БЕЗЦВѢТНЫЯ ЯВЛЕНIЯ

______

БЫЛЬ МОЛОДЦУ НЕ УКОРЪ

НОВАЯ КОМЕДIЯ Г. Н. ПОТѢХИНА (ОТЕЧ. ЗАПИСКИ. №.7, IЮЛЬ)

_____

Недалеко (впрочемъ только въ сравненiи съ вѣчностью) было у насъ то время, когда всѣ общественные интересы, вдругъ получившiе возможность выразиться, вдругъ закипѣли въ общественномъ сознанiи и вдругъ, всѣ разомъ потребовали себѣ выраженiя, и выраженiе ихъ сдѣлалось тѣмъ болѣе необходимо, что въ немъ тогда состояло почти все ихъ удовлетворенiе. Потребовалось печатно выражать ихъ вездѣ и всюду. Чтó было не о нихъ, того и читать не хотѣли. То было время переворота, время всеобщаго смѣшенiя; тогда стихи не умѣли отдѣлить отъ политической экономiи, жизнь сердца отъ какого–нибудь чисто врачебно–полицейскаго вопроса. Въ этомъ ничего не было мудренаго: всѣ идеи, жалобы, страсти вспыхнули вдругъ и спѣшили заявить себя. Безъ вопроса о нововведенiяхъ тогда не могло обойтись даже любовное признанiе; тогда ото всего требовалось пользы самой грубо–ощутительной, и въ чемъ этой пользы не чувствовалось, тó никого и интересовать не могло. Но если изящное перестали тогда считать полезнымъ, то все чтò носило на себѣ хоть маленькiй отпечатокъ грубой пользы, всѣ готовы были признать изящнымъ, если оно хоть по формѣ выраженiя изъявляло на это претензiю. И такими, въ близорукой поспѣшности, признавались часто вещи, не имѣвшiя ни малейшаго внутренняго содержанiя, но только увѣшенныя снаружи побрякушками ходившихъ тогда идей или пустыми, холодными намеками на то, чтó интересовало публику. «Нынче не нужно написать безсмертную вещь, говорилъ одинъ поэтъ въ то время, — чтобы вызвать рукоплесканiя публики, а нужно только выйти и сказать: «господа! всѣ городовые — мошенники!» — То было время пѣсенъ объ откупахъ, квартальныхъ, публичныхъ женщинахъ; комедiй съ азбучными моралями, комедiй, которыя и не доказывали того, о чемъ говорилось въ нихъ, но публика требовала только, чтобы говорилось о томъ, о чемъ она долго молчала, и всякому, удовлетворявшему ея желанiю, она платила рукоплесканьемъ и говоромъ. Сколько тогда поднялось и вошло въ славу талантовъ, которые поспѣшили даже литографировать портреты свои, и которые потомъ, въ теченiе трехъ–четырехъ лѣтъ словно камнемъ въ воду канули, и никто не читаетъ ихъ, никто не знаетъ ихъ, тогда какъ въ то время ихъ знали всѣ: отъ простого тулупника–мужика, посѣщавшаго театръ, до знатнаго барина, удивляющагося иногда, отчего Ломоносовъ, такой любимый публикою авторъ, ничего не пишетъ теперь? И все это время прошло; переворотъ пошолъ дальше: онъ не остановился на этомъ. Изъ прежняго хаоса стали образовываться отдѣльныя, гармоническiя группы. Поэзiя дѣлается снова поэзiею; политическая экономiя дѣлается опять политическою экономiею. Удовлетворивши на скорую руку и кое–какъ своему первому голоду, публика начинаетъ уже сортировать свои блюда и требуетъ, чтобы ей не портили щами мороженаго. Но такъ это все совершается въ публикѣ, а въ литературѣ все еще продолжается старый хаосъ. Заслужонные ветераны литературы того недавняго времени, когда не въ одномъ Севастополѣ мѣсяцъ считался за годъ, все еще не желаютъ признать себя отставленными и развѣнчанными и упорно продолжаютъ свою старую службу, не вѣря, чтобы не заплатили за нея по прежнему, и поютъ свою старую пѣсню, даже не замѣчая, что ихъ почти не слушаютъ; что даже и немногiе запоздалые ихъ слушатели начинаютъ зѣвать и нетерпѣливо мнутъ шляпы въ рукахъ, все ожидая, не будетъ ли подъ конецъ чего–нибудь новаго. Но старые ветераны не понимаютъ ихъ, потомучто ничего не знаютъ новѣе своей старой пѣсни, и не могутъ понять, чего хочетъ капризная публика, и считаютъ ее дурящей немного; и мы увѣрены даже, что продолжая, по старой привычкѣ, считать неприкосновенной святынею всѣ свои наскоро скроенныя, въ минуту всеобщей нужды, идеи и убѣжденiя, они будутъ долго недоброжелательно смотрѣть на новыхъ выходящихъ бойцовъ, не предполагая даже, въ своемъ стариковскомъ упрямствѣ, чтобы могло и таиться что–нибудь бодрое и сильное въ этихъ, начинающихъ жить такъ худо, потомучто не по ихнему. Они принимаютъ въ распростертыя объятiя только то, чтó имъ знакомо, чтó говоритъ языкомъ, такъ еще недавно увѣнчавшемъ славою ихъ собственныя, нынче уже развѣнчанныя головы. Домъ опустѣлъ и даже въ наемъ не отдается за ветхостью, но до сихъ поръ живутъ еще въ немъ, и плодятся, и множатся, тщетно поджидая новыхъ обитателей, расположонные въ немъ старыми жильцами тараканы. И утилитарная теорiя искусства жива понынѣ и неистовствуетъ еще, какъ прежде; и понынѣ случаи двухъ убiйствъ излагаются въ видѣ повѣсти, и понынѣ пишутся комедiи, въ родѣ комедiй, увѣнчавшихъ г. Львова его однолѣтнею славою. Мы въ послѣдней книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», iюль 1861 года, прочли одну такую комедiю. Это «Быль молодцу не укоръ» г. Николая Потѣхина. Г. Потѣхинъ талантъ (если только онъ талантъ) новый, начинающiй; онъ всего, кажется, написалъ двѣ комедiи, изъ которыхъ первая, «Дока на доку нашолъ», была напечатана въ декабрьской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», а вторая — та, о которой мы говоримъ теперь. И между тѣмъ молодое произведенiе этого новаго литератора есть не чтó иное въ сущности, какъ старый, распоротый за негодностiю кафтанъ, сшитый безъ перекройки вновь, даже прежними, старыми нитками. Тотъ же тутъ Дмитрiй Александрычъ Барскiй, молодой человѣкъ домашняго воспитанiя, сынъ богатаго отца, обольщающiй и потомъ покидающiй Груню, дочь бѣдныхъ но благородныхю родителей. Такъ же онъ покидаетъ ее, по требованiю старика–отца, человѣка варварскихъ убѣжденiй, для того, чтобы жениться на сорокалѣтней дѣвѣ, графинѣ Побѣсиной. Та же тутъ Груня, безчестно–продающаяся старику со звѣздою для отмщенiя всѣмъ отвергнувшимъ ее и обманувшимъ ее. Тотъ же тутъ Павелъ Петровичъ Силинъ, бѣдный молодой человѣкъ, кончившiй курсъ въ университетѣ, племянникъ Лукерьи Дементьевны, содержательницы магазина, въ которомъ Груня работаетъ. Онъ влюбленъ въ Груню, хочетъ жениться на ней; но она не идетъ за него, потомучто любитъ Дмитрiя Александрыча Барскаго. А когда этотъ г. Барскiй бросилъ ее, то она хочетъ идти къ Павлу Петровичу, но тотъ отъ нея уже отказывается, чтò и заставляетъ ее — пасть.

Отличительная черта всѣхъ героевъ и этой комедiи — глупость непостижимая. Она руководитъ всѣми ихъ дѣйствiями, всею ихъ жизнью. Изъ нихъ самые умные, которымъ видимо сочувствуетъ авторъ, и которыхъ авторъ вовсе не признаетъ такими, все–таки глупы смертельно, такъ глупы, что не возбуждаютъ къ себѣ ни малѣйшаго сочувствiя. Въ самомъ дѣлѣ, посмотрите у Гоголя: у него умна по своему даже Коробочка: вся глупость ея происходитъ отъ безобразнаго развитiя чувства самосохраненiя — осторожности, подсказанной можетъ–быть опытомъ, и въ меньшей мѣрѣ своего развитiя оправдываемой умомъ, самымъ здравымъ. Плюшкинъ уменъ тоже у Гоголя; умъ его такъ и сквозитъ сквозь непристойную страсть, опутавшую его своими сѣтями. Оттого онъ такъ и интересенъ; оттого намъ отъ него и глазъ оторвать не хочется: мы видимъ, онъ живой человѣкъ; мы чувствуемъ пройденную имъ дорогу, и намъ такъ и хочется добраться до его исторiи, до тѣхъ событiй и битвъ, въ которыхъ пала душа его. Онъ живописенъ и манитъ взоръ, какъ развалина зàмка, гдѣ все, даже выбитыя окна и лежащiе кругомъ во мху камни — напоминаютъ намъ старую жизнь, кипучую жизнь позабытаго времени. Чичиковъ уменъ ужасно, не смотря на то, что онъ всю жизнь не выходилъ изъ того грязнаго общества, въ которомъ родился, и намъ интересно видѣть, какъ ничтожная, пустая, но врожденная ему страсть все запутываетъ собою умъ его, и какой вѣрный слуга этой страсти его умъ. Печоринъ, изъязвленный всѣми недугами, уменъ какъ бѣсъ; Онѣгинъ уменъ такъ же точно, не смотря на воспитанiе, полученное имъ отъ Mr. l’Abbé; Чацкiй уменъ, не смотря на всѣ глупости, которыя онъ говоритъ безпрестанно; и оттого всѣ они интересны, и мы не стыдимся знакомства съ ними, и оттого самыя ихъ заблужденiя могутъ быть намъ урокомъ и вести насъ къ спасенiю. Но не всегда это представляетъ намъ новѣйшая наша литература: у героевъ ея почти и страстей–то нѣтъ, и нѣтъ страстей потомучто нѣтъ ума: страсть въ глупой и слабой душѣ всегда безхарактерна, неопредѣленна, шатка, и низводится до степени простого какого–то побужденiя, похоти, потомучто не находитъ себѣ адвоката и защитника въ вѣрномъ своемъ прислужникѣ — умѣ. Гоголь зналъ это; оттого у него прокуроръ и Маниловъ люди безпристрастные, вялые. Сколько у Онѣгина, Печорина, Чацкаго, Плюшкина и другихъ, бодрости даже въ самомъ паденiи ихъ! Ничего этого нѣтъ у героевъ большей части нашихъ новѣйшихъ писателей. Творцы ихъ, не вѣря въ силу сердца, не вѣрятъ и въ силу страсти; и оттого у нихъ каждое движенiе души и сердца героя объясняется только одною глупостью. Отчего это? Если это вѣрное изображенiе нашего общества, то неужели въ нашемъ обществѣ только дураки остались? и могутъ ли дураки быть представителями общества? Или авторы, въ высокомъ чувствѣ человѣколюбiя, рѣшились заботиться только объ этихъ нищихъ мiра сего? Или они имъ кажутся очень умными? Какъ же это? Ничего не знаю; только отъ этой повсемѣстной глупости дѣйствующихъ лицъ нашихъ романовъ и повѣстей распространяется повсемѣстная литературная скука, такая скука, что одурь беретъ. Мы говоримъ не о тѣхъ писателяхъ, имена которыхъ особнякомъ станутъ въ исторiи русской литературы, которыхъ мы знаемъ и умѣемъ цѣнить и теперь. Мы не о нихъ говоримъ. Но напримѣръ возьмите хоть Обломова: онъ глупъ; Штольцъ, — лицо, отъ ума котораго самъ авторъ въ восторгѣ, — этотъ Штольцъ глупѣе самого Обломова, глупъ при смерти, не подавая ни малѣйшей надежды на выздоровленiе. Барышня Ильинская глупа тоже, глупа до умничанья, до резонерства. А когда герою, самому г. Обломову, случается сказать что–нибудь умное, напримѣръ спросить Штольца, въ отвѣтъ на его педантическiе совѣты: «Да гдѣ же жизнь–то?», то тутъ авторъ глумится надъ нимъ, и вы удивляетесь, отчего это автору кажется глупымъ? — лучшее ваше впечатлѣнiе отравляется.

Чрезвычайно странный характеръ приняла теперь наша литература. И вотъ мы ждемъ съ нетерпѣнiемъ чего–нибудь свѣжаго и самобытнаго, ждемъ, не явится ли что–нибудь, какъ являлись гг. Тургеневъ, Островскiй; и читаемъ все г. Львова и другихъ подъ разными новыми названiями. Г. Николай Потѣхинъ оказывается старымъ нашимъ знакомымъ, умолкнувшимъ г. Львовымъ, и какъ тотъ, бездарно переводитъ на какой то мертвый языкъ какими–то мертвыми чернилами живыя лица, давно уже живо очерченныя напримѣръ г. Островскимъ, пересыпая ихъ мертвыми цвѣтами нравоученiй, когда–то, лѣтъ шесть назадъ, волновавшихъ публику. И заставляетъ насъ смотрѣть, какъ глупо ходятъ по сценѣ, глупо размахивая руками, какiя–то глупыя лица, неспособныя ни къ какой борьбѣ и спотыкающiяся и падающiя, задѣвши за паутинку или соломенку.

Посмотрите, напримѣръ, въ комедiи «Быль молодцу не укоръ» — эта Груня, воспитанная до нѣкоторой степени дѣвушка, и этотъ Павелъ Петровичъ Силинъ, кончившiй въ университетѣ курсъ (мы не понимаемъ совсѣмъ, для чего эта подноготная воспитанiя: вѣдь конечно легче сказать: «онъ кончилъ курсъ въ университетѣ», нежели нарисовать его такъ, чтобы намъ не приходил и въ голову справляться о его воспитанiи), такъ эти два образованныя лица — живутъ въ модномъ магазинѣ Лукерьи Дементьевны: одинъ какъ племянникъ, другая какъ работница. Лукерья Дементьевна совершенный извергъ рода человѣческаго; она съ утра до ночи ругается, она обходится со всѣми съ ними хуже нежели, въ хижинѣ дяди Тома, плантаторы со своими невольниками; она хочетъ Груню продать таможенному чиновнику Хватову, невѣжѣ, обидчику и казнокраду, и между тѣмъ и Груня, и Силинъ покорны ей, не бѣгутъ отъ нея, и Силинъ не говоритъ Грунѣ, чтобы она ушла къ нему, съ нимъ, что онъ заложитъ себя, чтобы накормить и одѣть ее: они, какъ какiе шальные, стоятъ руки по швамъ, когда Лукерья Дементьевна оскорбляетъ ихъ — и все время не можешь понять, какой дьявольскiй контрактъ ихъ съ нею связываетъ. Но вдаваться въ подробности при разборѣ этой комедiи нѣтъ никакой возможности. Въ ней даже зацѣпиться не за что, потомучто все равно шатко, равно безосновательно, и не торчитъ ни одно мѣстечко, имѣющее какой–нибудь положительный смыслъ, положительное достоинство. Тутъ все взято изъ хлама памяти, сохранившей разные остатки разныхъ комедiй и повѣстей послѣдняго шестилѣтiя, и все это безпорядочно разбросано, даже плохо связанное нитками плохо–придуманнаго содержанiя. Объ этой комедiи ничего бы не стоило и говорить, если бы она не заключала въ себѣ всѣхъ элементовъ, составляющихъ общую скуку нашихъ комедiй и повѣстей, и еслибы она не была законнымъ, хотя запоздалымъ дѣтищемъ литературы того недавняго времени, съ воспоминанiя о которомъ мы начали эту статью.

Хоть бы что–нибудь новое, хоть бы какой–нибудь малѣйшiй признакъ возрожденiя, хоть бы какой–нибудь эфектецъ — ничего нѣтъ!

Гоненiе на эфекты поднялъ у насъ Бѣлинскiй; но вѣдь онъ нападалъ только на эфекты французскихъ мелодрамъ и комедiй; онъ не могъ нападать на эфекты жизни; да если бы и нападалъ, такъ чтожъ за дѣло? Развѣ истинный талантъ пишетъ по какому–нибудь выученному правилу? — Его вызываетъ сама жизнь, имъ руководитъ любовь къ мiру и къ обществу; а въ мiрѣ и въ жизни все эфектъ, эфектъ поминутно, и почти одни эфекты насъ трогаютъ. День ли играетъ, молодой, смѣющiйся день, на сѣдой бородѣ глядящаго въ гробъ старика — эфектъ! Мѣсяцъ освѣтилъ стволы березъ во мракѣ осенней ночи — эфектъ! Эфектъ все то, гдѣ положенiе дѣла краснорѣчиво объясняетъ значенiе слова, пустого слова, и когда это пустое слово является вслѣдствiе этого полнымъ значенiя. Это бываетъ всегда такъ въ жизни; и странно, что у насъ именно это отбросили въ литературѣ съ той поры, какъ задумали изображать жизнь, какъ она есть. Какое глубокое пониманiе жизни! Жизнь, какъ она есть, полна такихъ мучительныхъ эфектовъ, что изъ нея почти ни одна чувствующая душа не выходитъ неразбитою; а литература, ее изображающая, такъ мертва и однообразна, что не знаешь, куда отъ скуки дѣться, и единственное утѣшенiе — перечитывать старое.

А какъ освѣжительны въ изящномъ произведенiи эти потрясающiе эфекты! Какъ они остаются въ памяти! Сколько въ нихъ жизни и свѣжести! Но вѣдь теперь наши литераторы не показываютъ намъ жизни, какъ она есть, просто, оттого что она у нихъ такъ въ сердцѣ засѣла; а хотятъ все учить насъ, и рисуютъ ее не такъ какъ на намъ кажется, а такъ, какъ они хотятъ, чтобы она намъ казалась: все хотятъ напугать насъ, какъ дѣтей, для того чтобы мы лучше были. А мы и видимъ, что они неоткровенны съ нами, или знаютъ жизнь хуже нашего.

Мы отъ литературнаго произведенiя желаемъ не выводовъ, а матерiаловъ для размышленiя, и любимъ не то, чтó намъ разжуютъ да въ ротъ положатъ, а то, чтó насъ поразитъ полнотою правды и свѣжести, и чтó намъ самимъ разжевать захочется. А кàкъ возьмешь въ ротъ напримѣръ хоть такую комедiю, какъ «Быль молодцу не укоръ», когда она вся — изверженье плохо переваривающей фантазiи самого автора? И чтó за упорное смотрѣнье все въ одинъ и тотъ же уголъ! Понравилось дѣтямъ лечиться — и ужь мы совсѣмъ другимъ больны; а насъ все они лечатъ отъ старой болѣзни. И какъ имъ по вкусу пришлись эти суровыя обличительныя лица! Ахъ, господа, вѣдь умнаго человѣка замѣтно и тогда, когда онъ въ горѣлки играетъ.

И какое ломанье — посмотрите!

Карлъ Богданычъ (нѣмецъ, мужъ Лукерьи Дементьевны. Онъ пьянъ). Ахъ, Груня!.. на Германiя; о! я какъ былъ студентъ... буршъ, да. Любилъ Амальхенъ... она меня любилъ... у насъ былъ мошельникъ... онъ оскорбилъ... я (беретъ чубукъ) дуэль (становится въ позу) ein, zwei, drei (показываетъ, какъ дрался на дуэли) ein, zwei, drei... und... мошельникъ todt... (грустно). Я женилъ... дѣлалъ магазинъ, коммерцiя, Амальхенъ умиралъ... Я кидалъ Германiя и на Россiй... самъ пропадай! мнѣ Лукерья, мой жена теперь... всѣ деньги взялъ, меня не любилъ... я пропадай... О, Amalchen! Amalchen!..

Груня. Успокойтесь, лягте...

Карлъ Богданычъ. Мой не можетъ... Груня уйдить, я пьянъ... Вамъ нельзя здѣсь... Уйдить! (Груня (уходя): бѣдный человѣкъ!) Что такое сердитъ Павелъ Петровичъ... а Груня грустный (пьетъ). Я понимай, онъ Груня любитъ, Груня Паша любитъ, а–а–а? Амальхенъ, не можетъ я... ходилъ на могилка къ ней... на Рейнъ, тихо, цвѣтутъ цвѣтки... и соловей такъ: три–ли–ли, три–ли–ли... загрустили немножко (откидывается на спинку кресла, на другой кладетъ ноги). Мой Амальхенъ добрый былъ... и я былъ добрый и водка не зналъ (качается отъ дремоты). Теперь я пьяницъ, нечестный Карлъ Богданычъ... Амальхенъ... Амальхенъ... (храпитъ въ креслѣ).

Дѣти, когда они стараются, передразнивая большихъ, говорить басомъ, производятъ такое же точно впечатлѣнiе, какъ г. Потѣхинъ со своимъ Карломъ Богдановичемъ.

А вотъ еще:

Хватовъ, таможенный чиновникъ, за котораго Лукерья Дементьевна, по праву хозяйки, хочетъ насильно выдать замужъ Груню, пьетъ у Лукерьи Дементьевны чай, онъ грубо заигрываетъ съ Грунею — вообще это дѣтскiй сколокъ съ Яичницы. Яичница хотѣлъ жениться на деньгахъ; такой человѣкъ иначе и не можетъ. Груню онъ похлопоталъ бы взять къ себѣ на содержанiе, но и то очень хлопотать не сталъ бы: эка невидаль; за деньги не такую достану! а Хватовъ г. Потѣхина хочетъ не Грунѣ жениться. И вотъ какъ онъ говоритъ:

«Еще сосудикъ прошу, хозяюшка, ха–ха–ха! Купцовъ слѣдуетъ бранить, особливо за чай... слѣдуетъ... Товаръ сомнительный, даже можно сказать двусмысленный... Цвѣтку не доложилъ, цвѣтокъ отобралъ, фамильнаго подкинулъ — ну, и все... Мастерство нетрудное... Нѣтъ, вотъ на сомнительномъ товарѣ надуть — такъ... одобрю: похвалю... Вотъ у насъ одинъ молодецъ изъ ихней же братьи штуку откололъ, такъ... да! и купецъ–то не признательный для насъ, не благодарный, всегда ужь ему, бывало, каверзу какую поставишь — а надулъ. Провозилъ онъ фарфоръ и фаянсъ, громадную партiю. Ну, хорошо... все идетъ какъ по маслу... осмотрѣли: бѣлый, не росписной; свѣсили; пошлну взяли, какъ за раскрашенный; увезъ купецъ фарфоръ и фаянсъ въ лавку... Какъ дѣло–то шло, а? Да и купца–то, чай, знаете: Подверткинъ, здоровый такой мущина, рыжiй, борода раздвоилась, все еще правымъ глазомъ мигаетъ... извѣстный... Вотъ какъ оно шло. Захожу я къ нему въ лавку — такъ и ахнулъ, духъ захватило, сотрясенiе въ всемъ сдѣлалось: весь этотъ фарфоръ и фаянсъ очутился росписной... Я стою, слова не могу сказать, стою съ тарелкой–то, глазамъ не вѣрю, а онъ шельма кланяется да правымъ глазомъ подмигиваетъ. Смутилъ насъ. Довелъ–таки до признанiя... Всю онъ посуду–то какой–то бѣлой какъ бы вы думали... мастикой этакой заграничной намазалъ, что хоть тресни, кромѣ бѣла ничего не усмотришь. Такимъ манеромъ онъ отъ этой спекуляцiи одной пошлины пять тысячъ рублей въ карманъ положилъ. А то чай... чай и на запахъ, и на вкусъ, и на глазъ взять можно, товаръ безусловный... А вотъ это... да! Видъ этотъ подвелъ намъ повиднѣе.»

Неужели въ самомъ дѣлѣ такъ говорятъ всѣ таможенные чиновники? А если не такъ, то зачѣмъ же намъ и знать, что это таможенный чиновникъ? Намъ все равно: мы къ чиновникамъ ни любви, ни ненависти особенной не чувствуемъ... Намъ все равно. Правда, что у г. Островскаго всѣ чиновники смѣшные очень; но за то они типично смѣшны, и главное — смѣшны, а вѣдь это и несмѣшно даже; и тамъ смѣшно именно потому, что — типично; потомучто въ рѣчахъ ихъ видно, какъ они понимаютъ свое положенiе въ томъ купеческомъ обществѣ, въ которое затесались, и у каждаго есть свое, напримѣръ г. Бенволенскiй все важничаетъ, и замѣчательно то, что онъ тѣмъ смѣшнѣе, чѣмъ больше важничать хочетъ; и это насъ интересуетъ, потомучто мы всѣ смѣшны, когда не умѣемъ быть просты. А Хватовъ совершенно простъ, если онъ такой; до того простъ, что даже ни въ чемъ не высказываетъ своего характера. Его такимъ можно увидѣть и дома, и въ своемъ чиновномъ кругу; увидишь и ничего не узнаешь объ немъ: ничего нѣтъ характеристичнаго: художественнаго нѣтъ ничего. Вѣдь вотъ Чичиковъ разсказываетъ тоже у Гоголя свой анекдотъ о черненькихъ и бѣленькихъ. (Авторъ непремѣнно помнилъ объ этомъ, сочиняя своего Хватова.) Такъ вѣдь зато какъ тамъ смѣшно тоже, и смѣшно особенно потому, что Чичиковъ этимъ разсказомъ хочетъ поймать въ свои сѣти генерала; и смѣшно то, что генералъ идетъ на эту приманку. Тамъ много и возмутительнаго. А здѣсь, чтоже? Да кто изъ насъ не посмѣется надъ такою продѣлкою? Вѣдь это дѣйствительно искусство, художество. Нужно дать привилегiю за изобрѣтенiе такого небывалаго состава. На такую продѣлку и пуститься–то можно только ради искусства: гораздо проще и безопаснѣе добровольное соглашенiе съ членами: наполовину — барышъ все будетъ хорошiй. Пресмѣшное нравоученiе, и тѣмъ болѣе смѣшное, что совсѣмъ не изящная словесность, а политическая экономiя должна учить насъ святости таможенныхъ пошлинъ. А экономiя переходитъ уже на сторону свободной торговли: можетъ быть, г. Подверткинъ зналъ это. Мы такъ много говоримъ о выписанномъ нами разсказѣ потому, что достоинства его совершенно тожественны съ достоинствами всей комедiи, а она вмѣщаетъ въ себѣ всѣ элементы нашей новѣйшей литературы. Выписываемъ еще одно сильное мѣсто комедiи г. Потѣхина:

Разсказъ Лукерьи Дементьевны Хватову о томъ, какъ она прIютила Груню

«Вѣдь и взяла–то я ее больше по виду... ну и состраданiе тоже... Вѣдь какáя работа отъ нея — никакой!.. Отецъ–то ея казначеемъ былъ, а мой покойникъ экзекуторомъ... ну, и большiе прiятели были... оно, знаете, по одной части, по финансовой... нельзя вѣдь. Мой коллежскiй ассессоръ и кавалеръ былъ съ пряжкой... какъ же–съ. Такъ на отцѣ–то, сударь, Груни какую–то недоимку въ казенномъ интересѣ нашли... судили его, судили и засудили въ острогъ. Даже параличъ его расшибъ, и въ этомъ самомъ параличѣ и душу Богу сдалъ. Такъ на этомъ дѣло и остановилось. Бѣдность на семью напала, ядущая бѣдность! Грунина мать, царство ей небесное! заносчивая была женщина, а въ нуждѣ смирилась, до молчанiя смирилась; видя свою жалкую ролю, даже дочь на Невскiй за подаянiемъ высылать стала. Дочь–то красавица — ну, а знаете, красота и на жестокосердныя сердца къ миротворенiю дѣйствуетъ. — Такимъ, сударь, манеромъ и пробивалась онѣ, пока дочь–то еще девчонкой глядѣла... Подросла — опять у матери опаска какъ подростка за подаянiемъ посылать — не нажить бы бѣды какой... да и Груня–то въ пансiонъ стала ходить; ей тоже благодѣтельница одна это устроила. Такъ онѣ маяньемъ и маялись годка четыре; чтò было изъ домашняго–то получше, все пораспродали, остались тряпки — платьишки кое–какiя; а вѣдь ныньче, чтó на это выручишь? и хорошiй бурнусъ за пять цѣлковыхъ на толкучкѣ не продашь... Такъ–съ... Когда ихъ жалѣючи завернешь къ нимъ... высоко было ходить — на пятомъ этажѣ жили... такъ по своему состоянiю когда рубликъ, когда полтинничекъ сунешь да сунешь... Вѣдь это очень прiятно, когда отъ достатка помочь можешь... умилительно... Вотъ съ, заболѣла Грунина мать... хилѣть, да хилѣть — слегла; какъ вотъ теперь мы съ вами толкуемъ, подъ вечеръ... отворяетъ это дверь... а я всегда на сонъ грядущiй календать читаю... Оно очень интересно показывается тамъ, какъ это города называются, сколько верстъ отъ Петербурга и Москвы, какiе государи въ заграничныхъ земляхъ царствуютъ, кто изъ разныхъ сочинителевъ померъ (Ужь будто это можетъ интересовать Лукерью Дементьевну, особенно послѣднее? Нужно вѣдь читать сочиненiя, чтобы интересоваться жизнью ихъ авторовъ. Вотъ Петрушка читалъ календарь; такъ тотъ совсѣмъ не зналъ, для чего онъ читаетъ). Читаю этотъ самый календарь, и только, сударь, прочла, что ныньче–де Анастасiи–узорѣшительницы, какъ отворилась дверь, и взошла грунина мать. Лежала; головы вѣдь поднять не могла, сама не въ своей тарелкѣ, волосы повыбились, глаза горьмя горятъ, блѣдная, вся трясется... какъ взошла, такъ мнѣ въ ноги... я даже испугалась, отскочила... А она трепещащимъ голосомъ да въ три ручья: матушка, говоритъ, Лукерья Дементьевна, воззритесь на старость мою безпомощную, не дайте голодной смертью умереть... Посѣтила, говоритъ, меня, въ облакѣ, въ огнѣ, въ дымѣ, въ вѣтрѣ посѣтила, осѣненьемъ я демонскимъ осѣнена... Вы мнѣ, говоритъ, указаны: возьмите мужнино дѣло на себя хлопотать. Я такъ даже свѣту не взвидѣла, сладкiй страхъ меня обуялъ; думаю, избрана я на боренiе противъ темнаго, гдѣ же мнѣ этимъ сосудомъ быть?.»

Но довольно отсюда. Видѣли ли вы когда–нибудь этакихъ содержательницъ магазиновъ? Есть старухи, говорящiя такимъ языкомъ, такъ тó больше все изъ богомолокъ, пристрастившихся съ дѣтства къ чтенiю церковныхъ книгъ, попрошайки, просвирни, сводящiя дружбу съ пономарями, съ дьячками. Да и тѣ не такъ говорятъ. Для чего же языкъ–то такой картавый выдумывать? Вы думаете, что все это на правду похоже? никакъ нѣтъ–съ. У всѣхъ этихъ людей также смыслъ есть; большая часть изъ нихъ за нами не гонится и живетъ своимъ умомъ, и еще несравненно больше живетъ своимъ умомъ, нежели наши сочинители, такъ что характеризовать ихъ несравненно труднѣе, чѣмъ насъ, и надо непремѣнно коротко знать ихъ, чтобы не впасть въ пошлость, ихъ описывая. Зачѣмъ же въ нихъ грязью метать? — И это все извиняется реальнымъ направленiемъ литературы!..

А вотъ еще:

Николай Васильичъ (отставной изъ военныхъ, лѣтъ 60) и Александръ Васильичъ (старикъ, темнаго происхожденiя, благопрiобрѣвшiй состоянiе въ откупахъ и другихъ спекуляцiяхъ).

Николай Васильичъ (входитъ). Eh bien, mon frère!.. поздравь меня: сегодня я избранъ въ директоры общества главной всероссiйской обработки желѣза... Какое названiе? Прелестно, чудесно, безподобно! И сейчасъ съ завода, вообрази, какъ все это устроено... прекрасно, превосходно! Народъ суетится, бѣгаетъ, шумъ, гамъ... молотъ подымается и упадаетъ — прелестно, превосходно! Да и неудивительно, неудивительно — молотъ въ триста силъ, въ триста силъ, въ триста силъ! (Удивительнѣе всего здѣсь то, что ни изъ чего не видно, у кого такой недостатокъ фантазiи: у Николая Васильича или у автора. Нужно бы было не ставить читателя въ такое непрiятное для самаго же автора положенiе). Imaginez–vous: этакъ фабрика, такъ машины, пламя пышетъ, желѣзо раскалено, съ рабочихъ потъ льетъ, все бѣгаетъ, суетится, стукъ, гамъ, шумъ, машины дѣйствуютъ — прекрасно, чудесно, безподобно! А и неудивительно: молотъ въ четыреста силъ, въ четыреста силъ, въ четыреста силъ!

Александръ Васильичъ. Поздравляю (показываетъ газету). Узнаешь карикатуру? Кто это?

Николай Васильичъ. Кошкинъ, Петръ Ѳедорычъ Кошкинъ!.. bon vivant, brave homme! Ха–ха–ха! Чудесно, прелестно, превосходно! И жена его... Вѣра Яковлевна! Bonjour, Вѣра Яковлевна, bonjour, ха–ха–ха!

Александръ Васильичъ. Но согласись, что твой смѣхъ — горькiй смѣхъ... Вѣдь это мерзость, пасквиль, въ печати... а какъ мы еще вѣримъ печати.. Ну, тамъ бывало, какой–нибудь щелкоперъ подкинетъ, пуститъ по рукамъ пасквиль... такъ противъ этого есть судъ; а то прямо, гласно, въ печати!.. Ну, подумайте, какъ это дѣйствуетъ на нравы, чтó вносится этимъ въ общество.

Ну, положимъ, что еще есть такiе разговоры. Въ самомъ дѣлѣ, они еще случаются; да дѣло въ томъ, что объ нихъ уже писано и переписано; и ужь теперь есть вещи гораздо смѣшнѣе. Нынче есть уже люди, и ихъ много, которые, увидавъ на себя карикатуру, бѣгаютъ по знакомымъ и хвастаютъ, что на нихъ карикатура напечатана. Есть даже такiе, которые стараются увѣрить, что карикатура сочинена на нихъ, когда она просто ни къ чему не относится.

Но дальше:

Николай Васильичъ. Immoralité, immoralité!..

Александръ Васильичъ. Мало. Discorde... разрушаетъ уваженiе къ высшимъ и старшимъ, отнимаетъ у общества всѣ права — и это прогрессъ, шагъ впередъ. Даже смѣшно!

Николай Васильичъ. Pardon, mon frère... Я за прогрессъ... Прелестно, удивительно!.. Представь себѣ, это молотъ подымается, подымется и — уфъ! падаетъ... Въ пятьсотъ силъ, неудивительно, въ пятьсотъ силъ; молотъ въ пятьсотъ силъ? А proros... чтó такое у васъ съ Побѣсиной... Опять Дмитрiй на дыбки — а?.. Mystère, tout–à–fait en mystère.. Imaginez–vous: встрѣчаюсь на дняхъ съ графиней въ фойе... Bonjour, comtesse! votre santé, je suis heureux de vous voir, etc. etc. etc. Насмѣшливый взглядъ, налѣво кругомъ и въ свою ложу... удивительно, удивительно! Сватьба оглашена, и такой афронтъ, афронтъ... Я жениху вѣдь тоже oncle... дядя, дядюшка, дяденька, ха–ха–ха! Завтра даю обѣдъ... Нельзя — директоръ–учредитель; пожалуйста не забудь же... Прощай... я на минутку къ тебѣ... всѣ почетные члены будутъ... Но заводъ какой — прелестно, прекрасно, чудесно... И неудивительно — молотъ въ шестьсотъ силъ, шестьсотъ силъ, шестьсотъ силъ. Adieu! je t’attends!

Чтòже такое Николай Васильичъ? «Онъ просто глупъ и — слава Богу!»

Во всякомъ сословiи такiе дураки попадаются; для этого не нужно быть военнымъ изъ отставныхъ. Вонъ Скалозубъ, такъ тому непремѣнно было нужно военнымъ быть. А тутъ, ничего.

Могло бы тутъ быть очень характеристично употребленiе французскаго языка. Мнѣ случалось говорить съ однимъ старичкомъ изъ мышиныхъ жеребчиковъ, по выраженiю Гоголя, — который цѣлый вечеръ, говоря со мною порусски, былъ глупъ нестерпимо; но когда потомъ онъ заговорилъ пофранцузски съ одной иностранкою — откуда умъ взялся! Вольтеръ, совершенный Вольтеръ, такъ что я уши развѣсилъ. Они всѣ отлично владѣютъ французскимъ языкомъ, и всегда прибѣгаютъ къ его помощи для того, чтобы блеснуть готовымъ умомъ и щегольнуть готовою фразою. Но у г. Потѣхина, въ обѣихъ его комедiяхъ, всѣ лица, говорящiя пофранцузски, пробавляются жиденькими словами и фразами пансiонерокъ: après, tout–à–l’heure, mon ange, и т. п. Это важное замѣчанiе, потомучто тутъ есть общая черта съ языкомъ Карла Богдановича, Хватова и Лукерьи Дементьевны, т. е. опять–таки совершенное незнанiе дѣла и незнанiе силъ своихъ.

Марья Григорьевна (молодая вдова, родственница Александра Васильича). — Bonjour, Alexandre! ахъ, какъ я устала, утомилась.. voyons. (Опускается въ кресла и кладетъ книжку на столъ). Otez mes gants. (Александръ Васильичъ осторожно снимаетъ перчатки, становясь передъ ней на колѣни; снявши цѣлуетъ ей руки). Laisse–moi... après... après... Ахъ, какъ я взволнована! Александръ, папироску!

Александръ Васильичъ. Tout–à–l’heure, mon ange... (подходитъ къ дверямъ и хочетъ запереть ихъ).

Зачѣмъ же? вѣдь она ему родственница. Неужели у насъ такiе гоморскiе грѣхи часты въ обществѣ? А если нѣтъ, то что же и говорить о такихъ исключенiяхъ, тѣмъ болѣе, что Александръ Васильичъ не имѣетъ ничего въ себѣ исключительнаго. И потомъ, чтожъ? Значитъ, сошлись характерами. Мало ли какiя бываютъ страсти? мало ли какiя бываютъ обстоятельства! Вѣдь здѣсь не объяснено ничего.

Марья Григорьевна. Александръ... (строго) Après.

Александръ Васильичъ. J’obéis... Вотъ, (достаетъ папиросы) ma petite Bibi... папироска и огонь... ручку за труды... (она протягиваетъ ему руку, онъ цѣлуетъ ее нѣсколько разъ). Неловко сидѣть?.. сейчасъ скамеечку (Александръ Васильичъ подставляетъ ей скамейку): ручку за труды.

Марья Григорьевна. Право, ты странный; я такъ убита... а онъ никакого участiя не принимаетъ...

Александръ Васильичъ (съ чувствомъ). Marie, не грѣхъ?

Марья Григорьевна. Ахъ, какъ труденъ обѣтъ помогать несчастнымъ... Я сейчасъ изъ мансарды, гдѣ–то тамъ далеко на Охтѣ... грязь, духота... лохмотья, жолтыя лица и страдалецъ художникъ... écoute, артистъ...

Александръ Васильичъ (привставая, подозрительно). Художникъ, артистъ?..

Марья Григорьевна. Чтó за тонъ?.. Старикъ, слѣпой, шестеро дѣтей...

Александръ Васильичъ. Ручку, mon ange.

Марья Григорьевна. Глупенькiй... jaloux... дурачекъ!.. (протягиваетъ руку). Я шла, шла, по какой–то темной лѣстницѣ, на заднемъ дворѣ! (съ отвращенiемъ какъ бы вздрагиваетъ) фи!.. шла, шла вверхъ.. чувствую, не могу... эта духота, грязь, темнота совсѣмъ раздражила мнѣ нервы... человѣкъ даже испугался моей блѣдности, вздумалъ было поддержать, но я, Alexandre... какъ бы ты думалъ? осилила себя — вспомнила обѣтъ (Лукерья Дементьевна) и взошла на самый верхъ.

Александръ Васильичъ. Бѣдненькая, это подвигъ.

Марья Григорьевна. Ah, écoute... Вхожу... Дверь не обита, въ щеляхъ. Должно–быть, въ нихъ дуетъ. Человѣкъ отворилъ дверь; къ ней страшно было прикоснуться: такъ она закопчена, засалена... я вошла и нервически вскрикнула.. Представь, чтò я увидѣла....

Александръ Васильичъ. Чтò такое, чтò?

Марья Григорьевна. На стѣнѣ... horreur... охъ! тараканы... (содрогаясь). Фи!

Александръ Васильичъ. Ужасно!

Марья Гавриловна. И не одинъ... Я обернулась въ другой уголъ... ахъ!.. тараканъ.

Конечно, все это можетъ быть очень смѣшно разсказано талантливою актрисою; но намъ случалось много видѣть женщинъ, боящихся таракановъ и состоящихъ членами разныхъ благотворительныхъ обществъ, — по большей части это двѣ вещи нераздѣльныя, — и намъ случалось слышать разсказы о тараканахъ: «Таракановъ! таракановъ!» — А вѣдь вы очень боитесь таракановъ? — «Да; но тутъ ужь забываешь объ этомъ...» Вотъ ихъ любимая тема и вѣчный прiемъ. Самыя глупыя изъ нихъ проникнуты этой тактикою. А ужь если пойдетъ у которой изъ нихъ на–чистоту, такъ тутъ не такiя вещи услышишь, какъ у Марьи Григорьевны. И это случается; рѣдко, а случается.

Марья Григорьевна. Какой–то смрадъ по всей комнатѣ; кинулись на меня какiя–то жалкiя тѣни, цѣлуютъ руки, ноги... но все это въ лохмотьяхъ... фи! называютъ ангеломъ съ неба, ихъ спасительницей... Вѣдь меня всѣ знаютъ, даже по слухамъ... я ихъ утѣшала, съ такимъ сердечнымъ трепетомъ (ай, ай, ай!..) ты этого не поймешь, Alexandre! Это такой трепетъ, такой трепетъ! (усладительно) Потомъ гдѣ–то раздался кашель: я къ постели — больной сѣдой старикъ, лежитъ въ постели и слѣпой.. у изголовья стоитъ картина не оконченная... какая иллюзiя! онъ ослѣпъ за работой. Я начала утѣшать — онъ молчитъ. Но кругомъ мать, шестеро дѣтей цѣлуютъ мое платье, ноги... Я рискнула взять его за руку, попробовать его пульсъ.

Александръ Васильичъ. И рискнули?

Марья Григорьевна. Ахъ, Alexandre, обѣтъ ты не забывай...

Вообще нужно быть очень ловкимъ и опытнымъ, начиная карикатурить другого; а то можетъ случиться такая же исторiя, какъ если картавый начнетъ передразнивать другого картаваго: пожалуй еще заставитъ жалѣть себя и краснѣть за самаго себя своихъ слушателей.

Но довольно объ этой комедiи: въ ней все неправда, въ ней все сочинено, какъ языкъ Карла Богдановича и Лукерьи Дементьевны; также точно сочинены чувства и положенiя, какъ–будто авторъ самъ не зналъ, надъ чѣмъ посмѣяться, и явился со своимъ литературнымъ дѣтищемъ точно также, какъ засмѣялся Жевакинъ при видѣ Кочкарева, помирающаго со смѣху: слышитъ, всѣ смѣются надъ чѣмъ–то; давай, думаетъ, и я засмѣюся. Это очень добродушно и смѣшно очень; а ужь добродушно–то въ высшей степени: ни одного своего лица нѣтъ, ни единой странички собственнаго изобрѣтенiя; тò у Гоголя, тò у г. Островскаго, это у Грибоѣдова, а большая часть изъ разныхъ являющихся какъ метеоры, сочиненiй новѣйшаго времени, да еще многое недослышанное, перепутанное, — ни дать ни взять какъ разсказъ какого нибудь денщика, пришедшаго изъ балета, о томъ, чтò тамъ такое показывалось.