣтіе со дня его рожденія. Затѣм идут доклады, посвященные характеристикѣ каждаго из лауреатов, и послѣ каждаго доклада лауреат приглашается докладчиком спуститься с эстрады и принять из рук короля папку с Нобелевским дипломом и футляр с большой золотой медалью, на одной сторонѣ которой выбито изображенiе Альфреда Нобеля, а с другой имя лауреата. В антрактах играют Бетховена и Грига.
// 268
Григ один из наиболѣе любимых мною композиторов, я с особым наслажденіем услыхал его звуки перед докладом обо мнѣ Пера Гальстрема.
Послѣдняя минута меня взволновала. Рѣчь Гальстрема была не только прекрасна, но истинно сердечна. Кончив, он с милой церемонностью обратился ко мнѣ по французски:
— Иван Алексѣевич Бунин, благоволите сойти в Зал и принять из рук Его Величества литературную Нобелевскую премію 1933 года, присужденную вам Шведской Академіей.
В наступившем вслѣд за тѣм глубоком молчаніи я медленно прошел по эстрадѣ и медленно сошел по ея ступеням к Королю, вставшему мнѣ на встрѣчу. Поднялся в это время и весь зал, затаив дыханіе, чтобы слышать, что Он мнѣ скажет и что я Ему отвѣчу. Он привѣтствовал меня и в моем лицѣ всю русскую литературу с особенно милостивым и крѣпким рукопожатіем. Низко склонясь перед Ним, я отвѣтил по французски:
— Государь, я прошу Ваше Величество соблаговолить принять выраженiе моей глубокой и почтительной благодарности.
Слова мои потонули в рукоплесканіях.
Король чествует лауреатов обѣдом в своем дворцѣ на другой день послѣ торжества раздачи премій. Вечером же десятаго декабря, почти тотчас по окончаніи этого торжества, их везут на банкет, который им дает Нобелевскій Комитет.
На банкетѣ предсѣдательствует кронпринц.
Когда мы прiѣзжаем, там уже опять в сборѣ всѣ члены Академіи, весь Королевскій Дом и
// 269
двор, дипломатическій корпус, художественный мір Стокгольма и прочіе приглашенные.
К столу идут в первой парѣ кронпринц и моя жена, которая сидит потом рядом с ним в центрѣ стола.
Мое мѣсто рядом с принцессой Ингрид, — нынѣ она датская королева, — напротив брата короля, принца Евгенія (кстати сказать, извѣстнаго шведскаго художника).
Кронпринц открывает застольныя рѣчи. Он говорит блестяще, посвящая слово памяти Альфреда Нобеля.
Затѣм наступает черед говорить лауреатам.
Принц говорит со своего мѣста. Мы же с особой трибуны, которая устроена в глубинѣ банкетной залы, тоже необыкновенно огромной, построенной в старинном шведском стилѣ.
Радіо-пріемник разносит наши слова с этой эстрады по всей Европѣ.
Вот точный текст той рѣчи, которую произнес я по французски:
— Ваше Высочество, Милостивыя Государыни, Милостивые Государи.
9 ноября, в далекой дали, в старинном провансальском городѣ, в бѣдном деревенском домѣ, телефон извѣстил меня о рѣшеніи Шведской Академіи. Я был бы неискренен, ежели бы сказал, как говорят в подобных случаях, что это было наиболѣе сильное впечатлѣніе во всей моей жизни. Справедливо сказал великій философ, что чувства радости, даже самыя рѣзкія, почти ничего не значат по сравненію с таковыми же чувствами печали. Ничуть не желая омрачать этот праздник, о коем я навсегда сохраню неизгладимое воспоминаніе, я все-таки позволю себѣ сказать, что скорби, испытанныя мною за по-
// 270
слѣдніе пятнадцать лѣт, далеко превышали мои радости. И не личными были эти скорби, — совсѣм нѣт! Однако, твердо могу сказать я и то, что из всѣх радостей моей писательской жизни это маленькое чудо современной техники, этот звонок телефона из Стокгольма в Грасс, дал мнѣ, как писателю, наиболѣе полное удовлетвореніе. Литературная премія, учрежденная вашим великим соотечественником Альфредом Нобелем, есть высшее увѣнчанiе писательскаго труда! Честолюбіе свойственно почти каждому человѣку и каждому автору, и я был крайне горд получить эту награду со стороны судей столь компетентных и безпристрастных. Но думал ли я 9 ноября только о себѣ самом? Нѣт, это было бы слишком эгоистично. Горячо пережив волненіе от потока первых поздравленій и телеграмм, я в тишинѣ и одиночествѣ ночи думал о глубоком значеніи поступка Шведской Академіи. Впервые со времени учрежденія Нобелевской преміи вы присудили ее изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующійся гостепріимством Франціи, по отношенію к которой я тоже навсегда сохраню признательность. Господа члены Академіи, позвольте мнѣ, оставив в сторонѣ меня лично и мои произведенія, сказать вам, сколь прекрасен ваш жест сам по себѣ. В мірѣ должны существовать области полнѣйшей независимости. Внѣ сомненія, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнѣній, всяческих философских и религіозных вѣрованій. Но есть нѣчто незыблемое, всѣх нас объединяющее: свобода мысли и совѣсти, то, чему мы обязаны цивилизаціей. Для писателя эта свобода необходима особенно, — она для него догмат, аксіома. Ваш же жест, господа члены Академіи, еще раз доказал, что лю-
// 271
бовь к свободѣ есть настоящій національный культ Швеціи.
— И еще нѣсколько слов — для окончанія этой небольшой рѣчи. Я не с нынѣшняго дня высоко цѣню ваш Королевскій Дом, вашу страну, ваш народ, вашу литературу. Любовь к искусствам и к литературѣ всегда была традиціей для шведскаго Королевскаго Дома, равно как и для всей благородной націи вашей. Основанная славным воином, шведская династія есть одна из самых славных в мірѣ. Его Величество Король, Король-Рыцарь народа-рыцаря, да соизволит разрѣшить чужеземному, свободному писателю, удостоенному вниманіем Шведской Академіи, выразить Ему свои почтительнѣйшія и сердечнѣйшія чувства.
// 272