ЗАПАДНИЧЕСТВО ВЪ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРѢ

причины происхожденiя его и силы

1836–1851

Sine ira et studio...

Тацитъ.

Justitia est constans et perpetua voluntas

jus suum cuique tribuere.

Institutiones.

I

Пустынна, однообразна и печальна какъ киргизская степь, должна была представиться русская жизнь въ ея прошедшемъ и настоящемъ тому, кто смѣло и честно какъ П. Я. Чаадаевъ, взглянулъ на нее съ выработанной западомъ точки созерцанiя, не ослѣпляясь кажущимися и въ сущности фальшивыми аналогiями, тѣмъ менѣе стараясь проводить эти фальшивыя аналогiи. Между тѣмъ, эта точка зрѣнiя явилась вовсе не внезапно, вовсе не какъ Deus ex machina. Зерно такого рѣзкаго созерцанiя лежало уже давно въ сознанiи высшихъ нашихъ представителей, вырывалось по временамъ у величайшаго изъ нихъ Пушкина, то ироническимъ примиренiемъ съ дѣйствительностью, какъ въ извѣстной строфѣ уничтоженной главы Онѣгина, то стихотворенiемъ, которое самъ онъ назвалъ «Капризомъ.»

Румяный критикъ мой, насмѣшникъ толстопузый,

Готовый вѣкъ трунить надъ нашей сонной музой,

Поди–ка ты сюда, присядь ко ты со мной, и т. д.,

стихотворенiемъ, въ которомъ между прочим, не смотря на его шутливый тонъ, именно какъ въ зернѣ заключаются многiя послѣдующiя отношенiя литературы нашей къ дѣйствительности, и лермонтовское созерцанiе, выразившееся такъ энергически–горько:

Люблю я родину, но странною любовью,

Не побѣдитъ ее разсудокъ мой...

и повѣсти сороковыхъ годовъ съ ихъ постоянно и намѣренно–злобнымъ изобрѣтенiемъ грязной и грубой обстановки, въ которой осуждены задыхаться лучшiя натуры и огаревскiе вопли

Да! въ нашей грустной сторонѣ,

Скажите, чтожъ и дѣлать болѣ,

Какъ не хозяйничать женѣ

А мужу съ псами ѣздить въ поле;

и мрачное, безотрадное созерцанiе великаго аналитика «пошлости пошлаго человѣка» и унылый, туманно–сѣренькiй, ненастный колоритъ, наброшенный на жизнь сантиментальнымъ натурализмомъ и наконецъ почти всѣ стихотворенiя Некрасова — даже до его послѣдняго, т. е. до «Деревенскихъ вѣстей», которое впрочемъ и стихотворенiемъ–то назвать какъ–то худо поворачивается языкъ... Все это въ сущности есть не что иное, какъ развитiе пушкинскаго «Каприза», т. е. разъясненiе и послѣдовательное раскрытiе того созерцанiя, которое у Пушкина выразилось только какъ моментъ въ его «Капризѣ»...

Но Пушкинъ въ нашей литературѣ былъ единственный полный человѣкъ, единственный всестороннiй представитель нашей народной физiиономiи.

Горькое и безотрадное созерцанiе окружающей дѣйствительности, было для него не болѣе какъ моментомъ сознанiя — и притомъ вовсе не такимъ моментомъ, который бы выразился у него цѣлою рѣзкою полосою дѣятельности, въ родѣ лермонтовской, или во вредъ правдивому и прямому отношенiю къ жизни. Какъ въ новостяхъ сороковыхъ годовъ, Пушкинъ — пусть его за отсутствiе односторонности и обвиняютъ поборники теорiй въ равнодушiи и даже въ отступничествѣ, — былъ прежде всего художникъ, т. е. великая, на половину сознательная, на половину безсознательная сила жизни, «герой» въ карлейлевскомъ значенiи героизма — сила, которой размахъ былъ не въ одномъ настоящемъ, но и въ будущемъ... Ему было дано непосредственное чутье народной жизни и дана была непосредственная же любовь къ народной жизни. Это — вопреки появившемуся въ послѣднее время мнѣнiю, уничтожающему его значенiе какъ народнаго поэта, мнѣнiю, родившемуся только вслѣдствiе знакомства нашихъ мыслителей съ народною жизнью изъ кабинета и по книгамъ, — неоспоримая истина, подтверждаемая и складомъ его рѣчи въ Борисѣ, Русалкѣ, Женихѣ, утопленникѣ, сказкахъ о рыбакѣ и рыбкѣ и о Кузьмѣ Остолопѣ, отрывкомъ о Медвѣдицѣ и т. д. и что еще важнѣе складомъ самаго мiросозерцанiя въ «Капитанской дочкѣ», повѣстяхъ Бѣлкина и проч. Въ тѣ дни даже, когда муза его, по его выраженiю, скакала за нимъ Ленорой при лунѣ по горамъ Кавказа, когда, какъ говоритъ онъ,

....я воспѣвалъ

И дѣву горъ, мой идеалъ,

И плѣнницъ береговъ Сальгира...

когда образы плѣнника, Алеко, Гирея и другихъ мучениковъ страстей тѣснились въ его душу, эта чуткая душа удивительно вѣрно отзывалась на жизнь дѣйствительную, его окружавшую, и не смотря на то, что поэтъ встрѣчалъ еще овладѣвавшiе имъ образы дѣйствительности, полушутливымъ, полусерьёзнымъ отвращенiемъ:

Тьфу! прозаическiя бредни

Фламандской школы пестрый соръ...

умѣла въ этой самой дѣйствительности обрѣтать своеобразнѣйшую поэзiю. (Зима... Что дѣлать намъ въ деревнѣ... Морозъ и солнце... день чудесный... Долголь мнѣ гулять на свѣтѣ... Грустно Нина... Путь мой скученъ... Бѣсы...) Не говорю объ образѣ Татьяны, чисто русскомъ и до сихъ поръ единственно–полномъ русскомъ женскомъ образѣ, — Татьяны, которая

....Русская душою

Сама не зная почему,

Съ ея холодною красою

Любила русскую зиму —

хоть муза поэта въ лицѣ ея и явилась

....барышней уѣздной,

Съ печальной думою въ очахъ,

Съ французской книжкою въ рукахъ...

не говорю о самомъ Онѣгинѣ, который хоть вовсе и не

Москвичъ въ герольдовомъ плащѣ,

но все таки русскiй человѣкъ множествомъ чертъ своей натуры... Все это еще надобно разъяснять и доказывать — а я указываю только на то, что не требуетъ доказательствъ, на стремленiе къ семейному началу, неожиданно прорывающееся у того же поэта, который начинаетъ романъ свой сатирическимъ или по крайней мѣрѣ юмористическимъ отношенiемъ къ этому началу («Родные люди вотъ какiе» и множество другихъ строфъ), стремленiе изобразить когда нибудь

....простыя рѣчи

Отца иль дяди–старика,

Дѣтей условленныя встрѣчи

У старыхъ липъ, у ручейка...

Беру наконецъ Повѣсти Бѣлкина, Лѣтопись села Горохина, Капитанскую дочку, въ которой въ особенности поэтъ достигаетъ удивительнѣйшаго отождествленiя съ воззрѣнiями отцовъ, дѣдовъ и даже прадѣдовъ, Дубровскаго, — въ которомъ одно только непосредственное чутье народной сущности, могло создать хоть бы ту черту напримѣръ, что кузнецъ, поджигающiй равнодушно–сурово приказныхъ, лѣзетъ въ огонь спасать кошку, чтобы «не погибла Божiя тварь»...

Что эти созданiя и эти черты, приводимыя мною случайно, безъ выбора, — зерно всѣхъ прямыхъ отношенiй нашей литературы къ народу и его быту, къ дѣдамъ нашимъ и прадѣдамъ, зерно «Семейной Хроники» напримѣръ и многихъ повѣстей Писемскаго, точно такъ какъ «Гробовщикъ» въ повѣстяхъ Бѣлкина, зерно натурализма — едва ли можетъ подлежать сомнѣнiю.

Но тѣмъ не менѣе, чисто отрицательное созерцанiе жизни и дѣйствительности, является только какъ моментъ въ полной и цѣльной натурѣ Пушкина... Онъ на этомъ моментѣ не останавливается, а идетъ дальше, облекается самъ въ образъ Бѣлкина, но опять таки и на этомъ не останавливается. Отождествленiе съ взглядомъ отцовъ и дѣдовъ въ «Капитанской дочкѣ», выступаетъ въ поэтѣ вовсе не на счетъ существованiя прежнихъ идеаловъ, даже не во вредъ имъ, ибо въ тоже самое время создаетъ онъ «Каменнаго гостя»...

Въ томъ–то и полнота и великое народное значенiе Пушкина, что чисто дѣйствительное, нѣсколько даже низменное воззрѣнiе Бѣлкина, идетъ у него объ руку съ глубокимъ пониманiемъ и воспроизведенiемъ прежнихъ идеаловъ, тревожившихъ его душу въ молодости, не сопровождается отреченiемъ отъ нихъ...

Пушкинъ не западникъ, но и не славянофилъ, Пушкинъ русскiй человѣкъ, какимъ сдѣлало русскаго человѣка соприкосновенiе съ сферами европейскаго развитiя... Господа, отрицающiе значенiе Пушкина какъ народнаго поэта, постоянно указываютъ на одно: на нѣкоторыя фальшивыя стороны его Бориса, т. е. въ сущности на фальшивыя карамзинскiя формы, которымъ даже и великiй поэтъ подчинился какъ вся его эпоха, ибо фальшиво въ Борисѣ только карамзинское, т. е. личность самаго Бориса; все же чисто пушкинское (пиръ ли у Шуйскаго, сцены ли въ корчмѣ, сцены ли битвы, сцены ли на лобномъ мѣстѣ и т. д. у дѣвичьяго монастыря), вѣчно — какъ сама народная сущность, или поэтически и общечеловѣчески правдиво (какъ напримѣръ сцена у фонтана и т. д.) Не забудьте притомъ, что вопiющiе на фальшивость нѣкоторыхъ сторонъ Бориса, самыя эти стороны мѣрятъ еще не народнымъ созерцанiемъ, а новыми теорiями, смѣнившими литыя и блестящiя формы Карамзина. А новыя теорiи, пока онѣ только теорiи, точно также способны, какъ и карамзинскiя литыя формы, вредить художественному представленiю быта, что явнымъ образомъ выказалось въ блестящемъ произведенiи Мея: «Псковитянка», гдѣ такъ хорошо, такъ вполнѣ народно псковское вѣче, созданное въ поэтической простотѣ концепцiи, гдѣ такъ великолѣпно и вмѣстѣ правдиво ожиданiе грознаго Ивана Васильевича и первое его появленiе, и гдѣ такъ смѣшонъ этотъ Иванъ Васильевичъ, обнимающiйся съ сыномъ и Борисомъ и разсуждающiй о своихъ государственныхъ теорiяхъ совершенно по г. Соловьеву, гдѣ является чуть что не нѣжный и мягкосердечный Иванъ Васильевичъ, тотъ самый Иванъ Васильевичъ, записывавшiй въ свое поминанье весьма большое количество невѣдомыхъ и безыменныхъ душъ, которыя «отдѣлалъ» палачъ Томило... «Ихъ же имена Господи ты вѣси» поэтому лучше ли бы было, если бы Пушкинъ создавалъ своего Бориса и по новѣйшимъ теорiямъ... пока онѣ только теорiи. Карамзинскiя формы часто фальшивы, но у Карамзина не было фальшивыхъ сочувствiй и фальшивыхъ антипатiй, т. е. сочувствiй и антипатiй такъ рѣзко расходящихся съ народной памятью, какъ рѣзко расходятся съ ней иногда теорiи нашего времени...

Вчитываясь внимательно въ пушкинскаго «Бориса» правильно вынести можно, кажется мнѣ, изъ такого чтенiя и изученiя, не сомнѣнiе въ народномъ значенiи поэта, а скорѣе изумленiе передъ его удивительнымъ народнымъ чутьемъ и передъ величiемъ его генiальной силы... Борисъ, какъ и всѣ его драматическiя попытки, писанъ очерками, а не красками, но эти очерки поразительны по своей правдѣ и красотѣ... Вѣроятно, поэтъ чувствовалъ, что красокъ настоящихъ взять ему еще не откуда или что такiя краски совсѣмъ потерялись, да и не мудрено, что онѣ дѣйствительно совсѣмъ и навсегда затерялись въ той жизни, которая разрознилась со всѣми событiями своего прошедшаго, до того разрознилась, что народъ у другого истиннаго народнаго писателя нашего говоритъ: «Эта Литва — она къ намъ съ неба упала» (въ «Грозѣ»). Фальшивыхъ же красокъ для расцвѣченiя очерковъ, поэтъ нашъ, какъ поэтъ, употребить не хотѣлъ. Онъ хотѣлъ правды. Онъ даже и тамъ, гдѣ была полная воля его фантазiи, въ «Русалкѣ», также точно создавалъ только очерки... Но знаете ли вы, господа трактующiе о томъ, что Пушкинъ не народный поэтъ, какой могучей жизнью полны эти очерки?.. Русалку пытались ставить на сцену въ той формѣ, въ какой создалъ ее Пушкинъ. Попытка оказалась неудачною именно потому, что очерки въ полнотѣ своей слишкомъ сжаты, слишкомъ коротки для сценическаго осуществленiя. Русалка съ сохраненiемъ ея пушкинскихъ формъ, цѣлости содержанiя, и даже большей части божественныхъ стиховъ поэта, явилась на сценѣ оперою. Посмотрите же какъ либретто, т. е. поэма Пушкина, получивши краски, тѣло, сценическую продолжительность, давитъ своею громадностью музыку, весьма впрочемъ замѣчательную во многихъ отношенiяхъ и принадлежащую высокому музыкальному таланту. Не одному мнѣ вѣроятно, а многимъ смотрящимъ и слушающимъ кажется по временамъ даже дерзостью попытка музыканта дать краски и тѣло этимъ очеркамъ!.. Каждая черта въ генiальной поэмѣ выдается рельефно во вредъ музыкѣ! И странное чувство овладѣваетъ вами; вы порой готовы досадовать на музыку, вы хотѣли бы слышать просто эти поэтическiе звуки, которые лучше и выше этой музыки, а между тѣмъ понимаете, что все поэтическое созданiе только очеркъ, что на сценѣ, только при пособiи какихъ либо красокъ, хотя и низшаго сравнительно съ рисункомъ достоинства, очеркъ этотъ можетъ быть какъ нибудь осуществленъ, сколько нибудь доступенъ для массы.

Но если высоко–артистическое чувство правды запрещало Пушкину употребленiе фальшивыхъ красокъ и заставляло его рисовать одними очерками, ничто не удерживало другихъ, даже и не бездарныхъ, даже иногда и очень даровитыхъ людей его эпохи отъ употребленiя этихъ фальшивыхъ красокъ, лишь бы только они были эфектны...

Эпоха, которую даже чуткiй и въ художествѣ всегда почти прозорливый Бѣлинскiй называлъ романтически народною, не только обманывала насъ, т. е. читателей, но добросовѣстнѣйшимъ образомъ сама себя обманывала. И причина такого самообманыванiя заключалась не въ иномъ чемъ, какъ въ литыхъ формахъ Карамзина. Эпоха повѣрила въ эти формы, повѣрила въ правдивость карамзинской аналогiи, и ужасно обрадовалась своей вѣрѣ. Да и какъ было въ самомъ дѣлѣ не обрадоваться? Мы поймали тогда нашу бѣглянку — народность, мы поняли ее самымъ повидимому простымъ и притомъ совершенно приличнымъ образомъ, мы поняли ее въ цѣлой нашей исторiи; мы наивно вѣрили и тому напримѣръ, что «Ярославъ прiѣхалъ господствовать надъ трупами», и тому, что «отселѣ (отъ Iоанна — не Ивана, а Iоанна III), исторiя наша прiемлетъ достоинство истинно государственной» и проч. и проч., нисколько не замѣчая, какъ смѣшны эти величавыя фразы на первой очной ставкѣ съ лѣтописями и грамотами, или съ завѣщанiями самихъ князей, въ которыхъ понятiя и языкъ гораздо ближе къ нынѣшнимъ понятiямъ и нынѣшнему языку, хоть бы купеческому, чѣмъ къ государственнымъ понятiямъ и къ офицiально–величавому языку... Надобно только припомнить дѣтскiй восторгъ нашъ при появленiи Юрiя Милославскаго... Не о восторгѣ читателей говорю я, а о восторгѣ судей цѣнителей. Въ самомъ серьёзномъ изъ тогдашнихъ журналовъ, въ Телескопѣ, по поводу втораго романа М. Н. Загоскина «Рославлевъ», явилась большая статья объ историческомъ романѣ вообще и наговорено было по поводу нашего историческаго романа множество самыхъ наивныхъ вещей о нашей народности.

Никому, рѣшительно никому не пришло въ голову объяснить дѣло просто, влiянiемъ Вальтеръ–Скотта съ одной стороны и карамзинскихъ формъ съ другой.

Одинъ только Пушкинъ, не только какъ поэтъ, но какъ критикъ, понималъ настоящую «суть» дѣла, но высказывался не прямо, а косвенно и всегда необыкновенно удачно и тонко. Когда явился «Рославлевъ» М. Н. Загоскина, Пушкинъ написалъ свою критику подъ формою высоко–художественнаго, но къ сожалѣнiю неполнаго разсказа, въ которомъ онъ возстановлялъ и настоящiя краски и настоящее значенiе событiя и эпохи, такъ жалко изуродованныхъ въ романѣ покойнаго Загоскина; но даже и эта тонкая, художественная критика стала извѣстна только послѣ его смерти... Онъ молчалъ о господствовавшемъ въ тридцатыхъ годахъ направленiи, а только самъ не впадалъ въ него, самъ употреблялъ краски единственно тогда, когда убѣжденъ былъ, что эти краски настоящiя, какъ въ его «Арапѣ Петра Великаго» или въ «Капитанской дочкѣ» и «Дубровскомъ»... Онъ молчалъ даже тогда, когда появлялись талантливыя въ высокой степени попытки Лажечникова, молчалъ потому вѣроятно, что видѣлъ въ нихъ смѣсь талантливости и даже подчасъ истинной художественности съ невообразимою фальшью. Когда мы всѣ восторгались «народными» разговорами въ романахъ Загоскина, онъ, въ высокой степени владѣвшiй народною рѣчью (отрывокъ о Медвѣдицѣ), понимавшiй глубоко и комическiя пружины быта русскаго человѣка (Лѣтопись села Горохина), и трагическiя (кузнецъ въ Дубровскомъ, «Емеля» въ Капитанской дочкѣ, пиръ Пугачева и т. д.), онъ ни разу не позволилъ себѣ написать какую либо повѣсть съ «народными» разговорами, ибо зналъ, что не пришло еще время, нѣтъ еще красокъ подъ рукою и не откуда ихъ взять, пока не послѣдуютъ его совѣту и не будутъ учиться русскому языку у московскихъ просвиренъ (примѣчанiя къ Онѣгину); что рѣчь, которую выдавали за народную — не народная, а подслушанная у дворни, что чувства этою рѣчью выражаемыя фальшивы и т. д. Онъ, опять повторяю, только тамъ писалъ красками, гдѣ зналъ краски, за то все что оставилъ онъ намъ писаннаго красками, вѣчно какъ народная сущность, будутъ ли это рѣчи Татьяниной няни и разсказъ ея о выходѣ замужъ, будутъ ли это рѣчи «Наташи» въ балладѣ «Женихъ», рѣчи дочери Мельника, въ которыхъ даже пятистопный ямбъ превращается въ складъ народнаго стиха... будутъ ли это народныя сцены въ Борисѣ... Все это вѣчно, все это также правдиво, какъ если бы написано было въ нашу эпоху Островскимъ, такъ полно знающимъ натуру русскаго человѣка, способъ его выраженiя и т. д. Нѣтъ, это даже лучше чѣмъ Островскiй, по крайней мѣрѣ тамъ, гдѣ у Пушкина оно выражено рѣчью боговъ, т. е. стихомъ, лучше именно потому, что выражено «рѣчью боговъ», вырѣзано чертами на мѣди...

Способность отрицательная, способность видѣть фальшь и тактъ обходить всякую — не только фальшь, но малѣйшую неясность въ представленiи, обходить разумѣется только въ томъ случаѣ, когда нѣтъ возможности воспроизвести правду — эта способность составляетъ въ генiальныхъ мiровыхъ силахъ столь же важное свойство, какъ и положительная ихъ сторона. Пушкинъ не могъ сочинять и выдумывать красокъ. Брать на прокатъ чужiя, по аналогiи, какъ Карамзинъ, онъ не могъ потому, что былъ несравненно болѣе Карамзина одаренъ всѣми духовными силами и стало–быть видѣлъ дальше его: брать первыя попавшiяся краски изъ окружавшей его дѣйствительности, какъ вся его эпоха — онъ тоже не могъ по художнической добросовѣстности. Эта добросовѣстность простиралась въ немъ до того, что онъ напримѣръ, рисуя дочь Бориса, Ксенiю, плачущую о своемъ женихѣ, выкинулъ повидимому превосходные стихи и замѣнилъ ихъ прозой съ русскимъ пѣсеннымъ складомъ — возможно простой, возможно–лишонной всякихъ украшенiй («Милый мой женихъ, прекрасный королевичъ» и т. д.) Вычеркнул сцену двухъ чернецовъ, по–видимому тоже превосходную, но его какъ видно не удовлетворявшую, и не далъ въ первомъ изданiи «Бориса», даже безукоризненную народную сцену у Дѣвичьяго монастыря, явившуюся только въ посмертномъ изданiи и только въ Анненковскомъ вошедшую въ составъ поэмы... Да! этотъ «барченокъ», писавшiй по–французски (и надобно прибавить превосходно) свои замѣтки объ исторической драмѣ и о своемъ Борисѣ, свято чтилъ народъ, религiозно боялся солгать на народъ, на складъ его мышленiя, чувства, на способъ его выраженiя... Видно глубоко запали въ эту великую и воспрiимчивую душу сказки няни Ирины Родiоновны.

И замѣчательно, что не только Пушкинъ, но всѣ его друзья отличались или положительнымъ, непосредственнымъ тактомъ народности, какъ Языковъ, въ особенности въ его великолѣпной драматической сказкѣ о Жаръ–птицѣ, которая по языку и тонкости поэтической иронiи — совершенство; какъ Хомяковъ, который хотя и написалъ «Грѣхъ юности»... Ермака, но выкупилъ этотъ грѣхъ нѣсколькими удивительными сценами «Дмитрiя Самозванца» (въ особенности весь V актъ) — или безпощаднымъ отрицанiемъ всего фальшиваго, какъ Вяземскiй и Одоевскiй (не помню, которому изъ нихъ принадлежитъ выходка противъ изображенiй предковъ съ кучеровъ ихъ потомковъ).

Наиболѣе безпощадный въ отрицанiи изъ друзей Пушкина, наиболѣе способный ясно видѣть всякую фальшь и смѣло назвать ее фальшью, былъ конечно благородный и глубокомысленный авторъ философскихъ писемъ П. Я. Чаадаевъ, строгiй, послѣдовательный, безукоризненно–честный мыслитель — столь же безтрепетный передъ крайностями той мысли, которая казалась ему правдой, какъ передъ ударами и шутками судьбы, хотя бы удары ея были удары немаловажные, а шутки — печальныя шутки!

II

Чтобы понять значенiе Чаадаевскаго отрицанiя въ ту эпоху и самое значенiе ея для послѣдующаго процесса нашего сознанiя — необходимо разъяснить, чтó именно разбито было отрицанiемъ.

Карамзинскiя литыя формы, принятыя на вѣру «романтически–народною» эпохою, разлившiяся на огромное количество историческихъ драмъ, въ которыхъ кобенились Минины и хвастали Ляпуновы, и историческихъ романовъ съ изображенiями предковъ, снятыми прямо съ кучеровъ ихъ потомковъ, — формы, тяготѣвшiя надъ эпохою даже и тогда, когда она думала съ ними бороться (въ лицѣ Полеваго), образовывали извѣстное миросозерцанiе, давали извѣстное слово для объясненiя нашей сущности, нашей народности...

Какъ только слово это признано было фальшивымъ словомъ правдивою отрицательною натурою, оно стало для нея ненавистнымъ и враждебнымъ какъ всякая ложь. Чаадаевъ, какъ теоретикъ, не понялъ только одного, что сама народность нисколько не виновата въ ея фальшивыхъ представленiяхъ.

Не поняла этого и вся его школа, т. е. западничество. Совершенно правый въ отрицанiи фальшивыхъ представленiй о нашей народности, взглядъ Чаадаева не могъ остановиться на одномъ этомъ отрицательномъ пунктѣ. Вмѣсто того чтобы сказать какъ аналитикъ: «Русская жизнь какъ и русская исторiя не подходятъ подъ тѣ рамки общеевропейской жизни и общеевропейской исторiи, подъ какiя подвелъ ихъ Карамзинъ: слѣдуетъ поэтому поискать въ русской жизни и въ русской исторiи особенныхъ свойствъ и законовъ, на основанiи которыхъ выведены будутъ или положительныя различiя, или болѣе правильныя аналогiи съ европейской жизнью и европейской исторiей», — Чаадаевъ прямо сказалъ, что въ нашей жизни и исторiи нѣтъ никакой аналогiи съ общечеловѣческимъ, законнымъ развитiемъ, что мы какiе–то илоты, выбранные судьбою для указанiя: чтó можетъ быть съ племенами отпадшими отъ цѣлости, отъ единства съ человѣчествомъ.

Но обвинять Чаадаева за его выводъ можно только въ увлеченiи слѣпого фанатизма; требовать отъ него спокойнаго разъясненiя вопроса, который былъ для него не мозговымъ а сердечнымъ вопросомъ, могло развѣ одно тупоумiе «Маяка» и другихъ мрачныхъ изданiй, въ его время впрочемъ и не существовавшихъ.

Помимо того обстоятельства, что для Чаадаева идея единства человѣчества облечена была въ красоту и величiе католицизма, которыми увлекся онъ тѣмъ сильнѣе, что человѣкъ съ жаждою вѣры, онъ воспитанiемъ своимъ былъ совершенно разъобщенъ съ бытомъ своего народа, такъ сказать, прельщенъ католицизмомъ и его идеалами — какъ вообще нѣкоторые изъ людей его сословiя нерѣдко бывали и доселѣ еще бываютъ «прельщены» даже въ наше время; помимо, говорю я, этого чисто–личнаго и сословнаго обстоятельства, онъ, какъ натура правдивая и честная, былъ глубоко возмущенъ тѣми послѣдствiями, которыя вытекали изъ блестящихъ фальшивыхъ формъ Карамзина, мiросозерцанiемъ «романтически–народной эпохи...» Удержаться въ границахъ какъ Пушкинъ, онъ не могъ: онъ обладалъ только отрицательной стороною пушкинскаго духа, а не носилъ въ себѣ, какъ нашъ великiй поэтъ, непосредственнаго чутья народности.

Мiросозерцанiе же «романтически–народной эпохи», какъ только литыя карамзинскiя формы размѣнялись на мелочь историческихъ романовъ и историческихъ драмъ, оказывалось или дѣтски–смѣшнымъ и жалкимъ, или даже оскорблявшимъ всякое, на извѣстной высотѣ стоявшее сознанiе и всякое правильно воспитавшееся человѣческое чувство.

Дѣятели этой эпохи — наиболѣе пользовавшiеся успѣхомъ въ массѣ публики, за исключенiемъ блестяще–даровитаго и энергическаго Марлинскаго, которому только недостатокъ мѣры и вкуса препятствовалъ быть однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ писателей — были М. Н. Загоскинъ, Н. А. Полевой, И. И. Лажечниковъ и впослѣдствiи Н. В. Кукольникъ.

М. Н. Загоскинъ, какъ человѣкъ — одно изъ отраднѣйшихъ явленiй нашего стараго быта, натура въ высшей степени нѣжная и добродушная, хотя и ограниченная — пользовался какъ романистъ успѣхомъ — въ наше время и съ нашей точки зрѣнiя совершенно невѣроятнымъ и необъяснимымъ... Что можетъ быть безцвѣтнѣе и сахарнѣе по содержанiю, смѣшнѣе и жалостнѣе по выполненiю, ходульнѣе и вмѣстѣ слабѣе по представленiю грандiозныхъ народныхъ событiй, — «Юрiя Милославскаго»? Вѣдь этой книги въ наше время и дѣтямъ право давать не слѣдуетъ, чтобы не испортить ихъ вкуса! Непроходимая пошлость всѣхъ чувствъ, даже и патрiотическихъ, фамусовское благоговѣнiе передъ всѣмъ существующимъ — даже до кулака, восторженное умиленiе передъ тѣми сторонами стараго быта, которыя были недавно и правдиво казнены великимъ народнымъ комикомъ Грибоѣдовымъ, не китайское даже, а звѣрское отношенiе ко всему не русскому, безъ малѣйшаго знанiя настоящаго русскаго, рѣчь дворовой челяди вмѣсто народной рѣчи, съ прибавкою нѣсколькихъ выраженiй, подслушанныхъ у ямщиковъ на станцiяхъ — вотъ черты другого его романа «Рославлевъ», романа, который будетъ впрочемъ безсмертенъ по безсмертному отрывку Пушкина. Чѣмъ дальше шолъ покойный Загоскинъ въ своей дѣятельности, чѣмъ больше писалъ онъ, тѣмъ все ярче и ярче выступали въ произведенiяхъ его черты невѣжественнаго барства и умиленiя передъ пошлостью добраго стараго времени...

Когда это старое время являлось подъ могучею кистью художника какъ Пушкинъ, художника, сочувствовавшаго ему вполнѣ, даже до аристократической гордости, выразившейся въ «Родословной», но изображавшаго его объективно спокойно, безъ любимой доктрины, оно не возбуждало ненависти и негодованiя. Не возбудило оно также ненависти, когда «Семейная хроника» Аксакова изобразила его какъ живое, съ полной свѣжестью красокъ и во всѣхъ подробностяхъ... Но всѣмъ тѣмъ, которые въ наше время не поймутъ уже благородной рѣзкости Чаадаева, ненависти Бѣлинскаго и послѣдовательности западниковъ, можно посовѣтовать прочесть или перечесть романы покойнаго Загоскина.

Да! если бы народность наша была тѣмъ, чѣмъ является она въ этихъ произведенiяхъ, она не стоила бы того, чтобы о ней серьёзно и думать — ибо это была бы народность фамусовыхъ, «Маяка» и «Домашней Бесѣды»...

Странное дѣло, что хотя и карамзинскiя формы представленiя народности послужили исходнымъ пунктомъ дѣятельности покойнаго М. Н. Загоскина, но было бы крайнею несправедливостью въ отношенiи къ великому человѣку, каковъ былъ Карамзинъ, считать его виноватымъ въ этой дѣятельности. Марѳа Посадница Карамзина, не смотря на ходульность и ложь — имѣетъ въ себѣ что–то человѣческое и благородное, и при всемъ отстутствiи пониманiя народности, не клевещетъ такъ на народъ, какъ сцены въ Нижнемъ «Юрiя Милославскаго» или сцены въ Москвѣ 1812 г. «Рославлева»... Даже то сентиментальное и смѣшное что есть въ «Натальѣ, боярской дочери», не такъ оскорбляетъ чувство, какъ объясненiя Юрiя съ Анастасiей послѣ ихъ внезапнаго бракосочетанiя, отчего, какъ отъ фальши, краснѣешь невольно по народному чувству точно также, какъ краснѣешь по изящному или нравственному чувству отъ различныхъ водевилей Александринской сцены...

А вѣдь это все выдаваемо было намъ за народность! Всѣмъ этимъ хотѣли намъ сказать, что вотъ такъ–дескать русскiй человѣкъ вѣритъ, любитъ, дѣйствуетъ... Бѣдный русскiй человѣкъ! Его показывали намъ или нравственнымъ евнухомъ или дворовымъ скоморохомъ — или Юрiемъ Милославскимъ или Торопкой Голованомъ!..

Да не обвинятъ меня въ излишнемъ, несвоевременномъ озлобленiи на такой способъ представленiя народности... Я пишу не о Загоскинѣ въ частности, который былъ человѣкъ безспорно даровитый и какъ многiе люди конца XVIII и начала XIX вѣка, гораздо болѣе замѣчательный, чѣмъ его произведенiя; я пишу о томъ направленiи, которое вызвало (и не могло не вызвать) сильное и энергическое противодѣйствiе западничества, противодѣйствiе такихъ великихъ въ исторiи нашего развитiя дѣятелей, каковы были Чаадаевъ, Бѣлинскiй, Грановскiй и нѣкоторые другiе. У Загоскина, тамъ гдѣ онъ пишет безъ претензiй на доктрину, есть вещи наивныя, восхитительно–милыя, весело–добродушныя, даже — чтó удивительно въ особенности, — человѣчески–страстныя (разсказъ о молодости героя въ Искусителѣ). У него былъ и комическiй талантъ, небольшихъ конечно размѣровъ — и добродушный юморъ, и жаръ увлеченiя, и даже пожалуй своего рода поэтическая манера, но дѣло — повторяю — вовсе не въ немъ, а въ его направленiи, въ его взглядѣ на жизнь, въ его представленiи народности.

Взглядъ на народность Полеваго имѣлъ одно только отрицательное значенiе. Какъ только обстоятельства заставили его обратиться къ положительной сторонѣ, эта положительная сторона явилась у него еще болѣе пошлою, чѣмъ у Загоскина. Въ эпоху же письма Чаадаева, отрицательная дѣятельность Полеваго только что кончилась; положительная же еще не начиналась... Его историческiя повѣсти (Симеонъ Кирдянха) и романъ (Клятва при гробѣ Господнемъ), производили только много шуму при своемъ появленiи, но въ сущности не давали ничего опредѣленнаго и только дразнили, какъ все отрицательное.

Положительная сторона пониманiя народности высказывалась только въ Загоскинѣ.

Я сказалъ уже, что положительная сторона эта была послѣдствiемъ карамзинскихъ формъ, но поспѣшилъ оговориться, что она стояла несравненно ниже этихъ формъ, ниже и въ своихъ общественныхъ и даже въ своихъ нраственныхъ стермленiяхъ. Общественныя стремленiя этой высказавшейся тогда положительной стороны, рѣшительно нельзя назвать иначе какъ фамусовскими съ одной стороны, и бурачковскими съ другой.

Представьте себѣ русскiй бытъ и русскую исторiю съ точки зрѣнiя Павла Аѳонасьевича Фамусова и «Маяка» или «Домашней Бесѣды»; вы получите совершенно вѣрное, нисколько даже не каррикатурное понятiе о взглядѣ загоскинскаго направленiя на бытъ предковъ и бытъ народа. Любовь къ застою и умиленiе передъ застоемъ, лишь бы онъ былъ существующимъ фактомъ, китаизмъ и исключительность въ пониманiи народнаго развитiя, взглядъ на всякiй протестъ какъ на злодѣянiе и преступленiе, vae victis (горе побѣжденнымъ) проведенное повсюду, признанiе заслуги въ одной покорности, оправданiе возмутительнѣйшихъ явленiй стараго быта, какое–то тупо–добродушное спокойствiе и достолюбезность въ изображенiи этихъ явленiй (Кузьма Петровичъ Мирошевъ), — вотъ существенныя черты загоскинскаго общественнаго взгляда, взгляда съ исторической точки зрѣнiя весьма важнаго, интереснаго и поучительнаго, тѣмъ болѣе, что онъ высказывался въ дѣятельности одного изъ любимѣйшихъ писателей, одного изъ благороднѣйшихъ людей...

Знаю, что ужасъ и пожалуй негодованiе возбудитъ мой рѣзкiй взглядъ на дѣятельность Загоскина во множествѣ людей, которыхъ благороднымъ стремленiямъ, не во всемъ соглашаясь съ ними, многiе глубоко сочувствуютъ, — въ славянофилахъ... Славянофилы почему–то причисляютъ Загоскина къ своимъ. Но вѣдь они причисляютъ къ своимъ же и адмирала Шишкова — а отъ адмирала Шишкова (какъ писателя, а не какъ человѣка конечно), до г. Бурачка съ его «Маякомъ» и даже «Домашней Бесѣды» одинъ только шагъ!.. Загоскинъ, опять повторю, былъ лицо достойное полнаго уваженiя, но что же общаго въ его общественномъ и нравственномъ взглядѣ съ взглядомъ Хомякова, Аксаковыхъ, Кирѣевскихъ и другихъ истинныхъ представителей славянофильства... Для славянофиловъ «народъ» былъ вѣрованiемъ, для нихъ народъ былъ, по выраженiю Аксакова (К. С.), «величайшимъ художникомъ, поэтомъ» и даже мыслителемъ (что впрочемъ они не договаривали), народъ, въ драмѣ–лѣтописи Аксакова «Освобожденiе Москвы» являлся единственнымъ героемъ и всѣ другiе дѣятели ставятся на высшiй или низшiй пьедесталъ по степени бóльшей или меньшей безличности, отождествленiя съ народомъ... Для Загоскина же и того направленiя, котораго онъ былъ даровитѣйшимъ представителемъ въ литературѣ, въ народѣ существовало одно только свойство — смиренiе. Да и притомъ самое смиренiе вовсе не въ славянофильскомъ смыслѣ, смыслѣ полнѣйшей общинности и законности — а въ смыслѣ простой бараньей покорности всякому существующему факту. Стоитъ только припомнить напримѣръ, съ какою безцеремонностью изображаетъ въ «Брянскихъ лѣсахъ» покойный романистъ Андрея Денисова и его клевретовъ; изображенiе это нисколько не уступаетъ лубочнымъ изображенiямъ въ промышленныхъ романахъ г. Масальскаго, нисколько не выше ихъ по безпристрастiю, только гораздо наивнѣе... А между–тѣмъ мы въ недавнiя времена видѣли весьма странное явленiе, видѣли какъ даровитый и добросовѣстный Щедринъ повелъ было комически разсказъ о Марѳѣ Кузьмовнѣ и другихъ прикосновенныхъ къ ея дѣлу лицахъ, доводящихся нѣсколько съ родни по нисходящей линiи лицамъ изображеннымъ нѣкогда г. Загоскинымъ и г. Масальскимъ, — а закончилъ разсказъ, можетъ быть, помимо воли своей и желанiя вовсе ужь не комически. Такъ какъ же намъ теперь–то, во времена болѣе правильныхъ отношенiй къ народности, смотрѣть на общественныя стремленiя того направленiя, котораго Загоскинъ былъ представителемъ, иначе нежели я вынужденъ былъ взглянуть съ исторической точки зрѣнiя, иначе чѣмъ Чаадаевъ взглянулъ нѣкогда съ точки зрѣнiя своихъ идеаловъ и своихъ вѣрованiй?..

Еще разъ: если бы такова была наша народность съ ея бытомъ и исторiею, какой является она во взглядѣ этого направленiя, Чаадаевъ былъ бы совершенно правъ во всѣхъ безпощадныхъ послѣдствiяхъ своей мысли. Право было бы совершенно и западничество.

Загоскинъ же, первый выдвинулъ своею дѣятельностью «семейное начало», эту альфу и омегу нравственной пропаганды славянофильства. Опять таки, прежде всего — эта альфа и омега у славянофиловъ вовсе не то, что у Загоскина, но въ настоящую минуту я имѣю дѣло съ пониманiемъ семейнаго начала тѣмъ направленiемъ, котораго литературнымъ представителемъ былъ Загоскинъ. Это пониманiе вызвало, шутка сказать! оппозицiю литературы сороковыхъ годовъ, литературы специiально отрицавшей и спецiально подрывавшей семейное начало, оппозицiю которой не возбудили же ни пониманiе Пушкина (въ повѣстяхъ Бѣлкина, Капитанской дочкѣ, Дубровскомъ и множествѣ отрывковъ), ни пониманiе Аксакова (въ Семейной хроникѣ), ни пониманiе Островскаго во второй, чисто–положительной полосѣ его дѣятельности (Бѣдная невѣста, Не въ свои сани, Бѣдность не порокъ, Не такъ живи какъ хочется), а если временно и возбуждали (какъ напримѣръ Островскiй, на счетъ котораго еще до сихъ поръ не успокоились С. Петербургскiя Вѣдомости), то только по старымъ враждамъ и ненавистямъ къ пониманiю загоскинскому.

Это же пониманiе, теперь только смѣшное, могло дѣйствительно возбудить оппозицiю фанатически–враждебную и слава Богу, что возбудило такую оппозицiю. Девизъ этого пониманiя былъ тотъ же что и девизъ пониманiя общественнаго: умиленiе передъ тупою покорностью, стало быть — eo ipso — совершенно спокойное отношенiе ко всякому самодурству... Не народности, а татарщины искало въ нашемъ быту это пониманiе. Не надобно упускать изъ виду еще и того обстоятельства, что нашей «романтически–народной эпохѣ» данъ былъ толчокъ извнѣ Европою въ лицѣ Вальтера Скотта, какъ впослѣдствiи нашей пейзанской литературѣ былъ данъ толчокъ тоже извнѣ, романами Занда. Великiй шотландскiй романистъ или какъ звали его въ ту эпоху шотландскiй бардъ, что грѣха таить? своимъ личнымъ мiросозерцанiемъ, весьма приходился по плечу въ тѣ времена. Всѣ мы читали его, всѣ мы зачитывались имъ, но конечно до смѣлой и правдивой статьи о немъ Карлейля не смѣли бы даже доселѣ подумать отнять у него званiе великаго «поэта», а еслибъ и посмѣли, то это вышло бы также дико и неловко заносчиво, какъ наше отреченiе отъ Гюго и Бальзака. Теперь же можно смѣло да и впору сказать, что великая объективность шотландскаго историка–романиста постоянно выше его мiросозерцанiя, крайне мѣщанскаго и узкаго, по скольку это мiросозерцанiе выражается въ его любимыхъ герояхъ и героиняхъ... Мы и прежде конечно чувствовали, что насъ увлекаетъ въ Вальтеръ Скоттѣ высокая объективность изображенiя, а вовсе не его герои (за исключенiемъ немногихъ) не лица, которымъ онъ явно симпатизируетъ, скорѣе даже именно тѣ лица, которыя являются у него грѣшными лицами. Напомню читателямъ для ясности дѣла три его романа, — будетъ и этихъ, потомучто ихъ они вѣроятно читали, — именно: Айвенго, Преданiе о Монтрозѣ и Морского разбойника. Айвенго самъ напримѣръ, отнимите только у него поэзiю западнаго рыцарства, выйдетъ пошлъ какъ Юрiй Милославскiй, равно какъ и Леди Ровена, его возлюбленная, скучна своею добродѣтелью до какой–то raideur, до чопорности. Весь интересъ вашъ, сильно возбуждаемый обстановкой шотландскаго быта, рыцарскихъ турнировъ и проч., прикуется нравственно къ жиду и его дочери, да къ грѣшному и страстному храмовнику, которому предпочесть Айвенго прелестная Ребекка могла только по добродѣтели автора... Въ «Преданiи о Монтрозѣ» вы полюбите всей душою оригинальнѣйшую фигуру сэра Далджетти и прикуетесь невольно къ мрачному образу Оллена Макъ Олея, такъ удивительно оттѣняющему свѣтлый очеркъ Аннеты Ляйль, а о существованiи достопочтеннаго юнаго джентльмена Лорда Ментейта совсѣмъ даже и забудете. Въ «Морскомъ разбойникѣ», этомъ интимнѣйшемъ произведенiй великаго романиста, этомъ живомъ до малѣйшихъ подробностей изображенiи особеннаго мiрка шетлендскихъ острововъ, — мiрка воспроизведеннаго во всѣхъ его комическихъ и грандiозно–фантастическихъ особенностяхъ, вы увлечетесь живой дѣйствительностью, чуть что неосязаемой, а интересъ вашъ прикуется опять таки не къ добродѣтельному юношѣ Мертену и безкровной Бланкѣ, а къ грѣшному капитану Клевеленду и къ поэтической Миннѣ, да къ сѣдой полусумасшедшей старухѣ Норнѣ, заклинательницѣ стихiй и вѣтровъ...

Если бы великой объективности — объективности притомъ въ изображенiи цѣлаго мiра чудесъ, мiра роскошной западной жизни да этихъ грѣшныхъ и страстныхъ, или грѣшныхъ и комическихъ фигуръ не было у Вальтеръ Скотта, его бы давно бросили читать какъ романы Загоскина...

Представьте же мѣщанство Вальтеръ Скоттовскаго семейнаго созерцанiя, пренесенное на скудную и однообразную почву не русскаго, а русско–татарскаго быта; представьте талантъ съ самою малою степенью объективности, талантъ владѣющiй только однимъ качествомъ — наивностью и даже не читавши, или не перечитывавши Загоскина, вы легко выведете послѣдствiя... Пошлость, пошлость и пошлость одолѣетъ васъ, и изъ всей этой апотеозы тупой семейной покорности выведете вы логически только одно — необходимость ранняго появленiя комизма въ нашемъ развитiи, необходимость бича кантемировскаго и фонъ–визинскаго на тупоумiе и ханженство, пламенно лирической сатиры Грибоѣдова на хамство, скорбнаго и безпощаднаго смѣха Гоголя надъ всякой ложью, общественной ли (Ревизоръ, Утро дѣловаго человѣка), или семейной (отрывокъ), глубоко ли захватывающаго спокойнаго представленiя самодурства во всѣхъ родахъ его и видахъ Островскимъ... поймете всѣ крайности оппозицiи литературы сороковыхъ годовъ, болѣзненные вопли натурализма изъ темныхъ и невѣдомыхъ мiру угловъ, безтрепетную анатомiю романа «Кто виноват», ожесточенiе до пѣны у рта Бѣлинскаго...

А прежде всего вы поймете значенiе чаадаевскаго письма и великое значенiе западничества, со всѣми его послѣдствiями, въ нашемъ развитiи.

III

Письмо Чаадаева не вдругъ и не прямо принесло всѣ свои плоды. Первоначально, оно надѣлало только шуму и скандалу своими страшно–рѣзкими положенiями, и только черезъ пять лѣтъ отдалось въ нашемъ умственномъ сознанiи рядомъ явленiй, связанныхъ одною мыслью, бывшихъ результатомъ одного процесса... И понятно, что школа, доктрина образовалась не вдругъ, равно какъ понятно и то, что доктрина провела мало по малу всѣ рѣзкiя положенiя, высказанныя заразъ смѣлымъ теоретикомъ, но провела ихъ совершенно изъ другихъ основъ. Основа Чаадаева былъ католицизмъ, основою западничества стала философiя.

Дѣло шло постепенно... Въ самой эпохѣ, присвоявшей себѣ тогда названiе «романтически–народной», были уже элементы разложенiя. Я разсмотрѣлъ одну сторону ея — направленiе, которое искреннѣйшимъ образомъ выразилось въ Загоскинѣ и его дѣятельности...

Въ отрицательныхъ стремленiяхъ Полеваго, не смотря на то, что стремленiя эти не выразились ни въ какихъ опредѣленныхъ формахъ, заключался уже однако протестъ противъ господствовавшаго тогда взгляда на народъ, на его бытъ и исторiю. Протестъ этотъ шевелилъ нѣсколько умы, имѣлъ не смотря на свою безосновность съ одной стороны, и на свою наглую заносчивость съ другой, достаточное количество приверженцевъ. Отъ этого протеста ждали чего–то, ждали въ особенности умы молодые и притомъ мало знакомые съ наукой, умы, которые и учиться–то собственно начали по Телеграфу Полеваго... Дождались впослѣдствiи «Купца Иголкина» и «Параши Сибирячки», но именно этихъ–то послѣдствiй никакъ не ожидали и тѣмъ менѣе могли ихъ предвидѣть... Ожиданiе не было разочаровано даже появленiемъ исторiи русскаго народа и романа «Клятва при гробѣ Господнемъ». Полевой былъ самоучка, Полевой былъ человѣкъ народа, и самоучки, изъ которыхъ бòльшею частью состояла тогда наша публика, охотно прощали ему и пробѣлы его наскоро нахватаннаго образованiя и его самохвальство, за что–то таинственное въ будущемъ, чего отъ него ожидали... Надобно сказать, что неумѣренный, можно сказать неблагопристойный тонъ антагонистовъ Полеваго, даже ученѣйшихъ и даровитѣйшихъ, каковы были Надеждинъ и Погодинъ, много содѣйствовалъ тому, что сочувствiе большинства читателей было на сторонѣ Полеваго. Совершенно правые въ разоблаченiи безосновности и наглости отрицанiя Полеваго, противники его были неправы въ томъ, что не видали необходимости отрицанiя карамзинскихъ формъ пониманiя быта и исторiи народа, стояли за эти формы какъ за какую–то неприкосновенную святыню, когда явнымъ образомъ сознанiе этими формами уже не удовлетворялось, когда эпоха явно искала чего–то иного, искала тревожно и встрѣчала сочувствiемъ отрицательныя стремленiя. Они сами, какъ тогда такъ и впослѣдствiи, ревностные поборники народности, не могли и не хотѣли понять, что протестъ и протестъ законный заявлялъ себя въ самомъ названiи своей исторiи Полевымъ «исторiею русскаго народа.» Они, даже нѣсколько недобросовѣстно, увлеченные враждою къ Полевому и пристрастiемъ къ старому идолу, видѣли даже и въ этомъ названiи одинъ разсчетъ, одну спекуляторскую продѣлку, такъ какъ оно несомнѣнно родилось подъ влiянiемъ духа протеста... Полевой владѣлъ безспорно чуткостью и отзывчивостью на вопросы своего времени, чуткостью и отзывчивостью замѣчательными, и для того, чтобы быть истинно великимъ дѣятелемъ въ исторiи нашего развитiя, ему недоставало одного только — глубокаго и пламеннаго убѣжденiя. Онъ угадалъ, что эпохѣ нужно было отрицанiе, но не пошолъ смѣло за эпохою, какъ пошолъ смѣло Бѣлинскiй и потому не овладѣлъ эпохою, какъ овладѣлъ ею Бѣлинскiй...

Эпоха не была народною, но за то дѣйствительно была вполнѣ «романтическою», т. е. эпохою чаянiй, тревожныхъ порыванiй къ чему–то, броженiя силъ и даже безцѣльной траты ихъ... Три высокихъ таланта были жертвами этого броженiя и этой безцѣльной траты силъ: Марлинскiй, Полежаевъ, Мочаловъ... Это было можетъ быть то въ нашемъ развитiи, что у нѣмцевъ такъ называемый Sturm und Drang Periode, перiодъ разбойниковъ Шиллера, драмъ Клингера и безобразной жизни юнаго Гёте съ другомъ его Веймарскимъ герцогомъ — только по нашему болѣе живому характеру, несравненно сильнѣе и нелѣпѣе. У нѣмцевъ иное дѣло мысль, а иное дѣло жизнь: Кантъ и Гегель были самыми спокойными гелертерами, даже въ нѣкоторомъ отношенiи филистерами: мужество и старость Гёте не похожи были на его юность, и изъ всего кружка этихъ буйныхъ юношей только одинъ Мефистофель Меркъ кончилъ самоубiйствомъ, да Шиллеръ рано умеръ, «съ горя, что онъ нѣмецъ», какъ выражался одинъ оригинально–умный россiйскiй циникъ. Но у насъ романтизмъ и тревога отражались въ цѣлой жизни лицъ и даже поколѣнiй, ложившихся въ могилу такими же, какими были въ колыбели. Мы свято вѣрили въ то, что для нашихъ старшихъ на пути развитiя братiй было только броженiемъ умственнымъ и прямо, нисколько не колеблясь, ни передъ чѣмъ не останавливаясь, переводили въ жизнь идеи, часто даже плохо ихъ переваривши...

Колоссальные замыслы, тревожные сны и — въ дѣйствительности — паденiе въ грязь цинизма какъ Полежаевъ, или въ совершенно пустыя пространства какъ Марлинскiй, донъ–кихотство принимавшее не разъ восточную и притомъ татарскую физiогномiю, истощенiе жизненныхъ силъ не въ борьбѣ, а въ праздномъ дилетантизмѣ, въ праздной игрѣ жизнью, вотъ что отличало въ эту эпоху натуры дѣйствительно могучiя. Но болѣзнь напряжонности нравственной распространялась какъ зараза и не одни могучiя натуры ей подвергались, а всѣ натуры сколько нибудь впечатлительныя, хотя и слабыя. На ихъ долю выпадала ходульность и потомъ паденiе въ пошлость жизни, въ пошлость созерцанiя жизни...

Странно, что Полевой, одинъ изъ блестящихъ двигателей эпохи — подвергся послѣдней участи, и самъ засвидѣтельствовалъ ее въ знаменитомъ эпилогѣ своего романа: «Аббадонна».

Въ романтизмѣ этой эпохи именно нужно различить два направленiя. Одно зявляло себя могучими силами, необузданными стремленiями, колоссальными замыслами и давало подчасъ свидѣтельства очевидныя и несомнѣнныя присутствiя въ себѣ такихъ свойствъ. Литературно выразилось оно въ Полежаевѣ и Марлинскомъ. Другое постоянно напрягалось и падало въ смѣшное или пошлое, какъ Полевой и Кукольникъ. Первое направленiе само себя разрушало, само себя сжигало, но сжигало какъ фениксъ, возродилось яркимъ, хотя быстро промелькнувшимъ явленiемъ, явленiемъ Лермонтова, ибо всѣ тѣ элементы, которые тревожно и часто безобразно бушевали и бродили въ генiальныхъ проблескахъ Полежаевскаго таланта, въ Амалатъ Бекѣ, Красномъ Покрывалѣ, даже Мулла–Нурѣ и Вадимовѣ Марлинскаго, получили цѣлость и гармонiю въ немногихъ оставшихся намъ созданiяхъ великаго, рано похищеннаго у насъ рокомъ поэта — и нѣтъ поводовъ думать, чтобы элементы эти закончили совсѣмъ свое дѣло, чтобы они вновь не возродились въ иномъ великомъ поэтѣ. Они были и въ Пушкинѣ, но онъ держалъ стихiи въ рукахъ какъ великiй заклинатель: они составляютъ существенныя наши свойства и лишать насъ ихъ можетъ только развѣ то направленiе мысли, которое на всякiй протестъ и на всякую страстность смотритъ какъ на зло и преступленiе.

Другое направленiе романтизма выразилось въ литературѣ нашей исключительно кажется для того, чтобы надъ нимъ, какъ надъ всѣмъ ложнымъ, посмѣялся своимъ горькимъ смѣхомъ Гоголь, да развѣ для того еще, чтобы оппозицiи западничества, враждебно боровшейся съ мракобѣсiемъ самодурства и тупоумной покорностью — было надъ чѣмъ позабавиться. Какъ ложь оно исчезло безъ слѣда, и съ своими непонятыми поэтами Рейхенбахами, кончающими свои похожденiя мѣщанскимъ благополучiемъ во вкусѣ Августа Лафонтена и съ своими итальянскими художниками и импровизаторами, заговаривающимися до «младенческой», со всѣми своими бурями въ стаканѣ воды... Въ сущности, говоря серьёзно, всѣ эти Рейхенбахи, Тассы, Доменикины, Нино–Галлури съ ихъ «разгулами жизни» и съ аркадскими сценами плетенiя корзинокъ для пастушекъ — содѣйствовали къ отрезвленiю нашему отъ всего «напущеннаго» на нас и возбудили въ литературѣ не только горькiй смѣхъ Гоголя, но спокойную и здоровую оппозицiю здраваго смысла и житейскаго такта, оппозицiю, заходившую иногда и за границы въ сухо–резонерныхъ постройкахъ произведенiй яркаго таланта г. Гончарова, въ слишкомъ низменномъ подчасъ уровнѣ жизненнаго взгляда, выражающагося въ крѣпко–дѣйствительныхъ произведенiяхъ г. Писемскаго; въ крайностяхъ того психическаго анализа, которымъ такъ сильны и такъ совершенно новы разсказы гр. Толстаго... Ложь на дѣйствительность, ложь ничѣмъ не оправдывавшаяся, ни искренностью странныхъ порывовъ, ни броженiемъ могучихъ силъ, ложь безсильная и потому смѣшная, вызвала требованiе правды въ изображенiи дѣйствительности, правды во что бы то ни стало, хотя бы сухо–практической и разсудочной, стало быть односторонней (Обыкновенная исторiя), хотя бы низменно и даже подчасъ пошло житейской (Тюфякъ, Бракъ по страсти) — хотя бы неумолимой и погрязающей въ безвыходномъ анализѣ, приводящемъ въ концѣ концовъ къ апатiи (Толстой).

Между тѣмъ это самое направленiе безсильное и безплодное, обязанное какимъ либо значенiемъ только оппозицiи имъ возбужденной, это направленiе устремляется тоже на русскiй бытъ, на русскую исторiю, на русскую народность.

И вотъ въ чемъ была ошибка западничества. Мрачную доктрину добродушнаго Загоскина считало оно за народное созерцанiе: клеветы на народность драмъ Кукольника и Полеваго за выраженiе народности...

Хотя нѣсколько и смѣшно по поводу драмъ Полеваго и Кукольника говорить о судьбѣ нашей исторической драмы, но когда припомнимъ эти факты еще не слишкомъ давнiе, факты не болѣе какъ лѣтъ за пятнадцать назадъ и даже еще менѣе, подававшiе поводъ къ толкамъ весьма серьёзнымъ о невозможности русской исторической драмы, о недостаткѣ драматизма въ самой нашей исторiи и бытѣ; когда подумаемъ, что и въ настоящую минуту этотъ вопросъ далеко еще не рѣшенъ и по временамъ рѣшается еще по старому, — необходимость остановиться нѣсколько на драматической дѣятельности покойнаго Полеваго и г. Кукольника, равно какъ и вообще на фальшивомъ направленiи отъ нихъ происшедшемъ становится очевидною.

Вопросъ вовсе не маловажный — можемъ ли мы или нѣтъ имѣть историческую драму, въ настоящемъ смыслѣ. Что до сихъ поръ мы ее не имѣли кромѣ очерковъ Пушкина, да третьяго акта «Псковитянки» Мея — это фактъ и фактъ, который велъ западничество къ прямому заключенiю объ отсутствiи драматическаго движенiя въ нашемъ историческомъ быту, къ заключенiю, изъ котораго непосредственно вытекало другое, о невозможности иного, кромѣ отрицательнаго, комическаго изображенiя нашего быта вообще.

Заключенiя же выведены были изъ неудачныхъ и смѣшныхъ попытокъ изображенiя.

Смѣшная сторона нашего романтизма, выразившаяся въ разныхъ Доменикинахъ и «Джулiо Мости» г. Кукольника, въ разныхъ поэтахъ, художникахъ, мечтателяхъ г. Полеваго, не довольствовалась «изображенiемъ итальянскихъ страстей на сѣверѣ» и перенесла свои бури въ стаканѣ воды на почву русской исторiи и вообще русскаго быта.

Какъ въ большей части явленiй нашихъ литературъ, толчокъ былъ данъ извнѣ — подражанiемъ французамъ и нѣмцамъ, которые въ тридцатыхъ годахъ (а нѣмцы еще прежде) усиливались создать у себя историческую драму, и создавали только или генiальные парадоксы въ драматической формѣ какъ Викторъ Гюго, или съумасшедшiе сны какъ Захарiя Вернеръ, или наконецъ пошлости какъ Раупахъ — и много много что искусныя мозаическiя этюды какъ Просперъ Мериме въ своей «Жакерiи».

Историческая драма въ настоящемъ ея смыслѣ была не у многихъ народовъ, а именно до сихъ поръ во всей исторiи человѣчества только у трехъ народовъ — у грековъ, у англичанъ и у испанцевъ.

Потому что возможность настоящей исторической драмы условливается не одною генiальностью поэтовъ народныхъ, а историческими судьбами народовъ и извѣстными эпохами.

Драма вообще (трагедiя или комедiя это все равно), если смотрѣть на нее серьёзно есть не что иное, какъ публичный культъ, совершаемый народной сущности, общественное богослуженiе; позволяю себѣ выразиться такъ, употребляя слово богослуженiе въ языческомъ смыслѣ. Тѣмъ болѣе историческая драма. Драматургъ народный, тѣмъ болѣе драматургъ историческiй, долженъ соединять въ себѣ два повидимому несоединимыя свойства: глубочайшее прозрѣнiе жизни, прозрѣнiе мудреца съ совершенно непосредственнымъ, нетронутымъ, никакой рефлексiей неподорваннымъ мiросозерцанiемъ, отождествленнымъ съ мiросозерцанiемъ своего народа; однимъ словомъ быть жрецомъ, который вѣруетъ въ своихъ боговъ и котораго не заподозрѣваетъ поэтому масса въ искренности его служенiя, а вмѣстѣ учащимъ массу, представляющимъ вершину ея мiросозерцанiя...

Ясное дѣло что для такого жречества мало одной генiальности и богатства натуры въ жрецѣ. Ни Байронъ, ни Мицкевичъ напримѣръ, не смотря на свою генiальность, не могли быть такими жрецами, ни великiй Шиллеръ даже не могъ быть вполнѣ такимъ жрецомъ, хотя вовсе не потому, что газета «Вѣкъ» изъявляетъ къ нему какъ къ поэту мало сочувствiя, ни олимпiецъ Гёте,

Жизнью вполнѣ отдышавшiй

И въ звучныхъ глубокихъ отзывахъ сполна

Все дольнее долу отдавшiй.

Такими жрецами только были Мистагогъ Эсхилъ, разоблачавшiй тайны мистерiй въ Промеасѣ, съ «пчелой» народною Софокломъ, инквизиторъ Кальдеронъ и комедiантъ Шекспиръ. Такими жрецами могли быть Дантъ и Пушкинъ, но не были: одинъ былъ озлобленъ въ своихъ вѣрованiяхъ, другой не зналъ предѣловъ своихъ вѣрованiй.

Для исторической драмы есть особенные народы, именно такiе, у которыхъ мысль не разъединена съ дѣломъ, а непосредственно въ него переходитъ, у которыхъ искусство идетъ объ руку съ жизнiю, а не впереди ея какъ у насъ и нѣмцевъ, и не позади ея какъ шло нѣкогда у французовъ. И кромѣ того, въ жизни этихъ народовъ для исторической драмы есть особенныя эпохи — эпохи, когда великiя общенародныя событiя только что отошли на такое приличное разстоянiе, что могутъ быть созерцаемы и изображаемы, но не ушли уже такъ далеко, чтобы одѣться для массы туманомъ, чтобы быть забытыми до утраты къ нимъ кровнаго, непосредственнаго сочувствiя, кровной, непосредственной съ ними связи. Надобно чтобы духъ возсоздаваемаго прошедшаго вѣялъ еще дыханiемъ жизни, носился еще надъ настоящимъ. Иначе массѣ нужно растолковывать совершаемый ей и передъ нею культъ, а ужь плохая та драма или тотъ культъ, который надобно растолковывать. Мрачная Мойра драмъ объ Эдипѣ и Атридахъ была живымъ вѣрованiемъ для зрителей Эсхила и Софокла. Какъ только начали разсуждать о Мойрѣ, смягчать ее (смягчая напримѣръ актъ материубiйства Электры и Ореста), приводить роковыя титаническiя ненависти и привязанности, въ болѣе мягкiе, болѣе человѣческiе размѣры, — религiозность, искренность драмы упала и послѣднiй цѣльный грекъ Аристофанъ не даромъ смѣялся надъ Эврипидомъ, не даромъ также въ лицѣ его искренняя трагедiя обратилась въ искреннюю комедiю, культъ Мойры въ культъ Вакха и Момуса. Въ сущности онъ и смѣялся–то не надъ талантивымъ человѣкомъ Эврипидомъ, а надъ тѣмъ, что талантливый человѣкъ упорно держится за распавшуюся форму, которую онъ Аристофанъ, человѣкъ генiальный, весьма просто смѣнилъ другою цѣльной и искренней.

Отъ мистерiй религiозныхъ, принимаемыхъ съ страстною вѣрою, страстнымъ, полумавританскимъ народонаселенiемъ, отъ боя быковъ съ торреадорами и пикадорами, доселѣ еще неутратившаго своего значенiя для народа; отъ романсовъ о Сидѣ и Маврахъ, сложившихся почти единовременно съ событiями — въ эпоху только что вышедшую изъ борьбы, полную и рыцарства и религiознаго фанатизма, — не труденъ былъ переходъ к Comedia Famosa и Autos sacramentales Лопе де Веги и Кальдерона. Тутъ кромѣ генiя драматурговъ, носились въ воздухѣ вѣянiя великихъ событiй, не исчезъ еще рыцарскiй духъ, не простылъ фанатизмъ религiозный. Масса могла вѣрить въ свою драму и своихъ драматурговъ какъ въ дѣло настоящее, серьёзное, не сочиненное, не выдуманное, столь же серьёзное и невыдуманное, какъ бой быковъ и костры инквизицiи. Мудрено ли, что жадно смотрѣлись эти зрѣлища при дневномъ даже свѣтѣ и подъ палящимъ солнцемъ? Это было дѣло кровное и простое.

Столь же кровное и простое дѣло была историческая драма Шекспира для того народа, у котораго доселѣ прошедшее не перестаетъ жить въ настоящемъ и въ такую эпоху, когда только что кончилась героическая эпоха славныхъ войнъ и междоусобныхъ браней — впродолженiи которыхъ народъ завоевалъ себѣ свои кровныя права. Шекспиръ до того былъ жрецомъ своего культа, что ни въ симпатiяхъ ни въ антипатiяхъ не расходился съ народомъ. Что ему за дѣло что Жанна д'Аркъ была свѣтлымъ и героическимъ явленiемъ для своей страны? Въ глазахъ Англiи и ея толпы была она (какъ Маринка въ нашихъ пѣсняхъ), «злой еретницей и волшебницей»; такою онъ ее и изображаетъ. Что ему за дѣло, что Ричардъ III вовсе не былъ злодѣемъ (какъ открывается изъ новѣйшихъ изслѣдованiй)? Въ памяти народа остался онъ злодѣемъ, и Шекспиръ создаетъ его такимъ, какимъ уцѣлѣлъ онъ въ памяти народа, позволивши себѣ только одно: возвести народное представленiе въ колосальный, общечеловѣческiй типъ...

Дантъ и Пушкинъ, сказалъ я, могли бы по даннымъ натуры своей быть такими же жрецами, какъ греческiе трагики, Шекспиръ и испанцы... Но у народа Дантова не было единства жизни, эпоха его представляла раздвоенiе идеаловъ, и онъ осужденъ былъ мѣдными чертами своими увѣковѣчивать свои проклятiя жизни. Пушкинъ же поставленъ былъ нашимъ развитiемъ въ еще болѣе странное положенiе. Вмѣсто опредѣленныхъ вѣрованiй, у него были только гаданiя о жизни его народа, жизни, которая сама себя забыла...

«Эта Литва — она къ намъ съ неба упала», вотъ великое слово разгадки нашихъ странныхъ отношенiй къ нашей исторiи и къ нашему быту. Это слово такъ многозначительно въ своей комической простотѣ, что только у великаго писателя каковъ Островскiй, могло оно вырваться... Но до этого слова долго надобно было намъ доходить, процессомъ блестящихъ, но фальшивыхъ карамзинскихъ аналогiй, добродушнаго загоскинскаго мракобѣсiя, пошлостей покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и т. д. и т. д.

И все–таки это слово не такъ оправдываетъ западничество съ его отрицанiемъ какъ это кажется на первый разъ, не ведетъ къ выводамъ, что у насъ не было жизни, потомучто жизнь сама себя забыла, не ведетъ даже къ тому выводу, что у насъ не можетъ быть народной исторической драмы, т. е. культа нашей народной сущности, по недостатку матерiаловъ для нея.

Надобно всегда различать, какъ остроумно и глубоко говаривалъ покойный Хомяковъ — «божье попущенiе» отъ «божьяго соизволенiя.» Что татары оторвали насъ отъ XII вѣка и отъ нашего федеративнаго будущаго, что сѣверо–восточные князья–прiобрѣтатели, пользуясь татарскимъ игомъ, централизировали и вмѣстѣ кристаллизировали жизнь, это было конечно исторически–необходимо, т. е. проще говоря, это — произошло. Но вѣдь произошло также и то, что въ эпоху междуцарствiя вдругъ раскрылись всѣ язвы общественныя, на время заглушонныя хитрыми мѣрами Калиты и Ивана III и грозной централизацiей Ивана IV, вдругъ отозвались всѣ подавленныя стороны жизни и выступили подъ знаменами безчисленныхъ самозванствъ. Равномѣрно и въ духовномъ процессѣ нашемъ совершаются такiе факты, которые показываютъ, что связь наша съ исторiей и бытомъ народа вовсе не такъ разорвана, какъ это казалось лѣтъ за пятнадцать назадъ, что кругомъ насъ въ тишинѣ совершается жизнь, вовсе не такъ далекая отъ жизни даже XII столѣтiя, какъ это кажется съ перваго раза. Какая разница напримѣръ въ хожденiяхъ паломника XII вѣка игумена Данiила и въ странствiяхъ смиреннаго инока горы Аѳонской отца Парѳенiя, прочтенныхъ или читаемыхъ съ жаждою массою и прочтенныхъ съ невольнымъ увлеченiемъ даже образованнымъ классомъ, шевельнувшихъ въ немъ, въ этомъ образованномъ классѣ, доселѣ молчавшiя въ немъ струны, вырвавшихъ слова сочувствiя (хоть и величаваго), у такого тонко–развитаго и такъ мало способнаго къ неприличнымъ увлеченiямъ критика, какъ ex–редакторъ «Библiотеки для Чтенiя»... А эти типы послѣднихъ временъ нашей литературы, бросившiе нежданно и внезапно свѣтъ на наши историческiе типы — этотъ Куролесовъ напримѣръ «Семейной хроники», многими чертами своими лучше теорiй гг. Соловьева и Кавелина разъясняющiй намъ фигуру грознаго Ивана, этотъ мiръ купеческаго, т. е. уединенно–самостоятельно развившагося на своей почвѣ народнаго быта, раскрытый намъ Островскимъ и т. д.

Да! жизнь точно сама себя забыла до того, что для нея «Литва съ неба упала», но вѣдь чтó она забыла въ самой себѣ?.. Факты, а не значенiе фактовъ... Почему же, полагая что «эта Литва къ намъ съ неба упала», жизнь однако бьетъ такъ мѣтко иногда въ такiе вопросы, что вы и не ожидаете. Почему напримѣръ въ плохой, но народной пѣснѣ, сложившейся въ новыя времена — вдругъ васъ поразитъ самый вѣрный историческiй тактъ, самая странная политическая память.

Въ тридцать первыемъ году

Воевалъ полякъ Москву,

Подымался онъ войной

На Смоленску губернƕ...

Почему съ другой стороны, появленiе изъ подъ спуда пѣсенъ, сказокъ, преданiй народа, свѣдѣнiй о народѣ, дѣйствуетъ на насъ развитыхъ и образованныхъ людей столь ошеломляющимъ образомъ, что осторожный и серьёзный г. Дудышкинъ, вдругъ нежданно–негаданно выскочилъ съ вопросомъ, народный ли поэтъ Пушкинъ? и рѣшилъ этотъ вопросъ отрицательно потому только, что мiросозерцанiе Пушкина и рѣчь Пушкина не похожи на мiросозерцанiе и рѣчь пѣсенъ, доставленныхъ въ «Отечественныя Записки» г. Якушкинымъ или сказокъ, изданныхъ г. Аѳанасьевымъ...

Почему все это? И въ правѣ ли мы остановиться на отрицанiи въ нашей жизни живыхъ элементовъ, т. е. элементовъ самобытныхъ, связанныхъ съ прошедшимъ? А западничество именно отрицало ихъ, эти живые элементы, и все наше прошедшее предало проклятiю, осудило на небытiе...

Я объяснялъ уже, что было виною такой рѣзкой оппозицiи.

Послѣдняя фальшь въ пониманiи и представленiи нашей народности была наша историческая драма, и едва ли что–либо могло дѣйствительно такъ скомпрометировать нашу народность какъ эта незванная, непрошенная драма покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и иныхъ... Она была не только смѣшна, но въ высочайшей степени нахальна эта историческая драма; она навязывала публично такой взглядъ на исторiю и бытъ народа, который людей незнакомыхъ съ народомъ и его бытомъ велъ къ одному отрицанiю. Припомните возгласы о русскомъ кулакѣ, звѣрское самохвальство Ляпунова кукольниковскаго и татарскую сцену Ляпунова гедеоновскаго съ Мариною; припомните войну Ѳедосьи Сидоровны съ китайцами, припомните Минина и Пожарскаго въ «Рукѣ Всевышняго» г. Кукольника... Припомните еще нѣсколько столь же безобразныхъ пародiй на нашу исторiю и бытъ нашъ, сходите въ театръ, когда даютъ тамъ (еще даютъ) послѣднее чадо этого направленiя и притомъ самое пошлое: «Татарскую свадьбу» извѣстную подъ названiемъ «Русской свадьбы...» Нѣтъ! ни одна литература, даже французская въ драмахъ Вольтера, не клеветала такъ на исторiю и бытъ своего отечества, какъ наша историческая драма... Мудрено ли, что она, вмѣстѣ съ предшествовавшими ей явленiями, съ историческими романами «романтически–народной» эпохи, вызвала такое сильное отрицанiе какъ отрицанiе западничества. Мудрено ли, что фальшивое пониманiе и представленiе нашей народности, долго набрасывало тѣнь, даже на благородное, хотя одностороннее, служенiе народности славянофильства?..

IV

Оппозицiя, которой общее названiе есть западничество, выразилась какъ въ дѣятельности мыслителей, такъ и въ массѣ литературныхъ произведенiй...

Но оппозицiи прямой и послѣдовательной, предшествовала оппозицiя смутная, безсознательная, и на ней, прежде перехода къ разсмотрѣнiю прямой оппозицiи, ея значенiя и развитiя, слѣдуетъ остановиться для полноты очерка.

Безсознательная оппозицiя родилась въ самой «романтически–народной» эпохѣ и вся выразилась въ дѣятельности единственнаго настоящаго таланта этой эпохи — въ дѣятельности Лажечникова.

Лажечниковъ — уже прошедшее для насъ, до того прошедшее, что когда лѣтъ за пять назадъ, мы встрѣтились съ произведенiемъ любимаго нѣкогда романиста въ «Русскомъ Вѣстникѣ», мы всѣ тщетно искали прежнихъ впечатлѣнiй, тщетно искали того, что нѣкогда такъ сильно интересовало всѣхъ насъ въ «Новикѣ», «Ледяномъ домѣ», «Басурманѣ»... И это не потому только, что Лажечниковъ, котораго любили мы прежде какъ историческаго романиста, явился въ своемъ старческом произведенiи сентиментальнымъ повѣствователемъ — нѣтъ! Не болѣе какъ за годъ тому назадъ появилась въ печати — давно извѣстная многимъ и давно съ восторгомъ читавшаяся многими — драма «Опричникъ»: она не возбудила къ себѣ никакого сочувствiя — и вдругъ оказалась совершенно устарѣлою.

Когда–то я назвалъ Лажечникова «допотопнымъ» явленiемъ. Надъ моимъ, дѣйствительно страннымъ терминомъ смѣялись, и я самъ готовъ былъ и готовъ теперь смѣяться надъ дикимъ терминомъ какъ надъ терминомъ, но за сущность мысли, выраженной неудачнымъ терминомъ, точно также готовъ стоять теперь, какъ готовъ былъ стоять тогда.

Идеи, какъ нѣчто органическое, проходятъ извѣстныя формацiи, болѣе или менѣе несовершенныя, до своего полнаго, прямого и гармоническаго осуществленiя. Такъ точно и идея народности въ нашей литературѣ. Одною изъ самыхъ замѣчательныхъ, самыхъ могущественныхъ, но далеко не стройныхъ еще формацiй, была художественная дѣятельность Лажечникова. Въ этомъ смыслѣ, нисколько не думая унизить замѣчательно–даровитаго писателя съ одной стороны и нисколько не впадая въ мистическiй пантеизмъ съ другой, я позволилъ себѣ назвать его дѣятельность допотопною. Как допотопныя, нестройныя формы бытiя относятся къ болѣе умѣреннымъ, но стройнымъ живущимъ формамъ послѣпотопнымъ, такъ точно и явленiя, подобныя Лажечникову, относятся напримѣръ въ дѣлѣ выраженiя народности въ нашей литературѣ, положимъ напримѣръ къ Островскому — или явленiя, подобныя Марлинскому и Полежаеву къ кратковременной, но ясной, яркой и художественно–гармонической дѣятельности Лермонтова. У всякаго великаго писателя найдете вы въ прошедшемъ предшественниковъ въ томъ дѣлѣ, которое составляетъ его слово, найдете явленiя, которыя смѣло можете назвать формацiями идеи. Развѣ въ Нарѣжномъ напримѣръ (въ особенности въ «Бурсакѣ» его), не видать тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ слагаются потомъ у Гоголя «Вiй», «Тарасъ Бульба» и т. д. Перечтите хоть изображенiе жизни бурсы въ «Бурсакѣ», и сравните съ нимъ изображенiе Гоголя въ упомянутыхъ повѣстяхъ, и вы конечно поймете, что сущность моей мысли, выразившейся въ дикомъ для ушей терминѣ, совершенно справедлива.

Въ особенности справедлива она въ отношенiи къ Лажечникову.

Едва ли можно найти гдѣ–либо талантъ, представляющiй болѣе хаотическое смѣшенiе высокаго художественнаго такта, съ самой очевидной безтактностью, глубочайшаго прозрѣнiя въ сущность народнаго характера, генiальныхъ проблесковъ пониманiя народной жизни и ея типовъ въ отдаленномъ прошедшемъ, съ ходульностью и рутинерствомъ, достойными покойнаго Полеваго и г. Кукольника — истинной, здоровой поэзiи дѣйствительности, съ безобразною, и, съ зрѣлой точки зрѣнiя, смѣшною напряжонностью; стремленiй къ правдѣ изображенiя съ рѣшительной фальшью взгляда на жизнь.

Всѣ эти противоположныя свойства явились въ первомъ произведенiи г. Лажечникова въ «Послѣднемъ Новикѣ», повторились съ преобладанiемъ безобразiя въ «Ледяномъ домѣ», и наконецъ въ «Басурманѣ» достигли высшаго и совершенно равнаго развитiя. Своими, часто въ высокой степени объективными изображенiями историческихъ эпохъ и историческихъ типовъ, Лажечниковъ во всѣхъ этихъ произведенiяхъ поднимается на такую высоту, которая даже и въ нашу эпоху была бы изъ числа желаемыхъ, и притомъ именно тогда, когда онъ строго держится сообщенныхъ ему исторiею матерiаловъ. Съ другой стороны — собственными своими фантазiями на историческiя лица и своими чисто вымышленными лицами, онъ падаетъ до той грани смѣшнаго, которую представляли собою покойный Полевой и г. Кукольникъ. Единственное что раздѣляетъ его съ ними, это — благородство воззрѣнiя на жизнь, и это благородство имѣетъ оппозицiонный западный характеръ.

Лажечниковъ такое явленiе въ нашей литературѣ, такое важное звѣно въ цѣпи отношенiй литературы нашей къ народности, что стоитъ анализа болѣе подробнаго нежели тотъ, который позволяютъ мнѣ предѣлы моего разсужденiя, въ которомъ я принужденъ ограничиваться только намеками и общими выводами. Сколько до сихъ пор еще искренняго и неотразимо–привлекательнаго въ его «Новикѣ», не смотря на растянутость романа, на ненужныя, ходульныя и на сантиментальныя до приторности лица, не смотря на явное пристрастiе къ великому преобразователю и его людямъ... Какое чутье истиннаго поэта помогло ему — вопреки даже пристрастiю къ преобразователю и преобразованiю — тронуть въ разсказѣ Новика съ такою подобающею таинственностью и вмѣстѣ съ такимъ сочувствiемъ сторону оппозицiи — лица Софьи, князя Голицына, понять поэзiю и значенiе оппозицiи — чего страннымъ образомъ не понялъ или не захотѣлъ понимать человѣкъ, болѣе его знакомый изученiями съ Петровской эпохою и болѣе его, простодушнаго романиста, обязанный къ правдѣ — Погодинъ, который въ своей драмѣ о Петрѣ Великомъ — представилъ лица оппозицiи какими–то фанатиками–идiотами, фанатиками–мошенниками или фанатиками–трусами. По какому наитiю онъ съумѣлъ придать трагически–грандiозный характеръ Андрею Денисову, хотя и впалъ въ ходульность въ его изображенiи?.. И почему наконецъ у одного Лажечникова явилось въ ту эпоху чувство патрiотизма, очищенное отъ татарщины или китаизма, чувство простое и искреннее, безъ апотеозы кулака и бараньяго смиренiя?..

Напряженность и ходульность, въ которой упрекали «Ледяной домъ» даже при его появленiи, дѣйствительно очевидныя, объясняются страстною впечатлительностью натуры нашего романиста. Влiянiе колоссальнаго произведенiя Гюго, «Notre Dame» — очевидно на этомъ произведенiи, хотя между–тѣмъ оно нисколько не подражанiе. Оно отзывъ — и отзывъ имѣющiй свое, совершенно особенное обаянiе. Въ «Ледяномъ домѣ» все фальшиво (кромѣ чисто–историческихъ фигуръ и притомъ тѣхъ, къ которымъ авторъ относился безъ страстнаго участiя), все — отъ главнаго героя и героини, до цыганки Марiулы и до секретаря Зуды, и между–тѣмъ эта фальшь увлекаетъ васъ невольно, потомучто эта фальшь — порожденiе истинной и неподдѣльной страстности, ходульной, но сильной. Ложный паѳосъ отношенiй Волынскаго и Марiорицы, не паѳосъ Полеваго или г. Кукольника, а паѳосъ Марлинскаго, т. е. смѣсь волканическихъ порывовъ съ дурнымъ вкусомъ. Въ самомъ Волынскомъ, невѣрномъ исторически, невѣрномъ пожалуй и психологически — сколько удивительно угаданныхъ чертъ русскаго человѣка, до того поэтическихъ и вмѣстѣ истинныхъ, что доселѣ еще Волынскiй Лажечникова — единственный типъ широкой русской натуры, поставленной въ трагическое положенiе... Вспомните сцену: «вставай народъ», «умирай народъ» сцену пирушки, сцену ночной прогулки ямщикомъ, сцену свиданiя съ женою, сцену безпощадно обличающую всю безхарактерность широкой русской натуры, весь недостатокъ «выдержки» ей свойственный... Вспомните вообще всю цѣлость вашего впечатлѣнiя отъ этой могучей и безхарактерной, широкой и вмѣстѣ развратной личности, и скажите: не жаль вамъ было, когда г. Шишкинъ съ безпощадною строгостью изслѣдователя разрушалъ передъ вами историчность лажечниковскаго образа, не жаль вамъ было разставаться съ Волынскимъ Лажечникова?.. Не готовы ли вы были въ иную минуту сказать съ великимъ поэтомъ:

Да будетъ проклятъ правды свѣтъ,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, къ соблазну жадной,

Онъ угождаетъ злобно. Нѣтъ!

Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже

Насъ возвышающiй обманъ...

О да! всѣмъ вѣроятно было жаль этого образа, жаль потому, что много ощущенiй пережили вы въ былую эпоху съ романомъ Лажечникова. Это былъ притомъ первый въ эту эпоху тревожный и «безнравственный» (въ казенномъ смыслѣ) романъ; тревожная и совершенно противная условной нравственности струя по немъ бѣгущая, не выкупляется ни казнью Волынскаго, ни смертью Марiорицы. Это уже романъ протеста — протеста противъ условной и узкой нравственности загоскинскаго направленiя, какъ и первый романъ Лажечникова «Послѣднiй Новикъ» отзывался уже протестомъ за преобразованную жизнь Россiи, противъ стараго до Петровскаго быта.

Протестомъ же и притомъ безсознательно западнымъ былъ и третiй романъ Лажечникова, его «Басурманъ», въ которомъ и достоинства и недостатки нашего даровитаго романиста поднялись до своей послѣдней и высшей степени. Въ «Басурманѣ» собственно три стороны: 1) сторона созданiя историческихъ типовъ и изображенiя эпохи, до сихъ поръ еще стоящая на высокой степени, — сторона, въ которой только Л. А. Мей сравнялся съ Лажечниковымъ; 2) сторона чисто–ходульная — смѣшная до крайней степени смѣшного, до художниковъ г. Кукольника и 3) сторона протеста. О первыхъ двухъ сторонахъ говорить много нечего. Лица Ивана III, боярина Русалки, боярина Мамона, боярина Образца, князя Холмскаго, прологъ и проч., сцены во дворцѣ Ивана, въ тюрьмахъ, свиданiе Ивана съ Марьей, завоеванiе Твери, все это до сихъ поръ вѣроятно всѣмъ памятно, ибо все это до сихъ поръ высоко–художественно и невольно возбуждаетъ вопросъ: какое громадное чутье таланта нужно было для того, чтобы, оставшись вѣрнымъ Карамзину, въ его всегда правильныхъ сочувствiяхъ (къ Новгороду, къ Твери и проч.), совершенно высвободиться изъ подъ влiянiя его, тяготѣвшихъ надъ всѣми литыхъ формъ; создать образы, совершенно вѣрные лѣтописямъ, создать для этихъ образовъ особенный, колоритный и вмѣстѣ простой, нисколько не мозаическiй языкъ, вглядѣться такъ проницательно въ простыя и часто вовсе неколоссальныя пружины событiй и дѣйствiй, носящихъ у Карамзина ложно–эффектный блескъ величавости. До сихъ поръ никто не превзошолъ Лажечникова въ этомъ дѣлѣ: одинъ Мей, повторю я опять, сравнялся съ нимъ въ третьемъ и четвертомъ актѣ «Псковитянки». Съ другой стороны, памятны всѣмъ точно также и мечтанiя Аристотеля Фiоравенти, достойныя Доменикина г. Кукольника, заговаривающагося до «младенческой», и сентиментальный нѣмецкiй докторъ столь же смѣшной, какъ поэты Полеваго и проч. и проч.

Что касается до третьей стороны романа Лажечникова, до стороны протеста, то протестъ очевидно въ немъ двоякiй. Одинъ отзывавшiйся уже въ «Новикѣ», протестъ противъ грубости, невѣжества и закоснѣлости стараго быта, протестъ чисто западный, съ опредѣленнымъ сознанiемъ идеаловъ. Другой протестъ безсознательно народный, еще смутный, неопредѣленный какъ лепетъ, хотя и правый, — тотъ же протестъ, который такъ ясно высказался въ послѣднихъ произведенiяхъ Островскаго. Этимъ протестомъ созданы лица Хабара Симскаго, Аѳанасiя Тверитянина, любовь дочери боярина Образца и ея трагическая участь, вдова Селинова и т. д. Пусть Хабаръ еще больше блестяще, чѣмъ полно созданъ, пусть въ рѣчахъ Анастасiи и вдовы Селиновой еще непрiятно поражаютъ иногда фальшивые ноты, но основа отношенiй ихъ, психологическiя пружины ихъ натуръ вѣрны и народны, но протестъ который таится въ этихъ образахъ, зародышъ протеста самобытнаго, хотя еще смутнаго.

Четвертое важное произведенiе Лажечникова — недавно только явившееся на свѣтъ Божiй — его драма «Опричникъ» слабѣе всѣхъ прежнихъ по выполненiю, хотя также знаменательна какъ одна изъ формацiй того, что полно, просто и стройно выполняется въ наше время Островскимъ. Въ «Опричникѣ» дорогà вовсе не историческая сторона драмы (кромѣ сцены въ гостиномъ ряду). Странное дѣло! Лажечниковъ, который въ изображенiи Ивана III и Марѳы шагнулъ черезъ карамзинскiя литыя формы, въ изображенiи Ивана IV и его опричниковъ является чисто рабомъ этихъ самыхъ формъ и вмѣсто живыхъ образовъ, сочиняетъ ходульнѣйшiя лица, думающiя и говорящiя ходульнѣйшимъ образомъ. Въ «Опричникѣ» дорогà его семейная сторона, приходъ боярыни Морозовой къ врагу ея семьи, слова «Твоя да божья», съ которыми дочь падаетъ къ ногамъ отца, выдающаго ее замужъ за немилаго — слова также вырванныя изъ русской души, какъ слова Любови Гордѣвны Островскаго (твоя воля батюшка!) намеки на семейное начало. Больше же ничего нѣтъ въ «Опричникѣ», нѣтъ прежде всего живого, человѣческаго и вполнѣ колоритнаго языка...

Какъ же, позволяю еще разъ спросить, прикажете назвать этотъ безспорно высокiй, но хаотическiй талантъ, стоящiй на грани западничества и славянофильства, иногда прозрѣвающiй народную сущность глубже и западничества и славянофильства, и опережающiй лѣтъ на пятнадцать наше пониманiе народности, иногда же фальшивый до очевидности, напряженный до ложнаго паѳоса, и даже смѣшной до крайней грани смѣшного, до Полеваго и до Кукольника, — какъ его назвать иначе, какъ одною изъ первыхъ формацiй правильнаго пониманiя народности, формацiй мiра идеальнаго, параллельныхъ съ допотопными формацiями матерiальнаго мiра.

По сочувствiямъ и идеаламъ западникъ гораздо болѣе чѣмъ славянофилъ и ужь всего менѣе адептъ шишковско–загоскинскаго направленiя, вѣрнѣйшiй послѣдователь Карамзина въ идеяхъ, умѣвшiй однако перешагнуть черезъ его литыя формы, поклонникъ преобразованiя, преобразователя и людей преобразованiя и преобразователя, Лажечниковъ однако же смутно носитъ въ своемъ творчествѣ идеалы самобытнаго, народнаго протеста, затрогиваетъ хотя и не всегда правильно такiя струны русской души, которыя отзываются полно только черезъ пятнадцать лѣтъ потомъ!

V

Я старался съ возможной точностью и подробностью изложить всѣ обстоятельства, подъ влiянiемъ которыхъ сложилось въ нашемъ умственномъ процессѣ явленiе, называемое западничествомъ, вывести всѣ причины его происхожденiя и его сильнаго развитiя.

Результатъ изъ моего изложенiя вывести, какъ мнѣ кажется, не трудно.

Не съ народностью боролось западничество, а съ фальшивыми формами, въ которыя облекалась идея народности. И вина западничества — если можетъ быть вина у явленiя историческаго — не въ томъ конечно, что оно отрицало фальшивыя формы, а въ томъ, что фальшивыя формы принимало оно за самую идею.

Увлекаемое какъ всякая теорiя роковымъ процессомъ къ абсурду, къ отрицанiю значенiя нашей народности, оно разумѣется дошло до этого абсурда не вдругъ, а постепенно, хотя довольно быстро.

Смѣлая теорiя высказанная Чаадаевымъ, сначала не нашла себѣ отголоска въ русской литературѣ. Она разработывалась такъ сказать, по частямъ.

Отрицанiе сперва увидѣло только раздѣленiе между нашей жизнью до реформы Петра и нашей жизнью послѣ реформы... Раздѣленiе представилось, да еще и теперь можетъ быть нѣкоторымъ представляется въ видѣ какой–то бездны, расторгающей два мiра, ничего общаго между собою не имѣющiе, одинъ — мiръ застоя, общественной, нравственной и умственной тины; другой — мiръ человѣческихъ стремленiй и развитiя.

На первый разъ западничество выразилось въ привязанности и пристрастiи къ преобразователю и преобразованiю — привязанности и пристрастiи, которое раздѣляли съ нимъ многiе, впослѣдствiи рѣзко отъ него отдѣлившiеся дѣятели (Надеждинъ, Погодинъ и другiе). Западничество притомъ, въ лицѣ своего высшаго дѣятеля — Бѣлинскаго, увлекшись формами гегелизма и на вѣру принявши змѣиное положенiе великаго учителя, что «все что есть, то разумно», наивно считало себя прямо враждебнымъ какъ Чаадаевской, такъ и всякой возстающей на дѣйствительность теорiи, доходило въ своемъ примиренiи съ дѣйствительностью до самыхъ крайнихъ результатовъ...

Такое наивное упоенiе дѣйствительностью было разумѣется не продолжительно.

Въ 1840 году мысль идетъ отъ отрицанiя къ отрицанiю. Въ 1839 году «Отечественными Записками» еще съ воторгомъ привѣтствуется «Басурманъ» Лажечникова за его народность; еще появляется юношески–восторженная, но до сихъ поръ имѣющая свою цѣнность статья о циклахъ русскихъ богатырскихъ пѣсенъ и сказокъ, съ глубокимъ философскимъ и поэтическимъ пониманiемъ ихъ содержанiя и значенiя. Черезъ два года — являются статьи Бѣлинскаго о томъ же предметѣ, яростно–отрицательныя. Въ 1839 и даже въ 1840 годахъ печатаются еще статьи Коллара о славянствѣ въ «Отечественныхъ Запискахъ». Черезъ пять лѣтъ, въ порывѣ фанатизма и въ увлеченiи борьбы, объявляется тамъ же во всеуслышанiе, что Турцiя какъ «государство», внушаетъ гораздо болѣе интереса, чѣмъ сбродъ славянскихъ племенъ, ею порабощенныхъ — мысль, которой знаменитое мнѣнiе «Атенея» 1859 г. о цивилизаторской роли австрiйскаго жандарма въ славянскихъ земляхъ — является только повторенiемъ. Но то, что принимается какъ истина въ 1844 году, отвергается единодушно всѣми въ 1859 году.

Сила западничества заключалась въ отрицанiи ложныхъ формъ народности. Какъ только вмѣсто ложныхъ формъ показались настоящiя, оно неминуемо должно было пасть и дѣйствительно пало.

А. ГРИГОРЬЕВЪ

_________