ПО НѢСКОЛЬКУ СЛОВЪ О НѢКОТОРЫХЪ ХОРОШИХЪ КНИГАХЪ

______

 

Между читателями (мы говоримъ объ обыкновенныхъ читателяхъ, а ихъ слава–богу на Руси уже много), какъ и вообще между людьми, есть такiе, которые живутъ по преимуществу чувствомъ, — это любители романовъ, драмъ, повѣстей, поэмъ, словомъ такъ–называемой беллетристики. Другiе напротивъ живутъ умомъ, жаждой знанiя: это любители книгъ съ научнымъ содержанiемъ. Въ сущности причина, пробудившая въ нихъ любовь къ чтенiю, одна и таже: это — неполнота образованiя. Но въ тѣхъ и въ другихъ одинъ и тотъ же недостатокъ отозвался различно. Люди съ преимущественно развитымъ чувствомъ, будучи недовольны и собою и окружающей ихъ средой, желаютъ, сознательно или безсознательно, для насъ это не имѣетъ большой важности, сыскать хотя во взятой для прочтенiя книжкѣ жизнь, не похожую на ту, на которую они обречены сами, сыскать жизнь полную тревогъ и волненiй съ одной стороны и наслажденiй съ другой. Читая, они принаравливаютъ къ себѣ развиваемыя авторомъ событiя, становятся на мѣсто дѣйствующихъ лицъ, словомъ, хотя въ воображенiи, но живутъ иной, не обыденной жизнью. Люди съ преимущественно развитымъ умомъ, при тѣхъ же обстоятельствахъ, берутся напротивъ за научную книгу. Поражонные всей пошлостью и грязью окружающей ихъ среды, всей бѣдностью окружающей ихъ природы, измѣнчивостью ея, словомъ несостоятельностью всего окружающаго ихъ мiра, они стремятся узнать какъ и почему составилась именно такая, а не иная среда, таковы ли дѣйствительно ихъ отношенiя, какими онѣ должны быть по законамъ природы, да есть ли наконецъ непреложные законы и въ самой природѣ. Рѣшенiе всѣхъ этихъ вопросовъ оказывается для нихъ невозможнымъ, и вотъ они, чувствуя, что это зависитъ отъ недостаточности образованiя, имъ даннаго, стремятся къ самообразованiю. Будучи не въ состоянiи исключительно предаться ученымъ занятiямъ, тѣмъ болѣе что для этихъ занятiй необходима ученая подготовка, которой въ нихъ нѣтъ, они остались бы навсегда неудовлетворенными, еслибы не популярныя книжки объ предметахъ, заимствованныхъ изъ мiра наукъ.

Какъ повидимому ни разнообразны потребности тѣхъ и другихъ любителей чтенiя, однако условiя того, чтобы книжка понравилась читателямъ, въ сущности одинаковы. Въ самомъ дѣлѣ, для того чтобы беллетристическое произведенiе удовлетворяло потребностямъ и цѣлямъ настоящихъ любителей чтенiя, оно необходимо должно быть хорошимъ; плохое, въ которомъ неестественная завязка и развязка, невыдержанность характеровъ дѣйствующихъ лицъ, блѣдность красокъ и т. д., не увлечетъ никого, а слѣдовательно для любителя, который желаетъ пережить то, о чемъ разсказываетъ ему авторъ, оно будетъ совершенно безполезно и лучше его не читать. Точно такъ и любитель научнаго чтенiя, не прiученный къ настоящему ученому труду, тяготится, несмотря на всю свою любознательность, сухимъ и чисто–научнымъ изложенiемъ предмета: оно невольно возбуждаетъ въ немъ заботу и клонитъ его ко сну, — явленiе чисто физическое, какъ слѣдствiе слишкомъ напряжоннаго вниманiя. Чтобы книга понравилась ему, необходима красота въ ея изложенiи; авторъ долженъ усвоить себѣ эстетическiй взглядъ на предметъ, да и разсматривая его съ этой именно точки зрѣнiя, долженъ еще дать ему художественную обстановку. Такимъ образомъ какого бы рода ни были предлагаемыя любителямъ чтенiя книжки, во всякомъ случаѣ если онѣ имѣютъ претензiю вполнѣ понравиться читателямъ, для нихъ необходимо условiе — быть хорошо–написанными произведенiями.

Если у насъ мало охотниковъ до чтенiя популярныхъ книгъ серьознаго содержанiя, то главною причиною того безъ сомнѣнiя несостоятельность этихъ книжекъ къ отношенiю къ самому важному условiю ихъ привлекательности, только лишь указанному нами. Да много ли и было до сихъ поръ популярныхъ книгъ въ нашей литературѣ! А между–тѣмъ на Руси теперь уже очень нерѣдко и очень многiе, постигшiе наконецъ всю пустоту и нелѣпость плохихъ беллетристическихъ произведенiй, ищутъ и охотно берутся за серьозныя книги.

Мы думаемъ пособить въ этомъ нашимъ читателямъ, рекомендуя имъ книжки собственно для легкаго чтенiя, какого бы содержанiя онѣ ни были, беллетристическаго или серьознаго, но такiя, въ которыхъ красота изложенiя если и не преобладаетъ, то во всякомъ случаѣ играетъ весьма важную роль, хотя и не отказываемъ себѣ въ правѣ порекомендовать при случаѣ и чисто–ученую книгу, если только въ ней простота изложенiя соединяется съ интересностью предмета. Начнемъ съ того, чтò можетъ занять всѣхъ и каждаго: это

 

Географическiе очерки и картины. Составлено по Грубе и другимъ источникамъ. Выпуски I и II, 1860 г. Москва. Въ типографiи Грачева и К°. Цѣна за обѣ 1 р. 50 к.

 

Грубе педагогъ и писалъ собственно для воспитанниковъ учебныхъ заведенiй, но не думайте, что эта книжка тѣмъ самымъ дѣлается неинтересною для взрослыхъ. Бывши воспитанниками мы и понятiя не имѣли о подобныхъ пособiяхъ къ изученiю географiи; да ктому же онъ предполагаетъ своими читателями дѣтей старшаго возраста и слѣдовательно близкихъ къ окончанiю курса, почти взрослыхъ. По выходѣ этой книжки на русскомъ языкѣ, нѣтъ возможности представить себѣ учебное заведенiе, начальство котораго не позаботилось бы о прiобрѣтенiи ея даже въ нѣсколькихъ экземплярахъ для учебной библiотеки. Въ этихъ книжкахъ составитель старается ознакомить читателей съ цивилизацiей народовъ континентальной Европы, переходя съ возможной постепенностью отъ народовъ самыхъ невѣжественныхъ къ народамъ все болѣе и болѣе цивилизованнымъ, такъ что онъ начинаетъ разсказами о тѣхъ, у которыхъ цивилизацiи нѣтъ совсѣмъ и зависимость которыхъ отъ окружающей ихъ природы бросается въ глаза на каждомъ шагу, — о сѣверныхъ помадахъ, а кончаетъ очерками Францiи, гдѣ человѣческiя отношенiя наиболѣе сложны. Только по поводу лапландцевъ и самоѣдовъ читатель переносится изъ Европы въ Азiю, да по поводу испанцевъ въ Америку, въ ихъ прежнiя колонiи, Мексику и Перу. Въ прекрасныхъ очеркахъ, заимствованныхъ у замѣчательнѣйшихъ туристовъ новѣйшаго времени, представлены здѣсь отчасти природа и мѣстность, но главнѣйшимъ образомъ обычаи и нравы сѣвера (Европы и Азiи: лапландцы, самоѣды, остяки), австрiйскихъ владѣнiй (венгры, поляки, чехи, придунайскiе славяне), альпiйской области (все это составляетъ выпускъ I), Италiи, Испанiи (гдѣ между прочимъ Мексики и Перу), Грецiи и Францiи (это выпускъ II). Групировка и выборъ картинъ, назначенныхъ для характеристики каждой страны и народа — превосходны: три, много шесть очерковъ такъ прекрасно характеризуютъ мѣстность и народъ, что тотчасъ же совершенно освоиваешься съ ними; напримѣръ Италiи посвящено всего три очерка, но это Римъ, съ его отличительными чертами, карнаваломъ и страстной недѣлей, Венецiя и Геркуланумъ; а зная ихъ вы уже знаете Италiю, потомучто она вся въ нихъ со всѣмъ своимъ добромъ и зломъ, со всѣмъ прошедшимъ и настоящимъ и даже съ зачатками будущаго. Самыя картины... но лучше вотъ вамъ одна на выдержку изъ I выпуска:

красота полярной ночи

 

Это было въ половинѣ ноября. Погода стояла хорошая и прiобрѣла уже то спокойствiе и тотъ опредѣленный характеръ, который она сохраняетъ впродолженiе всей зимы. Правда, солнце оставило насъ, но какъ могъ я жалѣть объ его отсутствiи, смотря на чудную картину его исчезновенiя! Солнце казалось только для того и скрылось за горизонтомъ, чтобы на все положить печать спокойствiя и торжественности, всему придать магическiй блескъ, все облить тѣмъ роскошнымъ пламенемъ, которое незамѣтно распространилось по всему небу.

Какъ въ природѣ, такъ и въ душѣ моей все было спокойнѣе и тише, солнце унесло съ собою всѣ страсти. Самые слабые звуки были слышны въ значительномъ отдаленiи, и я на противоположномъ берегу Фугленэса прислушивался къ малѣйшему шороху, тогда какъ лѣтомъ ни одинъ звукъ не долеталъ оттуда. Зрѣлище неба безъ солнца было такъ поразительно оригинально, что я совершенно забылъ землю и все смотрѣлъ только на сiяющiй горизонтъ. День былъ похожъ на свѣтлыя сумерки, и мы были въ состоянiи ѣсть обѣдъ нашъ не зажигая свѣчи, хотя это было необходимо для тѣхъ, кто хотѣлъ читать или писать.

Какъ только наступилъ вечеръ, тысячи блуждающихъ огоньковъ таинственно закружились въ воздухѣ, какъ–будто были назначены провидѣнiемъ освѣщать своими кроткими лучами часы мрака. Сѣверное сiянiе образуетъ поперегъ неба блестящую дугу изъ блѣднаго, играющаго пламени, которое съ непостижимою быстротою движется, извиваясь какъ змѣй. Потомъ оно вдругъ исчезаетъ, и ночь закутываетъ все своимъ чернымъ покрываломъ; но вслѣдъ затѣмъ неизмѣримое пространство эфира мгновенно покрывается снова огнемъ, который принимаетъ совершенно новый видъ и разливаетъ по небу слабый, серебряный свѣтъ, плывущiй подобно волнамъ или скорѣе облакамъ, гонимымъ вѣтромъ. Узкiя полоски пламени съ непостижимой быстротой прорѣзываютъ воздухъ, въ нѣсколько минутъ пробѣгаютъ всю дугу небеснаго свода и исчезаютъ за южнымъ горизонтомъ. Время отъ времени увидишь вдругъ наверху широкую массу свѣта, въ формѣ лучистаго вѣнка сходящаго къ землѣ, и потомъ въ одинъ мигъ исчезающаго.

Сѣверное сiянiе показывается чаще всего въ тихую погоду; однакожъ никогда я не видалъ его живѣе, какъ при свѣжемъ юговосточномъ вѣтрѣ, который хотя прямо встрѣчался съ сѣвернымъ сiянiемъ, шедшимъ съ большою быстротою съ противоположной стороны, но вѣроятно нисколько не мѣшалъ его движенiю, потомучто оно въ узкомъ, неизмѣняемомъ потокѣ свѣта продолжало свой путь. Я всегда замѣчалъ, что оно проходило съ сѣверозапада и исчезало на юговостокѣ. Сначала показывались обыкновенно слабые, неправильные лучи свѣта, всходившiе въ вышинѣ за горами и имѣвшiе большое сходство съ заревомъ отдаленнаго пожара; но они недолго остаются на горизонтѣ, а восходятъ до зенита, и принимаютъ большое разнообразiе формъ и движенiй, такъ что простое описанiе не можетъ дать объ нихъ никакого понятiя.

Явленiе сѣвернаго сiянiя не всегда обусловливалось безоблачнымъ небомъ; я замѣчалъ его и на нѣсколько пасмурномъ небѣ. Одинъ разъ показалось темножолтое пламя, медленно всходившее изъ–за чернаго облака на сѣверозападѣ, и двѣ или три минуты простоявшее неподвижно, какъ–будто это было отраженiе большого свѣта. Когда я взглянулъ на зенитъ, то замѣтилъ маленькую, едва замѣтную свѣтлую точку, а минуту спустя освѣтилась вся пустыня неба, точно такъ какъ–будто солнце разомъ вышло изъ–за густого облака. На слѣдующiй день погода была пасмурная и грозила снѣгомъ. Къ концу ноября холодъ сдѣлался сильнѣе, небо прояснилось и свѣтъ, происходящiй отъ сѣверной утренней зари (aurora borealis), сталъ иногда такъ силенъ, что при немъ я былъ въ состоянiи читать что–нибудь крупно напечатанное и найти иголку, въ случаѣ еслибъ я уронилъ ее.

..............................................

Вечеръ приближался съ необыкновеннымъ блескомъ. Звѣздами усѣянный небосклонъ сiялъ удвоеннымъ свѣтомъ, и зрѣлище было въ высшей степени великолѣпно. Морозъ былъ рѣзокъ; все блестѣло и сверкало на небѣ и на землѣ.

Трудно описать необыкновенную яркость мерцанiя многихъ небесныхъ тѣлъ; цвѣтъ ихъ переходилъ отъ огненнаго, оранжево–жолтаго къ ярко–красному и каждый лучъ ихъ сквозь чистый эфиръ бросался въ глаза. Сѣверное сiянiе начало играть вокругъ насъ и надъ нами. Блѣдные снопы пламени упали сперва изъ верхней точки, потомъ дрожащiе огоньки быстро пустились вдоль неба и поколебали голубой воздушный океанъ, между тѣмъ какъ ночная планета (свѣтило?) высоко продолжала свой путь по тверди небесной и кротко и уныло смотрѣла на насъ. Каждая вѣтка, каждый побѣгъ сверкалъ какъ–будто усыпанный драгоцѣнными камнями; свѣтлыя искры тысячи тысячъ кристаловъ напоминали о волшебныхъ сказкахъ; елки и березы казалось были деревьями иного, лучшаго мiра. Мы проѣзжали черезъ очарованный лѣсъ, выросшiй для того, чтобы укоротить для насъ часы долгой ночи. Мы съ нашими странными фигурами, отъ мороза и инея закутанные въ шубы, мы, въ молчаливомъ бѣгѣ везомые вѣтвисто–рогатыми, снѣговыми конями, похожи были не на людей, а скорѣе на шайку подземныхъ духовъ, проѣзжающихъ черезъ пустыя пространства, чтобы танцовать съ лапландскими вѣдьмами и торжествовать праздникъ полуночи.

 

Мы взяли этотъ очеркъ не потому, что онъ лучше другихъ, но потомучто онъ покороче, а между тѣмъ и въ немъ уже видно какъ хорошо обрисовывается природа описываемыхъ здѣсь странъ. Не менѣе хороши и описанiя самыхъ мѣстностей, напримѣръ Богемiя, Женевское озеро и проч. Чтоже касается до нравовъ и обычаевъ, то нужно отдать справедливость составителю: народы расположены такъ, что соблюдена возможно строгая постепенность въ переходахъ отъ менѣе развитыхъ къ болѣе развитымъ, и бытъ каждаго изъ этихъ представителей различныхъ степеней европейской цивилизацiи описанъ въ полной подробности. Безъ пощады народному тщеславiю и безъ униженiя народной гордости, здѣсь безпристрастно представлены всѣ, и хорошiя, и дурныя качества каждаго народа; напримѣръ для характеристики французовъ, нацiи цивилизованной, въ чемъ отдается ей полная справедливость и почему ей отведено болѣе другихъ мѣста, представленъ между прочимъ и такой очеркъ:

 

парижъ и благерство

 

Я закутался плотнѣе въ свой плащъ, потомучто дулъ холодный сѣверо–западный вѣтеръ и дождь хлесталъ мнѣ въ лицо, когда, направляясь къ Passage de l’Opéra, я переходилъ Pont–au–Change противъ Palais de Justice. Ничто столько не поддаетъ прыти, какъ подобная сырая январьская погода; ея двойственный характеръ рѣшительно сбиваетъ съ толку зимою. Можно отнестись къ природѣ словами мейстера Антона къ Магдалинѣ: «не понимаю, что дѣлается на свѣтѣ!»(*) При переходѣ черезъ площадь du Chatelet мое вниманiе было невольно привлечено густой толпою, которая близь Побѣдной колоны стѣснилась вокругъ повозки, запряжонной двумя ослами. Это была карета съ двумя отдѣленiями. На маленькой трибунѣ, устроенной около козелъ, стоялъ какой–то господинъ въ черномъ фракѣ и держалъ рѣчь къ толпѣ; сверху на имперiалѣ экипажа, маленькiй мальчикъ въ шутовскомъ балахонѣ билъ въ барабанъ, акомпанируя двумъ взрослымъ музыкантамъ, въ подобныхъ же костюмахъ, которые извлекали ужасные звуки изъ какихъ–то жестяныхъ инструментовъ, и несмотря на сырость и слѣдовательно скверный резонансъ, такъ шумѣли, что нельзя было на площади, въ буквальномъ смыслѣ, разслышать своихъ собственныхъ словъ. Господинъ на трибунѣ, капельмейстеръ этого страшнаго оркестра, колокольчикомъ давалъ знать музыкантамъ когда нужно молчать, когда удвоить свое рвенiе. Сначала я было принялъ его за нѣмого, но по окончанiи этого эвфоническаго удовольствiя, доставленнаго имъ публикѣ, — онъ началъ свое вранье. На этомъ господинѣ былъ фракъ, бѣлый галстукъ, очки съ большими синими стеклами, шапка украшенная звѣздочками, золотыми кистями, и если не ошибаюсь, слѣдующей надписью, вышитой серебромъ: «Latrand, ci–devant attaché au service des hopitaux militaires». Изъ ящика козелъ онъ вытащилъ два скелета; блестящiя бѣлыя кости одного были связаны мѣдной проволокой, а другого сухими жилами. Со множествомъ таинственныхъ и многозначительныхъ жестовъ ci–devant attaché, назвавшись еще chirurgien de l’empereur de Maroc, поставилъ скелеты и двигалъ костями, соотвѣтственно своимъ движенiямъ. Потомъ онъ изобразилъ мимически боль, втиранiе мази и совершенное выздоровленiе скелета; наконецъ, показавъ съ дюжину свидѣтельствъ въ рамкахъ подъ стекломъ со множествомъ печатей, онъ далъ знакъ музыкантамъ замолчать и началъ говорить почти въ слѣдующихъ выраженiяхъ:

«Господа, кто изъ васъ боленъ? Никто? А это потому, что вы не можете узнать болѣзни. Человѣкъ рожденъ для страданiй... Всякiй можетъ возбудить боль; но я ее могу уничтожить. Если вы больны, приходите ко мнѣ и скажите: M–r Latrand, ci–devant attaché au service des hopitaux militaires! я боленъ. Хорошо! И я начну васъ лечить, потомучто я врачъ, великiй врачъ. Да, я учился — о! я много учился! Я лечилъ въ Алжирѣ на полѣ битвы. Взгляните на эти свидѣтельства гг. генераловъ нашей побѣдоносной, покрытой славой армiи. Да, наши храбрые солдаты получаютъ раны, но я излечиваю эти раны... Только 50 сантимовъ. Messieurs et mesdames, я лечу и мужчинъ и женщинъ. Видите этотъ флакончикъ, — въ немъ бальзамъ, и что это за бальзамъ! Не хотите ли понюхать, нѣтъ? Онъ нехорошо пахнетъ, но всѣ хорошiя лекарства дурно пахнутъ. Я продаю вѣдь не eau de Cologne. Но если у васъ болитъ рука, голова, нога, желудокъ или что–нибудь другое, возьмите пять капель этого бальзама и растирайте больное мѣсто одинъ разъ въ день: мужчины утромъ, женщины вечеромъ. Это единственное различiе основано на томъ, что мужчины находятся подъ влiянiемъ солнца, а женщины подъ влiянiемъ луны. И только 50 сантимовъ! Я народный врачъ, я не хочу и дѣла имѣть съ богачами!»

Въ этомъ тонѣ онъ говорилъ, говорилъ до тѣхъ поръ пока духъ не захватило. Тутъ началась опять музыка и дала время отдохнуть голосу великаго врача императора Марокко, который опять принялся за мимическiя штуки съ скелетами. Я подумалъ было, что игра свѣчъ не стоитъ, но ошибся, потомучто на моихъ глазахъ въ нѣсколько мгновенiй было раскуплено множество пузырьковъ. Такихъ кочующихъ великихъ врачей можно здѣсь встрѣтить вездѣ. Зубные врачи, безденежно дергающiе зубы, всякiй праздникъ появляются на елисейскихъ поляхъ. На козлахъ ихъ экипажа раскладываются выдерганные зубы. Едва успѣетъ сойти одинъ пацiентъ, какъ уже взбирается другой. Все дѣло въ томъ, чтобы каждый взялъ какое–нибудь средство отъ зубной боли или зубную мазь.

Рѣчь этихъ господъ иногда возвышается до истиннаго паѳоса. Они могутъ говорить по цѣлымъ часамъ не повторяясь: чѣмъ наглѣе они хвастаютъ, чѣмъ безстыднѣе лгутъ, тѣмъ лучше идутъ ихъ дѣла. Если зритель усомнится въ огромной практикѣ чудотворнаго доктора, онъ начинаетъ: «а! вы думаете, что я пришолъ сюда только для того, чтобы собирать деньги? Какъ–будто ихъ у меня самого мало! Я продаю ежедневно на нѣсколько тысячъ франковъ. Взгляните! (Онъ встряхиваетъ мѣшокъ съ деньгами и начинаетъ рыться въ немъ) вотъ это я собралъ только сегодня. Вы думаете, что это простые су? Та–та–та! Посмотрите–ка, сосчитайте! Нѣтъ? Это золото, чистое золото! Хотите серебра? Да здѣсь его больше чѣмъ у всѣхъ у васъ въ карманахъ и пр.» Если начинаютъ смѣяться надъ его безстыдствомъ, это мало измѣняетъ расположенiе его духа.» Вы смѣетесь? Вы думаете: какой шарлатанъ!.. Да, господа, я шарлатанъ, большой шарлатанъ. Но будете ли вы меня слушать, если я не буду шарлатаномъ? Но чтоже вы сами, и что весь мiръ? Вездѣ шарлатанство! Взгляните на эту добрую женщину съ земляникой: не положила ли она лучшiя ягоды сверху и пр.»

Подобныя замѣчанiя достигаютъ своей цѣли; универсальныя средства раскупаются въ огромномъ количествѣ и доставляютъ огромный прибытокъ изобрѣтателю. Конечно дѣйствiе лекарства будетъ — вздоръ. Такiя же уловки употребляетъ и купецъ. Онъ выставляетъ въ окнахъ цѣну товара ниже той, за которую продаетъ, чтобы привлечь публику. Вошедшiй въ магазинъ непремѣнно купитъ.

Это только нѣкоторые случаи парижской blague, но ее встрѣтимъ всюду: и въ прессѣ, и въ лавкахъ, и въ модныхъ магазинахъ, и въ мастерскихъ художниковъ. Одинъ продаетъ сквернѣйшiя перья и пишетъ красивыя буквы, чтобы доказать достоинство перьевъ. Онъ не говоритъ: «посмотрите какъ я пишу,» а «посмотрите, какъ пишутъ эти перья». Тамъ вертится продавецъ отравы для мышей, и чтобы доказать дѣйствительность своего средства, привязалъ съ дюжину мертвыхъ крысъ къ шесту съ надписью: «pas de prison, guerre implacable aux rats».

Прочтите руководящую статью въ газетѣ, послушайте лекцiю въ Collége de France, побывайте на публичномъ засѣданiи академiи — вездѣ вы встрѣтите blague. Вездѣ преувеличенiе, противорѣчiе, самообожанiе.

Но тотъ же самый человѣкъ, который дозволяетъ этой blague прельщать себя и при покупкѣ бальзама въ 10 су, и при покупкѣ голоса на выборахъ, тотъ же самый человѣкъ говоритъ: «quelle blague!»

По даннымъ нами отрывкамъ читатели легко могутъ судить о привлекательности цѣлаго и нѣтъ сомнѣнiя, что книжки эти быстро разойдутся между любителями такъ называемаго серьознаго чтенiя. Что касается до любителей беллетристики, то мы смѣло можемъ сказать, что они нисколько не ошибутся, оставивъ, для прочтенiя этой книжки, даже и очень хорошее беллетристическое произведенiе. Да и чѣмъ это не романъ (если вы уже такой записной охотникъ до романовъ, что безъ нихъ и жить не можете): тутъ есть и герой — это человѣкъ въ общемъ значенiи слова, и вы можете прослѣдить всю его жизнь, со всѣми ея тревогами, удачами и неудачами, радостями и скорбями, начиная съ его младенчества на дальнемъ сѣверѣ, гдѣ его мать–природа оказывается такой плохой воспитательницей, и переходя по всѣмъ возрастамъ до возмужалости, при которой онъ хотя и вошолъ въ умъ, хотя и понимаетъ, чтó ему слѣдуетъ дѣлать и кàкъ ему слѣдуетъ жить, да воспитанiе, не давшее ему ни силы, ни воли дѣлаетъ изъ него — благера... Въ самомъ дѣлѣ, любитель романовъ, — и слѣд. потому самому человѣкъ, способный уноситься воображенiемъ даже и въ заоблачныя страны, — при чтенiи этихъ очерковъ можетъ также сильно афектироваться, какъ и при чтенiи романа: кровь волнуется, возбуждаются мысли и мечты, желанiя и чувства самыя разнообразныя, словомъ вы сами переживаете эту жизнь, по большей части несхожую съ нашей, — а не того ли вы и ищете въ романѣ?.. Вся разница въ томъ, что здѣсь вы заняты дѣломъ, что эта книжка (хотя она и не приведетъ васъ къ безотрадному сознанiю немощи человѣческой) невольно приведетъ васъ къ весьма серьозному вопросу: возможно ли для человѣка совершенство? — и если вы сряду послѣ нея возьмете

 

Этюды. Популярныя чтенiя М. Г. Шлейдена. Переводъ Я. П. Калиновскаго. Москва. 1861. Цѣна 2 р. 50 к., —

 

то сначала пожалуй придете и къ такому заключенiю, что въ общемъ значенiи слова (въ смыслѣ «человѣчество» (!?) стр. 5), человѣкъ — созданiе самое ничтожное... Въ самомъ дѣлѣ, почтенный професоръ, поговоривъ вмѣсто введенiя о миражѣ въ песчаной пустынѣ, заканчиваетъ описанiе этого необыкновеннаго явленiя тирадами о ничтожествѣ усилiй человѣческихъ и невозможности прогреса въ человѣчествѣ. Будто бы, г. професоръ? спрашиваете вы невольно: — да такъ ли полно говоритъ исторiя? — Да что тамъ исторiя, вы вотъ меня послушайте, — думаетъ въ свою очередь г. професоръ и начинаетъ представлять вамъ этюдъ за этюдомъ (всего 8), въ которыхъ чрезвычайно элегантно, по–свѣтски доказываетъ, что человѣкъ — это ничтожная поденка, которая «очутилась передъ страсбургской колокольней и съ благородною, похвальною гордостью поставила себѣ задачею изучить этотъ колоссъ... съ своимъ комаринымъ разумомъ... пытается она съ малыми своими познанiями развить генiальныя идеи Эрвина фонъ–Штайнбаха. Блажная дура! не правдали? (стр. 141)» и жалѣетъ о томъ, что «слабое творенiе, человѣкъ, воображаетъ себя чѣмъ–то совершеннымъ и великимъ. Эта муха–поденка, едва видящая песчинку передъ своимъ носомъ, разсуждаетъ о наблюденiяхъ, доступныхъ какому–нибудь Чимборазо (стр. 256)». Неправда ли, сильно? — а между–тѣмъ по прочтенiи книги вы окажетесь убѣжденнымъ скорѣе въ обратныхъ положенiяхъ, т. е. что человѣкъ и теперь нѣчто довольно совершенное и великое и что человѣчество идетъ постоянно впередъ...

 

Въ самомъ дѣлѣ, чрезвычайно жаль, что эта книжка проникнута такими дикими quasi–философскими воззрѣнiями и ложнымъ пiэтизмомъ: въ остальномъ она просто великолѣпна. Шлейденъ вообще мастеръ писать: его статьи, о какомъ бы предметѣ онъ ни заговорилъ, читаются всегда легко и свободно, обстановка въ нихъ художественна, впечатлѣнiе ихъ сильно и прiятно. А говоритъ онъ, особенно въ настоящей книжкѣ, о весьма разнообразныхъ предметахъ: переселенiя въ органическомъ и неорганическомъ мiрѣ, экспедицiи въ полярныя страны, разсказы о звукахъ, о душѣ растенiй, о Сведенборгѣ и суевѣрiи, о Валленштейнѣ и астрологiи, о лунѣ, наконецъ исторiя волшебства и суевѣрiя — все это займетъ васъ не на одинъ часъ и займетъ чрезвычайно прiятно. Шлейденъ, замѣчательный професоръ ботаники и много трудившiйся для своей науки, высказался весь въ этой книжкѣ: вы видите, что это весьма добрый господинъ, немножко жуиръ (стр. 172, 286) и дамскiй угодникъ (стр. 119), и вообще человѣкъ свѣтскiй, хорошiй говорунъ и даже отчасти поэтъ, умѣющiй въ искренней, проникнутой теплотою чувства бесѣдѣ поговорить о самыхъ серьозныхъ вещахъ общедоступнымъ языкомъ съ тѣми свѣтскими людьми, которые «учились понемногу чему–нибудь и какъ–нибудь». Самый сухой предметъ описанiя въ его медоточивыхъ устахъ дѣлается совершенно живымъ и увлекательнымъ. Повидимому что можно представить себѣ суше и безжизненнѣе объясненiя карты луны, приложенной къ этой книгѣ, и указанiя приблизительно вычисленной астрономами высоты лунныхъ горъ? — А послушайте, какъ это выходитъ у Шлейдена:

 

Литробъ пробовалъ рѣшить этотъ вопросъ (о поѣздкѣ на луну) въ своемъ Wundern des Himmels; но его изслѣдованiя, отличаясь обширностью взгляда и основательностью, менѣе говорятъ чувствамъ. Онъ доказываетъ, что на луну мы не можемъ попасть ни съ почтой, ни по желѣзной дорогѣ, ни въ воздушномъ шарѣ, ни метательнымъ орудiемъ; но онъ забылъ при этомъ движущую силу, вожделѣнiя сердца влюбленной пары, мечтающей при лунномъ сiянiи. Вздохи тѣснятъ ихъ грудь; стремленiе къ чему–то непонятному въ заоблачныхъ сферахъ возвышаетъ ихъ надъ бренною земною жизнью. Не успѣли мы оглянуться, какъ они уже ускользнули отъ насъ; но къ счатью мы еще успѣли вовремя ухватиться за край ихъ одежды, и полетѣли по воздушному пространству съ быстротою мысли... нѣтъ, еще скорѣе — съ быстротою любовнаго вздоха, къ серебряному диску луны. Вотъ мы спустились на самой вершинѣ Аристарха (гора на лунѣ). «Но, сударыня, вы обуты въ атласные башмаки! они негодятся для острыхъ стекловидныхъ утесовъ, между которыми мы должны будемъ карабкаться!» (читатель, простите автору эти нѣмецкiя приторности). Наша влюбленная парочка уже отправилась однако восхищаться другимъ предметомъ. Какимъ? это мы увидимъ скоро. Итакъ мы отправимся пока одни на новыя открытiя, предполагая, что запаслись всѣмъ необходимымъ для странствованiя по лунѣ. Хотя это путешествiе, какъ увидимъ ниже, довольно затруднительно, но недолжно забывать, что на лунѣ мы можемъ нести на себѣ въ семь разъ больше, нежели на землѣ.

Начнемъ наше путешествiе съ Аристарха, къ которому мы пристали. Мы не станемъ строго придерживаться дѣйствительно возможнаго горизонта въ нашемъ обзорѣ мѣстности, по крайней мѣрѣ въ описанiи. Нѣтъ, чтобы лучше обозрѣть мѣстность, въ случаѣ надобности мы поднимемся мысленно выше на желаемую вышину. Мы не станемъ также увеличивать путевой нашъ журналъ безполезными показанiями времени.

Наступаетъ вечеръ. Заходящее солнце стоитъ на западномъ горизонтѣ въ такомъ мучительномъ для зрѣнiя блескѣ, что мы принуждены защитить наши глаза взятыми съ собою синими стеклами. Въ странномъ контрастѣ съ этимъ представляется почти черная синева неба, въ сравненiи съ которою наше самое темное ночное небо кажется еще свѣтлымъ; не смотря на то, что еще почти день, эта темная синева позволяетъ намъ различить на небѣ большiя звѣзды. Мы стоимъ на краю совершенно круглаго кратера горы, Кольцовой горы, какъ называютъ ее на лунѣ. Этотъ кратеръ съ внутренней своей стороны опускается отвѣсно въ глубь на 7,000, гдѣ уже ложится такая мрачная ночная тѣнь, о которой мы не можемъ составить себѣ на землѣ никакого понятiя. Изъ средины этой мрачной пучины поднимается конусообразная гора, вершина которой лежитъ подъ нашими ногами на нѣсколько тысячъ футовъ. Съ этимъ мракомъ въ пучинѣ составляетъ непрiятный контрастъ зеркальный блескъ стекловидной поверхности окраины Кольцовой горы; отсюда этотъ блескъ гигантскими лучами распространяется особенно къ в., ю–в. и ю. на 30–40 миль, по равнинѣ, окружающей Аристарха. Эта обширная равнина, южная часть которой названа океаномъ бурь, а сѣверо–западная — моремъ дождей, лежитъ подъ нашими ногами всего на 2,500 футовъ. Прежде нежели сойдемъ внизъ съ этого пункта, который можно представить себѣ мысленно еще нѣсколько выше, разсмотримъ очаровательный вечернiй ландшафтъ, открывающiйся нашимъ взорамъ. Изъ океана бурь на ю–в. возвышается, почти одиноко, въ яркомъ освѣщенiи, Кеплеръ, кольцовая гора, подобная той, на которой мы стоимъ. Отсюда какъ и отъ Аристарха, особенно на з. и с–в., распространяются ярко блестящiе лучи, отражаемые стекловидною поверхностью скалъ; нѣкоторые изъ этихъ лучей достигаютъ вполнѣ отъ одной горы къ другой. Болѣе на ю–в. тянется гряда горъ, также соединяющаяся съ Аристархомъ свѣтлыми полосами. Главную массу ея составляютъ Карпаты, возвышающiяся почти на 6,000. Изъ нихъ поднимаются двѣ большiя кольцовыя горы Коперникъ, и 4,000 выше ея, Эратосфенъ. Прямо на в. изъ моря дождей, отдѣленнаго отъ Карпатовъ океаномъ бурь, выходитъ нѣсколько еще болѣе высокихъ кольцовыхъ горъ. Самая дальняя и большая, имѣющая 11 миль въ поперечникѣ, Архимедъ соединяется посредствомъ Апениновъ съ Эратосфеномъ. Изъ обширнаго моря дождей, окружая его, поднимаются въ туманной дали на с–в. Альпы, вышиною въ 11,000, нѣсколько далѣе влѣво — большая кольцовая гора Платонъ, и наконецъ почти на с. гора, которая мысомъ Гераклидомъ глубоко врѣзывается въ море дождей.

Хотя этотъ ландшафтъ освѣщенъ лучами заходящаго солнца, но ничто не напоминаетъ намъ прекрасныхъ ночей на землѣ. Невыносимый, до послѣдней минуты яркiй блескъ отдаленной вершины горы исчезъ, и въ то же мгновенiе смѣнился глубокимъ мракомъ. Этотъ контрастъ не смягчается здѣсь переливами жолтаго, краснаго и фiолетоваго цвѣтовъ. Хотя уже наступила ночь, но спустимся внизъ и пройдемъ равнину. Нарождающаяся луна, извините, нарождающаяся земля, которой не было видно въ полдень на черносинемъ небѣ, пробѣжала свою первую четверть въ послѣполуденные часы, и очень скоро будетъ уже въ полномъ своемъ сiянiи, сдѣлается полною землею. И что значитъ нашъ лунный свѣтъ въ сравненiи съ этимъ земнымъ свѣтомъ! Земля, представляющая въ различное время въ 3–4 раза большiй поперечникъ, нежели наша луна, свѣтитъ ночью на лунѣ въ 13 разъ свѣтлѣе, нежели наша полная луна. Земля свѣтитъ здѣсь, какъ это не часто бываетъ у насъ, постоянно во всю ночь — обстоятельство вдвойнѣ благопрiятное, потомучто ночь продолжается здѣсь 13 земныхъ дней.

 

Мы увѣрены, что прочитавъ это сочиненiе Шлейдена (которое, замѣтимъ въ скобкахъ, издано прекрасно: на бѣлой бумагѣ, съ портретомъ автора, съ хромолитографированною картиною, изображающею миражъ въ пустынѣ, съ картами луны и полярныхъ странъ и таблицами, изъ которыхъ одна предсталяетъ мiръ Аристотеля, а другая тему для гороскопа), вы непремѣнно попросите другое, и мы очень рады, что можемъ рекомендовать еще лучше, и ктому же въ двухъ переводахъ:

 

Растенiе и его жизнь. Популярныя чтенiя М. I. Шлейдена. Пер. Сергѣй Рачинскiй. Москва. 1861. Цѣна 3 руб.

Растенiе и его жизнь. Популярныя чтенiя Шлейдена. Пер. Павла Ольхина. Спб. 1861. Ц. 3 руб. 50 коп.

 

(Оба перевода съ хорошими пояснительными картинами).

Растенiе — любимый предметъ Шлейдена (онъ потому только и сдѣлался професоромъ ботаники), и вы уже по сказанному нами объ этюдахъ можете вообразить какова должна быть эта книга. Просто не знаемъ что и выбрать для того, чтобы наглядно убѣдить читателей въ привлекательности ея изложенiя: выписывай хоть всю книгу, — такъ все въ ней хорошо. Раскроемъ на удалую, съ твердымъ намѣренiемъ выписать непремѣнно то, что попадется:

 

                             «...Кто живетъ на землѣ,

                             Тотъ жизнью земной веселись!

                             Но страшно въ подземной таинственной мглѣ...

                             И смертный предъ Богомъ смирись:

                             И мыслью своей не желай дерзновенно

                             Знать тайны, имъ мудро отъ насъ сокровенной.

 

О, узнайте только ужасную глубину, скрывающуюся подъ обманчиво–блестящимъ зеркаломъ. Вы погружаетесь, передъ вами исчезаетъ голубое небо и дневной свѣтъ, васъ окружаетъ сначала огненная желтизна, потомъ пламенная краснота, какъ–будтобы вы опустились во влажную адскую пучину безъ жара, безъ теплоты. Краснота темнѣетъ, становится пурпуровою и переходитъ наконецъ въ черноту ночи; непроницаемый мракъ охватываетъ васъ. А что живетъ и движется вокругъ васъ, то представляется бытiемъ безъ радостей и покоя; здѣсь безпрестанное гоненiе и бѣгство, ловля и проглатыванiе, безконечная ненависть, вѣчное убiйство; новыя существа проявляются для того только, чтобы доставить жертвы прожорливой, никогда не успокоивающейся смерти. Здѣсь исчезаютъ свѣтъ и блескъ красокъ, и темная ночь скрываетъ безконечную, безмолвную войну, тихое убiйство; здѣсь нѣтъ также богатства формъ и прелести образа; съ неуклюжимъ соединяется безобразное, съ уродливымъ искажонное и отвратительное,

 

                             И млатъ водяной, и уродливый скатъ,

                             И ужасъ морей однозубъ;

                             И смертью грозитъ, зубами сверкая,

                             Мокой ненасытный, гiена морская.

 

«Ни одинъ добрый духъ не господствуетъ въ этой глубинѣ, только злобныя нимфы и коварныя, прельщающiя ундины блуждаютъ по этому пустынному царству!

«Вотъ какъ представляютъ себѣ въ народѣ водное царство по древнѣйшимъ свѣдѣнiямъ объ этой области, почти недоступной для человѣка, а мало–помалу развивающаяся наука прибавляетъ къ этой картинѣ новыя, все болѣе рѣзкiя черты.

«Но для человѣка, неутомимо стремящагося впередъ, ничто земное не остается навсегда скрытымъ; онъ пролагаетъ себѣ путь повсюду и даже въ темную глубину неизмѣримаго океана переноситъ онъ свѣтъ своихъ изысканiй и при этомъ свѣтѣ многое получаетъ другое выраженiе и представляетъ другую, болѣе прiятную сторону. Вмѣстѣ съ прежнимъ мракомъ исчезаютъ и порожденныя имъ страшныя привидѣнiя. Правда, нѣкоторыя черты картины вѣрны и неизгладимы; наука должна все болѣе и болѣе подтверждать, что только обоюдное убiйство и проглатыванiе поддерживаетъ существованiе тварей, живущихъ въ глубинѣ, что между тысячами тысячъ родовъ морскихъ животныхъ до сихъ поръ едва ли можно указать навѣрное на одно существо, которое питалось бы мирно только богатою растительностью моря. Но если мы соединимъ отдѣльныя картины, линiи и оттѣнки цвѣтовъ, прiобрѣтенные трудомъ изслѣдователей, если мы вникнемъ въ выводы изъ наблюденiй, сдѣланныхъ счастливыми путешественниками при благопрiятныхъ условiяхъ о царствѣ морской глубины, то получимъ галерею ландшафтовъ неменѣе разнообразныхъ, неменѣе прекрасныхъ, можетъ–быть даже болѣе великолѣпныхъ, болѣе очаровательныхъ и удивительныхъ, нежели какiе можетъ гдѣ–либо представитъ земля.

«Но тогда передъ нами новая загадка. Вся сущность красоты заключается только въ чувствующей душѣ; не для себя, не для окружающаго его песка блеститъ цвѣтными лучами алмазъ, но для человѣческаго глаза, посредствомъ котораго любуется душа. Не для горы существуетъ долина, не для ручья шелеститъ плакучая ива, не для мрачнаго сосноваго лѣса прекрасна, прiятна и мила яркая зелень лужаекъ, но для духа, который обнимаетъ все это взорами любви и благоговѣнiя. Если все это такъ, то не вправѣ ли мы спросить: для кого же существуетъ все это богатство блеска и красоты, закрытое голубымъ покрываломъ, которое отражаетъ лучи свѣта и показываетъ любопытному наблюдателю, какбы въ насмѣшку, обыкновенно только его собственный образъ?

«Но развѣ тамъ въ глубинѣ находятся чувствующiя существа, для которыхъ созерцанiе прекраснаго составляетъ наслажденiе или правильнѣе, которыя возвышаютъ соединенiе формъ и цвѣтовъ до прекраснаго тѣмъ, что чувствуютъ и ощущаютъ? Этого мы не знаемъ, но должны только подтвердить: что «рыбка», которой, по словамъ поэта, «такъ привольно на днѣ», не можетъ быть этимъ чувствующимъ существомъ, потомучто глаза всѣхъ животныхъ, водящихся въ водѣ, устроены такъ, что онѣ могутъ видѣть только самые близкiе предметы; оттого одинъ человѣкъ, чуждый этой стихiи, имѣетъ болѣе глубокое и обширное воззрѣнiе на ея особенности, нежели ея собственные обитатели. Поэтому намъ возможно понять все это только по слѣдующему соображенiю. На готическихъ башенкахъ миланскаго собора стоятъ только для симметрiи тщательно сдѣланные статуетки тамъ, гдѣ человѣческiй глазъ не можетъ ихъ видѣть, ни восхищаться ими; подобнымъ же образомъ и на землѣ вещество распредѣлено вездѣ такъ, что производитъ впечатлѣнiе прекраснаго, и все творенiе является само по себѣ, во всѣхъ частностяхъ, даже безъ отношенiя къ мыслящему и чувствующему человѣку, нетолько разумно–распредѣленнымъ, но и эстетически искусно оконченнымъ.

«Возвратимся однако на прежнiй нашъ путь. Рядомъ съ мрачными чертами, которыя море скрываетъ въ своей глубинѣ и которыя мы должны оставить какъ рѣзкiя тѣни, существуютъ такiя же блестящiя свѣтлыя мѣста, а нѣжные полутоны придаютъ всей картинѣ безконечную прелесть.

 

и т. д. Это начало седьмого чтенiя: «Море и его обитатели». Да развѣ это ботаника? возразитъ читатель. Конечно нѣтъ, въ томъ и дѣло, что Шлейденъ никакъ не можетъ говорить о чемъ нибудь одномъ: эта именно особенность и придаетъ его чтенiямъ такую популярность, что изданiя ихъ расходятся одно за другимъ и русскiй переводъ сдѣланъ уже съ 5–го. Незаботьтесь, что здѣсь много вставокъ и эпизодовъ. — Въ этомъ живомъ разсказѣ Шлейденъ знакомитъ совершенно наглядно со множествомъ растенiй: онъ разсказываетъ о внутреннемъ устройствѣ растенiй, о внутренней ихъ жизни, объ ихъ размноженiи, о внѣшнихъ ихъ формахъ, о внѣшнихъ условiяхъ ихъ жизни, объ ихъ географiи, исторiи, даже эстетикѣ; а въ этомъ вы совершенно à propos des bottes познакомитесь съ микроскопомъ и зрѣнiемъ, моремъ и его обитателями, съ тѣмъ, чѣмъ поддерживается жизнь человѣка и т. д. и т. д., словомъ со множествомъ постороннихъ, но тѣмъ неменѣе чрезвычайно интересныхъ предметовъ. Жаль только, что Шлейденъ неуважительно отзывается о наукѣ и ученыхъ трудахъ и что онъ несовсѣмъ понялъ эстетику растенiй. Большой эгоистъ и любитель цѣлесообразности въ природѣ, онъ даже и красоту растенiй разсматриваетъ по отношенiю ея къ человѣку. Не такова эстетика растенiй на самомъ дѣлѣ; къ сожалѣнiю въ фельетонѣ нашемъ не мѣсто говорить о ея законахъ и требованiяхъ, и намъ приходится ограничиться однимъ только замѣчанiемъ, что при чисто художественномъ изображенiи растенiя слѣдовало бы вдохнуть въ него жизнь, дать ему способности и чувства, сообразныя съ его внѣшнимъ видомъ разумѣется. Впрочемъ во всякомъ случаѣ, эта книга Шлейдена дотого интересна для любителей чтенiя, что послѣ нея рѣшительно трудно порекомендовать что–нибудь по этой части.

 

Картины растительности земнаго шара, Людвига Рудольфа. По немѣцкому подлиннику составилъ А. Бекетовъ. Москва. 1861. Съ картинами и политипажами. Цѣна 2 р. 50 к.

 

Книга вполнѣ достойная вниманiя любителей чтенiя и даже совершенно необходимая, какъ превосходное дополненiе къ сочиненiю Шлейдена; но если вы станете читать ее тотчасъ послѣ предыдущей, то она покажется быть–можетъ довольно сухою. Она принадлежитъ къ числу собственно такъ называемыхъ популярныхъ руководствъ и въ ней дѣленiя, подраздѣленiя, выводы и ссылки, чтò все отчасти мѣшаетъ цѣлости впечатлѣнiя и художественности изложенiя (хотя въ тоже время, какъ увидимъ, отчасти и помогаетъ, въ этихъ отношенiяхъ), могутъ показаться немножко утомительными послѣ живого и пестраго разсказа Шлейдена. Но сама по себѣ книга превосходна. Составитель ея, слѣдуя плану автора, дѣлитъ ее на три отдѣла, изъ которыхъ два первыхъ, вмѣстѣ съ прекрасно изложеннымъ введенiемъ (о научныхъ основанiяхъ ботанической географiи), служатъ такъ–сказать приготовительнымъ курсомъ для чтенiя третьяго: именно въ I отдѣлѣ дается общее понятiе о растенiяхъ, имѣющихъ наибольшее влiянiе на видъ страны, а во II отдѣлѣ представлены частныя описанiя тѣхъ изъ нихъ, которыя воздѣлываются человѣкомъ и при этомъ иногда способствуютъ измѣненiю вида страны. Вотъ эти–то два отдѣла и покажутся любителямъ чтенiя довольно сухими: разсказъ вообще простой и ясный, идетъ отрывочно и это нѣсколько утомляетъ вниманiе. Но прочитавъ введенiе, читатель, если онъ найдетъ эти отдѣлы слишкомъ серьозными (неинтересными они быть не могутъ), можетъ приняться прямо за третiй отдѣлъ (главный), а два первыхъ, въ тѣхъ случаяхъ когда ему приведется натолкнуться на незнакомое растенiе, будутъ служить для него справочной книгой, которой онъ съ полнымъ удобствомъ можетъ воспользоваться при помощи весьма подробнаго оглавленiя, помѣщеннаго въ началѣ, и въ которой найдетъ не сухiя указанiя, а по большой части прекрасный и вообще весьма хорошiй, разсказъ о наружномъ видѣ растенiя и о влiянiи этого вида на картину мѣстности, о пользѣ, которую оно приноситъ человѣку, о его первоначальномъ отечествѣ и о мѣстахъ его воздѣлыванiя и т. п. Третiй, и самый главный, отдѣлъ посвященъ собственно картинамъ растительности. Здѣсь разсказъ живой и чрезвычайно интересный, хотя изложенiе у г. Бекетова вообще немного тяжеловато и хотя въ немъ нѣтъ той пестроты и блеска, которыми отличается разсказъ Шлейдена.

Какъ видите, книга эта не гремитъ и не сверкаетъ, но зато въ ней видно глубокое уваженiе къ наукѣ, результаты и выводы которой представляются вниманiю читателей.

Точно тѣми же достоинствами, т. е. простотою и ясностью, а мѣстами и красотою изложенiя и уваженiемъ къ наукѣ отличается и

 

Вода. Э. А. Росмэслера. Пер. А. Андреяновъ и М. Яблонскiй. Спб. 1862 (?). Цѣна 4 р. (Съ картинами и политипажами), другое популярное руководство, содержащее въ себѣ всѣ факты, относящiеся къ водѣ, этой настоящей душѣ растенiя. Авторъ ея и не претендуетъ на особую элегантность: онъ просто поставилъ себѣ задачею дать ясное понятiе о томъ, чтò неясно съ перваго взгляда простому, незнакомому съ наукой наблюдателю, и вполнѣ достигаетъ своей цѣли. Разсказы его, прекрасные въ описанiяхъ, повсюду просты и спокойны, проникнуты теплотою чувства и любовью къ предмету, понятны и малосвѣдущимъ читателямъ, тамъ, гдѣ онъ что–нибудь объясняетъ. По ходу рѣчи ему пришлось коснуться почти всѣхъ частей естественной исторiи и технологiи, потомучто вода и въ природѣ, и въ промышленности играетъ весьма важную роль. Авторъ обрисовываетъ намъ воду со всѣхъ сторонъ: въ отношенiи къ физическимъ и химическимъ ея свойствамъ; какъ составную часть атмосферы; какъ регуляторъ климата; какъ землеобразовательную силу; говоритъ о морѣ, о водахъ материка; разсказываетъ о водѣ какъ о питательницѣ жизни, какъ о мѣстопребыванiи животныхъ и растенiй, какъ о посредницѣ торговыхъ сношенiй и помощницѣ ремеслъ, какъ объ элементѣ художества и поэзiи, — всего девять отдѣловъ, составляющихъ большой томъ болѣе 650 стр.

Слогъ перевода нѣсколько шероховатъ, но интересъ содержанiя заставляетъ забывать объ этомъ.

 


(*) Въ извѣстной драмѣ Геббеля, съ которой мы уже познакомили читателей.