МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЯ И НРАВСТВЕННЫЯ СКИТАЛЬЧЕСТВА*)

______

 

ТОВАРИЩИ МОЕГО УЧИТЕЛЯ

 

Да! я помню, живо помню тебя, маленькая, низкая проходная комната моего наставника, съ окномъ выходившимъ на «галдарейку», надъ которой была еще другая «галдарейка», галдарейка мезонина и мезонинныхъ барышенъ, хозяйкиныхъ дочерей, — комната съ полинявшими до крайней степени безцвѣтными обоями, съ кожаной софою изъѣденной безчисленными клопами и съ портретомъ какой–то «таинственной монахини» въ старой рамкѣ съ вылинявшею позолотою надъ этой допотопною софою... Подъ вечеръ Сергѣй Ивановичъ, пока еще не зажигали свѣчей, въ часъ «между волка и собаки» ложился на нее — и я тоже подлѣ него. Онъ обыкновенно запускалъ свою очень нѣжную и маленькую руку въ мои волосы, игралъ ими и разсказывалъ мнѣ древнюю исторiю или фантазировалъ  на  темы большею частiю очень странныя. До неестественности впечатлительный, онъ не безплодно слушалъ отцовское (т. е. моего отца) чтенiе романовъ Радклифъ или Дюкре Дюмениля: ему самому все хотѣлось стать героемъ какой нибудь таинственной исторiи — и почему–то къ этой таинственной  или просто нескладно–дикой исторiи онъ припутывалъ и меня.

Но о немъ и его странныхъ бесѣдахъ со мною — послѣ.

Комнатка подъ вечеръ становилась почти каждый день мѣстомъ сходки студентовъ, товарищей моего учителя. Его когда–то любили, хоть онъ и не блисталъ особенной талантливостью и къ нему ходили, потомучто онъ самъ рѣдко выходилъ изъ дому. Онъ вообще долгое время былъ поведенiя примѣрнаго.

Онъ былъ, какъ я уже сказалъ, очень молодъ и главное мягокъ какъ воскъ. Кромѣ того, отецъ его и его родные отдали его въ семейный домъ, извѣстный столько же строгостью нравовъ, сколько радушiемъ и хлѣбосольствомъ, отдали такъ сказать «подъ начало» къ человѣку, который въ своемъ кругѣ считался въ нѣкоторомъ родѣ свѣтиломъ по уму и образованiю и даже пофранцузски говорилъ нерѣдко съ совѣтниками губернскаго правленiя или съ самими вицъ–губернаторами, производившими каждый годъ такъ называемую «ревизiю» въ весьма низменномъ и невзрачномъ тогда мѣстѣ, называвшемся Московскимъ магистратомъ.

Мой отецъ дѣйствительно имѣлъ на своихъ товарищей,  и  уже тѣмъ болѣе на молоденькаго семинариста то, что называлъ онъ, «асанданъ»... Да и любилъ же онъ, покойникъ, и употреблять (нерѣдко злоупотреблять) и показывать этотъ «асанданъ»... Умный и добрый по природѣ, онъ основывалъ свой, этотъ милый сердцу его, «асаданъ» не на умѣ и добротѣ, а на плохомъ французскомъ языкѣ да на лоскутьяхъ весьма поверхностнаго образованiя вынесеннаго имъ изъ университетскаго благороднаго пансiона... Кромѣ того крѣпко засѣла въ его натуру да и въ натуру всѣхъ членовъ нашего семейства честь дворянскаго сословiя, можетъ быть именно потому крѣпко засѣла, что происхожденiе ее, этой сословной чести, не терялось въ неизвѣстности какъ источники Нила — а просто на просто сказывалось родствомъ изъ духовенства по мужеской линiи да вольноотпущенничества по женской.

И странное это дѣло! Ну добро бы отецъ, не смотря на свой умъ все–таки человѣкъ весьма прозаическiй, былъ заряжонъ этою сословною честью! Старшая тетка, экзальтированная до пониманiя многихъ возвышенныхъ вещей, съ увлеченiемъ читавшая Пушкина и съ жаромъ повторявшая «исповѣдь Наливайки» — и та скрывала отъ себя источники нашего Нила, а дядя — впечатлительный головою до всяческаго вольнодумства — терпѣть не могъ этихъ источниковъ. Я вѣдь вотъ увѣренъ, что если эти страницы и теперь попадутся моей старшей теткѣ, которая и сама можетъ быть не подозрѣваетъ какъ много она имѣла влiянiя на мое отроческое развитiе своей, по формамъ странной, по страстной и благородной экзальтацiей, — я увѣренъ, говорю я, что моя плебейская искренность и теперь даже сдѣлаетъ на нее очень непрiятное впечатлѣнiе.

Всю эту рѣчь велъ я къ тому, чтобы объяснить свойство того «асандана», который имѣлъ мой отецъ на моего наставника и которымъ обусловливалось многое, почти что все въ обстановкѣ жизненной, этого послѣдняго, — обусловливалось уже всеконечно и его товарищество. Живя въ семейномъ домѣ и притомъ почти какъ членъ семьи, откармливаемый на славу и хотя вознаграждаемый денежно весьма скудно, но не имѣвшiй возможности найдти себѣ что либо повыгоднѣе, — онъ конечно долженъ былъ хотя — нехотя сообразоваться со вкусами и привычками дома.

Кто ходилъ къ нему тотъ большею частiю становился общедомашнимъ знакомымъ, стало быть такъ или иначе приходился «ко двору», а кто ко двору не приходился, тотъ, навѣрно всегда можно было сказать, ходилъ не долго.

А между тѣмъ университетъ, къ которому принадлежалъ мой юный наставникъ былъ университетомъ конца двадцатыхъ и начала тридцатыхъ годовъ и притомъ университетъ московскiй — университетъ весь полный трагическихъ вѣянiй недавней катастрофы и страшно отзывчивый на все тревожное и головокружительное, что носилось въ воздухѣ  подъ общими именами Шеллингизма въ мысли и романтизма въ литературѣ, университетъ погибавшаго Полежаева и другихъ.

Я бы могъ по источникамъ той эпохи довольно  близко мнѣ знакомымъ наговорить много объ этомъ тревожномъ университетскомъ поколѣнiи, но я поставилъ себѣ задачею быть историкомъ только тѣхъ вѣянiй, которыя самъ я перечувствовалъ, передать цвѣтъ и запахъ ихъ, этихъ вѣянiй, такъ какъ я самъ лично припоминаю и въ томъ порядкѣ въ какомъ онѣ на меня дѣйствовали.

Ясное дѣло, что ни съ Полежаевымъ ни съ кругомъ подобныхъ этой волканической личности людей мой Сергѣй Ивановичъ не былъ и не могъ быть знакомъ, какъ по своей мягкой и ослабленной натурѣ, такъ и по своей обстановкѣ, по свойству того «асандана», которому онъ подчинился.

Ему это впрочемъ и тяжело–то особенно не было. «Романтизмъ» коснулся его натуры только комическими сторонами т. е. больше на счетъ чувствiй, да развѣ изрѣдка на счетъ пьянства, но ни стоять по вечерамъ на тротуарныхъ столбикахъ передъ окнами низенькихъ домовъ замоскворѣчья, ни даже изрѣдка предаваться пьянству «асанданъ» не воспрещалъ ему нисколько. Похожденiя его «асанданомъ» даже поощрялись, потомучто служили не малою потѣхою въ однообразной домашней жизни. А пьянство — какъ извѣстно всѣмъ, «даже не учившимся въ семинарiи» — и порокомъ–то вообще не считается въ обычномъ земскомъ быту...

Буйства, буйства въ различныхъ его проявленiяхъ, неуваженiя къ существующему боялся мой отецъ... Вотъ чего!.. Запуганный съизмальства кряжовымъ деспотизмомъ кряжоваго человѣка, каковъ былъ мой дѣдъ, хоть не физически, но морально забитый до того, что изъ благороднаго пансiона никакихъ впечатлѣнiй не вынесъ онъ, кромѣ стихотворенiя

Танцовальщикъ танцовалъ

А сундукъ въ углу стоялъ;

никакихъ воспоминанiй, кромѣ строгости инспектора, барона Девильдье — разошедшiйся почти точасъ же по выходѣ изъ заведенiя съ товарищами, изъ которыхъ многiе стали жертвою катастрофы и ошеломленный этою катастрофою до ея положительнаго непониманiя, — онъ если не былъ убѣжденъ въ томъ, что

Ученость вотъ чума — ученость

Вотъ причина!

то за то вполнѣ чувствовалъ глубокiй  смыслъ пословицы что «ласково телятко двѣ матки сосетъ» — и какъ разсудочно–умный человѣкъ инстиктивно глубоко разумѣлъ смыслъ нашей общественной жизни, гдѣ люди дѣлились тогда очень ярко на двѣ категорiи: на «людей большихъ» и «людей маленькихъ»... Ну, большому кораблю большое и плаванiе — а маленькiе люди всячески должны остерегаться буйства.

Буйные люди стало быть не ходили къ моему наставнику, а ходили все люди смирные: только нѣкоторые изъ нихъ въ пьяномъ образѣ доходили до сношенiй болѣе или менѣе близкихъ съ городскою полицiею, да и такiе были впрочемъ у отца на дурномъ замѣчанiи, и болѣе или менѣе скоро выпроваживались то тонкою политикою, то — увы! въ случаѣ внезапныхъ приливовъ самодурства — и болѣе крутыми мѣрами, отъ строгихъ увѣщанiй Сергѣю Ивановичу до звѣрообразныхъ взрывовъ, свойственныхъ вообще нашей, весьма взбалмошной, хоть и отходливой сердцемъ породѣ.

Но смирнымъ, «нѣжнымъ» сердцамъ отецъ нисколько не мѣшалъ. Напротивъ самъ бывало придетъ, балагуритъ съ ними, неистощимо и интересно разсказываетъ преданiя временъ Екатерины, Павла, двѣнадцатаго года, сидитъ чуть не до полночи въ табачномъ дыму, отъ котораго бывало хоть «топоръ повѣсь» въ воздухѣ маленькой комнатки — а поймаетъ, нѣкоторыхъ, такъ сказать своихъ любимцовъ, и въ парадныя комнаты позоветъ — и «торжественнымъ» т. е. не обычнымъ чаемъ угощаетъ часовъ въ семь вечера...

Потому точно: люди все были подходящiе и уступчивостью  и добрыми правилами отличались. Многiе даже прiятными талантами блистали — и гитара переходила изъ рукъ въ руки и молодые здоровые голоса — съ особенною крылосною грацiею и съ своего рода меланхолiею, конечно болѣе такъ сказать для шику на себя напущенною, воспѣвали или:

Подъ вечеръ осенью ненастной

Въ пустынныхъ дѣва шла мѣстахъ.

или «прощаюсь ангелъ мой съ тобою» или — съ особенною чувствительностiю:

Не дивитесь друзья,

Что не разъ

Между васъ

На пару веселомъ я

Призадумывался

на извѣстный глубоко задушевный народно–хохлацкiй мотивъ, на который доселѣ еще поется эта пѣсня Раича во всякой стародавней «Симандро» (Семинарiи) и «Конченъ, конченъ дальнiй путь» во всякой лакейской, если лакейскiя еще не совсѣмъ исчезли съ лица земли... Отецъ мой — и это право было очень хорошее въ немъ свойство, какъ вообще много хорошихъ свойствъ выступить въ немъ втеченiи моего правдиваго расказа — любилъ больше заливныя народныя пѣсни, но съ удовольствiемъ слушалъ и эти, тогда весьма ходившiя въ оборотѣ, романсы. Мать моя также въ свои хорошiя минуты до страсти любила музыку и пѣнiе.

Все это было прекрасно, и хорошая нравственность молодыхъ людей и кротость ихъ, и ихъ пѣсни и ихъ невинныя, приличныя возрасту ихъ амурныя похожденiя, которыя отецъ, начинавшiй уже жить въ этомъ отношенiи только воспоминанiями, выслушивалъ съ большимъ любопытствомъ приговаривая иногда свѣтское присловiе: «знай нашихъ Комышинскихъ», и которыя я, притаившись во тьмѣ какого нибудь уголка, подслушивалъ съ странной тревогой... Все это было прекрасно, повторяю — и, отецъ сберегая Сергѣя Иваныча отъ людей буйныхъ и удовлетворяя собственному вкусу къ мирнымъ нравамъ, имѣлъ безъ сомнѣнiя въ виду и во мнѣ развить добрую нравственность, послушанiе старшимъ, необходимую житейскую уступчивость и другiя добродѣтели...

Но есть въ безпредѣльной, вѣчно иронической и всевластной силѣ, называемой жизнiю, нѣчто такое что постоянно, злокозненно рушитъ всякiя мирныя Аркадiи; есть неотразимо увлекающiя головокружащiя вихри, которыя вздымая волны на широкихъ моряхъ, подымаютъ ихъ въ тоже время на рѣкахъ, рѣчкахъ, речонкахъ и даже ручейкахъ — не оставляютъ въ покоѣ даже болотной тины, — вихри мысли, взбудораживающiе самую сонную тишь, вихри поэзiи какъ водопадъ уносящiя все за собою... Вихри мiрового историческаго движенiя наконецъ, оставляющiе за собою грозные памятники ломки или величавые слѣды славы.

Вотъ вѣдь во всемъ этомъ кружкѣ товарищей моего Сергѣя Иваныча были только собственно двѣ личности, которыя въ сурьезъ принимали жизнь и ея требованiя. Одна изъ этихъ личностей глубокочестная, глубокосмиренная личность,  которой впослѣдствiи я былъ обязанъ всѣми положительными свѣдѣнiями — пошла нести крестъ служенiя наукѣ съ упорствомъ любви, съ простотою вѣры. Другая, сколько я ее помню, тѣмъ отнеслась сурьезно къ требованiямъ жизни, что наивно, искренно и беззавѣтно прожигала жизнь до буйства и безобразiя, до азарта и цинизма... Всѣ другiе осуждены были явнымъ образомъ на то чтобы прокиснуть, медленно сливаясь или медленно погружаясь, въ тину всяческихъ благонравiй.

Но какимъ образомъ и этотъ кружокъ посредственностей задѣвали жизненные вихри, какимъ образомъ вѣянiя эпохи не только что касались ихъ, но нерѣдко и уносили за собою, конечно только умственно. Вѣдь дѣло въ томъ, что если оживлялась бесѣда, то не о выгодныхъ мѣстахъ и будущихъ карьерахъ говорилось... Говорилось, и говорилось съ азартомъ о самоучкѣ Полевомъ и его Телеграфѣ съ романтическими стремленiями: каждая новая строка Пушкина жадно ловилась въ безчисленныхъ альманахахъ той наивной эпохи: съ какой–то лихорадочностью произносилось имя «Лордъ Байронъ»... изъ устъ въ уста переходили дикiя и порывистыя стихотворенiя Полежаева... Когда произносилось это имя и — очень рѣдко конечно — нѣсколько другихъ еще болѣе отверженныхъ именъ, какой–то ужасъ овладѣвалъ кругомъ молодыхъ людей и вмѣстѣ что–то страшно соблазняющее, неодолимо влекущее было въ этомъ ужасѣ, а если въ торжественные дни имянинъ, рожденiй и иныхъ разрѣшенiй «вина и елея» компанiя доходила до нѣкотораго искуственно приподнятаго настройства... то неопредѣленное чувство суевѣрнаго и вмѣстѣ обаятельнаго страха, смѣнялось какою–то отчаянною наивною симпатiею — и къ тѣмъ рѣчамъ, которыхъ

Значенье

Темно иль ничтожно,

Но имъ безъ волненья

Внимать невозможно,

и къ тѣмъ людямъ, которые или «жгли жизнь» беззавѣтно или дерзостно ставили ее на карту... Слышались какiя–то странныя, какiя–то какъ будто и не свои рѣчи изъ устъ этихъ благонравныхъ молодыхъ людей...

Какимъ образомъ даже въ трезвыя минуты передавали они другъ другу разсказы объ ихъ, страшныхъ имъ товарищахъ, отдававшихъ голову и сердце до нравственнаго запоя Шелингизму, или всю жизнь свою бѣснованiю страстей! Вѣдь всѣ они, благонравные молодые люди, знали очень хорошо, что отдача себя въ полное обладанiе силѣ такого мышленiя ни къ чему хорошему повести не можетъ. Нѣкоторыя пытались даже нѣсколько юмористически отнестись къ философскому или жизненному бѣснованiю — что дескать «умъ за разумъ у людей заходитъ» — и все–таки поддавались лихорадочно обаянiю.

Не «Вѣстникъ Европы» а телеграфъ съ его неясными но живыми стремленiями жадно разрѣзывала эта молодежь... не професоровъ стараго закала слушала со вниманiемъ, а фанатически увлекалась, увлекалась до «Аутосъ Эфè» широтою литературныхъ взглядовъ Надеждина (тогда еще высказываемыхъ имъ только на лекцiяхъ), фантастическимъ, но много сулившимъ мiропостроенiемъ Павлова, въ его физикѣ и, такъ какъ эта молодежь, почти что вся, за исключенiемъ одного, будущаго труженика исторiи, была молодежь медицинская, увлекалась пѣнiемъ своей сирены, Дядьковскаго... Это имя всякiй день звучало у меня въ ушахъ; оно было окружено раболѣпнѣйшимъ уваженiемъ, и оно же было именемъ борьбы живой эловой науки съ старою рутиной... Не могу я, конечно, какъ не спецiалистъ, хорошо знать заслуги Дядьковскаго, но знаю то только, что далеко за обычный звонокъ простирались его бесѣды и что эти люди всѣ безъ исключенiя заслушивались его «властнаго» слова, какъ впослѣдствiи мы, люди послѣдующаго поколѣнiя, тоже далеко за урочный звонокъ жадно приковывались глазами и слухомъ къ каѳедрѣ, съ которой — немножко съ рѣзкими эфектами, немножко пожалуй съ шарлатанизмомъ звучало намъ слово, наслѣдованное отъ великаго берлинскаго учителя...

Какимъ образомъ, повторяю еще, людей которыхъ ждала въ будущемъ тина мѣщанства или много–много что участь быть постоянными «пивогрызами», тогда всевластно увлекали вѣянiя философiи и поэзiи, новыя, дерзкiя стремленiя науки, которая гордо строила цѣлый мiръ однимъ трансцендентальнымъ мышленiемъ изъ одного всеохватывающаго принципа.

Соблазнъ, страшный соблазнъ носился въ воздухѣ звучавшемъ страстно сладкими строфами Пушкина. Соблазнъ рвался въ нашу жизнь вихрями юной французской словесности... Поколѣнiе выросшее неискало точки покоя или опоры, а только соблазнялось тревожными ощущенiями. Поколѣнiе подроставшее, надышавшись отравленнымъ этими ощущенiями воздухомъ жадно хотѣло жизни,  страстей, борьбы и страданiй.

______

 

IV.

 

НѢчто весьма скандальное о вѢянIяхъ вообще.

 

Если перенестись мысленно за какихъ нибудь тридцать съ небольшимъ лѣтъ назадъ, то даже человѣку, который самъ прожилъ эти тридцать лѣтъ, станетъ вдругъ какъ–то странно, точно онъ заѣхалъ въ сторону, гдѣ давнымъ давно уже не бывалъ и гдѣ все однако застыло въ томъ самомъ видѣ въ какомъ было оно имъ оставлено, — такъ что присматриваясь къ предметамъ, онъ постепенно съ большею и большею ясностiю воспроизводитъ свои бывалыя впечатлѣнiя отъ предметовъ, постепенно припоминаетъ ихъ вкусъ, цвѣтъ и запахъ, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ и чувствуетъ очень хорошо, что это уже отшедшая жизнь поднимается передъ нимъ какимъ–то фантастически–дѣйствительнымъ маревомъ.

Но еще страннѣе должно быть отношенiе къ этой отжившей полосѣ жизни человѣка иного, позднѣйшаго поколѣнiя, когда онъ видитъ передъ собою только мертвые печатные памятники ея, да и то конечно далеко не всѣ.... да можетъ быть и не тѣ даже, въ которыхъ та ожившая пора сказалась безъоглядочно и непосредственно, вышла передъ почтеннѣйшую публику не во фракѣ и перчаткахъ, а по домашнему, какъ встала, правой или лѣвой ногой съ постели.

Еще не далѣе какъ вчера вечеромъ, о мой милый Горацiо Косица, бесѣдуя съ тобою послѣ концерта, гдѣ слышали мы 2–ю симфонiю стараго мастера, который творя ее, еще не оглохъ для современной и предшествовавшей ему столовой камерной музыки, но уже горстями посѣялъ въ нее и свои глубокiя думы и свои пантеистическiя созерцанiя жизни, пытаясь разъяснить смыслъ этихъ очевидныхъ «схватокъ» чего–то глубоко серьезнаго и тяжолаго, звучащихъ неожиданными взвизгиванiями скрыпокъ и вiолончелей въ allegro patetico, доискиваясь или лучше дорываясь значенiя замедленныхъ тактовъ въ финалѣ, тактовъ явно заклейменныхъ какою–то мрачною и важною думою, тактовъ снова хоть не такъ уже опредѣленно–рѣзко возникающихъ въ послѣдующемъ развитiи музыкальной ткани: — еще вчера, говорю я, мы договорились съ тобою опять до тѣхъ вѣянiй, которыя такъ смѣшны нашимъ современнымъ мыслителямъ.

Смѣшны–то они имъ смѣшны, въ этомъ спору нѣтъ нималѣйшаго, равно какъ нѣтъ спору и о томъ, что умственная жеваннина, которой кормятъ они своихъ адептовъ несравненно доступнѣе, чѣмъ наши трансцендентальныя бредни, но тѣмъ не меньше (я вѣдь совершенно согласенъ съ началами, выражающимися въ твоемъ послѣднемъ письмѣ) если трансцендентальныя мысли возникаютъ въ мозгу «выродившихся обезьянъ», которыхъ невѣжды, нечитавшiе Молешота и иныхъ мудрыхъ, обычно зовутъ людьми, то нельзя не послать ихъ къ «тѣмъ особамъ», съ которыми познакомилъ Фауста ключь Мефистофеля, а если нельзя то мы съ тобою имѣемъ полное право дожить свой вѣкъ трансценденталистами. Да и то правду сказать, если бы мы съ тобою, устыдясь въ нѣкоторомъ родѣ своей несостоятельности передъ великими современными мыслителями, сказали который нибудь одинъ другому, какъ Фамусовъ Чацкому:

Ты завиральныя идеи эти брось,

то вѣроятно мгновенно расхохотались бы какъ римскiе авгуры. Потому трансцендентализмъ — въ своемъ родѣ «зарубки Любима Торцова:» попадешь на «эту зарубку не скоро соскочишь.»

Да и совсѣмъ даже не соскочишь. Есть у меня прiятель, котораго и ты знаешь, человѣкъ поколѣнiя, такъ сказать средняго между трансценденталистами и нигилистами, совершенно удовольствовавшiйся отрывочными психологическими кунштиками Бенеке, которые столь мало насъ съ тобою интересуютъ. Онъ повѣдалъ какъ–то разъ въ искренней бесѣдѣ одинъ свой собственный психологическiй опытъ, весьма любопытный и даже назидательный. Онъ принимался читать «систему трансцендентальнаго идеализма», Шеллинга, съ рѣшимостью «проштудировать» его основательно для доставленiя себѣ опредѣленныхъ понятiй объ этомъ, хотя и отжившемъ но все–таки важномъ въ исторiи мышленiя философскомъ ученiи. Ну, какъ тебѣ извѣстно, отжившее ученiе сразу ошарашиваетъ человѣка по лбу извѣстнаго рода распутiемъ, потребностью — вывести или все мiрозданiе изъ законовъ сознающаго я или сознающее я изъ общихъ законовъ мiрозданiя. Конечно, это въ сущности все равно, почему и является философiя тождества, но распутiе на первый разъ огорошиваетъ какъ та стѣна, на которую жалуется напримѣръ послѣднiй герой нашего друга Ѳедора Достоевскаго... Усердно штудировалъ и пристально читалъ мой прiятель, съ тѣмъ же усердiемъ и пристальностью, съ какими одолѣвалъ онъ «психологическiя скиццы» и другiя умственныя мастурбацiи Бенеке. Началъ онъ ужь переваривать и тотъ процесъ, въ которомъ изъ нашего непосредственнаго, такъ сказать объективнаго, еще слитаго съ предметомъ познаванiя, я, выдѣляется я сознающее, въ которомъ изъ этого сознающаго внѣшнiй предметъ я выдѣляется еще я, которое уже подымается вверхъ надъ сознающимъ внѣшнiе предметы я — и въ нѣкоторомъ родѣ судитъ это самое, сознающее внѣшнiе предметы я, въ которомъ наконецъ... Но тутъ мой крайне осторожный, разсудительный и весьма непренебрегающiй жизненнымъ комфортомъ прiятель схватился въ пору, догадался, что соприкоснулся сферѣ, въ которой начинается поворотъ головою внизъ, что изъ этого судящаго я, производящаго судъ и расправу, по какимъ либо признаннымъ правиламъ выдѣлится еще пожалуй послѣ многихъ выдѣленiй уже такое я, которое никакихъ правилъ кромѣ тождества съ мiровою жизнiю знать не захочетъ, я трансцендентальное, весьма опасное и безнравственное.

И благоразумный прiятель мой закрылъ зловредную книгу и такимъ образомъ сохранилъ для отечества полезнаго члена, хорошаго отца семейства, изрѣдка только, въ видахъ необходимаго жизненнаго разнообразiя, дозволяющаго себѣ нѣкоторые загулы, наконецъ дѣятеля въ литературной области, который, какъ «дьякъ въ приказѣ посѣдѣлый» можетъ

Спокойно зрѣть на правыхъ и виновныхъ

не увлекаясь и не впадая въ промахи въ своихъ сужденiяхъ, — чѣмъ всѣмъ мы никогда не будемъ съ тобою, о мой Горацiо!

Въ самомъ дѣлѣ, что это за страстность такая развита въ насъ съ тобою, что за неправильная жила бьется въ насъ, людяхъ «трансцендентальной» закваски, что намъ ужасно скучно читать весьма яснаго и методомъ естественныхъ наукъ идущаго Бенеке не скучно ломать голову надъ Феноменологiей Духа. Да не то, что скучно Бенеке читать, а просто невѣроятныхъ усилiй стоило; — если не тебѣ, писавшему магистерскую дисертацiю о какихъ–то никому, кромѣ микроскопа невѣдомыхъ костяхъ инфузорiй или о чемъ–то столь же неподобномъ, — а вѣдь наглый гуманистъ и самъ знаю, что ужасныя невѣжества луплю; если не тебѣ говорю я, то мнѣ невѣроятныхъ усилiй стоило ловить за хвосты идеи Бенеке напримѣръ, — да и тутъ оказывалось, что ловлей я занимаюсь совсѣмъ понапрасну, что по мнѣнiю моего Бенекiанца совсѣмъ я не тѣмъ чѣмъ слѣдуетъ занимаюсь, что общаго хвоста, изъ котораго бы пошли какъ изъ центра эти маленькiе хвостики какъ живыя змѣйки, я искать совсѣмъ не долженъ, потому дескать и зачѣмъ онъ? — всеохватывающiе дескать принципы оказались совсѣмъ не состоятельными.

Да позволено будет мнѣ въ этой совершенно скандальной и неприличной эксцентрической главѣ — перескакивать какъ я хочу черезъ время и пространство, предупреждать первое и совершенно забывать о существованiи втораго...

Вотъ мнѣ на память пришло то время, когда внявъ совѣтамъ моего благоразумнаго друга, я со рвенiемъ достойнымъ лучшей участи принялся «штудировать» психологическiе скиццы. Не потому я принялся ихъ со рвенiемъ «штудировить», чтобы особенно подѣйствовалъ на меня другъ мой своими бесѣдами. Другъ мой точно очень краснорѣчиво толковалъ о паралелизмѣ психическихъ и соматическихъ явленiй, о заложенiяхъ и душевныхъ образованiяхъ: другъ мой даже съ прекрасными и очень умными дамами велъ эти бесѣды — и конечно не безъ успѣха, хотя къ сожалѣнiю сей успѣхъ былъ вовсе не научный, — ибо прекрасныя и умныя дамы слушая его смотрѣли болѣе на его тогда чрезвычайно яркiе голубые глаза и отъ логическаго краснорѣчiя его дѣлали совсѣмъ нелогическую посылку къ другимъ, такъ сказать, болѣе низменнымъ свойствамъ его натуры, но дамы вообще ужь всѣ таковы и отъ такихъ посылокъ едва ли избавитъ ихъ даже стрижка косъ и разсужденiя о женскомъ трудѣ... Меня–то не краснорѣчiе друга моего увлекало — и даже не самъ онъ, а — опять таки то «вѣянiе», котораго онъ въ ту пору былъ однимъ изъ энергическихъ представителей.

Это было въ эпоху начала пятидесятыхъ годовъ, въ пору начала второй и самой настоящей моей молодости, въ пору возстановленiя въ душѣ новой или лучше сказать обновленной вѣры въ грунтъ, почву, народъ, въ пору возсозданiя въ умѣ и сердцѣ всего непосредственнаго, что только повидимому похерели въ нихъ рефлексiя и наука, въ пору надеждъ, зеленыхъ какъ цвѣтъ обертки нашего милаго Москвитянина 1851 года... Я оживалъ душою... я вѣрилъ... я всѣми отправленiями рвался на встрѣчу къ тѣмъ великимъ откровенiямъ, которыя сверкали въ начинавшейся дѣятельности Островскаго, къ тѣмъ свѣжимъ ключамъ, которые были въ «Тюфякѣ» и другихъ вещахъ Писемскаго, да въ яркоталантливыхъ и симпатическихъ наброскахъ покойнаго И. Т. Кокорева; — передо мной какъ будто изъ подъ сосуда возникалъ мiръ преданiй, отринутыхъ только логически рефлексiею; со мной заговорили вновь и заговорили внятно, ласково и старыя стѣны стараго Кремля и безъискуственно–высоко–художественныя страницы старыхъ лѣтописей; меня какъ что–то растительное сталъ опять обвѣвать какъ въ года дѣтства органическiй мiръ народной поэзiи. Одиночествомъ я перерождался, — я, жившiй нѣсколько лѣтъ какою–то чужою жизнiю, переживавшiй чьи–то, но во всякомъ случаѣ не свои, страсти — начиналъ на днѣ собственной души доискиваться собственной самости.

Вѣянiе новой поры влекло меня съ неодолимою силою. Есть для меня что–то наивное до смѣшного и вмѣстѣ до трогательнаго въ той фанатической вѣрѣ, съ которой я рвался впередъ, какъ всѣ мы, все–таки рвался впередъ, хоть и думали мы — что возвращаемся назадъ... Такой вѣры больше ужь не нажить, и хоть глупо жалѣть объ этомъ, а жаль, что не нажить! Хорошо было это все, какъ утренняя заря, какъ блестящая пыль на лепесткахъ цвѣтовъ...

Фанатикъ до сеидства я готовъ былъ каяться, какъ въ грѣхѣ какомъ–нибудь въ своемъ трансцендентальномъ процесѣ, отъ него, доставшагося душѣ не дешево, способенъ былъ отрицаться какъ «отъ сатаны и отъ всѣхъ дѣлъ его...» Но увы! двѣ вещи оказались скоро очень явными: первое дѣло, что разъ дойдя до того пункта, на которомъ по соображенiю моего  прiятеля натура поворачивается вверхъ–тормажкой, — остается повторять съ поэтомъ:

 

Per me si va nell’eterno dolore,

Lasciate ogni speranza voi ch’entrate!

 

а второе дѣло, что психологическiя мастурбацiи Бенеке столь же мало шли къ новому вѣянiю жизни, какъ «къ коровѣ сѣдло...» Бенеке попалъ въ «кружокъ» совсѣмъ случайно, и если представителей кружка, петербургскiе критики стали скоро упрекать въ «заложенiяхъ», то совсѣмъ не въ тѣхъ, какiя разумѣются въ «психологическихъ скицахъ и другихъ сочиненiяхъ учонаго психолога, (философомъ–то назвать его какъ–то языкъ не поворачивается).

Но съ какимъ «въ нѣкоторомъ родѣ торжественнымъ шикомъ», приступалъ ко мнѣ мой другъ, вручая мнѣ книжку «Скицъ.» Во–первыхъ, онъ — какъ теперь помню, допрашивалъ меня: занимался ли я надъ собою и надъ другими — психологическими наблюденiями?.. Ну, жизни хоть и гальванической пережито было не мало: рыться въ собственной душѣ и въ душѣ другихъ двуногихъ безъ перьевъ, особенно женскаго пола, тоже случалось не мало, но не такого рода психологическую работу и психологическiя наблюденiя разумѣлъ мой прiятель: гальванически пережитую жизнь онъ называлъ весьма правильно напускною и часто, какъ человѣкъ, ксчастiю мало «тронутый» относился къ ней юмористически, и мои психологическiя наблюденiя надъ прекрасною половиною двуногаго рода, онъ, по добродѣтели своей, не переваривая моихъ софистическихъ и собственно къ практическимъ цѣлямъ направленныхъ бесѣдъ съ женщинами, называлъ гусарскимъ къ нимъ «отношенiемъ, возведеннымъ только въ перлъ созданiя и тонкость чувствованiй... Поэтому я долго не понималъ какихъ онъ отъ меня изслѣдованiй психологическихъ добивается. Во всякомъ случаѣ я за Бенеке принялся съ ожесточоннымъ упорствомъ и даже слѣпо подчинялся своему руководителю. Лербуха, т. е. системы, онъ мнѣ въ руки не далъ, подозрѣвая во мнѣ не безъ основанiя охоту къ ловлѣ абсолютнаго хвоста, а отчасти боясь чтобы въ лербухѣ я не схватилъ скоро на лету, и стало быть, поверхностно, разныхъ хвостиковъ.

Потому, хоть съ извѣстнаго пункта трансцендентализма и поворотилъ назадъ оглобли мой прiятель, но вѣдь онъ какъ недюжинно умный  человѣкъ понялъ вполнѣ ярыжно–глубокую и вмѣстѣ глубоко–ярыжную мысль великаго учителя въ «Феноменологiи Духа», что въ дѣлѣ мысли важенъ только процесъ, и что результатъ есть только безжизненный трупъ, покинутый живой душой — тенденцiей.

И сижу я это бывало тогда по цѣлымъ вечерамъ зимнимъ надъ «психилогическими очерками» нѣмецкаго хера професора, и мучу я свой бѣдный мозгъ не надъ тѣмъ, чтобы понять читаемое, ибо такъ себѣ, безотносительно взятое, оно все, это читаемое–то, очень просто, но надъ тѣмъ, чтобы вниманiе приковывать къ этому читаемому... А за стѣной, вдругъ какъ на смѣхъ

Двѣ гитары зазвенѣвъ

Жалобно заныли

и мятежная дрожь венгерки бѣжитъ по ихъ струнамъ, или шелестъ дѣвственно–легкихъ шаговъ раздается надъ потолкомъ, и образы встаютъ вслѣдъ за звуками и шелестомъ и жадно начинаетъ душа проситъ жизни, жизни и все жизни... Такъ просидѣлъ я нѣсколько вечеровъ, да и возвратилъ другу книгу съ наивнѣйшимъ сознанiемъ, что никакъ не могу я заставить себя ею заинтересоваться. Видитъ онъ, что ничего со мной, погибшимъ человѣкомъ, не подѣлаешь... купилъ и подарилъ мнѣ лербухъ. Лербухъ я весьма скоро прочолъ, механику эту всю, значитъ, усвоилъ и пошолъ себѣ какъ слѣдуетъ разсуждать о новой системѣ достаточно ясно, хотя и поверхностно... Съ меня и будетъ! думалъ я, потомучто абсолютный хвостъ въ ней ловить запрещается ея адептами. А чортъ ли мнѣ въ ней, коли я въ ней этого–то самаго хвоста и не словлю.

Отчего жь это бывало въ пору ранней молодости и нетронутой свѣжести всѣхъ физическихъ силъ и стремленiй въ какое нибудь яркое и дразнящее и зовущее весеннее утро, подъ звонъ московскихъ колоколовъ на святой — сидишь весь углубленный въ чтенiе того или другого изъ безумныхъ искателей и показывателей абсолютнаго хвоста... сидишь и голова пылаетъ и сердце бьется — не отъ вторгающихся въ раскрытое окно съ ванильно–наркотическимъ воздухомъ призывовъ весны и жизни... а отъ тѣхъ громадныхъ мiровъ, связанныхъ цѣлостью, которые строитъ органическая мысль, или тяжело мучительно роешься въ возникшихъ сомнѣнiяхъ, способныхъ разбить все зданiе старыхъ душевныхъ и нравственныхъ вѣрованiй... и физически болѣешь, худѣешь, желтѣешь отъ этого процеса... О! Эти муки и боли души — какъ онѣ были отравительно сладки! О! эти безсонныя ночи, въ которыя съ рыданiемъ падалось на колѣна съ жаждою молиться и мгновенно же анализомъ подрывалась способность къ молитвѣ — ночи умственныхъ бѣснованiй вплоть до разсвѣта и звона заутрень — о, какъ онѣ высоко подымали душевный строй!..

И приходитъ мнѣ еще въ память какъ въ концѣ 1856 года, мнѣ, лежавшему больнымъ на постели, — уже пережившему и вторую молодость, разбитому и морально и физически — одинъ изъ добрыхъ старыхъ могикановъ, знаменитый донъ Базилiо Педро, прислалъ въ утѣшенiе только что вышедшiй вступительный томъ въ философiю миѳологiи Шеллинга. Прiѣхать благородный Донъ побоялся потому, что я былъ боленъ запоздавшей оспой, но книгу прислалъ съ запиской и въ запискѣ между прочимъ упоминалъ, что онъ уже нюхалъ и что хорошо какъ–то пахнетъ?.. И впился я больными, слабыми глазами въ таинственно и хорошо пахнущую книгу — и опять всего меня потащило за собою могучее вѣянiе мысли — и силою покойный отецъ, ходившiй за мною какъ нянька, долженъ былъ отнимать у меня эту «лихую пагубу.»

И въ саду итальянской виллы подлѣ Tomba tusca сидѣлъ я по цѣлымъ часамъ надъ этой «лихой пагубой» и ея послѣдующими томами — и опять голова пылала и сердце билось какъ во дни студеньчества — и ни запахъ розъ и лимоновъ, ни боязнь тарантуловъ, на счетъ мѣстожительства которыхъ въ Этрусской гробницѣ предварялъ меня весьма положительный англичанинъ Белль, гувернеръ моего ученика, князя Т. — ничто не могло развлечь меня.

Трансцендентальное вѣянiе, sub alia forma вновь охватило и увлекло меня.

______

 

V.

 

ЛИТЕРАТУРНЫЯ СТРЕМЛЕНIЯ НАЧАЛА ТРИДЦАТЫХЪ ГОДОВ.

 

Не «скандала единаго ради» конечно написалъ я предшествующую главу, хотя она по собственному моему сознанiю и вышла крайне скандальна.

Мнѣ хотѣлось сколько нибудь наглядно «въ утѣшенiе современникамъ и назиданiе потомкамъ», изобразить въ общихъ чертахъ силу и влiянiе трансцендентализма на людей моего поколѣнiя, чтобы нѣсколько пояснить его силу же и влiянiе на поколѣнiе намъ предшествовавшее.

Мнѣ хотѣлось вмѣстѣ съ тѣмъ сколь возможно искренне изложить свои вѣрованiя въ отношенiи къ тому, что я привыкъ называть вѣянiями жизни, изложить прямо и смѣло пожалуй на потѣху и глумленiе нашихъ позитивистовъ или нигилистовъ...

Да! исторически живемъ не «мы какъ индивидуумы, но живутъ вѣянiя», которыхъ мы, индивидуумы, являемся болѣе или менѣе значительными представителями... Отсюда яркiй до очевидности паралелизмъ событiй въ различныхъ сферахъ мiровой жизни — странныя, таинственныя совпаденiя созданiя Донъ Кихота и Гамлета, революцiонныхъ стремленiй и творчества Бетховена и проч. и проч. Отсюда солидарность извѣстныхъ идей, мiровая преемственная связь ихъ и мало ли что отсюда такого, другъ Горацiо,

О чемъ не смѣетъ грезить ваша мудрость.

и что она отвергаетъ только потомучто не наловила достаточно хвостиковъ и по нимъ не добралась до общаго хвоста...

Сила въ томъ, что трансцендентализмъ былъ силой, былъ вѣянiемъ уносившимъ за собою все, что только способно было мыслить во дни оны. Все то что только способно было чувствовать, уносило другое вѣянiе, которое за недостаткомъ другого слова надобно назвать романтизмомъ. Въ сущности то и другое — трансцендентализмъ и романтизмъ — были двѣ стороны одного и того же. Объ этомъ, впрочемъ, разсуждалъ и писалъ я такъ много, что еслибы принялся разсуждать еще разъ, то неминуемо долженъ былъ бы впасть въ повторенiе.

Потому для того, чтобы уяснить моимъ читателямъ сущность романтическаго вѣянiя я избираю путь повѣствованiя, вмѣсто пути разсужденiя.

Перенесемтесь въ конецъ двадцатыхъ и въ начало тридцатыхъ годовъ. На сценѣ передъ нами, во первыхъ великая и вполнѣ уже почти очерченная физiономiя перваго цѣльнаго выразителя нашей сущности, Пушкина. Онъ дозрѣлъ уже до «Полтавы» — въ его портфелѣ уже лежитъ, какъ онъ (по преданiямъ) говорилъ, «сто тысячь и безсмертiе, т. е. комедiя о Борисѣ Годуновѣ и Гришкѣ Отрепьевѣ», но еще чисто романтическимъ ореоломъ озаренъ его ликъ, еще Байрона видитъ въ немъ молодежъ, еще онъ не улыбался добродушною и вмѣстѣ саркастическою улыбкою Ивана Петровича Бѣлкина, «не повѣствовалъ съ карамзинской торжественностью» и вмѣстѣ съ необычайно мѣткимъ тактомъ дѣйствительности объ историческихъ судьбахъ обитателей села Горохина, не вглядывался глубоко симпатично въ жизнь какого нибудь станцiоннаго смотрителя. Онъ, идолъ молодого поколѣнiя, но въ сущности молодое поколѣнiе видитъ его не такимъ каковъ онъ на самомъ дѣлѣ, ждетъ отъ него не того что онъ самъ дать намѣренъ. Еслибъ оно обладало даромъ предвѣдѣнiя, это тогдашнее молодое поколѣнiе, оно съ ужасомъ отступило бы отъ своего идола. Оно прощаетъ ему комическiй разсказъ о графѣ Нулинѣ, даже готово въ этомъ первомъ простомъ изображенiи нашей дѣйствительности видѣть романтическое, но оно не проститъ ему повѣстей Бѣлкина...

У тогдашняго молодого поколѣнiя есть предводитель, есть живой органъ, на лету подхватывающiй жадно все что носится въ воздухѣ, даровитый до генiальности самоучка, легко усвояющiй, ясно и страстно передающiй всѣ вѣянiя жизни, увлекающiйся самъ и увлекающiй за собою другихъ... «купчишка Полевой», какъ съ пѣной у рту зовутъ его съ одной стороны безсильные старцы, а съ другой литературные аристократы.

Потому есть и тѣ и другiе. Еще здравствуютъ и даже издаютъ свои журналы и поколѣнiе, воспитавшееся на выспреннихъ одахъ — старцы въ котурнахъ, и поколѣнiе пропитанное насквозь Бѣдной Лизой Карамзина, старцы «въ бланжевыхъ чулочкахъ» которые послѣ бѣдной Лизы переварили только развѣ «Людмилу» Жуковскаго и, какъ предсѣдатель палаты въ «мертвыхъ душахъ», читаютъ ее съ зажмуренными глазами и съ особеннымъ ударенiемъ на словѣ: чу! У нихъ не только купчишка Полевой, но даже професоръ Мерзляковъ считается, по крайней мѣрѣ у первыхъ, еретикомъ за критическiя разборы Сумарокова, Хераскова и Озерова... Для нихъ опять–таки, въ особенности для первыхъ, нѣтъ иной литературы кромѣ литературы «выдуманныхъ сочиненiй», между ними самими, т. е. между дрянными котурнами и полинявшими бланжевыми чулками идетъ смертельная война за Карамзина, предмета ужаса для учениковъ и послѣдователей автора книги «о старомъ и новомъ слогѣ,» кумира для бланжевыхъ чулковъ, доходящихъ въ лицѣ Иванчина Писарева до идолопоклонства самаго омерзительнаго.

Есть и аристократы литературные, группирующiеся около Жуковскаго и Пушкина. Они образованы какъ европейцы, лѣнивы какъ русскiе баричи, щепетильно опрятны въ литературныхъ вкусахъ какъ какая нибудь англiйская мисъ, что не мѣшаетъ имъ впрочемъ писать стихи большею частiю соблазнительнаго содержанiя и знать наизусть «опаснаго сосѣда» В. Л. Пушкина... Есть наконецъ еще кружокъ враговъ Полеваго, кружокъ, образовавшiйся изъ молодыхъ учоныхъ, какъ Погодинъ и Шевыревъ, изъ выдѣлившихся по серьезности закваски аристократовъ, какъ Хомяковъ  тогда еще только поэтъ и Кирѣевскiй. Эта немногочисленная кучка выступившая на поприще дѣятельности блистательною статьею И. В. Кирѣевскаго въ альманахѣ «Денница» и сосредоточившаяся въ «Московскомъ Вѣстникѣ», тяготѣя попреимуществу къ Пушкину и отчасти къ Жуковскому, связана съ кругомъ аристократовъ литературныхъ, но находится въ самыхъ неопредѣленныхъ отношенiяхъ къ старцамъ–котурнамъ, и старцамъ бланжевымъ чулкамъ: почтенiе къ преданiямъ связываетъ ее съ ними, культъ Пушкина разъединяетъ. Но за то въ одномъ она съ ними вполнѣ сходится — во враждѣ къ Полевому. Аристократы литературные и самъ Пушкинъ держатся въ сторонѣ отъ этой борьбы. Даже стихотворенiя Пушкина и его друзей появляются временами въ плебейскомъ Телеграфѣ, но старцы и уединенный кружокъ свирѣпствуютъ.

Нельзя было бы ничего неприличнѣе съ нашей теперешней точки зрѣнiя вообразить себѣ той статьи, которой разразился противъ «Исторiи Русскаго народа» редакторъ Московскаго Вѣстника, еслибы еще неприличнѣе не были статьи противъ нее въ старческомъ Вѣстникѣ Европы.

Повторяю, что съ нашей теперешней точки зрѣнiя всѣ эти вражды и бѣснованiя литературныя — дѣло непонятное. Еще непонятнѣе оно будетъ съ знанiемъ личностей дѣятелей... Авторъ «Исторiи Русскаго народа» былъ Полевой, — редакторъ Московскаго Вѣстника — Погодинъ.

Шашки представляются вовсе не въ нормальномъ порядкѣ лѣтъ за тридцать назадъ. Изъ за него враждовалось до пѣны у рту?.. Купецъ Полевой, отзывчивый на всѣ вѣянiя современной ему жизни, былъ однако вовсе не западникъ, а вполнѣ и въ высшей степени русскiй человѣкъ и менѣе всего отрицатель идей народности. Съ другой стороны Погодинъ былъ всегда демократъ до конца ногтей — и что было дѣлить ему съ другимъ демократомъ Полевымъ?

Да, вотъ такъ это намъ теперь кажется что нечего было дѣлить. Въ теченiе тридцати лѣтъ шашки нѣсколько разъ смѣшивались и перемѣняли мѣста, и много перестановокъ тутъ было для установки сколько нибудь правильныхъ ихъ взаимныхъ отношенiй.

Теперь намъ легко произносить судъ надъ тѣмъ или другимъ дѣятелемъ, равно легко и смѣяться надъ посвященiемъ «Исторiи Русскаго народа» Нибуру, который конечно не могъ ее прочесть, и смѣяться съ другой стороны надъ культомъ, который совершаемъ былъ Карамзину его послѣдователями, людьми жизненно, сердечно и душевно пережившими «вѣянiе» Карамзинской эпохи и слѣдъ этого вѣянiя сохранившими на себѣ многiе десятки лѣтъ: такъ значитъ оно было сильно...

Вѣдь и Полевой, не смотря на свою послѣдующую, несчастную и обстоятельствами вынужденную драматическую дѣятельность, и Погодинъ, не смотря на увлеченiя его страстной и неразборчивой на счетъ средствъ выраженiя природы, — борцы честнаго, высокаго дѣла, борцы, которымъ много простится ибо «они много любили...» Ни тотъ ни другой не были виноваты въ томъ, что захваченные разными «вѣянiями» они враждебно стояли другъ противъ друга, равно какъ не виноваты были въ томъ же впослѣдствiи славянофильство и Бѣлинскiй.

Но за тридцать лѣтъ назадъ факты были таковы, что купецъ былъ представителемъ современныхъ, такъ сказать животрепещущихъ интересовъ жизни или, коли хотите лучше, тогдашняго марева жизни, и что враги его казались тогда большей части молодого поколѣнiя людьми отсталыми. Что за дѣло, что передовой скоро «сбрендилъ» до непониманiя высшей сферы Пушкинскаго развитiя и что отсталые шли неуклонно впередъ и выродились наконецъ въ явноторжествующее во множествѣ пунктовъ славянофильство... Факты, повторяю я, представляются за тридцать лѣтъ въ вышеизложенномъ положенiи и такое ихъ положенiе мы должны взять за исходный пунктъ, если хотимъ какъ слѣдуетъ понять ту бывалую пору.

Да вотъ! Я не даромъ напримѣръ упомянулъ о такихъ памятникахъ извѣстныхъ литературныхъ эпохъ, въ которыхъ онѣ т. е. эпохи–то, являются передъ наблюдателемъ на распашку какъ съ постели встали.

Въ Телеграфѣ 30–го года, именно въ томѣ 35–мъ (я нарочно свѣрился въ публичной библiотекѣ, только забылъ записать страницу), вы просматривая отдѣлъ смѣси, встрѣтитесь съ статьями о театрѣ подписанными буквами В. У. и сами натолкнетесь невольно на большую сравнительно съ другими статьями статью — о Мольеровскомъ «Скупомъ» въ русскомъ переводѣ и въ русской сценической обстановкѣ... Если вы не будете читать между строками, вы ничего не поймете въ этой бойко, умно и съ ужаснымъ азартомъ написанной статьѣ. Продергивается въ ней и притомъ совершенно нещадно — до цинизма современныхъ намъ «абличительныхъ» изданiй, — какой–то баринъ членъ всѣхъ возможныхъ клубовъ, неизмѣнный партнеръ вистовъ и бостоновъ, имѣющiй знакомство въ кругу литературной и литературно–офицiальной знати, а между прочимъ, изъ дилетантизма и отъ нечего дѣлать удостоивающiйся заниматься театромъ и литературной вообще и даже весьма исполненный претензiй въ этомъ дѣлѣ, придающiй себѣ и своимъ занятiямъ немалое значенiе. За тѣмъ разбирается переводъ мольеровскаго «Скупого» до придирчивости бранно и до брани придирчиво. И для непосвященнаго въ литературныя мистерiи той поры, очевидны два факта: 1) что «продергиваемый» баринъ и есть именно самый–то переводчикъ «Скупого» и 2) что азартно–жолчная, кровавая статья — результатъ долгой, упорной, и глухой и явной борьбы между партiями.

Чтобы разомъ показать вамъ въ чемъ дѣло, въ чемъ суть статьи, а только назову вамъ имена автора азартной статьи и переводчика «Скупого» — да отошлю васъ за справкою къ одной весьма легко прiобрѣтаемой книгѣ.

Переводчикъ Мольеровскаго «скупого» С. Т. Аксаковъ. Фельетонистъ Телеграфа — В. А. Ушаковъ. Книга, къ которой я отсылаю васъ — Собранiе разныхъ театральныхъ и литературныхъ воспоминанiй Аксакова.

И Сергѣя Тимоѳеевича Аксакова и его книги вообще — вы вѣроятно знаете, если вы только не ограничили свои чтенiя извѣстными пятью умными книжками, да и въ этомъ случаѣ вы все–таки о нихъ хоть слыхали. Но Василья Аполоновича Ушакова, написавшаго одну только замѣчательную, да и то въ ту пору «замѣчательную вещь, повѣстушку: «Киргизъ Кайсакъ» вы, если вы пятикнижникъ, совсѣмъ не знаете да и пожалуй погордитесь сейчасъ же такимъ незнанiемъ: если же вы — ни рыба ни мясо т. е. ни мы, люди бывалой поры, ни люди новѣйшаго пятикнижiя, то имя это припоминаете смутно вмѣсто съ сѣровато грязноватой оберткой какого либо учебника россiйской словесности временъ минувшихъ — ну хоть милаго учебника г. Георгiевскаго что ли, восторгающагося равно и «Борисомъ» Пушкина и «Тассомъ» г. Кукольника — учебника чрезвычайно назидательнаго, какъ фактъ побѣды совершонной понятiями романтической эпохи тридцатыхъ годовъ, учебника, который совмѣстилъ изумительно и самыя застарѣлыя основы эстетическихъ ученiй «Симандры» и критическiе взгляды Полеваго — и даже подчасъ цѣликомъ вносилъ на свои страницы свистъ Сеньковскаго — Брамбеуса...

И потому я прежде всего обязанъ сказать вамъ, что Василiй Аполоновичь Ушаковъ, кромѣ того, что написалъ надѣлавшаго въ свое время не мало шуму «Киргизъ–Кайсака», писалъ постоянно театральные фельетоны въ Телеграфѣ, еще больше чѣмъ «Киргизъ» дѣлавшiе шумъ въ литературномъ кружкѣ, — былъ человѣкъ чрезвычайно многосторонне–образованный и остроумный...

И вотъ, право не знаю какъ мнѣ лучше взяться — чтобы показать вамъ весьма странныя позицiи шашекъ на тогдашнихъ квадратикахъ литературной арены. Всего лучше — ex abrupto показать вамъ конечныя, послѣдующiя позицiи ихъ.

Василiй Аполоновичъ Ушаковъ написалъ впослѣдствiи «Кота Бурмосеко», вещь далеко болѣе бездарную чѣмъ издѣлiя Ѳедота Кузмичева, Сигова и иныхъ промышленниковъ московскаго толкучаго рынка. Да кромѣ того онъ въ Библiотекѣ для чтенiя — уже въ ту пору ея упадка когда Надеждинъ въ Телескопѣ и Шевыревъ въ Наблюдателѣ разбили мгновенный кумиръ петербургской молодежи — Брамбеуса, — написалъ вещь весьма гнусную подъ названiемъ «Висяша», нѣчто въ родѣ бездарнаго и совершенно безтолковаго доноса на безнравственность эстетическихъ ученiй, которыхъ пламенную проповѣдь только что начиналъ въ Молвѣ, подъ названiемъ «Литературныхъ мечтанiй» — великiй борецъ, Висарiонъ Бѣлинскiй.

Сергѣй Тимофеевичь Аксаковъ кончалъ свое поприще — авось либо вы хотя это знаете, — высокой эпопеей о Степанѣ Багровѣ, Записками объ охотѣ, уженьи, дѣтскихъ годахъ, въ которыхъ во всѣхъ являлся великимъ и простымъ поэтомъ природы и умирающею рукою писалъ гимнъ освобожденiя отъ вѣкового крѣпостного рабства — великаго народа любимаго имъ всѣми силами его широкой святой и простой души.

А между тѣмъ, онъ–то, дорогой намъ всѣмъ при жизни и благоговѣйно чтимый по смерти старецъ — и продергивается въ азартной статьѣ Василья Аполоновича Ушакова.

И сдѣлайте вы божескую милость, не торопитесь вы, люди вчерашняго и люди нынѣшняго дня произноситъ осужденiе насъ Васильемъ Аполоновичемъ Ушаковымъ — и главное не подумайте вы пожалуйста, чтобы изъ личной вражды къ Сергѣю Тимофеевичу Аксакову или изъ литературной зависти писалъ онъ эту азартную статью, — а прочтите съ одной стороны Литературныя воспоминанiя Аксакова да припомните хоть даже въ общихъ чертахъ, по учебнику, дѣятельность купца Николая Полеваго, значенiе Московскаго Телеграфа и тому подобное.

Вѣдь поражающею пустотою содержанiя жизни вѣетъ отъ Литературныхъ воспоминанiй С. Т. Аксакова — и вѣеть именно потому, что эта книга и глубокоискренняя какъ все что ни писалъ онъ искренно–талантливая, переносящая васъ совсѣмъ въ тотъ мiръ, который она изображаетъ... Что за мелкiе интересы съ огромными претензiями на литературное аристократство! думаете вы да и я, человѣкъ той поры, думаю за одно съ вами читая о время ли препровожденiяхъ князя Шаховскаго, Загоскина, самого Аксакова, Писарева, Какошкина въ подмосковной этого послѣдняго, тогда директора московскаго театра, о литературно ли театральныхъ стремленiяхъ тогдашнихъ всѣхъ этихъ весьма достойныхъ уваженiя людей! Огромное мѣсто напримѣръ въ воспоминанiяхъ С. Т. Аксакова занимаетъ покойный водевилистъ Писаревъ. Можетъ быть онъ и былъ талантливый человѣкъ по натурѣ, да вѣдь талантъ–то свой употреблялъ онъ ровно на такой же вздоръ, на какой въ наши дни употребляютъ свою бездарность гг. Родиславскiе, Дьяченки, авторы водевилей съ переодѣванiемъ. Можетъ быть, и даже не можетъ быть а навѣрно, ибо мы нравственно обязаны вѣрить всегда честному повѣствователю, — это была натура раздражительно страстная и тонкая и страстность рано скосила ее; да вѣдь вы посмотрите однако на что эта страстность пошла! Человѣкъ жизнь и душу полагаетъ въ театральныя кулисы, не въ искуство драматическое, а просто на просто въ кулисы. Не въ томъ бѣда, что онъ отъ хорошенькой дуры съ ума сойдетъ и что она вгоняетъ его въ чахотку, — этакой грѣхъ со всякимъ порядочнымъ человѣкомъ случиться можетъ, а то что онъ тлетворнымъ воздухомъ театральныхъ кулисъ пропитался насквозь, какъ развѣ только г. Родиславскiй или иные дѣятели драматургiи россiйской пропитываться могутъ; что онъ мишуру театральныхъ облаченiй какъ самую мишуру, бѣлила и румяна, какъ бѣлила и румяны an sich любитъ. Та бѣда, что раздражается–то онъ, нервно раздражительный человѣкъ, преимущественно за актеровъ или за свои пошлыя издѣлiя, что громитъ–то онъ своими остроумными куплетами популярнаго журналиста — купчишку съ совершенно мелочными взглядами на жизнь и дѣло искуства — съ самыхъ низменныхъ точекъ.

Припомните вы, что въ это время популярный купчишка–публицистъ, еще не авторъ комедiи о войнѣ Ѳедосьи Сидоровны съ китайцами, Параши Сибирячки, Ермака и прочаго, а жадный и смѣлый ловецъ всѣхъ новыхъ вѣянiй жизни, зоркiй сторожъ прогреса, громитель всяческой рутины, уже авторъ разсказа «Симеонъ Кирдяна» этого смѣлаго по тому времени протеста за удѣльныхъ и удѣльщину еще съ большей энергiею выражающагося скоро послѣ, въ романѣ «Клятва при гробѣ Господнемъ», авторъ «исторiи русскаго народа» которая ужь тамъ что хотите говорите, имѣетъ важное даже и положительное во многихъ отношенiяхъ значенiе. Объ отрицательномъ я ужь и говорить не считаю нужнымъ: она была началомъ историческихъ отрыжекъ мѣстностей, нацiональностей толковъ, попранныхъ Карамзинымъ во славу его абсолютной государственной идеи. Я нарочно беру эти стороны дѣятельности Полеваго, чтобы показать, что вѣдь это не западникъ былъ, а народный человѣкъ, знавшiй народъ не менѣе Погодина, и значительно больше чѣмъ знали его, не говорю уже князь Шаховскiй или Писаревъ съ Какошкинымъ, но Загоскинъ и можетъ быть въ ту пору самъ Аксаковъ. Вѣдь года черезъ три потомъ напримѣръ является Двумужница, аки бы народная драма князя Шаховскаго, и популярный купчишка мѣткой, злой и талантливѣйшей пародiей (которую вы можете прочесть тоже въ нерѣдкой книжкѣ, въ его «очеркахъ» литературы) разбиваетъ въ прахъ ея Дюкре–Дюменилевскую народность, разбиваетъ безжалостно не обращая вниманiя на то, что она, эта драма, впервые, хоть и лубочнымъ способомъ, затронула живыя до того не тронутыя никѣмъ стороны народной жизни, разбиваетъ во имя идеала, во имя той же самой, только не сравненно шире понимаемой имъ народности. Вѣдь еще нѣсколько лѣтъ и этотъ чуткiй публицистъ смѣло возстаетъ на «Руку Всевышняго», во имя того же своего идеала.

Я вамъ говорю, что Полевой вовсе не западникъ и оттого–то пониманiе позицiи шашекъ становится еще запутаннѣе. Какой это западникъ, который дорожитъ, какъ святынею всякою старою грамотою, всякою пѣснiю народа, печатая ихъ въ своемъ Телеграфѣ, который въ одномъ изъ фельетоновъ своего журнала показываетъ напримѣръ Москву заѣзжему прiятелю съ фанатической любовью, съ полнымъ историческимъ знанiемъ?

А ужь о дѣятельности его какъ ловца всѣхъ новыхъ вѣянiй жизни и говорить нечего... Статьи о Гете, о Байронѣ и другихъ корифеяхъ современной тогдашней литературы, ознакомленiе читателей съ судьбами литературъ романскихъ, культъ Шекспиру, Данту и прочее... переводы Гофмана, разборы всего новаго въ юной французской словесности, смѣлое благоговѣнiе передъ Гюго, наконецъ возможные толки о государственныхъ устройствахъ цивилизованныхъ народовъ и посильныя, положимъ хоть и по Кузену, толки о Кантѣ, Фихтѣ, Шеллингѣ и Гегелѣ; перехватъ всякой новой живой мысли, сочувствiе всякому новому явленiю въ жизни и искуствѣ, азартное увлеченiе всякимъ новымъ мiровымъ вѣянiемъ: — вотъ что такое «Телеграфъ». Мудрено ли, что имъ увлекалось все молодое и свѣжее, сначала какъ дѣльное такъ и не совсѣмъ дѣльное молодое и свѣжее. Потомъ дѣльное отошло... но объ этомъ послѣ. Я беру шашки въ извѣстную, данную минуту.

Что же этому, во всякомъ случаѣ и прежде всего живому направленiю противупоставляли его ожесточонные враги?.. Старцы — оды Державина, поэмы Хераскова и творенiя Максима Невзорова. Популярный вождь благоговѣлъ, даже излишне благоговѣлъ передъ «потомкомъ Багрима», написалъ даже впослѣдствiи къ Щукинскому изданiю сочиненiй пѣвца Фелицы, довольно ерундистую статью, а надъ Херасковымъ тѣшился уже Мерзляковъ, а отъ «нравственности Максима Невзорова» претило молодое поколѣнiе... Бланжевые чулки возились съ «Бѣдной Лизой» и «Натальей боярской дочерью», но во–первыхъ, молодому поколѣнiю было уже очень хорошо извѣстно, что самый «Лизинъ прудъ» за Симоновымъ, вовсе не Лизинъ прудъ, а Лисiй прудъ, а потомъ, какое ему было дѣло до «Бѣдной Лизы», когда оно жадно упивалось въ «Телеграфѣ» повѣстями моднаго писателя, Марлинскаго, окружоннаго въ его глазахъ двойною ореолою, таланта и трагической участи. Какое дѣло было ему до «стоновъ сизаго голубка» воспѣваемыхъ его высокопревосходительствомъ Н. И. Дмитрiевымъ, когда чуть–что не каждую недѣлю «Московскiя Вѣдомости» печатали въ объявленiяхъ о выходящихъ книгахъ, объявленiя о новыхъ поэмахъ Пушкина или Баратынскаго, объ разныхъ альманахахъ, гдѣ появлялись опять–таки эти же славныя, или и менѣе славныя, но все–таки любимыя молодежью имена. Разумѣется, что ужь не только на «Сѣверные цвѣты» накидывалась она, тогдашняя молодежь, не только что старую «Полярную Звѣзду» переписывала въ свои завѣтныя тетрадки, но всякую новую падаль въ родѣ «Цефея», «Вѣнка», или, какъ сшутилъ самъ издатель въ предисловiи, «Вѣнка грацiй» пожирала. И понятное совершенно дѣло. Въ какомъ–нибудь несчастномъ «Вѣникѣ» она встрѣчала одинъ изъ прелестныхъ разсказовъ Томаса Мура въ Лалла Рукъ, «Покровенный пророкъ Хорасана», какой–нибудь переводъ, разумѣется посильный, изъ Гете и Шиллера, или изъ Ламартина и Гюго... Не Россiадами и альманашники подчивали.

А старцы–котурны и старцы–бланжевые горячились, изъ себя вонъ выходили и въ «Вѣстникѣ Европы» и въ нѣжной «Галатеѣ» и еще болѣе нѣжномъ «Дамскомъ Журналѣ» князя Шаликова, и разумѣется, какъ всегда со старцами испоконъ–вѣка бывало, проигрывали свое дѣло...

Что наконецъ могъ противупоставить живому направленiю «Телеграфа» и тѣсный кружокъ Аксакова и солидарный съ нимъ во многомъ, но болѣе обширный кружокъ, столпившiйся въ «Московскомъ Вѣстникѣ?..» Правда, этотъ послѣднiй кружокъ не возставалъ противъ великаго явленiя въ литературѣ, противъ Пушкина былъ въ связи съ сателитами блестящей планеты, но вѣдь не перещеголялъ же онъ «Телеграфъ» въ поклоненiи общему идолу и въ другихъ отношенiяхъ; въ своей ожесточонной враждѣ и борьбѣ съ Полевымъ, онъ старался напротивъ перещеголять старцевъ въ котурнахъ и самый «Вѣстникъ Европы», площаднымъ цинизмомъ статей объ Исторiи Русскаго народа.

Московскiй Вѣстникъ, страдалъ изначала той несчастной солидарностью съ старымъ хламомъ и старыми тряпками, которая впослѣдствiи подрѣзывала всѣ побѣги жизни въ Москвитянинѣ пятидесятыхъ годовъ... Напишешь бывало статью о современной литературѣ, ну, положимъ, хоть о лирическихъ поэтахъ — и вдругъ къ изумленiю и ужасу видишь, что въ нее къ именамъ Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Хомякова, Огарева, Фета, Полонскаго, Мея, втесались въ сосѣдство имена графини Растопчиной, г–жи Каролины Павловой, г. М. Дмитрiева, г. Ѳедорова... и — о ужасъ! Авдотьи Глинки! Видишь и глазамъ своимъ не вѣришь! Кажется — и послѣднюю коректуру и сверстку даже прочелъ, а вдругъ точно по манiю волшебнаго жезла явились въ печати незванные гости! Или слѣдитъ бывало, слѣдитъ, зорко и подозрительно слѣдитъ молодая редакцiя, чтобы какая нибудь элегiя г. М. Дмитрiева, или какой нибудь старческiй грѣхъ какого либо другого столь же знаменитаго литератора не проскочилъ въ нумеръ журнала... Чуть немного поослабленъ надзоръ, и г. М. Дмитрiевъ на лицо и г–жа К. Павлова что либо соорудила, и наконецъ, къ крайнѣйшему отчаянiю молодой редакцiи, на видномъ–то самомъ мѣстѣ нумера, какая нибудь инквизиторская статья г. Стурдзы красуется, или какая нибудь прошлогодняя повѣсть г. Кулагинскаго литературный отдѣлъ украшаетъ! И это — въ пятидесятые года, все равно какъ въ тридцатые.

Но дѣло–то въ томъ, что въ пятидесятые года у народнаго направленiя былъ уже Островскiй да начинало уже энергически высказываться Славянофильство честно стараясь разрывать солидарность съ гг. Кулагинскимъ, Муравьевымъ и прочими витязями, а въ тридцатые годы, ничего этого не было. Была только глубокая, даже по всякому времени, не то что только по тогдашнему, статья о литературѣ И. В. Кирѣевскаго, напечатанная въ «Денницѣ», два–три стихотворенiя Хомякова, два–три оригинально–талантливыхъ хотя по обычаю неопрятныхъ повѣстей Погодина, его да шевыревская професорская, болѣе или менѣе замкнутая въ предѣлахъ аудиторiи дѣятельность, и только Аксаковъ, единственный полный художникъ, который вышелъ изъ этого кружка, занимался тогда рѣшительно вздоромъ. Другой, хотя и ограниченный но дѣйствительно даровитый человѣкъ, принадлежавшiй даже и не къ кружку Московскаго Вѣстника, а къ тѣсно театральному, солидарный притомъ всю жизнь съ мракобѣсами, съ петербургскимъ славянофильствомъ, происшедшимъ отъ весьма впрочемъ почтеннаго человѣка, адмирала Шишкова, — Загоскинъ, еще не издалъ своего «Юрiя Милославскаго», а былъ извѣстенъ только какъ писатель комедiй, принадлежавшихъ къ отвергаемому, и по справедливости отвергаемому молодежью, роду выдуманныхъ сочиненiй.

Да и послѣ появленiя пресловутаго «Юрiя Милославскаго» — развѣ въ самомъ дѣлѣ произошолъ какой либо переворотъ въ литературныхъ понятiяхъ. Полевой отдалъ справедливость даровитой по тогдашнему времени попыткѣ историческаго романа — даже, съ теперешней точки зрѣнiя — отнесся къ нему безъ надлежащей строгости. Между тѣмъ, самъ онъ въ ту пору своимъ пониманiемъ народа и его исторiи стоялъ несравненно выше чѣмъ первый русскiй романистъ — и молодежью это очень хорошо чувствовалось. Вѣдь Полевой только что впослѣдстiи да и то искуственно дошолъ въ своихъ драмахъ до той квасной кислоты и нравственной сладости, которая господствуетъ въ романахъ Загоскина вообще. Въ ту же пору, въ пору тридцатыхъ годовъ, онъ стоялъ высоко.

Читали ли вы, люди позднѣйшаго поколѣнiя — его литературную исповѣдь, которую предпослалъ онъ своей книгѣ: «Очерки Русской Литературы». Еще не очень давно — года два назадъ, я перечитывалъ ее — и чувство симпатiи до умиленiя къ этой даровитой, жадной свѣта, личности, всѣмъ обязанной самой себѣ — притекало въ мою душу — и чрезвычайно омерзительною представлялась мнѣ знаменитая пародiя на Жуковскаго «Свѣтлану» — сочиненная однимъ изъ бездарныхъ, но весьма солидныхъ старцевъ, въ которой Полевой передъ какимъ–то трибуналомъ (безъ трибуналовъ старцамъ не живется) обвиняется между прочимъ въ томъ что

..Извѣстно мiру

Какъ онъ въ Курскѣ еще былъ

Старый кругъ Шекспиру.

Какъ онъ друга своего

«Уходилъ ста за три,

Анатомили его

На большомъ театрѣ.

но въ заключенiе о бѣдномъ, убитомъ судьбою, загнанномъ обстоятельствами, даровитомъ и многосдѣлавшемъ публицистѣ, злорадно разсказывалось, что

У газетчика живетъ

Онъ на содержаньи.

Не говорю ужь я о томъ, что анатомилъ Гамлета на большомъ театрѣ величайшiй сценическiй генiй русской сцены т. е. Мочаловъ, и что Полевой своимъ поэтическимъ и единственно возможнымъ для русской нашей сцены переводомъ Гамлета такъ уходилъ своего стараго друга, что Гамлетъ разошолся чуть что не на пословицы. Это еще ничего, потомучто о вкусахъ не спорятъ; но ругаться надъ человѣкомъ, который долго, честно, жарко боролся и силою совершенно внѣшнихъ обстоятельствъ вынужденъ былъ круто поворотить съ одной дороги на другую, вынужденъ для спасенiя семьи отъ голода и за неимѣнiемъ собственнаго журнальнаго органа работать у Сеньковскаго, ругаться вмѣсто того, чтобы сожалѣть о слабости характера даровитаго литературнаго дѣятеля, достойно только тѣхъ старцевъ, которые, навязывая свою солидарность народному направленiю, какъ ржавчина подъѣдали чистоту задачъ «Московскаго Вѣстника» и «Москвитянина»... («Русскую Бесѣду» также и «День» не удалось имъ опозорить этою солидарностью — и слава Богу!)

О старцы, старцы! Прошло уже много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ мы, т. е. кружокъ, во главѣ котораго стояли Погодинъ и Островскiй, несли со всѣмъ пыломъ и энергiей молодости, съ ея весельемъ и свѣжестью лучшiя силы, лучшiе соки жизни на служенiе нацiональному направленiю и не могли однако поднять нашъ журнальный органъ, именно потому только что глава редакцiи, Погодинъ, не могъ отречься отъ губительныхъ солидарностей; прошло уже около десяти лѣтъ послѣ этого, но безъ приливовъ жолчи я и теперь еще не могу вспомнить о нашихъ тщетныхъ, хоть и жаркихъ усилiяхъ...

Есть, еще разъ повторю я, новыя книги, въ которыхъ или цѣлая литературная пора, или извѣстное направленiе сказываются по домашнему. Вотъ также книжка напримѣръ «Московскiя элегiи», г. М. Дмитрiева. Маленькая, но назидательная, я вамъ скажу, книжка, способная самого истаго москвича, если только въ немъ мало настоящей московской закваски довести до полнѣйшаго остервененiя на такую Москву, какая является идеаломъ для «маститаго», говоря высокимъ тономъ, пѣвца; книжка, которая если паче чаянiя одна только вмѣстѣ съ нашими обличительными изданiями уцѣлѣетъ для отдаленнаго потомства, способна оправдать даже хамскую ненависть къ почвѣ и Москвѣ какой нибудь «Абличительной Головѣшки», какъ «назидательная головѣшка» г. Аскоченскаго, если тоже она одна уцѣлѣетъ, способна оправдать нашихъ бюхнерчиковъ и молешотиковъ. Большей ≤ии???≥фамiи наложитъ на Москву, какъ наложили эти поэтическiе досуги невозможно; врагъ самый заклятой ничего такого не выдумаетъ... Это не добродушные разсказы Фамусова–Загоскина о прелестяхъ стараго дворянскаго житья, съ масой вѣрныхъ рабовъ, не комическiя наслажденiя гаерствомъ шутовъ и шутихъ, не наивные восторги, которые сами же себя и обличаютъ... нѣтъ! это Фамусовъ, дошедшiй до лирическаго упоенiя, до гордости, до помѣшательства на весьма странномъ пунктѣ, на томъ именно, что Аркадiя единственно возможна подъ двумя формулами, барства съ одной и назойства съ другой стороны, это Фамусовъ явно и по рефлексiи презирающiй народъ и въ купечествѣ и въ сельскомъ свободномъ сословiи, Фамусовъ — идеалистъ, которому совершенно безстыдно жаль, что для изображенiя зефировъ и амуровъ, не свозятъ

на многихъ фурахъ

Отъ матерей, отцовъ отторженныхъ дѣтей

и который въ Москвѣ старой видитъ идеалъ барскаго города... въ великой, исторической, народной Москвѣ, свободно растительно разстилавшейся въ теченiе столѣтiй своими «слободами», замыкаемой тщетно стѣнами то бѣлаго, то землянаго города и рвавшейся въ ширь безпредѣльную...

Людямъ и не съ такимъ узкимъ идеаломъ народности, а всѣ «старцы» тридцатыхъ годовъ, старцы ли съ котурнами или старцы въ бланжевыхъ чулкахъ — именно такой только идеалъ въ душѣ носили, было не подъ силу бороться съ популярнымъ купчишкой... Даже и серьезные, народные люди кружка Московскаго Вѣстника, не могли съ нимъ бороться, потомучто сами въ сущности не знали за что съ нимъ борятся... Они тянули къ преданiямъ, къ исторiи, къ народу, да вѣдь и онъ по сердцу тянулъ туда же, только они не отличали преданiй народа отъ преданiй старцевъ и заявляли свою солидарность съ ними, чего онъ,

Отродiе купечества,

   Изломанный аршинъ

не могъ съ ними раздѣлять, ибо преданiя старцевъ онъ, демократъ по рожденiю и духу, ненавидѣлъ такъ же сильно какъ ненавидѣлъ ихъ кровный аристократъ Грибоѣдовъ.

За него было все, всякая новая европейская мысль, которую сообщалъ онъ тотчасъ же, схватывая ее на лету, читателямъ; каждое вѣянiе жизни современной, да и само правильное чувство нацiональности. Этому чувству надобно было на время отнестись совершенно отрицательно къ художественной постройкѣ нашего историческаго быта Карамзинымъ по одной, абсолютно–государственной идеѣ — и Полевой явился въ своей исторiи и въ своихъ романахъ представителемъ этой отрицательной потребности: онъ началъ работу, которая еще до сихъ поръ не кончена да еще и нескоро кончится.

Могли ли язвить его тогда и ругательства двухъ Вѣстниковъ и эпиграмы г. М. Дмитрiева и водевильные куплеты Писарева. Все это было тогда несравненно ниже его уровня.

Понятное дѣло, что люди впечатлительные, какъ В. А. Ушаковъ, я опять возвращаюсь къ факту съ котораго началъ, были на его сторонѣ, были совсѣмъ его сеидами, съ азартомъ накидывались на все ему и имъ враждебное, и каково ни будь напримѣръ мое и ваше глубокое уваженiе къ покойному Аксакову, но фельетонъ Ушакова перестаетъ возмущать ваше чувство... Вѣдь даже въ менѣе крупныхъ вопросахъ чѣмъ тѣ, которыхъ я коснулся изображая общее настройство эпохи, Полевой и его направленiе расходились постоянно съ своими противниками.

Былъ напримѣръ, или лучше только что начиналъ быть въ это время на сценѣ, весьма странный чудакъ, котораго имя я упомянулъ и котораго имя я постоянно вношу самымъ смѣлымъ образомъ въ исторiю цѣлой полосы нашего развитiя, не просто какъ имя сценическаго художника, осуществителя образовъ данныхъ литературою, а какъ имя представителя вѣянiя, творца образовъ самостоятельнаго, поэта, который былъ въ своемъ творчествѣ цѣльнѣе и выше своихъ драматурговъ. Я говорю конечно о Мочаловѣ, но не съ тѣмъ чтобы о немъ повести рѣчь... Мѣсто ему, какъ одному изъ великихъ воспитателей всего нашего поколѣнiя, въ дальнѣйшемъ теченiи моихъ записокъ. Здѣсь я коснусь только отношенiя къ этой генiиальной силѣ того и другого лагеря. Аксаковъ напримѣръ какъ самъ художникъ, Загоскинъ какъ даровитый и впечатлительный русскiй человѣкъ, князь Шаховской и Кокошкинъ какъ большiе знатоки и любители театра, конечно одни, какъ Аксаковъ, и понимали и чувствовали, другiе только чувствовали — что это за сила самобытная и могучая, но или всѣ, кромѣ впрочемъ женственно воспрiимчиваго Загоскина, не брали его такимъ, какимъ Богъ его создалъ, хотѣли отъ него чего–то условнаго въ художествѣ, чего–то условнаго и въ жизни, не мирились съ его безпутствомъ, возмущались его плебействомъ и прочая. Взять его такимъ какимъ онъ былъ, предоставлено было только Полевому, короновавшему его ролью Гамлета, да Бѣлинскому разъяснившему этого оригинальнаго Мочаловскаго Гамлета... Но обо всемъ объяснимъ послѣ.

Я расказалъ вамъ мой читатель (на читательницъ въ отношенiи этихъ главъ я плохо разсчитываю, и полагаю, что такъ называемыя серьезныя изъ нихъ находятъ теперь болѣе вкуса въ анатомическихъ, чѣмъ въ историческихъ дисертацiяхъ), положенiе литературныхъ шашекъ въ избранную мною минуту.

Но вы не торопитесь пожалуйста совсѣмъ становиться на сторонѣ не только что фельетониста Ушакова противъ С. Т. Аксакова и его кружка, но даже и на сторонѣ Полеваго противъ старцевъ и Московскаго Вѣстника. Вы все помните, все держите пожалуйста въ головѣ пословицу: девять разъ примѣрь, и въ десятый отрѣжь, и все имѣйте въ виду концы, а именно:

1) Что В. А. Ушаковъ кончитъ «Висяшей».

2) Что Полевой напишетъ «Парашу», «Ермака» и проч.

3) Что наконецъ самая борьба, поднятая имъ противъ абсолютно–государственной идеи Карамзина, кончится въ наши дни хохлацкимъ жартомъ надъ русскою исторiею, сведенiемъ Московскаго государства на одну доску съ разными отпадшими ханствами и проч. или не то поморскими, не то просто поморными галлюцинацiями русскихъ историковъ «Искры».

Вотъ вы это все имѣйте въ виду, и такъ какъ процесъ литературныхъ стремленiй есть процесъ органическiй, то поприсмотритесь еще къ данной минутѣ и посмотримъ нѣтъ ли уже въ ней самой зачатковъ плана разложенiя.

Есть, и есть несомнѣнно. Я говорилъ до сихъ поръ «по волку», стоитъ только начать говорить «противъ волка».

Полевой и его направленiе дѣйствительно отражали въ себѣ какъ въ зеркалѣ всѣ современныя вѣянiя, но отражали безразлично, поверхностно, почти что безсознательно. Молодежь, воспитываемая этими безсознательно отражонными направленiями дѣлилась на двѣ части: одну — меньшую, которая шла въ глубь дѣла, принимала вѣянiе въ сурьезъ, переводила ихъ въ жизнь и скоро ощущала страшное неудовлетворенiе поверхностнымъ отраженiемъ, а другую, конечно многочисленнѣйшую, которая совершенно довольствовалась верхами, и вѣроятно доселѣ вѣкъ свой доживаетъ въ безразличномъ поклоненiи и Гюго и Марлинскому, и въ абсолютномъ непониманiи всего новаго и живого, начиная съ самого Гоголя.

Та и другая молодежь, два фазиса того что я не разъ уже называлъ русскимъ романтизмомъ и что совершенно непохоже на другiе романтизмы. Русскiй романтизмъ такъ отличается отъ иностранныхъ романтизмовъ, что онъ всякую мысль, какъ бы она ни была дика или смѣшна, доводитъ до самыхъ крайнихъ граней и притомъ на дѣлѣ. Нѣмецъ напримѣръ, можетъ родъ человѣческiй производить отъ обязьянъ и исправлять какую угодно хоть пасторскую обязанность: доходитъ до крайнѣйшаго отрицанiя всякихъ нравственныхъ основъ или до самыхъ фантасмагорическихъ галюцинацiй и не спиться съ кругу, ибо такихъ чудаковъ какъ Гофманнъ, который отъ своихъ принцевъ — пiявокъ, серпентинъ и иныхъ созданiй своей чародѣйной фантазiи обрѣталъ успокоенiе только въ Ауэрбаховскомъ погребкѣ да тамъ же большею частiю и создавалъ ихъ — или такихъ какъ Максъ Штирнеръ, который довелъ до крайнѣйшей безумной послѣдовательности мысль объ абсолютныхъ правахъ человѣческаго я да и сѣлъ въ сумасшедшiй домъ, очень немного. Великiй Гегель по сказанiю извѣстнаго ерника Гейне выразился какъ–то въ бесѣдѣ неуважительно насчетъ планетъ небесныхъ, да и сѣлъ потомъ преспокйно за вистъ. Французъ тоже за исключенiемъ лихорадочныхъ эпохъ исторiи, когда милая tigre–singe разыграется до голвокруженiя, вообще весьма наклоненъ къ нравственной жизни, наслажденiямъ фантастическими и иными прелестями по весьма правдивымъ сказанiямъ Ѳедора Достоевскаго. Но мы народъ какой то неуемный, какой–то грубо–первобытный народъ. Мысль у насъ не можетъ еще какъ–то разъединяться съ жизнiю. Закружилась у насъ голова отъ извѣстныхъ вѣянiй, такъ ужь точно закружилась. Печальныя жертвы приносили мы этимъ вихрямъ въ видѣ Полежаевыхъ, Мочаловыхъ, Марлинскихъ, даже Лермонтовыхъ.

Вотъ людей такого–то чисто русскаго закала, людей съ серьезной жаждой мысли и жизни, способныхъ прожигать жизнь или ставить ее на всякую карту, кромѣ еще небольшого кружка людей дѣльныхъ, способныхъ спецiально чѣмъ нибудь заняться — мало удовлетворяло направленiе Телеграфа и общiй уровень тогдашней литературы. Праздношатательство, эпикурейство, весьма притомъ дешовыя, луна, мечта, дѣва, — тряпки, тряпки! но позднѣйшему остроумному выраженiю Сеньковскаго Брамбеуса, проповѣдуемые въ поэзiи сателлитами Пушкина и всякими виршеплетами въ безчисленныхъ альманахахъ; нѣмецкiй сентиментализмъ, который сталъ скоро примѣшиваться въ повѣстяхъ Полеваго и другихъ къ лихорадочно–тревожнымъ вѣянiямъ и велъ совершенно послѣдовательно къ знаменитому приторно–мѣщанскому эпилогу Абадонны; — все это могло удовлетворить окончательно только ту молодежь, которая, какъ напримѣръ мой наставникъ, въ сущности переводила романтическiя стремленiя на суть знаменитой пѣсни:

Для любви одной природа

Насъ на свѣтъ произвела,

да уѣздныхъ или замоскворѣцкихъ барышенъ, которые все ожидали что въ послѣдней главѣ Онѣгина явится опять не убитый имъ и только почтенный убитымъ Ленскiй и соединится съ овдовѣвшею Ольгою, равномѣрно какъ Онѣгинъ съ Татьяной. Изъ юношей вѣрившихъ въ упомянутую пѣсню образовались или подячiе пивогрызы или лекаря взяточники или просто нюни и пьянюги; изъ барышенъ конечно Кукушкины съ жадностiю читающiя и въ зрѣлыхъ лѣтахъ, «когда препятствiя исчезаютъ и два любящiяся сердца соединяются». Все это какъ слѣдуетъ. Даже многiе изъ поэтовъ тогдашнихъ, проклинавшихъ жизнь и сѣтовавшихъ на то какъ тяжело:

....быть въ толпѣ безчувственныхъ людей,

преспокойно дослужились до чиновъ извѣстныхъ и до пряжекъ за двадцатипятилѣтiе.

Все это не только что удовлетворялось окончательно и Полевымъ и его направленiемъ, но вѣроятно и до сихъ поръ, если еще здравствуетъ на свѣтѣ, то удовлетворяется. Да не то, что вѣроятно, а это фактъ. Читали вы напримѣръ недавно вышедшую поэму М. Жандра: «Свѣтъ». Курьезъ занимательный. Тридцатые годы, совершенно какъ были, вдругъ возлетаютъ передъ вами запоздалымъ явленiемъ, — совсѣмъ какъ были, съ личностями непризнанныхъ поэтовъ, воздушныхъ графинь или княгинь, съ рѣчами à la Марлинскiй, все это мужескiй полъ чуть ли, не въ тѣхъ же фракахъ съ откинутыми широкими бортами и длиннѣйшими талiями, въ башмакахъ съ ажурными чулками изъ–подъ обтянутыхъ панталонъ, а женскiй или прекрасный полъ въ шляпкахъ съ какими–то ракушками, съ буфами–шарами рукавовъ и напротивъ съ короткими талiями... Или, загляните на заднiе дворы литературы, прочтите «Наташу Подгоричъ» или другiе недавнiе романы, которыми еще не перестаетъ дарить свою публику «маститый» московскiй романистъ, г. Воскресенскiй. Вотъ вамъ уцѣлѣвшiя мумiя Полеваго и его направленiе.

Въ нихъ самихъ т. е. въ Полевомъ и въ тогдашнемъ направленiи литературы, котораго онъ былъ горячимъ и даровитымъ, но совершенно слѣпымъ вождемъ, лежало ихъ крайне пустое будущее. Литература уже въ концѣ тридцатыхъ годовъ размѣнивалась на пошлѣйшiе альманахи. Пушкинъ начиналъ уже отъ нея отвертываться и уходитъ въ самого себя. Полевой уже подавалъ руку Булгарину и начиналъ не понимать Пушкина. Да вѣдь и мудрено было, воспитавшись Иваномъ Выжигинымъ и снисходительно отнесшись къ Димитрiю Самозванцу знаменитаго уже и тогда ≤О???≥ понять сцены изъ «Бориса», появлявшiяся хоть рѣдко въ хорошихъ альманахахъ.

«Борисъ» то и сталъ въ своей величавой цѣлости и былъ для многихъ, въ томъ числѣ и для Полеваго самого, камнемъ претыканiя и соблазна. «Борисъ» же, съ другой стороны, выдвинулъ ярко другого литературнаго дѣятеля, которому суждено было отвѣтить потребностямъ серьезной молодежи, положить основы дальнѣйшему ходу критическаго сознанiя, и кромѣ того воспитать и дать поколѣнiю его настоящаго вождя, Виссарiона Бѣлинскаго.

Этотъ крестный отецъ великаго борца, былъ циникъ–семинаристъ, Никодимъ Надоумко. То есть Никодимомъ Надоумко былъ онъ до 1831 года и въ одной только первой книжкѣ новорожденнаго «Телескопа» за этотъ годъ. Затѣмъ явился редакторъ журнала Н. И. Надеждинъ, одинъ изъ оригинальнѣйшихъ самородковъ, одинъ изъ величайшихъ русскихъ умовъ и одна изъ громаднѣйшихъ учоностей, съ положительнымъ отсутствiемъ характера, отсутствiемъ почти такимъ же какъ въ другомъ современномъ ему дѣятелѣ. Сеньковскомъ, равно оригинальному, по уму, равно обладавшимъ изумительною учоностью...

Въ 1829 году дряхлѣвшаго до «жалости подобнаго» состоянiя «Вѣстника Европы», наводившаго сонъ или унынiе и своимъ Лужницкимъ старцемъ и своими литературными взглядами

Временъ очаковскихъ и покоренья Крыма

въ статьѣ «Сонмище Нигилистовъ» явился новый, свѣжiй, цинически–грязный, но по своему остроумный и несомнѣнно энергическiй дѣятель подъ именемъ Никодимъ Надоумко. Слово «нигилистъ» не имѣло у него того значенiя, какое въ наши дни придалъ ему Тургеневъ. «Нигилистами онъ звалъ просто людей, которые ничего не знаютъ, ни на чемъ не основываются въ искуствѣ и жизни, ну, а вѣдь наши нигилисты знаютъ пять книжекъ и, на нихъ основываются... Надоумко повелъ странныя по плану и по содержанiю бесѣды съ просвирнями, коректорами типографiй и иными выводимыми имъ лицами, о пустотѣ литературнаго направленiя, нещадно возставалъ, больше впрочемъ изъ угожденiя старцамъ, на Пушкина — въ чемъ конечно никто ему не сочувствовалъ, на Полеваго и его поверхностность, въ чемъ уже многiе ему сочувствовали, на праздношатанiе мысли и чувства...

Затѣмъ, рядомъ статей подъ псевдонимомъ Надоумки завоевавши себѣ извѣстность, а дисертацiею De poesia Romantica степень доктора философiи и каѳедру, Н. И. Надеждинъ раскланялся съ старцами и ихъ органомъ и началъ издавать «Телескопъ». Въ первомъ же нумерѣ, какъ я упомянулъ, онъ одинъ во всей своей тогдашней критикѣ объявилъ себя за пушкинскаго «Бориса», и всталъ во главѣ всей серьезной молодежи.

Но это уже относится къ 1831 году...

______

 

VI.

 

Отзывы прошлаго.

 

Между тѣмъ, старое поколѣнiе, сходившее съ поля дѣйствiя или долженствовавшее сойдти по непреложнымъ законамъ исторiи, доживало же свою жизнь съ чѣмъ нибудь, хранило же на себѣ слѣдъ тѣхъ вѣянiй, которыя во время оно болѣе или менѣе могущественно уносили его за собою и передавало же или покрайней мѣрѣ старалось передавать поколѣнiю молодому эти для него еще живыя вѣянiя?..

Конечно такъ. Сколь ни мало серьезнаго вынесъ мой отецъ изъ своей юности, но все–таки же по преданiямъ помнилъ и

Пою отъ варваровъ Россiю свобожденну

Попранну власть Татаръ и гордость угнетенну

Потомъ

Россiйскiе князья, бояре, воеводы

Прешедшiе за Донъ отыскивать свободы

и другiя тирады изъ «Димитрiя Донскаго», разумѣется вмѣстѣ съ пародiей «Митюха Валдайскiй» и другой пародiей, въ которой отмѣнною энергiею отличался отвѣтъ ханскому послу:

Поди и разскажи Мамаю,

Что я его и проч.

помнилъ и съ восторгомъ, конечно уже подогрѣтымъ преданiемъ, читалъ и оду Богъ и Фелицу Державина. Впрочемъ онъ былъ уже человѣкъ не державинской а карамзинской эпохи, Сумарокова совсѣмъ не зналъ, Хераскова только что оставлялъ собственно въ покоѣ, за то съ большимъ чувствомъ цитировалъ Нелединскаго Мелецкаго и Дмитрiева, особенно

Ахъ когда бъ я прежде знала,

Что любовь родитъ бѣды,

самъ же впрочемъ и пародировалъ цинически конецъ этого нѣжнаго стихотворенiя.

Странный человѣкъ во многихъ отношенiяхъ былъ мой отецъ, или лучше сказать, бывалъ въ разныя эпохи. Не касаюсь еще его чисто житейскихъ отношенiй... Но со стороны духовной, онъ именно представлялъ собою типъ умнаго дюжиннаго человѣка первоначальной карамзинской эпохи. Для того, чтобы представлять этотъ типъ, судьба дала ему и достаточно много воспрiимчивости, легкости усвоенiя впечатлѣнiй и достаточно мало нравственной твердости и умственной глубины. Какъ въ жизни онъ способенъ былъ подчиняться всякой обстановкѣ, ради тишины и мира, такъ и въ духовномъ развитеи. Но въ сущности подчиненiе было только видимое, чисто внѣшнее. Что–то упорно въ немъ сохранялось для тѣхъ, кто зналъ его такъ близко какъ я впослѣдствiи. Въ эпоху пятидесятыхъ годовъ напримѣръ, ему уже было за шестдесятъ, но вдругъ оставшись одинъ вдовцомъ и тотчасъ же окружонный кружкомъ молодежи, онъ чрезвычайно легко освоился съ своимъ новымъ положенiемъ, нашолъ въ немъ смѣхъ, не только не мѣшалъ намъ всѣмъ, но самымъ наивнымъ образомъ дѣлилъ съ нами наши литературные интересы... и въ сущности эта наивность не была искренна. «Что–то», повторяю, упорно въ немъ засѣло и по временамъ выскакивало наружу особенно, при маломальски неблагопрiятной обстановкѣ... Судьба вообще довольно немилостиво съ нимъ обходилась, какъ и со всей нашей породой, и увы! одинъ изъ самыхъ немилостивыхъ ея презентовъ старику, былъ конечно я... Пока дѣла шли хорошо, онъ можно сказать, шолъ за мной всюду, но когда хорошая или покрайней мѣрѣ сносная полоса жизни смѣнялась очень несносною, старикъ впадалъ опять въ прежнiй упорный эгоизмъ.

Такое же что–то сидѣло у него и въ мiрѣ умственно–нравственномъ. Это не была его самость, личность, ибо личности въ немъ не было и онъ развился какъ–то такъ, что рѣшительно не дорожилъ ни своею ни чужою личностью — но нѣчто, если не вколоченное (ибо сколько я знаю дѣдъ не бивалъ его а даже спускалъ многое добродушному и вѣроятно плаксивому ребенку) то задавившее его своимъ гнетомъ, подрывавшее въ немъ всякую серьезную воспрiимчивость. И это нѣчто не были убѣжденiя его отца, а моего дѣда, ибо у того были крѣпкiя убѣжденiя, а просто — это была вся бывалая эпоха, воспринятая его душою безразлично, безсознательно, такъ сказать рабски, не осмысленная никакимъ логическимъ процесомъ, засѣвшая въ умъ гуртовымъ хаосомъ. Что дѣдъ, который какъ я уже говорилъ, былъ Степанъ Багровъ, хоть конечно менѣе грандiозный и менѣе грандiозно–поставленный къ жизненной обстановкѣ, виноватъ въ развитiи такого рода воспрiимчивости въ отцѣ моемъ — нѣтъ никакого сомнѣнiя. Онъ запугалъ его съ дѣтства, запугалъ до того, что отецъ мой никогда не чувствовалъ къ нему любви а чувствовалъ только боязнь: до самыхъ раннихъ лѣтъ онъ боялся паче всего разсужденiя, привыкъ все принимать безразлично. Въ жизни онъ потомъ, какъ только выпустили его нѣсколько на свободу, разумѣется «свертѣлся», попалъ въ довольно низменную обстановку и вынужденъ былъ въ ней основаться, и разумѣется ей подчиниться. Но натура человѣческая такъ ужь устроена, что даже при самой слабой закваскѣ, все–таки упорно стремится къ самостоятельности и ея выраженiю въ жизни и разумѣется, разнузданная, выражаетъ въ жизни не самостоятельность а самодурство. Рабы становятся непремѣнно деспотами при малѣйшей возможности, но и деспотизмъ ихъ не есть проявленiе ихъ личности, а невольное подражанiе деспотизму старыхъ господъ. Въ жизни — при маломальски хорошей и комфортабельной постановкѣ, отецъ рѣшительно перенималъ деспотизмъ дѣда, но конечно, по отсутствiю крѣпкой закваски въ его натурѣ, проявленiя никогда не носили долю серьезнаго оттѣнка, а разрѣшались почти всегда комически.

Но тѣмъ–то и дорогъ въ особенности мой отецъ, какъ субъектъ изслѣдованiя, что онъ былъ умный и вмѣстѣ нравственно–дѣятельный человѣкъ, совершенно въ родѣ того, котораго вы можете представить себѣ читая «Дневникъ студента». Недаромъ, съ авторомъ этого Дневника, покойнымъ Жихаревымъ, онъ сохранилъ отношенiе дольше чѣмъ съ другими своими товарищами по университетскому пансiону, хоть Степанъ Петровичъ и чины большiе произошолъ, а онъ такъ и остался на всю жизнь титулярнымъ совѣтникомъ...

Всѣхъ этихъ общихъ основъ натуры отца я коснулся только для того, чтобы объяснить какими онъ долженъ былъ жить умственными и литературными вѣянiями.

Державина онъ уважалъ какъ уважалъ разныхъ фетишей, съ той только разницей, что его онъ не боялся. Оды его нѣкоторыя онъ читалъ съ извѣстнаго рода декламацiей, чуть что не слезнымъ тономъ, и даже непристойныхъ пародiй, къ сочиненiю которыхъ имѣлъ онъ большую страсть (наслѣдованную впрочемъ и мною), никакъ себѣ не позволялъ... Но это именно былъ фетишизмъ слѣпой и безсознательный. Другое дѣло были для него Карамзинъ, въ его первоначальной дѣятельности, и Дмитрiевъ въ его сказкахъ, Нелединскiй въ чувствительныхъ пѣсняхъ; подъ эти пѣсни и онъ конечно по своему любилъ нѣкогда и нѣжничалъ, если онъ способенъ былъ хотя какъ нибудь любить и нѣжничать... Сказки Дмитрiева были profession de foi полу–скоромнаго, полу–нравственнаго воззрѣнiя на жизненныя отношенiя его эпохи; Карамзинъ въ своей первоначальной дѣятельности чрезвычайно развивалъ сердечную доброту и нѣжность, свойства самыя полезныя для того, чтобы жизнь прожить въ тишинѣ и мiрѣ... Поклоненiе Карамзину какъ историку Государства Россiйскаго, было уже опять слѣпо и неискренно какъ фетишизмъ, и въ особенности основывалось на высокихъ чинахъ исторiографа и близости его ко двору.

Жуковскiй прошолъ какъ–то мимо моего отца, не задѣвши его души никакими сторонами. Оно и понятно. Отецъ былъ совсѣмъ земной, плотской человѣкъ: заоблачныя стремленiя и заоблачный лиризмъ были ему совершенно непонятны, Пушкина высоту онъ какъ умный человѣкъ не понимать не могъ, но отношенiе его къ Пушкину было какое–то весьма странное. То онъ его бранилъ какъ писателя развратнаго и, какъ онъ говорилъ, злого, — все это конечно въ противуположность Карамзину, котораго всякая страница добротой дышетъ; то, какъ только ему начинали молодые люди цитовать что нибудь изъ Полежаева напримѣръ, онъ говорилъ, нѣтъ! это не Пушкинъ! отправлялся на другой же день къ знакомому книжнику въ «городъ» (гостиный дворъ); привозилъ какую либо поэму Пушкина и съ увлеченiемъ, хотя съ старою декламацiею читалъ ее вслухъ. Злыми же писателями, но въ высшей степени талантливыми, считалъ онъ Грибоѣдова и автора «Думъ» и «Войнаровскаго», ставя послѣдняго чуть–ли по размаху не выше Пушкина. Къ Марлинскому, которому покланялась молодежь, питалъ онъ очень мало сочувствiя.

Все это и старое и новое носилось вокругъ меня, читалось заполночь отцомъ и Сергѣемъ Ивановичемъ въ спальнѣ отца и матери, подлѣ моей дѣтской, читалось цѣлымъ гуртомъ, безразлично... и Пушкинъ и Марлинскiй, и «Исторiя Государства россiйскаго» и «Иванъ Выжигинъ» и «Юрiй Милославскiй» и романы Вальтера Скотта, выходившiе тогда безпрестанно въ переводахъ съ французскаго.

Чтенiе производилось пожирающее. Но въ особенности съ засосомъ, сластью, искреннѣйшею симпатiею и жадностью читались романы Радклифъ, Жанлисъ, Дюкре Дюмениля и Августа Лафонтена.

О нихъ, о томъ мiрѣ, которымъ населяли они дѣтское воображенiе, я считаю нужнымъ поговорить въ особенной главѣ.

 

Аполлонъ Григорьевъ.

 

______

 

 



*) Примѣчанiе автора. Такъ какъ воспоминанiя мои связаны только хронологическимъ порядкомъ и притомъ этотъ отдѣлъ ихъ начинается прямо съ очерка литературной поры тридцатыхъ годовъ, то я не считаю нужнымъ ссылаться на начальныя главы, въ которыхъ очертилъ я впечатлѣнiя младенчества.