Отчетъ о четвертомъ присужденiи наградъ графа Уварова. Спб. 1860.

Мы намѣрены говорить здѣсь только о той части этого отчета, которая касается премiй по драматической словесности. Всѣмъ извѣстно, по крайней мѣрѣ всѣмъ, кому о томъ вѣдать надлежитъ, что академiя присудила большiя уваровскiя премiи г. Островскому за Грозу и г. Писемскому за Горькую Судьбину. Объ этихъ драмахъ, и именно о Грозѣ, много говорилось и безъ сомнѣнiя много еще будетъ говориться; мы не будемъ здѣсь судить объ нихъ, а возьмемъ прямой вопросъ, который возбуждается книжкой съ вышеозначеннымъ заглавiемъ. Отчетъ даетъ публикѣ отчетъ о томъ, какимъ образомъ академiя поступала, присуждая премiи? Дѣло любопытное.

Г. академикъ К. С. Веселовскiй въ рѣчи, торжественно читанной 25 сентября 1860, прямодушно излагаетъ весь ходъ этого дѣла. Мы знакомимся съ нѣкоторыми подробностями, съ нѣкоторыми выводами, для насъ не совсѣмъ понятными.

И дѣйствительно раскрываются тайны необыкновенныя, поразительныя. Г. Веселовскiй отъ лица академiи во–первыхъ объявляетъ, что судить объ изящныхъ произведенiяхъ невозможно. Въ самомъ дѣлѣ, если онъ не говоритъ этого прямо, то кажется только по требованiямъ красоты слога; но вотъ его собственныя слова:

«Искать въ этой сферѣ непреложнаго мѣрила и положительныхъ законовъ было бы также напрасно, какъ стараться согласить всѣ вкусы. Затрудненiе это, въ наше время, самые даровитые литературные критики сознали уже довольно ясно и преемники тѣхъ самыхъ людей, которые прежде твердили о непреложныхъ законахъ поэзiи или поэтическаго вкуса, теперь скромно отказываются отъ старыхъ притязанiй. Въ наше время уже многiе держатся того мнѣнiя, что если высказать свое сужденiе о литературномъ трудѣ легко, то доказать его въ такой мѣрѣ, чтобы оно не могло уже служить источникомъ дальнѣйшаго спора, нѣтъ никакой возможности.»

Вотъ глубокомысленныя положенiя, которыя рѣдко можно встрѣтить въ такомъ ясномъ и откровенномъ изложенiи. Вкусъ, значитъ, есть только личное впечатлѣнiе (такъ изъясняется далѣе и самъ г. академикъ), нѣкоторая прихоть, не управляемая никакими законами, въ родѣ тѣхъ странныхъ прихотей, которыя бываютъ у беременныхъ женщинъ и иногда сопровождаются даже припадками сумасшествiя. Законовъ для вкуса нѣтъ; вкусъ стало быть похожъ на того дурака, для котораго по русской поговоркѣ законъ не писанъ. Осмѣлимся замѣтить однакоже, что такiя убѣжденiя г. академикъ напрасно приписываетъ всей нашей критикѣ. Есть у насъ разныя критики; бываютъ и такiя, но вообще сказать о нашихъ критикахъ этого нельзя и заслуга мыслей, выраженныхъ г. Веселовскимъ, должна, хотя отчасти, относиться лично къ нему.

Вотъ и мы не согласны съ г. академикомъ. Намъ весьма удивительно, что онъ стоитъ на такой ложной точкѣ зрѣнiя и имѣетъ въ виду такую фантастическую цѣль. Какимъ образомъ онъ могъ имѣть въ виду странное желанiе согласить всѣ вкусы? Какимъ образомъ онъ могъ подумать, что можно что нибудь доказать такъ, чтобы оно не могло уже служить источникомъ дальнѣйшаго спора? Кто же придается подобнымъ мечтамъ? И можно ли хоть что–нибудь вывести изъ того, что эти мечты несбыточны?

Если астрономы до сихъ поръ не успѣли убѣдить каждаго жителя сей юдоли, что земля вкругъ солнца обращается, то что же дивнаго въ томъ, что мы напримѣръ не можемъ убѣдить какого–нибудь господина NN, господина очень учонаго и почтеннаго, въ достоинствахъ Грозы? Между тѣмъ эти достоинства для человѣка понимающаго могутъ быть также несомнѣнны, какъ для г. Веселовскаго обращенiе земли около солнца.

Отъ проницательности г. академика не могло ускользнуть то обстоятельство, что искусство должно находиться въ нѣкоторомъ правильномъ отношенiи къ природѣ человѣка и къ человѣческой жизни, что жизнь по мнѣнiю многихъ управляется глубокими и разумными законами и что слѣдовательно само искусство необходимо получаетъ опредѣленное законоположенiе, непреложныя правила. Въ отвѣтъ на это г. Веселовскiй подробно излагаетъ, что жизнь по его мнѣнiю не имѣетъ законовъ. Вотъ его собственныя слова:

«Драматическая сторона жизни есть нѣчто едва ли доступное для систематическаго изученiя и для вывода постоянныхъ и непреложныхъ законовъ. Въ ней и вокругъ нея группируются самые разнообразные, самые неуловимые, неопредѣленные и таинственные элементы въ мiрѣ психологической и исторической дѣятельности человѣка: прихоти вкуса, противорѣчiя воли, порывы страстей, борьба личныхъ особенностей характера между собою и съ приговоромъ судьбы, словомъ все, чѣмъ наука еще не овладѣла и можетъ быть никогда не овладѣетъ.»

Поразительная истина! Ясно, что жизнь есть хаосъ, въ которомъ ничего разобрать нельзя. Все неопредѣленно и неуловимо; вездѣ прихоти, порывы и противорѣчiя, а надъ всѣмъ царитъ неумолимая судьба. Очень сожалѣемъ вмѣстѣ съ г. академикомъ, что наука до сихъ поръ еще не овладѣла тайною приговоровъ судьбы.

Тогда бы можетъ быть хоть парижская и лондонская академiи сообщили бы намъ что–нибудь объ этихъ приговорахъ.

Чтобы яснѣе выставить всю невозможность суда надъ литературными произведенiями, г. Веселовскiй противополагаетъ этому суду оцѣнку ученыхъ произведенiй. Такую оцѣнку, по его словамъ, могутъ сдѣлать только немногiе, люди глубоко свѣдущiе, но за то путь передъ ними открытый, прямой и заключенiя ихъ безошибочны. И въ этомъ случаѣ къ сожалѣнiю мы не можемъ согласиться съ почтеннымъ академикомъ. Конечно онъ не станетъ отрицать того факта, что напримѣръ въ академiяхъ засѣдаютъ люди глубоко свѣдущiе, а между–тѣмъ стоитъ заглянуть въ исторiи академiй, чтобы убѣдиться, что очень часто новыя открытiя, безсмертные подвиги въ наукѣ встрѣчались этими учеными собранiями съ презрѣнiемъ и подвергались жестокому гоненiю. Извѣстно (приведемъ хоть одинъ примѣръ), что парижская академiя долго отвергала теорiю всеобщаго тяготѣнiя Ньютона, отвергала простѣйшую и важнѣйшую теорiю, образецъ теорiй, славу знаменитѣйшаго изъ ученыхъ.

Какъ видно и ученымъ трудамъ, если они выходятъ изъ ряду вонъ, достается таже судьба, какъ нерѣдко и лучшимъ литературнымъ произведенiямъ; и ихъ также не всѣ умѣютъ цѣнить, и имъ приходится собственною силою пробиваться сквозь равнодушiе и грубое непониманiе.

Очень жаль конечно, что мiръ ужь такъ устроенъ; но только въ немъ нѣтъ готовыхъ масштабовъ для очень многихъ вещей. Мѣрять достоинство и величiе приходится не аршиномъ, не вѣсами или какимъ–нибудь термометромъ, чтó всякiй могъ бы сдѣлать, а какимъ–то мудренымъ процессомъ въ головѣ, такъ что многiе люди, даже очень почтенные и очень ученые, оказываются совершенно неспособными быть судiями дѣлъ человѣческихъ. Что же дѣлать! Такая ужь видно наша судьба; авось проживемъ и такъ.

Но обратимся къ нашимъ драмамъ. Читатель вѣроятно уже задавалъ себѣ вопросъ: какимъ же образомъ академiя, принимая, что вѣрная оцѣнка ихъ невозможна, однако же оцѣнила ихъ? Да, дѣло мудреное. Вотъ что говоритъ г. Веселовскiй, послѣ выписаннаго нами объясненiя всей трудности этой оцѣнки.

«Слѣдуетъ ли изъ этого заключить, что всякая оцѣнка въ сферѣ изящной словесности невозможна? Нѣтъ. Отсутствiе теоретическаго ея основанiя не заключаетъ въ себѣ еще достаточной причины отвергать ея чисто практическую возможность.»

Не правда ли, хитро? Теоретически — выходитъ совершенно невозможно, а практически — очень легко. Между тѣмъ мы можемъ убѣдиться въ этомъ на дѣлѣ, самымъ фактомъ, вѣдъ оцѣнила же академiя представленныя ей драмы, не имѣя для этого никакихъ теоретическихъ основанiй. Да, если хорошенько подумать, такъ оно выйдетъ именно такъ; гораздо легче и удобнѣе, не вдаваясь ни въ какiя теорiи, поступить прямо практически.

Поэтому намъ кажется крайнею ошибкою со стороны г. академика, что онъ вслѣдъ затѣмъ принимается излагать основанiя практической оцѣнки; этого вовсе не нужно, это теорiя! Вотъ что говоритъ г. Веселовскiй.

«Вещь хороша, если она лучше другой; дурна — если хуже; хороша, если всѣ или большая часть считаютъ ее хорошею, а если нѣтъ — то дурна. Далѣе этихъ простыхъ, осязательныхъ умозаключенiй практическая оцѣнка не идетъ.»

Шаткая, очень шаткая теорiя! Мы не можемъ назвать ее хорошею, даже если бы прибѣгли къ тому практическому замѣчанiю, что бываетъ и хуже. Нѣтъ! хуже этого ничего быть не можетъ. Г. Веселовскiй находитъ здѣсь какiя–то умозаключенiя; положительно увѣряемъ, что въ его словахъ нѣтъ и тѣни какого–нибудь умозаключенiя. Вещь хороша, если многимъ нравится, — это вовсе не умозаключенiе; умозаключенiе выйдетъ, если скажемъ такъ: вещь многимъ нравится, слѣдовательно есть же въ ней что–нибудь хорошее. И затѣмъ, если ужь пойдти путемъ умозаключенiй, то отыскивая въ вещи хорошее, но не упуская изъ вида и дурного, можно дойдти до того, что вещь окажется въ сущности дурною.

Нѣтъ, ужь лучше не пускаться въ умозаключенiя, а идти прямо практическимъ путемъ.

«Въ практической оцѣнкѣ произведенiй изящной словесности, (пишетъ онъ), главнымъ и почти единственнымъ основанiемъ окончательнаго сужденiя является общее мнѣнiе образованнѣйшей части общества, или по крайней мѣрѣ мнѣнiе большинства.»

Вотъ это ясно; метода какъ нельзя болѣе практическая! Ненужно имѣть своего мнѣнiя, а должно подчиняться общему мнѣнiю — конечно это легко и удобно. Г. Веселовскiй весьма справедливо старается выставить все достоинство этой методы.

«Такое основанiе и такую мѣрку Академическая Коммисiя должна была принять въ настоящемъ случаѣ, чтобы добросовѣстно исполнить свой долгъ.»

И далѣе:

«Всякiй шагъ за эту черту поставилъ бы ее въ ложное положенiе повѣреннаго, превышающаго точный смыслъ своихъ полномочiй, вывелъ бы ее на арену литературно–критическихъ споровъ, чуждыхъ характеру и назначенiю академiи.»

Превышенiе полномочiй дѣйствительно есть дѣло легкомысленное. Намъ это напоминаетъ рѣчь того префекта, который благоразумно рѣшился не привѣтствовать короля пушечными выстрѣлами. Какъ извѣстно, у него на это было множество причинъ; только по одной неловкости онъ выставилъ на первомъ мѣстѣ ту, что у него не было пушекъ.

Что же касается до арены споровъ, то замѣчанiе г. Веселовскаго также какъ нельзя болѣе практическое. Академiя весьма благоразумно не вступаетъ на эту пыльную и бойкую арену; чуждаясь споровъ, академiя весьма справедливо предпочитаетъ давать публикѣ одни свои рѣшенiя и приговоры. Такъ въ прошломъ году три академика гг. Бэръ, Брандтъ и Миддендорфъ обнародовали въ «Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ» свой приговоръ противъ нашего натуралиста Сѣверцова. Хорошо, что г. Сѣверцовъ человѣкъ не робкiй; какъ извѣстно, онъ успѣлъ спастись отъ Коканцевъ; понятно, что ему были ни почемъ трое нѣмецкихъ ученыхъ.

Что же сдѣлала въ настоящемъ случаѣ академiя? Какъ она успѣла поймать общее мнѣнiе?

«Коммисiя подвергнула каждую изъ двухъ упомянутыхъ драмъ сужденiю избранныхъ ею писателей, занимающихъ по своимъ талантамъ почетное мѣсто въ современной литературѣ.» За тѣмъ г. П. А. Плетневъ подвелъ общiй итогъ сужденiй.

Что же касается до выбора критиковъ, то намъ кажется, коммисiя отступила отъ своихъ мудрыхъ началъ; драмъ она не умѣетъ судить, а критиковъ, какъ оказывается, сейчасъ оцѣнила, сейчасъ взвѣсила и ихъ таланты. Очевидно выборъ критиковъ основанъ на личномъ вкусѣ коммисiи, а слѣдовательно настаетъ полное сомнѣнiе, дѣйствительно ли итогъ ихъ мнѣнiй совпадаетъ съ общимъ мнънiемъ.

Мы можемъ сказать положительно, что выборъ критиковъ былъ какъ–то очень неудаченъ и докажемъ это изъ самаго Отчета.

Доставлено было восемь пьесъ. Для нихъ было избрано восемь критиковъ.

Пять пьесъ — оказались негодными; мы вполнѣ увѣрены, что это сужденiе было сдѣлано съ полнѣйшею основательностью. Но насъ смущаетъ слѣдующее: объ шестой пьесѣ не было доставлено никакого отзыва, а потому она была отложена до конкурса будущаго года. Коммисiя состояла изъ семи академиковъ; она нашла восемь, а потомъ еще двухъ, итого десять достойныхъ критиковъ; какъ же это случилось, что она успѣла оцѣнить только двѣ драмы, а третью (Псковитянку г. Мея) не успѣла? А что если это произведенiе вполнѣ прекрасное? Если ея автору дѣйствительно нужны поддержка и поощренiе? Если онъ трудился, имѣя ихъ въ виду? Годъ — время большое; конечно, если бы академiя отложила на годъ только свое сужденiе — съ этимъ можно бы было помириться; но ждать еще годъ премiи — отсрочка весьма печальная.

Затѣмъ изъ остальныхъ двухъ пьесъ Гроза досталась для разбора И. А. Гончарову, а Горьская Судьбина А. С. Хомякову. Что же вышло? Отзывъ перваго составляетъ только двѣ страницы, а второго только три. При этомъ г. Гончаровъ извиняется, что онъ боленъ.

Понятно, что академiя желала нѣсколько болѣе отчетливыхъ отзывовъ; и вотъ она снова даетъ разбирать Грозу г. Галахову, а Горькую Судьбину г. Н. Д. Ахшарумову. Послѣднiй представилъ довольно полный, но все еще не совершенно–полный разборъ, но г. Галаховъ — опять неудача! проситъ извиненiя въ краткости — по случаю своего отъѣзда въ Москву. Такимъ образомъ семь академиковъ и десять критиковъ одну драму совсѣмъ упустили изъ вида и произвели четыре разбора, изъ которыхъ три тощи такъ, какъ только это допускало самое снисходительное приличiе.

Но и тутъ еще не кончились бѣды. Отзывы о драмахъ имѣютъ очень опредѣленную физiономiю. Оба критика Грозы находятъ только достоинства и красоты въ драмѣ; оба критика Горькой Судьбины сильно упираютъ на важные недостатки драмы. Что же дѣлаетъ академiя? Какъ она выводитъ итогъ? Послушаемъ г. Веселовскаго.

«Съ перваго взгляда можетъ казаться, что отзывы гг. Хомякова и

НЕ ЗАКОНЧЕНО