III

 

СВИСТОКЪ И РУССКIЙ ВѢСТНИКЪ

 

Я сейчасъ говорилъ о чистосердечiи. Я совершенно увѣренъ, что статья «Русскаго Вѣстника», въ первомъ померѣ за нынѣшнiй годъ: «нѣсколько словъ вмѣсто современной лѣтописи» вполнѣ чистосердечна; тѣмъ не менѣе, она произвела на меня чрезвычайно странное впечатлѣнiе; какая–то въ ней раздражительность, можно даже сказать, какая–то страстность, конечно происходящая отъ благороднаго негодованiя, но вмѣстѣ съ тѣмъ и вредящая дѣлу. Говорятъ же, что порывы страстей губительны; это вы прочтете въ любой прописи. Дѣло вотъ въ чемъ: Въ этой статьѣ «Русскiй Вѣстникъ» увѣдомляетъ своихъ читателей (которыхъ у него очень много и дай ему Богъ еще больше, потомучто «Русскiй Вѣстникъ» стòитъ читать), что съ нынѣшняго года у «Русского Вѣстника» происходитъ перемѣна въ способѣ изданiя журнала: его «Современная лѣтопись», удерживая попрежнему характеръ преимущественно политическiй, получила отдѣльное существованiе, впрочемъ неразрывное съ «Русскiмъ Вѣстникомъ», а вместо этого отдѣла въ самомъ «Русскомъ Вѣстникѣ» заведется съ нынѣшняго года отдѣлъ критическiй. Это, по моему, очень хорошо. Остается только ждать, что новаго скажетъ «Русскiй Вѣстникъ» въ своемъ новомъ отдѣлѣ. Вторая книжка «Русскаго Вѣстника» уже вышла съ библiографическимъ отдѣломъ, покамѣстъ еще незначительнымъ, но мы подождемъ: мы терпѣливы. А теперь я хочу обратить вниманiе читателей только на вышеназванную мною статью въ первомъ номерѣ «Русского Вѣстника», которую можно принимать за что–то въ родѣ вступительнаго слова къ его будущей критической дѣятельности. Начинается она увѣдомленiемъ, что «Русскому Вѣстнику» вначалѣ его дѣятельности другiе журналы нѣкоторое время ставили въ упрекъ, что онъ мало занимается литературною критикой, потомъ упрекъ этотъ замолкъ, и журналы, дѣлавшiе его, сами потѣснили свою литературную критику и дали обширное мѣсто политическимъ обозрѣнiямъ. Изъ этого читатель видитъ, замѣчаю я отъ себя, что «Русскiй Вѣстникъ» первый угадалъ потребность или лучше сказать непотребность нашей критики въ данный моментъ и изгналъ ее изъ русской литературы; чтó непрозорливые наши журналы долго ставили ему въ упрекъ, но наконецъ догадались, что критика въ настоящее время лишнее и завели политическое обозрѣнiе, конечно по примѣру «Русского Вѣстника». Русскiе журналы сдѣлали хорошо; умнымъ людямъ подражать всегда слѣдуетъ. Но представьте, какъ мы мало знаемъ современную дѣйствительность! Я–то вѣдь думалъ до сихъ поръ, что отдѣлъ политики завелся въ русскихъ журналахъ вовсе не изъ подражанiя «Русскому Вѣстнику», а просто вслѣдствiе расширенiя поля дѣйствiя русской литературы нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Но хорошiя вещи никогда не поздно узнавать. Далѣе «Русскiй Вѣстникъ» увѣдомляетъ, что въ тогдашнихъ журналахъ исчезъ также обычай литературно обозрѣвать другъ дрга; что «Современникъ» доказывалъ, что «Отечественныя Записки» никуда не годятся, а «Отечественныя Записки» что «Современникъ» никуда не годится; но что какъ только началъ издаваться «Русскiй Вѣстникъ» обычай этотъ вдругъ прекратился. «Въ первый годъ существованiя «Русского Вѣстника» мы указали на эту черту нашихъ литературныхъ нравовъ, — говоритъ статья «Русского Вѣстника», на этотъ процвѣтавшей тогда въ журналахъ обычай, подъ видомъ литературныхъ обозрѣнiй зазывать къ себѣ публику. Обычай этотъ тогда же прекратился, но не надолго: натура взяла свое.» И такъ видно изъ достойныхъ и въ высшей степени сознательныхъ словъ статьи, что «Русскому же Вѣстнику» обязана наша литература и уничтоженiемъ этихъ смѣшныхъ обозрѣнiй другъ друга, хотя къ несчастью и не надолго; потомучто натура русскихъ журналистовъ взяла свое. Мнѣ конечно очень жаль русскихъ журналистовъ, что у нихъ такая натура; но на счетъ журнальныхъ обозрѣнiй, уничтоженныхъ «Русскимъ Вѣстникомъ», къ моему ужасу и даже стыду, я не совсѣмъ съ нимъ согласенъ. Вѣдь литература совокупилась въ журналахъ. Слѣдственно, если въ «Отечественныхъ Запискахъ» появится прекрасная статья, то вѣдь издатель другого журнала, ужъ по обязанности своей долженъ указать на нее публикѣ. Наконецъ, есть такiе странные журналисты и ихъ сотрудники, которые даже любятъ литературу и сочувствуютъ ея явленiямъ съ порывами неопытнаго но горячаго юношества: такъ и тянетъ поговорить о новомъ интересномъ литературномъ явленiи, и вдругъ благоразумiе заставляетъ всѣхъ молчать. Вышла какая–то странная противоположность. Прежде обозрѣвали другъ друга для зазыва къ себѣ публики, а теперь молчатъ другъ о другѣ, можетъ быть тоже для зазыва къ себѣ публики. И потому мнѣ кажется, что нападать слѣдовало бы не на взаимныя обозрѣнiя другъ друга, а на пристрастность и недобросовѣстность этихъ обозрѣнiй. А то теперь, как будто всѣ журналисты, изгнавъ у себя взаимныя обозрѣнiя, и признавъ ихъ смѣшными и нелѣпыми, тѣмъ самымъ точно согласились передъ всей публикой, что они (то есть журналисты) и не спопобны быть незпристрастными и добросовѣстными; тѣмъ же самымъ какъ будто признались передъ всей публикой, что они и прежде, во время взаимныхъ обозрѣнiй, были пристрастны и недобросовѣстны, а обозрѣвали другъ друга только для зазыва публики. Странное признанiе, даже по моему немного смѣшное, хотя конечно достойное уваженiя, потомучто показываетъ много искренности. Но не знаю почему, можетъ вслѣдствiе молодыхъ моихъ лѣтъ, мнѣ кажется, что можно взаимно обозрѣвать другъ друга и остаться честнымъ и добросовѣстнымъ. А польза и литературѣ была бы, и нравственный примѣръ хорошiй. Вѣдь публика сейчасъ увидитъ кто пристрастенъ, кто безпристрастенъ, пойметъ это и будетъ уважать литературу и литераторовъ. Это было бы даже что–то въ родѣ золотого вѣка. Согласенъ, что это слишкомъ молодая мысль... Но странное дѣло, вѣдь говоритъ же «Русскiй Вѣстникъ», что обычай этотъ, хоть и прекратился сейчасъ же послѣ его указанiй, но не надолго и что натура взяла свое. Мнѣ даже кажется, что натура и «Русского Вѣстника» взяла тоже самое. Онъ напримѣръ ужасно сердится на «Свистокъ» и дѣльно, дѣльно, хорошенько его! И нервное вступительное свое слово начинаетъ ненавистью къ «Свистку». Вездѣ у него «Свистокъ», въ каждомъ фактѣ нашей литратуры онъ видитъ «Свистокъ», въ исторiи тоже, даже на будущность Россiи имѣетъ по его мнѣнiю ужасное влiянiе «Свистокъ»!.. Но что я! Проговорился прежде срока. Впрочемъ, если проговорился, то замѣчу ужь тутъ кстати, что именно это–то и есть та страстность, та раздражительность, доходящая до страстности, которая меня поразила въ статьѣ «Русского Вѣстника». Но читатель увидитъ это самъ; мы вмѣстѣ съ нимъ прочтемъ эту статью. Будемъ же продолжать это чтенiе.

 

И такъ: натура взяла свое, — говоритъ статья: Брань возвратилась, только уже не литературная: сброшенную маску литературныхъ объясненiй поднять было совѣстно, и раздались объясненiя болѣе откровенныя, прямѣе идущiя къ дѣлу, открылись балаганы съ пѣснями и безъ пѣсенъ, со свистомъ и даже съ визгомъ, какъ выразился недавно одинъ изъ этихъ свистуновъ (тутъ сдѣлана выноска: «Современникъ» № 1. Мы такъ и ожидали что «Современникъ».) Не служитъ ли это также нѣкоторымъ доказательствомъ, что время наше есть время не совсѣмъ литературное?

Печальное явленiе, истинно печальное явленiе. Но вотъ что надо замѣтить: эти балаганы съ пѣснями и съ свистунами, съ визгомъ и проч. напрасно упомянуты негодующимъ журналомъ во множественномъ числѣ. «Свистокъ» въ строгомъ, такъ сказать въ оффицiальномъ смыслѣ, у насъ одинъ, — это въ «Современникѣ». Если «Русскiй Вѣстникъ» не употребляетъ здѣсь извѣстной риторической фигуры умноженiя: наши Пушкины, наши Лермонтовы, наши свистки и проч., то я беру на себя смѣлость замѣтить ему, что ужь однимъ этимъ умноженiемъ онъ придаетъ этому досадному «Свистку» слишкомъ ужь большое значенiе. Не смѣю рѣшать (я слишкомъ молодъ) но мнѣ кажется, что такой серьёзный, такой дѣловой журналъ, какъ «Русскiй Вѣстникъ», могъ бы даже не обращать ни малѣйшаго вниманiя на этотъ «Свистокъ»; а вмѣсто того, у «Русского Вѣстника» даже двоится въ глазахъ отъ негодованiя (конечно благороднаго). Онъ ужь видитъ «Свистокъ» вездѣ; «Свистокъ» умножается въ глазахъ его; обращается въ цѣлые балаганы. Мало того: почтенный журналъ даже мѣряетъ всю нашу литературу по «Свистку» и заключаетъ по «Свистку» же, что наше время «есть время не совсѣмъ литературное». Если ужь высказывать свое мнѣнiе, то, по моему, наше время именно литературное; «Свистокъ» же ни мало не служитъ доказательствомъ его нелитературности. Но продолжаемъ слѣдить за статьей:

Статья говорить, что до сихъ поръ «Русскiй Вѣстникъ», слѣдуя характеру времени, воздерживалъ себя отъ интересовъ и вопросовъ, которые имѣютъ характеръ болѣе общiй и теоретическiй, и которымъ неблагопрiятствовали время и требованiя общества. Наступило ли теперь другое время, появились ли новыя задачи, чувствуется ли въ обществѣ потребность другихъ интересовъ, кромѣ чисто практическихъ, сопряжонныхъ съ трудомъ гражданского строенiя и преобразованiя, — «Русскiй Вѣстникъ» рѣшить не берется; но однакожъ думаетъ, что до нѣкоторой степени существуетъ эта потребность... а затѣмъ и объявляетъ, что вслѣдствiе этой потребности и открываетъ у себя новый отдѣлъ критики и библiографiи.

Я этому очень радъ. Правда, въ послѣднiе годы намъ какъ–будто было не до литературы. Все у насъ какъ–будто зашевелилось, какъ–будто куда то собиралось. Мы какъ–будто вдругъ открыли Америку. Ожиданiй, надеждъ была бездна. Но мало по малу мы, не то чтобъ успокоились, не то чтобъ и разочаровались, а такъ, перестали ожидать чего–то немедленнаго. Намъ даже вдругъ показалось, что подъ нами какъ–будто нѣтъ почвы, нѣтъ и указчика въ смыслѣ центростремительной силы; что мы не согласились въ чемъ–то, не умѣемъ еще чего–то, однимъ словомъ, обвиняли сами себя и отчасти напрасно, потомучто по моему все происходило отъ того, что мы — диллетанты. Въ самомъ дѣлѣ: у насъ напримѣръ есть потребности: мы хоть и толкуемъ объ нихъ, но какъ–то не такъ, какъ въ другихъ мѣстахъ, гдѣ толкъ тотчасъ же прилагается къ дѣлу, а слѣдственно каждый толкующiй заинтересованъ такъ, какъ только можно быть заинтересованнымъ въ своемъ собственнномъ дѣлѣ. Мы же хоть и съ тѣми же потребностями, но принуждены были толковать объ нихъ отвлеченно, въ видѣ искусства для искусства, упражнялись въ дiалектикѣ, говорили о высокомъ и прекрасномъ... и только. Правда, мы въ это время учились; вотъ, напримѣръ, «Русскiй Вѣстникъ»: онъ насъ училъ неутомимо; онъ толковалъ и о судахъ и о присяжныхъ и о тюрьмахъ и объ общинѣ и о полицiи; даже прiятно было слушать со стороны. Но все тѣмъ и кончилось, что мы слушали со стороны. Но все тѣмъ и кончилось, что мы слушали со стороны. Ваши споры, задоры, ваша дiалектика, ваша полемика оставались для насъ одной книгой, а потому и отзывались чѣмъ–то книжнымъ, а не живымъ. Какъ–будто и подъ вами не было настоящей почвы, какъ–будто и вы въ настоящую жизнь не вошли. И все болѣе и болѣе отъ васъ вѣяло такимъ ораторствомъ, нальмерстоиствомъ, кавурствомъ... У васъ напримѣръ былъ хорошiй отдѣлъ политики, а въ сущности для чего намъ политика? Такъ, хорошенькая игрушка. Я читалъ статьи г. Громеки съ надеждами и удовольствiемъ; съ удовольствiемъ даже читалъ я и объ тротуарахъ, посыпаемыхъ пескомъ въ iюлѣ мѣсяцѣ, по приказанiю полицейскаго служителя. Очень умно было написано; но если бъ умному человѣку, написавшему эту обличительную статейку, было что дѣлать, онъ бы не распространилъ ее на столько старницъ, чтó было довольно смѣшно. Я и вывелъ изъ этого заключенiе, что если есть у насъ не совсѣмъ диллетантская дѣятельность, то это литературная дѣятельность. Мало того: еще такъ недавно, съ небольшимъ десятилѣтiе, литературная дѣятельность была для насъ такъ полезна, что даже вошла въ нашу жизнь и быстро принесла прекрасные плоды; образовалось тогда цѣлое новое поколѣнiе, немногочисленное, но благонадежное; оно скрѣпилось новыми убѣжденiями; эти убѣжденiя стали органическою потребностью общества, развивались все больше и больше... Это было въ послѣднее время дѣятельности Бѣлинскаго. Однимъ словомъ, литература входила органически въ жизнь. Вотъ почему мнѣ кажется, что литературная критически–сентетическая, если можно такъ выразиться, дѣятельность нашихъ представителей литературы, прiятна бы была намъ и теперь. Мы такъ разрознены; мы жаждемъ нравственнаго убѣжденiя, направленья... Мы даже видимъ, что намъ еще много надо бы сдѣлать въ этомъ смыслѣ и что многое въ этомъ смыслѣ еще не сдѣлано. Вотъ почему я думаю, что настоящее время даже наиболѣе литературное: однимъ словомъ время роста и воспитанiя, самосознанiя, время нравственнаго развитiя, котораго намъ еще слишкомъ недостаетъ. Просвѣщенiя, просвѣщенiя во что бы ни стало, какъ можно скорѣе и съ обоихъ концовъ: съ насъ и съ тѣхъ, которые недавно милосердой волей, получили такое огромное расширенiе своихъ правъ гражданства. Мнѣ даже кажется, что безъ нравственнаго очищенiя, безъ внутренняго развитiя, — никакiе спецiальности, ни Пальмерстоны, ни Громеки, ни даже обличители посыпанья пескомъ, не войдутъ настоящимъ образомъ въ наше сознанiе: конечно и они тоже способствуютъ нравственному развитiю, даже очень; но вмѣстѣ съ этимъ не мѣшаетъ и чего–нибудь по сентетичнѣе, даже очень бы не мѣшало. Жаль что не умѣю я выразиться. Мнѣ даже кажется, что теперь даже такъ называемая изящная литература, какой–нибудь напримѣръ Пушкинъ, Островскiй, Тургеневъ все еще полезнѣе для насъ даже самыхъ лучшихъ политическихъ отдѣловъ и premiers–Moscou нашихъ журналовъ. (Батюшки! Что это я такое сказалъ! Но — слово не воробей; вылетѣло не воротишь). Я потому впрочемъ это думалъ, что всегда вѣрилъ въ силу гуманнаго, эстетически–выраженнаго впечатлѣнiя. Впечатлѣнiя мало по малу накопляются, пробиваютъ съ развитiемъ сердечную кору, проникаютъ въ самое сердце, въ самую суть и формируютъ человѣка. Слово, — слово великое дѣло! А къ сформированному по гуманнѣе человѣку, получше привьются и всякiя спецiальности. Человѣкъ–то этотъ еще не совсѣмъ сформированъ у насъ — вотъ бѣда! Спецiальности–то хоть и понимаются нами, да какъ–то не прививаются еще къ намъ. Конечно спецiальности и теперь необходимы. Это наука. Необходимы, необходимы! — Это одно изъ самыхъ первыхъ дѣлъ. Но и то хорошо и это хорошо. Все бы вмѣстѣ, въ стройномъ согласiи — самое лучшее. По крайней мѣрѣ — въ одной только литературѣ мы еще какъ–будто не диллетанты. Конечно литература и всѣ ея впечатлѣнiя далеко не составляютъ всего, но она способствуетъ къ составленiю всего. Правда тогда былъ Бѣлинскiй, а теперь человѣка–то такого симпатичнаго нѣтъ. Бездѣлица! А новый–то человѣкъ намъ бы навѣрно сказалъ что–нибудь новое, успокоительное. Развѣ подождать что скажетъ «Русскiй Вѣстникъ».

Но «Русскiй Вѣстникъ» еще не началъ новаго отдѣла, а ужь начинаетъ говорить странныя вещи. Вотъ это–то меня и озадачиваетъ, даже какъ–будто разочаровываетъ. Онъ заговорилъ было о томъ какой характеръ будетъ имѣть ихъ новый отдѣлъ и тотчасъ же опять свернулъ на «Современникъ» и на Свистокъ его; даже подумаешь, пожалуй, что «Русскiй Вѣстникъ» и заводитъ–то у себя новый отдѣлъ не для чего иного, какъ въ пику «Современнику» и «Свистку» его, — мысль нелѣпая и которой, по настоящему, я бы долженъ былъ стыдиться. Я впрочемъ и стыжусь ея и всѣми силами стараюсь не вѣрить ей. Впрочемъ, объ «Современникѣ» говорится въ «статьѣ» то, что объ немъ теперь всѣ говорятъ; но порывъ, но страстность статьи поражаютъ невольно:

 

Только лишонная производительности безжизненная и безсильная литература — говоритъ статья — роется въ собственныхъ дрязгахъ, невидя передъ собой Божьяго мiра, и вмѣсто живого дѣла занимается толченiемъ воды или домашними счетами, мелкими интригами и сплетнями.

 

Сильно сказано, но вѣрно. Согласитесь сами. И далѣе:

 

Намъ ставили въ укоръ отсутствiе литературныхъ разсужденiй въ нашемъ изданiи именно тѣ журналы, гдѣ съ тупымъ доктринерствомъ или съ мальчишескимъ забiячествомъ проповѣдывалась теорiя, лишающая литературу всякой внутренней силы, забрасывались грязью всѣ литературные авторитеты, у Пушкина отнималось право нацiональнаго поэта... и т. д. и т. д.

 

И далѣе:

 

Книжки этихъ журналовъ, гдѣ требовалось отъ литературы полнѣйшее самоотреченiе, гдѣ во имя дѣла и практическихъ интересовъ уничтожалось все, безъ разбора и смысла, книжки этихъ журналовъ на половину наполнились самыми бездѣльными литературными разсужденiями и сплетнями, безкорыстными или корыстными упражненiями въ искусствѣ для искусства. Ни одна литература въ мiрѣ не представляетъ такого изобилiя литературныхъ скандаловъ, какъ наша маленькая, скудная, едва начавшая жизнь, литература, литература безъ науки, едва только выработавшая себѣ языкъ. Очевидно, что такого рода занятiе литературой не есть признакъ чего–либо добраго, выраженiе какой–либо силы, а напротивъ признакъ безсилiя и выраженiе ничтожества.

 

Мнѣ кажется, что «Русскiй Вѣстникъ» судитъ ужь слишкомъ подъ влiянiемъ гнѣва и даже какъ–то безотрадно. Это жаль. Мнѣ кажется, что ужь слишкомъ большую долю даютъ этимъ скандаламъ въ развитiи русской литературы. Право такъ. Мнѣ кажется даже, что наши литературные скандалы происходятъ только отчасти отъ безсилiя и ничожества, и я все еще сержусь мысли, что они происходятъ отъ тузовъ и столповъ нашей литературы, именно отъ тѣхъ, которые кричатъ противъ нихъ. И тому есть причины; я ихъ изложу ниже. Но отчасти и потому, кажется, они происходятъ, что инымъ дѣлать больше нечего. Младая кровь играетъ. Безпокойство, потребности жизни, потребности чего–то, потребности хоть какъ–нибудь пошевелиться, — вотъ и скандальчики. Оно хоть и скверно, но все–таки это не признаки какого–нибудь безсилiя и ничтожества. А вотъ та часть скандаловъ, и самая огромная, которая остается на совѣсти тузовъ и столповъ литературныхъ, вотъ эта можетъ быть признакомъ ихъ безсилiя и ничтожества, хотя между этими столпами есть чрезвычайно много не ничтожныхъ людей, а напротивъ очень умныхъ, которые могли бы быть очень полезны. Но какое–то самолюбiе поѣдаетъ ихъ. Все это распалось на кружки, на приходы. Все это готово считать, какъ мы уже сказали гдѣ–то, свою домашнюю стирку за интересы всего человѣчества. Каждый лѣзетъ въ трiумфаторы. Умныхъ людей много, да и роль ихъ пришла: всѣ къ нимъ обращаются; всѣ отъ нихъ ждутъ и разрѣшенiй и указанiй, на нихъ надежда; а они какъ догадались, что пришло ихъ время, т. е. догадались, что они, указали и стали потребностью общества, тотчасъ же и свихнулись съ дороги. Проповѣдывали прежде гуманность и всѣ добродѣтели, а чуть–чуть дѣло коснулось до нихъ практически, они и передрались: куда дѣвались всѣ совершенства! Я и радъ дѣйствовать, говорить иной столпъ, но съ условiемъ, чтобы меня считали центромъ, около котораго вертится вся вселенная. Потребность олимпиiйства, пальмерстонства заѣдаетъ нашихъ литературныхъ кациковъ до комическаго, до каррикатуры. Одинъ даже и съ талантомъ писатель вдругъ среди бѣла–дня съума и кричитъ на вора караулъ:

 

Украли пукъ моихъ стиховъ!

 

Другой, безспорно умнѣйшiй человѣкъ, встрѣчается съ другимъ литераторомъ и долго колеблется, что ему протянуть: палецъ или два пальца, чтобъ дескать не счелъ меня тотъ какъ–нибудь своей ровней; пожалуй съ дуру–то и сочтетъ. Третьяго освистали, кончено дѣло! Значитъ все падаетъ, все разрушается, свѣтопредставленiе наступаетъ, — меня освистали! Эта манiя считать себя центромъ вселенной и объясняетъ всемiрныя событiя своими домашними обстоятельствами, напомнила мнѣ недавнiй прiемъ Лакордера въ французскую Академiю. Гизо, отвѣчая на его рѣчь и упомянувъ въ своей рѣчи о томъ, какiя славныя надгробныя слова произносилъ Лакордеръ и еще надъ какими знаменитыми покойниками, прибавилъ: «Провидѣнiе какъ–будто выбирало для васъ покойниковъ, достойныхъ вашего краснорѣчiя и ваше краснорѣчiе оказалось достойнымъ этого выбора». Что за безсмыслица, вотъ дичь–то! Подумать только о томъ, что Провидѣнiе нарочно будетъ подбирать хорошихъ покойниковъ, единственно для того только, чтобъ аббату Лакордеру можно было поблистать надъ ними своимъ краснорѣчiемъ! Фу, какая ерунда! И это сказалъ Гизо, — человѣкъ умный. Печальный примѣръ того, что и умный человѣкъ можетъ иногда ужасно провраться и даже въ хладнокровномъ видѣ. Чтожъ будетъ, если онъ обуреваемъ страстью? Но обратимся къ нашимъ: мнѣ кажется, по молодости моихъ лѣтъ разумѣется, что все это разъединенiе, а за нимъ и скандалы, происходятъ у насъ отчасти и оттого, что ужь слишкомъ много развелось одинаково умныхъ людей; будь надъ ними одинъ, самый умный, они бы можетъ быть какъ–нибудь и подчинились ему и все бы пошло хорошо. Но шутки въ сторону: человѣка нѣтъ, — это главное, центра нѣтъ, горячей, искренней души нѣтъ, новой мысли нѣтъ, а главное — человѣка, человѣка прежде всего! Есть книжки, есть правила о гуманности, есть росписанiя всѣхъ добродѣтелей, есть много умныхъ людей, наслѣдовавшихъ генiальную мысль и вообразившихъ, что они поэтому сами генiи, — вотъ что есть. Но этого мало. Съ этакой обстановкой, даже на лучшемъ пути, прiйдется пожалуй самихъ себя обвинять, а не то что дороги плохи.

Все это я наговорилъ теперь только такъ, для упражненiя въ слогѣ и краснорѣчiи; но, разумѣется, все это нисколько не касается «Русского Вѣстника». Напротивъ мы многаго ждемъ отъ него. Мнѣ вотъ только кажется, что онъ немного увлекся говоря выше о русской литературѣ и даже побранивъ ее за то, что она «маленькая, скудная, едва начавшая жизнь, литература безъ науки, едва только выработавшая себѣ языкъ», — «Русскiй Вѣстникъ» былъ очевидно разсержонъ, хотѣлось хоть на комъ–нибудь сердце сорвать; подвернулась литература, — вотъ ей и досталось; не подвертывайся. Мнѣ кажется тоже, что литература наша, хоть и новая, хоть и недавняя, но вовсе ужь не такая мизерная. Она совсѣмъ не скудная: у насъ Пушкинъ, у насъ Гоголь, у насъ Островскiй и это уже литература. Преемственность мысли видна уже въ этихъ писателяхъ, а мысль эта сильная, всенародная. Кромѣ этихъ писателей есть много и прежнихъ и новыхъ, которыхъ не отвергла бы любая европейская литература. И неужели явленiе Пушкина выработало намъ одинъ только языкъ?  Неужелижъ «Русскiй Вѣстникъ» не видитъ въ талантѣ Пушкина могущественнаго олицетворенiя русскаго духа и русскаго смысла? Литература безъ науки, говорите вы; но за то съ сознанiемъ говорю я,  это сознанiе, хоть и молодое, хоть и неустановившееся, но широко, начавшееся и уже благонадежное. У насъ уже давно сказано свое русское слово. Блаженъ тотъ, кто умѣетъ прочесть его. За что же вы хвалите Пушкина, за что же вы сами говорите выше, что онъ нацiональный поэтъ, когда признаете за нимъ только одну выработку языка? Ужь не для того ли, вы и похвалили Пушкина чтобъ сказать что–нибудь въ пику «Современника»? Не вѣрю этому подозрѣнiю! Постыдная мысль оставь меня! Просто запросто вы разгорячились; я подожду, когда вы будете хладнокровнѣе.

Но увы, къ ужасу моему «Русскiй Вѣстникъ» не становится хладнокровнѣе, напротивъ все раздражительнѣе и раздражительнѣе, и что всего досаднѣе, всему причиною опять тотъ же «Свистокъ». Досадный «Свистокъ»! И сколько еще онъ впередъ надѣлаетъ у насъ бѣдъ? Да вотъ судите сами. Только что «Русскiй Вѣстникъ» разговорился о томъ, какъ мало бываютъ дѣйствительны принудительныя сближенiя племенныхъ особенностей, какъ напротивъ легко и успѣшно совершается это дѣло свободнымъ развитiемъ нравственныхъ силъ; только что онъ заговорилъ было, для примѣра, о печальномъ положенiи славянскихъ племенъ и ихъ нарѣчiй и для котраста — о прiятномъ положенiи нѣмецкихъ племенъ и ихъ языка, онъ вдругъ заключаетъ:

 

Въ славянскомъ же мiрѣ, забытомъ или подавленномъ исторiей, до сихъ поръ еще ни одно изъ племенныхъ началъ его, не достигло безспорнаго могущества, не возобладало даже надъ ближайшими элементами. Россiя представляетъ, безспорно, великое государственное могущество, страшную громаду, занимающую неизмѣримыя пространства Европы и Азiи; но что такое русская народность? Что такое русская литература, русское искусство, русская мысль? Выгодно ли будетъ для Россiи, чтобы русская народность и русское слово оставалось позади всякой другой народности и всякаго другого слова въ Европѣ? Хорошо ли будетъ для Россiи, чтобы мы оставались вѣчными мальчишками–свистунами, способными только на мелкiя дѣла, на маленькiя сплетни и скандалы?

 

Господи Боже! Восклицаю я, да неужели–жъ «Свистокъ» имѣетъ такое всенародное значенiе въ русской жизни и въ русской будущности? Отъ такихъ великихъ вопросовъ переходить прямо къ «Свистку» и находить въ немъ только завязку и развязку всѣхъ русскихъ недоумѣнiй! Да неужели–жъ вся Россiя, все русское общество обратилось въ свистокъ? Разумѣется, невыгодно оставаться позади всѣхъ, но Россiя, я увѣренъ, мы всѣ въ этомъ увѣрены, вовсе не считаетъ выгоднѣе обратить все свое населенiе въ свистуновъ, и совершенно напрасно вы задаетъ всему русскому обществу такой вопросъ. Оно можетъ быть и неслыхало, что такое «Свистокъ». Да этотъ «Свистокъ» вамъ просто не даетъ покою; спать не даетъ; вы всюду его видите, всюду встрѣчаете, изъ–за него ничего не замѣчаете. Послѣ этого понятны и ваши предыдущiе вопросы. Я оставляю въ покоѣ ваше предположенiе, что Россiя не возвысилась еще ни надъ одной славянской народностью; но вопросъ вашъ: «что такое русская народность»? Нельзя не поднять. Странно, что вы ее не замѣчаете. Конечно, сидя въ кабинетѣ, трудно что нибудь замѣтить, даже и при великой учености. Надобно, чтобъ обстоятельства заставили насъ пожить вмѣстѣ съ народомъ и хоть на время, непосредственно, практически, а не свысока, не въ идеѣ только раздѣлить съ нимъ его интересы, тогда можетъ быть мы и узнаемъ народъ и его характеръ, и что въ немъ кроется и къ чему онъ способенъ и какiя его желанiя, осмысленныя имъ и еще не осмысленныя, и узнавъ народъ, можетъ быть и поймемъ его народность, и что она обѣщаетъ, и что изъ этихъ обѣщанiй непремѣнно разовьется и исполнится. Русскiй народъ трудно узнать, не принадлежа къ нему непосредственно и не поживъ съ нимъ его жизнью. А когда поживете съ нимъ, то его характеръ напечатлѣется въ вашей душѣ такъ сильно, такъ ощутительно для васъ, что вы уже потомъ не разувѣритесь въ немъ. Русскiй народъ отсталъ отъ высшаго своего сословiя, раздвоился съ нимъ еще со временъ реформы. Съ тѣхъ поръ тяжолыя обстоятельства, уничтожающiяся все болѣе и болѣе въ наше время, еще болѣе усилили это разъединенiе. И потому къ народу заглянуть трудно. Онъ и говоритъ съ нами, онъ и служитъ намъ, онъ и всегда около насъ, но мы его не знаемъ. Но неужели–жъ васъ не поражали по крайней мѣрѣ факты: одинаковость языка въ огромной полосѣ Россiи, одинаковость привычекъ, обычаевъ, умозаключенiй, правилъ, надеждъ и умственнаго развитiя? Посмотрите какъ онъ одинаковъ даже въ своихъ уклоненiяхъ мысли и попытокъ сознанiя, но всегда сильныхъ и глубокихъ въ своемъ основанiи. Нѣтъ, въ немъ таится мысль и великая мысль и можетъ быть скоро выразится. Не понимаю, что вы разумѣли подъ вашимъ вопросомъ: что такое русская народность? Не то ли, что она до сихъ поръ не заявила себя вполнѣ? Такъ вѣдь въ этомъ она невиновата. Она заявила только въ исторiи свою необъятную силу отпора и сомохраненiя; вѣдь и этого уже очень довольно, взявъ въ соображенiе всѣ бывшiя неблагопрiятныя обстоятельства, и если далеко еще не развилась, то сомнѣваться въ ней ужь ни какъ нельзя. По крайней мѣрѣ навѣрно можно сказать, что «Свистокъ» не будетъ имѣть на нее никакого влiянiя и бояться нечего. Вы спрашиваете: гдѣ русская наука? Про науку я скажу только то, что по моему убѣжденiю, наука создается и развивается только въ практической жизни, то есть рядомъ съ практическими интересами, а не среди отвлеченнаго диллетантизма отчужденiя отъ народнаго начала. Вотъ почему у насъ и не было до сихъ поръ русской науки. Въ этомъ вы правы. Но спрашивая: «что такое руссая литература, русское искусство, русская мысль»? Рѣшительно неправы. Русская мысль уже во многомъ заявила себя. Надобно получше гладѣть, непосредственнѣе принимать факты, но меньше отвлеченности, кабинетности, не принимать своихъ частныхъ интересовъ за общественные, и тогда можно многое разглядѣть. Русская мысль уже начала отражаться и въ русской литературѣ и такъ плодотворно, такъ сильно, что трудно бы кажется не замѣтить русскую литературу, а вы спрашиваете: «что такое русская литература»? Она началась самостоятельно съ Пушкина. Возьмите только одно въ Пушкинѣ, только одну его особенность, не говоря о другихъ: способность всемiрности, всечеловѣчности, всеотклика. Онъ усвоиваетъ всѣ литературы мiра, онъ понимаетъ всякую изъ нихъ до того, что отражаетъ ее въ своей поэзiи, но такъ, что самый духъ, самые сокровеннѣйшiя тайны чужихъ особенностей, переходятъ въ его поэзiю, какъ бы онъ самъ былъ англичанинъ, испанецъ, мусульманинъ или гражданинъ древняго мiра. Подражатель, — скажутъ намъ, — осутствiе собственной мысли. Но вѣдь такъ не подражаютъ. Онъ является вездѣ en maitre, такъ подражать, значитъ творить самому, не подражать, а продолжать. Неужели тако явленiе кажется намъ несамостоятельнымъ, ничтожнымъ, ничѣмъ? Въ какой литературѣ, начиная съ созданiя мiра, найдете вы такую особенность всепониманiя, такое свидѣтельство о всечеловѣчности и главное въ такой высочайшей художественной формѣ? Это–то и есть, можетъ быть главнѣйшая особенность русской мысли; она и есть и въ другихъ народностяхъ, но въ высочайшей степени выражается только въ русской, и въ Пушкинѣ она выразилась слишкомъ законченно, слишкомъ цѣльно, чтобъ ей не повѣрить. (Я уже не говорю про то, чтó былъ Пушкинъ собственно для насъ, собственно для выраженiя нашей русской нацiональной поэзiи? Неужели–жъ вы сходитесь съ странными мнѣнiями г. Дудышкина и его чудовищныхъ послѣдователей въ «Спб. Вѣдомостяхъ» № 61, 1861 года?) Съ Пушкина мысль идетъ, развиваясь все болѣе шире. Неужели такiя явленiя какъ Островскiй, ничего для васъ не выражаютъ въ русскомъ духѣ и въ русской мысли? Неужели–жъ потому только, что гдѣ–то свищутъ, вы ужь такъ во всемъ отчаялись! О пагубное влiянiе «Свистка»! Да пусть его свищетъ. Послушайте, «Русскiй Вѣстникъ», между нами, подъ секретомъ, вѣдь иногда свистъ и полезенъ, ей Богу! Неужели–жъ по крайней мѣрѣ у васъ ни одной надежды не осталось? Проклятый «Свистокъ»!

Нѣтъ! мы ошиблись! Есть надежды. И мы съ жадностью читаемъ дальше:

 

При благопрiятныхъ условiяхъ русскому языку могла бы быть суждена великая будущность въ славянскомъ мiрѣ; онъ могъ бы стать безспорно центромъ единiя его разрозненныхъ племенъ. И, повидимому исторiя готовила нашъ языкъ къ этому назначенiю.

 

Ну слава Богу! Ужь по крайней мѣрѣ теперь навѣрно можно сказать, что ужь тутъ свистокъ не помѣшаетъ: «Свистокъ!» крошечный отдѣлъ въ «Современникѣ» изрѣдка появляющiйся, да еще помѣшаетъ такому великому факту «великой будущности русскаго языка въ славянскомъ мiрѣ!»

Затѣмъ «Русскiй Вѣстникъ» излагаетъ слегка изъ какихъ стихiй сложился теперешнiй русскiй языкъ и восклицаетъ:

 

Когда же этотъ русскiй языкъ, слагавшiйся такъ долго и такъ трудно, какъ бы предназначаемый къ чему–то великому и всемiрному, когда же окажется онъ въ своей литературѣ достойнымъ этого предназначенiя? Когда этотъ тысячелѣтнiй ребенокъ будетъ признанъ человѣкомъ совершеннолѣтнимъ, способнымъ къ самостоятельной жизни и мысли? Когда перестанетъ этотъ языкъ чувствовать себя въ положенiи малаго школьника, занимающагося науками по указкѣ и не способнаго ни къ чему кромѣ свиста и визга?

 

Что такое! Глазамъ не вѣрю! Опять «Свистокъ» помѣшалъ; такой великой будущности Россiи и русскаго языка мѣшаетъ и кто же? «Свистокъ»!

Не вѣрю; перечитываю еще разъ, два, три и недоумѣнiе, даже ужасъ овладѣваютъ мною. Ужь не случилось ли чего–нибудь съ «Русскимъ Вѣстникомъ?»

Какже можно весь русскiй языкъ, т. е. русскую литературу прировнять къ одному «Свистку!» Да неужели жъ она въ самомъ дѣлѣ, безъ шутокъ, заключается только въ одномъ «Свисткѣ»? Неужели и все прошедшее ея, былъ до сихъ поръ только одинъ «Свистокъ»? Читайте, сказано прямо: что весь русскiй языкъ, весь, (весь!) чувствуетъ себя въ положенiи малаго школьника, занимающагося науками по указкѣ и неспособнаго ни къ чему кромѣ свиста и визга? Да въ прошедшемъ–то! Кричу я, — въ прошедшемъ–то онъ по крайней мѣрѣ доказалъ, что хоть къ чему–нибудь былъ способенъ кромѣ свиста и визга! Какже можно еще сомнѣваться въ немъ, если даже согласиться съ вами, что въ настоящей, въ современной литературѣ, кромѣ свиста и визга нѣтъ ничего и не можетъ быть ничего?

Станетъ ли онъ дѣйствовать орудiемъ зрѣлой мысли и знанiя — продолжаетъ Русскiй Вѣстникъ — живымъ выраженiемъ великихъ интересовъ гражданственности, окажется ли въ немъ дѣйствительно всемiрная, связующая и созидающая сила? Будетъ ли онъ готовъ къ жизненной пробѣ, которая наступитъ рано или поздно, и не застанетъ ли она его врасплохъ? Исторiя не ждетъ, время не задерживаетъ своего хода...

 

Грозныя и торжественныя слова. Да неужели жъ все это по поводу «Свистка»? Неужели жъ «Свистокъ» до того поразилъ «Русскiй Вѣстникъ», что онъ и въ будущемъ видитъ одни только ужасы для всего и для всѣхъ и все оттого, что въ «Современникѣ» есть маленькiй отдѣльчикъ «Свистокъ»? Да Богъ съ нимъ, съ «Свисткомъ»! Какое дѣло до него русской литературѣ? Вотъ ужь подлинно–то сами поражены, раздражены да и думаете, что ужь все погибаетъ, все рушится, свѣтопредставленiе и все отъ существованiя «Свистка»!

Несчастный, безнравственный «Свистокъ»! несчастный уже одними своими пороками! къ тебѣ обращаюсь я: заруби себѣ на носъ, что время не ждетъ; наступитъ жизненная проба, застанетъ тебя въ расплохъ, за ней нагрянетъ исторiя, а ужь эта и подавно не ждетъ, — ну, что ты скажешь тогда въ свое оправданiе? Вѣдь вся Россiя черезъ тебя можетъ не получить своего развитiя, — понимаешь ли ты это? Вѣдь это у тебя останется на совѣсти. И не стыдно тебѣ послѣ этого!

Взгляни что сдѣлалъ ты съ «Русскимъ Вѣстникомъ»!

Но «Русскiй Вѣстникъ» ополчается и хорошо дѣлаетъ: между прочимъ онъ говоритъ въ заключенiе:

 

Мы не откажемся также отъ своей доли полицейскихъ обязанностей въ литературѣ, и постараемся помогать добрымъ людямъ въ изловленiи безпутныхъ бродягъ и воришекъ; но будемъ заниматься этимъ искусствомъ не для искусства, а въ интересѣ дѣла и чести.

 

И хорошо, очень хорошо! Одного бы только желалось, чтобъ прошло все это раздраженiе. Я увѣренъ что въ «Русскомъ Вѣстникѣ» не можетъ быть безполезнаго и совершенно неудавшагося отдѣла. Въ новомъ отдѣлѣ своемъ онъ скажетъ намъ что–нибудь новое и полезное. Но раздраженiе, раздраженiе! Вотъ напримѣръ выше: «воры, воришки...» можно бы и помягче. А впрочемъ, во всякомъ случаѣ, статья совершенно чистосердечная.