ДРЕВНIЯ РЕЛИГIИ

Эрнеста Ренана.

Критика родилась въ наше время, и только самая тонкая критика можетъ замѣтить настоящую важность изученiя религiй, внѣ всякаго догматизма и всякой полемики. Если человѣкъ имѣетъ значенiе, то потому только, что возвышаясь надъ вульгарностью жизни, онъ достигаетъ своими нравственными и умственными способностями до мiра высшихъ воззрѣнiй и безкорыстныхъ наслажденiй. Религiя — это область идеала въ человѣческой жизни; она вся въ этомъ словѣ: человѣкъ живетъ не единымъ хлѣбомъ.

Знаю, что есть другая сила, имѣющая притязанiе резюмировать въ себѣ духовную жизнь человѣчества, и не время теперь говорить о ней дурно; но сказать, что философiя не годится для большинства, не значитъ отрицать философiю, напротивъ, ставить ее на настоящее мѣсто, единственное, на которомъ она будетъ высока, сильна, непобѣдима. На сколько философiя величественна, если смотрѣть на нее въ сонмѣ мудрыхъ, на столько–же она незамѣтна, если смотрѣть на нее какъ на фактъ исторiи человѣчества. Можно сосчитать облагороженныя ею души, написать на четырехъ страницахъ исторiю малочисленной аристократiи, собравшейся подъ ея знаменемъ въ древнемъ мiрѣ. Остальные–же, предавшись потоку своихъ мечтанiй, страховъ и очарованiй, безпорядочно неслись по опаснымъ долинамъ инстинкта и бреда, отыскивая причину дѣйствiй и вѣрованiй единственно въ призракахъ своего мозга и въ бiенiяхъ собственнаго сердца.

Такъ какъ религiя народа есть полнѣйшее выраженiе его индивидуальности, то въ этомъ смыслѣ, она поучительнѣе исторiи. И дѣйствительно, исторiя народа не вполнѣ принадлежитъ ему: она заключаетъ въ себѣ случайную или роковую сторону, не зависящую отъ нацiи и даже иногда стѣсняющую ея естественное развитiе; религiозное же преданiе есть собственное и исключительное дѣло генiя каждаго племени. Напрмѣръ, Индiя не оставила намъ ни одной строки собственно исторiи. Учоные сожалѣютъ объ этомъ и готовы купить на вѣсъ золота какую нибудь хронику, какое нибудь перечисленiе царей; въ дѣйствительности–же, мы имѣемъ гораздо лучшее: у насъ есть ея поэма, ея миѳологiя, ея священные книги; у насъ ея душа. Въ исторiи, мы нашли бы нѣсколько сухо разсказанныхъ фактовъ, настоящiй характеръ которыхъ съ трудомъ–бы схватила критика; басня–же даетъ намъ, точно въ отпечаткѣ, вѣрное изображенiе ея чувствованiй и мышленiя, ея моральный портретъ, написанный ею самой.

И такъ, то что XVIII вѣкъ считалъ собранiемъ предразсудковъ и мелочей древняго мiра, стало, въ глазахъ болѣе полной философiи исторiи, любопытнѣйшимъ документомъ прошедшаго человѣчества. Изученiя, считавшiяся прежде принадлежностью поверхностныхъ умовъ, возвысились до уровня высшихъ умозрѣнiй и книга, служащая истолкованiемъ басенъ, которыя Бель (Bayle) считалъ годными только для забавы дѣтей, заняла мѣсто въ числѣ самыхъ серьозныхъ сочиненiй нашего вѣка.

Чтобъ оцѣнить всю важность этой книги, — мы хотимъ говорить о пространной миѳологической энциклопедiи, которую одинъ изъ достойнѣйшихъ представителей французской учоности сгрупировалъ вокругъ недавно оконченнаго перевода Символики доктора Крейцера (·) — нужно возвратиться къ тому времени, когда предприняты были похвальныя усилiя перенести къ намъ цѣлый рядъ изученiй, такъ процвѣтавшихъ у нашихъ сосѣдей и которыми мы такъ пренебрегали. Когда появился въ 1825 году первый томъ Религiй древности, онъ совпадалъ съ движенiемъ любопытства, волновавшаго тогда умы и понуждавшаго ихъ искать въ лучше–понятой исторiи разрѣшенiя задачь, которыя увлекаютъ просвѣщенную часть общественнаго мнѣнiя. Подобные труды рѣдко оканчиваются среди движенiя, съ которымъ встрѣчено было ихъ появленiе; но если послѣднiе томы Religions de l’antiquité не встрѣтили публики, исполненной того–же рвенiя и надеждъ, съ какими встрѣчены были первые, то по крайней мѣрѣ доказали, что ничего не измѣнилось въ усердiи учонаго, который, впродолженiи четверти вѣка, былъ истолкователемъ одной изъ важнѣйшихъ вѣтвей нѣмецкой эрудицiи; и никто не станетъ оспоривать у него названiя возобновителя миѳологическихъ изслѣдованiй во Францiи.

Переводчикъ Символики нашолъ у насъ эти науки на самой низкой степени. Это было время, когда г–нъ Пети–Радель съ важностiю разсуждалъ о приключенiяхъ коровы Io и строилъ въ своемъ мемуарѣ синоптическую таблицу любовниковъ Елены, сравнивая ихъ лѣта съ лѣтами de cette princesse. Германiя–же напротивъ, посвященная въ познанiе древности великой генерацiей Вольфовъ и Гейне, ктомуже такъ близкая по своему генiю къ религiознымъ воззрѣнiямъ первыхъ вѣковъ, обладала уже превосходными сочиненiями о древнихъ миѳологiяхъ и о способѣ ихъ истолкованiя. Прежде всего, нужно было наверстать пропущенное пол–столѣтiе и сдѣлать доступными сокровища здравой эрудицiи, которыя собрала Германiя, между тѣмъ какъ Францiя все держалась традицiй поверхностной критики XVIII–го вѣка. Символика г–на Крейцера говорила сама за себя своими величественными пропорцiями, европейской репутацiей, возвышенностью взглядовъ, высокой философiей и учоностью, которую выказалъ въ ней авторъ. Г. Гинье понялъ однакожъ, что переводъ одного сочиненiя, которое въ нѣкоторыхъ подробностяхъ уже отстало отъ новѣйшихъ трудовъ, не вполнѣ осуществитъ его цѣль. Поэтому онъ рѣшился собрать вокругъ книги Крейцера результаты трудовъ параллельныхъ или позднѣйшихъ, однимъ словомъ — сдѣлать изъ текста Символики ткань обширнаго синтеза, охватывающую всѣ миѳологическiя науки Германiи. Мнѣнiе учоной Европы объ этомъ планѣ и его исполненiи произнесено уже давно. Францiя признала въ немъ образецъ труднаго дѣла знакомить насъ съ произведенiями нѣмецкой науки; Германiя, съ своей стороны, выказала самое сильное одобренiе этому французскому изданiю тѣмъ, что сама приняла, во всѣхъ важныхъ пунктахъ, измѣненiя внесенныя переводчикомъ. Книга г–на Гиньо, твердо доведенная до конца, не смотря на различныя, иногда весьма трудныя обстоятельства, сдѣлалась настольной книгой, нетолько антикварiя и филолога, но и всехъ пытливыхъ умовъ, которые признаютъ, что исторiя религiй есть одинъ изъ существеннѣйшихъ элементовъ исторiи человѣческаго духа, т. е. настоящей философiи.

I.

Религiи такъ тѣсно соединены съ сокровеннѣйшими фибрами человѣческаго сознанiя, что почти невозможно разъяснить ихъ при извѣстномъ отдаленiи. Усилiя самой утончонной критики не могли–бы исправить ложнаго положенiя, въ которомъ мы находимся относительно этихъ первобытныхъ творенiй. Полныя жизни, смысла, истины для народовъ оживлявшихъ ихъ своимъ дыханiемъ, въ нашихъ глазахъ онѣ не болѣе какъ мертвыя буквы, iероглифы безъ ключа; созданныя совокупнымъ усилiемъ всѣхъ способностей, дѣйствовавшихъ съ совершенной гармонiей, для насъ онѣ не болѣе какъ предметъ любопытнаго анализа. Чтобы написать исторiю миѳологiи нужно не вѣрить ей болѣе, но пережить вѣру въ нее; хорошо понимается только культъ, вызвавшiй въ человѣкѣ первое стремленiе къ идеалу. И такъ, намъ всегда будетъ недоставать самаго существеннаго условiя для оцѣнки религiй древности; потому что для этого нужно–бы было жить среди этихъ религiй или по крайней мѣрѣ возродить въ себѣ представленiе ихъ съ такой глубиною, къ которой едва–ли способенъ самый высшiй историческiй генiй. Какiя–бы усилiя мы ни дѣлали, намъ никогда не отказаться совершенно искренно отъ всѣхъ новѣйшихъ идей такъ, чтобы не находить нелѣпымъ и недостойнымъ вниманiя серьознаго человѣка того собранiя басенъ, которое обыкновенно выдаютъ за вѣрованiя Грецiи и Рима. Людямъ мало знакомымъ съ историческими науками, весьма удивительно видѣть, что народы, которыхъ имъ представляютъ главами человѣческаго развитiя, обожали пьяныя и развратныя божества и допускали въ религiозные догматы разсказы скандалёзныхъ похожденiй. Самые простоватые считаютъ себя въ правѣ пожать плечами при такомъ странномъ ослѣпленiи. Нужно однакожъ отправляться отъ того принципа, что человѣческiй умъ никогда не бываетъ намѣренно нелѣпымъ и если самородныя созданiя мысли кажутся намъ безсмысленными, то потому только, что мы не умѣли понять ихъ. Если племя выказало настолько смысла, чтобъ оставить намъ такiя произведенiя, какъ оставила Грецiя, привести въ исполненiе такой политическiй планъ, какъ Римское всемiрное владычество, не странно–ли бы было, съ другой стороны оно остается на уровнѣ народовъ, преданныхъ грубѣйшему фетишизму? Не вѣроятно–ли, что будь мы дѣйствительно поставлены на точку зрѣнiя древнихъ, то мнимая нелѣпость исчезла–бы и мы признали–бы, что ихъ басни, какъ и всѣ созданiя человѣческой природы, имѣютъ въ чемъ нибудь причину существованiя? Здравый смыслъ не обываетъ одностороненъ и невѣроятно, чтобы народы, показавшiе столько силы въ гражданской и политической жизни, въ искуствѣ, поэзiи и философiи, не возвысились въ религiи надъ культами, нелѣпость которыхъ возмущаетъ въ наше время даже дѣтскiй разсудокъ.

Впрочемъ, это недоразумѣнiе очень старо и не въ одно новѣйшее время паганизмъ началъ быть предметомъ превратнаго пониманiя. Очевидно, что сами древнiе перестали понимать свою религiю и что старые миѳы, возникшiе изъ первобытнаго воображенiя, рано утратили всякое назначенiе. Мысль составить изъ этихъ почтенныхъ басенъ хронологическiй сборникъ, родъ законченной и забавной исторiи, возникла не у Боккачiо или Демутье. Овидiй осуществилъ ее и не въ такой плохой книгѣ, какъ письма къ Эмилiи. Не хочу отрицать прелести этой безконечной гирлянды остроумныхъ разсказовъ и пикантныхъ метаморфозъ; но какая профанацiя играть такимъ образомъ символами освещенными временемъ и въ которыхъ человѣкъ выразилъ свои первыя воззрѣнiя на божественный мiръ! Намѣренiе Маскариля переложить въ мадригалы всю римскую исторiю было разумнѣе чѣмъ предпрiятiе: перерядить древнiе теологумены въ двусмысленныя сказки, столь–же похожiя на первобытные миѳы, какъ старые бумажные цвѣты, запыленные и пожелтѣвшiе, походятъ на полевые цвѣты.

А между тѣмъ таковъ былъ прiемъ всѣхъ миѳографовъ относительно древняхъ религiй, даже почти и въ наше время. Миѳологiя (этимъ именемъ называли компиляцiю смѣшныхъ и почти всегда непристойныхъ разсказовъ) сдѣлалась рядомъ бiографiй, гдѣ подъ извѣстной рубрикой разсказывалась не совсѣмъ поучительная жизнь Меркурiя, вѣтренности Венеры, семейныя сцены Юпитера и Юноны. Вмѣсто того чтобы сожалѣть, что нашъ вѣкъ нападаетъ на подобное употребленiе этихъ басенъ, слѣдуетъ удивляться, какъ столько утончонныхъ умовъ XVII–го и XVIII–го столѣтiя не почувствовали его пошлости.

Когда наука начала серьозно заниматься разъясненiемъ древнихъ символовъ, попытки ея, по крайней мѣрѣ во Францiи, были несовсѣмъ счастливы. Францiя не есть страна миѳологическихъ наукъ: французскому уму не достаетъ той гибкости, той легкости возсоздавать воззрѣнiя первыхъ вѣковъ, какая необходима для пониманiя древнихъ религiй. Учоные старой школы, Жанъ Леклеркъ, Банье, Ларше, Клавье, Пети–Радель, не возвышались далѣе грубаго Эвемеризма (*) или системы аллегорическихъ объясненiй, не менѣе поверхностныхъ. Критики, вдохновившiеся философiей XVIII–го вѣка, Буланже, Бальи, Дюпюи покинули эту методу для еще менѣе удовлетворительнаго символизма. Сент–Круа внесъ въ изученiе мистерiй болѣе основательную учоность, но не менѣе слабую проницательность, какъ и его предшественники. Наконецъ Эмерикъ–Давидъ далъ въ своемъ Юпитерѣ лучшiй цвѣтъ французской символики. Его система очень проста; это самый крайнiй аллегоризмъ. «Миѳологiя есть собранiе загадокъ, способность разъяснить сущность боговъ и религiозныхъ догматовъ людямъ, которые проникнутъ въ ихъ тайну. Слово разгадки — религiозный догматъ. И такъ, если вмѣсто имени Аполлона, мы скажемъ солнце, вмѣсто Амфитриды — море, все будетъ сказано, потому что слово разгадки всегда одно. Стараясь потомъ найти религiозные догматы, скрывающиеся подъ этими загадками, Эмерикъ–Давидъ находитъ ихъ семь и они–то резюмируютъ всю греческую теологiю. Такимъ образомъ миѳологiя есть родъ катехизиса въ ребусахъ: басни были выдуманы только для прикрытiя догматовъ; каждая имѣетъ очень ясный и опредѣленный смыслъ. Какимъ образомъ эта эпигматическая форма способствовала тому, чтобы сдѣлать догматъ понятнѣе? Для чего человѣческому уму, обладавшему ясной идеей, вздумалось объяснять ее идеей гораздо болѣе темной? Какъ могла цѣлая раса увлекаться этой любовью къ логогрифу единственно ради самого логогрифа? Этого не слѣдуетъ спрашивать у Эмерика–Давида. Развѣ Локке не училъ, что человѣческiй умъ переходитъ отъ простого къ сложному, что для соединенiя двухъ идей, нужно сперва получить каждую изъ нихъ отдѣльно. Утверждать, что въ человѣческомъ умѣ понятiе объ означаемой вещи не предшествуетъ понятiю о знакѣ, что непосредственный человѣкъ создаетъ символъ, не сознавая въ точности, что онъ въ него влагаетъ, разумѣется значило–бы говорить языкомъ непонятнымъ для того времени, когда были убѣждены, что человѣческiй умъ всегда дѣйствовалъ по правиламъ, начертаннымъ аббатомъ Кондильякомъ.

Между тѣмъ какъ во Францiи старались разъяснить религiи древности по своей поверхностной философiи, Германiя проникала въ нихъ нетолько съ помощью своей основательной учоности, но и по аналогiи своего генiя. Гете ставилъ Олимпъ центромъ своей поэтической жизни. Лессингъ и Винкельманъ, даже Iудей Гердеръ открывали въ античныхъ культурахъ религiю красоты. Герресъ искалъ въ ней основанiй своему мистицизму; Шеллингъ не считалъ разсужденiя о богахъ Самооракiйскихъ несовмѣстными съ своими тогдашними трудами по трансцендентальной философiи. Цѣлая толпа филологовъ и антикварiевъ старались найти въ письменныхъ и аллегорическихъ памятникахъ древности смыслъ великой загадки, завѣшанной наукѣ первобытнымъ мiромъ. Совокупленiемъ всѣхъ этихъ фактовъ и системъ явился, въ 1810–1812 годахъ, трудъ, въ которомъ должно было сосредоточиться все первое движенiе миѳологическихъ наукъ, символика доктора Крейцера. Великимъ поученiемъ было собранiе въ первый разъ, въ научномъ Пантеонѣ, всѣхъ боговъ древняго человѣчества, индiйскихъ, египетскихъ, персидскихъ, финикiйскихъ, этрусскихъ, греческихъ, римскихъ. Постоянное величiе, пониманiе высшихъ судебъ человѣчества, которыми отличалась вся эта книга, доказывали, что совершился великiй переворотъ и что за вѣкомъ, невѣрующимъ вслѣдствiе исключительной потребности анализа, послѣдуетъ лучшая школа, помирившаяся посредствомъ синтеза со всей человѣческой природой.

Справедливо, въ особенности относительно историческихъ наукъ, что достоинства извѣстной манеры бываютъ и ея недостатками, и то, что составляетъ истину и силу системы, составляетъ также ея затрудненiе и слабость. Этотъ мистическiй энтузiазмъ, первый порывъ натурфилософiи, нарождавшейся тогда въ Германiи, эта симпатическая манера, свидѣтельствующая о настоящемъ прогрессѣ миѳологическихъ наукъ, если сравнить ее съ холодными и поверхностными разсужденiями французской школы, должна была имѣть свои крайности и, нѣкоторымъ образомъ, свое опьяненiе. У г–на Крейцера всѣ недостатки отъ Александрiйскихъ учителей: символическое преувеличенiе, слишкомъ явная тенденцiя всюду искать таинственнаго, иногда самый неумѣренный синкретизмъ (сближенiе взглядовъ). Ямвлихiй рядомъ съ Гезiодомъ, Ноннъ рядомъ съ Гомеромъ являются на одной и той–же страницѣ, для разъясненiя одного и того–же миѳа. Александрiйцы въ его глазахъ хорошiе истолкователи, настоящiе реставраторы паганизма, часто доходившiе философскими воззрѣнiями до первоначальнаго смысла догматовъ; даже и орфики, такъ заподозрѣваемые въ шарлатанизмѣ, сохранили духъ первоначальной религiи. Для г–на Крейцера кажется не существуетъ времени. Онъ слишкомъ высоко ищетъ своихъ разрѣшенiй, потому что самъ стоитъ слишкомъ высоко, потому что у него нѣтъ чутья простой, наивной, дѣтской жизни, чувственной и въ то же время божественной, которую вели первыя индоеллинскiя племена. Нужно душу, проникнутую поэзiей, чтобы понять восхитительный бредъ, который почувствовалъ въ пкрвый разъ человѣкъ этихъ племенъ при видѣ природы и самого себя. По привычкѣ находить всюду разумное, мы упорно ищемъ глубокихъ комбинацiй тамъ, гдѣ былъ только инстинктъ и фантазiя; серьозные и положительные, мы истощаемъ свою философiю, преслѣдуя нить дѣтскихъ грёзъ.

Греческая миѳологiя, или, въ болѣе общемъ смыслѣ, миѳологiя индо–европейскихъ народовъ, въ своемъ первомъ стремленiи есть ничто иное какъ отраженiе ощущенiй молодыхъ и нѣжныхъ òргановъ, безъ всякой примѣси догматическаго, теологическаго, опредѣленнаго. Искать точнаго смысла въ этихъ грёзахъ золотого вѣка почти то же, что объяснять звукъ колокола, искать правильныхъ фигуръ въ облакахъ. Первобытный человѣкъ видѣлъ природу глазами ребенка, а ребенокъ переноситъ на всѣ предметы то чудесное, которое находится въ немъ самомъ. Прелестное маленькое опьяненiе отъ жизни, отъ котораго у него кружится голова, заставляетъ его видѣть мiръ сквозь нѣсколько цвѣтной туманъ; бросая на все любопытный и радостный взоръ, онъ всему улыбается и все ему улыбается. Охлажденные опытомъ, мы не ждемъ уже ничего слишкомъ необыкновеннаго отъ безчисленной комбинацiи вещей; но ребенокъ не знаетъ, чтò можетъ выйти изъ партiи костей, которыя передъ нимъ бросаютъ — онъ болѣе вѣритъ въ возможное, потому что менѣе знакомъ съ дѣйствительнымъ. Отсюда его радости и его опасенiя; онъ создаетъ себѣ фантастическiй мiръ, который то восхищаетъ, то пугаетъ его. Онъ вѣритъ своимъ мечтамъ; у него нѣтъ того настойчиваго анализа, который въ лѣта разсудка дѣлаетъ насъ холодными наблюдателями дѣйствительности. Таковъ былъ первобытный человѣкъ. Еще тѣсно связанный съ природой, онъ разговаривалъ съ нею и слышалъ ея голосъ; эта праматерь, съ которой онъ еще соединенъ былъ по естеству, казалась ему живой и одушевленной. При видѣ явленiй физическаго мiра, онъ ощущалъ различныя впечатлѣнiя, которыя, воплотившись въ его воображенiи, становились его богами. Онъ обоготворялъ свои ощущенiя, или, лучше сказать, темный и неизвѣстный предметъ своихъ ощущенiй, потому что, при его неумѣньи отличить объектъ отъ субъекта, мiръ былъ онъ самъ, а самъ онъ былъ мiромъ.

При видѣ моря, напримѣръ, его чарующихъ линiй, его то блестящихъ, то мрачныхъ цвѣтовъ, чувства неопредѣленности, тоски, безконечности, страха и красоты возникавшiя въ его сердцѣ, открывали ему цѣлый сонмъ боговъ меланхолическихъ, капризныхъ, многообразныхъ, неуловимыхъ. Совершенно различны были впечатленiя и божества горъ отъ впечатлѣнiй земли, огня, волкановъ, атмосферы и ея разнообразныхъ явленiй. Вся природа отражалась такимъ образомъ въ первобытномъ сознанiи посредствомъ божествъ еще безъ названiя.

«Кажется, говоритъ г–нъ Крейцеръ, что имѣешь дѣло не съ людьми подобными намъ, а со стихiйными духами, одаренными чудеснымъ провидѣнiемъ самой сущности вещей, какъ бы магнетическою силою все чувствовать и все понимать! Отсюда таинственныя племена Телхиновъ Радосскихъ, Куретовъ Критскихъ, Дактиловъ Фригiйскихъ, Карциновъ и Синтиiйцевъ Лемносскихъ, Кабировъ Самооракiйскихъ, племена экстатическiя и магическiя, состоящiя подобно Скандинавскимъ Trolls, въ прямомъ сношенiи съ силами природы. — Все, чтó поражало человѣка, возбуждало въ его душѣ впечатлѣнiе божественнаго, было богомъ или элементомъ бога: большая рѣка, высокая гора, замѣчательная звѣзда по своему блеску или особенностямъ пути, тысячи предметовъ, символическiй смыслъ которыхъ исчезъ для насъ. Разсмотрите мѣста, которыя въ древности считались священными: вамъ почти всегда будетъ невозможно опредѣлить, почему бы присутствiе божества могло предполагаться здѣсь болѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Эти мѣста, независимо отъ соединенныхъ съ ними воспоминанiй, не многое говорятъ намъ. Капитолiй, какъ простой холмъ, не имѣетъ характера. Авернское озеро, такъ поразившее воображенiе древнихъ, производитъ на насъ только впечатлѣнiе грацiознаго маленькаго ландшафта.

Пытаться схватить нить первыхъ религiозныхъ воззрѣнiй и описать капризные изгибы воображенiя въ этихъ нѣжныхъ созданiяхъ, для которыхъ человѣкъ и природа поставляли матерiалы съ самымъ неразрывнымъ согласiемъ, было бы также невозможно, какъ отыскать слѣды птицы въ воздухѣ. Историческiй фактъ, нравственная мысль, взглядъ на явленiя атмосферическiя, геологическiя, астрономическiя, сильное ощущенiе, страхъ, выражались миѳомъ. Самый языкъ, какъ говоритъ г–нъ Крейцеръ, былъ отцовъ боговъ и героевъ. То, чтó по видимому есть черта утонченнаго ума, игра словъ, каламбуръ были обыкновенными прiемами первобытной мифологiи. Многiе важные миѳы древности основываются только на фальшивыхъ этимологiяхъ, на искаженiяхъ подобныхъ тѣмъ, какими иногда забавляется воображенiе дѣтей: доказательство — плечо изъ слоновой кости Пелопса, Дрепанъ и серпъ Цереры, Тарсъ и крылья на ногахъ Персея. Иной разъ безсмыслицы, очевидныя ошибки порождали фантастическiе разсказы. Такимъ образомъ египетская урна, Канопъ съ человѣческой головою, изображенiе которой вѣроятно поразило первыхъ грековъ, путешествовавшихъ по Египту, обратилась въ греческаго героя, помогавшаго при осадѣ Трои. Герой Кантаръ тоже ведетъ начало отъ кантара или кружки для питья и былъ въ одно время сосудомъ и товарищемъ Бахуса.

Часто наконецъ, сцѣпленiе идей почти неуловимое, трѣбованiя гармонiи, подобныя тѣмъ, которыя опредѣляютъ контуры арабесковъ, служили поводомъ къ составленiю этихъ страшныхъ басенъ. Почему Нептунъ и лошадь, Венера и море всегда соединяются вмѣстѣ? Быть можетъ причиной этого соединенiя безграничная грацiя водяной стихiи, колебанiя ея контуровъ, гармоничное соотношенiе, въ которомъ ея полукруги сходятся съ гибкими линiями самаго красиваго типа животной природы.

Очевидно невозможно установить какую–либо классификацiю между этими богами, собранными со всѣхъ концовъ вселенной. Неопредѣленность смысла при совершеннѣйшей опредѣленности формы, таковъ существенный характеръ греческаго искусства и миѳологiи. Миѳологiя есть второй языкъ, возникшiй подобно первому изъ отголоска природы въ сознанiи, столь же недоступный анализу, какъ и первый, но тайна котораго открывается тому, кто умѣетъ понимать скрытыя силы творчества, невидимую связь природы и души, постоянный iероглифизмъ, на которомъ основано выраженiе человѣческихъ чувствъ. Каждый богъ является намъ такимъ образомъ какъ оконченный циклъ, рядъ идей, тонъ гармонiи вещей. Минерва есть мудрость, а Венера красота. Минерва иВинера это женская природа, взятая съ этихъ двухъ сторонъ, стороны спиритуалистической и уважаемой, и стороны эстетической и сладостростной. Еслибы Меркурiй былъ только богомъ воровъ, а Бахусъ богомъ вина, какъ обыкновенно говорятъ дѣтямъ, это были–бы очень посредственные вымысли, бѣдныя реторическiя фигуры, которыя слѣдуетъ предоставить Буало; но древность никогда не поклонялась такимъ грубо–ничтожнымъ божествамъ. Меркурiй есть человѣческая природа, взятая въ ея дѣятельности и промышленности, это богъ прекрасный по своей силѣ и ловкости. Напротивъ всѣ идеи юности, удовольствiя, сладострастiя, смѣлыхъ похожденiй, легкихъ побѣдъ, ужасныхъ вспышекъ группируются вокругъ Бахуса. Это блестящая сторона жизни, это любимое дитя нимфъ, всегда молодой, прекрасный, счастливый, осыпаемый ласками и поцѣлуями; его томность, не столь чистыя формы, его полнота и женственный типъ указываютъ на менѣе благородное происхожденiе. Сравнительно съ греческимъ богомъ по преимуществу, Аполлономъ, это иностранецъ, не смотря на долгое пребыванiе въ Грецiи не утратившiй своего азiатскаго вида; онъ одѣтъ въ длинной мантiи, потому что боится ходить нагимъ; на головѣ у него восточная шапка, потому что однихъ волосъ не достаточно чтобы увѣнчать его.

Одинъ изъ миѳовъ, по моему мнѣнiю всего болѣе способный объяснить эту крайнюю сложность, эти безчисленныя противорѣчiя античныхъ басенъ, есть миѳъ Главка, миѳъ скромный, миѳъ бѣдныхъ людей, но именно поэтому болѣе сохранившiй свой первобытный и популярный характеръ. Тѣ, которые провѣли дѣтство на берегу моря знаютъ, какое сцѣпленiе идей глубокихъ и поэтическихъ является при видѣ оживленной картины берега. Главкъ есть олицетворенiе и совокупленiе этихъ впечатлѣнiй и вѣрованiй, богъ, созданный матросами, въ которомъ соединяется вся поэзiя морской жизни, въ томъ видѣ какъ она представляется бѣднякамъ. Онъ удрученъ старостью; въ отчаянiи онъ бросается въ море и дѣлантся прорицателемъ несчастiя, печальнымъ старикомъ, котораго встрѣчаютъ иногда съ тѣломъ измытымъ водою, покрытымъ раковинами и морскими растенiями. По другимъ сказанiямъ, онъ бросился въ море, потому что не могъ доказать своего безсмертiя. Съ этой поры онъ ежегодно появляется на берегу и на островахъ. Вечеромъ, когда поднимается вѣтеръ, Главкъ (т. е. сѣроватая волна) встаетъ и произноситъ громкiя прорицанiя. Рыбаки ложатся на дно своихъ лодокъ и стараются отвратить грозящiя имъ бѣдствiя молитвою и куренiями. Между тѣмъ Главкъ, взобравшись на утесъ, на языкѣ эоловъ, посылаетъ угрозы ихъ полямъ и стадамъ и сѣтуетъ на свое безсмертiе. Повѣствуютъ также и о любви, любви печальной, окончившейся какъ дурной сонъ. Онъ полюбилъ прекрасную морскую дѣву, по имени Сциллу; однажды, чтобъ умилостивить ее, онъ принесъ ей раковинъ и маленькихъ неоперившихся птицъ. Она видѣла его слезы и сжалилась надъ нимъ; но Цирцея, изъ ревности, отравила воду, въ которой купалась Сцилла, и она сдѣлалась лающимъ чудовищемъ, олицетворенiемъ естественнаго ужаса, внушаемаго опасностями Сицилiйскаго моря. Съ этой минуты, бѣдный Главкъ остался навсегда неловкимъ, злымъ, ворчливымъ, недоброжелательнымъ. Статуи его дѣлаются съ бородою изъ морскихъ травъ, съ тупымъ взглядомъ и нахмуренными бровями. Амуры потѣшаются на его счетъ — одинъ дергаетъ его за волосы, другой даетъ ему пощечину. Иногда онъ бываетъ Главкой, glaucé, т. е. зеленовато–голубымъ цвѣтомъ, который имѣетъ море въ неглубокихъ мѣстахъ, на бѣломъ пескѣ. Цвѣтъ моря дѣлается такимъ образомъ женщиной, какъ курчавая верхушка волнъ сѣдою головою Грей, пугающихъ матросовъ. Иной разъ, онъ обращается въ Сирену, привлекающую людей своими прелестями и держащую въ каждой рукѣ по юношѣ, или въ ястреба, спускающагося въ море за добычей. — Соберите всѣ разсказы приморскихъ жителей, примѣшайте къ нимъ отрывочныя грёзы матроса и вы получите миѳъ Главка: меланхолическую сосредоточенность, тяжолые и безобразные сны, живое ощущенiе всѣхъ явленiй, зарождающихся въ волнахъ, постоянное безпокойство, опасность всюду, искушенiе всюду, невѣрную будущность, сильную вѣру въ фатумъ. Главкъ есть и цвѣтъ и шумъ моря, бѣлѣющая волна, отраженiе неба на гребняхъ волнъ, вечернiй вѣтеръ, предсказывающiй завтрашнюю бурю, невзрачная личность моряка, неудовлетворенное желанiе, тоска одинокой жизни, сомнѣнiе, ропотъ, отчаянiе, столкновенiе давней увѣренности съ софизмомъ, и грустное безсмертiе, которое не можетъ ни утвердиться въ вѣрѣ въ себя, ни избавиться отъ самаго себя; тяжкая загадка, отголосокъ того меланхолическаго чувства, которое говоритъ человѣку о его неизвѣстномъ происхожденiи и божественной будущности, истина, которой къ несчастiю онъ не можетъ доказать, потому что она выше его пониманiя. — Легко понять, что эти тонкiе и почти неуловимые очерки, эти остатки мимолетныхъ впечатлѣнiй должны были казаться непонятными въ лѣта болге зрѣлаго размышленiя. Часто древнiе испытывали передъ своей миѳологiей тоже недоуменiе, какое испытываемъ мы сами. Пытались найти дѣйствительность въ темныхъ образахъ, воплотить грёзы. Между тѣмъ таковъ былъ неопредѣленный характеръ древнихъ басенъ, что каждый могъ найти въ нихъ то, чего искалъ. Одни приняли плоско–нечестивую систему Эвемера, который объяснялъ всѣ чудесныя преданiя историческими фактами. Другiе, проникнутые болѣе возвышенной философiей, искали въ миѳахъ символическаго переложенiя этой философiи. Боги наивной древности ѣдятъ и пьютъ, раздѣляя нужды и удовольствiя людей. — Это значитъ, говоритъ Проклъ, что они постоянно творятъ посредствомъ конечнаго и безконечнаго: амброзiя, пища твердая, представляетъ конечное; нектаръ, пища жидкая, выражаетъ безконечное. — Уранъ, Сатурнъ и Юпитеръ суть, по мнѣнiю Платона, три принципа умопостигаемаго мiра: единое, умъ и душа.

Юпитеръ рождающiй Венеру, это душа мiра во внѣшнемъ проявленiи. Сатурнъ пожирающiй своихъ дѣтей, это разумъ, законъ котораго постоянно возвращаться къ самому себѣ. Такимъ образомъ, все было аллегорiей или метафорой. Цвѣты, распустившiеся на солнцѣ первыхъ дней, прелестное ребячество возникающаго сознанiя сдѣлались въ рукахъ философскаго педантизма холодными загадками, лишонными грацiи. Если есть миѳъ, въ которомъ сохранились со всею прозрачностью, сквозь антропоморфическую оболочку, слѣды первоначальнаго культа природы, это безъ сомнѣнiя миѳъ Нимфъ. Почти не нужно измѣнять ихъ именъ и атрибутовъ, чтобъ увидѣть источники водъ въ этихъ божествахъ свѣжихъ, живыхъ, нѣжныхъ, прыгающихъ, смѣющихся, то видимыхъ, то невидимыхъ, которыя скользятъ между скалами съ пѣснями, кружась какъ дѣти, голосъ которыхъ сладокъ и таинственъ, которыя никогда не спятъ, прядутъ шерсть цвѣта морской воды или ткутъ пурпурныя ткани; милосердыя богини, излѣчивающiя болѣзни, но иногда уносящiя и убивающiя. А между тѣмъ, вотъ откуда Порфирiй извлекъ цѣлую философiю въ своей Пещерѣ Нимфъ. Нимфы это души; ихъ покрывало — тѣло; пещера — мiръ; внутренность пещеры представляетъ сторону духовную, темную; внѣшность — сторону постигаемую, свѣтлую и т. д.

Существенный недостатокъ системы Крейцера въ томъ, что онъ смотрѣлъ на паганизмъ съ слишкомъ мистической и философской точки зрѣнiя. Миѳъ имѣетъ дѣйствительное значенiе только въ тѣ эпохи, когда человѣкъ живетъ въ мiрѣ безъ опредѣленныхъ понятiй о законахъ природы. Но еще задолго до уничтоженiя паганизма, исчезла эта первобытная наивность. Сверхъестественнымъ считалось уже только чудо, т. е. уклоненiе отъ общаго порядка по волѣ божества — понятiе радикально противоположное понятiю первобытнаго человѣка, для котораго не существовало естественнаго порядка, но постоянная игра живыхъ и свободныхъ силъ. Въ этотъ античный вѣкъ не было ничего, что могло бы назваться догматомъ, положительной религiей, священной книгой. Ребенокъ не споритъ; ему не нужно разрѣшенiя, потому что онъ и не ставитъ себѣ задачи; для него все ясно. Ореолъ, которымъ мiръ окружонъ въ его глазахъ, обоготворенная жизнь, поэтическiй крикъ души, вотъ его культъ, культъ заключающiй въ себѣ безапелляцiонное обожанiе, свободное отъ всѣхъ хитростей размышленiя.

Стало быть, очень важное заблужденiе предполагь, что въ очень отдаленную эпоху человѣчество создало символы для прикрытiя догматовъ, ясно различая и догматъ и символъ. Все это возникало непосредственно, разомъ, въ нераздѣльный моментъ, какъ мысль и слово, идея и ея выраженiе. Миѳъ не содержитъ въ себѣ двухъ элементовъ — оболочки и сущности; онъ неразлагаемъ. Вопросъ: понималъ или не понималъ первобытный человѣкъ смыслъ создаваемыхъ имъ миѳовъ? — совершенно лишнiй; потому что въ миѳѣ намѣренiе не отдѣлялось отъ самаго предмета. Человѣкъ понималъ миѳъ, не думая ни о чемъ другомъ, какъ простую вещь, а не какъ двѣ вещи. Отвлеченный языкъ, который мы принуждены употреблять для объясненiя античныхъ басенъ, не долженъ вводить въ заблужденiе. Наша привычка къ анализу обязываетъ насъ отдѣлять знакъ отъ выражаемой имъ вещи; но для непосредственнаго человѣка, нравственная и религiозная мысль представлялась вложенною въ миѳъ, какъ въ свою естественную форму. Первобытный вѣкъ не былъ подъ влiянiемъ грубаго фетишизма, потому что для него все имѣло значенiе, но также и не доходилъ до утонченнаго спиритуализма, потому что ничего не понималъ абстрактно, внѣ видимой оболочки. Это былъ вѣкъ нераздѣльнаго единства, когда человѣкъ видѣлъ одинъ въ другомъ и выражалъ одинъ посредствомъ другого оба мiра, открытые передъ нимъ.

Неоспоримо, что и въ древности были аллегорiи въ собственномъ смыслѣ, олицетворенiя моральныхъ существъ, какъ побѣда, патрицiанское цѣломудрiе, счастье женщинъ, сонъ и т. д. что были миѳы придуманные или по крайней мѣрѣ развитые съ намѣренiемъ, какъ миѳъ Психеи и т. д. Но существуетъ ясная раздѣляющая черта между этими ясными, простыми, остроумными аллегорiями и античными загадками, настоящими произведенiями сфинкса, въ которыхъ идея и символъ совершенно нераздѣльны. Г–нъ Крейцеръ очень хорошо видѣлъ, что смыслъ античныхъ символовъ затерялся еще въ далекую эпоху, что Гомеръ уже очень плохой теологъ, что его боги уже ничто иное, какъ поэтическiя личности въ уровень съ людьми, ведущiе благородную и веселую жизнь, раздѣленную между удовольствiями и дѣятельностью, какъ у начальниковъ эллинскихъ племенъ; что самые почтенные миѳы становятся въ его рукахъ пикантными исторiями, хорошенькими темами разсказовъ съ сильно человѣческимъ оттѣнкомъ. Имѣлъ–ли онъ однако право заключить изъ этого, что до времени эпопеи былъ великiй теологическiй вѣкъ, въ который Грецiя чуть не сдѣлалась страною глубоко–религiозной, съ священными символами, iерархическими учрежденiями и задаткомъ монотеизма, занесеннаго съ Востока? Не думаемъ. Хотя и говорятъ, что эллинскiй перiодъ былъ временемъ упадка религiи, преобладанiя героя и поэта надъ жрецомъ, временемъ религiи популярной, ясной, легкой, но лишонной смысла; изъ этого всетаки не слѣдуетъ, чтобы Пелазги имѣли опредѣленную теологiю, учоную символику, организованную iерархiю. Отфридъ Мюллеръ говоритъ: «Всегда отправляются отъ предположенiя, будто болѣе древнiй поэтъ или мудрецъ съ намѣренiемъ облекалъ ясныя идеи въ аллегорическiе символы и миѳы, которые впослѣдствiи приняты были за дѣйствительные факты и развиты въ исторической формѣ. Но такъ какъ разсматриваемая эпоха представляла себѣ всѣ отношенiя божества, природы и человѣка въ видѣ отдѣльныхъ лицъ, знаменательныхъ дѣйствiй, то тò, чтó мы называемъ ошибкой или недоразумѣнiемъ, существовало въ принципѣ въ сердцѣ самаго миѳа, а не вносилось въ него извнѣ».

Было бы преувеличенiемъ столь же противнымъ исторической истинѣ сколько и здравому пониманiю человѣческой природы, еслибы мы стали утвѣрждать, что религiя Еллиновъ была совершенно свободна отъ всякаго догматическаго и духовнаго устройства. Оракулы, въ особенности Дельфiйскiй были постояннымъ прорицанiемъ, уважаемымъ даже политикой, которая извлекала изъ него пользу. Что такое Теогонiя Гезiода, если не первое основанiе нацiональной теологiи, опытъ устроить область боговъ и ихъ исторiю, совершенно какъ племена и области Грецiи старались сами соединиться въ одну нацiю. Имя Орфея безъ сомнѣнiя послужило для прикрытiя попытки такого–же рода. Мистерiи сосредоточили въ себѣ впослѣдствiи элементы самой развитой религiозной жизни. Тѣмъ не менѣе, нужно признаться, что судьбы Грецiи не влекли ее сдѣлаться страною священноначалiя. Всѣ великiе перевороты въ Грецiи, послѣдовательныя побѣды Еллиновъ, Гераклидовъ, Дорiйцевъ были торжествомъ мiрскаго духа, возмущенiями народной энергiи противъ насильственно навязываемой духовной формы. Жрецъ былъ ничто за предѣлами храма. Поэтъ не имѣлъ съ нимъ ничего общаго. Въ Гомерѣ поэтъ является намъ постоянно возбужденнымъ противъ жрецовъ и прорицателей. Мiрская жизнь проснулась, человѣчество выступало на поле военной дѣятельности, на арену героическихъ подвиговъ.

Тоже произошло и въ искуствѣ. Священное искуство, ограниченное въ употребленiи типовъ, жертвовавшее формой смыслу, красотой мистицизму, уступаетъ мѣсто искусству, цѣль котораго возбуждать чувство красоты. Индiя не нашла ничего лучшаго для украшенiя своихъ боговъ, какъ громоздить знаки на знаки, символы на символы; Грецiя же, подъ влiянiемъ лучшаго вдохновенiя, создавала ихъ по своему образу, какъ Елена, которая чтобы почтить Минерву Линдоскую, поднесла ей янтарную чашу, сдѣланную по мѣркѣ ея груди.

Разумѣется символизмъ утратилъ кое–что отъ этого преобразованiя. Цѣломудренная Венера первыхъ вѣковъ имѣла болѣе важный характеръ, чѣмъ обоготворенная куртизанка, появившаяся на алтаряхъ, когда Пракситель уничтожилъ, вмѣстѣ со складками одежды, видъ сдержанности, возвышавшiй богиню. Понятно, что по чувству, проявляющемуся во всѣ эпохи упадка, набожные люди послѣднихъ временъ паганизма пристрастились къ строгимъ формамъ священнаго искусства. Г–нъ Крейцеръ преувеличиваетъ идею, справедливую въ нѣкоторыхъ отношенiяхъ тѣмъ, что видитъ упадокъ, профанацiю въ преобразованiи, по которому боговъ лишали ихъ высшаго физическаго значенiя и облекли въ чисто человѣческiя формы. Легко доказать, что даже съ религiозной точки зрѣнiя, это былъ настоящiй прогрессъ. Фидiй не былъ безбожникомъ, какъ стараются увѣрить, потому только, что искалъ не въ преданiи, а въ своей собственной мысли типа для своего Юпитера. Достойныя уваженiя свидѣтельства показываютъ напротивъ, что это измѣненiе въ искусствѣ совпадало съ религiознымъ возрожденiемъ и способствовало оживленiю набожности. Считали несчастными тѣхъ, кто умиралъ не увидавъ изображенiя Юпитера Олимпiйскаго, и созерцанiе высочайшаго осуществленiя идеала было пополненiемъ религiознаго настроенiя. Развѣ человѣческая форма не есть самый выразительный символъ? Неужели каноны, боги — урны, спеленатые карлики вѣка Кабировъ были выразительнѣе боговъ рѣзца Праксителя и Фидiя? Ктому же, нужно припомнить, что Грецiя находила между человѣческими формами и чистыми идеями тысячи аналогiй, которыя отъ насъ ускользаютъ, что у ней не было пониманiя дѣйствительной природы, а все превращалось въ живыя существа. Страна, въ которой Филиппа Кротонскаго помѣстили въ разрядъ полу–боговъ за то, что онъ былъ красивѣйшимъ изъ Еллиновъ своего времени, не иначе выражала сельскую мѣстность, какъ въ видѣ Фавна; для выраженiя фонтана, вмѣсто воды, тѣни и деревьевъ, представляла женскую голову съ рыбами въ волосахъ, и не нашла лучшаго эпитета для рѣки, какъ kallipavrqeno" (прелестныхъ девъ). Бѣлизна волнъ разрѣшалась въ ея воображенiи въ молодыхъ дѣвушекъ.

II.

Главная ошибка Крейцера въ заглавiи его книги. Онъ слишкомъ символиченъ. Онъ всегда занятъ древней теологiей и ея учрежденiями, упускаетъ изъ вида наивную и вульгарную сторону древности, ищетъ абстрактныхъ и догматическихъ идей въ легкихъ созданiяхъ, гдѣ часто бывали однѣ только шалости дѣтства. Онъ убѣжденъ, что греческая религiя должна была имѣть какъ и другiя, iератическiй вѣкъ и, не находя этого характера въ непосредственныхъ созданiяхъ греческаго генiя, обращается къ колонiямъ и влiянiю Востока. Этому двойному преувеличенiю въ движенiи миѳологическихъ наукъ въ Германiи, соотвѣтствовали двѣ реакцiи: противъ крайняго символизма возстала школа совершенно отрицающая и анти–символическая; представителями ея были Фоссъ, Германъ и Лобекъ; противъ чрезмѣрнаго злоупотребленiя восточными влiянiями, ополчилась чисто еллинская школа Оттфрида Мюллера, Велькера и другихъ.

I. Г. Фоссъ былъ безспорно самымъ сильнымъ противникомъ, котораго прежде всего встрѣтила Символика. Отъявленный партизанъ рацiонализма, онъ нашолъ въ сочиненiи доктора Крейцера опасную тенденцiю къ мистическимъ доктринамъ, которыя пускали тогда отпрыски въ Германiи. Эта книга, которую многiе пугливые люди во Францiи считаютъ нестерпимо смѣлой, считалась въ Германiи въ 1820 году манифестацiей мистицизма. Жосткiй тонъ этой критики раздражилъ друзей г–на Крейцера. Авторъ Символики отвѣтилъ на нападенiя Фосса короткой брошюрой, въ которой надмѣнно отказывался вступить въ споръ съ противникомъ неспособнымъ понять духъ его теорiй, для уразумѣнiя которыхъ столько же необходимы вкусъ и поэтическое чутье, учоность и анализъ. Фоссъ не оставилъ дѣла и напечаталъ въ 1824 году въ Штутгартѣ свою Анти–Символику, учоный памфлетъ, исполненный самыхъ прискорбныхъ личностей. Со всѣхъ сторонъ возмутились противъ такой неприличной полемики; г–нъ Крейцеръ счолъ за лучшее не отвѣчать.

Символика нашла въ Лобекѣ болѣе воздержнаго противника по формѣ, но не менѣе исключительнаго. Его Aqlaophamus (1829) есть полнѣйшее отрицанiе системы Крейцера. Никогда критика такъ быстро не переносилась отъ однаго полюса къ другому; никогда противоположныя качества и недостатки не производили между двумя личностями болѣе полнаго разногласiя. Введенный въ заблужденiе нео–платоническими истолкованiями, г–нъ Крейцеръ предложилъ въ древности болѣе мистицизма, нежели сколько въ ней было; умъ положительный, аналитическiй, убѣжденный, что отвращенiе къ мистицизму есть начало мудрости, г–нъ Лобекъ съ наслажденiемъ находитъ его почти несуществовавшимъ. Всюду, гдѣ Крейцеръ хотѣлъ найти честную и нравственную мысль, священные и достойные уваженiя обряды, Лобекъ видитъ только непристойныя шутовства и ребячества. Древняя религiя Пелазговъ, въ которой Крейцеръ старался найти струю восточнаго символизма, въ глазахъ Лобека только нелѣпый и грубый фетишизмъ; эти таинства, по мнѣнiю Крейцера, остатки чистаго первобытнаго культа, по мнѣнiю Лобека фарсы, подобные шарлатанству масонскихъ ложъ. Полный священнаго негодованiя противъ того, что Фоссъ называлъ аллегорическимъ соромъ, враньемъ Платона, онъ смѣло отвергаетъ всякое истолкованiе, носящее печать религiозности. Крейцеръ, увлекаемый живымъ воображенiемъ, безпрестанно переступаетъ границы того, чтó позволено знать. Лобекъ съ упоенiемъ отрицаетъ и доказываетъ, что его предшественники слишкомъ поторопились утвѣрждать. Никакой миѳологъ не сравняется съ нимъ въ критикѣ оригинальныхъ текстовъ; но сближаетъ онъ тексты не для того, чтобы изъ нихъ блеснулъ свѣтъ, а для того чтобы разбить ихъ другъ о друга и показать, что останется темнота. Заключенiе его книги таково, что никто ничего не знаетъ о древнихъ религiяхъ, и нечего даже дѣлать предположенiй. Впрочемъ, нападенiя его касаются не однѣхъ религiй древности. Ограниченный Лобекъ насмѣшливъ и непочтителенъ не къ одному только Элевзису и Самоѳракiи. Всякая религiозная форма, предполагающая iерархiю и таинства, ему антипатична. Неумолимый къ народнымъ суевѣрiямъ, онъ еще неумолимѣе къ истолкователямъ, которые хотятъ найти въ нихъ возвышенный смыслъ. По его мнѣнiю, религiя и философiя несовмѣстимы; нео–платоники безстыдные лгуны, успѣвшiе только разрушить физiономiю древней религiи, не сдѣлавъ ее доступнѣе. Для чего стараться быть нелѣпымъ половину? Для чего выбиваться изъ силъ, чтобы отыскать смыслъ тамъ, гдѣ его никогда не было?

Хотя Лобекъ обладаетъ въ высшей степени достоинствами критика, однако нужно признаться, что ему недостаетъ чутья для разъясненiя миѳологiи. Читая его, можно подумать, что человѣчество выдумывало шарады и логогрифы, чтобы подурачить себя. Лобекъ считаетъ себя правымъ, когда доказываетъ, что древняя религiя была рядомъ анахронизмовъ и противорѣчiй, что не найдешь двухъ миѳографовъ, которые сходились бы въ означенiи времени, мѣста и генеалогiй; но что же онъ въ сущности доказалъ этимъ? Только одно: что на миѳологiю не нужно смотрѣть какъ на нѣчто реальное, что противорѣчiе ей прирождено. Но потому–то именно и не права критика, что требуетъ исторiи отъ неисторическаго и разумности отъ того, что не имѣло немѣренiя быть разумнымъ.

Конечно хорошо, что есть умы и такого закала, какъ умъ Лобека; но все таки такая метода не удовлетворитъ ни философа, ни критика. Нельзя ничего доказать, нападая на религiю съ положительнымъ взглядомъ, потому что религiя принадлежитъ другой области. Религiозное чувство носитъ увѣренность въ самомъ себѣ, и разсудокъ не можетъ ни ослабить, ни укрѣпить ее. Совершенно безполезно ставить въ упрекъ древнимъ религiямъ ошибки, которыя онг могутъ иногда представлять съ точки зрѣнiя здраваго смысла — это тоже, что читать наставленiя любви и доказывать страсти, что она не совсѣмъ благоразумна. Если бы драма Элевзиса разыгралась передъ нами, то безъ сомнѣнiя произвела бы впечатлѣнiе жалкаго фарса. А между тѣмъ, можно ли сомнѣваться въ правдивости тысячи очевидцевъ, которые увѣряютъ въ благодѣтельномъ нравственномъ дѣйствiи этихъ священныхъ церемонiй въ тогдашнее время. Развѣ не серьозно говорилъ Пиндаръ о таинствахъ Цереры: «Счастливъ тотъ, кто послѣ этого таинства сходитъ въ нѣдра земли! Онъ знаетъ конецъ жизни, онъ знаетъ ея божественное начало?» Развѣ Андокидъ шутилъ съ Аѳинянами, когда говорилъ, стараясь внушать имъ строгость и справедливость: «Вы видѣли священные обряды богинь, для того чтобы умѣть наказать нечестiе и спасти тѣхъ, кто страдаетъ отъ несправедливости?»

Между тѣхъ какъ скептическiй профессоръ Кенигсберга истощалъ всѣ запасы учоности и критики, чтобы лишить боговъ ихъ ореола и разоблачить таинственность таинствъ, миѳологическая наука все болѣе стремилась укрѣпиться на безпристрастномъ базисѣ исторiи, въ одинаковомъ разстоянiи отъ мистическихъ порывовъ Крейцера и анти–религiозныхъ предразсудковъ Лобека. Бюттманъ, Фолькеръ, Швенкъ, посредствомъ филологiи и изученiя текстовъ; Велькеръ, Гергардъ, Панофка, посредствомъ археологiи и изученiя памятниковъ, пытались схватить между этими крайностями настоящiй оттѣнокъ истины. Всѣ или почти всѣ признаютъ, на перекоръ Крейцеру, оригинальность греческой миѳологiи. Всѣ отвергаютъ какъ кощунство предположенiе, будто Грецiя была когда нибудь Азiатской провинцiей, что греческiй генiй, столь свободный и ясный обязанъ чѣмъ нибудь генiю Востока. Конечно, первобытные народы Грецiи и Италiи, какъ всѣ вѣтви индо–европейскаго семейства, сохранили въ своихъ религiозныхъ идеяхъ и языкѣ общiя черты расы, къ которой принадлежали и это первобытное родство узнается въ поразительныхъ сходствахъ (*); но вопросъ не въ этомъ, потому что эти торжественныя начала, которыя всѣ народы великой расы унесли съсобою, какъ дорожный запасъ, открываются также и у Германцевъ, Кельтовъ и Славянъ, которыхъ не думают–же подчинять опекѣ Востока. Важно признать независимость развитiя еллинскаго духа въ его существенныхъ частяхъ; исключая первой искры и нѣкоторыхъ заимствованiй второстепенной важности, Грецiя всѣмъ обязана только своимъ богамъ, своимъ морямъ, своему небу, своимъ горамъ; этотъ привилигированный уголокъ мiра, этотъ божественный шелковичный листъ, брошенный посреди морей, самъ породилъ хризалиду человѣчекаго сознанiя въ ея наивной красотѣ. Вотъ почему Грецiя дѣйствительно священная земля для того, чей культъ цивилизацiя; въ не истинные зародыши человѣческаго ума; всѣ умственные аристократы находятъ въ ней родину своихъ отцовъ.

— Во главѣ этой исключительно еллинской школы (*) стоитъ рѣдкiй человѣкъ, котораго Дельфiйское солнце слишкомъ скоро отняло у науки. Въ свою сорокалѣтнюю жизнь, онъ успѣлъ съ удивительной разумностью указать или разрѣшить самыя тонкiя задачи исторiи еллинскихъ племенъ — я хочу говорить объ Оттфридѣ Мюллерѣ. Допуская подобно Крейцеру таинственный культъ у самыхъ древнихъ народовъ Грецiи, Мюллеръ совершенно расходится съ представителемъ символической школы, отвергая отсталую гипотезу восточныхъ колонiй и теологическiй и iерархическiй характеръ этихъ первобытныхъ культовъ. Религiя Пелазговъ была культомъ природы, воспринимаемымъ въ особенности чувствами и воображенiемъ. Мать–Земля (Da–Mater) и Хтонiйскiя божества, какъ–то Персефона, Гадесъ, Гермесъ, Геката, поклоненiе которымъ продолжалось въ таинствахъ, были боги племенъ оракiйскихъ и Пелазговъ, у которыхъ Еллины заимствовали свои миѳологическiя вѣрованiя и измѣнили ихъ по своему способу пониманiя, болѣе моральному и менѣе космическому. Эти культы не были учрежденiемъ занесеннымъ изъ чужихъ странъ, но именно выраженiемъ генiя, нравовъ, политической жизни каждаго изъ населенiй Грецiи. Различiе племенъ сдѣлалось также въ рукахъ Оттфрида Мюллера базисомъ миѳологическаго разъясненiя. Отсюда превосходныя монографiи Дорiйцевъ, Минiйцевъ, Этрусковъ, тонкiя изслѣдованiя нацiональности каждаго бога и его послѣдовательныхъ побѣдъ. Борьба Гермеса и Аполлона — это борьба сельскихъ божествъ Аркадiи съ болѣе благородными богами побѣдителей; подчиненiе побѣжденныхъ племенъ выражается во второстепенности ихъ боговъ; допущенные въ Олимпъ изъ милости, они никогда не достигаютъ тамъ высокихъ степеней, а остаются только герольдами и посланниками другихъ. Что такое Аполлонъ, если не воплощенiе дорiйскаго генiя? Въ его культѣ нѣтъ ничего мистическаго, нѣтъ того дикаго энтузiазма, который характеризуетъ фригiйскiе культы. Врагъ торговыхъ и земледѣльческихъ враговъ Пелазговъ, этотъ идеальный типъ Дорiйца имѣетъ на землѣ одну миссiю воина — мстить, покровительствовать и наказывать; онъ выше всякаго труда. А что такое Артемида, если не выраженiе того же генiя въ женскомъ родѣ, дорiйская дѣва, которую мужское воспитанiе сравняло съ мужчинами, цѣломудренная, гордая, не нуждающаяся ни въ господинѣ, ни въ покровителѣ? Какъ мы далеки отъ пелазгическихъ боговъ, едва отдѣляющихся отъ вселенной, покрытыхъ сажей и дымомъ, точно они вышли изъ мастерской природы, наивно выставляющихъ на показъ свою непристойность! Здѣсь боги чистые, не знающiе труда и усилiй; физическiя явленiя не составляютъ уже матерiала для божественныхъ миѳовъ: человѣчество беретъ рѣшительный перевѣсъ.

Одаренный удивительнымъ историческимъ чутьемъ, тонкимъ и здравымъ умомъ, Оттфридъ Мюллеръ намѣтилъ путь для настоящей научной миѳологiи и конечно, еслибы не несчастный случай, такъ рано отнявшiй его у науки, (*) онъ исправилъ бы все, что было слишкомъ утвердительнаго въ его первой манерѣ. Такова уже неустойчивость и непослѣдовательность античныхъ миѳовъ, что никакая исключительная система къ нимъ не примѣнима. Если и можно позволить себѣ какое нибудь утвержденiе, то за нимъ должно слѣдовать безчисленное множество оговорокъ.

Если скажутъ напримѣръ: Аполлонъ богъ дорiйскiй, Аполлонъ не представляетъ сначала никакого солнечнаго характера — прекрасно, если этимъ хотятъ заявить не болѣе какъ общую мысль. Но Крейцеръ покажетъ вамъ, что тождество Гелiоса и Аполлона, хотя и не столь сильное по внѣшности, какъ впослѣдствiи, уже существовало въ идѣе Грековъ, что стрѣлы божественнаго стрѣлка могутъ быть и лучами свѣтила дающаго жизнь и смерть. Увы! несчастный Оттфридъ долженъ былъ провѣрить это на опытѣ. «Злополучный», писалъ Велькеръ переводчику Символики, «онъ никогда не признавалъ Аполлона солнцемъ и вотъ этотъ богъ отмстилъ ему, доказавъ даже на развалинахъ своего храма, какъ еще опасны его стрѣлы для тѣхъ, кто осмѣливается непризнавать ихъ!»

Г. Преллеръ (*) можетъ во многихъ отношенiяхъ считаться продолжителемъ методы Мюллера. — По его мненiю, мистическiй элементъ греческой религiи также принадлежитъ Ѳракийцамъ и Пелазгамъ. Основная идея пелазгическаго культа была обожанiе природы, которую считали живой и божественной, земли и въ особенности Хтонiйскихъ божествъ. Натурализму Пелазговъ Преллеръ противополагаетъ антропоморфизмъ Еллиновъ, представляемый гомерическимъ вѣкомъ, въ который окончательно основалась нацiональная и популярная миѳологiя; но когда протекла эта воинственная эпоха, въ вѣкъ Солона и Пизистрата началась какъ будто реакцiя въ пользу прежнихъ культовъ и выразилась въ двухъ формахъ — въ орфизмѣ и таинствахъ. Обѣ довольно новы, въ обѣихъ нѣкоторая примѣсь шарлатанства, обѣими впослѣдствiи поспѣшили воспользоваться нео–платоники.

И такъ, различенiе эпохъ есть базисъ изслѣдованiй Преллера; боги имѣютъ свою хронологiю, какъ и свою нацiональность. Вообще, древности скоро надоѣдали ея символы; культъ продолжался не болѣе ста лѣтъ; мода играла тутъ довольно большую роль. Такъ какъ языческая религiя была живымъ продуктомъ человѣчества, то и должна была жить, т. е. измѣняться вмѣстѣ съ нимъ. Грецiя часто почитала своихъ боговъ не за ихъ давность или достоинства, а за молодость и красоту. Всякiй богъ, явившiйся изъ чужихъ странъ, вскорѣ могъ прiобрѣсть гораздо болѣе вниманiя, чѣмъ тѣ, за которыми было давнее владычество. Такимъ–то образомъ Кабиры, безобразные самоѳракiйскiе карлики, были отправлены въ свои кузнецы къ своимъ кузнечнымъ мѣхамъ. Почти всѣ Пелазгическiя божества потерпѣли эту обиду. Старикъ Панъ съ трудомъ попалъ въ свиту молодого моднаго бога Дiониса. Гермесъ, великiй бог Пелазговъ, вынужденъ былъ охранять дороги и указывать путь путешественникамъ. Честный Вулканъ, этотъ добросовѣстный работникъ, входитъ на Олимпъ только за тѣмъ, чтобъ получать пинки отъ Юпитера и дерзости отъ Венеры, онъ, такой услужливый и трудолюбивый! Всѣ эти древнiе боги промышленнаго народа — боги кузнецы, земледѣльцы, пастухи, скучные, серьозные, полезные и неодаренные большой грацiей, становятся полу–богами, спутниками или слугами болѣе благородныхъ божествъ. Вообще, герои представляютъ иностранныхъ боговъ, неумѣвшихъ занять мѣста между нацiональными божествами, или боговъ, разжалованныхъ, существующихъ только въ народныхъ суеверiяхъ. Впрочемъ, сверженные боги рѣдко оставались безъ вознагражденiя. Новые культы не уничтожали прежнихъ, но отодвигали ихъ на второй планъ; всего–же чаще, они поглощали ихъ, становясь обширнымъ горниломъ, гдѣ старые миѳы и аттрибуты боговъ расплавлялись и получали новое имя. Такъ миѳы Цереры и Прозерпины поглотили почти всѣ другiе; такъ фригiйскiя таинства вошли въ моду, привившись къ таинствамъ Вакха.

Въ VII–мъ вѣкѣ до нашей эры, особенно обнаружилось у Грековъ странное любопытство относительно чужеземныхъ обрядовъ, которое апостолъ Павелъ приводитъ какъ черту ихъ характера. Культы Аттиса, Цибелы, Адониса, съ ихъ шумными оргiями, дикимъ характеромъ и безчинствами, поразили чистый вкусъ Грецiи. Въ особенности посчастливилось одному мертвому богу, Загревсу. Это былъ самъ Дiонисъ, вѣчноюный богъ, котораго считали погибшимъ во цвѣтѣ лѣтъ, какъ Адонисъ, и чтили его кровавымъ культомъ. Съ презрѣнiемъ отвергаемые умными и честными людьми, эти культы эксплуатировались грубыми шарлатанами (мисты, метрогирты, орфеотелесты, теофориты), подражателями постыднаго разврата фригiйцевъ. Они бѣгали по улицамъ и предмѣстьямъ и набирали послѣдователей въ довѣрчивой черни.

Вотъ настоящее значенiе того восточнаго влiянiя, которое такъ преувеличилъ Крейцеръ. Если исключить природные зачатки, то это влiянiе начинается только со времени уже относительно новѣйшаго и означаетъ скорѣе упадокъ нежели прогрессъ еллинскихъ культовъ. Варварскiй элементъ втирается сперва подъ личиной и оттѣнкомъ греческаго миѳа. Изида, Сераписъ, Миѳра водворяются въ Грецiи въ своемъ полномъ экзотическомъ одѣянiи.

И такъ, мы видимъ, что весь прогрессъ миѳологическихъ наукъ со времени Крейцера ограничился различенiемъ временъ, мѣстъ и племенъ, которыя такъ часто смѣшивалъ знаменитый авторъ Символики. Г. Крейцеръ пишетъ исторiю паганизма какъ исторiю совокупности ученiй, остающихся одними и тѣми–же и, переходя изъ вѣка въ вѣкъ, не подвергающихся никакимъ перемѣнамъ, кромѣ перемѣнъ, проистекающихъ отъ внѣшнихъ обстоятельствъ; между тѣмъ, если новая критика открыла намъ что нибудь, такъ именно то, что въ ученiяхъ человѣческихъ, при безконечномъ разнообразiи временъ и мѣстъ, нѣтъ ничего до такой степени неподвижнаго, чтóбы соотвѣтствовало подобному взгляду, и что исторiя миѳологiи, чтобы быть правдивою, должна представлять картину безпрерывной подвижности.

III.

При такомъ сильномъ движенiи науки, г–ну Гиньо нечего было долго затрудняться выборомъ методы. Учоный академикъ могъ–бы прибавить еще систему къ тѣмъ, которыя уже создала Германiя, но предпочолъ стать внѣ гипотезъ и приняться за болѣе тонкiй трудъ разсмотрѣть ихъ; не съ цѣлью дѣлать мелочныя опроверженiя, а съ намѣренiемъ быть вполнѣ безпристрастнымъ и въ видахъ разумнаго примиренiя. Для этого, онъ пошолъ по пути всѣхъ серьозныхъ умовъ Францiи XIX–го вѣка. Характеръ девятнадцатаго вѣка критика. Исторiя доказываетъ, что системы были полезны и необходимы, что сильное развитiе идей въ извѣстномъ направленiи обыкновенно бываетъ слѣдствiемъ борьбы школъ; но состоянiе умовъ нашего вѣка доказываетъ съ неменьшей ясностью, что время системъ миновалось, такъ какъ учители не обладаютъ достаточнымъ авторитетомъ чтобы образовать школу, а ученики не имѣютъ уже столько смиренiя, чтобы подчиниться исключительному руководству. Въ этомъ смыслѣ, эклектизмъ есть неизбѣжная метода нашего вѣка и въ особенности Францiи. Умственный темпераментъ Францiи есть средина между противоположными качествами, компромисъ между крайностями, нѣчто ясное, простое, умѣренное. Не будемъ жаловаться; потому что это быть можетъ именно такая комбинацiя умственныхъ способностей, которой суждено стоять всего ближе къ истинѣ. Школы въ наукѣ тоже, что партiи въ политикѣ; — каждая права въ своемъ родѣ, и просвѣщонному человѣку невозможно исключительно сосредоточиться въ одной изъ нихъ, закрывая глаза на все, чтó другiя содержатъ въ себѣ разумнаго.

Г. Гиньо счолъ нужнымъ направить усилiя своей критики именно на вопросы относящiеся къ языческому культу и его таинствамъ. Эти вопросы дѣйствительно съ одной стороны важнѣе, чѣмъ вопросы касающiеся миѳовъ. Чисто миѳологическая часть древнихъ религiй даже для самой древности не имѣла ничего догматическаго и опредѣленнаго. Одинъ и тотъ–же миѳъ никогда не представляется совершенно одинаково двумя авторами; каждый имѣлъ въ этомъ отношенiи свободу фантазировать по своему, и довольно рано миѳы сдѣлались романическими темами, которыя художникъ обработывалъ по своему вкусу. Таинства–же напротивъ, повидимому были дѣйствительно серьозной частью древнихъ религiй. Что–же такое были эти таинства, вокругъ которыхъ воображенiе, духъ системы и ошибочная учоность собрали столько облаковъ? Что такое въ особенности эти Элевзинскiя таинства, о величiи которыхъ единогласно завѣряетъ вся древность? (*)

Теперь уже невозможно имѣть сомнѣнiй на этотъ счотъ; мы можемъ почти также какъ и посвященные описать различныя сцены, которыя Климентъ Александрiйскiй называетъ мистической драмой Элевзиса.

Присутствуя при таинствѣ древнихъ, мы увидали–бы въ немъ — символическiя зрѣлища, въ которыхъ мистъ былъ актеромъ и въ тоже время зрителемъ; легенду въ лицахъ, повѣствующую почти всегда о приключенiяхъ какого–нибудь бога на землѣ. Это было то смерть Адониса, то убiйство Аттиса, или Загревса, или Сабазiуса. Одна легенда въ особенности была удобна для этихъ представленiй; это легенда Цереры и Прозерпины. Всѣ обстоятельства этого миѳа, всѣ подробности поисковъ матери Прозерпины послужили матерiаломъ для живописнаго символизма, сильно дѣйствовавшаго на воображенiе. Подражали всѣмъ поступкамъ богини, возбуждали въ себѣ поперемѣнно чувства радости и горя, которыя она должна была испытывать. Сначала была длинная процессiя, прерываемая шуточными сценами, очищенiями, гимнами; потомъ увеселенiя, ночныя походы съ факелами, изображавшiе поиски Цереры, хожденiе въ потьмахъ, страхъ, безпокойство, потомъ вдругъ ослѣпительный свѣтъ. Пропилеи храма растворялись, мисты допускались въ жилища блаженства, гдѣ слышали голоса. Внезапныя перемѣны декорацiй усиливали иллюзiю; декламацiи (типомъ которыхъ можетъ служить гомерическiй гимнъ Церерѣ) прерывали циклъ представленiй. Каждый день имѣлъ свои упражненiя, свои игры, свои мѣста для остановки, и это исполнялось всѣми мистами. Въ одинъ день была маленькая война или литоболiя, и другъ въ друга бросали камнями; на другой поклонялись статуѣ Цереры. На слѣдующiй пили цицеонъ; подражали шуткамъ, которыми старая Ямбе успѣла развеселить богиню; совершали процессiи въ мѣста сосѣднiя Элевзису, къ священному дереву, къ морю; совершали мистическiе обряды, смыслъ которыхъ рѣдко бывалъ извѣстенъ тѣмъ, кто въ нихъ участвовалъ. Сюда–же примѣшивались оргiи, танцы, ночныя празднества, музыка на символическихъ инструментахъ. По возвращенiи, вполнѣ предавались радости; начинались гефиризмы или фарсы на мосту. Какъ только посвященные подходили къ цефизскому мосту, жители сосѣднихъ мѣстъ, сбѣгавшiеся отовсюду взглянуть на процессiю, разражались сарказмами и непристойными шутками, на которыя идущая труппа отвѣчала съ такою же свободою. Безъ сомнѣнiя къ этому прибавлялись комическiя сцены, маскарады, влiянiе которыхъ замѣтно въ первыхъ проявленiяхъ драматическаго искусства. Церемонiи, содержащiя въ себѣ такой отвлеченный символизмъ подъ формой такого грубаго реализма, имѣли большую прелесть для древнихъ и оставляли по себѣ глубокое впечатлѣнiе; онѣ соединяли въ себѣ то, чтó всего болѣе нравится людямъ въ созданiяхъ воображенiя — очень опредѣленную форму и не слишкомъ опредѣленный смыслъ. Успѣхъ ихъ зависѣлъ бòльшею частiю отъ того, какъ онѣ исполнялись, и Элевзинскiя таинства своимъ великолѣпiемъ затѣвали всѣ другiя и возбуждали зависть цѣлаго свѣта.

Вотъ каковы были эти таинства. Нельзя назвать ихъ совершенно мистическими въ смыслѣ г–на Крейцера, ни совершенно лишонными значенiя въ смыслѣ Лобека. Не нужно искать въ нихъ ни нравственнаго ученiя, ни философiи. Въ нихъ символъ былъ все. Невозможно, чтобы женщины, принимавшiя участiе въ празднествахъ Адониса, много думали о внутреннемъ смыслѣ своихъ дѣйствiй. Развѣ все объясняется тѣмъ, что Адонисъ солнце, текущее шесть мѣсяцевъ по верхнимъ знакамъ Зодiака, и другiе шесть мѣсяцевъ по нижнимъ; что вепрь пожирающiй его есть зима; что самъ онъ, съ другой стороны, есть ежегодная растительность съ ея различными перiодами, расцвѣтомъ и увяданiемъ и т. д.? Сомнительно, чтобъ эти отвлеченныя понятiя имѣли столько прелести для греческихъ женщинъ. Что же заставляло ихъ собираться толпами оплакивать Адониса? — Желанiе поплакать о юношѣ слишкомъ рано поблекшемъ, въ цвѣтѣ юности, окружонномъ скоро увядающими растенiями, переходить отъ отчаянiя къ радости, словомъ, вкусить всѣ мимолетныя радости и грустныя превратности, сгрупированныя вокругъ миѳа Адониса.

Но только не всегда культъ бывалъ слѣдствiемъ мистической легенды, обращонной въ догматъ, но часто самый миѳъ подчинялся инстинктамъ толпы и служилъ предлогомъ культа.

Впечатлѣнiе происходитъ отъ цѣлаго, а не отъ пониманiя каждой частности. За драмой поражающей глазъ охотно слѣдишь, и заботясь о метафизическомъ смыслѣ; правда, въ нихъ все имѣетъ смыслъ, но не прямой. Синезiй говоритъ: «по мнѣнiю Аристотеля, посвященные не учились собственно ничему, а только воспринимали впечатлѣнiе, приводились въ извѣстное душевное настроенiе.» Итакъ таинства язычниковъ были родомъ косвеннаго ученiя. Это былъ родъ силы, дѣйствующей непосредственно. Г. Любекъ показалъ, что условiя, налагаемыя на посвящаемыхъ въ мистерiи, были такъ неопредѣленны и несерьозны, что мистерiи скоро потеряли всякую привиллегiю, всякую тайну. Настала полная неурядица. Чтобъ имѣть на посвященiе право, нужно было только быть Аѳиняниномъ или имѣть поручителя изъ Аѳинъ. Впослѣдствiи двери растворились для всѣхъ, и всѣ кто былъ въ состоянiи совершить путешествiе, включались въ число посвященныхъ.

Не преувеличивая нравственной и философской стороны таинствъ, о которой древнiе не много заботились, не останавливаясь также и на томъ, чтó намъ должно казаться ничтожнымъ и пошлымъ въ этихъ обрядахъ, мы все–таки должны признать, что они сильно содѣйствовали поддержанiю религiозныхъ и нравственныхъ преданiй въ древнемъ человѣчествѣ. «Долгое время, говоритъ Гиньо, таинства умиротворяли души величественными церемонiями, въ которыхъ раскрывалась судьба человѣка въ прозрачной исторiи великихъ богинь, и очищая его, дѣлали достойнымъ жить подъ ихъ покровительствомъ и раздѣлять ихъ безсмертiе.... Достовѣрно, что въ особенности Элевзинскiя таинства имѣли нравственное и религiозное влiянiе, утѣшали въ настоящей жизни, указывали по своему на будущую жизнь, обѣщали посвященнымъ награды подъ условiями нетолько чистоты и благочестiя, но и справедливости. Если они не учили монотеизму, то потому только, что онъ былъ–бы отрицанiемъ самаго паганизма, однако приближались къ нему настолько, на сколько это могъ допустить паганизмъ. Онѣ поддерживыли, питали въ душахъ, подъ видомъ таинства, очищеннаго культа природы, чувство безконечнаго, идею Бога, всегда присущую въ глубинѣ народныхъ вѣрованiй, но которую постоянно стремился уничтожить миѳологическiй антропоморфизмъ.»

Впрочемъ языческiя таинства въ особенности заслуживаютъ вниманiя философа и критика совершенно въ другомъ отношенiи: нужно взглянуть на нихъ какъ на великое измѣненiе, происшедшее въ древнихъ религiяхъ, въ то время какъ дѣтскiя созданiя воображенiя первыхъ вѣковъ перестали уже удовлетворять новымъ потребностямъ сознанiя. Первобытный политеизмъ, смутный, неопредѣленный, всегда допускющiй произвольныя истолкованiя, не годился уже для мыслящей эпохи. Съ одной стороны, невѣрiе Эпикурейцовъ легко боролось съ этими наивными божествами, съ другой, болѣе тонкiя и возвышенныя чувства брали верхъ надъ античной простотою. Стремленiя къ монотеизму, къ религiи нравственной, всюду одерживали побѣду. — Сколько первобытная миѳологiя была привлекательна по своей наивности, столько нео–паганизмъ, эта религiя археологовъ и софистовъ была нелѣпа и лишена всякаго смысла. Смыслъ красоты, составлявшiй основанiе еллинской религiи, очевидно утратился. Чудовищные боги Востока, задуманные внѣ всякой пропорцiи, замѣнили гармоническiя созданiя Грецiи. Какой–то Deus magnus Pantheus, богъ безъ имени и предковъ, грозитъ завладѣть всѣмъ. Культъ доходитъ до кровавыхъ жертвъ, религiозное чувство находитъ мѣсто на бойнѣ; прибѣгаютъ къ кровопролитiю, чтобъ умилостивить злыхъ и завистливыхъ боговъ; очевидно, глубокiй ужасъ диктовалъ всѣ мольбы, дошедшiя до насъ въ надписяхъ (*). Со всѣмъ этимъ, совершая невозможность основать нравственное ученiе, сколько нибудь удовлетворяющее человѣчество.

— О древней религiи потому и судили такъ дурно, что смотрѣли на нее въ этотъ моментъ упадка. Нужно признаться, что въ тѣ времена паганизмъ уже палъ, а всѣ попытки къ возстановленiю его не привели ни къ чему.

Конечно, многiе упреки паганизму и въ особенности его мистерiямъ имѣютъ основанiе; но нельзя брать паганизмъ только съ его слабыхъ сторонъ, въ его популярномъ толкованiи? Самыя серьозныя идеи, въ рукахъ чувственныхъ народовъ, переходятъ въ сенсуализмъ и суевѣрiе. Изображенiе тесмофорiй и празднествъ Адониса у Аристофана и Теокрита не имѣетъ чего нибудь особенно безнравственнаго, а только легкiй и не серьозный характеръ. На пьянство тамъ указывается какъ на самое сильное излишество. Что–же касается многихъ символовъ паганизма, которые были–бы въ нашихъ глазахъ самой сильной непристойностью, то нужно говорить съ г. Крейцеромъ: «Изъ того, чтó цивилизованный человѣкъ цѣломудренно скрываетъ отъ глазъ, простой и прямой человѣкъ природы дѣлалъ символы, назначенные для общественнаго культа. При томъ вѣрованiи, которое предполагало божество въ природѣ, при болѣе свободныхъ нравахъ южныхъ народовъ, въ особенности грековъ, не могло существовать различiя между приличнымъ и неприличнымъ, достойнымъ и недостойнымъ божественнаго величiя. Потому–то эти народы, съ невинностью, уже незнакомою Римлянамъ временъ имперiи и новѣйшей Европѣ, допускали въ свои религiи священныя легенды, которыя намъ кажутся скандалезными, эмблемы, которыя мы называемъ непристойными.» Дѣйствительно, нужно предполагать, что эти эмблемы возбуждали въ древнихъ совершенно другiя идеи, чѣмъ могутъ возбудить въ насъ, потому что наводили ихъ только на чувства почтенiя. Чтó можетъ быть возмутительнѣе съ нашей точки зрѣнiя, какъ встрѣчать на каждомъ поворотѣ улицы непристойную фигуру? А между тѣмъ это такъ мало возмущало древнихъ, что Гиппархъ приказывалъ вырѣзывать на Гермесахъ нравственныя изрѣченiя въ поученiе проходящимъ.

Тоже можно сказать и о гротескѣ, занимающемъ такое значительное мѣсто въ еллинскомъ паганизмѣ. Такъ какъ языческiя религiи должны были представлять самымъ полнѣйшимъ образомъ всѣ фазисы человѣческаго духа, а смѣшная сторона есть одинъ изъ видовъ, въ которыхъ намъ является жизнь, то гротескъ и былъ существеннымъ элементомъ всѣхъ этихъ религiй. Мы съ удивленiемъ видимъ на памятникахъ серьозной Этрурiи какъ самыя достойныя уваженiя сцены обращаются въ каррикатуру; мы не понимаемъ, какъ народъ, осудившiй Сократа по одному подозрѣнiю въ невѣрiи, позволялъ Аристофану стегать Бахуса плетью на сценѣ и наряжать поваренкомъ Геркулеса. Южные народы, болѣе фамилiарные съ своими божествами, чѣмъ народы разсудительнаго сѣвера, испытываютъ по временамъ потребность побалагурить съ ними. И мы не должны удивляться, что тысячу восемсотъ лѣтъ назадъ, жители Помпеи, желая получить что либо отъ своихъ боговъ, дѣлали письменныя условiя и для бóльшей безопасности, грозили имъ наказанiемъ.

Монотеизмъ сдѣлался такимъ существеннымъ элементомъ нашей умственной конституцiи, что всѣ наши усилiя постигнуть политеизмъ древности почти безполезны. Достигнувъ извѣстной степени развитiя, человѣкъ можетъ ощущать склонность къ монотеизму; но едва–ли это представленiе божества можетъ проявляться въ равной степени во время младенчества всѣхъ народовъ. Были и есть языческiя племена монотеистическiя, какъ и племена политеистическiя, и это различiе происходило въ нихъ отъ врежденнаго расположенiя такъ или иначе смотрѣть на природу. Въ понятiи арабовъ напримѣръ, природа не живетъ. Пустыня вселяетъ монотеизмъ. Высокая въ своемъ громадномъ однообразiи, она съ перваго дня открыла идею безконечнаго, но не то чувство производительной дѣятельности, которое внушила индо–европейскому племени неустанно творящая природа. Вотъ почему Аравiя всегда была мѣстомъ монотеизма. Природа не играетъ тутъ никакой роли тутъ все создано метафизикою и психологiею. Совершенная простота арабскаго духа, безъ ширины, безъ разнообразiя безъ пластическихъ искусствъ, безъ философiи и миѳологiи, безъ политической жизни и движенiя, не имѣетъ другой причины. Исключительно поражонные единствомъ, проявляющимся во вселенной, эти народы видѣли въ развитiи вещей лишь исполненiе воли высшаго существа. Богъ есть, Богъ создалъ небо и землю — вотъ вся ихъ философiя. Не таково было воззрѣнiе другого племени, предназначеннаго исчерпать всѣ фазисы жизни, которое отъ Индiи до Грецiи, отъ Грецiи до крайнихъ предѣловъ сѣвера и запада, повсюду обоготворяло природу, начиная съ живой статуи Гомера до живого корабля Скандинавовъ. Для него различiе между божествомъ и небожествомъ всегда оставалось неясно. Явившись въ мiръ, его боги должны были раздѣлять его заботы — они имѣли свою исторiю, послѣдовательныя генерацiи, династiи, сраженiя. Теперь Юпитеръ царь боговъ и людей; но его царство будетъ также невѣчно, какъ и царство Кроноса. Прикованный Прометей предсказалъ, что его мудрость не будетъ сильнѣе Времени и что онъ принужденъ будетъ уступить Необходимости.

Религiя древности, какъ и древнее общество, была основана на исключенiи; это была либеральная и нацiональная религiя; она не была создана для рабовъ и чужестранцевъ. Первымъ условiемъ для посвященiя въ таинства было не принадлежать къ варварамъ. Древняя Грецiя была еще исключительнѣе. Такъ, каждый мысъ, каждое селенiе, каждый ручей, каждая гора имѣли свои легенды. Культъ женщины не былъ культомъ мужчины, культъ моряка не былъ культомъ землепашца, культъ землепашца не былъ культомъ воина. Геркулесъ и Дiоскуры должны были заставить Аѳинянъ признать себя, чтобы получить право участвовать въ элевзинскихъ таинствахъ.

Равенство покупалось дорогою цѣною, и понятно, что консервативная партiя IV–го и V–го вѣка, состоявшая изъ людей хорошо воспитанныхъ и привязанныхъ къ преданiямъ прошлаго, безпрестанно повторяла: «О, какъ наши отцы были счастливы. О, въ какое благопрiятное время жили наши отцы (*)!» Либеральная жизнь лучшихъ эпохъ древности сдѣлалась невозможна съ того дня (но да благословенъ будетъ этотъ день), когда рабъ признанъ существомъ религiознымъ и способнымъ къ человѣческому достоинству.

Паганизмъ лучше понятый, благодаря обширному собранiю трудовъ, для которыхъ Францiя и Германiя такъ счастливо соединили свои усилiя, не долженъ быть въ нашихъ рукахъ ни орудiемъ для полемики, ни простой пищей любопытства. Для возвышеннаго ума изъ зрѣлища столь долгихъ заблужденiй, выносится не прѣзренiе или жалость, но сознанiе великаго факта, что человѣчество религiозно . Не нужно разумѣется и говорить, что символъ, по своей натурѣ, долженъ быть недостаточенъ и ниже представляемой имъ идеи; это ясно само по себѣ; попытка опредѣлить безконечное и сдѣлать его очевиднымъ невозможна. Всякое объясненiе есть уже предѣлъ, и единственный языкъ, достойный божественныхъ вещей, есть молчанiе. Но человѣческая природа не подчиняется этому. Если древнiй философъ въ присутствiи тайны высшаго мiра невольно и дѣлалъ себѣ вопросъ: не лучше–ли бы было оставить символы и отказаться выражать невыразимое? то древнее человѣчество, руководимое инстинктами, все таки никогда не останавливалось передъ такимъ сомнѣнiемъ, — ему казалось лучше несовершенно говорить о Богѣ, нежели молчать; оно нашло лучшимъ начертать себѣ фантастическую карту божественнаго мiра, чѣмъ противиться непобѣдимому влеченiю къ невидимымъ областямъ.

И такъ, громадный трудъ, исторiю котораго мы здѣсь пытались набросать въ общихъ чертахъ, приводитъ къ утѣшительному заключенiю; ибо, если человѣкъ по непосредственному влеченiю стремится понять конечную причину и добивается перешагнуть за предѣлы природы, не есть–ли это большой признакъ того, что по своей судьбѣ и происхожденiю онъ выходитъ изъ предѣловъ вещей конечныхъ? При видѣ этихъ постоянно возобновляющихся усилiй начинаешь уважать человѣческую натуру, убѣждаешься, что эта натура благородна и что ею можно гордиться. Тогда успокоиваешься и на счотъ угрозъ будущаго. Очень возможно, что все намъ дорогое, что составляетъ въ нашихъ глазахъ украшенiе жизни, либеральная культура ума, наука, великое искусство обречены существовать только извѣстный срокъ; но религiозное чувство не умираетъ. Оно будетъ вѣчнымъ протестомъ духа противъ систематическаго или грубаго матерiализма, который вздумалъ–бы заключить человѣка въ низшiй слой вульгарной жизни. Цивилизацiя можетъ перемежаться, но религiя никогда.

_______

---

(·) Religions de l’antiquité considérées principalement dans leurs formes symboliques et mythologiques, du D–r. Fr. Creuzer, ouvrage traduit et refondu par J. D. Guigniaut. 10 vol in–8° Paris 1825–1851.

(*) Извѣстно, что Эвемеръ видѣлъ въ древнихъ богахъ обоготворенныхъ людей.

(*) Важнѣйшiя открытiя, основанныя главнымъ образомъ на изученiи Ведъ, пролили на этотъ пунктъ новый и неожиданный свѣтъ. Мы хотимъ говорить о трудахъ Кюна, Ауфрехта, А. Вебера, Рота, трудахъ еще едва извѣстныхъ во Францiи и къ которымъ слѣдуетъ прибавить умныя замѣчанiя барона д’Экштейна. Эти превосходныя изслѣдованiя произведутъ въ миѳологическихъ наукахъ такой–же переворотъ, какъ въ изученiи языковъ произвелъ сравнительный методъ, т. е. возникнетъ сравнительная миѳологiя, въ которой религiи будутъ раздѣлены по племенамъ и семействамъ, а преобразованiе первобытныхъ миѳовъ можно будетъ объяснить чисто органическими процессами, въ которыхъ произволъ не будетъ имѣть мѣста.

(*) Мы можемъ сказать теперь слишкомъ исключительно еллинской, потому что Оттфридъ Мюллеръ, справедливо отвергая восточныя влiянiя въ неопредѣленномъ смыслѣ, который Крейцеръ придавалъ этому слову, не признаетъ также и безспорной связи первоначально соединяющей религiозныя преданiя Грековъ съ преданiями Азiатскихъ народовъ индо–европейскаго корня. Правда, что факты доказавшiе эти отношенiя еще не были извѣстны во время Оттфрида Мюллера.

(*) Онъ умеръ въ Афинахъ въ 1849 г. отъ солнечнаго удара въ Дельфiйскихъ развалинахъ.

(*) Demeter und Persephone. Hamburg 1837.

(*) Въ нашей литературѣ есть замѣчательное, европейски–извѣстное сочиненiе покойнаго графа С. С. Уварова объ Эвлезинскихъ таинствахъ.

Ред.

(*) См. Journal des Savants. Janvier 1830 article de M. Hase.

(*) См. соч. Г. Бёньо Destruction de paganisme en Occident. Paris 1837.