значенIе островскаго въ нашей литературѢ

(Письмо къ редактору эпохи)

М. Г.! Я постоянный читатель вашего журнала и постоянно слѣжу за мнѣнiями вашего критика Ап. Ал. Григорьева, гдѣ бы они не появлялись. Я даже «Якорь», сей мертворожденный «Якорь», читалъ пока въ немъ участвовалъ г. Григорьевъ.

Г. Григорьеву конечно, мы всѣ кой чѣмъ обязаны, ну хоть кой чѣмъ, на прим. хоть правильнымъ взглядомъ на Пушкина и Лермонтова, на комедiю Грибоѣдова. Вѣдь это не совсѣмъ шутка–съ? Его взглядъ на искуство, какъ на дѣло народное, вѣрность и меткость его соображенiй, когда дѣло идетъ о томъ, чтобы опредѣлить органическое–ли произведенiе данное, или искуственное, дѣланное, — все это не мало прельщало меня и находило во мнѣ преданнаго читателя. Но вотъ съ прискорбiемъ я сталъ замѣчать, что онъ уклонился какъ будто въ сторону. Куда–же обратиться, гдѣ высказать свои недоразумѣнiя? Долго я думалъ объ этомъ. Конечно, г. Григорьева только лѣнивый не бранитъ; только лѣнивый не издѣвается надъ нимъ и часто самымъ пошлѣйшимъ образомъ.

Возьметъ одинъ, выхватитъ выраженiе изъ его статьи (а курьезныхъ выраженiй у г. Григорьева дѣйствительно много и, какъ я замѣчаю, чѣмъ дальше тѣмъ больше) обезсмыслить его (потому что въ этомъ обезсмысленномъ видѣ оно для него понятнѣе) и носится съ нимъ какъ курица съ яйцомъ, статьи три по поводу сего напишетъ. Оно, конечно, хлѣбъ; и «съ малыми дѣтками» сытъ будетъ.

Другой возьметъ изъ стихотворенiй вашего критика выраженiе, что «жизнь хороша» и разъ пятьсотъ его употребитъ (вѣдь это пятьсотъ строкъ, кладите хоть по три копѣйки, такъ и то пятнадцать рублей выйдетъ) для показанiя, что все въ нашей жизни гнусно, а хорошъ одинъ онъ, обличитель, наставляющiй насъ, грѣшныхъ подписчиковъ.

Ну что мнѣ къ нимъ обращаться? Что у меня съ ними общаго? Я люблю искуство, потому что люблю народъ, а они терпѣть его не могутъ, потому что для нихъ народъ «грубая масса», спасенiе которой въ пяти умныхъ книжкахъ. Не вѣрю я этому–съ. У насъ на Руси не проживешь щедушными теорiйками, и золотушными мечтаньицами.

Такъ вотъ, м. г. въ какомъ я затрудненiи находился и надумалъ я обратиться съ своими замѣчанiями прямо къ вамъ. Не можетъ быть, думаю, чтобы имъ было важно одно свое, личное мнѣнiе. Вѣроятно, имъ важно разъяснить явленiе, оцѣнить его достодолжно и потому они выслушаютъ возраженiя и со стороны. Не дураками–же они насъ, своихъ подписчиковъ, считаютъ?

Притомъ–же, самое ваше направленiе подавало мнѣ надежду. Порядочные журналы никогда не замыкались и охотно помѣщали у себя замѣчанiя людей постороннихъ.

Подпишите мою статью, какъ угодно, хоть Китъ Китычъ Брусковъ. По моему это личность весьма въ своемъ родѣ почтенная. Или подпишите просто: «Одинъ изъ почитателей Островскаго».

______

Островскiй, какъ извѣстно, камень преткновенiя нашихъ критиковъ. Не говорю уже о тѣхъ, которые до сихъ поръ все еще разводятъ водицей остроумныя замѣчанiя Добролюбова о темномъ царствѣ и о свѣтломъ лучѣ въ ономъ. Нѣтъ, люди почтенные, люди безспорно умные, стали говорить, что Островскiй, собственно говоря, не драматургъ. Кажется самое наглядное: сценичность произведенiй Островскаго, ихъ успѣхъ на театрѣ, — должны–бы убѣдить ихъ въ противномъ, но по ихнему выходитъ не такъ, а почему не такъ — я никакъ въ толкъ взять не могу. Замѣчу кстати, что изъ произведенiй Островскаго на сценѣ успѣха имѣть не могутъ (развѣ только исключая московской) единственно тѣ сцены изъ замоскворѣцкой жизни (напр. Утро молодого человѣка, вторая часть трилогiи о Бальзаминовѣ, именно Свои собаки грызутся), которые не возведены имъ на степень типической комедiи, хотя можетъ быть въ нихъ и заключаются черты, весьма знакомыя и потому любезныя сердцамъ нѣкоторыхъ москвичей.

Съ другой стороны, настоящiй критикъ Островскаго, Ап. Ал. Григорьевъ, уклонился нѣсколько въ сторону. Онъ конечно много сдѣлалъ для пониманiя этого писателя, и по поводу его выставилъ весьма важный вопросъ объ отношенiи народнаго поэта къ изображаемымъ имъ типамъ, при чемъ, по моему крайнему пониманiю, критикъ рѣшилъ этотъ вопросъ яснѣе поэта; т. е. Островскiй послужилъ для критики болѣе поводомъ, чѣмъ былъ дѣйствительно рѣшителемъ этого вопроса въ своей художественной практикѣ.

Далѣе г. Григорьевъ не только разсматривалъ Островскаго, какъ поэта вполнѣ народнаго, но даже высказалъ (хотя и не на страницахъ этого изданiя), что Островскiй равенъ Шекспиру, что это русскiй Шекспиръ. Вѣдь это страшно вымолвить, вѣдь это не пустое слово — Шекспиръ!

Что такое Шекпиръ? Вѣдь онъ не только полнѣйшiй выразитель англiйскаго народнаго духа, но въ тоже время выразитель внѣшней, практической жизни всѣхъ среднихъ вѣковъ, подобно тому, какъ Дантъ былъ выразителемъ внутренней, религiозной жизни этихъ вѣковъ. Вѣдь въ Шекспирѣ мы видимъ, по словамъ Карляйля, всю внѣшнюю жизнь нашей Европы, какъ она развилась тогда въ рыцарствѣ, придворной жизни, честолюбiяхъ, свычаяхъ и обычаяхъ; какiе имѣли тогда люди практическiе пути мышленiя, дѣйствованiя, воззрѣнiя на мiръ. Какъ по Гомеру мы до сихъ поръ можемъ построить древнюю Грецiю; такъ, черезъ много вѣковъ, въ Шекспирѣ и Дантѣ, будутъ все еще читать, чѣмъ была наша новая Европа въ вѣрѣ и практической жизни (Lectures on heroes, 260).

Стало быть, называя Островскаго русскимъ Шекспиромъ, г. Ап. Григорьевъ хотѣлъ сказать этимъ, что Островскiй не только полнѣйшiй выразитель русскаго народнаго духа, но и выразитель жизни новыхъ вѣковъ, этого богатаго наслѣдiя, доставшагося намъ отъ Запада. Это не только не справедливо, но даже просто непростительно. Гдѣ–же новые вѣка, ихъ вѣрованiя и стремленiя, ихъ радости и горе, ихъ пылкiя мечты и ихъ безпощадное сомнѣнiе въ произведенiяхъ г. Островскаго? Всякому извѣстно, что даже и намека на это у него нѣтъ. И будто Островскiй полнѣйшiй выразитель нашего народнаго духа, нашъ высшiй поэтъ? О, конечно нѣтъ! Нашъ высокiй выразитель, высшiй поэтъ и единственный великiй русскiй поэтъ (въ полномъ смыслѣ этого выраженiя), — Пушкинъ. И такъ, для того чтобы разъяснить значенiе Островскаго, нашему критику слѣдовало–бы его сопоставить съ Пушкинымъ. Быть колоссомъ между нашими современными драматургами, право не великая заслуга; если на Островскаго смотрѣть только по отношенiю къ нимъ; — но врядъ–ли такая точка зрѣнiя по сердцу самому критику и его любимому поэту! Ну, вотъ и сопоставимъ Пушкина съ Островскимъ и посмотримъ: кто перетянетъ? Окажется–ли Островскiй ручьемъ передъ этимъ моремъ, или оно изсякнетъ передъ нимъ?(*)

Во первыхъ, не только внутреннiй смыслъ, но даже внѣшнее проявленiе нашей жизни нашли въ Пушкинѣ полнѣйшаго представителя, чѣмъ въ Островскомъ. Островскiй изобразитель по преимуществу купеческаго быта; принимаемъ объясненiе критика почему онъ выбралъ этотъ именно бытъ для изображенiя, а не другой. Объясненiе прекрасное, но сущность дѣла этимъ объясненiемъ не исчерпывается. Пусть г. Григорьевъ вспомнитъ, что онъ говорилъ о значенiи барства въ нашей жизни, какъ явленiя коренного, бытового, при разборѣ дѣятельности Пушкина. Гдѣ–жъ это бытовое явленiе у Островскаго? И намека на него даже нѣтъ, а не безъ внутренней силы и достоинства это явленiе, — не даромъ–же явился изобразитель этого быта, изобразитель, одаренный огромнымъ талантомъ, г–жа Кохановская. Вотъ вамъ одинъ пропускъ внѣшняго выраженiя народнаго духа, и конечно только прогрессивные историки могли задавать себѣ глубокомысленный вопросъ: народно–ли наше дворянство? — включая сюда не только новое дворянство служилыхъ людей, но и коренное боярство, то боярство, которое имѣло такое огромное значенiе даже въ жизни Господина Великаго Новгорода, какъ это прекрасно разъяснено г. Бѣляевымъ. И этого одного пропуска довольно; далѣе, говоря о заченiи Минина, я укажу на другой, важнѣйшiй.

Теперь о внутреннемъ. Будто Островскимъ исчерпанъ весь внутреннiй мiръ русской души? Конечно, нѣтъ. Стоитъ только развернуть лирическiя сочиненiя Пушкина, чтобы почувствовать на сколько онъ богаче Островскаго мотивами; не только богаче, но и глубже. Гдѣ у Островскаго это спокойно–грустное, полное внутренней силы, почти эпическое впечатлѣнiе народной былины и пѣсни — мiросозерцанiе Пушкина, которое такъ полно и закончено выразилось напр. въ стихотворенiи: «Опять на родинѣ?» Гдѣ глубина его религiозныхъ мотивовъ? Наконецъ, гдѣ у Островскаго этотъ человѣкъ, который хочетъ жить для того, чтобы «мыслить и страдать»? Вѣдь ненароднымъ это все можетъ показаться только г. Дудышкину, изучающему народность по книжкамъ лишонному чутья живой жизни; только тому, кто видитъ въ народныхъ пѣсняхъ одни слова; тому, кого они не охватываютъ, не побѣждаютъ духовно! Все это конечно прекрасно извѣстно вашему критику, все это онъ не разъ высказывалъ, — какъ–же по временамъ онъ забываетъ это?

Вспомнимъ еще совершенно русскiя отношенiя Пушкина къ западной жизни. Его рыцаря, которому было видѣнье

Непостижное уму,

его Донъ–Жуана и донну Анну, его Моцарта и Сальери. Вѣдь въ послѣднемъ произведенiи рѣшается одинъ изъ величайшихъ вопросовъ психологiи — отношенiе таланта къ генiю. И какъ рѣшается! совершенно художнически, безъ малѣйшаго намека на задачу! А самъ г. Григорьевъ долженъ былъ согласиться, Бѣдная Невѣста напр. только задача глубокаго характера, а не типъ, не живое лицо. Когда–же это у Шекспира бываютъ задачи? Есть–ли у Пушкина хоть одна такая задача? А у Островскаго такихъ задачь — типовъ множество: Жадовъ, учитель Ивановъ и его дочка, Вышневскiй, Вышневская, даже, можетъ быть, самъ Лёвъ Красновъ. По крайней мѣрѣ, въ этомъ послѣднемъ ясно намѣренiе исправить ошибку Писемскаго въ изображенiи Ананiя Яковлева. Наконецъ Досужевъ, который изъ типическаго лица въ «Доходномъ Мѣстѣ» является какимъ–то смѣшнымъ разрѣшителемъ всякихъ припятствiй въ «Тяжелыхъ Дняхъ».

Посмотримъ теперь на отношенiе Пушкина и Островскаго къ изображенiю нашей исторической жизни. Не будемъ говорить уже объ отношенiи Пушкина къ Петру Великому, котораго онъ глубоко оцѣнилъ и къ которому позже онъ обратился въ Мѣдномъ Всадникѣ съ слѣдующимъ вопросомъ:

О мощный властелинъ судьбы!

Не такъ–ли ты, надъ самой бездной,

На высотѣ, уздой желѣзной

Россiю поднялъ на дыбы?

Возьмемъ Бориса Годунова и Кузьму Минина и посмотримъ на чьей сторонѣ будетъ перевѣсъ. Если намъ скажутъ, что «Борисъ Годуновъ» не драма, то мы и спорить не будемъ. Эпическое значенiе этого великаго произведенiя указано Хомяковымъ уже давно, еще въ то время, когда Бѣлинскiй развивалъ свою пресловутую теорiю квiетизма въ русской допетровской жизни. Прибавимъ, что эта драматичность формы этого великаго эпоса весьма близка къ формѣ нашей народной былины. Какъ часто былина переходитъ въ драматическую форму и характеры рисуются преимущественно въ этой формѣ; наконецъ, въ самомъ разсказѣ, какъ часто это обращенiе къ слушателямъ, это «какъ у насъ, братцы». Точно разсказчикъ самъ дѣйствующее лицо, связывающее, объясняющее то, что происходитъ за сценой. Въ эпическомъ характерѣ «Бориса Годунова» его сила, а между тѣмъ «Кузьма Мининъ» носитъ характеръ простого сценическаго представленiя, въ чемъ, конечно, силы нѣтъ никакой. Недостатокъ въ планѣ (т. е. въ глубочайшемъ, сокровеннѣшемъ напряженiи поэтической мысли) «Минина» очевиденъ съ перваго раза; въ ней одинаковую роль, роль равнозначительную, играютъ и великое земское дѣло и щедушная любовь щедушнаго Поспѣлова къ Марѳѣ Борисовнѣ! Диви–бы Поспѣловъ еще сильный характеръ имѣлъ, или его любовь имѣла какое нибудь отношенiе къ земскому дѣлу, какъ любовь Андрiя къ прекрасной полячкѣ въ «Тарасѣ Бульбѣ», — а то ничего этого нѣтъ; вѣдь это одинъ изъ тѣхъ лингамчиковъ, которые, по собственному сознанiю г. Григорьева, такъ часто встрѣчаются въ произведенiяхъ Островскаго. А вѣдь изложенiе нѣжныхъ чувствiй сего субъекта прерываетъ ходъ народныхъ приношенiй; отстраняетъ земское дѣло на второй планъ.

Но — увы! — не въ этомъ главный недостатокъ Минина; это только слѣдствiе главной ошибки, ошибки капитальной; той ошибки, которая не замѣчена ни г. Григорьевымъ, ни тѣни, которые встрѣтили Минина холоднымъ (весьма впрочемъ благоразумнымъ) молчанiемъ. Дѣло въ томъ, что Мининъ Островскаго не «есть выборный всей Земли Русской». А почему онъ не имѣетъ этого характера? Потому, что у Островскаго нѣтъ этой Земли Русской, нѣтъ этого великаго народа. Что–жъ это стадо было что–ли? Почему–же Мининъ сталъ его выборнымъ? Погналъ онъ его, какъ пастухъ стадо? У Островскаго выходитъ почти что такъ. Ужъ если сравнивать съ чѣмъ народъ, такъ съ чѣмъ нибудь грандiознымъ, стихiйнымъ. Это скорѣе море–океанъ, волнующiйся и тихiй, приливающiй и отливающiй! У Островскаго на первомъ планѣ его Мининъ; этотъ Мининъ скорѣй распоряжается, чѣмъ служитъ народу; скорѣй народъ его слушаетъ, дѣлаетъ по его замышленiю, чѣмъ онъ служитъ земскому дѣлу. Этотъ «великъ человѣкъ–мiръ» у Островскаго на заднемъ планѣ. Личность болѣе изъ него выдающаяся — это скупердяй Лыткинъ, помѣха земскому дѣлу, язва народнаго дѣла, — а Мининъ поставленъ особнякомъ. Есть правда въ рѣзкомъ сравненiи г. Писарева, что постройка Минина напоминаетъ лубочныя картины, гдѣ полководецъ въ три аршина, а воины премахонькiе, въ видѣ насѣкомыхъ какихъ–то. Величiе настоящаго Минина именно въ томъ, что онъ человѣкъ земскiй, что онъ выборный, въ полномъ смыслѣ этого слова; человѣкъ — излƕбленный всею Землею Русскою.

На отношенiи этого выборнаго къ излюбившему его мiру — и должна была–бы основаться драма. Это наше родное отношенiе отдѣльной личности къ мiру должно–бы быть на первомъ планѣ. Личность Минина крѣпка излюбившимъ его народомъ. Обратное отношенiе будетъ не народное, не русское, а западно–европейское. Такъ–ли долженъ былъ отнестись народный поэтъ, равный Шекспиру, какъ отнесся Островскiй?

Какъ–же народъ является у Островскаго? Единственно живая сцена, это раскладка, кому сколько платить на общее дѣло. Но вѣдь это дѣло чисто внѣшнее, второстепенное, и живо написать такую народную сцену ей–Богу еще не великое дѣло. А гдѣ эта питающая думы Минина струя? Что она дѣлаетъ? Она машинально повторяетъ слова воззванiя Минина; нѣтъ въ ней того одушевленiя, которое показывало–бы, что это волнуется народъ, что онъ освящаетъ такъ сказать думу Минина, потому что эта дума его сокровенная дума, святая святыхъ его души. О слезахъ, о покаянныхъ слезахъ народа передъ совершенiемъ великаго дѣла только разсказывается! Наконецъ, ради канареичныхъ чувствiй Поспѣлова этотъ народъ отодвигается на заднiй планъ.

Но можетъ быть скажутъ, что Островскiй не нашолъ въ источникахъ дѣянiй этого народа. Плохо–же онъ смотрѣлъ. Да вотъ вамъ дѣло; оно и въ пятомъ актѣ Минина является, только въ ложномъ свѣтѣ. Мининъ беретъ весь народъ въ кабалу, требуетъ отъ него записи. Какъ–же это выставляется Островскимъ? Слабо съ обоихъ сторонъ, и со стороны Минина, и особенно со стороны народа. Мининъ Островскаго не вѣритъ народу, боится, что народъ отступится отъ дѣла своего освобожденiя и только. Конечно, Мининъ Островскаго въ пятомъ актѣ выигрываетъ со стороны полноты изображенiя, со стороны жизненности типа, выступаетъ на видъ то, что это купецъ, даже отчасти кулакъ, — но умѣстно–ли же здѣсь? Не умѣстнѣе–ли эти черты были раньше вмѣсто лирическаго восторга Минина, который выдержанъ только въ двухъ мѣстахъ (въ монологѣ 2–го акта и въ одномъ разсказѣ о явленiи Св. Сергiя)? Тутъ–то, въ этомъ пятомъ актѣ, особенно ясно, что Мининъ Островскаго не выборный, а распорядитель народа; что онъ на него смотритъ, какъ на средство, какъ на стадо. Недовѣрiе Минина, по нашему, въ данномъ случаѣ проистекало изъ сознанiя великости дѣла и это недовѣрiе къ народу имѣло источникомъ своимъ не одно убѣжденiе, что онъ лучше всѣхъ сдѣлаетъ требуемое, но и любовь къ народу, а этого–то послѣдняго въ 5–мъ актѣ и нѣтъ. Вѣдь это кулачество — высокая черта; она показываетъ сознанiе громадности дѣла. Но гораздо важнѣе то обстоятельство, что добровольнаго подчиненiя народа, его самопожертвованiя — нѣтъ; оно является какъ будто вынужденнымъ упорствомъ Минина, но, конечно, не таково оно на самомъ дѣлѣ. Это согласiе народа дать на себя запись — великое дѣло; оно показываетъ глубокое сознанiе важности дѣла; здѣсь, для исполненiя задуманнаго дѣла, народъ жертвуетъ всѣмъ; онъ добровольно вполнѣ подчиняется своимъ излюбленнымъ людямъ. А это у Островскаго все происходитъ за сценой; онъ искусно обошолъ изображенiе этой великой минуты, какъ и во все продолженiе хроники не менѣе искусно обходитъ изображенiе народа. Въ этомъ, по нашему, главная ошибка всей хроники; отъ этого Мининъ не является выборнымъ Земли Русской; исчезаетъ глубокiй смыслъ самаго событiя.

Конечно, въ «Борисѣ Годуновѣ» захватъ гораздо шире. Стоитъ припомнить только заключителныя слова этой великой эпопеи это глубокознаменательное: «народъ безмолвствуетъ», чтобы понять какое значенiе народный поэтъ придаетъ этому безмолвствующему народу. А главное то, что этотъ народъ составляетъ фонъ, основу всего эпоса; онъ, хотя и вездѣ осязательно, — главное дѣйствующее лицо въ ней. Скажутъ, что многiя мѣста у Островскаго колоритнѣе, напр. даже самый языкъ — Богъ знаетъ такъ–ли!(*) Припомнимъ отца Пимена, разсказъ патрiарха о чудѣ у гроба царевича Димитрiя, наконецъ Юродиваго, который поглубже изображонъ, чѣмъ юродивый Островскаго. А польскiе паны, а Марина! И у каждаго свой языкъ; свой свойственный колоритъ. Притомъ колоритность не главное свойство. И Рафаэля упрекаютъ въ недостаткѣ колоритности, а тѣмъ не менѣе онъ величайшiй живописецъ–художникъ, а не колоритный Тицiанъ. Кстати: Если кого изъ поэтовъ можно сравнять съ Рафаэлемъ, то ужъ конечно Пушкина. Въ душѣ Пушкина носился высочайшiй идеалъ нравственной красоты. Конечно, независимо отъ главной ошибки Островскаго, въ его хроникѣ остается много прекрасныхъ подробностей, напр. сцены съ Марьей Борисовной.

И не только съ «Борисомъ Годуновымъ» нельзя поставить на равнѣ «Кузьму Минина», но даже съ 3–мъ и 4–мъ актомъ «Псковитянки» Мея. Эти два акта безъ сомнѣнiя можно разсматривать, какъ одно генiальное цѣлое, какъ трагедiю о «Послѣднемъ Вѣчѣ.» Вотъ гдѣ народъ является живымъ лицомъ, со всѣми своими великими достоинствами и недостатками; то выростающiй въ грознаго мужа, то слабый, какъ ребенокъ. И что самое главное: народъ у Мея есть фонъ, основа, и на этой–то основѣ, какъ узоры ткани, встаютъ образы и смѣлаго Михайлы Тучи, его товарища Четверки и всей скопляющейся около нихъ вольницы, и стараго посадника Михайла Илларiоновича, съ его безнадежно–грустной рѣчью, и слабаго князя Токмакова. И всѣ эти выдающiяся изъ народа лица кровными, органическими нитями связаны съ нимъ; видно почему народъ излюбилъ ихъ и почему вольница излюбила Тучу.

По стопамъ Пушкина должна идти наша поэзiя, а не противъ него. Припомню еще важное замѣчанiе, и совершенно справедливое, высказанное П. В. Анненковымъ въ его отвѣтѣ Павлову, по случаю памятной бури изъ за «Грозы», именно, что Островскiй, по мимо его художественной дѣятельности, важенъ для насъ въ отношенiи этнографическомъ. Типы всякаго великаго поэта до того ясны и прозрачны, что этнографическаго значенiя для своихъ современниковъ–соотечественниковъ имѣть не могутъ.

Этихъ сравненiй, кажется, достаточно для показанiя какое мѣсто занимаетъ Островскiй относительно Пушкина; постараемся теперь опредѣлить это мѣсто по отношенiю къ Гоголю и Грибоѣдову. Мнѣ кажется, что и въ этомъ случаѣ Ап. Ал. Григорьевъ перешолъ должную грань.

Самъ–же г. Григорьевъ прекрасно разъяснилъ, что есть два рода комедiй: комедiя сатира и комедiя бытовая.

Первая имѣетъ своимъ прототипомъ Аристофана; вторая Шекспира. Не споримъ, что важно опредѣлить: какая комедiя принадлежитъ къ этому изъ двухъ типовъ? Не станемъ также, подобно нѣкоторымъ, разсказами объ анекдотахъ, случившихся съ нашими прiятелями, доказывать, что «Ревизоръ» есть комедiя бытовая; согласимся, что это комедiя сатира. Но что же изъ этого? Неужели мы станемъ унижать одинъ родъ комедiи передъ другой? Оба они равно велики и равно художественны. Вѣдь самъ Ап. Ал. Григорьевъ посмѣется надъ тѣмъ, кто станетъ отвергать комедiи Мольера, даже надъ тѣми, кто будетъ кавалерски относиться къ Корнелю и Расину. За чѣмъ–же онъ отдаетъ предпочтенiе одному роду передъ другимъ, Островскому передъ Гоголемъ. Замѣчу кстати, что Гоголь въ тоже время великiй бытовой писатель и истинный заправскiй поэтъ по отношенiю къ Малороссiи; тутъ нечего ссылаться на мнѣнiе г.г. Кулиша и К° — они выдумали себѣ малороссiйскаго обще–человѣка и гнутъ все на свою мѣрку. Имъ и битва въ «Тарасѣ Бульбѣ» не нравится, хотя она прямо, кровно связана съ малороссiйкими народными историческими пѣснями!

Наконецъ, есть у насъ великая бытовая (хотя и не народная, а барская) комедiя Грибоѣдова. Мнѣнiе Бѣлинскаго объ отношенiи Гоголя къ Грибоѣдову должно быть принято совершенно обратно. Что–же, будто комедiи Островскаго выше комедiи Грибоѣдова по замыслу и исполенiю? Конечно, нѣтъ, Островскiй не касался даже той сферы, которой коснулся Грибоѣдовъ; у него нѣтъ своего Чацкаго, а самъ–же г. Григорьевъ такъ прекрасно доказалъ, что Чацкiй единственное истинно–героическое лицо (хотя не русское)(*) во всей нашей литературѣ. Кромѣ, прибавимъ, того, который хотѣлъ жить для того чтобъ мыслить и страдать, кромѣ самаго Пушкина въ его лирическихъ стихотворенiяхъ.

И настолько этотъ герой, явившiйся какъ поэтъ, выше Чацкаго, который въ концѣ концовъ идетъ не къ «умному и доброму народу», а искать по свѣту

Гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ!

Значенiе писателя, по нашему, опредѣляется правильнымъ отношенiемъ критики къ его произведенiямъ. Г. Григорьевъ, исходя изъ вѣрнаго принципа, по отношенiю къ Островскому, развилъ его слишкомъ односторонне; онъ видѣлъ передъ собой одного своего любимаго писателя, забывъ, что сравнительно–физiологическiй прiемъ одинъ изъ могущественныхъ прiемовъ органической критики, и пренебреженiе имъ ведетъ неминуемо къ страшнымъ ошибкамъ.

Русскiй Шекспиръ! Назвать Шекспиромъ живаго писателя, не достигшаго еще полнаго раскрытiя своихъ силъ, — значитъ, по нашему, кровно обидѣть его. Хорошо еще, что Островскiй дарованiе окрѣпшее, а что если бы въ своемъ одностороннемъ увлеченiи г. Григорьевъ примѣнилъ этотъ эпитетъ къ дарованiю не столь сильному? Печальныя были–бы послѣдствiя. Сталъ–бы такой писатель валить все съ плеча; у меня дескать все хорошо выйдетъ: «я ровенъ Шекспиру»? Еслибъ Островскiй былъ дѣйствительно Шекспиромъ, то у него была–бы своя, до того опредѣленная физiономiя, что не зачѣмъ было–бы называть его такъ. Байронъ, Гёте, Шиллеръ, Пушкинъ, Гоголь — вотъ имена не нуждающiяся въ эпитетахъ, не нуждающiяся въ томъ, чтобъ ихъ называли Шекспирами. Они сами по себѣ; назвать, и довольно: всякiй знаетъ о комъ идетъ рѣчь. Пушкинское мiросозерцанiе, Байроновское мiросозерцанiе — это ясно. Но мiросозерцанiе Шекспира, не настоящаго Шекспира, а дѣланнаго русскаго — это что–то странное. Да и манера Островскаго нисколько не похожа на Шекспировскую, и этимъ оправдать сравненiя нельзя.

Между тѣмъ, неправильное отношенiе къ такому огромному таланту, какъ Островскiй, влечетъ за собой неминуемыя неправильныя отношенiя ко всѣмъ литературнымъ дѣятелямъ. Притомъ, вотъ еще чего страшусь я въ данномъ случаѣ: мы боимся не есть–ли это пристрастiе къ послѣднему новому слову? Тутъ предстоитъ въ такомъ случаѣ великая опасность. За увлеченiемъ новымъ, можетъ послѣдовать увлеченiе новѣйшимъ. Все это поведетъ къ необыкновенной запутанности мнѣнiй вашего критика. Но будемъ надѣяться, что такой опасности нѣтъ.

Самъ–же г. Григорьевъ навѣрно посмѣялся–бы отъ души надъ тѣмъ, кто не захотѣлъ–бы признавать романсовъ Глинки потому, что въ романсахъ Даргомыжскаго много своихъ, незнакомыхъ намъ по Глинкѣ красотъ. Или кто въ увлеченiи Юдиѳью Сѣрова сталъ бы говорить противъ оперъ Глинки.

А не то–ли же дѣлаетъ онъ самъ, называя Островскаго величайшимъ изобразителемъ нашего народнаго духа? Безъ сомнѣнiя, въ произведенiяхъ Островскаго много новаго, оригинальнаго; безъ сомнѣнiя заслуги его, какъ драматурга, велики, — но нельзя–же на все смотрѣть сквозь призму его произведенiй?

Островскiй еще далеко не развернулъ всѣ свои силы. Мы вправѣ ожидать отъ него произведенiя, гдѣ всѣ лица будутъ изображены съ той–же поэзiей, съ тѣмъ–же увлеченiемъ, съ той–же смѣлостiю какъ напр. Дуня въ «Бѣдной Невѣстѣ», или Груша въ «Не такъ живи, какъ хочется»?

Кчему стараться скрашивать недостатки Островскаго? Кчему блѣдность изображенiя Бориса въ «Грозѣ» оправдывать тѣмъ, что надо–же Катеринѣ въ кого–нибудь влюбиться? Кчему не сказать прямо, безъ всякихъ оговорокъ, что изображенiемъ Досужева въ «Тяжелыхъ Дняхъ» Островскiй пошолъ назадъ противъ изображенiя этого–же Досужева въ «Доходномъ Мѣстѣ»? Будто Островскiй нуждается въ подобныхъ поощренiяхъ? Скорѣй, напротивъ, ему необходимо строгое осужденiе его недостатковъ. Характеръ Бальзаминова, явившiйся эскизно въ первыхъ двухъ частяхъ трилогiи, въ третьей доросъ до живого, типическаго изображенiя. Отчего же не тоже произошло съ Досужевымъ? Не будетъ–ли признанiе Островскаго русскимъ Шекспиромъ своего рода идоложертвенной требой? Какъ въ такомъ случаѣ г. Григорьевъ станетъ говорить о пристрастiи «Дня» къ г–жѣ Кохановской?

Вотъ что давно хотѣлось высказать мнѣ. Я самъ люблю Островскаго; люблю его — скажу откровенно — больше всѣхъ русскихъ писателей, послѣ Пушкина. Я выставилъ выше Гоголя и Грибоѣдова, но они собственно въ сравненiе не идутъ. Мнѣ хотѣлось только показать, что Гоголь имѣетъ свое опредѣленное значенiе; русскiй бытъ изображался имъ единственно отрицательно; онъ не бытовой писатель русскiй; положительныя попытки во 2–й части «Мертвыхъ Душъ» положительно не удались. И что главное, на чемъ нагляднѣе всего рѣшается вопросъ о бытовомъ писателѣ, — Гоголь не могъ даже эскизно нарисовать ни одного образа русской женщины. Грибоѣдовъ также занимаетъ мѣсто исключительное; это скорѣе стремленiе, чѣмъ достиженiе; въ Грибоѣдовѣ, какъ и въ его Чацкомъ, важно неясное еще уваженiе къ народу и нашей старинѣ. Но Чацкiй уходитъ, въ концѣ концовъ, на Западъ. Я выставилъ его единственно для опредѣленiя объема таланта Островскаго.

За что–же я люблю такъ горячо Островскаго? За то, что онъ русскiй бытовой писатель. Люблю его за поэзiю, которая часто брыжжетъ живой струей въ его комедiяхъ. За его женщинъ, за его Дунь и Грушъ, за его масляницу и главное, что особенно приходитъ на умъ по поводу этой масляницы, — за попытку идеала, за попытку положительныхъ формъ русской красоты, которая только еще брезжится нашимъ поэтамъ, какъ раннiй утреннiй свѣтъ прекраснаго грядущаго дня, но которая еще далеко не настала въ искусствѣ, хотя мы и имѣли Пушкина, и ждетъ для этого большой отъ насъ вѣры въ себя и въ наши русскiя силы и великаго будущаго русскаго генiя, если мы только заслужимъ его у Бога. Люблю я, наконецъ, Островскаго за его правильныя, художественныя отношенiя даже къ задачамъ, даже къ неудавшимся типамъ, кромѣ Минина. Да и какъ мнѣ не любить его! Я самъ изъ того сословiя, изображенiю котораго Островскiй посвятилъ свою лучшую дѣятельность. Пусть говорятъ, что онъ обличилъ купечество. Мы гордимся этимъ обличенiемъ. Пусть говорятъ, что мы самодуры; мы знаемъ что и въ Китѣ Китычѣ есть смиренiе передъ правдой, что и онъ, безобразникъ, поклонился самъ своей волей и совѣстью, изъ смиреннаго стыда передъ правдой, учителю Иванову. Только учитель–то, къ несчастiю, не понялъ этого. Не понимаютъ и наши литературные учителя, какъ не понялъ и очень умный изъ нихъ Добролюбовъ. Пусть, пусть говорятъ, что мы Темное Царство, — изъ этого темнаго по вашему царства вышелъ великiй выборный всей земли Русской!

Одинъ изъ почитателей Островскаго.

_______

---

(*) Наше мнѣнiе — это никому даже и въ голову не придетъ сопоставлять Островскаго съ Шекспиромъ или Пушкинымъ, не смотря на все значенiе Островскаго въ нашей литературѣ. Но такъ–какъ по поводу этого сопоставленiя авторъ статьи говоритъ довольно любопытныя и дѣльныя вещи, — то мы и помѣщаемъ всю его статью цѣликомъ и допускаемъ условно возможность <подобныхъ вопросовъ> и сопоставленiй. Ред.

(*) Объ этомъ и вопроса не можетъ быть. Пушкинъ угадалъ самую основную суть того, что народъ нашъ считалъ и считаетъ за самую высшую нравственную красоту души человѣческой; это — тихое, кроткое, спокойное (непоколебимое) смиреннолюбiе — если такъ можно выразиться: Что–то младенчески–чистое и ангельское живетъ въ представленiи народномъ о томъ, что народъ считаетъ своимъ нравственнымъ идеаломъ. Этою кроткою, смиренною и ничѣмъ непоколебимою любовью проникнута у Пушкина русская рѣчь въ Годуновѣ. Далеко не такъ у Островскаго. Ред.

(*) Почему–же нерусское? Или все, что у насъ есть оторваннаго цивилизацiей отъ народнаго быта, — уже не русское? Напротивъ типъ Чацкаго только и дорогъ намъ тѣмъ, что это изображенiе русскаго, оторваннаго отъ народнаго быта. Иначе, что–жъ бы онъ для насъ значилъ? Это доказывается отчасти уже симпатичностью для насъ этого типа и безпрерывною его повторяемостью въ нашей литературѣ. Ред.