ЗНАМЕНИТЫЕ ЕВРОПЕЙСКIЕ ПИСАТЕЛИ

ПЕРЕДЪ СУДОМЪ РУССКОЙ КРИТИКИ

_______

I

Критика наша еще очень молода; но вовсе не въ томъ смыслѣ, чтобы она не созрѣла, а просто въ томъ, что ей отъ роду развѣ–развѣ что немного болѣе четверти столѣтiя. Мы разумѣемъ конечно настоящую, серьёзную критику, — ту критику, которой отцы въ Германiи — Лессингъ, Винкельманъ, Гердеръ, которая такъ своеобразно развилась въ Англiи, пожалуй даже прежде Германiи, и до которой доросли до сихъ поръ еще очень немногiе изъ французскихъ мыслителей.

Между тѣмъ, не смотря на свою молодость, критика наша — не въ лицѣ даже одного генiальнаго своего представителя Бѣлинскаго, а вообще, начиная отъ Полеваго и кончая г. –бовымъ, сдѣлала такъ много для нашего умственнаго развитiя, такъ твердо и сознательно толкала насъ впередъ, такъ рѣшительно стояла почти всегда по духу своему въ уровень съ критикою германскою и неизмѣримо выше критики французской, такъ положительно наконецъ заявляла иногда свою самостоятельность, — что принадлежитъ уже къ числу тѣхъ немногихъ явленiй нашей духовной жизни, которыя безъ малѣйшаго опасенiя за ихъ бытiе, могутъ быть подвергаемы анализу, суду и пересмотру.

Мы смѣло можемъ теперь отдѣлять въ результатахъ ея дѣятельности шелуху отъ ядра, пшеницу отъ плевелъ, не боясь того, что «восторгая» плевелы — «восторгнемъ» пожалуй и пшеницу...

Было время, что критика наша стояла во главѣ всего нашего развитiя, мы разумѣемъ конечно критику литературную.

Эта роль принадлежала критикѣ въ то время, когда въ литературѣ и притомъ исключительно въ литературѣ, совмѣщались для насъ всѣ серьёзные духовные интересы, когда критикъ, не переставая ни на минуту быть литературнымъ критикомъ, въ тоже самое время былъ и публицистомъ, когда его художественные идеалы не разрознивались съ идеалами общественными. Этимъ — кромѣ своего огромнаго таланта — былъ такъ силенъ Бѣлинскiй въ его эпоху, что всѣ другiя убѣжденiя, кромѣ его убѣжденiй и всѣ другiе взгляды, кромѣ его взгляда, не считались и не могли считаться благородными и современными убѣжденiями и взглядами. Кто не видалъ въ Пушкинѣ, Гоголѣ, Лермонтовѣ того, что видѣлъ въ нихъ Бѣлинскiй — попадалъ неминуемо въ число ограниченныхъ, отсталыхъ людей и даже мраколюбцевъ.

И тогда — это было совершенно нормально, потомучто литература была тогда все для насъ, и двухъ убѣжденiй въ отношенiи къ высшимъ литературнымъ явленiямъ быть не могло. Уровень единства литературнаго взгляда, проводимъ былъ съ безпощадною послѣдовательностью, но вѣроятно ни у кого языкъ не повернется даже и теперь назвать эту безпощадную послѣдовательность, этотъ деспотизмъ фанатизма несправедливымъ.

Идея изящнаго тѣсно сливалась тогда съ идеями добра и правды, или, лучше сказать, идея правды и идея добра не имѣли возможности проявляться иначе какъ черезъ идею изящнаго.

Бѣлинскiй, ибо это цѣлый да и притомъ главный перiодъ нашей критики, былъ поставленъ въ такiя же условiя борьбы какъ Лессингъ. Пламенно толкуя Пушкина, пламенно выдвигая Лермонтова, пламенно ратоборствуя за Гоголя и т. д., онъ былъ въ тоже самое время главнымъ общественнымъ двигателемъ нашимъ и великимъ глашатаемъ истины. Весь умственно и нравственно пропитанный философскою системою, до нашихъ временъ еще не смѣненною никакою другою, онъ проводилъ ее въ жизнь черезъ органъ литературной критики. Его противорѣчiя и измѣненiя мнѣнiй могли казаться противорѣчiями и измѣненiями мнѣнiй только людямъ, дѣйствительно ограниченнымъ въ его эпоху. Для него самаго, для его учениковъ, т. е. для всѣхъ насъ болѣе или менѣе — это были моменты развитiя, моменты стремленiя къ истинѣ.

Бѣлинскiй стоялъ впереди умственнаго прогресса и смѣло велъ впередъ поколѣнiе.

Въ высочайшей степени одаренный художественнымъ пониманiемъ, способный трепетать какъ пиѳiя отъ всего прекраснаго, переживавшiй съ каждымъ великимъ явленiемъ нравственнаго мiра всю жизнь этого явленiя: чистую ли поэзiю Пушкина, злую ли скорбь и иронiю Лермонтова, карающiй ли смѣхъ Гоголя, мучительную ли игру Мочалова и т. д., — отзывавшiйся на все съ необыкновенною чуткостью, онъ однако, какъ человѣкъ стремленiя и прогресса, не задумывался замѣнять явленiя явленiями, когда одни казались ему ближе къ истинѣ, т. е. по его вѣрованiю, ближе къ послѣднему слову прогресса, чѣмъ другiя. Своего рода террористъ литературный, онъ приносилъ жертвы за жертвами, хотя конечно едва ли бы принесъ въ жертву напримѣръ Пушкина и его значенiе въ нашей жизни.

Дѣло нравственнаго возбужденiя, совершонное въ лицѣ его нашею критикою, такъ велико и благотворно по своимъ послѣдствiямъ, что отъ многихъ принесенныхъ критикою жертвъ, мы можемъ уже теперь и отказаться, безъ опасенiя повредить дѣлу прогресса. Жертвы эти приносились нашею критикою вслѣдствiе увлеченiй. Благотворный плодъ увлеченiй остался, но отъ самыхъ увлеченiй, отъ множества пристрастiй — симпатическихъ или враждебныхъ, пора уже намъ постепенно отказываться.

На первый разъ намъ показалось небезполезнымъ сдѣлать опытъ провѣрки отношенiй нашей критики къ знаменитымъ иностраннымъ писателямъ, поднять нѣсколько дѣлъ, которыя сданы въ архивъ, то съ 1840, то съ 1838, то даже съ 1830 года, но сданы вовсе не потому, что рѣшены окончательно, а потому только, что надобно было скорѣе рѣшать другiя дѣла, нетерпѣвшiя отлагательства.

Мы далеки отъ намѣренiя упрекнуть нашу критику, въ особенности критику перiода Бѣлинскаго, въ опрометчивости ея сужденiй или въ излишней самостоятельности взгляда. Въ наше время было бы неумѣстно поднимать вопросы изъ за привязанности къ авторитетамъ. Рѣчь идетъ вовсе не о попранныхъ авторитетахъ, а о правильности нашей оцѣнки знаменитыхъ европейскихъ писателей, о множествѣ укоренившагося вздора на ихъ счетъ въ нашей критикѣ. Что мы имѣемъ полное право на самостоятельную оцѣнку чужеземныхъ явленiй, что эта оцѣнка тѣмъ будетъ и значительнѣе, чѣмъ самостоятельнѣе — объ этомъ и говорить нечего. Но наше отреченiе отъ различныхъ авторитетовъ иностранныхъ литературъ, наши кавалерскiя отношенiя ко многимъ изъ нихъ, т. е. отношенiя, въ которыхъ мы третировали ихъ très cavalièrement — имѣли источникомъ своимъ вовсе не самостоятельность нашего взгляда, а или увлеченiя новыми вѣянiями жизни, — увлеченiя горячiя и обильныя результатами, или холодное нахальство, привыкшее со всѣмъ въ мiрѣ обращаться весьма нецеремонно, какъ обращалась напримѣръ во дни оны со всѣмъ въ мiрѣ «Библiотека для Чтенiя» тридцатыхъ годовъ, или самодовольство, убаюкиваемое дерзкими, дешевопрiобрѣтенными теорiями, или наконецъ просто — извѣстныя манiи — французоманiя, германоманiя, англоманiя, руссоманiя.

Если бы кавалерскiя отношенiя къ великимъ или просто извѣстнымъ иностраннымъ писателямъ, принадлежали въ литературѣ нашей къ области прошедшаго, то вопросъ не для чего было бы и поднимать. Нужно было бы постепенно и просто установлять настоящiе взгляды на дѣятельность того или другого писателя, въ серьёзныхъ и подробныхъ статьяхъ о томъ или другомъ изъ нихъ.

Но кавалерскiя отношенiя видимо укоренились какъ нѣчто совершенно законное. Нѣтъ, нѣтъ, да и выскочитъ вдругъ даже въ наше время какой нибудь кавалеръ–наѣздникъ и объявитъ съ высоты величiя, что мы, дескать, «не очень высоко ставимъ Шиллера»... Выскочитъ другой баши–бузукъ и разомъ похоронитъ Жоржа–Занда и т. д. Да и что мудренаго? Мы и съ своими–то не церемонимся: у насъ какъ разъ Пушкинъ обратится въ поэта альбомныхъ побрякушекъ, — чтожъ чужихъ–то жалѣть? Насчетъ мелкихъ (по мнѣнiю нашихъ критиковъ) явленiй, насчетъ напримѣръ какого нибудь Виктора Гюго, какого нибудь Генриха Гейне или Бальзака безпокоиться много нечего: мы и большимъ–то дадимъ себя знать! Вотъ, дескать, мы каковы...(* )

Противодѣйствовать кавалерскимъ отношенiямъ нашей критики къ иностраннымъ писателямъ подробными и серьёзными статьями, дѣло, во первыхъ, и по матерiальному труду нелегкое, да въ настоящую минуту и довольно безполезное... Не мало примѣровъ можно привести поэтому поводу. Хоть бы напримѣръ, превосходныя статьи покойнаго Кудрявцева (П. Н.) о Дантѣ, печатавшiяся нѣкогда въ «Отечественныхъ Запискахъ», кѣмъ они были читаны? Кружкомъ его учениковъ, да кружкомъ немногихъ истинно–образованныхъ людей, еще интересующихся литературою!... Для бóльшей части читателей эти статьи оставались неразрѣзанными (Graeca sunt — non leguntur!)... О Шиллерѣ писано много было въ нашихъ журналахъ отъ «Телеграфа» до «Русскаго мiра», но это многописанiе прошло же втунѣ, кануло же въ бездну, не воспрепятствовало же въ прошломъ году появленiю плохой статейки о Шиллерѣ (не скажемъ гдѣ), переведенной очевидно съ французскаго и исполненной изумительнѣйшихъ невѣжествъ. Превосходнѣйшая бiографiя Гёте Льюиса (Lewis), помѣщенная не очень давно въ «Библiотекѣ для Чтенiя», — помѣщенная по всей вѣроятности не по уваженiю къ Гёте, а по уваженiю къ его англiйскому бiографу — тоже мало принесла пользы и мало читалась...

Остается слѣдовательно возбудить вопросъ въ общихъ, сжатыхъ и рѣзкихъ чертахъ, это тѣмъ болѣе нужно, что кромѣ мiровыхъ свѣтилъ: Гёте, Байроновъ, Шиллеровъ и т. д. есть еще свѣтила менѣе яркiя, но почему же нибудь да признаваемыя за свѣтила ихъ странами, — свѣтила, къ которымъ мы относимся съ самымъ фешенебельнымъ презрѣнiемъ.

За доброе желанiе возбудить вопросъ, добросовѣстные читатели вѣроятно простятъ намъ и нѣкоторыя ошибки и нѣкоторые недосмотры...

II

Отношенiе литературы и критики нашей къ иностраннымъ литературамъ въ XVIII и въ первой четверти XIX вѣка, было или совершенно несамостоятельное, или китайское, т. е. изолированно–самостоятельное. До Карамзина мы смотрѣли на все глазами французовъ или взглядомъ Часослова и Домостроя: преобладающее воззрѣнiе, — воззрѣнiе, выставлявшееся на показъ, было впрочемъ французское, т. е. такъ называемый ложный классицизмъ. Карамзинъ первый осмѣлился заговорить объ англичанахъ и нѣмцахъ, первый поклонился вмѣстѣ съ юной тогдашней Германiей Шекспиру и высказалъ откровенно восторгъ отъ представленiя «Фiэско». Правда, что восторгаясь представленiемъ «Фiэско» и припоминая по поводу представленiя французскаго «Эдипа», вопли шекспировскаго Лира или «царя Леара», онъ восторгается и представленiемъ «Ненависти къ людямъ и раскаянiя», но во всякомъ случаѣ онъ заставилъ свою эпоху сдѣлать огромный шагъ впередъ, такой шагъ, который французы сдѣлали въ литературѣ только лѣтъ черезъ двадцать послѣ своей политической революцiи.

Ни Карамзину, ни намъ этого шага впрочемъ нельзя вмѣнять въ необычайную заслугу, равно какъ и въ преимущество надъ запоздалою въ этомъ отношенiи французскою нацiею; у французовъ былъ цѣлый рядъ великихъ, по крайней мѣрѣ для нихъ, писателей XVII и XVIII вѣка, установившихъ извѣстные взгляды на жизнь, извѣстныя понятiя объ изящномъ. Намъ, до самаго Карамзина, жалѣть было ровно нéчего. У насъ была «тишь и гладь», наша подражательная литература съ проблесками одного могучаго и нѣсколькихъ крайне–посредственныхъ дарованiй, съ ея торжественными одами и трагедiями, цѣликомъ и дубовыми стихами перекладываемыми изъ Корнеля, Расина и Вольтера на русскiя имена, годилась только для пародiй Баркова и для сатиры Дмитрiева: «Чужой толкъ». Жалѣть намъ было нèчего. Мы мѣняли одну моду на другую.

Лѣтъ двадцать впрочемъ и мы весьма скромно заявляли свое сочувствiе къ англичанамъ и нѣмцамъ, не разрываясь съ французскимъ классицизмомъ, а только шаля иногда подъ его гувернерскимъ присмотромъ, шаля то балладами Жуковскаго, вѣявшими унылымъ романтизмомъ, то мистически–германскими стремленiями «Мнемозины» (Одоевскаго и Кюхельбекера). Самъ Карамзинъ, какъ свидѣтельствуетъ статья Ѳ. В. Булгарина о свиданiи съ Карамзинымъ, помѣщенная, какъ образцовая, въ «Учебной книгѣ словесности» г. Греча, и какъ свидѣтельствуютъ другiе болѣе достовѣрные источники (хотя не все же неправду говорилъ и Ѳаддей Венедиктовичъ), самъ Карамзинъ не повелъ далеко сочувствiй своей юности и ограничивался въ зрѣлыхъ лѣтахъ пристойнымъ эклектизмомъ. На самаго Пушкина французскiй классицизмъ имѣлъ свою долю влiянiя, да и во всю жизнь свою, Пушкинъ не былъ гонителемъ его...

Съ «Телеграфомъ» только начинается наша эмансипацiя полная, — эмансипацiя впрочемъ, какъ во времена «Телеграфа», такъ и во времена позднѣйшiя, — весьма похожая на сатурналiи, по крайней мѣрѣ въ отношенiи къ французскому классицизму, — сатурналiи, продолжавшiяся не менѣе двадцати пяти лѣтъ, вплоть до прибытiя къ намъ Рашели... Тотчасъ же по прибытiи къ намъ знаменитой артистки, мы такъ же легко перешли отъ вражды и презрѣнiя къ классицизму, къ серьёзному и уважительному тону о немъ. И никого не удивилъ этотъ серьёзный и уважительный тонъ статей П. В. Анненкова, какъ никого не удивляли выходки Полеваго и заклятая вражда Бѣлинскаго къ тому же самому явленiю. Только немногiе, принимавшiе все это къ сердцу, высказались отсталою и, надобно сказать правду, донкихотскою оппозицiею французскому классицизму.

Мы еще не вдаемся покамѣсть въ разрѣшенiе вопроса, правы ли были мы и на сколько именно правы въ нашемъ скоропостижномъ отрицанiи отъ классицизма и въ неожиданномъ возвращенiи къ нему нашего уваженiя по прiѣздѣ Рашели. Мы дѣлаемъ еще только историческiй очеркъ нашихъ увлеченiй и отреченiй.

Когда мы отрицались отъ классицизма, на литературномъ горизонтѣ Европы горѣло какимъ–то зловѣщимъ блескомъ ослѣпительное свѣтило: Байронъ; закатывалось величаво, не теряя своего ровнаго и живительнаго свѣта, другое свѣтило: Гёте, и только что выходили на середину неба Пушкинъ и Мицкевичъ... То было время чудесъ литературныхъ, потомучто кромѣ Байрона и Гёте, Пушкина и Мицкевича, появлялись одинъ за другимъ романы Вальтеръ Скотта, фантастическiя сказки Гофмана... Какъ мы жадно ловили всѣ эти вѣянiя, какъ мы наивно–таинственно говорили о Фаустѣ и дерзали говорить даже о второй его части, какъ много развилось у насъ въ то время байрончиковъ, которые какъ Трилунный считали (по крайней мѣрѣ въ стихахъ) за мýку и кару

....быть въ толпѣ безсмысленныхъ людей,

какъ мы вѣрили и въ разочарованiе нашихъ байрончиковъ, и въ то, что «Блаженство безумiя» Полеваго — повѣсть въ гофмановскомъ родѣ и т. д., и какъ мы мало способны были понимать своего великаго поэта, своего Пушкина. Мы требовали отъ него, чтобы онъ повторялъ намъ Байрона, а онъ и натурою и особенностью генiя, столь же мало походилъ на демоническаго британца, какъ Рафаэль на представителей мрачной школы, которой любимый предметъ мученiя и пытки, какъ Моцартъ на Бетховена, — онъ, который съ каждымъ шагомъ становился самостоятельнѣе и даже Мицкевича готовъ былъ упрекать за подчиненiе Байрону:

Когда тебя Мицкевичъ вдохновенный,

Я нахожу у Байроновыхъ ногъ и т. д.

Но дѣло въ томъ, что мы увлекались и увлекались искренне — кто по собственнымъ впечатлѣнiямъ, а кто по слуху. То, чѣмъ мы пожертвовали новымъ увлеченiямъ — преданiя чопорнаго классицизма — дѣйствительно должно было пасть передъ вѣянiемъ новаго могучаго духа. Новый духъ этотъ притомъ несъ съ собою отзывы громадной средневѣковой жизни, возвращалъ европейскому человѣчеству все, что заслонено было отъ него на время ложными классическими идеальчиками, — возвращалъ не только Данта и Шекспира, но даже сумрачно–колоссальные образы Нибелунговъ, веселыя пѣсни труверовъ, романсы о Сидѣ, испанскую драму и т. д., — возвращалъ на время даже обаянiе католицизма. Это былъ духъ романической реакцiи... Намъ она была чужда эта реакцiя, потомучто у насъ не было и отрицанiя ея, не было и renaissance, возрожденiя древности; мы были гости на чужомъ пиру, но какiе наивно–усердные, добросовѣстные гости! Право, мы сами хоть и не доходили до безобразiй «Доктора любви» Захарiи Вернера, но за то ужь по крайней мѣрѣ пьянство Гофмана возвели чистосердечно въ число добродѣтелей и непремѣнныхъ правилъ романтической жизни. Увы! за наше чистосердечiе мы платились такими дорогими жертвами, какъ яркiе таланты Марлинскаго, Полежаева, Мочалова, Варламова, дарованiя Соколовскаго, Меркли и т. д.... Сатурналiи романтической реакцiи праздновались у насъ право гораздо разгульнѣе, чѣмъ на западѣ... Наши впечатлѣнiя отразились во всей жизни, во всѣхъ отношенiяхъ жизни, въ дружбѣ, любви въ особенности, — все равно были ли эти впечатлѣнiя изъ источниковъ или впечатлѣнiя по слуху... Ни одного альбома замоскворѣцкой барышни той эпохи, не найдете вы, если только найдете такое сокровище, (чтó подлежитъ большому сомнѣнiю, ибо мы вообще не хранимъ памятниковъ, а замоскворѣцкiя барышни и того менѣе), — въ которомъ не встрѣтили бы вы не одного а двухъ, трехъ самодѣльныхъ байрончиковъ и не увидали бы на неизбѣжныхъ въ каждомъ альбомѣ цвѣтныхъ листкахъ каллиграфически–красиво написанныхъ стиховъ изъ Данта ли: Nessun magior dolore, — изъ Байрона ль:

Fare the well and if fore ever и т. д., —

стиховъ, которыхъ языка, не скажемъ по всей вѣроятности, но всенепремѣнно не понимали ни писавшiе, ни тѣ владѣтельницы альбомовъ, для которыхъ стихи писались, — стиховъ, заимствованныхъ изъ эпиграфовъ романтическихъ поэмъ и повѣстей эпохи.

Помните ли вы въ «Литературныхъ мечтанiяхъ» Бѣлинскаго — наивное, милое, пламенное мѣсто о томъ, какъ стихи Пушкина журчали въ воздухѣ, неслись отовсюду... Это мѣсто, кромѣ своей наивной прелести и поэтичности, имѣетъ еще все значенiе историческаго свидѣтельства... Это было точно такъ не только со стихами Пушкина, но со всякими стихами и поэмами эпохи отъ «Чернеца» Козлова до «Байроновой урны» Трилуннаго. Комически–наивная, но милая эпоха, которую началъ первый посвятитель нашъ въ таинства романтизма, Жуковскiй, переросъ недосягаемо Пушкинъ и безнамѣренно предалъ посмѣянiю Полевой трагедiей о разгулѣ жизни Нино Галлури (Уголино) и объ аркадскомъ плетенiи имъ корзинокъ съ Вероникой...

Съ 1830 года вступили мы въ новый «фазисъ развитiя», говоря философскимъ языкомъ. Говоря же по просту — 1830 годъ разнуздалъ такъ называемую юную французскую словесность, уже и прежде этого времени заявлявшую впрочемъ себя такими романтическими стремленiями, которыя пахли уже не одной реакцiей, — и юная французская словесность взволновала наши сердца и умы.

Замѣчательно, что ею, этой буйной словесностью, увлеклись уже не люди минуты, какъ Полевой, самый блестящiй изъ тогдашнихъ людей минуты. Ею увлекся Надеждинъ, ею увлекся Бѣлинскiй. Замѣчательно тоже, что и въ наше время — тридцатью годами отдаленное отъ той эпохи — едва ли можно сказать о причинахъ происхожденiя и о значенiи юной французской словесности, глубже и основательнѣе того, что сказано Надеждинымъ въ одной изъ статей его «Телескопа», — въ статьѣ: «Баронъ Брамбеусъ и юная словесность»... Такого смѣлаго отрѣшенiя отъ условно–нравственныхъ пунктовъ, такого удивительнаго историческаго чутья, такой вѣрной, хотя и страстной оцѣнки, можно пожелать даже и въ наше время(* ), по крайней мѣрѣ пожелать больше чѣмъ кавалерскихъ отношенiй. Съ другой стороны, Бѣлинскiй въ ту юную эпоху своей дѣятельности, къ которой принадлежатъ его неувядающiя, безсмертныя «литературныя мечтанiя», является жаркимъ поклонникомъ Бальзака и другихъ современныхъ французскихъ дѣятелей...

Замѣчательно наконецъ и то, что именно люди серьёзной мысли и серьёзнаго чувства увлеклись юной французской словесностью, а врагомъ ея явился баронъ Брамбеусъ — блестящiй и многостороннiй, но глубоко развращонный умъ, котораго единственнымъ убѣжденiемъ былъ смѣхъ надъ всякимъ убѣжденiемъ, надъ всякимъ высокимъ стремленiемъ въ наукѣ, искусствѣ и жизни...

Все это очень замѣчательно, но вмѣстѣ и понятно. Не увлечься произведенiями Гюго, въ особенности же его генiальнымъ романомъ, не увлечься дикими и напряжонно–гасконскими, но огненными драмами Александра Дюма père'a и его первыми лихорадочными разсказами, въ родѣ «Маскерада», не повѣрить наконецъ великому аналитику сердца человѣческаго Бальзаку въ дѣйствительномъ бытiи той эксцентрической «Comedie Humaine», которой пеструю и мрачную картину развертывалъ онъ все шире и шире съ каждымъ своимъ произведенiемъ, не увлечься всѣмъ этимъ, трудно даже и въ наше время человѣку съ сердцемъ, плотью и кровью, а въ ту молодую эпоху нашего сознанiя было просто даже невозможно. Одинъ Пушкинъ по особеннымъ свойствамъ своей чисто–художнической натуры, не принимавшiй ничего напряжоннаго — какiя бы достоинства не имѣло это напряжонное, смѣявшiйся даже въ самомъ себѣ надъ своимъ Гиреемъ, который въ срединѣ боя

Заносить саблю и съ размаха

Недвижимъ остается вдругъ.

одинъ только Пушкинъ могъ съ высоты смотрѣть на мрачную и глубокаго смысла исполненную вакханалiю, и одному ему это было извинительно(* ). Лихорадка заражала всѣхъ, у кого были нервы и у кого не отупѣли они въ условной нравственности или въ цинизмѣ брамбеусовскаго безвѣрiя... Первое дѣло, или по крайней мѣрѣ одно изъ первыхъ дѣлъ русскаго въ Парижѣ (письма В. П. Боткина въ «Телескопѣ») было взобраться на башни Notre–Dame и поклониться самому Гюго...

А знаете ли, кто между прочимъ былъ поклонникомъ Бальзака? Навѣрно не угадаете читатели, если вы молоды, — и можетъ быть забыли, если вы въ зрѣлыхъ лѣтахъ?.. Шевыревъ, С. П. Шевыревъ, тотъ самый С. П. Шевыревъ, который, сказать — par parenthèse, еще ждетъ себѣ въ будущемъ справедливой и честной оцѣнки и за свою дѣятельность какъ критика, впадавшаго нерѣдко въ грубѣйшiе промахи и безтактныя увлеченiя (Бенедиктовъ), но вмѣстѣ съ тѣмъ, одного изъ остроумнѣйшихъ обличителей промышленнаго направленiя въ журналистикѣ (борьба въ «Наблюдателѣ» съ «Библiотекою для Чтенiя») и кукольниковской фальши въ литературѣ, и за свои учено–историческiе труды, съ которыхъ время сниметъ шелуху, послужившую недавно поводомъ къ остроумной, но въ сущности весьма несправедливой статьѣ г. Луки Варiантова.

Помните ли вы тоже, или знаете ли, гдѣ впервые явилось имя Занда или лучше сказать, гдѣ впервые у насъ произнесено это имя, безъ пошлыхъ шутокъ надъ женщиной–поэтомъ и надъ эмансипацiей, и гдѣ впервые честно переводились, а не передѣлывались, какъ въ «Библiотекѣ для Чтенiя», ея романы?..

Въ «Московскомъ Наблюдателѣ» его перваго перiода, въ чинномъ, даже аристократическомъ Наблюдателѣ, цвѣта великосвѣтскихъ перчатокъ, въ палевомъ Наблюдателѣ Андроссова и Шевырева! Московскiй Наблюдатель первой редакцiи, основался какъ оппозицiя — съ одной стороны промышленному и скептическому направленiю «Библiотеки для Чтенiя», а съ другой стороны — демагогически–рѣзкому направленiю надеждинскаго «Телескопа». Московскiй Наблюдатель первой редакцiи былъ журналъ приличный, состоявшiй нѣкоторымъ образомъ sub auspiciis — главы нашей литературы, который отдалъ туда знаменитое стихотворенiе наслѣднику Лукулла, но совершенно безсильный и весьма часто безтактный — безтактный до поклоненiя стихотворной шумихѣ и до непониманiя гоголевскаго «Носа», отвергнутаго его редакцiею, безтактный до статей г. Лихонина о Вельтманѣ и до изобрѣтенiя С. П. Шевыревымъ особаго рода октавъ для перевода Тасса, въ родѣ слѣдующихъ:

...Но всѣхъ напоръ одинъ онъ пятитъ,

То этого, то онаго онъ хватитъ!..

октавъ, которыхъ сочиненiю для русскаго языка, предшествовало цѣлое письмо переводчика въ Телескопѣ...

Между–тѣмъ, этотъ чопорный, безсильный, безтактный «Наблюдатель» первой редакцiи, первый произнесъ съ уваженiемъ имя Занда и далъ публикѣ не передѣлку, а переводъ, и притомъ изящный — одного изъ прекраснѣйшихъ романовъ ея первой эпохи «Симóнъ». «Наблюдатель» выдвинулъ Занда въ то время, когда «Библiотека для Чтенiя» ругалась надъ г–ою Дюдеванъ, и когда никто еще, даже чуткiй Бѣлинскiй — не подозрѣвалъ ея великаго значенiя.

«Телескопъ» закончилъ свою благородную и энергическую, но мало вознагражденную сочувствiемъ, дѣятельность, громовымъ ударомъ, совершенно–нежданнымъ, совершенно–противорѣчившимъ даже духу убѣжденiй редактора — письмомъ П. Я. Чаадаева. Надеждинъ, какъ дѣятель критическiй, сошолъ навсегда съ поприща, къ великому вреду русской мысли и русской литературы.

Бѣлинскiй же вступалъ въ новый фазисъ развитiя (теперь уже, и въ особенности въ отношенiи къ нему, употребляемъ этотъ терминъ безъ малѣйшей иронiи), съ нимъ вступали и всѣ мы, ибо съ «литературныхъ мечтанiй», Бѣлинскiй съ разу сталъ народнымъ представителемъ нашего сознанiя и представителемъ единственнымъ, ибо другiе передовые люди эпохи, или какъ И. В. Кирѣевскiй вырабатывали мысль тяжело и долго, или какъ Хомяковъ разбрасывались искрами, не сосредоточивая своего пламени, или какъ Погодинъ передавали передовыя идеи въ шелухѣ и въ такихъ отсталыхъ формахъ, за которыми исчезали, или вслѣдствiе которыхъ криво и превратно толковались передовыя идеи.

Фазисъ развитiя, въ который вступали тогда всѣ мы вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ, былъ гегелизмъ въ его первоначальной, таинственно–туманной и тѣмъ болѣе влекущей формѣ, въ формѣ признанiя разума тождественнымъ съ жизнью, и жизни тождественной съ разумомъ. Этотъ таинственный гегелизмъ съ его страшно–манящимъ, всеохватывающимъ принципомъ — гегелизмъ, на первый разъ мирившiй со всѣмъ историческимъ, обѣщавшiй всему существующему въ нашихъ вѣрованiяхъ, нравственныхъ убѣжденiяхъ и даже просто обычаяхъ, оправданiе и примиренiе, казался намъ всѣмъ, и всѣхъ болѣе Бѣлинскому — совершеннѣйшимъ idealen Reich, въ которомъ по слову великаго поэта, имѣющаго несчастiе не быть признаваемымъ за великаго поэта «Вѣкомъ» (едва ли «нашимъ»).

Wort gehalten wird in jenen Rüumen

Jedem schönen gläubigen Gefühl,

Этотъ гегелизмъ былъ уже не просто раздражающее вѣянiе какъ шеллингизмъ Кирѣевскаго и Надеждина, онъ становился для всѣхъ адептовъ его, — а кто же изъ мыслящихъ людей не вступалъ тогда въ рядъ его адептовъ, кто изъ впечатлительныхъ людей не шолъ по слуху за адептами — становился вѣрою.

Вѣра требовала жертвъ, какъ всякая вѣра. Принципъ тождественности разума и дѣйствительности — на первый разъ становился враждебно противъ всякой вражды и протеста, былъ самъ протестомъ противъ протеста. Да и какъ же иначе? Мiръ и жизнь — по крайней мѣрѣ на первый разъ, представлялись стремящемуся духу гармоническими, вполнѣ замиренными и конечный, стремящiйся духъ (я употребляю религiозные термины эпохи), отрѣшаясь отъ своей конечности, плавалъ торжественно въ безграничности, сливался съ «Unendlicher Geist», переходилъ въ него и съ высоты смотрѣлъ на разумно–гармоническое мiрозданiе...

Вѣра, ибо именно такого рода гегелизмъ, какъ нѣчто таинственное, былъ вѣрою, — требовала жертвъ отъ сознанiя и чувства, и въ этомъ случаѣ жрецомъ и жертвоприносителемъ явился конечно прежде всѣхъ Бѣлинскiй.

Ясное дѣло, что принципу примиренiя съ дѣйствительностью принесено было въ жертву все тревожное въ литературахъ запада, такъ незадолго еще возбуждавшее восторгъ и поклоненiе. Мѣркой всего стала одна художественность: подъ художественностью же разумѣлась только объективность. Передъ этой мѣркой уцѣлѣли весьма немногiе изъ великихъ писателей запада, а именно: изъ англичанъ — Шекспиръ, да Вальтеръ–Скоттъ, да Куперъ (Байронъ не былъ пониженъ, но о немъ умалчивалось), изъ нѣмцевъ — одинъ Гёте, да Гофманнъ. О Шиллерѣ говорилось свысока, какъ о какомъ–то вѣчномъ юношѣ. Французы были разомъ всѣ похерены во всемiрной литературѣ, за исключенiемъ Андрея Шенье: противъ Занда промелькнули даже двѣ–три враждебныя выходки: остальная юная словесность предана конечному поруганiю... Собственно, главнымъ идоломъ новаго направленiя сталъ Гёте, и изучать его, значило положительно жить im unendliсhen Geiste.

Но дѣло въ томъ, что ни взглядъ съ высока на Шиллера Бѣлинскаго и другихъ адептовъ гегелизма, не имѣлъ ничего общаго съ современнымъ взглядомъ свысока на Шиллера... ну хоть бы газеты «Вѣкъ»; ни выходки противъ тревожной дѣятельности запада, хотя чуть что не презрительныя, не имѣли ничего общаго съ глумленiемъ наглаго скептицизма «Библiотеки для Чтенiя» тридцатыхъ годовъ, равно какъ и съ мѣщанскими, хотя и «одѣтыми въ англiйскiй пиджакъ» выходками «Библiотеки для Чтенiя» въ 1856 году, и съ знаменитымъ объявленiемъ «Отечественныхъ Записокъ» сего 1861 года.

Такое же различiе было между этими явленiями, какъ между убѣжденiемъ и манiею, какъ между глубокой вѣрою и празднымъ баловствомъ мысли...

Мало ли было ошибокъ у Бѣлинскаго — ошибокъ и литературныхъ и общественныхъ, но положа руку на сердце, можно смѣло сказать, что каждая ошибка его, отъ статьи о «Бородинской годовщинѣ» до статьи о «Парижскихъ тайнахъ», была дороже по значенiю и плодотворнѣе по послѣдствiямъ, неизмѣнности многихъ мнѣнiй и всѣхъ многоразличныхъ манiй послѣднихъ десяти лѣтъ, взятыхъ вмѣстѣ. Ни одна изъ ошибокъ его не имѣла источникомъ своимъ того тупого самодовольства, которое такъ долго напримѣръ не позволяло устарѣлой критикѣ послѣднихъ десяти лѣтъ, признать Островскаго, ни того праздношатанiя мысли, которому ни почемъ Шиллеръ и Зандъ — потомучто собственно ему все ни почемъ.

Бѣлинскiй былъ прежде всего доступенъ — даже иногда неумѣренно доступенъ всякому новому проявленiю истины. Можно безъ особенной смѣлости предположить, что въ 1856 году, онъ сталъ бы славянофиломъ, и несомнѣнно полагать, что еще въ 1851 году, указалъ бы онъ на Островскаго, какъ на провозвѣстника новаго литературнаго движенiя...

Во все истинное и прекрасное онъ влюблялся страстно и глубоко. Именно «влюблялся» — это настоящее слово для правильнаго опредѣленiя отношенiй этой могущественной и вмѣстѣ женски–впечатлительной натуры къ истинѣ, добру и изящному... Увлеченный страстью, онъ готовъ былъ тотчасъ же «сжигать корабли за собой», разрывать всѣ связи съ прошедшимъ, если прошедшее мѣшало настоящему. Вины его — не его вины, а вины самого гегелизма, котораго одной стороны былъ онъ самымъ сильнымъ у насъ толкователемъ — стороны исключительной вѣры въ прогрессъ, въ послѣднюю минуту, какъ въ самую истинную, въ этого страшнаго, всепожирающаго «Gott im Werden», свергающаго оболочку за оболочкою...

Въ 1834 году, Бѣлинскiй вопiетъ на Пушкина за его «Анджело» и за спокойныя стихотворенiя, въ которыхъ самое стихосложенiе находитъ онъ соотвѣтствующимъ пiитикамъ архимандрита Аполлоса и Остолопова. Въ 1838 году въ «Зеленомъ Наблюдателѣ» у него «духъ занимается отъ восторга» надъ послѣднею дѣятельностью Пушкина...

E sempre bene, господа!

сказалъ бы конечно на это великiй поэтъ, если бы былъ живъ. И дѣйствительно: «sempre bene» могли сказать на это и мы. Въ 1838 году, Бѣлинскiй глубже ли, нѣтъ ли, но иначе уразумѣлъ и почувствовалъ Пушкина и передалъ намъ моментъ своего разумѣнiя и чувства съ величайшею искренностью...

«Зеленый наблюдатель» былъ кратковременной ареною различныхъ жертвоприношенiй «абсолютному духу», «художественной объективности» и проч. Названiе поэта субъективнымъ было тогда названiемъ ругательнымъ. Помнится, чуть ли даже «Уголино» Н. А. Полеваго не ругали за субъективность и притомъ съ величайшею важностью, когда эту штуку надобно было ругать за мануфактурность — чуть ли переводъ Гамлета не называли «субъективнымъ»... А между тѣмъ, въ тоже самое время, во время самаго неистоваго служенiя объективности, Бѣлинскiй прорывался всей своей старой, страстной натурою, разбирая субъективнѣйшую игру Мочалова.

На моментѣ примиренiя съ дѣйствительностью Бѣлинскiй остановиться не могъ. Перейдя въ «Отечественныя Записки», онъ въ 1839 году, въ концѣ, дошолъ смѣло до крайнихъ абсурдовъ примиренiя въ статьяхъ, возбудившихъ даже негодованiе во многихъ изъ его друзей и почитателей, и затѣмъ поворотилъ круто не по страху передъ порицавшими, а по глубокому внутреннему убѣжденiю, какъ всегда...

Для него зажглись новыя свѣтила: Гоголь, Лермонтовъ, Зандъ. Гоголю сначала поклонялся онъ за объективность же, но потомъ разъяснилъ все его великое отрицательное значенiе въ нашей жизни. Для Лермонтова и Занда нашлось новое слово объясненiя: паѳосъ, и паѳосъ замѣнилъ объективность.

«Паѳосъ» поднялъ и Шиллера, но увлеченный новымъ мiромъ, Бѣлинскiй не поднялъ многаго, что уничтожилъ во имя объективности.

Вся «французская юная словесность» такъ и осталась похеренною… Зандъ, которая и въ самомъ дѣлѣ представляетъ собою явленiе совершенно особенное — осталась для насъ одна. Всѣ прежнiя наши впечатлѣнiя мы должны были то — во имя объективности, то во имя паѳоса, то наконецъ во имя еще болѣе могучихъ словъ, которыхъ

значенье

Темно иль ничтожно,

Но имъ безъ волненья

Внимать не возможно...

и въ которыя милый нашъ литературный деспотъ, властительно заставлялъ насъ вѣрить; — всѣ бывалыя впечатлѣнiя отъ Гюго, Дюма, Бальзака, Сю и т. д., — мы должны были въ себѣ искоренить, задавить или по крайней мѣрѣ затаитъ. Иначе и нельзя было. Даже самый смѣлый изъ тогдашнихъ мыслителей, и тотъ напримѣръ, въ письмахъ о «Дилетантизмѣ» помнится, поставилъ Гюго на одну доску съ помѣшаннымъ «докторомъ любви», Захарiей Вернеромъ, словами, что Вернеръ съумасшедшiй, который вообразилъ себя поэтомъ, а Гюго поэтъ, который вообразилъ себя съумасшедшимъ. Это не мѣшало намъ конечно, втихомолку перечитывать иногда «Notre–Dame» и даже смотрѣть Мочалова или Каратыгина въ роли Клавдiя Фролло или Клоде Фролло, какъ значилось бывало въ афишѣ нелѣпости, состряпанной извѣстной кухаркой, г–жею Бирхъ Пфейферъ изъ высоко–поэтическаго созданiя.

Во всякомъ случаѣ, Зандъ утвердилась въ нашей литературѣ на все время жизни Бѣлинскаго. Къ Гёте онъ сталъ холоднѣе — но его не развѣнчивалъ, хотя уже и появилась въ «Отечественныхъ Запискахъ» 1845 года, чья–то смѣлая статейка о старчествѣ второй части Фауста. Шиллеру возвращены были всѣ права на уваженiе. О Байронѣ ужь и говорить нечего.

Къ числу идоловъ прибавился еще Диккенсъ, въ котораго тоже страстно влюбился нашъ вожатый за его реализмъ и правду, хотя не разъ высказывалъ свое неудовольствiе на братцевъ Чарльсовъ и другiя приторныя лица знаменитаго англiйскаго романиста. Вообще же, поклоняясь реализму Диккенса и англичанъ, Бѣлинскiй никогда не думалъ, что они будутъ для насъ когда–либо исключительными свѣтилами, передъ которыми совершенно поблѣднѣетъ такое свѣтило какъ Зандъ и единственными мѣрками нашихъ нравственныхъ воззрѣнiй.

Съ Бѣлинскимъ кончаются наши, часто неправильныя, но всегда серьёзныя и искреннiя отношенiя къ великимъ западнымъ писателямъ.

По смерти Бѣлинскаго въ критикѣ нашей, какъ въ этомъ такъ и въ другомъ отношенiи, начинается рядъ манiй и праздношатанiй мысли.

Манiи эти могли бы послужить предметомъ любопытныхъ психологическихъ изученiй сами по себѣ, но по отношенiю къ поднятому нами вопросу имѣютъ мало существенной важности. Что напримѣръ важнаго, по отношенiю къ этому вопросу, что фешенебльно–блазированный «иногородный подписчикъ» сталъ было находить вкусъ, въ романахъ Анны Радклейфъ и даже въ романахъ г. Степанова, и изъявлять другiя болѣе гастрономическiя, чѣмъ литературныя потребности? что «Библiотека для чтенiя» въ 1856 г. иронически относилась къ Занду и ея поклонникамъ, высказывала не разъ самое уничтожающее равнодушiе къ Генриху Гейне и т. д. и т. д.?

Дѣло въ томъ, что причемъ насъ оставилъ въ нашихъ сочувствiяхъ Бѣлинскiй, притомъ мы и до сихъ поръ остаемся. Нѣкоторыя только изъ сочувствiй его, какъ напримѣръ — сочувствiе къ англiйскому роману, довели мы до исключительности и крайности.

Провѣрить же свои впечатлѣнiя, постараться возвратить имъ если не полную законность, то по крайней мѣрѣ приличную долю законности, мы не потрудились.

Да и зачѣмъ же? Англiйскихъ романовъ, и притомъ замѣчательныхъ, выходитъ немало: для нашихъ журналовъ есть стало–быть всегда хорошiй матерiалъ! «что и требовалось доказать», какъ говорится. Изрѣдка можно и Занда пустить — только непремѣнно въ неопрятномъ и невѣжественномъ переводѣ, какъ недавно сдѣлано съ Консуэло... Для разнообразiя существуетъ еще мѣщански–сентиментальный соръ Крашевскаго, Корженевскаго и другихъ польскихъ повѣствователей.

Такъ порѣшается вопросъ объ иностранныхъ писателяхъ для журнально–комерческой точки зрѣнiя, но едвали такъ можетъ быть онъ рѣшонъ съ точки зрѣнiя правды.

III

Отношенiя наши къ иностраннымъ знаменитымъ писателямъ должны быть непремѣнно провѣрены.

Мы не говоримъ, что непремѣннымъ результатомъ этой провѣрки будетъ возстановленiе тѣхъ или другихъ авторитетовъ, тѣмъ менѣе подчиненiе нашего самостоятельнаго взгляда на иностранныхъ знаменитыхъ писателей, взгляду критиковъ ихъ нацiй. Напротивъ — избави насъ Богъ отъ такихъ результатовъ провѣрки, которые бы лишили насъ самостоятельности, и можно надѣяться, что такихъ результатовъ мы и не примемъ, да и не можемъ принять.

Но дѣло–то въ томъ, что въ нашихъ жертвахъ, которыя мы приносили то искреннимъ увлеченiямъ, то капризнымъ манiямъ, именно не было самостоятельности, равно какъ не было и нѣтъ ихъ въ кавалерскихъ отношенiяхъ нашихъ литературныхъ наѣздниковъ.

Начнемъ дѣло ab ovo. Начнемъ съ почтеннаго старика, съ французскаго классицизма. Мы сначала приняли его слѣпо и переводили его или скорѣе перепирали

...на родной языкъ осинъ

по выраженiю одной эпиграммы, относящейся впрочемъ къ переводамъ Шекспира. Въ нашей классической литературѣ, не было ничего серьёзнаго, ничего перешедшаго какимъ–нибудь образомъ въ жизнь. Это былъ рядъ «выдуманныхъ сочиненiй», до которыхъ жизни не было никакого дѣла, а было дѣло только нѣсколькимъ достопочтеннымъ старцамъ–писателямъ, да тѣмъ господамъ, которымъ

Печатный всякiй листъ быть кажется святымъ.

А между тѣмъ литература наша, относилась весьма долго ко всему этому очень серьёзно — и когда Мерзляковъ позволилъ себѣ усумниться въ величiи никѣмъ нечитаемаго Хераскова, онъ возбудилъ противъ себя вопли. Еще болѣе скандала между литературными старцами возбудили критическiя оцѣнки старыхъ писателей Полевымъ, хотя онъ часто въ отношенiи ко многимъ авторитетамъ, какъ напримѣръ къ Державину, очень ловко отдѣлывался шумихою фразъ... Когда же Бѣлинскiй начиная съ «литературныхъ мечтанiй» поднялъ безпощадную борьбу противъ нашихъ авторитетовъ, послышались уже не вопли — а нѣчто худшее, юридическiе обвинительные акты въ прозѣ и стихахъ, въ родѣ знаменитой элегiи одного изъ самыхъ злобныхъ литературныхъ старцевъ, вопiявшей между прочимъ:

Карамзинъ тобой ужаленъ, Ломоносовъ не поэтъ...

Страннымъ образомъ, эту защиту фальшивыхъ явленiй принимали не одни только литературные старцы, а люди во многихъ отношенiяхъ передовые. Въ разоблаченiи «выдуманныхъ сочиненiй», въ строгой повѣркѣ сдѣланной нашей литературѣ, неимѣвшей ничего общаго ни съ народомъ, ни съ народною жизнью, видѣли оскорбленiе нашего народнаго чувства, люди дѣйствительно и глубоко–преданные народности!

Съ другой стороны злоба наша на французскiй классицизмъ во времена Полеваго, была отчасти подражательная злоба, злоба заднимъ числомъ, злоба по воспоминанiю о Лессингѣ, который боролся и долженъ былъ бороться въ свое время съ ложнымъ классицизмомъ, какъ съ живымъ явленiемъ, тяготѣвшимъ надъ самостоятельностью германскаго искусства. И борьба Лессинга и негодованiе Шиллера на Гёте за переводъ вольтерова Магомета, негодованiе, вылившееся въ превосходномъ стихотворенiи (хоть Шиллеръ и самъ перевелъ рассинову Федру) совершенно понятны. Понятно также, т. е. объясняется историческими причинами, враждебное отношенiе къ французскому классицизму братьевъ Шлегелей, хоть оно и доходило у нихъ до крайностей, до непониманiя напримѣръ генiальнаго таланта Мольера. Но наше озлобленiе какъ чисто сочиненное, имѣло въ себѣ нѣчто донкихотское, потомучто мы рѣшительно воевали съ мельницами. Съ первымъ нашимъ генiальнымъ человѣкомъ и народнымъ писателемъ Пушкинымъ, мы совершенно свободны были отъ всего условнаго, разомъ стали въ уровень съ европейскою современностью и разомъ же обрѣли свою самостоятельность. Французскiй классицизмъ нисколько не повредилъ Пушкину своимъ влiянiемъ, а скорѣе былъ ему полезенъ своими, такъ сказать, лощеными формами...

Какъ привязанность наша къ французскому классицизму, такъ равно и ожесточенная борьба съ нимъ, были равно сочиненными явленiями въ нашемъ умственномъ и нравственномъ развитiи. Классицизмъ попортилъ можетъ быть у насъ два–три второстепенныхъ таланта (напримѣръ Батюшкова), но не только генiю Пушкина, а и высокому таланту Жуковскаго не помѣшалъ нисколько въ самостоятельномъ развитiи. Державину помѣшалъ не классицизмъ — а съ одной стороны его невѣжество, съ другой отсутствiе вкуса и мѣры; Фонвизину тоже не классицизмъ воспрепятствовалъ быть комикомъ поэтомъ, а воспрепятствовало отсутствiе идеала и грубость чисто разсудочной натуры. Грибоѣдову же напротивъ, даже и тѣ немного классическiя формы, въ которыя записалъ онъ нѣсколько свою вовсе не классическую драму, не помѣшали быть въ ней высокимъ поэтомъ. Стало быть, въ сущности намъ отъ классицизма не было ни тепло, ни холодно. Пусть Ермилъ Костровъ обезобразилъ александрiйскимъ стихомъ и напыщенною рѣчью Гомера, истинному поэту Гнѣдичу это не помѣшало почувствовать античное и передать намъ его поэтически–величаво...

Слѣдовательно, о вредномъ влiянiи классицизма на литературу нашу, говорить нельзя. Онъ не отнялъ у насъ никакихъ силъ, которыя были бы силами дѣйствительными. Явленiе сочиненное, онъ могъ имѣть влiянiе на литературу только до тѣхъ поръ, пока она была сочиненная. Изъ Сумарокова (какъ трагика и лирика), изъ Княжнина, даже изъ талантливаго человѣка Озерова — не вышло бы ничего большого даже и тогда, когда бы мы вовсе не были знакомы съ французскимъ классицизмомъ. Напыщенность и ходульность, внесенныя его влiянiемъ въ сочиненную литературу, въ жизнь не переходили, и постоянно осмѣивались литературою живою, сатирическою и комическою, въ сатирахъ и пародiяхъ. «Митюха Валдайскiй» былъ живымъ протестомъ русскаго здраваго комизма противъ ходульности Дмитрiя Донского, циническiя пародiи Баркова на тонъ и содержанiе трагедiй Сумарокова и Княжнина, читались конечно гораздо болѣе этихъ трагедiй и доставляли живымъ людямъ гораздо бóльшее хотя и не совсѣмъ приличное удовольствiе...

Вражда наша къ французскому классицизму была поэтому столь же безосновна, какъ и подчиненiе наше его влiянiю, а между тѣмъ установила въ нашей литературѣ нѣсколько ложныя къ нему отношенiя. Съ Полевымъ мы отрицались отъ Корнеля, Расина и Вольтера, — съ Бѣлинскимъ мы пошли дальше, мы отвергли значенiе Мольера какъ художника. Изъ этого опять таки не слѣдуетъ, чтобы мы не дерзали

……………………......... смѣть

Свое сужденiе имѣть...

чтобы мы должны были ставить Мольера также высоко какъ ставятъ его сами французы — но что Мольеръ, какъ великiй поэтъ своей нацiи, какъ великiй комикъ вообще, стóитъ до сихъ поръ нашего изученiя, это несомнѣнно. Равномѣрно нельзя же предполагать, чтобы поэты, признаваемые цѣлою нацiею до сихъ поръ великими, какъ напримѣръ Корнель и Расинъ, поэты, на которыхъ воспитывались цѣлыя поколѣнiя, не имѣли въ себѣ чисто народныхъ достоинствъ, такихъ свойствъ, которыя и другимъ народамъ могутъ дать какiя либо впечатлѣнiя, чтобы они не внесли чего либо въ общее достоянiе человѣческаго духа... Изъ этого впрочемъ тоже не слѣдуетъ нисколько, чтобы мы опять обязаны были впасть въ насильственныя восхищенiя и поклоненiя классицизму, какъ чуть–что не порывались впадать нѣкоторые по поводу прiѣзда къ намъ Рашели. Различныя мнѣнiя, высказавшiяся у насъ по поводу этого прiѣзда — показали только, насколько мы не установили для себя никакихъ опредѣленныхъ понятiй объ изящномъ. Литературные старцы, какiе еще оставались, и свѣтская чернь, которой всегда и вездѣ много, вмѣсто того чтобы говорить о великомъ талантѣ артистки, съумѣвшимъ оживить давно мертвыя формы, опоэтизировать вещи явно фальшивыя, начали говорить, какъ о дѣлѣ, о классической драмѣ. Такiе толки вызвали конечно и донкихотскiй протестъ нѣкоторыхъ. Не помнимъ кто–то и гдѣ–то поднялъ чуть–что не всю Hamburgische Dramаturgie Лессинга, для доказательствъ фальшивости Расинова Британника, Роксаны и т. д. А дѣло, конечно не заслуживало

Ni cet excès d'honneur, ni cette indignité!..

Съ классицизмомъ (т. е. французскимъ) серьёзныя, живыя отношенiя наши покончены, да не только наши, но и отношенiя самой Францiи, въ особенности по смерти Рашели. Есть что–то слишкомъ видимо заказное и казенное, что–то поэтому самому непрiятно дѣйствующее на чувство въ представленiяхъ классическихъ трагедiй въ théâtre Français въ Парижѣ. Масса, да и то, сколько мы могли видѣть, немногочисленная, ходитъ въ эти представленiя по какой–то рутинѣ. Самыя комедiи Мольера смотрятся съ удовольствiемъ только тогда, когда исполняются исторически вѣрно, съ ихъ шутовскими интермедiями (Malade Imaginaire, Пурсоньякъ и т. д.), кромѣ высшей изъ его комедiй le Festin de Pierre, особенно при художественномъ воспроизведенiи Бресаномъ въ лицѣ Донъ–Жуана, типа французскаго roué, который и создавалъ именно Мольеръ. Въ «Тартюфѣ», его вѣчное содержанiе не выкупаетъ уже поблѣднѣвшихъ красокъ.

Французской литературѣ XVII вѣка сестра, и притомъ сестра старшая — литература итальянская XVI вѣка, литература эпохи возрожденiя. Наши отношенiя къ ней, т. е. къ ея главнымъ представителямъ, Тассу, Арiосту и т. д. совершенно заглохли. О Дантѣ, отцѣ итальянской литературы, говорилось у насъ много, т. е. имя его произносилось часто въ эпоху «Телеграфа» и даже послѣ, но въ переводахъ нашихъ ему крайне не посчастливилось. Можно сказать, что въ литературу нашу перешло изъ Данта только то, чего никогда онъ не писалъ, но что вѣетъ его духомъ и передаетъ глубоко поэтическiй смыслъ его, т. е. то, что далъ намъ Пушкинъ подъ именемъ подражанiй Данту — да развѣ мѣсто о судьбѣ Франчески, хотя невѣрно, но поэтически переданное Козловымъ.

Франческа! я грустилъ твоей тоскою и т. д.

Плохой переводъ г. Фанъ–Дима въ прозѣ и добросовѣстный трудъ г. Мина въ тяжолыхъ стихахъ, равно не нашли и не могли найдти себѣ читателей — одинъ по крайней безцвѣтности, другой по крайней буквальности... Объ итальянскихъ поэтахъ эпохи возрожденiя мы сначала составляли себѣ превратнѣйшее понятiе, благодаря нашимъ романтикамъ, заставившимъ насъ, какъ г. Кукольникъ, городить чепуху; потомъ отнеслись къ нимъ почти съ тѣмъ же презрѣнiемъ, какъ къ французскому классицизму. Тассъ, часто дѣйствительно ложный, искусственный, но мѣстами сладостно–поэтическiй, извѣстенъ намъ или въ нечитаемомъ переводѣ съ французскаго Москотильникова, или въ балладной пародiи весьма впрочемъ даровитаго Раича или въ дубовыхъ октавахъ С. П. Шевырева. Арiостъ точно также въ нелѣпомъ прозаическомъ переводѣ восьмисотыхъ годовъ и въ балладной пародiи Раича... Одному Козлову удалось передать поэтичность Тасса въ отрывкѣ о тоскующемъ Танкредѣ, но къ сожалѣнiю слѣпой пѣвецъ вообще далъ нам только нѣсколько отрывковъ. Пушкинъ дѣлалъ тоже опыты перевода Арiоста: отысканы въ его бумагахъ черновые, совершенно неотдѣланные опыты, въ которыхъ Арiостъ виднѣе однако, чѣмъ въ самыхъ подстрочныхъ, самыхъ добросовѣстныхъ нѣмецкихъ переводахъ.

Вообще же итальянская литература вовсе какъ–то не привилась къ намъ, не смотря на восклицанiе о Дантѣ въ родѣ того

Что въ морѣ купаться, то Данта читать…

и на прекрасныя статьи Кудрявцова о Дантѣ въ позднѣйшую эпоху, не смотря даже на романтическiй бредъ Тасса г. Кукольника... Есть люди, и очень умные люди, которые въ каждомъ читающемъ Данта и восхищающемся имъ, заподозрѣваютъ даже аффектацiю чувства... Итальянская литература однимъ словомъ, составляетъ у насъ удовольствiе немногихъ спецiалистовъ, даже въ позднѣйшихъ своихъ представителяхъ. Чтобы полюбить ее и понять, надобно полюбить и понять итальянскую нацiональность — всю, цѣльную, въ ея исторiи, поэзiи, живописи и музыкѣ. Гоголь тщетно взывалъ изъ Италiи на счетъ ознакомленiя насъ съ итальянскимъ театромъ, съ Гольдони и т. д., тщетно перевелъ самъ «Дядьку въ хлопотахъ» (L'ajo nel imbarazzo).

Сѣтовать объ этомъ конечно нечего, ибо жизнь сама знаетъ чтò ей слѣдуетъ принять и чтó отвергнуть. Но не все то что не принимается жизнью, подлежитъ забвенiю и тѣмъ менѣе кавалерскимъ выходкамъ...

Обращаясь къ литературѣ французской, именно къ литературѣ XVIII вѣка, нельзя не замѣтить того факта, что самые высшiе ея представители, Вольтеръ и Руссо, потеряли для насъ всякое другое значенiе, кромѣ значенiя историческаго. О другихъ и говорить нечего. Пушкинъ давно созналъ это въ своемъ удивительномъ, рельефно представляющемъ цѣлый вѣкъ, посланiи къ «Вельможѣ». Но историческими изученiями знакомить нашу публику съ этой литературой, имѣвшей такое огромное влiянiе на нашихъ прадѣдовъ, дѣдовъ и даже частью отцовъ, имѣвшей влiянiе на Карамзина и даже на Пушкина, было бы кажется дѣло весьма не безполезное... Непосредственное влiянiе ея на наше нравственное развитiе конечно отошло вмѣстѣ съ жизнью дѣдовъ и прадѣдовъ — но какое же нибудь наслѣдство они намъ оставили, и въ наслѣдство это входятъ не малою долею вѣянiя XVIII вѣка... Доказательство на лицо въ нѣкоторыхъ типахъ, изображаемыхъ нашею литературою въ послѣднее время, какъ напримѣръ у Тургенева въ «Трехъ портретахъ» и въ «Дворянскомъ гнѣздѣ»... Типы XVIII вѣка разумѣется приняли у насъ свой особый отпечатокъ, часто дико–татарскiй, еще чаще комическiй, но влiянiе европейскаго XVIII вѣка на нихъ очевидно — а разъяснить это влiянiе иначе нельзя, какъ историческимъ изученiемъ литературы этого вѣка... Самый Грибоѣдовъ, одинъ изъ великихъ нашихъ народныхъ писателей, безъ XVIII вѣка не будетъ совершенно понятенъ. Безъ XVIII вѣка не совершенно понятенъ будетъ и Лермонтовъ, по крайней мѣрѣ непонятны будутъ источники его скептицизма и разочарованiя... Ибо надобно же было чѣмъ–нибудь дойдти, по крайней мѣрѣ нѣкоторымъ изъ насъ, до лермонтовской «Думы». — Дума сама указываетъ на дѣло

И предковъ скучны намъ роскошныя забавы,

Ихъ добросовѣстный, ребяческiй развратъ...

XVIII вѣкъ и у насъ, по крайней мѣрѣ въ немногихъ натурахъ, дошолъ до того пресыщенiя и утомленiя, что по слову Пушкина

Звукъ новой чудной лиры,

Звукъ лиры Байрона едва развлечь насъ могъ!

Можно бы прибавить только, что самая лира Байрона, единственная, способная расшевелить поколѣнiе, пережившее послѣднюю четверть XVIII вѣка и положить роковую печать на поколѣнiе только что начинавшее жить, совершенно непонятна исторически безъ XVIII вѣка.

Лира Байрона!.. Да, насъ, дѣтей XIX вѣка, она можно сказать повúла. Что ни говорите противъ однообразнаго тона этой лиры — дѣйствiе, ею произведенное на мiръ, было гораздо сильнѣе многихъ разнообразнѣе звучавшихъ лиръ, между–прочимъ лиры великаго Веймарскаго старца. О демонизмѣ этой лиры кажется пора уже перестать толковать. Лира, какъ всякая лира, была не виновата въ тѣхъ звукахъ, которыя изъ нея извлекало вѣянiе всемiрнаго духа...

Отношенiе литературы нашей къ Байрону было въ полномъ смыслѣ заразою и повѣтрiемъ. Въ настоящую же минуту оно до того охладѣло, что на дняхъ еще одинъ изъ бардовъ «С. Петербургскихъ Вѣдомостей», чуть что не глумился надъ его «Сарданапаломъ», казня по этому поводу эгоизмъ(* ).

Эгоизмъ казнить очень легко, но порѣшить дѣло съ той обаятельной поэзiей, которая заключается и вѣроятно долго будетъ заключаться въ Байронѣ для человѣчества, казнить то тревожно–лихорадочное, страстно–мрачное чувство, которымъ эта поэзiя проникнута, — дѣло очень трудное и даже невозможное. Въ Байронѣ — есть вѣчное, чего онъ явился полнѣйшимъ выразителемъ. Зачѣмъ его пытаться сравнивать съ Гомеромъ, какъ дѣлаетъ упомянутый нами бардъ, и требовать отъ него спокойной объективности Гомера и повторять давно извѣстную истину, что къ Гомеру приближается одинъ Шекспиръ. Гомеръ — Гомеромъ, Шекспиръ — Шекспиромъ, но и Байронъ и Шиллеръ и Мицкевичъ и Пушкинъ не такiя же ли неотъемлемыя сокровища человѣческаго духа?..

Къ Байрону мы бы впрочемъ и безъ упомянутаго нами барда давно охладѣли, если бы, какъ замѣтили мы уже прежде, намъ не натвердили прежнiе учители о томъ, что онъ — представитель протеста и если бы съ нами не сроднилъ его Пушкинъ...

Рука объ руку съ мрачнымъ и лихорадочнымъ скептицизмомъ Байрона, шло въ первой четверти XIX вѣка направленiе, представлявшее, другую сторону романтизма — сторону реакцiонную, направленiе, котораго представителями были Шатобрiанъ во Францiи, Гёрресъ и братья Шлегели въ Германiи, Вальтеръ–Скоттъ въ Англiи. Высокое значенiе этого направленiя, помимо странностей, въ которыя впадало оно с Гёрресомъ и Шлегелями — странностями, которыхъ литературнымъ результатомъ былъ Захарiя Вернеръ; помимо пошлости вальтерскоттовскаго мiросозерцанiя, заключалось въ возстановленiи духовной связи съ прошедшимъ, любви къ прошедшему, противодѣйствiи узкой разсудочности и математическому уровню временъ имперiи. У Ламартина есть статья «Destinées de la poésie», въ которой вѣрно и поразительно схвачены непривлекательныя черты математическаго уровня.

Къ этой эпохѣ, благодаря увлеченiямъ Бѣлинскаго, принято у насъ за правило относиться или насмѣшливо или равнодушно, въ особенности же къ Шатобрiану и къ Шлегелямъ; чтó едва ли справедливо. Смѣясь, съ легкой руки Гейне, надъ братьями Шлегелями и ихъ стремленiями, надъ сумасшедшими драмами Вернера и дѣйствительно пошлою дѣятельностью Грильпарцеровъ, Раупаховъ, Мюльнеровъ, мы забываемъ, что это направленiе дало мiру великаго поэта Гофманна, къ которому мы вдругъ почему–то охладѣли.

Но Гофманнъ — такое явленiе, которое можетъ и должно быть принято или отвергнуто цѣликомъ... А сколько такихъ явленiй этой эпохи и этого направленiя, которыхъ цѣликомъ принять нельзя, но нельзя же цѣликомъ и отвергнуть. Хоть бы напримѣръ Шатобрiанъ — романтикъ по преимуществу, романтикъ до того, что онъ даже въ древнихъ, даже въ Одиссеѣ, не говоря ужь въ Виргилiи, ищетъ романтическаго; Шатобрiанъ, не смотря на классическiе свои предразсудки и вслѣдствiе ихъ — промахи, одинъ изъ глубокихъ и тонкихъ критиковъ во всемъ томъ что ему доступно; Шатобрiанъ съ его особымъ и во всякомъ случаѣ любопытнымъ взглядомъ на исторiю; Шатобрiанъ наконецъ какъ поэтъ–создатель замѣчательнаго типа, типа Рене — какъ поэтъ, прорывающiйся, въ напыщенныхъ даже формахъ, такими удивительными эпизодами, какъ эпизодъ Велледы въ «les Martyrs»... А Бенжаменъ Констанъ и г–жа Сталь?.. Все это какъ–будто кануло для насъ въ вѣчность — съ сороковыхъ годовъ... А самый Ламартинъ наконецъ, къ которому журналы наши обыкли относиться чуть ли не съ презрѣнiемъ, со времени отреченiя Бѣлинскаго отъ французской словесности вообще, и котораго его нацiя, не смотря на его неудачную политическую дѣятельность, продолжаетъ считать однимъ изъ великихъ поэтовъ своихъ? Мы не думаемъ конечно считать его, какъ эта нацiя — однимъ изъ великихъ поэтовъ, но желали бы вызвать нашу критику на зрѣлое обсужденiе его, вмѣстѣ съ другими дѣятелями эпохи реставрацiи...

Настала эпоха юной французской словесности, съ ея блестящими представителями: Викторомъ Гюго, молодымъ еще тогда Александромъ Дюма, Бальзакомъ, Сю, Сулье, Жаненомъ, Мюссе, Мериме, Нодье и т. д. Что это было волканическое изверженiе дѣйствительныхъ, болѣе или менѣе яркихъ талантовъ, болѣе или менѣе могучихъ силъ, пора кажется въ этомъ убѣдиться. Каждая изъ этихъ силъ бросила мiру немало впечатлѣнiй, а нѣкоторыя, какъ Гюго и Бальзакъ — очень много. Нѣтъ ни одного таланта изъ поименованныхъ, который бы не оставилъ по себѣ на память хоть одной замѣчательной книги... Книги эти не только производили, но до сихъ поръ способны производить сильнѣйшее впечатлѣнiе. Не говоримъ о Гюго, о его колоссальномъ романѣ (до сихъ поръ еще не переведенномъ по–русски), о его чисто–генiальныхъ взглядахъ на искусство, о его драмахъ и стихахъ. Не говоримъ о Бальзакѣ, въ первоначальномъ поклоненiи которому Бѣлинскiй былъ гораздо правѣе, чѣмъ въ послѣдующемъ отреченiи отъ него(* ). Согласитесь, что отрекаясь отъ этихъ славъ Францiи, мы только на слово повѣрили Бѣлинскому, а Бѣлинскiй, какъ разъясняли мы, принесъ ихъ въ жертву «объективности и художественности», и потомъ, увлекшись исключительно протестомъ Занда, забылъ или не успѣлъ оправдать ихъ во имя «паѳоса», а мы до сихъ поръ такъ и стоимъ на той точкѣ, на которой онъ насъ оставилъ... А то что писалъ Александръ Дюма père въ его молодости, его первыя горячечныя драмы, первые романы и повѣсти. Смѣясь надъ маркизомъ де ла Пальетри, презирая его, хотя и переводя съ азартомъ его послѣдующiя сказки — Монте–Кристо и т. п., мы все–таки не составили себѣ о немъ никакого опредѣленнаго понятiя... А оригинально–наивный и капризный талантъ Нодье, у насъ какъ–то вовсе неизвѣстный, а «Записки дьявола» Сулье, — этотъ любопытный памятникъ страшнаго, хоть и односторонняго анализа, а «la vigie de Koat–ven», а нѣкоторые эпизоды изъ «Martin, l'enfant trоuvé,» какъ напр. «Limousin et son chien,» или даже изъ «Mystères de Paris» — Евгенiя Сю? — а «l'ane mort» Жанена, эта отвратительно–дѣйствующая на чувство, но замѣчательнѣйшая книга... Все это было порожденiе направленiя лихорадочно–страстнаго, но серьёзнаго, глубоко запускавшаго скальпель въ бездны человѣческой души, — и ко всему этому мы отнеслись съ такого рода равнодушiемъ, сначала конечно горячо увлекшись, которое можетъ быть объяснено только нашей несерьёзностью вообще.

Но вѣдь были же у насъ люди, которые смотрѣли на совершавшiяся передъ ними вулканическiя изверженiя силъ — глубокимъ и достойнымъ мыслителей взглядомъ. Мы упоминали о статьѣ покойнаго Надеждина. Уровень ея такъ высокъ сравнительно съ теперешнимъ уровнемъ нашимъ, что иногда не вѣришь въ нашъ прогрессъ, по крайней мѣрѣ въ этомъ отношенiи.

Мы не думаемъ возстанавлять того, что упало. Мы только выразили сомнѣнiе въ томъ: упало ли дѣйствительно то, что нашей критикѣ кажется упавшимъ. Мы хотѣли только указанiемъ на нѣсколько фактовъ — возбудить вопросъ о пересмотрѣ пути, пройденнаго нами въ нашихъ отношенiяхъ къ иностраннымъ литературамъ, и вмѣстѣ, не станемъ скрывать этого, хотѣли заявить протестъ нашъ противъ тѣхъ кавалерскихъ выходокъ, которыя и доселѣ еще у насъ возможны подъ влiянiемъ различныхъ манiй...

__________

---

(* ) Мы могли бы дѣлать ссылки и указанiя

Да чтобъ гусей не раздразнить!

(* ) Какъ жаль вообще, что друзья и почитатели покойнаго Н. И. Надеждина, не позаботятся до сихъ поръ объ изданiи полнаго собранiя его сочиненiй! Оно принесло бы литературѣ нашей несравненно большую пользу, чѣмъ изданiе сочиненiй Сенковскаго.

(* ) Между прочимъ, и Пушкинъ однако, не могъ воздержаться отъ сочувствiя къ одному изъ корифеевъ юной словесности — и къ кому же? Къ самому безнравственному, хотя правда, наивнѣйшему изъ нихъ — Альфреду де–Мюссе.

(* ) Уймутъ ли, наконецъ, «Отечественныя Записки» свою газету?

(* ) Съ Бальзакомъ въ нашей критикѣ вышла престранная исторiя. Изъ всѣхъ современныхъ ему писателей Францiи, онъ болѣе всѣхъ подходилъ подъ мѣрку нашей критики сороковыхъ годовъ. Помимо отрицанiя, котораго у него почти не было, тогдашняя натуральная школа должна бы была благоговѣть передъ нимъ. Реальнѣе его, можетъ быть, и не было писателя во Францiи. А по типамъ, чѣмъ мы особенно тогда дорожили да и теперь дорожимъ, онъ стоитъ совершенно уединенно въ своей литературѣ. Припомните Père Goriot, Eugenie Grandel, Les parents pauvres и другiя его высокiя произведенiя.