УНИВЕРСИТЕТСКIЕ ОТЦЫ И ДѢТИ

_____

Дѣти

V

Теперь о студентахъ. Студентовъ, посѣщавшихъ въ мое время лекцiи естественныхъ наукъ, можно раздѣлить на четыре разряда.

1) Студенты — спецiалисты.

2) Готовившiеся въ учителя гимназiй.

3) Поступившiе на естественный факультетъ для пополненiя своего общаго образованiя, по неимѣнiю факультета философскаго, и

4) Богъ знаетъ зачѣмъ поступившiе на естественный факультетъ.

Спецiалисты были люди весьма почтенные. Они сразу опредѣляли свою спецiальность; занимались своимъ дѣломъ прилѣжно и съ любовью; на другiе предметы обращали очень мало вниманiя, т. е. небольше сколько требовалось для того, чтобы не провалится на экзаменѣ. Не въ примѣръ другимъ спецiалистамъ многiе изъ нихъ не глядѣли высокомѣрно на божiй мiръ; ихъ интересовали и литература, и искуства; съ ними вообще можно было говорить какъ съ людьми образованными. Были впрочемъ и узкiе спецiалисты, внѣ избранной науки ничего не видѣвшiе; готовые похвастать своимъ образцовымъ невѣжествомъ; закостѣлые въ своемъ тупоумiи и напудренномъ спецiализмѣ, который запрещалъ имъ говорить почеловѣчески; — но таковыхъ нашъ кружокъ (о немъ ниже), избирая благую часть, избѣгалъ какъ чумы. Любимый нашъ професоръ ботаники сравнивалъ такихъ спецiалистовъ съ людьми, идущими по постепенно съуживающемуся коридору. «Уткнется носомъ въ уголъ», говаривалъ онъ, — «и радъ, что ничего, кромѣ этого угла, не видитъ». Онъ дѣлалъ и другое, не менѣе остроумное уподобленiе. «Доходятъ и до того», — смѣялся онъ, — «что сидитъ господинъ въ балетѣ и воображаетъ, что въ микроскопъ смотритъ. Видитъ онъ, что пляшетъ танцорка въ зеленомъ спензерѣ и думаетъ: какъ она на euglena viridis (инфузорiя такая есть) похожа! вертится передъ нимъ танцоръ, а онъ старается опредѣлить что за корненожка такая невиданная». Педанствомъ и погребомъ (конечно самымъ невиданнымъ, но зловоннымъ) на версту отъ такихъ спецiалистовъ несетъ. Русскiе впрочемъ рѣдко въ такой спецiализмъ втягиваются; это нѣмецкое изобрѣтенiе. Кто–то справедливо замѣтилъ, что такiе спецiалисты бываютъ на 95 процентовъ дураками.

Но обратимся къ разумнымъ спецiалистамъ. Съ этими быть знакомымъ весьма прiятно и поучительно; они никогда не заговариваютъ о своей спецiальности, но наведите разговоръ на ихъ любимый предметъ и они съумѣютъ сдѣлать его весьма занимательнымъ. Для насъ, «ребятъ безъ печали» такiе спецiалисты были чистой находкой; въ полчаса узнаешь больше, чѣмъ въ цѣлый годъ отъ ожирѣвшаго въ своей ординарности професора. Когда человѣкъ говоритъ разумно, то онъ поневолѣ втягиваетъ васъ въ свою спецiальность; факты, съ которыми вы не знали–бы какъ справиться, которые тяжолымъ и безполезнымъ грузомъ ложились–бы на вашъ мозгъ, весьма комфортабельно (если такъ можно выразиться) укладываются въ вашей головѣ; вашей памяти остается только удивляться какъ легко она усвоила себѣ такое богатство знанiй. Иногда бесѣда коснется весьма спецiальнаго вопроса, но и этотъ вопросъ становится вамъ интересенъ, близокъ. Такова сила ума, и нашимъ идолопоклонникамъ фактическихъ знанiй не мѣшало бы знать эту весьма простую истину: лишнее знанiе не тяготитъ. Узкiе головы возстаютъ противъ такихъ спецiалистовъ; я уже говорилъ не о любви нѣкотрыхъ студентовъ къ доценту химiи. Имъ науку во всей ея неприкосновенности подавай; то есть вали все въ безпорядочную кучу; чѣмъ болѣе мелочей, чѣмъ менѣе связи (это дескать фантазiи) — тѣмъ имъ любезнѣе; и учоности много, и думать мало приходится. По нашему, то есть русскому идеалу, отъ професора требуется другое; требуется, чтобы онъ былъ руководителемъ, объяснялъ такъ сказать самый планъ науки, такъ чтобы усвоенiе фактовъ было дѣломъ спорымъ, дѣломъ разумнымъ; безъ этого орлинаго взгляда, безъ этого систематизирующаго ума професоръ является тугонабитымъ мѣшкомъ; его лекцiи — пересыпанiемъ изъ куля въ рогожку; онъ безполезнѣе книги: книгу самую сухую удобнѣе изучать. Но въ тоже время професоръ долженъ избѣгать такъ называемой популяризацiи науки. На идею о популяризацiи навели педанты и принялись развивать ее не менѣе мудрыя головы. Разумноизлагаемая наука сама по себѣ въ высшей степени проста и удобопонятна. Она можетъ только излагаться болѣе или менѣе подробно: краткое изложенiе и будетъ удобное для такъ называемыхъ «образованныхъ людей всѣхъ сословiй». Написать такое руководство дѣло весьма не легкое; обыкновенно къ нему приступаютъ не просто, боятся что книга выйдетъ слишкомъ серьезная для публики, смѣшивая понятiя серьезнаго и скучнаго. И вотъ популизаторъ — изъ нѣмцевъ обыкновенно, — напускаетъ на себя игривость, которая вовсе ему не къ лицу; будучи толстъ, какъ здоровый быкъ, желанiе порхать бабочкой изъявляетъ; поэтическiя подробности сочиняетъ; въ результатѣ по большей части пустозвонство выходитъ; наука показывается, какъ занимательный фокусъ. Большая, нечего сказать, польза отъ такой науки. Любятъ также популяризаторы такого рода пыль въ глаза пускать; смѣлые выводы дѣлать и большими красивыми буквами красивыя фразы печатать. Блестящимъ представителемъ этого рода господъ можетъ служить черезъ–чуръ славный на Руси Карлъ Фохтъ. Прочтешь его «физiологическiя письма» и въ головѣ останется только нелѣпое, крупнымъ шрифтомъ напечатаное сравненiе, «что мысль такое–же выдѣленiе мозга, какъ моча (т. е. экскретъ) выделѣнiе почекъ, или жолчь т. е. экскретъ печени». Не говоря уже о нелѣпости сравненiя вообще; не говоря уже о томъ, что серьезному ученому стыдно сравнивать отправленiе такъ называемой животной жизни съ отправленiемъ жизни растительной — надобно замѣтить, что жолчь вовсе не такое–же выдѣленiе, какъ моча. Но что за дѣло до логичности и точности, когда въ виду «великую» истину высказать имѣешь! Льюисъ не прибѣгалъ ни къ какимъ подобнымъ фокусамъ, не думалъ плѣнять, или удивлять публику, а серьезно (чудакъ!) излагалъ науку и вышла книга дѣльная, по которой можно научиться. Замѣчу мимоходомъ, что въ нашей журналистикѣ понятiя до того спутаны, что она Фохта первостепеннымъ учонымъ считаетъ и не дозволяетъ критически къ нему относиться. Замѣчу мимоходомъ, что для нашей журналистики равно неприкосновенны и Фохтъ, и Д. С. Миль, и Бюхнеръ, и Бокль, и Гейне. Поразительная черта умственнаго лакейства; для лакея важно не достоинство барина, а собственно то обстоятельство, что онъ баринъ.

Вышеописанная модная популяризацiя науки истинному учоному хуже всего на свѣтѣ; весьма удобно оную сравнить съ наруганiемъ надъ Шекспиромъ на сценѣ александринскаго театра. Плохъ професоръ высшей математики, если ему трудно дѣтямъ объяснить сложенiе простыхъ чиселъ; равно плохимъ надобно признать и такое популярное сочиненiе, гдѣ авторъ для того чтобы заинтересовать читателя прибѣгаетъ къ фокусамъ; дѣло мастера боится и должно отвѣчать само за себя. Не смѣшно, но до глубины души оскорбительно, когда учоный педантъ боится, что его не поймутъ, что наука слишкомъ серьезна для обыкновенныхъ смертныхъ; сожалѣетъ о томъ, что онъ обязанъ унизиться до общаго уровня пониманiя. Такiя опасенiя слышатся безпрестанно; всякому желательно показать, что онъ не публика, а избранный. Если вы велики, милостивые государи, такъ возвышайте другихъ до себя; что ежиться и коверкаться, да вмѣсто дѣла пожимать плечами и говорить: «помилуйте, наша публика! да развѣ у насъ это поймутъ!» Порядочные люди такъ не поступаютъ; человѣкъ власть имущiй, которому есть что передать, говоритъ безбоязненно: онъ знаетъ, что его поймутъ, потомучто онъ дѣло говоритъ; ясная мысль выражается всегда яснымъ словомъ. Кто думаетъ, что истину нужно популяризовать, что она въ сыромъ видѣ слишкомъ груба для человѣческаго мозга, — тотъ не понимаетъ что такое истина; ясное пониманiе нераздѣльно съ яснымъ изложенiемъ. Замѣчательно, что нѣмецкий учоный педантъ сочтетъ для себя за великое оскорбленiе, если его спросить: «читали–ли вы физiологiю Льюиса? — «Кто этотъ Льюисъ? Стану я популярныя сочиненiя читать!» Популярный для нѣмца значитъ не серьезный и дѣйствительно мало истинно серьезныхъ (ernst) популярныхъ книгъ на нѣмецкомъ языкѣ, а серьезность главное условiе всякаго дѣла, иначе это фокусъ, забава, что хотите, только не дѣло. Играя ничему научится нельзя. Популярныя сочиненiя запугиваютъ публику, заставляютъ считать науку за какую–то буку, которой прямо въ глаза смотрѣть нельзя. Къ счастiю у насъ миражъ этотъ проходитъ; Дарвинъ, Куно Фишеръ, Шахтъ, Бокль переводятся и разкупаются публикой. Популяризаторы говорятъ публикѣ: «ты не учись сама, тебѣ до науки не дойти; мы тебѣ растолкуемъ что полегче, да повкуснѣе». Въ дѣствительности–же истинные учоные отличаются необыкновенно яснымъ и простымъ изложенiемъ; учоныхъ–же педантовъ, которые тяжеловѣсными и темными фразами выражаютъ свои темныя мысли, популяризировать не стоитъ. И такъ не популяризацiи науки надобно желать, а того, чтобы науки перестали бояться, чтобы шарлатановъ разоблачали какъ можно чаще. Боятся, что не поймутъ великаго учонаго, и думаютъ, что легче понять человѣка, имѣющаго о наукѣ поверхностныя понятiя. Читать строгаго, яснаго, точнаго Канта считается дѣломъ труднымъ, — а ерундливаго, противурѣчащаго себѣ на каждомъ шагу журнальнаго борзописца дѣломъ весьма легкимъ. Попробуйте сказать кому нибудь, что Кантъ удобопонятнѣе не только нашего скромнаго философа Лаврова, но даже фельетоновъ «Сынъ Отечества» и надъ вами разсмѣются. Точно вода вкуснѣе изъ грязнаго ведра, чѣмъ изъ чистаго источника. Какъ это нѣмцы не выдумаютъ популяризировать Бетховена, или Вагнера, — любопытно было–бы посмотрѣть. Всѣ будутъ смѣяться, если сказать, что г. Потѣхинъ junior понятнѣе Островскаго, а въ области науки такiя сужденiя слышатся безпрестанно.

Теперь читателю, надѣюсь, понятно къ какимъ студентамъ — спецiалистамъ тянулъ нашъ кружокъ и что онъ отъ нихъ требовалъ.

VI

— Но что–же это за кружокъ? спросилъ читатель, изъ какого рода студентовъ состоялъ онъ? Надѣюсь, что и безъ моего отвѣта всякiй бы догадался, что изъ людей, поступившихъ на естественный факультетъ, по неимѣнiю факультета философскаго.

Кружокъ состоялъ изъ весьма небольшого числа людей, такъ что и кружкомъ его собственно назвать нельзя, — но онъ имѣлъ необыкновенную способность расширяться и сжиматься; повременамъ число членовъ увеличивалось до значительной цифры и что за люди попадали въ него (даже жулики), но это только повидимому. Число постоянныхъ членовъ было не велико; это просто означало, что кружокъ дѣлалъ самъ надъ собою (безсознательно для самого себя) эксперименты различнаго рода, или выразительнѣе и точнѣе предавался разнаго рода нравственнымъ загуламъ. Для различнаго рода экспериментовъ и обстановка была различная. Въ нашей сѣверной Пальмирѣ вмѣсто твердой почвы болото, никакъ на немъ основаться нельзя, ну и носитъ тебя вѣтромъ изъ стороны въ сторону. Попадешь на одну зарубку повертишься, повертишься, наконецъ голова перестанетъ кружиться, осмотришься: скверно, на гнили какой–то стоишь, въ другую сторону бросишься, на другую зарубку попадешь, и опять та же исторiя; выражаясь учонымъ образомъ исторiя развитiя кружка будетъ исторiей постепенно смѣняющихся головокруженiй. И совсѣмъ бы можно было закружиться, чего добраго до роли присяжнаго прогресиста въ какомъ нибудь завалящемъ журналикѣ дойти, — еслибы не осталось нашему, какъ вѣроятно и многимъ другимъ кружкамъ, наслѣдство отъ предшествовавшаго поколѣнiя, неблагопрiобрѣтеннаго, а родового наслѣдства, ибо благоприобрѣсти зубоскальство и смѣлость на заушенiе Пушкина, Лермонтова, Бѣлинскаго, Кирѣевскаго, Аксаковыхъ и Хомякова весьма легко, — а любовь къ знанiю, а методъ (въ немъ, а не въ результатѣ сила, какъ сказалъ великiй учитель) завѣщаются отъ поколѣнiя къ поколѣнiю. Поглядите на новѣйшихъ борзописцевъ, которыхъ выкинула умственная шаткость нашего времени въ русскую литературу, которымъ никто ничего не завѣщалъ, для которыхъ требуется новая наука, состоящая въ отрицанiи и главное въ незнанiи старой, которая съ любовiю занимается оплеванiемъ дорогихъ именъ, для которой все трынъ–трава и ерунда, кромѣ ея собственнаго недоразумiя и невѣжества, — и вы поймете, что и умственныя богатства завѣщаются точно также, нѣтъ больше, — какъ имущества. Кружитъ вѣтеръ, выплываютъ на верхъ какiя–то невиданныя и незнаемыя чудища, лепечутъ какiя–то безсмысленныя рѣчи, стоитъ людъ православный и дивуется; многiе сокрушенно плачутъ о погибели молодого поколѣнiя. Успокойтесь! вѣдь не все же молодое поколѣнiе недоучившись въ гимназiи записалось въ разрушители городовъ, преобразователи мiра или въ умственно разнузданныхъ и умственно испитыхъ литераторовъ: много его ростетъ и учится въ русскомъ обширномъ царствѣ; дайте ему окрѣпнуть. Безсмысленно–глаголющихъ бояться нечего; вѣдь это не люди, а выкидыши молодого поколѣнiя. Придутъ люди и сiи погибнутъ, какъ кичливые Обри.

И такъ слѣдуетъ оповѣстить какимъ именно нравственнымъ загуламъ предавался кружокъ. Желанiе исчислить ихъ въ хронологическомъ порядкѣ было–бы нелѣпостью. Многое случалось одновременно, да и не припомнить всего по порядку.

Составился кружокъ не изъ однокурсниковъ, не случайно сошедшiеся люди напились до изъясненiя въ любви и вѣчной дружбѣ на нѣмецкiй манеръ, извѣстный подъ именемъ брудершафта, а сошлись какъ–то незамѣтно, даже слегка покашиваясь другъ на друга, до того не замѣтно, что по большей части первая встрѣча не помнилась.

Сошлись не для какой нибудь внѣшней цѣли, а потому что были близки по складу ума, по общимъ симпатiямъ и антипатiямъ. Что–же связывало насъ? Какiя общiя основы были въ нашей натурѣ? Во–первыхъ, и самое главное, серьезное отношенiе къ дѣлу и жизни (что нисколько не мѣшало по временамъ прожигать ее), отвращенiе отъ модно–легкомысленныхъ сужденiй, основанныхъ на вычитанномъ или подслушанномъ мнѣнiи; отсутствiе того пустомысленнаго самодовольства, которое такъ удобно прiобрѣтается людьми, не любящими шевелить мозгами, но страхъ охочими обо всемъ судить съ авторитетомъ знатока. Нѣсколько примѣровъ наглядно пояснятъ мои слова. Напр., въ области искуства совершонъ перевортъ Рихардомъ Вагнеромъ, — какъ отнестись къ нему? Серьезный человѣкъ, не узнавъ досконально въ чемъ дѣло, не рѣшится пустозвонно издѣваться надъ Zukunft–Musik, единственно ради зудливаго желанiя высказать свое мнѣнiе о новомъ явленiи. Намъ было противно слушать мнѣнiя о Вагнерѣ, заимствованныя на прокатъ изъ фельетоновъ глупенькаго русскага фельетониста, въ свою очередь заимствовавшаго оное отъ тупоумнаго нѣмецкаго, или вертлявоглупаго французскаго фельетонныхъ дѣлъ мастера. Далѣе, наши «Головешки» и тому подобныя органы недоразумiя, весьма часто, охотно и съ важнымъ видомъ издѣваются напр. надъ положенiемъ Гегеля, «все, что дѣйствительно, разумно;» по самому тону пересмѣшника ясно, что онъ случайно подслушалъ эту фразу (умные люди говорили), не понялъ ее, — но желая свое умственное превосходство надъ Гегелемъ показать и своихъ читателей просвѣтить (у всякаго враля есть почитатели) сбрехнулъ что на умъ пришло. Ну, сбрехнулъ–бы и удовольствовался, а то нѣтъ, — при семъ случаѣ ругаетъ философiю вообще: она–де къ оправданiю прусской монархiи приводитъ (это онъ въ другомъ мѣстѣ подслушалъ). Чтобы судить такъ смѣло, надо по крайности смыслъ гегелевой формулы уразумѣть, да и то смѣшно (чтобъ не сказать сильнѣе) по одной вырванной на удачу формулѣ судить о цѣлой системѣ; знанiе, что 2´2=4, конечно, знанiе весьма полезное, но оно не даетъ еще права свысока отозваться о занятiи математикою. Вдобавокъ, не мѣшаетъ при этомъ хотя нѣкоторое понятiе объ устройствѣ прусской монархiи имѣть, — а то сужденiе о чемъ–то неизвѣстномъ самому судье доказываетъ единственно, — но не станемъ дразнить «гусей». Желанiе обо всемъ имѣть свое мнѣнiе, внѣ всякаго сомнѣнiя, весьма похвально, — но его не досточно. Кричали, кричали о томъ, что стыдно не имѣть своего мнѣнiя; смѣялись, смѣялись надъ боящимся «смѣть свое сужденiе имѣть» Молчалинымъ и вотъ многiе вообразили, что для сужденiя о чемъ бы то ни было достаточно одной смѣлости; и не возьмутъ даже въ толкъ что смѣлость поисходитъ сама собою у человѣка мыслящаго и что ему «геройскаго духу» на себя напускать нечего.

Читатель, надѣюсь, согласится, что въ наше время чаще слышатся смѣлыя, чѣмъ дѣльныя сужденiя; что господа, имѣющiе претензiи на образованность, охотнѣе выражаются стереотипными, заучеными фразами, чѣмъ произносятъ нѣчто имѣющее право называться «сужденiемъ»? Готовая, приправленная и нашпигованая истина продается по весьма дешовой цѣнѣ на литературныхъ рынкахъ и стоитъ прочесть всего на пять книжекъ, чтобы быть умнымъ человѣкомъ.

Этихъ примѣровъ покуда довольно. И такъ, серьезное отношенiе къ дѣлу и скептическое отношенiе къ громкимъ фразамъ, къ такъ называемымъ новымъ (въ сущность весьма старымъ) идеямъ, — таково было свойство нашего кружка. Нашъ вѣкъ упрекаютъ въ скептицизмѣ, и совершенно напрасно. Въ чемъ ему сомнѣваться, къ чему скептически относиться, — когда онъ, по собственному–же гордому сознанiю, никакихъ авторитетовъ не признаетъ и впредь признавать не намѣренъ? Не въ нашъ вѣкъ оскудѣнiя идеала являться скептикамъ; скептицизмъ явленiе слишкомъ глубокое; всѣ скептики были люди съ великимъ сердцемъ — доказательство Петръ Бейль. Неужели легкомысленная насмѣшливость, игривость съ которою разрушаются (обыкновенно въ воображенiи разрушителя) авторитеты; дерзость, когда человѣкъ не изучивъ поэта, не прочтя даже всѣхъ его стихотворенiй (вѣдь это было), рѣшается ругать его пошлякомъ и тому подобными именами; когда появленiе романа — если вѣрить газетнымъ извѣстiямъ — нарушаетъ спокойное теченiе семейной жизни на берегахъ тихаго Дона; — неужели всѣ эти знаменiя вѣка явленiе серьезное, неужели люди, столь легко увлекающiеся первой попавшейся на глаза вещью, всѣ скептики? Полноте пожалуйста! Неужели, если вскипѣла пѣна, то значитъ супъ испорченъ? Снимите пѣну и получите вкусный и здоровый наваръ. Самое это легкомыслiе указываетъ на совершенное отсутствiе скептицизма; вѣрится такъ легко и охотно; такъ легко и охотно мечутся люди изъ стороны въ сторону. Любопытное явленiе! И будто въ немъ виновато одно молодое поколѣнiе, или, какъ я уже сказалъ, та часть его, которую сбила съ толку умственная шаткость нашего времени? Нѣтъ, это только цвѣтки а сѣмя брошено гораздо раньше. Припомните новое направленiе нѣкоторой части литературы въ концѣ сороковыхъ годовъ, названное критикою протестомъ за дѣйствительность, прибавимъ, за миражную дѣйствительность. Припомните того, не глупаго скопидома–чиновника Петра Ивановича Адуева, который такъ зло посмѣивается надо всѣмъ, который не вѣритъ не въ искуство, ни въ философiю, ни въ религiю; это возведенiе бюрократизма, разсудочности и легкомысленнаго невѣрiя въ идеалъ; вспомните, что этотъ идеалъ почти долженствовалъ замѣнить прежнiй идеалъ человѣка, что идеальный человѣкъ долженъ былъ ретироваться куда ему угодно; вспомните, что этотъ чиновникъ въ то время, когда и т. д. явился въ болѣе изящной формѣ и въ образѣ Штольца заслужилъ благоволенiе людей называвшихъ себя передовыми, что онъ былъ уже на столько смѣлъ, что заклеймилъ все остальное человѣчество (не желающее идти за нимъ) именемъ обломовщины; — вспомните все это, говорю я, и представьте себѣ эту легкую насмѣшливость, это легкомысленное невѣрiе, это почти не человѣческое мiросозерцанiе оторвавшимся отъ своей, хотя миражной, почвы и носящимся въ воздухѣ въ видѣ вѣянiя, захватывающаго окраины молодого поколѣнiя, — и вы получите нѣчто весьма знакомое, и перестанете жаловаться, что нѣтъ въ молодомъ поколѣнiи людей на смѣну старому. Смѣна одному типу предыдущаго поколѣнiя уже явилась.

Я знаю, что эта генеалогiя будетъ отрицаться съ обѣихъ сторонъ. Старцы испугаются своего близкаго родства съ безумными юношами, — а юноши потому, что отвергаютъ всякое утвержденiе вообще. Я постараюсь выразить свою мысль нагляднѣй и надѣюсь, что читатель привыкшiй къ моему методу изложенiя не сочтетъ этого за неумѣстное отступленiе. Найти общiя черты между Штольцами и тѣмъ, что называется нигилистами весьма не трудно. Это разновидность одного и того же типа; разновидность, не болѣе. Главная отличительная черта: отверженiе всего прошлаго во имя условно–справедливаго; стремленiе къ практичности, къ осуществленiю своихъ идей; увѣренность, что только черезъ нихъ можетъ совершиться спасенiе; ненависть ко всякому самобытному движенiю, закоснѣлость и нежеланiе знать фактовъ, противурѣчащихъ любимой идейкѣ; пренебреженiе ко всему остальному. Штольцы ныньче отдѣлились отъ нигилистовъ, проповѣдуютъ повидимому совершенно другое, и идеалы у нихъ (виноватъ, но не знаю какъ поновому назвать) кажутся противуположными, методъ–же у нихъ одинъ и тотъ же; не результаты же ихъ мышленiя важны въ самомъ дѣлѣ. Презрительно–самодовольно смотрятъ эти джентльмены на весь божiй мiръ; философiю равно обѣ разновидности презираютъ; Штольцъ навѣрно всѣ пять книжекъ прочолъ; за нигилиста не поручусь — этотъ смѣлѣй, и какъ гоголевскiй судья до всего своимъ умомъ доходитъ; нигилистъ выражается только позадорнѣе: потому молодой еще совсѣмъ человѣкъ; Штольцъ къ тому же либералъ страшный, все ругаетъ наповалъ, даже «чиновника изъ другаго вѣдомства», какъ капитанъ Копѣйкинъ; онъ и своего впрочемъ не пощадитъ: онъ безпристрастенъ. Искуства обѣ разновидности не любятъ, но каждая на свой манеръ; Штольцъ на вопросъ объ искуствѣ никакого вниманiя не обращаетъ; развѣ такъ при случаѣ замѣтитъ, что время чистаго искуства теперь минуло безвозвратно (это послѣднее слово онъ непремѣнно прибавитъ); нигилистъ разгорячится, закидаетъ васъ словами, и при случаѣ, для возбужденiя въ соотечественникахъ высокихъ чувствъ, напишетъ стихи, въ коихъ «цѣлую долину» наполнитъ «гражданскими слезами», или статейку и въ ней распространится о язвительности Гейне, съ явными намеками на свою собственную язвительность; вообще, погладитъ себя въ ней по головкѣ. Это глаженiе самого себя по головкѣ ныньче въ большой модѣ. Въ оперу Штольцъ пойдетъ собственно потому что такъ принято; нигилистъ единственно для возбужденiя въ себѣ высокихъ чувствъ, а опера служащая для этого — Карлъ Смѣлый Россини. Это все — внѣшнее сходство Штольцевъ и нигилистовъ, но внутренее гораздо важнѣе; механическое мiросозерцанiе составляетъ ихъ существеннейшую характеристику. Все у нихъ механически происходитъ; человѣкъ самъ по себѣ есть только игралище (высокимъ слогомъ выражаясь) силъ природы; машина никакого самостоятельнаго дѣйствiя не производящая; умъ ни что иное, какъ tabula rasa, на которой опытъ пишетъ свои замѣтки. Человѣчество бѣдствуетъ, но потому только, что условiя, въ которыхъ оно живетъ, не хороши. Чѣмъ создались такiя условiя? Глупостiю, не развитiемъ человѣчества. Но откуда эта глупость, если въ человѣкѣ только отражаются законы природы, которые кажется и по мнѣнiю нигилистовъ, еще не отличаются глупостiю? Этого вопроса не предлагается; не стоитъ; это все мечтанiе, сладострастное поползновенiе мысли; намъ дѣлать надо; мы уже довольно настрадались. Итакъ измѣнимъ условiя, въ которыхъ живетъ человѣчество, — и все пойдетъ какъ по маслу. Дайте вору обезпеченiе и онъ перестанетъ воровать; выучите, какъ можно любить; подчините чувство строго–механическому разуму и множество пороковъ уничтожатся сами собою. Только правильное, механическое устройство спасетъ насъ. И главное, тогда и всѣ страсти будутъ получать удовлетворенiе; тогда не будетъ ни болѣзней, ни воздыханiй, а безконечная радость. Нѣкоторые прибавляютъ, что тогда луна соединится съ землею и море будетъ огромной миской лимонада.

Гдѣ же тутъ мѣсто скептицизму?

Намъ завѣщано было иное иными людьми предыдущаго поколѣнiя, людьми выросшими на германской философiи. Вмѣсто механическаго мiровоззрѣнiя они оставили намъ мiровоззрѣнiе органическое. Организмъ развивается и умираетъ; оканчиваетъ свое развитiе, — ибо гдѣ нѣтъ смерти, т. е. конца развитiя, тамъ нѣтъ и самого развитiя; развитiе же происходитъ по свойственнымъ организму законамъ; развитiе, обнаруженiе внутренняго закона и будетъ жизнь. Организмъ упоренъ, онъ борется съ неблагопрiятными ему обстоятельствами; иногда побѣждаетъ ихъ, иногда приспособляется, иногда совсѣмъ лишается возможности выразить себя. Машина, напротивъ, двигается не по своимъ законамъ; она не измѣняется; постоянно исправна, смотри только за ней внимательно; она портится, но не умираетъ. И странная это машина человѣкъ, — отчего онъ такъ упоренъ, такъ стоитъ за свое? Все отъ глупости, отъ недоразвитiя? О, слишкомъ много самонадѣянности надо имѣть, чтобы говорить это; самонадѣянности, не желающей ничего знать, все попирающей въ прахъ, — однако безсильной на такой подвигъ.

Съ узко–матерьяльной точки зрѣнiя глупо все великое земли; все смѣшивается въ одно; Наполеонъ и Тамерланъ лишаются каждый своихъ красокъ; являются просто грабителями. Оно прiятно все сваливать въ одну кучку, но дѣльно–ли? Къ чему же крики объ изученiи, требованiе микроскопическихъ изысканiй?

И весь мiръ машина? Машина, сама себя творящая? Нѣтъ, не бываетъ этого, чтобы машины сами себя дѣлали. Весь мiръ огромное органическое цѣлое, и конечно, это цѣлое не станетъ переиначивать своихъ частей по какимъ–то механическимъ законамъ; развивается цѣлое, развиваются и части; все развивается и достигаетъ лучшаго выраженiя своихъ законовъ; природа не механически пробуетъ что будетъ лучше, а органически зародышное состоянiе переводитъ въ зрѣлое, изъ мастодонта выходитъ слонъ; такъ и человѣчество развивалось, и физически, и морально. Человѣка не развинтишь на части; не скажешь вотъ это тѣло, а это душа; обрѣжь это, вставь это, и пойдетъ все хорошо; нѣтъ, онъ такъ и останется съ обрѣзаннымъ членомъ; вставленный зубъ останется вставленнымъ, а не живымъ. Это живая монада, самостоятельно стремящаяся себя выразить. Наша земля такая же монада, развивавшаяся по своимъ органическимъ законамъ, пережившая нѣсколько перiодовъ развитiя. Вѣдь теперь никто не повѣритъ, что стоило прорваться земной корѣ и юрскiй перiодъ развитiя переходитъ въ мѣловой; теорiя des revolutions du globe terrestre давно оставлена. Мы знаемъ, что растительное и животное царства развивались вмѣстѣ съ землей, что животныя и растенiя предъидущихъ эпохъ представляютъ зародышное состоянiе эпохъ послѣдующихъ.

Что же, человѣчество представляетъ развѣ исключенiе изъ всей природы, что его можно исправить механически? За что оно одно лишено самостоятельнаго развитiя?

Вотъ суть завѣщаннаго намъ отъ предыдущаго поколѣнiя.

Конечно, съ этимъ связано уваженiе народныхъ вѣрованiй, народныхъ преданiй и понятiй, законовъ развитiя этой монады — народа. Мы не скажемъ, что народъ глупъ, что это космическая сила, которую можно уничтожить, — а это вѣдь говорили.

Съ этимъ связано и уваженiе къ лучшимъ представителямъ, къ лучшимъ образцамъ, экземплярамъ (выражаясь, какъ натуралистъ) человѣчества, — къ великимъ людямъ. Они конечно при механическомъ устройствѣ не нужны: они, эти полнѣе выразившiе сущность монады — человѣка. «Не нужны намъ великiе люди», — такъ часто раздавалось съ кафедръ; «они только мѣшаютъ человѣчеству». Кто вѣрилъ, кто не вѣрилъ этимъ возгласамъ; кто былъ легковѣренъ и молодъ, кто научно скептиченъ. Многiе, говоритъ Гейне, образовались, когда узнали, «что часто хорошiе музыканты бываютъ дурными людьми». Мѣщанская разсудочность не умѣетъ уважать генiевъ; ихъ любитъ народъ, потомучто они представители его, а не мѣщанства. Мѣщанство уважаетъ таланты и поощряетъ ихъ: но оно требуетъ не слишкомъ глубокихъ умовъ; глубина — это, по его мнѣнiю, умъ за разумъ заходитъ. Вотъ и проповѣдывалась эта ненависть къ великимъ людямъ съ каѳедръ и въ журналахъ, — но въ тѣхъ же журналахъ печатался и Карляйль; мы знакомились съ этимъ оригинальнымъ (все великое, и только великое, оригинально) мыслителемъ и съ нимъ совершали поклоненiе героямъ; книга о герояхъ только отчасти была передана г. Боткинымъ въ «Современникѣ», — но вѣдь всегда узнаешь, что захочешь. Анафемѣ долженъ быть преданъ Карляйль въ тѣхъ журналахъ, которые знакомили съ нимъ россiйское юношество. Онъ виною, и въ сильной степени, что не всѣ нигилисты. Онъ виноватъ, что еще читаютъ на Руси Шекспира, съ которымъ нигилисты еще церемонятся и котораго одинъ поэтъ (по случаю трехсотълѣтняго юбилея) постарался произвести въ нигилисты.

Это завѣщанное умственное богатство спасало насъ отъ многаго. Въ какую пропасть только ни завлекаетъ петербургская жизнь нашу братiю? «Срамота, срамота, срамота!» какъ говоритъ Любимъ Торцовъ. Не стану говорить въ чемъ именно эта срамота, — потому что говорить противно объ этомъ. Кученiе на манеръ купеческихъ сынковъ, съ тройками, рѣками шампанскаго, — это еще не верхъ нашего безобразiя. Только вспомнишь до чего можетъ падать человѣкъ,

И хочется бѣжать, бѣжать, бѣжать,

Отъ этой грязи вѣковой,

Отъ этой родины святой.

Куда же бѣжать? Не назадъ–ли? Не въ царство–ли буржуазiи, пролетарiевъ и богачей? Или къ невѣжественному народу, гдѣ бы могли возникнуть въ душѣ «явленья

Первоначальныхъ свѣтлыхъ дней?

VII.

Внутренняя университетская жизнь въ наше время была весьма развита; просто ключомъ кипѣла. Общенiе между студентами было весьма сильное. Все еще бродило только, не приняло еще опредѣленныхъ формъ; не дифиренцировалось. Но много было хорошихъ задатковъ; можно было ожидать, что выработается нѣчто дѣльное.

Собранiя студентовъ начались почти одновременно на двухъ факультетахъ: у восточниковъ и натуралистовъ. У первыхъ цѣль была: читать совокупно болѣе замѣчательныя статьи, помѣщаемыя въ русскихъ журналахъ, а о менѣе замѣчательныхъ прочитавшiй говорилъ свое мнѣнiе, излагая содержанiе ея. Натуралисты собирались преимущественно для сообщенiя новостей естественныхъ наукъ; для сей цѣли учоныя журналы были распредѣлены между нѣсколькими студентами. Кромѣ того, кто нибудь бралъ на себя изложить новое, болѣе обширное, сочиненiе, или ту часть предмета, которую плохо излагалъ професоръ. Чего проще? Но сначала (да и послѣ) косо смотрѣли на эти учоныя упражненiя студентовъ; до того косо, что собранiя должны бы совершенно прекратиться, еслибы не одинъ изъ помощниковъ инспектора: онъ предложилъ собираться въ своей квартирѣ. Преслѣдовать университетскаго чиновника показалось неприличнымъ. Впослѣдствiи, когда студенты получили голосъ въ университетскихъ дѣлахъ, собранiя эти (подобныя устроились тогда и на другихъ факультетахъ) были перенесены въ университетское зданiе, конечно, не безъ препятствiй. Главнѣйшимъ препятствiемъ было: какъ дескать это по вечерамъ въ университетѣ собираться? надо свѣчи жечь: положимъ свѣчи студенты сами покупаютъ, да на счетъ пожаровъ опасно.

А дѣло могло пойти хорошо. Програма чтенiй моглабы рѣшаться заранѣ; не былобы кутерьмы отъ того, кому ныньче читать; еслибы професора вздумали посѣщать эти собранiя, то могли бы высматривать себѣ преемниковъ; но професора не посѣщали студентскихъ бесѣдъ: это дескать не наша выдумка а студентская; а у насъ еще много охотниковъ считать всякую самодѣятельность неповиновенiемъ; при томъ же иному професору могло приключиться услышать подобное выраженiе, произнесенное не безъ злобы: таковъ результатъ новѣйшихъ изысканiй, хотя нѣкоторые утверждаютъ противное.

Собранiя эти повели къ болѣе обширному, за то совершенно неудачному предпрiятiю: изданiю сборника студентскихъ трудовъ. Мнѣ до сихъ поръ сдается, что мысль объ этомъ созрѣла въ одной болѣе самолюбивой, чѣмъ даровитой, студентской головѣ; вѣдь какъ угодно прiятно быть коноводомъ учоной дѣятельности студентовъ. Изданiе не удалось, хотя повело ко многимъ весьма прекраснымъ послѣдствiямъ; первое было то, что студенты еще болѣе сблизились. Изданiе сборника всегда казалось мнѣ дѣломъ ненужнымъ; иное дѣло товарищеская учоная бесѣда; иное дѣло передача не вполнѣ созрѣвшихъ мыслей на судъ публики. Не спорю, что студентъ можетъ и весьма дѣльную вещь написать, ну и печатай ее въ литературномъ журналѣ, или въ академическихъ извѣстiяхъ. Особаго студентскаго органа для этого вовсе не требуется. Изданiе началось весьма торжественно; не безъ комизма была эта торжественность. Написали въ другiе университеты; написали къ знаменитымъ учонымъ съ просьбою совѣта. Одинъ изъ этихъ учоныхъ сказалъ по этому случаю весьма дѣльное слово; смыслъ его былъ таковъ: «въ чужомъ дѣлѣ я не совѣтчикъ; обдумали дѣло хорошо — прокъ будетъ; не обдумали — мой совѣтъ не поможетъ».

На изданiе требовались деньги; пришлось прибѣгнуть къ добровольной подпискѣ; такимъ образомъ при сборникѣ образовалась каса. Учредитель сборника и его приверженцы хотѣли, чтобы собранныя деньги пошли на изданiе сборника, т. е. собственно на плату за статьи и бумагу, так какъ печатанiе, по высочайшему повелѣнiю, должно было производиться на казенный счетъ. Другiе — преимущественно натуралисты — желали, чтобы изъ собранныхъ денегъ выдавалась ссуда (это была дѣйствительно ссуда, потомучто начались уже возвращенiя ссуженныхъ денегъ вышедшими и получившими занятiя кандидатами) всѣмъ нуждающимся дѣльнымъ студентамъ. Послѣ долгихъ споровъ, второе мнѣнiе къ счастiю восторжествовало, — и всегда скажу безъ лести — торжествовало болѣе правое и дѣльное мнѣнiе. Кабала въ пользу сборника не удалась. Деньги собирались быстро; богачи хвалились другъ передъ другомъ щедростью. И деньги собирались не малыя; достаточно того, что двое богачей–студентовъ рѣшились платить въ кассу по 1200 р. каждый, ежегодно. Нашлись и такiе, что отнеслись къ этому дѣлу пренебрежительно; такъ одинъ довольно богатый студентъ подписался вносить по гривеннику въ мѣсяцъ: но ему пришлось выслушать такiя горькiя истины за эту глупую шутку, — что у другихъ отбило охоту шутить. Подобный же шутникъ, разъ на выборахъ въ депутаты по распоряженiю кассой, или для чего другого (хорошенько не помню), написалъ на своемъ листочкѣ въ число выбираемыхъ студентовъ господъ, извѣстныхъ въ университетѣ, либо глупостью, либо некрасивыми дѣлами (въ семьѣ не безъ урода), — его попросили удалиться изъ аудиторiи и впредь сходокъ не посѣщать. Упоминаю объ этомъ для того, что никого силой не тянули; не считаешь дѣла своимъ, и не суйся, оставайся университетскимъ прихвостнемъ. Русскiй университетъ никогда не дѣлался нѣмецкой корпорацiей.

Итакъ, всякiй дѣльный, нуждающiйся студентъ зналъ куда обратиться, въ случаѣ нужды, за помощiю. Но не было ли злоупотребленiй въ распредѣленiи денегъ? спроситъ недовѣрчивый читатель. Какъ не быть; случались. Однако, злоупотребленiя были небольшiя. Разъ, дѣйствительно депутаты откинули кунстштюкъ: выдали деньги на нѣкоторое изданiе сыну извѣстнаго богача, выдали 200 рублей. Механика была подведена лихо: отецъ дескать денегъ ему не даетъ. Собственно же

...умыселъ другой тутъ былъ:

Студенту–богачу хотѣлось доказать, что въ депутаты должно избирать людей богатыхъ, — что было весьма неудобно: бѣложилетники съ остальными студентами не знались, и нуждъ студентскихъ не вѣдали. Бѣложилетникъ желалъ показать, что вотъ дескать вы до чего не умѣете выдавать деньги: мнѣ выдали. Желалъ онъ объ этомъ на другой день во всеуслышанiе объявить, своею дальновидностью и благородствомъ поразить студентовъ и преимущественно смуту и рознь въ университетѣ завести, — но къ несчастiю всталъ на другое утро слишкомъ поздно. Волки такъ называли аристократы выдававшихся изъ общестудентской среды людей) не дремали, пронюхали въ чемъ дѣло. Когда джентельменъ явился благородство чувствъ своихъ показать, то съ великимъ безчестiемъ принужденъ былъ удалиться.

Это было злоупотребленiе не большое; разъ

Прилучилася бѣда,

И не маленькая,

Что не сто рублей пропало,

И не тысяча,

а около двухъ. Въ депутаты залѣзъ человѣкъ не совсѣмъ хорошiй; говорятъ, что онъ собственно увлекаться былъ весьма способенъ. Собранныя отъ концертовъ (о нихъ скажу ниже) деньги не переданы еще въ касу, и хранились до слѣдующей сходки депутатовъ у вышеозначеннаго депутата. Насталъ день сходки; депутатъ не является; пошли отыскивать его; отыскали насилу; онъ повинился, что часть денегъ истратилъ. Что за торжество для противниковъ студентовъ! Господи, какъ обрадовались они этой оплошности, которая — мимоходомъ, съ ними не разъ случалась!

Однако дѣло уладили весьма умно; деньги были возвращены, — а случай этотъ повелъ къ новому развитiю университетской жизни.

Какъ поступить съ виноватымъ? на сколько онъ виноватъ? нѣтъ–ли облегчающихъ вину обстоятельствъ?

Студенты рѣшили судить своего депутата; были выбраны двѣнадцать присяжныхъ; назначили обвинителя и защитника. Дѣло велось такъ серьозно, что даже професора приняли въ немъ участiе. Професоръ уголовнаго права взялся руководить студентовъ — присяжныхъ и адвокатовъ. Все прошло чинно и необыкновенно серьезно. Присяжные объявили свое мнѣнiе; надо замѣтить, что съ виновнымъ депутатомъ поступили весьма гуманно; смягчающихъ вину обстоятельствъ было очень много; виновнаго только исключили изъ университета.

На слѣдующiй день рѣшенiе надо было представить на утвержденiе общестудентской сходки. Професоръ Уголовнаго права отличился при этомъ: онъ доказалъ въ сказанной имъ, приличной обстоятельствамъ рѣчи, какъ онъ мало знаетъ студентовъ. Онъ говорилъ необыкновенно строго, докторально и внушительно; онъ велерѣчиво поучалъ студентовъ. Онъ говорилъ имъ, и

О бурномъ новгородскомъ вѣчѣ,

и мiрскихъ сходкахъ; доказывалъ, что если студенты не утвердятъ решенiя своихъ присяжныхъ, — то выйдетъ нѣчто безобразное, дикое; словомъ, вѣчѣ или сходка. Професору не мѣшало бы знать получше, и рускую исторiю, и рускую жизнь.

Чего боялся професоръ? что за буйныя наклонности предполагалъ онъ въ студентахъ?

Всегда на студентскихъ сходкахъ принимались дѣльныя рѣшенiя; правда, если сходка созывалась какимъ нибудь горланомъ, по поводу какой нибудь глупости, то она не приводила ни къ чему иному, какъ къ осмѣянiю этого горлана, — но никогда горланы не брали верха.

Сходка, разумѣется, утвердила рѣшенiя своихъ присяжныхъ.

Послѣ этого стали хлототать объ учрежденiи постояннаго студентскаго суда; професора приняли участiе въ хлопотахъ — но сталъ уже тогда дуть противный вѣтеръ.

Я упоманалъ о концертахъ; ихъ давалось впродолженiи зимы десять. Учреждены они были однимъ господиномъ, съ цѣлiю, чтобы врученныя деньги шли въ помощь недостаточнымъ студентамъ. Господинъ дѣйствительно оказывалъ пользу студентамъ, но еще большую помощь, сугубую, если не трегубую, оказывалъ онъ себѣ; кромѣ того, онъ ухищрялся еще на слѣдующiя штуки. Приходитъ къ нему студентъ, проситъ у него денегъ.

— Концертныхъ нѣтъ у меня, но могу изъ своихъ взаймы вамъ дать, только дайте росписку и распишитесь въ книжкѣ.

Студентъ расписывался въ книгѣ, не подозрѣвая, что она заведена для записи расхода концертныхъ денегъ. Однако, узнали объ этомъ; сталъ ужь очень часто господинъ отказывать въ концертныхъ деньгахъ.

Являются къ нему депутаты съ вопросомъ: «какъ, что, почему»?

Господинъ сконфузился; гордо сдвинутыя губы расширились въ льстивую улыбку; суровосморщенныя брови прiятно забѣгали; грозный зевсъ превратился въ кошку, знающую чье мясо съѣла.

— Тутъ недоразумѣнiе, господа. Я не могу всѣмъ выдавать не могу ручаться за всѣхъ господъ — студентовъ; но вы, господа, назначьте сколько и кому выдать, и я съ удовольствiемъ. Я люблю студентовъ и т. д.

Такъ и сдѣлали, но концерты на слѣдующiй годъ устроили сами.

Устроена была и студентская библiотека; наша университетская плоха была; по естественнымъ наукамъ самая новая книга была изъ напечатанныхъ пятнадцать лѣтъ назадъ; журналовъ было нельзя достать. Дѣло пошло хорошо.

Поляки почти не принимали участiя въ нашихъ дѣлахъ; держались особнякомъ. У нихъ давно уже существовали — конечно съ разрѣшенiя начальства, и библiотека, и каса, и концерты.

Нѣмцы, — но въ этой главѣ я только о хорошемъ хотѣлъ говорить. Другая сторона медали покажется въ слѣдующей.

VIII.

Разцвѣтъ студентской жизни пробудилъ отъ дремоты и нашихъ многодумныхъ нѣмцевъ. А извѣстно въ чемъ нѣмецъ студентъ считаетъ величайшее свое счастiе и когда запоетъ онъ

Frei ist der Bursch.

Нѣмцы сейчасъ догадались какъ имъ поступить должно. Они завели корпорацiю, самую невинную, но за то весьма пивную и табачную. Завели фуксовъ, обязанность которыхъ была бѣгать въ лавочку за пивомъ и табакомъ; завели буршей, обязанность которыхъ была пить и курить до одурѣнiя. Выбрали magister’а bibendi, котораго была широкая глотка и желудокъ, поглащавшiй необычайное количество пива; magister’a cantandi, который зналъ всѣ необходимыя для пиршествъ студентскiя нѣмецкiя (рускихъ таковыхъ не имѣется) пѣсни и могъ орать ихъ въ то время, когда всѣ охрипали, дымъ першѣлъ въ горлѣ и ѣлъ глаза, и комната, въ которой совершался комершъ, представляла мерзость запустѣнiя. Выпросили позволенiе имѣть свои цвѣта и знамена и разъѣзжали съ ними въ окресностяхъ Парголова, сопровождаемые пивомъ, пѣснями и трубками. Стали драться на шлегерахъ; вывѣсили росписанiе по какимъ днямъ производить эти упражненiя.

Случается и русскому студенту загуляться до нѣмца, распѣвать ихъ пѣсни, выучить всѣ рундъ–гезанги, — но скоро все это ему опротивѣетъ и онъ хвалитъ такую пѣсню, такъ заоретъ и затопаетъ ногами, что сосѣдъ со страху чуть съ кровати не свалится и пойдетъ на другой день ораторствовать въ кухмистерской о паденiи студентскихъ нравовъ, на что русскiй студентъ, откинувшiй этотъ карамболь, какъ ни въ чемъ ни бывало, съ участiемъ отвѣтитъ ему: «да, ужь это ни на что не похоже».

Студенты нашего факультета напали было какъ–то на несчастную мысль устроить корпорацiю естественниковъ; стихи даже были написаны; — но послѣ двухъ собранiй всѣ ясно увидѣли, что это вздоръ; что если кому захочется выпить, такъ и безъ корпорацiи запрету нѣтъ; и корпорацiя отошла въ вѣчность.

Въ нѣмцахъ особенно замѣчательная часовая заведенность въ жизни; соберутся люди и рѣшаютъ: по вторникамъ отъ часу до двухъ на шлегерахъ драться, а отъ восьми до двѣнадцати пьянствовать, и исполняютъ это, какъ важное дѣло какое. Въ нѣметчинѣ, говорятъ, студенты дошли въ этомъ отношенiи до совершенства; у нихъ печатается програма всякаго пьянства (комерша): выпить молъ того–то, такую–то пѣсню спѣть: выпить, пять минутъ мяукать; выпить, выпить, выпить, стучать четверть часа ножами по столу и т. д. И все это выполняется, какъ нѣчто очень важное.

Гдѣ корпорацiя, тамъ и дуэли. Мнѣ случалось присутствовать на одной дуэли и хотя я далъ торжественное обѣщанiе никому и никогда объ ней не разсказывать, — но такъ какъ это въ сущности не дуэль была, а дурацкая потѣха, то и считаю себя разрѣшоннымъ отъ клятвы.

Дѣло было вотъ какъ. Случилось разъ мнѣ свести знакомство съ нѣкоторой пьяной компанiей — куда только не заноситъ человѣка вѣтеръ и съ кѣмъ только не приходилось мнѣ сталкиваться! Сiя компанiя отправилась въ сопровожденiи прелестныхъ нимфъ за городъ и, конечно, всѣ — отъ нихъ–же первый я — перепились. Ѣхать назадъ — завелся споръ кому въ какiя сани садиться; нѣкоторый благородный нѣмецъ, корпорантъ, выбросилъ изъ саней благороднаго россiянина. Россiянинъ потребовалъ извиненiя; нѣмецъ не согласился; назначили собраться всѣмъ присутствовавшимъ въ корпорацiонный нѣмецкiй храмъ — это, кажется, по законамъ (leges asinorum) корпорацiй такъ требуется.

На другой день я отправился по назначенiю съ нѣкоторымъ сердечнымъ трепетомъ; на смертоубiйство, думаю, иду. Притомъ на всемъ печать торжественности; шлегеры висятъ на стѣнахъ; пивные кружки важно стоятъ на полкахъ, а на нихъ высокомѣрно глядятъ трубки, украшенныя корпорацiонными знаками; знамя это ихъ стоитъ, чуть ли оно по такому торжественному случаю не было распущено; представители корпорацiи въ шапкахъ сидятъ и сюртуки у всѣхъ порастегнуты, дабы можно было видѣть подтяжки, украшенныя корпорацiонными знаками.

Лица у всѣхъ озабоченныя; говорятъ за докторомъ надо послать; корпiю готовятъ; просто ужасъ и трепетъ напалъ на меня. Но вотъ нѣмцы вышли въ другую комнату, переговорили о чемъ–то, взяли съ постороннихъ вышесказанную клятву и ввели насъ въ большую залу.

— Чтожъ? докторъ пришолъ? спрашиваю.

— Нѣтъ, говорятъ; не надо доктора.

Что дальше будетъ? Отточить, говорятъ, шлегеры; магистеръ такой–то (какой, не помню — должно быть драки) займитесь. Магистръ кликнулъ фукса; принеси молъ то и то; весьма, говоритъ, радъ и побѣжалъ. Стали оттачивать.

— Ну, думаю; дѣло не нашутку.

Соперники наконецъ встали другъ противъ друга; скинули мундиры; тутъ еще были какiя–то глупыя церемонiи, да запамятовалъ.

Стали биться; бились, бились; порвали другъ у друга рубашки; надѣлали другъ другу царапинъ и синяковъ и подали другъ другу руку. Вотъ вамъ и дуэль. По моему ужь лучше бы на кулачкахъ подрались. За примиренiемъ послѣдовалъ кутежъ.

IX.

Университетское броженiе имѣло, какъ и все, свои дурныя стороны. Одна изъ самыхъ дурныхъ была та, что появились въ университетѣ выскочки изъ гимназiй. Сiи молодцы, не окончивъ курсъ гимназiи, спѣшили въ университетъ, гдѣ старались «окончить курсъ своей науки», какъ можно поскорѣе, года въ два, много въ три. Трудности въ этомъ не было никакой, при необширности университетскихъ програмъ, многоучоности нашихъ професоровъ и офицiальности экзаменовъ. Но куда спѣшили они? что ихъ зудило именно «курсъ окончить»? что имъ былъ университетъ, или они ему что? Конечно, всѣ они обладали хорошей памятью, легко заучивали и столь же легко забывали, ибо не забывается только понятое человѣкомъ.

Невѣжествомъ отличались они страшнымъ. Достаточно замѣтить, что одинъ изъ нихъ слово Urbewogner (туземецъ) перевелъ «житель урской области». Эти господа любили вообще заниматься переводомъ учоныхъ книгъ (деньги платятъ) и кому случилось издать хоть одну книгу подъ своей редакцiей, — тотъ знаетъ что за чудовищные переводы дѣлаютъ они; не только безобразные, но и наглые.

Ихъ нельзя смѣшивать съ дураками попадающими въ университетъ; тѣ люди скромные, а это нахалы первой степени; при случаѣ любятъ пыль пустить? дрянной народишко.

Резвелся еще одинъ класъ, шелопаевъ, болѣе развитостью и современностью своихъ мнѣнiй поражавшiй, чѣмъ своимъ невѣжествомъ, хотя въ недостаткѣ невѣжества ихъ также трудно упрекнуть.

На наблюденiя надъ этимъ класомъ навелъ меня случайный разговоръ съ однимъ извѣстнымъ своей тонкой отзывчивостью на явленiя жизни литераторомъ. Разговорились вообще о студентской жизни; сначала мнѣ показалось, что собесѣдникъ мой постарѣлъ, и просто осуждаетъ молодежь, — но послѣ я увидѣлъ какъ онъ чутко замѣтилъ новомодное явленiе нашей образованности.

Бывало, попадется молодчикъ, который пристаетъ съ вопросомъ: «за чѣмъ Бѣлинскiй написалъ статью о Менцелѣ?» — ну, да видишь, что молодчикъ самъ не понимаетъ о чемъ толкуетъ и вопросъ его мимо ушей пропустишь, — но чѣмъ дальше тѣмъ больше стало попадаться такихъ господъ и дерзостью стали они отличаться непомѣрною. Смотритъ онъ на тебя точно спросить желаетъ: «что ты можешь мнѣ воспрепятствовать? хочешь я тебя разорю?» И думаешь про себя: «не разоришь, потому не сила».

Отрывочныя мнѣнiя умныхъ людей, отрывочныя мысли изъ умныхъ книжекъ бурлятъ въ ихъ побѣдныхъ головкахъ; сами они на соображенiя туги; все больше питаются крупицами, падающими со стола богатыхъ мыслями. Бурлитъ эта мыслишка и носится онъ съ ней, какъ «дурень съ писаною торбой?,» вскрикиваетъ на разныя голоса; всѣхъ и вся на повалъ ругаетъ; клеветой не пренебрегаетъ. Извѣстны они теперь всѣмъ, ибо и въ литературу попали.

Въ литературѣ они называютъ себя также нигилистами и горой стоятъ за молодое поколѣнiе (не поздоровится отъ этихъ похвалъ). Право, не знаешь, какъ и сообразить.

Читатель видѣлъ, что я довольно безцеремонно отнесся выше къ людямъ, придерживающимся механическаго мiровоззрѣнiя, но какъ непрiязненно ни относись къ нимъ, нельзя же отказать въ умѣ ихъ представителямъ. Читаешь и видишь, что человѣкъ думалъ, работа мысли видна, образованность видна. А вышеописанные гомункулы! Что съ ними умные люди направленiя церемонятся, ласкаютъ ихъ подчасъ даже? Политика это, что ли?

Вѣдь начнешь читать такого невѣлегласа и руки наставишь. О чемъ только не берется судить онъ, и о юриспруденцiи, и о естествовѣденiи; и всякому ясно, что ни того, ни другого онъ въ зубъ толкнуть не знаетъ, — а судитъ важно, дерзко, смѣло, т. е. собственно не судитъ, бойкiя пули отливаетъ.

Ужели и это представители молодого поколѣнiя? неужели и это представители придерживающихся механическаго мiровоззрѣнiя? Нѣтъ, будемъ вездѣ отличать овецъ отъ козлищъ: то люди, люди и есть; а это гомункулы. Во время оно, такихъ гомункуловъ — у всякаго направленiя есть свои гомункулы — называли шелопаями, а ныньче ихъ въ литературу пускаютъ и представителями поколѣнiя считаютъ. Да проститъ Господь тѣхъ, кто это дѣлаетъ.

Что ни время, то и птицы,

Что ни птицы, то и пѣсни, —

Я бы ихъ охотно слушалъ,

Кабы мнѣ другiя уши.

____

Вотъ и все что хотѣлось сказать мнѣ объ университетскихъ дѣтяхъ. Разсердятся на меня гомункулы, да вѣдь чтожъ имъ и дѣлать какъ не ругаться?

Дм. Аверкiевъ.

_____