ПРИЗРАКИ

 

(ФАНТАЗIЯ)

 

«Мигъ одинъ.. и нѣтъ волшебной сказки —

И душа опять полна возможнымъ.»  

А. Фетъ

_______

 

ВМѢСТО ПРЕДИСЛОВIЯ

 

Всякое настоящее произведенiе искусства должно говорить само за себя, стоять на своихъ ногахъ — а потому не нуждается въ предварительныхъ объясненiяхъ и толкованiяхъ. Не имѣя убѣжденiя, что «Призраки” принадлежатъ къ подобнаго рода произведенiямъ, я рѣшаюсь просить читателя, который быть можетъ въ правѣ ожидать отъ меня что–нибудь посерьезнѣе, не искать въ предлагаемой фантазiи никакой аллегорiи или скрытаго значенья, а просто видѣть въ ней рядъ картинъ, связанныхъ между собою довольно поверхностно.

И. Т.

 

_______

 

 

I

 

Я долго не могъ заснуть и безпрестанно переворачивался съ боку на бокъ. «Чортъ бы побралъ эти глупости съ вертящимися столами!» подумалъ я — «только нервы растроивать...» Дремота начала наконецъ одолѣвать меня...

Вдругъ мнѣ почудилось, какъ будто въ комнатѣ слабо и жалобно прозвенѣла струна.

Я приподнялъ голову. Луна стояла низко на небѣ и прямо глянула мнѣ въ глаза. Бѣлый какъ мѣлъ лежалъ ея свѣтъ на полу... Явственно повторился странный звукъ.

Я оперся на локоть. Легкiй страхъ щипнулъ меня за сердце. — Прошла минута, другая... Гдѣ–то далеко прокричалъ пѣтухъ; еще дальше отозвался другой.

Я опустилъ голову на подушку. «Вотъ до чего можно довести себя» — подумалъ я опять; — «въ ушахъ звенѣть станетъ».

Спустя немного, я заснулъ — или мнѣ показалось, что я заснулъ. Мнѣ привидѣлся необыкновенный сонъ. Мнѣ чудилось, что я лежу въ моей спальнѣ, на моей постелѣ — и не сплю и даже глазъ не могу закрыть. Вотъ опять раздается звукъ... Я оборачиваюсь... Слѣдъ луны на полу начинаетъ тихонько приподниматься, выпрямляется, слегка округляется сверху... Передо мной, сквозя какъ туманъ, неподвижно стоитъ бѣлая женщина.

— Кто ты? спрашиваю я съ усилiемъ.

Голосъ отвѣчаетъ, подобный шелесту листьевъ. — Это я... я... я. Я пришла за тобой.

— За мной? Да кто ты?

— Приходи ночью на уголъ лѣса, гдѣ старый дубъ. Я тамъ буду.

Я хочу вглядѣться въ черты таинственной женщины — и вдругъ невольно вздрагиваю: на меня пахнуло холодомъ. И вотъ я уже не лежу, а сижу въ своей постели — и тамъ, гдѣ казалось стоялъ призракъ, свѣтъ луны бѣлѣется длинной чертою по полу.

 

II

 

День прошолъ кое–какъ. Я, помнится, принимался читать, работать... ничего не клеилось. Настала ночь. Сердце билось во мнѣ, какъ будто ждало чего–то. Я легъ и повернулся лицомъ къ стѣнѣ.

— Отчего же ты не пришолъ? раздался въ комнатѣ явственный шопотъ.

Я быстро оглянулся.

Опять она... опять таинственный призракъ. Неподвижные глаза на неподвижномъ лицѣ — и взоръ исполненъ печали.

— Приходи! слышится снова шопотъ.

— Приду, отвѣчаю я съ невольнымъ ужасомъ. Призракъ тихо качнулся впередъ, смѣшался весь, легко волнуясь какъ дымъ — и луна опять мирно забѣлѣла на гладкомъ полу.

 

III

 

Я провелъ день въ волненiи. За ужиномъ я выпилъ почти цѣлую бутылку вина, вышелъ было на крыльцо, но вернулся и бросился въ постель. Кровь тяжело колыхалась во мнѣ.

Опять послышался звукъ... Я вздрогнулъ, но не оглянулся. Вдругъ я почувствовалъ, что кто–то тѣсно обнялъ меня сзади и въ самое ухо мнѣ лепечетъ: «Приди, приди, приди»... Затрепетавъ отъ испуга, я простоналъ:

— Приду! и выпрямился.

Женщина стояла наклонясь возлѣ самаго моего изголовья. Она слабо улыбнулась и исчезла. Я однако успѣлъ разглядѣть ея лицо. Мнѣ показалось, что я видѣлъ ее прежде; — но гдѣ, когда? Я всталъ поздно и цѣлый день бродилъ по полямъ, подходилъ къ старому дубу на окраинѣ лѣса и внимательно осматривался кругомъ.

Передъ вечеромъ я сѣлъ у раскрытаго окна въ своемъ кабинетѣ. Старуха клюшница поставила передо мною чашку чаю — но я не прикасался къ ней... Я все недоумѣвалъ и спрашивалъ себя: «не съ ума ли я схожу?» Солнце только что закатилось — и не одно небо зардѣлось — весь воздухъ внезапно наполнился какимъ–то почти неестественнымъ багрянцемъ: листья и травы, словно покрытые свѣжимъ лакомъ, не шевелились; въ ихъ окаменѣлой неподвижности, въ рѣзкой яркости ихъ очертанiй въ этомъ сочетанiи сильнаго блеска и мертвой тишины было что то странное, загадочное. Довольно большая сѣрая птица вдругъ, безо всякаго шума, прилетѣла и сѣла на самый край окна... Я посмотрѣлъ на нее — и она посмотрѣла на меня сбоку своимъ круглымъ, темнымъ глазомъ. «Ужъ не прислали ли тебя, чтобы напомнить?» подумалъ я.

Птица тотчасъ взмахнула своими мягкими крылами и улетѣла но по прежнему безъ шума. Я долго еще сидѣлъ у окна — но я уже не предавался недоумѣнью: я какъ будто попалъ въ заколдованный кругъ — и неодолимая, хотя тихая сила увлекала меня, подобно тому, какъ еще задолго до водопада, стремленiе потока увлекаетъ лодку. Я встрепенулся наконецъ. Багрянецъ воздуха давно исчезъ, краски потемнѣли и прекратилась заколдованная тишина. Вѣтерокъ запорхалъ, луна все ярче выступала на посинѣвшемъ небѣ — и скоро листья деревьевъ заиграли серебромъ и чернью въ ея холодныхъ лучахъ. Моя старуха вошла въ кабинетъ съ зазжонной свѣчкой, но изъ окна дохнуло на нее — и пламя погасло. Я не могъ выдержать болѣе, вскочилъ, нахлобучилъ шапку и отправился въ уголъ лѣса къ старому дубу.

 

IV

 

Въ этотъ дубъ, много лѣтъ тому назадъ, ударила молнiя; верхушка переломилась и засохла, но жизни еще сохранилось въ немъ на нѣсколько столѣтiй. Когда я сталъ подходить къ нему, на луну набѣжала тучка: было очень темно подъ его широкими вѣтвями. Сперва я не замѣтилъ ничего особеннаго; но глянулъ въ сторону — и сердце во мнѣ такъ и упало: бѣлая фигура стояла неподвижно возлѣ высокаго куста, между дубомъ и лѣсомъ. Волосы слегка зашевелились у меня на головѣ; но я собрался съ духомъ — и пошолъ къ лѣсу.

Да, это была она, моя ночная гостья. Когда я приблизился къ ней, мѣсяцъ засiялъ снова. Она казалась вся какъ–бы соткана изъ полупрозрачнаго, молочнаго тумана — сквозь ея лицо мнѣ виднѣлась вѣтка, тихо колеблемая вѣтромъ — только волосы да глаза чуть–чуть чернѣли, да на одномъ изъ пальцевъ сложенныхъ рукъ блистало блѣднымъ золотомъ узкое кольцо. Я остановился передъ нею и хотѣлъ заговорить; но голосъ замѣръ у меня въ груди, хотя собственно страха я уже не ощущалъ. Ея глаза обратились на меня: взглядъ ихъ выражалъ не скорбь и не радость, а какое–то безжизненное вниманiе. Я ждалъ, не произнесетъ ли она слова: но она оставалась неподвижной и безмолвной, и все глядѣла на меня своимъ мертвенно–пристальнымъ взглядомъ. Мнѣ опять стало жутко.

— Я пришолъ! воскликнулъ я наконецъ съ усилiемъ. Глухо и чудно раздался мой голосъ.

— Я тебя люблю, послышался шопотъ.

— Ты меня любишь! повторилъ я съ изумленiемъ.

— Отдайся мнѣ, снова прошелестило мнѣ въ отвѣтъ.

— Отдаться тебѣ! Но ты призракъ — у тебя и тѣла нѣтъ. — Странное одушевленiе овладѣло мною. — Что ты такое, дымъ, воздухъ, паръ? Отдаться тебѣ! Отвѣчай мнѣ сперва кто ты? Жила–ли ты на землѣ? Откуда ты явилась?

— Отдайся мнѣ. Я тебѣ зла не сдѣлаю. Скажи только два слова: возьми меня.

Я посмотрѣлъ на нее. «Что это она говоритъ?» подумалъ я. «Что это все значитъ? И какъ же она возьметъ меня? Или попытаться?»

— Ну хорошо, произнесъ я вслухъ и неожиданно громко, словно кто сзади меня подтолкнулъ. — Возьми меня!

Не успѣлъ я произнести эти слова, какъ таинственная фигура съ какимъ–то внутреннимъ смѣхомъ, отъ котораго на мигъ задрожало ея лицо, покачнулась впередъ, руки ея отдѣлились и протянулись... Я хотѣлъ было отскочить; но я уже былъ въ ея власти. Она обхватила меня, тѣло мое поднялось на полъ–аршина отъ земли — и мы оба понеслись плавно и не слишкомъ быстро надъ неподвижной мокрой травой.

 

V

 

Сперва у меня голова закружилась — и я невольно закрылъ глаза... Минуту спустя, я открылъ ихъ снова. Мы неслись по прежнему. Но уже лѣса не было видно: подъ нами разстилалась равнина, усѣянная темными пятнами. Я съ ужасомъ убѣдился, что мы поднялись на страшную высоту.

«Я пропалъ, я во власти сатаны» сверкнуло во мнѣ какъ молнiя. До того мгновенья мысль о навожденьи нечистой силы, о возможности погибели, мнѣ въ голову не приходила. Мы все мчались, и казалось забирали все выше и выше.

— Куда ты несешь меня? простоналъ я наконецъ.

— Куда хочешь, отвѣчала моя спутница. Она вся прильнула ко мнѣ; лицо ея почти прислонилось къ моему лицу. Впрочемъ я едва ощущалъ ея прикосновенiе.

— Опусти меня на землю; мнѣ дурно на этой высотѣ.

— Хорошо; только закрой глаза и не дыши.

Я послушался — и тотчасъ же почувствовалъ, что падаю какъ брошенный камень... воздухъ засвисталъ въ моихъ волосахъ. Когда я опомнился, мы опять плавно неслись надъ самой землей, такъ что цѣплялись за верхушки высокихъ травъ.

— Поставь меня на ноги, началъ я. — Что за удовольствiе летать? Я не птица.

— Я думала, что тебѣ прiятно будетъ. У насъ другого занятiя нѣтъ.

— У васъ? да кто вы такiя?

Отвѣта не было.

— Ты не смѣешь мнѣ это сказать?

Жалобный звукъ, подобный тому, который разбудилъ меня въ первую ночь, задрожалъ въ моихъ ушахъ. Между тѣмъ мы продолжали чуть замѣтно двигаться по влажному ночному воздуху.

— Пусти–жъ меня! промолвилъ я. Спутница моя тихо отклонилась — и я очутился на ногахъ. Она остановилась передо мной и снова сложила руки. Я успокоился и посмотрѣлъ ей въ лицо: по прежнему оно выражало покорную грусть.

— Гдѣ мы? спросилъ я. Я не узнавалъ окрестныхъ местъ.

— Далеко отъ твоего дома, но ты можешь быть тамъ въ одно мгновенье.

— Какимъ это образомъ? Опять довѣриться тебѣ?

— Я не сдѣлала тебѣ зла и не сдѣлаю. Полетаемъ съ тобой до зари, вотъ и все. Я могу тебя отнести куда только ты вздумаешь — во всѣ края земли. Отдайся мнѣ! Скажи опять: возьми меня!

— Ну... возьми меня!

Она опять припала ко мнѣ, ноги мои отдѣлились отъ земли — и мы полетѣли.

 

VI

 

— Куда? спросила она меня.

— Прямо, все прямо.

— Но тутъ лѣсъ?

— Поднимись надъ лѣсомъ — только тише.

Мы взмыли къ верху какъ вальдшнепъ, налетѣвшiй на березу — и опять понеслись въ прямомъ направленiи. Вмѣсто травы, вершины деревьевъ мелькали у насъ подъ ногами. Чудно было видѣть лѣсъ свѣрху, его щетинистую спину, освѣщенную луной. Онъ казался какимъ–то огромнымъ, заснувшимъ звѣремъ и сопровождалъ насъ широкимъ, непрестаннымъ шорохомъ, похожимъ на невнятное ворчанье. Кое–гдѣ попадалась небольшая поляна; красиво чернѣла съ одной ея стороны зубчатая полоса тѣни... Заяцъ изрѣдка жалобно кричалъ внизу; вверху сова свистала, тоже жалобно; въ воздухѣ пахло грибами, почками, зарей–травою; лунный свѣтъ такъ и разливался во всѣ стороны — холодно и строго; «стожары» блистали надъ самой головой. Вотъ и лѣсъ остался назади; въ полѣ протянулась полоса тумана: это рѣка текла. Мы понеслись вдоль одного изъ ея береговъ надъ кустами, отяжелѣвшими и неподвижными отъ сырости. Волны на рѣкѣ то лоснились синимъ лоскомъ, то катились темныя и словно злыя. Мѣстами странно двигался надъ ними тонкiй паръ — и чашки водяныхъ лилiй дѣвственно и пышно бѣлѣли всѣми своими распустившимися лепестками, точно знали что до нихъ добраться невозможно. Мнѣ вздумалось сорвать одну изъ нихъ — и вотъ я уже очутился надъ самой гладью рѣки... Сырость непрiязненно ударила мнѣ въ лицо, какъ только я перервалъ тугой стебель крупнаго цвѣтка. Мы начали перелетывать съ берега на берегъ, какъ кулички песочники, которыхъ мы то и дѣло будили и за которыми гнались. Намъ не разъ случалось налетать на семейку дикихъ утокъ, расположенныхъ кружкомъ на чистомъ мѣстечкѣ между тростниками — но онѣ не шевелились: развѣ одна изъ нихъ торопливо вынетъ шею изъ–подъ крыла, посмотритъ, посмотритъ, и хлопотливо засунетъ опять носъ въ пушистыя перья, а другая слабо крякнетъ, при чемъ все ея тѣло немножко дрогнетъ. Мы вспугнули одну цаплю: она поднялась изъ ракитоваго куста, болтая ногами и съ неуклюжимъ усилiемъ махая крыльями: тутъ она мнѣ показалась дѣйствительно похожей на нѣмца. Рыба нигдѣ не плескалась — спала тоже. Я начиналъ привыкать къ ощущенiю полета и даже находилъ въ немъ прiятность: меня пойметъ всякiй, кому случалось летать во снѣ. Я принялся съ большимъ вниманiемъ разсматривать странное существо, по милости котораго со мной совершались такiя неправдоподобныя событiя.

 

VII

 

Это была женщина съ маленькимъ, не русскимъ лицомъ. Изсѣра бѣловатое, полупрозрачное, съ едва–означенными тѣнями, оно напоминало фигуры на алебастровой, извнутри освѣщенной вазѣ — и опять показалось мнѣ знакомымъ.

— Можно съ тобой говорить? спросилъ я.

— Говори.

— Я вижу у тебя кольцо на пальцѣ; ты стало–быть жила на землѣ — ты была замужемъ?

Я остановился... Отвѣта не было.

— Какъ тебя зовутъ — или звали, по крайней мѣрѣ?

— Зови меня Эллисъ.

— Эллисъ! Это англiйское имя! Ты англичанка? Ты знала меня прежде?

— Нѣтъ.

— Отчего же ты именно ко мнѣ явилась?

— Я тебя люблю.

— И ты довольна?

— Да; мы носимся, мы кружимся съ тобою по чистому воздуху!

— Эллисъ! сказалъ я вдругъ — ты можетъ–быть преступная, осужденная душа?

Голова моей спутницы наклонилась. — Я тебя не понимаю, шепнула она.

— Заклинаю тебя именемъ Бога, началъ было я...

— Что ты говоришь? промолвила она съ недоумѣнiемъ. Я не понимаю. — Мнѣ показалось что рука, лежавшая холодноватымъ поясомъ вокругъ моего стана, тихо шевельнулась...

— Не бойся, промолвила Эллисъ — не бойся, мой милый! — Ея лицо обернулось и придвинулось къ моему лицу... Я почувствовалъ на губахъ моихъ какое–то странное ощущенiе, какъ–бы прикосновенiе тонкаго и мягкаго жала... Незлыя пiявки такъ берутся.

 

VIII

 

Я взглянулъ внизъ. Мы уже опять успѣли подняться на довольно значительную вышину. Мы пролетали надъ неизвѣстнымъ мнѣ уѣзднымъ городомъ, расположеннымъ на скатѣ широкаго холма. Церкви высились среди темной массы деревянныхъ крышъ, фруктовыхъ садовъ; длинный мостъ чернѣлъ на изгибѣ рѣки; все молчало, отягченное сномъ. Самые купола и кресты, казалось, блестѣли безмолвнымъ блескомъ; безмолвно торчали высокiе шесты колодцевъ возлѣ круглыхъ шапокъ ракитъ; бѣлесоватое шоссе узкой стрѣлой безмолвно впивалось въ одинъ конецъ города — и безмолвно выбѣгало изъ противоположнаго конца на сумрачный просторъ однообразныхъ полей.

— Что это за городъ? спросилъ я.

— ... совъ.

— ... совъ въ... ой губернiи?

— Да.

— Далеко же я отъ дому!

— Для насъ отдаленности нѣтъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — Внезапная удаль вспыхнула во мнѣ. — Такъ неси же меня въ Южную Америку!

— Въ Америку не могу. Тамъ теперь день.

— А мы съ тобой ночныя птицы. Ну куда нибудь, куда можно, только подальше.

— Закрой глаза и не дыши, отвѣчала Эллисъ — и мы помчались съ быстротою вихря. Съ потрясающимъ шумомъ врывался воздухъ въ мои уши.

Мы остановились, но шумъ не прекращался. Напротивъ: онъ превратился въ какой–то грозный ревъ, въ громовой гулъ...

— Теперь можешь открыть глаза, сказала Эллисъ...

 

IX

 

Я повиновался... Боже мой, гдѣ я?

Надъ головой тяжолыя, дымныя тучи; онѣ тѣснятся, онѣ бѣгутъ какъ стадо злобныхъ чудовищъ... а тамъ внизу, другое чудовище: разъяренное, именно разъяренное море... Бѣлая пѣна судорожно сверкаетъ и кипитъ на немъ буграми — и, вздымая косматыя волны, съ грубымъ грохотомъ бьетъ оно въ громадный, какъ смоль черный утесъ. Завыванiе бури; леденящее дыханiе расколыхавшейся бездны, тяжкiй плескъ прибоя, въ которомъ по временамъ чудится что–то похожее на вопли, на далекiе пушечные выстрѣлы, на колокольный звонъ — раздирающiй визгъ и скрежетъ прибрежныхъ голышей, внезапный крикъ невидимой чайки, на мутномъ небосклонѣ шаткiй остовъ корабля — всюду смерть, смерть и ужасъ... Голова у меня закружилась — и я снова съ замиранiемъ закрылъ глаза...

— Что это! гдѣ мы?

— На южномъ берегу острова Уайтъ, передъ утесомъ Блакгангъ, гдѣ такъ часто разбиваются корабли — промолвила Эллисъ на этотъ разъ особенно отчетливо и, какъ мнѣ показалось, не безъ злорадства...

— Неси меня прочь, прочь отсюда... домой! домой!

Я сжался весь, стиснулъ лицо руками... Я чувствовалъ, что мы понеслись еще быстрѣе прежняго; вѣтеръ уже не вылъ и не свисталъ — онъ визжалъ въ моихъ волосахъ, въ моемъ платьѣ... духъ захватывало...

— Стань же на ноги, раздался голосъ Эллисъ.

Я силился овладѣть собою, своимъ сознанiемъ... Я ощущалъ подъ подошвами землю и не слышалъ ничего, точно все замерло кругомъ... только въ виски неровно стучала кровь и съ слабымъ внутреннимъ звономъ все еще кружилась голова. Я выпрямился и открылъ глаза.

 

Х

 

Мы находились на плотинѣ моего пруда. Прямо передо мною сквозь острые листья ракитъ виднѣлась его широкая гладь съ кое–гдѣ приставшими волокнами пушистаго тумана. Направо тускло лоснилось ржаное поле; на лѣво вздымались деревья сада, длинныя, неподвижныя и какъ будто сырыя... Утро уже дохнуло на нихъ. По чистому сѣрому небу тянулись, словно полосы дыма, двѣ–три косыя тучки; онѣ казались желтоватыми — первый слабый отблескъ зари падалъ на нихъ, Богъ вѣсть откуда; глазъ еще не могъ различить на побѣлѣвшемъ небосклонѣ то мѣсто, гдѣ она должна была заняться. Звѣзды исчезли; ничего еще не шевелилось, хотя все уже просыпалось въ очарованной тишинѣ ранняго полусвѣта.

— Утро! вотъ утро! — воскликнула надъ самымъ моимъ ухомъ Эллисъ... Прощай! До завтра!

Я обернулся... Легко отдѣляясь отъ земли, она плыла мимо — и вдругъ подняла обѣ руки надъ головою. Эта голова и руки и плеча мгновенно вспыхнули тѣлеснымъ теплымъ цвѣтомъ; въ темныхъ глазахъ дрогнули живыя искры; усмѣшка тайной нѣги шевельнула покраснѣвшiя губы... Прелестная женщина внезапно возникла передо мною... Но какъ бы падая въ обморокъ, она тотчасъ опрокинулась назадъ и растаяла какъ паръ...

Я остался недвижимъ.

Когда я опомнился и оглянулся, мнѣ показалось, что тѣлесная, блѣдно–розовая краска, пробѣжавшая по фигурѣ моего призрака, все еще не исчезла, и, разлитая въ воздухѣ, обдавала меня кругомъ... Это заря загоралась. Я вдругъ почувствовалъ крайнюю усталость и отправился домой. Проходя мимо птичьяго двора, я услыхалъ первое утреннее лепетанье гусенятъ (раньше ихъ ни одна птица не просыпается); вдоль крыши, на концѣ каждой притужины сидѣло по галкѣ — и всѣ онѣ хлопотливо и молча очищались, четко рисуясь на молочномъ небѣ. Изрѣдка онѣ разомъ всѣ поднимались — и, полетавъ немного, садились опять рядкомъ, безъ крика... Изъ недальняго лѣса два раза принеслось сипло–свѣжее чуфыканье черныша–тетерева, только что слѣтѣвшаго въ росистую, ягодами заросшую траву... Съ легкой дрожью въ тѣлѣ я добрался до постели и скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ.

 

ХI

 

На слѣдующую ночь, когда я сталъ подходить къ старому дубу, Эллисъ понеслась мнѣ на встрѣчу какъ къ знакомому. Я не боялся ея по вчерашнему, я почти обрадовался ей; я даже не старался понять что со мной происходило: мнѣ только хотелось полетать подальше, по любопытнымъ мѣстамъ.

Рука Эллисъ опять обвилась вокругъ меня — и опять мы помчались.

— Отправимся въ Италiю, шепнулъ я ей на ухо.

— Куда хочешь, мой милый, отвѣчала она торжественно и тихо — и тихо и торжественно повернула ко мнѣ свое лицо. Оно показалось мнѣ не столь прозрачнымъ какъ наканунѣ; болѣе женственное и болѣе важное, оно напомнило мнѣ то прекрасное созданiе, которое мелькнуло передо мной на утренней зарѣ передъ разлукой.

— Нынѣшняя ночь — великая ночь, продолжала Эллисъ. Она наступаетъ редко — когда семь разъ тринадцать...

Тутъ я не дослушалъ нѣсколько словъ.

— Теперь можно видѣть что бываетъ закрыто въ другое время.

— Эллисъ! взмолился я, да кто же ты? скажи мнѣ наконецъ!

Она молча подняла свою длинную бѣлую руку.

На темномъ небѣ, тамъ куда указывалъ ея палецъ, среди мелкихъ звѣздъ, красноватой чертой сiяла комета.

— Какъ мнѣ понять тебя? началъ я. Или ты — какъ эта комета носится между планетами и солнцемъ — носишься между людьми... и чѣмъ?

Но рука Эллисъ внезапно надвинулась на мои глаза... Словно бѣлый туманъ изъ сырой долины обдалъ меня...

— Въ Италiю! въ Италiю! послышался ея шопотъ. — Эта ночь — великая ночь!

 

ХII

 

Туманъ передъ моими глазами разсѣялся, и я увидалъ подъ собою безконечную равнину. Но уже по одному прикосновенiю теплаго и мягкаго воздуха къ моимъ щекамъ я могъ понять, что я не въ Россiи; да и равнина та не походила на наши русскiя равнины. Это было огромное, тусклое пространство, повидимому не поросшее травой и пустое; тамъ и сямъ, по всему его протяженiю, подобно небольшимъ обломкамъ зеркала, блистали стоячiя воды; вдали смутно виднѣлось неслышное, недвижное море. Крупныя звѣзды сiяли въ промежуткахъ большихъ, красивыхъ облаковъ; тысячеголосная, немолчная и все таки негромкая трель поднималась отовсюду — и чуденъ былъ этотъ пронзительный и дремотный гулъ, этотъ ночной голосъ пустыни...

— Понтiйскiя болота, промолвила Эллисъ. — Слышишь лягушекъ? чувствуешь запахъ сѣры?

— Понтiйскiя болота... повторилъ я, и ощущенiе величавой унылости охватило меня. — Но зачѣмъ принесла ты меня сюда, въ этотъ печальный, заброшенный край? Полетимъ лучше къ Риму.

— Римъ близокъ, отвѣчала Эллисъ... Приготовься!

Мы спустились и помчались вдоль старинной латинской дороги. Буйволъ медленно поднялъ изъ вязкой тины свою косматую, чудовищную голову съ короткими вихрами щетины между криво назадъ загнутыми рогами. Онъ косо повелъ бѣлками безсмысленно–злобныхъ глазъ и тяжело фыркнулъ мокрыми ноздрями, словно почуялъ насъ.

— Римъ, Римъ близокъ... шептала Эллисъ. — Гляди, гляди впередъ...

Я поднялъ глаза.

Что это чернѣетъ на окраинѣ ночного неба? Высокiя ли арки громаднаго моста? Надъ какой рѣкой онъ перекинутъ? Зачѣмъ онъ порванъ мѣстами? Нѣтъ, это не мостъ, это древнiй водопроводъ. Кругомъ священная земля Кампанiи, а тамъ вдали Албанскiя горы — и вершины ихъ и сѣдая спина стараго водопровода слабо блестятъ въ лучахъ только–что взошедшей луны...

Мы внезапно взвились и повисли на воздухѣ передъ уединенной развалиной. Никто бы не могъ сказать чѣмъ она была прежде: гробницей, чертогомъ, башней... Чорный плющъ обливалъ ее всю своей мертвенной силой — а внизу раскрывался какъ зѣвъ полуобрушенный сводъ. Тяжолымъ запахомъ погреба вѣяло мнѣ въ лицо отъ этой груды мелкихъ, тѣсно сплоченныхъ камней, съ которыхъ давно свалилась гранитная оболочка стѣны.

— Здѣсь, произнесла Эллисъ и подняла руку: Здѣсь! — Проговори громко, три раза сряду, имя великаго Римлянина.

— Что же будетъ?

— Ты увидишь.

Я задумался. — Divus Cajus Julius Caesar! воскликнулъ я вдругъ. Divus Cajus Julius Caesar! повторилъ я протяжно; — Caesar!

 

ХIII

 

Послѣднiя отзвучiя моего голоса не успѣли еще замерѣть, какъ мнѣ послышалось...

Мнѣ трудно сказать чтò именно. Сперва мнѣ послышался смутный, ухомъ едва уловимый, но безконечно повторявшiйся взрывъ трубныхъ звуковъ и рукоплесканiй. Казалось, гдѣ–то, страшно–далеко, въ какой–то бездонной глубинѣ внезапно зашевелилась несмѣтная толпа — и поднималась, поднималась, волнуясь и перекликаясь чуть слышно, какъ бы сквозь сонъ, сквозь подавляющiй, многовѣковный сонъ. Потомъ воздухъ заструился и потемнѣлъ надъ развалиной... Мнѣ начали мерещиться тѣни, мирiады тѣней, миллiоны очертанiй, то округленныхъ какъ шлемы, то протянутыхъ какъ копья; лучи луны дробились мгновенными синеватыми искорками на этихъ копьяхъ и шлемахъ — и вся эта армiя, эта толпа надвигалась ближе и ближе, росла, колыхалась усиленно... Несказанное напряженiе, напряженiе, достаточное для того, чтобы приподнять цѣлый мiръ, чувствовалось въ ней; но ни одинъ образъ не выдавался ясно... И вдругъ мнѣ почудилось, какъ будто трепетъ пробѣжалъ кругомъ, какъ будто отхлынули и разступились какiя–то громадныя волны... «Caesar, Caeser venit!» зашумѣли голоса, подобно листьямъ лѣса, на который внезапно налетѣла буря... прокатился глухой ударъ — и голова блѣдная, строгая, въ лавровомъ вѣнкѣ, съ опущенными вѣками, голова императора стала медленно выдвигаться изъ–за развалины...

На языкѣ человѣческомъ нѣту словъ для выраженiя ужаса, который сжалъ мое сердце. Мнѣ казалось, что раскрой эта голова свои глаза, разверзи свои губы — и я тотчасъ же умру. — Эллисъ! простоналъ я: я не хочу, я не могу, не надо мнѣ Рима, грубаго, грознаго Рима... Прочь, прочь отсюда!

— Малодушный! шепнула она — и мы умчались. Я успѣлъ еще услыхать за собою желѣзный, громовый на этотъ разъ крикъ легiоновъ... потомъ все потемнѣло.

 

XIV

 

— Оглянись, сказала мнѣ Эллисъ: и успокойся.

Я послушался — и, помню, первое мое впечатлѣнiе было до того сладостно, что я могъ только вздохнуть. Какой–то дымчато–голубой, серебристо–мягкiй — не то свѣтъ, не то туманъ — обливалъ меня со всѣхъ сторонъ. Сперва я не различалъ ничего: меня слѣпилъ этотъ лазоревый блескъ — но вотъ понемногу начали выступать очертанiя прекрасныхъ горъ, лѣсовъ; озеро раскинулось подо мною съ дрожавшими въ глубинѣ звѣздами, съ ласковымъ ропотомъ прибоя. Запахъ померанцевъ обдалъ меня волной — и вмѣстѣ съ нимъ и тоже какъ будто волною принеслись сильные, чистые звуки молодаго женскаго голоса. Этотъ запахъ, эти звуки такъ и потянули меня внизъ — и я началъ спускаться... спускаться къ раскошному мраморному дворцу, привѣтно бѣлѣвшему среди кипарисной рощи. Звуки лились изъ его настежъ–раскрытыхъ оконъ; волны озера, усѣяннаго пылью цвѣтовъ, плескались въ его стѣны — и прямо напротивъ, весь одѣтый темной зеленью померанцевъ и лавровъ, весь облитый лучезарнымъ паромъ, весь усѣянный статуями, стройными колоннами, портиками храмовъ, поднимался изъ лона водъ высокiй, круглый островъ...

— Isola Bella! проговорила Эллисъ... Lago Maggiore...

Я прмолвилъ только: А! и продолжалъ спускаться. Женскiй голосъ все громче, все ярче раздавался во дворцѣ; меня влекло къ нему неотразимо... я хотѣлъ взглянуть въ лицо пѣвицѣ, оглашавшей такими звуками такую ночь. Мы остановились передъ окномъ.

Посреди комнаты, убранной въ помпейяновскомъ вкусѣ и болѣе похожей на древнюю храмину чѣмъ на новѣйшую залу, окружонная греческими изваянiями, этрусскими вазами, рѣдкими растенiями, дорогими тканями, освѣщенная сверху мягкими лучами двухъ лампъ, заключенныхъ въ хрустальные шары — сидѣла за фортопьянами молодая женщина. Слегка закинувъ голову и до половины закрывъ глаза, она пѣла итальянскую арiю; она пѣла и улыбалась — и въ то же время черты ея выражали важность, даже строгость... признакъ полнаго наслажденiя! Она улыбалась... и праксителевъ Фавнъ, лѣнивый, молодой какъ она, изнѣженный, сладострастный, тоже казалось улыбался ей изъ угла, изъ–за вѣтвей олеандра, сквозь тонкiй дымъ, поднимавшiйся съ бронзовой курильницы на древнемъ треножникѣ. Красавица была одна. Очарованный звуками, красотою, блескомъ и благовонiемъ ночи, потрясенный до глубины сердца зрѣлищемъ этого молодого, спокойнаго, свѣтлаго счастiя, я позабылъ совершенно о моей спутницѣ, забылъ о томъ какимъ страннымъ образомъ я сталъ свидѣтелемъ этой столь отдаленной, столь чуждой мнѣ жизни — и я хотѣлъ уже ступить на окно, хотѣлъ заговорить...

Все мое тѣло вздрогнуло отъ сильнаго толчка — точно я коснулся Лейденской банки. Я оглянулся... Лицо Эллисъ было — при всей своей прозрачности — мрачно и грозно; въ ея внезапно раскрывшихся глазахъ тускло горѣла злоба...

— Прочь! бѣшено шепнула она, и снова вихрь и мракъ и головокруженiе... Только на этотъ разъ не крикъ легiоновъ, а голосъ пѣвицы, оборванный на высокой нотѣ, остался у меня въ ушахъ...

Мы остановились. Высокая нота, таже нота, все звенѣла и не переставала звенѣть, хотя я чувствовалъ совсѣмъ другой воздухъ, другой запахъ... На меня вѣяло крѣпительной свѣжестью, какъ отъ большой рѣки — и пахло сѣномъ, дымомъ, коноплей. За долго–протянутой нотой послѣдовала другая, потомъ третья, но съ такимъ несомнѣннымъ оттѣнкомъ, съ такимъ знакомымъ роднымъ переливомъ, что я тотчасъ же сказалъ себѣ: «это Русскiй человѣкъ поетъ Русскую пѣсню» — и въ тоже мгновенье мнѣ все кругомъ стало ясно.

 

XV

 

Мы находились надъ плоскимъ берегомъ. Налѣво тянулись, терялись въ безконечность скошенные луга, уставленные громадными скирдами; направо, въ такую же безконечность уходила ровная гладь великой, многоводной рѣки. Недалеко отъ берега большiя, темныя барки тихонько переваливались на якоряхъ, слегка двигая острiями своихъ мачтъ, какъ указательными перстами. Съ одной изъ этихъ барокъ долетали до меня звуки разливистаго голоса, и на ней же горѣлъ огонекъ, дрожа и покачиваясь въ водѣ своимъ длиннымъ, краснымъ отраженьемъ. Кое–гдѣ, и на рѣкѣ и въ поляхъ, непонятно для глаза: близко ли, далеко ли — мигали другiе огоньки; они то жмурились, то вдругъ выдвигались лучистыми крупными точками; безчисленные кузнечики немолчно стрекотали не хуже лягушекъ, понтiйскихъ болотъ — и подъ безоблачнымъ, но низко нависшимъ, темнымъ небомъ изрѣдка кричали невѣдомыя птицы.

— Мы въ Россiи? спросилъ я Эллисъ.

— Это Волга, отвѣчала она.

Мы понеслись вдоль берега. — Отчего ты меня вырвала оттуда, изъ того прекраснаго края? началъ я. — Завидно тебѣ стало, что ли? Ужъ не ревность ли въ тебѣ пробудилась?

Губы Эллисъ чуть–чуть дрогнули и въ глазахъ опять мелькнула угроза... Но все лицо тотчасъ же вновь оцѣпенѣло.

— Я хочу домой, проговорилъ я.

— Погоди, погоди, отвѣчала Эллисъ. — Теперешняя ночь — великая ночь. Она не скоро вернется. Ты можешь быть свидѣтелемъ... Погоди.

И мы вдругъ полѣтели черезъ Волгу, въ косвенномъ направленiи, надъ самой водой, низко и порывисто, какъ ласточки передъ бурей. Широкiя волны тяжко журчали подъ нами, рѣзкiй рѣчной вѣтеръ билъ насъ своимъ холоднымъ, сильнымъ крыломъ... высокiй правый берегъ скоро началъ воздыматься передъ нами въ полумракѣ. Показались крутыя горы съ большими разсѣлинами. Мы приблизились къ нимъ.

— Крикни: Сарынь на кичку! шепнула мнѣ Эллисъ.

Я вспомнилъ ужасъ, испытанный мною при появленiи Римскихъ призраковъ, я чувствовалъ усталость и какую–то странную тоску, словно сердце во мнѣ таяло — я не хотѣлъ произнести роковыя слова, я зналъ заранѣе, что въ отвѣтъ на нихъ появится, какъ въ Волчьей Долинѣ Фрейшюца, что–то чудовищное — но губы мои раскрылись противъ воли и я закричалъ, тоже противъ воли, слабымъ, напряженнымъ голосомъ: «Сарынь на кичку!»

 

XVI

 

Сперва все осталось безмолвнымъ, какъ и передъ Римской развалиной — но вдругъ возлѣ самаго моего уха раздался грубый бурлацкiй смѣхъ — и что–то со стономъ упало въ воду и стало захлебываться... Я оглянулся: никого нигдѣ не было видно — но съ берега отпрянуло эхо — и разомъ и отовсюду поднялся оглушительный гамъ. Чего только не было въ этомъ хаосѣ звуковъ: крики и визги, яростная ругань и хохотъ, хохотъ пуще всего, удары веселъ и топоровъ, трескъ какъ отъ взлома дверей и сундуковъ, скрыпъ снастей и колесъ и лошадиное скаканiе, звонъ набата и лязгъ цѣпей, гулъ и ревъ пожара, пьяныя пѣсни и скрежещущая скороговорка, неутѣшный плачь, моленiе жалобное, отчаянное — и повелительныя восклицанья, предсмертное хрипѣнье и удалой посвистъ, гарканье и топотъ пляски... «Бей! вѣшай! топи! рѣжъ! любо! любо! Такъ! не жалей!» — слышалось явственно — слышалось даже прерывистое дыханiе запыхавшихся людей — а между тѣмъ, кругомъ, на сколько глазъ доставалъ, ничего не показывалось, ничего не измѣнялось: рѣка катилась мимо, таинственно, почти угрюмо; самый берегъ казался пустыннѣй и одичалѣй — и только.

Я обратился къ Эллисъ, но она положила палецъ на губы...

— Степанъ Тимофѣичь! Степанъ Тимофѣичь идетъ! — зашумѣло вокругъ — идетъ нашъ батюшка, атаманъ нашъ, нашъ кормилецъ! — Я по прежнему ничего не видѣлъ, но мнѣ внезапно почудилось, какъ будто громадное тѣло надвигается прямо на меня... — Фролка! гдѣ ты, песъ? — загремѣлъ страшный голосъ... Зажигай со всѣхъ концовъ — да въ топоры ихъ, бѣлоручекъ!

На меня пахнуло жаромъ близкаго пламени, горькой гарью дыма — и въ то же время мгновенье что–то теплое, словно кровь, брызнуло мнѣ въ лицо и на руки... Дикiй хохотъ грянулъ кругомъ...

Я лишился чувствъ — и когда я опомнился, мы съ Эллисъ тихо скользили вдоль знакомой опушки моего лѣса, прямо къ старому дубу...

— Видишь ту дорожку? сказала мнѣ Эллисъ... Тамъ гдѣ мѣсяцъ тускло свѣтитъ и свѣсились двѣ березки?.. Хочешь туда?

Но я чувствовалъ себя до того разбитымъ и истощеннымъ, что могъ только проговорить въ отвѣтъ: «домой... домой...»

— Ты дома, отвѣчала Эллисъ.

Я дѣйствительно стоялъ передъ самой дверью моего дома — одинъ. Эллисъ исчезла. Дворовая собака подошла было, подозрительно оглянула меня — и съ воемъ бросилась прочь.

Я съ трудомъ дотащился до постели и заснулъ, не раздѣваясь.

 

XVII

 

Въ слѣдующее утро у меня голова болѣла, и я едва передвигалъ ноги; но я не обращалъ вниманiя на тѣлесное мое разстройство: раскаянiе меня грызло, досада душила.

Я былъ до крайности недоволенъ собою. «Малодушный! — твердилъ я безпрестанно: да — Эллисъ права. Чего я испугался? какъ было не воспользоваться случаемъ?... Я могъ увидѣть самого Цезаря и я замеръ отъ страха, я запищалъ, я отвернулся какъ ребенокъ отъ розги. Ну Разинъ — это дѣло другое. Въ качествѣ дворянина и землевладѣльца... Впрочемъ и тутъ чего же я собственно испугался? Малодушный, малодушный!..»

«Да ужь не во снѣ ли я все это вижу?» спросилъ я себя наконецъ. Я позвалъ ключницу.

— Марѳа, въ которомъ часу я легъ вчера въ постель — не помнишь?

— Да кто–жъ тебя знаетъ, кормилецъ... Чай, поздно. Въ сумеречки ты изъ дома вышелъ; а въ спальнѣ–то ты каблучищами–то за полночь стукалъ. Подъ самое подъ утро — да. Вотъ и третьяго дня тожь. Знать забота у тебя завелась какая.

— Эге–ге! подумалъ я. Летанье–то, значитъ, не подлежитъ сомнѣнiю. Ну, а съ лица я сегодня каковъ? прибавилъ я громко.

— Съ лица–то? Дай, погляжу. Осунулся маленько. Да и блѣденъ же ты, кормилецъ: вотъ какъ есть ни кровинки въ лицѣ.

Меня слегка покоробило... Я отпустилъ Марѳу.

«Вѣдь эдакъ умрешь, пожалуй или сойдешь съ ума, — разсуждалъ я, сидя въ раздумьи подъ окномъ. «Надо это все бросить. Это опасно. Вонъ и сердце какъ странно бьется. А когда я летаю, мнѣ все кажется, что его кто–то сосетъ, или какъ будто изъ него что–то сочится — вотъ какъ весной сокъ изъ березы, если воткнуть въ нее топоръ. А все–таки жалко. Да и Эллисъ... Она играетъ со мной какъ кошка съ мышью... а впрочемъ едвали она желаетъ мнѣ зла. Отдамся ей въ послѣднiй разъ — нагляжусъ — а тамъ... Но если она пьетъ мою кровь? Это ужасно. Притомъ такое быстрое передвиженiе не можетъ не быть вреднымъ; говорятъ въ Англiи, на желѣзныхъ дорогахъ запрещено ѣхать болѣе 120 верстъ въ часъ...»

Такъ я размышлялъ съ самимъ собою — но въ десятомъ часу вечера я уже стоялъ передъ старымъ дубомъ.

 

XVIII

 

Ночь была холодная, тусклая, сѣрая; въ воздухѣ пахло дождемъ. Къ удивленiю моему, я никого не нашолъ подъ дубомъ; я прошолся нѣсколько разъ вокругъ, доходилъ до опушки лѣса, возвращался, тщательно вглядывался въ темноту... Все было пусто. Я подождалъ немного, потомъ нѣсколько разъ сряду произнесъ имя Эллисъ все громче и громче... но она не появлялась. Мнѣ стало грустно, почти больно; прежнiя мои опасенья исчезли: я не могъ примириться съ мыслью, что моя спутница уже не вернется ко мнѣ.

— Эллисъ! Эллисъ! приди же! Неужели ты не придешь? закричалъ я въ послѣднiй разъ.

Воронъ, котораго мой голосъ разбудилъ, внезапно завозился въ вершинѣ сосѣдняго дерева и, путаясь въ вѣтвяхъ, захлопалъ крыльями... Но Эллисъ не появлялась.

Понуривъ голову, я отправился домой. Впереди уже чернѣли ракиты на плотинѣ пруда, и свѣтъ въ окнѣ моей комнаты мелькнулъ между яблонями сада, мелькнулъ и скрылся, словно глазъ человѣка, который бы меня караулилъ — какъ вдругъ сзади меня послышался тонкiй свистъ быстро–разсѣкаемаго воздуха, и что–то разомъ обняло и подхватило меня снизу вверхъ... Кобчикъ такъ подхватываетъ когтемъ, «чокаетъ» перепела... Это Эллисъ на меня налетѣла. Я почувствовалъ ея щеку на моей щекѣ, кольцо ея руки вокругъ моего тѣла — и какъ острый холодокъ вонзился мнѣ въ ухо ея шопотъ: «вотъ и я.» Я и испугался и обрадовался въ одно и тоже время... Мы неслись невысоко надъ землей.

— Ты не хотѣла придти сегодня? промолвилъ я.

— А ты соскучился по мнѣ? Ты меня любишь? О ты мой!

Послѣднiя слова Эллисъ меня смутили... Я не зналъ что сказать.

— Меня задержали, продолжала она, — меня караулили.

— Кто могъ тебя задержать?

— Куда ты хочешь? спросила Эллисъ, по обыкновенiю не отвѣчая на мой вопросъ.

— Понеси меня въ Италiю, къ тому озеру — помнишь?

Эллисъ слегка отклонилась и отрицательно покачала головой. Тутъ я впервый разъ замѣтилъ, что она перестала быть прозрачной. И лицо ея какъ будто окрасилось: по туманной его бѣлизнѣ разливался алый оттѣнокъ. Я взглянулъ въ ея глаза и мнѣ стало жутко: въ этихъ глазахъ что–то двигалось — медленнымъ, безостановочнымъ и зловѣщимъ движенiемъ свернувшейся и застывшей змѣи, которую начинаетъ отогрѣвать солнце.

— Эллисъ! воскликнулъ я: кто ты? Скажи же мнѣ, кто ты?

Эллисъ только плечомъ пожала.

Мнѣ стало досадно — мнѣ захотѣлось отомстить ей, — и вдругъ мнѣ пришло на умъ велѣть ей перенестись со мною въ Парижъ. «Вотъ ужь гдѣ придется тебѣ ревновать» подумалъ я. — Эллисъ! промолвилъ я вслухъ: ты не боишься большихъ городовъ, Парижа, напримѣръ?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ? Даже тѣхъ мѣстъ, гдѣ такъ свѣтло какъ на бульварахъ?

— Это не дневной свѣтъ.

— Прекрасно; такъ неси же меня сейчасъ на итальянскiй бульваръ.

Эллисъ накинула мнѣ на голову конецъ своего длиннаго висячаго рукава. Меня тотчасъ охватила какая–то бѣлая мгла, съ снотворнымъ запахомъ мака. Все исчезло разомъ: всякой свѣтъ, всякой звукъ — и самое почти сознанiе. Одно ощущенiе жизни осталось — и это не было непрiятно.

Внезапно мгла исчезла; Эллисъ сняла рукавъ съ моей головы, и я увидѣлъ подъ собою громаду столпившихся зданiй, полную блеска, движенiя, грохота... Я увидѣлъ Парижъ.

 

XIX

 

Я прежде бывалъ въ Парижѣ, и потому тотчасъ узналъ мѣсто, къ которому направлялась Эллисъ. Это былъ Тюльерiйскiй садъ, съ его старыми каштановыми деревьями, желѣзными рѣшотками, крѣпостнымъ рвомъ и звѣроподобными зуавами на часахъ. Минуя дворецъ, минуя церковь св. Роха, на ступеняхъ которой первый Наполеонъ въ первый разъ пролилъ французскую кровь, мы остановились высоко надъ италiянскимъ бульваромъ, гдѣ третiй Наполеонъ сдѣлалъ тоже самое, и съ тѣмъ же успѣхомъ. Толпы народа, молодые и старые щеголи, блузники, женщины въ пышныхъ платьяхъ тѣснились по панелямъ; раззолоченные рестораны и кофейныя горѣли огнями; омнибусы, кареты всѣхъ родовъ и видовъ сновали вдоль бульвара; все такъ и кипѣло, такъ и сiяло, все, куда ни падалъ взоръ... Но, странное дѣло! мнѣ не захотѣлось покинуть мою чистую, темную, воздушную высь, не захотѣлось приблизиться къ этому человѣческому муравейнику. Казалось, горячiй, тяжолый, рдяный паръ поднимался оттуда, не то пахучiй, не то смрадный: ужь очень много жизней сбилось тамъ въ одну кучу. Я колебался... Но вотъ рѣзкiй, какъ лязгъ желѣзныхъ полосъ, голосъ уличной лоретки внезапно долетѣлъ до меня; какъ наглый языкъ, высунулся онъ наружу, этотъ голосъ; онъ кольнулъ меня, какъ жало гадины. Я тотчасъ представилъ себѣ каменное, скулистое, жадное, плоское парижское лицо, ростовщичьи глаза, бѣлила, румяны, взбитые волосы и букетъ яркихъ поддѣльныхъ цвѣтовъ подъ остроконечной шляпой, выскребленные ногти въ родѣ когтей, безобразный кринолинъ... Я представилъ себѣ также и нашего брата степняка, бѣгущаго дрянной припрыжкой за продажной куклой... Я представилъ себѣ какъ онъ, конфузясь до грубости и насильственно картавя, старается подражать въ манерахъ гарсонамъ Вефура, пищитъ, подслуживается, юлитъ — и чувство омерзѣнiя охватило меня... «Нѣтъ», подумалъ я, «здѣсь Эллисъ ревновать не придется...»

Между тѣмъ я замѣтилъ, что мы понемногу начали понижаться... Парижъ вздымался къ намъ на встрѣчу со всѣмъ своимъ гамомъ и чадомъ...

— Остановись! обратился я къ Эллисъ. Неужели тебѣ не душно здѣсь, не тяжело?

— Ты самъ просилъ меня перенести тебя сюда.

— Я виноватъ, я беру назадъ свое слово. Неси меня прочь, Эллисъ, прошу тебя. Такъ и есть: вотъ и князь Кульмаметовъ ковыляетъ по бульвару, и другъ его, Сержъ Вараксинъ машетъ ему ручкой и кричитъ: Иванъ Степанычъ, аллонъ супэ, скорѣй, же анганже самое Ригольбошъ! неси меня прочь отъ этихъ мабилей и мезонъ–дорè, отъ ганденовъ и бишей, отъ жокей–клуба и Фигаро, отъ выбритыхъ солдатскихъ лбовъ и вылощенныхъ казармъ, отъ сержандевилей съ эспаньолками и стакановъ мутнаго абсенту, отъ игроковъ въ домино по кофейнымъ и игроковъ на биржѣ, отъ красныхъ ленточекъ въ петлицѣ сюртука и въ петлицѣ пальто, отъ господина де–Фуа, изобрѣтателя «спецiальности браковъ» и даровыхъ консультацiй д–ра Шарля Альбера, отъ либеральныхъ лекцiй и правительственныхъ брошюръ, отъ парижскихъ комедiй и парижскихъ оперъ, отъ парижскихъ остротъ и парижскаго невѣжества... Прочь! прочь! прочь!

— Взгляни внизъ, отвѣчала мнѣ Эллисъ: ты уже не надъ Парижемъ.

Я опустилъ глаза.. Точно. Темная равнина, кой–гдѣ пересѣченная бѣловатыми чертами дорогъ, быстро бѣжала подъ нами, и только назади, на небосклонѣ, какъ зарево огромнаго пожара, било кверху широкое отраженiе безчисленныхъ огней мiровой столицы.

 

ХХ

 

Опять упала пелена на глаза мои... Опять я забылся. Она разсѣялась наконецъ.

Что это тамъ внизу? Какой это паркъ съ аллеями стриженныхъ липъ, съ отдѣльными елками въ родѣ зонтиковъ, съ портиками и храмами во вкусѣ Помпадуръ, съ изваянiями сатировъ и нимфъ бернинiевской школы, съ тритонами рококо на срединѣ изогнутыхъ прудовъ, окаймленныхъ низкими перилами изъ почернѣвшаго мрамора? Не Версаль ли это? Нѣтъ, это не Версаль. Небольшой дворецъ то–же рококо выглядываетъ изъ–за купы кудрявыхъ дубовъ. Луна неясно свѣтитъ, окутанная паромъ, и по землѣ какъ будто разостлался тончайшiй дымъ. Глазъ не можетъ разобрать, что это такое: лунный свѣтъ или туманъ? Вонъ на одномъ изъ прудовъ спитъ лебедь: его длинная спина бѣлѣетъ какъ снѣгъ степей, прохваченныхъ морозомъ, а вонъ свѣтляки горятъ алмазами въ голубоватой тѣни у подножья статуй.

— Мы возлѣ Маннгейма, промолвила Эллисъ: — это Швецингенскiй садъ.

— Такъ мы въ Германiи! подумалъ я и началъ прислушиваться. Все было безмолвно; только гдѣ–то, уединенно и незримо, плескалась и болтала струйка падавшей воды. Казалось, она твердила все однѣ и тѣ–же слова: «Да, да, да, всегда, да.» И вдругъ мнѣ почудилось, какъ будто по самой серединѣ одной изъ аллей, между стѣнами стриженной зелени, жеманно подавая руку дамѣ въ напудренной прическѣ и пестромъ робронѣ, выступалъ на красныхъ каблучкахъ кавалеръ, въ золоченомъ кафтанѣ и кружевныхъ маншеткахъ, съ легкой стальной шпагой на бедрѣ... Странныя, блѣдныя лица... Я хочу вглядѣться въ нихъ... Но уже все исчезло, и только попрежнему болтаетъ вода.

— Это сны бродятъ, шепнула Эллисъ: — вчера можно было увидѣть много... много. Сегодня и сны бѣгутъ человѣческаго глаза. Впередъ! Впередъ!

Мы поднялись кверху и полетѣли дальше. Такъ плавенъ и ровенъ былъ нашъ полетъ, что казалось не мы двигались, а все напротивъ къ намъ двигалось навстрѣчу. Появились горы, темныя, волнистыя, покрытыя лѣсомъ; онѣ выросли и поплыли на насъ... Вотъ уже онѣ протекаютъ подъ нами со всѣми своими извилинами, ложбинами, узкими лугами, съ огненными точками въ заснувшихъ деревушкахъ у быстрыхъ ручьевъ на днѣ долинъ; а впереди опять выростаютъ и плывутъ другiя горы... Мы въ нѣдрахъ Шварцвальда.

Горы, все горы... и лѣсъ, прекрасный, старый, могучiй лѣсъ. Ночное небо ясно: я могу признать каждую породу деревьевъ; особенно великолѣпны пихты съ ихъ бѣлыми, прямыми стволами. Кое–гдѣ на опушкахъ виднѣются дикiя козы; стройно и чутко стоятъ онѣ на своихъ тонкихъ ножкахъ и прислушиваются, красиво повернувъ головки и настороживъ большiя трубчатыя уши. Развалина башни печально и слѣпо выставляетъ съ вершины голаго утеса свои полуобрушенные зубцы; надъ старыми, забытыми камнями мирно теплится золотая звѣздочка. Изъ небольшого, почти чернаго озера поднимается, какъ таинственная жалоба, стенящее уканiе маленькихъ жабъ. Мнѣ чудятся другiе звуки, длинные, томные, подобные звукамъ эоловой арфы... Вотъ она, страна легендъ! Тотъ же самый тонкiй лунный дымъ, который поразилъ меня въ Швецингенѣ, разлитъ здѣсь повсюду, и чѣмъ дальше расходятся горы тѣмъ гуще этотъ дымъ. Я насчитываю пять, шесть, десять различныхъ тоновъ, различныхъ пластовъ тѣни по уступамъ горъ, и надо всѣмъ этимъ безмолвнымъ разнообразiемъ задумчиво царитъ луна. Воздухъ струится мягко и легко. Мнѣ самому легко и какъ–то возвышенно спокойно и грустно...

— Эллисъ, ты должна любить этотъ край?

— Я ничего не люблю.

— Какъ же это? А меня?

— Да... тебя! отвѣчаетъ она равнодушно.

Мнѣ сдается, что ея рука тѣснѣе прежняго обвиваетъ мой станъ.

— Впередъ! Впередъ! говоритъ Эллисъ съ какимъ–то холоднымъ увлеченьемъ.

— Впередъ! повторяю я.

 

XXI

 

Сильный, переливчатый, звонкiй крикъ раздался внезапно надъ нами и тотчасъ же повторился уже немного впереди.

— Это запоздалые журавли летятъ къ вамъ на сѣверъ, сказала Эллисъ: — хочешь къ нимъ присоединиться?

— Да, да! подними меня къ нимъ.

Мы взвились, и въ одинъ мигъ очутились рядомъ съ пролетавшей станицей.

Крупныя, красивыя птицы (ихъ всего было тринадцать) летѣли трехугольникомъ, рѣзко и рѣдко махая выпуклыми крыльями. Туго вытянувъ голову и ноги, круто выставивъ грудь, онѣ стремились неудержимо и дотого быстро, что воздухъ свисталъ вокругъ. Чудно было видѣть на такой вышинѣ, въ такомъ удаленiи ото всего живого, такую горячую, сильную жизнь, такую неуклонную волю. Не переставая побѣдоносно разсѣкать пространство, журавли изрѣдка перекликались съ передовымъ товарищемъ, съ вожакомъ, и было что–то гордое, важное, что–то несокрушимо–сомоувѣренное въ этихъ громкихъ возгласахъ, въ этомъ подоблачномъ разговорѣ. «Мы долетимъ, небось, хоть и трудно,» казалось, говорили они, ободряя другъ–друга. И тутъ мнѣ пришло въ голову, что такихъ людей, каковы были эти птицы — въ Россiи — гдѣ въ Россiи! въ цѣломъ свѣтѣ немного.

— Мы теперь лѣтимъ въ Россiю, промолвила Эллисъ... Я уже не въ первый разъ могъ замѣтить, что она почти всегда знала о чемъ я думаю. — Хочешь вернуться?

— Вернемся... или нѣтъ. Я былъ въ Парижѣ; неси меня въ Петербургъ.

— Теперь?

— Сейчасъ... Только закрой мнѣ голову твоей пеленой, а то мнѣ дурно дѣлается.

Эллисъ подняла руку... но прежде чѣмъ туманъ охватилъ меня, я успѣлъ почувствовать на губахъ моихъ прикосновенiе того мягкаго, тупого жала...

 

XXII

 

«Слуша–а–а–а–ай!» раздался въ ушахъ моихъ протяжный крикъ. «Слуша–а–а–а–ай!» словно съ отчаянiемъ отозвалось въ отдаленiи. «Слуша–а–а–ай!» замерло гдѣ–то на концѣ свѣта. Я встрепенулся. Высокiй золотой шпиль бросился мнѣ въ глаза: я узналъ Петропавловскую крѣпость.

Сѣверная, блѣдная ночь! Да и ночь ли это? Не блѣдный, не больной ли это день? Я никогда не любилъ петербургскихъ ночей; но на этотъ разъ мнѣ даже страшно стало: обликъ Эллисъ исчезалъ совершенно, таялъ, какъ утреннiй туманъ на iюльскомъ солнцѣ, и я ясно видѣлъ все свое тѣло, какъ оно грузно и одиноко висѣло въ уровень Александровской колонны. Такъ вотъ Петербургъ! Да, это онъ, точно. Эти пустыя, широкiя, сѣрыя улицы; эти сѣро–бѣловатые, жолто–сѣрые, сѣро–лиловые, оштукатуренные и облупленные дома, съ ихъ впалыми окнами, яркими вывѣсками, желѣзными навѣсами надъ крыльцами и дрянными овощными лавчонками; эти фронтоны, надписи, будки, колоды; золотая шапка Исакiя; ненужная, пестрая биржа, гранитныя стѣны крѣпости и взломанная деревянная мостовая; эти барки съ сѣномъ и дровами; этотъ запахъ пыли, капусты, рогожи и конюшни, эти окаменѣлые дворники въ тулупахъ у воротъ, эти скорченные мертвеннымъ сномъ извощики на продавленныхъ дрожкахъ, да, это она, наша Сѣверная Пальмира. Все видно кругомъ; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спитъ, странно громоздясь и рисуясь въ тускло–прозрачномъ воздухѣ. Румянецъ вечерней зари — чахоточный румянецъ — не сошолъ еще, и не сойдетъ до утра съ бѣлаго, беззвѣзднаго неба; онъ ложится полосами по шелковистой глади Невы, а она чуть журчитъ и чуть колышется, торопя впередъ свои холодныя, синiя воды...

— Улетимъ, взмолилась Эллисъ.

И не дожидаясь моего отвѣта, она понесла меня черезъ Неву, черезъ дворцовую площадь, къ Литейной. Шаги и голоса послышались внизу: по улицѣ шла кучка молодыхъ людей съ испитыми лицами и толковала о танцклассахъ. «Подпоручикъ Столпаковъ седьмый!» крикнулъ вдругъ съ просонку солдатъ, стоявшiй на часахъ у пирамидки ржавыхъ ядеръ, а нѣсколько подальше, у раскрытаго окна высокаго дома, я увидѣлъ дѣвицу въ измятомъ шолковомъ платьѣ, безъ рукавчиковъ, съ жемчужной сѣткой на волосахъ и съ папироской во рту. Она благоговѣйно читала книгу: это былъ томъ сочиненiй одного изъ новѣйшихъ нашихъ Ювеналовъ.

— Улетимъ! сказалъ я Эллисъ.

Минута, и уже мелькали подъ нами гнилые еловые лѣсишки и моховые болота, окружающiя Петербургъ. Мы направлялись прямо къ югу: небо и земля, — все становились понемногу темнѣй и темнѣй. Больная ночь, больной день, больной городъ — все осталось назади.

 

XXIII

 

Мы летѣли тише обыкновеннаго, и я имѣлъ возможность услѣдить глазами какъ постепенно развертывалось передо мною, подобно свитку нескончаемой панорамы, обширное пространство родной земли. Лѣса, кусты, поля, овраги, рѣки — изрѣдка деревни, церкви — и опять поля, и лѣса, и кусты, и овраги... Грустно стало мнѣ, и какъ–то равнодушно скучно. И не потому стало мнѣ грустно и скучно, что пролеталъ я именно надъ Россiей. Нѣтъ! Сама земля, эта плоская поверхность, которая разстилалась подо мною, весь земной шаръ съ его населенiемъ, мгновеннымъ, немощнымъ, подавленнымъ нуждою, горемъ, болѣзнями, прикованнымъ къ глыбѣ презрѣннаго праха; эта хрупкая, шероховатая кора, этотъ наростъ на огненной песчинкѣ нашей планеты, по которому проступила плесень, величаемая нами органическимъ, растительнымъ царствомъ; эти люди–мухи, въ тысячу разъ ничтожнѣе мухъ, ихъ слѣпленныя изъ грязи жилища, крохотные слѣды ихъ мелкой, однообразной возни, ихъ забавной борьбы съ неизмѣняемымъ и неизбѣжнымъ, — какъ это мнѣ вдругъ все опротивѣло! Сердце во мнѣ медленно перевернулось, и не захотѣлось мнѣ болѣе глазѣть на эти незначительныя картины, на эту пошлую выставку... Да, мнѣ стало скучно — хуже, чѣмъ скучно. Даже жалости я не ощущалъ къ своимъ собратьямъ: всѣ чувства во мнѣ потонули въ одномъ, которое я назвать едва дерзаю: въ чувствѣ отвращенiя, и сильнѣе всего и болѣе всего во мнѣ было отвращенiе — къ самому себѣ.

— Перестань, шепнула Эллисъ: — перестань, а то я тебя не снесу. Ты тяжолъ становишься.

— Ступай домой, отвѣчалъ я ей тѣмъ же голосомъ, какимъ я говаривалъ эти слова моему кучеру, выходя въ четвертомъ часу ночи отъ московскихъ прiятелей, съ которыми съ самаго обѣда толковалъ о будущности Россiи и значенiи общины. — Ступай домой, повторилъ я, и закрылъ глаза.

 

XXIV

 

Но я скоро раскрылъ ихъ. Эллисъ какъ–то странно ко мнѣ прижималась; она почти толкала меня... Я посмотрѣлъ на нее — и кровь во мнѣ застыла. Кому случалось увидать на лицѣ другаго внезапное выраженiе глубокаго ужаса, причину котораго онъ не подзрѣваетъ — тотъ меня пойметъ. Ужасъ, томительный ужасъ кривилъ, искажалъ блѣдныя, почти стертыя черты Эллисъ. Я не видалъ ничего подобнаго даже на живомъ, человѣческомъ лицѣ. Безжизненный, туманный призракъ, тѣнь... и этотъ замирающiй страхъ...

— Эллисъ, что съ тобой? проговорилъ я наконецъ.

— Она... она... отвѣчала она съ усилiемъ... она!

— Она? Кто она?

— Не называй ея, не называй, торопливо пролепетала Эллисъ. — Надо спасаться, а то всему конецъ — и навсегда... Посмотри: вонъ тамъ!

Я обернулъ голову въ сторону, куда указывала мнѣ трепещущая рука — и увидалъ нѣчто... нѣчто дѣйствительно страшное.

Это нѣчто было тѣмъ страшнѣе, что не имѣло опредѣленнаго образа. Что–то тяжолое, мрачное, изжелта–чорное, пестрое, какъ брюхо ящерицы — не туча и не дымъ, медленно, змѣинымъ движенiемъ, двигалось надъ землей. Мѣрное, широкое колебанiе сверху внизъ и снизу вверхъ, колебанiе, напоминающее зловѣщiй размахъ крыльевъ хищной птицы, когда она ищетъ свою добычу, по временамъ неизъяснимо–противное приниканiе къ землѣ, — паукъ такъ приникаетъ къ пойманной мухѣ..... Кто ты, что ты, грозная масса? Подъ ея влiянiемъ — я это видѣлъ, я это чувствовалъ — все уничтожалось, все нѣмѣло... Гнилымъ, тлетворнымъ холодкомъ несло отъ нея — отъ этого холодка тошнило на сердцѣ и въ глазахъ темнѣло и волосы вставали дыбомъ. Это сила шла; та сила, которой нѣтъ сопротивленiя, которой все подвластно, которая безъ зрѣнiя, безъ образа, безъ смысла — все видитъ, все знаетъ и какъ хищная птица выбираетъ свои жертвы, какъ змѣя ихъ давитъ и лижетъ своимъ мерзлымъ жаломъ...

— Эллисъ! Эллисъ! — закричалъ я какъ изступленный. — Это смерть! сама смерть!

Жалобный звукъ, уже прежде слышанный мною, вырвался изъ устъ Эллисъ — на этотъ разъ онъ скорѣе походилъ на человѣческiй, отчаянный вопль — и мы понеслись. Но нашъ полетъ былъ странно и страшно неровенъ; Эллисъ кувыркалась на воздухѣ, падала, бросалась изъ стороны въ сторону, какъ куропатка, смертельно раненная или желающая отвлечь собаку отъ своихъ дѣтей. А между тѣмъ, во слѣдъ за нами, отдѣлившись отъ той неизъяснимо–ужасной массы, покатились какiе–то длинные, волнистые отпрыски, словно протянутыя руки, словно когти... Громадный образъ закутанной фигуры на блѣдномъ конѣ мгновенно всталъ и взвился подъ самое небо... Еще тревожнѣе, еще отчаяннѣе заметалась Эллисъ. «Она увидала, увидала! Все кончено! Я пропала!..» слышался ея прерывистый шопотъ. «О я несчастная! Я могла бы воспользоваться, набраться жизни... а теперь... Ничтожество! ничтожество!»

Это было слишкомъ невыносимо... Я лишился чувствъ.

 

XXV

 

Когда я опомнился — я лежалъ навзничь въ травѣ и чувствовалъ во всѣмъ тѣлѣ глухую боль, какъ отъ сильнаго ушиба. На небѣ брезжило утро: я могъ ясно различать предметы. невдалекѣ, вдоль березовой рощицы шла дорога, усаженная ракитами: мѣста мнѣ казались знакомыя. Я началъ припоминать что произошло со мною — и содрогнулся весь, какъ только пришло мнѣ на умъ то послѣднѣе, безобразное видѣнiе...

«Но чего же испугалась Эллисъ? подумалъ я. «Ужели и она подлежитъ ея власти? Развѣ она не безсмертна? Развѣ и она обречена ничтожеству, разрушенiю? Какъ это возможно?»

Тихiй стонъ раздался вблизи. Я повернулъ голову. Въ двухъ шагахъ отъ меня недвижно лежала распростертая молодая женщина въ бѣломъ платьѣ, съ разбросанными густыми волосами, съ обнажоннымъ плечомъ. Одна рука закинулась за голову, другая упала на грудь. Глаза были закрыты, и на стиснутыхъ губахъ выступила легкая алая пѣна. Неужели это Эллисъ? Но Эллисъ — призракъ, а я видѣлъ передъ собою живую женщину. Я подползъ къ ней, наклонился...

— Эллисъ! ты ли это? воскликнулъ я. Вдругъ, медленно затрепетавъ, приподнялись широкiя вѣки; темные, пронзительные глаза впились въ меня — и въ то же мгновенье впились и губы, теплыя, влажныя, съ кровянымъ запахомъ, мягкiя руки крѣпко обвились вокругъ моей шеи, горячая, полная грудь судорожно прижалась къ моей. — Прощай! прощай на вѣкъ! — явственно произнесъ замиравшiй голосъ — и все исчезло.

Я приподнялся, шатаясь на ногахъ словно пьяный — и проведя нѣсколько разъ руками по лицу, оглядѣлся внимательно. Я находился возлѣ большой ...ой дороги, въ двухъ верстахъ отъ своей усадьбы. Солнце уже встало, когда я добрался до дому.

 

____

 

Всѣ слѣдующiя ночи я ждалъ — и, признаюсь, не безъ страха — появленiя моего призрака; но онъ не посѣщалъ меня болѣе. Я даже отправился однажды въ сумерки къ старому дубу, но и тамъ не произошло ничего необыкновеннаго. Впрочемъ я не слишкомъ жалѣлъ о прекращенiи такого страннаго знакомства. Я много и долго размышлялъ объ этомъ непонятномъ, почти безтолковомъ казусѣ — и я убѣдился, что не только наука его не объясняетъ, но даже въ сказкахъ, въ легендахъ не встрѣчается ничего подобнаго. Что такое Эллисъ въ самомъ дѣлѣ? Привидѣнiе, скитающаяся душа, злой духъ, сильфида, вампиръ наконецъ? Иногда мнѣ опять казалось, что Эллисъ — женщина, которую я когда–то зналъ — и я дѣлалъ страшныя усилiя, чтобы припомнить гдѣ я ее видѣлъ... Вотъ–вотъ, казалось иногда — сей часъ, сiю минуту вспомню... Куда! все опять расплывалось, какъ сонъ. Да; я думалъ много и, какъ водится, ни до чего не додумался. Спросить совѣта или мнѣнiя другихъ людей я не рѣшался, боясь прослыть за сумасшедшаго. Я наконецъ бросилъ всѣ свои размышленiя: правду сказать, мнѣ было не до того. Съ одной стороны подвернулась эманципацiя съ разверстанiемъ угодiй и проч. и проч.; а съ другой, собственное здоровье разстроилось: грудь заболѣла, безсонница, кашель. Все тѣло сохнетъ. Лицо желтое какъ у мертвеца. Докторъ увѣряетъ, что у меня крови мало, называетъ мою болѣзнь греческимъ именемъ: «анемiей» — и посылаетъ меня въ Гастейнъ. А посредникъ божится, что безъ меня съ крестьянами не «сообразишь...»

Вотъ тутъ и соображай!

Но что значатъ тѣ пронзительно–чистые и острые звуки, звуки гармоники, которые я слышу, какъ только заговорятъ при мнѣ о чьей нибудь смерти? Они становятся все громче, все пронзительнѣй... И зачѣмъ я такъ мучительно содрагаюсь при одной мысли о ничтожествѣ?

 

ИВ. ТУРГЕНЕВЪ.

 

Баденъ–Баденъ.

1863.

 

 

_________