ОТВѢТЪ
РУССКОМУ ВѢСТНИКУ
________
Прежде всего мы рѣшаемся сдѣлать одно признанiе, которое, можетъ быть, удивитъ «Русскiй Вѣстникъ.» Именно: мы получили его книжку за день до выхода нашей. Прочтя его злую статью противъ насъ, мы наскоро успѣли сдѣлать одну замѣтку въ смѣси нашего журнала. Въ этой замѣткѣ, увѣдомивъ нашихъ читателей, что «Русскiй Вѣстникъ» до того ужь разсердился, что потерялъ всякое хладнокровiе, всякую возможность владѣть собой, мы упомянули, что будемъ отвѣчать ему тогда, когда онъ успокоится и хоть нѣсколько придетъ въ себя. Замѣтка наша была написана рѣзко, заносчиво, — соглашаемся въ этомъ. Прошло нѣсколько дней, и мы раскаялись: намъ показалось, что мы сами вышли изъ себя, что еслибъ даже мы были не согласны съ убѣжденiями противниковъ, то все–таки должны уважать всякое честное и серьёзное убѣжденiе, каково бы оно ни было. «Русскiй Вѣстникъ» нашими выраженiями могъ обидѣться, да и передъ публикой мы какъ будто рекомендовали себя за людей, не умѣющихъ спорить и съ достоинствомъ отстаивать свое мнѣнiе. Еслибъ «Русскiй Вѣстникъ» могъ намъ повѣрить, то конечно онъ удивился бы такому признанiю.
Но
мы увѣрены, что онъ не только намъ не повѣритъ, но даже не можетъ повѣрить. Такое раскаянiе во всякомъ случаѣ должно казаться
ему слишкомъ смѣшнымъ и нелѣпымъ. Мы рѣшились извиниться; но
неотлагая намѣренiя отвѣчать на его статью, мы перечли ее снова.
Каково
же было изумленiе наше, когда мы увидѣли, что вторичное, спокойное чтенiе
ея еще усилило въ насъ наше чувство негодованiя. Намъ показалась она не только
злою и заносчивою въ высшей степени, — она показалась намъ дурнымъ
поступкомъ со стороны «Русскаго Вѣстника». Кромѣ того мы
увидѣли, что въ ней столько самой крупной невѣжливости, столько
самой мелочной нетерпимости, столько неуваженiя къ личностш другихъ, что
прежняя замѣтка наша намъ показалась даже слишкомъ нѣжною. По
крайней мѣрѣ, мы уже не обвиняли себя болѣе въ томъ, что свое
личное оскорбленiе приняли за негодованiе противъ взглядовъ враждебной намъ
статьи. Да это мнѣнiе было самое естественное негодованiе противъ
направленiя статьи, а не эгоистическое чувство. И потому мы не только не
желаемъ отказываться отъ нашей замѣтки, но даже хотимъ подкрѣпить
ее доказательствами и тѣмъ оправдать себя передъ публикой въ нашей
кажущейся заносчивости.
Прежде
всего надо обьяснить съ чего началась вся исторiя. «Русскiй Вѣстникъ»
былъ крайне обиженъ и ужасно разсердился за юмористическую статью нашу, въ
мартовской книгѣ «Времени» подъ названiемъ: «Свистокъ и Русскiй
Вѣстникъ», — онъ обидѣлся до скрежета зубовъ: въ противномъ
случаѣ не обрушился бы онъ на насъ такою громовою и, главное,
длиннѣйшею статьей, — онъ, молчавшiй пять лѣтъ и доселѣ
едва замѣчавшiй своихъ противниковъ, разумѣется изъ презрѣнiя
къ нимъ. Въ нашей статейкѣ мы, видите ли, осмѣлились подивиться,
что «Русскiй Вѣстникъ» придаетъ слишкомъ большое значенiе «Свистку»
«Современника», до того, что даже боится за будущность всей Россiи. Скажите:
какъ можно было не смѣяться надъ такимъ преувеличенiемъ, тѣмъ
болѣе, что самая комическая сторона его было оскорбленное самолюбiе? Въ этомъ
промахѣ «Русскаго Вѣстника» выразилось самое наивное самолюбiе и
самымъ наивнѣйшимъ образомъ: онъ до того себя возвеличилъ въ собственныхъ
самодовольныхъ мечтахъ и грезахъ о самомъ себѣ, что ужь невольно,
безсознательно придалъ и противнику своему необыкновенные размѣры,
вѣроятно соображая, что противникъ «Русскаго Вѣстника» не можетъ
быть не значителенъ. Такъ, когда подыскиваютъ партiю въ преферансъ
какому–нибудь мандарину съ золотымъ шарикомъ, то непремѣнно подбираютъ приличныхъ
его мандаринскому значенiю партнеровъ. «Русскiй Вѣстникъ» теперь
отговаривается и хочетъ увѣрить насъ, что мы преувеличили и исказили
смыслъ его статьи о «Свисткѣ» и что онъ будто бы вовсе не по поводу
«Свистка» грозилъ намъ всемiрной исторiей. Можетъ быть «Русскiй Вѣстникъ»
и правъ; разумѣется трудно представить себѣ такую нелѣпую
самонадѣянность, выраженную въ такой художественной полнотѣ; мы
готовы теперь вѣрить объясненiю «Русскаго Вѣстника», и говоримъ это
совершенно искренно. Но однакожъ прочтите его статью, (№ 2 за этотъ годъ). Тамъ буквально, слово въ слово, напечатано
такъ, какъ мы представили въ нашей статьѣ ««Свистокъ и Русскiй
Вѣстникъ». Можно справиться: дѣло на лицо. Чтобъ зацѣпить и
уязвить насъ, «Русскiй Вѣстникъ» предполагаетъ, что мы будто бы
обидѣлись его статьей и приняли его выходку противъ «Свистка»
«Современника» на свой счетъ. Мы увѣряемъ почтенное изданiе, что мы на
свой счетъ ничего не принимали; въ статьѣ его не было никакого, даже
отдаленнѣйшаго намека на насъ. А еслибъ даже мы и завели у себя
отдѣлъ подъ названiемъ «Свистокъ», то опятьтаки увѣряемъ почтенное,
но враждебное намъ изданiе, что и тогда не обидѣлись бы его выходками
противъ нашего «Свистка». Написали же мы нашу статью просто смотря со стороны
на грознаго литературнаго бойца, протрубившаго еще въ началѣ года съ
олимпiйскимъ величiемъ о томъ, что онъ «идетъ, идетъ! Внимайте, трепещите и
покоряйтеся» и вдругъ споткнувшагося на простомъ «Свисткѣ».
Была у насъ и еще причина для нашей статьи,
и, пожалуй, мы ее выскажемъ:
Дѣло
въ томъ, что вы, «Русскiй Вѣстникъ», толкующiй о приличiяхъ, читающiй
намъ на цѣлыхъ страницахъ правила мудрости, до того сами не воздержны и
задорны, что не терпите ни малѣйшаго противорѣчiя, когда дѣло
дойдетъ до васъ. Пять лѣтъ величаво молчали вы, хотя впрочемъ,
изрѣдка и поскрипывали зубками, и вдругъ прорвались. Вы хотѣли
поставить себя сначала въ благородное положенiе и презрительно смотрѣли
на ругающiеся между собою журналы, но не выдержали и сами пустились въ
ругательства, да еще въ какiя! Такихъ давно не бывало. А между тѣмъ, мы
ждали отъ васъ совсѣмъ другого, признаемся въ этомъ искренно и правдиво.
Мы сами пять лѣтъ тому назадъ, встрѣтили вашъ журналъ съ радостью и
надеждами и не говорите намъ, что мы будто бы глумились надъ г. Громекой и
хотѣли имя его превратить въ собрикетъ. Если мы сказали, что читали
статьи г. Громеки съ надеждами и удовольствiемъ, то сказали истинную
правду; опять таки увѣряемъ, что говоримъ это искренно. Тогда вновѣ
былъ этотъ раздавшiйся вдругъ по всей Россiи горячiй говоръ о новыхъ
дѣлахъ и новыхъ вопросахъ. Какъ будто всѣ вкругъ объ чемъ–то
догадались, что–то увидѣли новое, встрепенулись, ободрились и
помолодѣли. О, съ какими надеждами мы васъ тогда встрѣтили! Помню я
это время, помню! Надо отдать справедливость и вашему журналу; впрочемъ онъ и
теперь, по нѣкоторымъ отдѣламъ своимъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ
нашихъ журналовъ. Но время проходило, и намъ все болѣе и болѣе
стало ненравиться направленiе его. Въ немъ все болѣе и болѣе
проявлялась какая–то ограниченная самонадѣянность, безграничное
самодовольство, жажда воскуренiй и поклоненiй. Мы сказали уже разъ, что отъ
вашего журнала повѣяло такимъ пальмерстонствомъ, кавурствомъ. Слово кавурство тутъ вовсе не означало Кавура.
Этимъ названiемъ мы хотѣли только выразить все это мелкое самоупоенiе, эту
кичливость, юпитерское величiе, дѣтскую раздражительность. Намъ
напримѣръ казалось, что вы до того упоены успѣхомъ прекраснаго
политическаго отдѣла въ вашемъ журналѣ, что воображаете себя
дѣйствительно при мѣстѣ, живете въ сладкихъ мечтахъ и до того
довольны ими, что даже и не желаете ничего лучшаго, даже готовы отказаться отъ
всего лучшаго; почему это мы назвали: «кавурствомъ» право не можемъ вамъ дать
полнаго отчета, именно не можемъ; надъ всякой же мечтою о лучшемъ вы взличаво
улыбались и наконецъ стали называть несогласныхъ съ вами мальчишками и
крикунами, тогда какъ сами проповѣдуете при всякомъ удобномъ случаѣ
объ уваженiи къ чужому мнѣнiю, было бы только оно честно и проч. и проч.
Съ высоты своего величiя вы не захотѣли наконецъ даже признать
возможности честнаго убѣжденiя въ этихъ «крикунахъ и мальчишкахъ.» Всякой
мелочи, касающейся васъ, вы придаете размѣры колоссальные, историческiе.
Вы жолчно завидуете Бѣлинскому, и нѣсколько разъ намекали, что онъ
невѣжда и крикунъ, и даже недавно были въ восторгѣ отъ
стихотворенiя, въ которомъ его хотѣли сѣчь, — розгой эпиграммы,
разумѣется. Но главное, мы ждали отъ васъ новаго слова и ничего не
дождались, кромѣ долго сдерживаемой и вдругъ вырвавшейся злости и жолчи,
дошедшей наконецъ до самой цинической откровенности. Докажите же это
все! — скажете вы намъ въ негодованiи. Прочтите нашу статью до
конца, — отвѣчаемъ мы, и можетъ быть вы догадаетесь, почему мы
составили о васъ такое мнѣнiе. По крайней мѣрѣ мы
намѣрены быть вполнѣ откровенными.
Свиста
вы очень не любите и конечно, кто можетъ поставить вамъ это въ упрекъ! Вы
считаете свистъ постыднымъ, послѣднимъ
дѣломъ и кажется ошибаетесь; мы сказали прежде, что «Свистокъ» былъ бы
для васъ даже полезенъ. По крайней мѣрѣ, мы находимъ въ немъ
нѣсколько болѣе мысли, чѣмъ въ иныхъ нравоученiяхъ и
напримѣръ хоть въ вашей жолчи. Впрочемъ въ припадкахъ жолчи, вы даже
иногда рѣшаетесь подражать ему, но озлобленiе ваше мѣшаетъ вамъ
смѣяться искренно и простодушно, и у васъ это какъ–то не хорошо выходитъ.
Мы вовсе не увлекаемся свистящимъ направленiемъ «Современника». Свистъ его
иногда чрезвычайно легкомысленъ и даже пристрастенъ, такъ по крайней
мѣрѣ намъ кажется. Но все–таки повторямъ, мы находимъ его во
многомъ полезнымъ. «Свистокъ», по нашему даже отчасти нормальное явленiе въ
нашей литературѣ. Онъ не хочетъ утѣшать себя побасенками и разными
прiятными грезами. Отъ дѣятелей онъ требуетъ дѣятельности, а не
тупого самодовольства. Онъ хочетъ называть каждую вещь ея собственнымъ,
настоящимъ именемъ, а не принимать журавля за соловья. «Свистуны» не считаютъ,
напримѣръ, что ужь и того довольно, если они сдѣлаютъ честь
литературѣ своимъ въ ней участiемъ. Видя, что невозможно называть каждую
вещь по имени, они предпочитаютъ иногда посвистать, т. е. похохотать надъ
самодовольными болтунами, надъ скороудовлетворяющимися дѣятелями, надъ
пошлымъ буквоѣдствомъ, надъ литературнымъ чинобѣсiемъ и проч. и
проч. Пусть они иногда неправы, далеко заходятъ, опрометчивы, неумѣренны.
Но мысль–то ихъ недурна. Она нова въ нашей литературѣ. Это наша Дiогенова
бочка, и держатъ они себя въ ней довольно стойко и самостоятельно. Можетъ быть
мы преувеличиваемъ, поэтизируемъ значенiе этого смѣха, но намъ было бы
очень непрiятно въ этомъ случаѣ ошибиться...
Конечно,
мы понимаемъ и вашу мысль: вы видите кругомъ себя хаосъ и хотите хоть за
что–нибудь уцѣпиться. Вы хотите успокоить себя и знать за что держаться.
Вы требуете подъ собой почвы и еслибъ вы знали, какъ искренно мы вамъ готовы
сочувствовать! Но если вы обвиняете другихъ въ крайности, въ выходѣ изъ
мѣры, въ хаотичвости, то вѣдь вы и сами изъ мѣрки
выскакиваете. Вамъ хочется что–то создать, слѣпить, не смотря даже на
непрочность и негодность матерiала. Вы хотите настойчиво увѣрить насъ и
даже себя, что вашъ матерiалъ годенъ
и не видите, что все это грезы, и то, что вы хотите лѣпить — не
лѣпится. Вы не замѣчаете, что для своей идеи вы жертвуете даже
правдой, даже убѣжденiями своими
и ставите себе идоловъ. У васъ поневолѣ все выходитъ какъ–то книжно,
безжизненно. Вы ищете жизни, а у васъ нѣтъ ни надеждъ, ни молодости. Тутъ
еще замѣшалось упрямство. Вы напримѣръ не можете простить
всѣмъ увлекающимся и ошибающимся и съ презрѣнiемъ на нихъ смотрите.
Презрѣнiе это доходитъ у васъ до того, что вы считаете ихъ всѣхъ
сплошь мальчишками и крикунами, даже не вѣрите, что въ этихъ крикунахъ
можетъ быть иногда честное, сурово–честное убѣжденiе. А ужь это слишкомъ
цинично, даже грязновато. Вы только любите однихъ безгрѣшныхъ, а
безгрѣшнымъ считаете кажется только себя. Боязнь же ошибиться и
обидчивость ваша показываетъ даже какое–то старчество. Но къ дѣлу:
Всѣмъ
извѣстенъ вопросъ, возникшiй въ началѣ года въ нашей
литературѣ, по поводу оскорбленiя одной дамы, такъ называемымъ
«безобразнымъ поступкомъ «Вѣка». Этотъ вопросъ до того, наконецъ, надоѣлъ
всѣмъ и каждому, что о немъ даже говорить теперь боятся печатно; и даже
до того, что журналы готовы стыдить другъ друга за участiе въ этомъ
вопросѣ. Сознаемся откровенно: мы тоже увлеклись этимъ вопросомъ и даже
напечатали о немъ двѣ статьи, — одну отъ редакцiи, а другую,
доставленную намъ со стороны. «Русскiй Вѣстникъ» между прочимъ ставитъ
намъ это въ большой стыдъ. Мы дѣйствительно показали мало литературной ловкости, слишкомъ разгорячились, но
особеннаго стыда въ этомъ не видимъ никакого. Намъ хотѣлось заступиться
за жестоко–обиженную женщину и показать, что не вся литература раздѣляетъ
мнѣнiя обидчика. Мы представляемъ на видъ всѣмъ негодующимъ на
излишнюю горячность нашу, а вмѣстѣ съ тѣмъ и «Русскому
Вѣстнику» слѣдующее обстоятельство: чтó еслибъ
напримѣръ они сами были такимъ образомъ семейно и всенародно обижены? Вѣроятно обличительныя статьи
противъ обидчика не показались бы имъ тогда слишкомъ длинными. Впрочемъ,
успокоимъ нашихъ читателей: мы вовсе не хотимъ прикасаться теперь къ этому
вопросу; но «Русскiй Вѣстникъ», — послѣднiй говорившiй о
немъ, — высказалъ при этомъ такiя неожиданныя мнѣнiя, что ихъ нельзя
не поднять и не представить въ настоящемъ видѣ. Онъ выкааалъ по этому
поводу настоящiй характеръ своего направленiя и выяснилъ самого себя. Прежнiй
вопросъ принимаетъ стало быть теперь совершенно другое значенiе. Дѣло въ
томъ, что «Русскiй Вѣстникъ», покамѣстъ дѣло шло между мальчишками
и крикунами, величаво молчалъ и только посмѣивался. Наконецъ, когда
дѣло дошло до смѣшного, рѣшился ввязаться въ него и вымолвить
окончательное, мудрое, безапелляцiонное слово, долженствовавшее разрѣшить
всѣ недоумѣнiя разомъ. Разумѣется, онъ обрушился всѣмъ
гнѣвомъ и сарказмомъ своимъ прежде всего на насъ и, признаемся искренно,
чрезвычайно ловко приступилъ къ дѣлу. Онъ даже обнаружилъ при этомъ
необыкновенную практичность и пониманiе дѣйствительности. Для этого онъ
употребилъ старый способъ, старый какъ весь мiръ и кромѣ того чрезвычайно
пошлый, даже зазорный, но вмѣстѣ съ тѣмъ чрезвычайно
выгодный, разумѣется для человѣка не слишкомъ разборчиваго въ
средствахъ. Вѣдь всякая дорога хороша, если только ведетъ къ цѣли,
сказалъ какой–то практическiй мудрецъ нашего времепи. «Русскiй Вѣстникъ»
началъ съ того, что объявилъ насъ «эманципаторами» и сталъ насъ дразнить и
стыдить этимъ прозвищемъ. Дѣло ловкое: это значило польстить большинству
и такимъ образомъ расположить его въ свою пользу и, опираясь на него, подавить
противника. Вотъ какимъ образомъ это дѣлается. Во всякомъ обществѣ
съ начала мiра всегда есть огромное большинство людей, стоящихъ за то, что по
ихъ понятiямъ незыблемо и неподвижно. Эту незыблемость и неподвижность они любятъ
преимущественно за то, что она совпадаетъ съ ихъ матерiальными текущими
интересами, часто въ ущербъ остальнымъ и многочисленнѣйшимъ ихъ собратьямъ,
и для нихъ хоть весь свѣтъ гори, было бы имъ хорошо. Въ интересахъ своихъ
они составляютъ себе и нравственность и другiя правила, обыкновенно взявъ
первоначальную, праведную идею и для собственныхъ выгодъ извративъ ее до того,
что отъ первоначальной сущности ея не остается даже и тѣни.
Разумѣется, это большинство съ ненавистью смотритъ на всякiй намекъ о
прогрессѣ, на всякое нововведенiе, откуда бы оно ни шло; — явленiе
впрочемъ нормальное и происходящее отъ потребности самосохраненiя. Рядомъ съ этой
наибольшей частью общества всегда есть и меньшинство, которое съ огорченiемъ
смотритъ на неподвижность большинства, на его озлобленую тупость, на нерасчетъ
въ пониманiи своихъ собственныхъ выгодъ, на извращенiе всѣхъ
естественныхъ и праведнѣйшихъ идей въ угоду грубымъ интересамъ, а
главное, на извратителей угодниковъ и обольстителей толпы, дѣйствующихъ
почти всегда изъ собственной личной выгоды. Въ этомъ меньшинствѣ таятся
прогрессивныя жизненныя силы въ противоположность застою всего общества. И та и
другая сторона сами по себѣ законны и даже необходимы одна другой. Но
ненависть и борьба между ними непрерывны. А между тѣмъ въ обоихъ лагеряхъ
бываютъ почти всегда люди честные и высокихъ нравственныхъ качествъ. Между меньшинствомъ
являются иногда люди генiальные; кромѣ того, всегда есть люди честные,
прямые, готовые всѣмъ пожертвовать для блага общества и стоически
переносить всевозможныя гоненiя. Но рядомъ съ ними существуютъ мальчишки и
крикуны. Они суетятся, забѣгаютъ впередъ, исповѣдуютъ новую идею до
крайностей, бездарно и грубо схватываютъ одни только ея верхушки, и они–то
наиболѣе вредятъ всякой новой идеѣ, опошливая ее въ глазахъ и безъ
того уже враждебнаго къ ней большинства. Эти крикуны неизбѣжны; они
существовали вездѣ и всегда, во всѣ времена и во всѣхъ
народахъ, и существуютъ тоже по какому–то неизбѣжному закону природы. А
между тѣмъ, какъ ни смѣшны эти крикуны, изъ числа ихъ бываетъ мнаго
людей честно и благородно преданныхъ дѣлу. Да и вообще между людьми
гораздо болѣе честныхъ и благородныхъ, чѣмъ подлецовъ. Прозорливый
человѣкъ никогда не будетъ судить по этимъ крикунамъ о стойкости и
истинности какой нибудь новой прогрессивной идеи, проповѣдуемой въ
избранномъ меньшинствѣ общества лучшими его представителями. Но тѣ,
которые льстятъ большинству изъ выгоды, немедленно подхватываютъ смѣшную
сторону крикуновъ, указываютъ и растолковываютъ ее всѣмъ желающимъ слушать
ихъ: ума тутъ много не нужно; надо только глумиться, а иногда и поклеветать, и
дѣло въ шляпѣ. Поклеветать же необходимо. Выдуманъ напримѣръ
громоотводъ: всѣ въ городѣ приходятъ въ смятенье: какъ? идти
противъ судебъ Божiихъ, прятаться отъ его гнѣва, усмирить молнiю,
управлять громами — да вѣдь это новая вавилонская башня, да
вѣдь это безнравственно, нерелигiозно, это значитъ прямо идти противъ
Всевышняго, навлечь на себя гнѣвъ Господень. Въ тюрьму
изобрѣтателя, судить его, казнить! Тутъ сейчасъ являются и услужливые:
молнiю хочетъ поймать за хвостъ, ха, ха, ха! и всѣ смѣются. И вотъ
изобрѣтателю проходу нѣтъ въ городѣ. Клеветать, извращать идею
и грубо насмѣхаться надъ нею, — это главное средство всѣхъ льстецовъ
большинства. Жоржъ Зандъ напримѣръ пишетъ романы и защищаетъ
женщинъ, — чего медлить? Надо тотчасъ же провозгласить, что она требуетъ
уничтоженiя брака и позволенiя женщинамъ всенародно развратничать. Да побольше,
да получше глумиться надъ ней, каррикатурить ее, чѣмъ грубѣе —
тѣмъ лучше; тѣмъ больше будутъ смѣяться! Помню я, какъ у насъ
Жоржъ Зандъ называли Егоромъ Зандомъ, а Барбеса — балбесомъ. Боже мой,
какъ эти остроты казались тогда смѣшными и какъ имъ смѣялись! Это
глумленiе чрезвычайно ловко и выгодно для всѣхъ «умѣющихъ
разрѣшать загадку жизни». Они имѣютъ влiянiе даже на
честнѣйшихъ людей, незнакомыхъ съ дѣломъ, отбивая у нихъ своими
клеветами и смѣхомъ даже и охоту съ нимъ знакомиться.
Къ
этому способу обыкновенно прибѣгалъ Ѳаддей Булгаринъ съ компанiею.
Помню тоже какъ на театрѣ глумились у насъ надъ прогрессомъ и тогдашними
современными идеями. Видѣлъ я тогда одинъ водевиль; въ немъ представленъ
былъ почтенный коллежскiй совѣтникъ, выдававшiй дочь свою за офицера.
Само собою разумѣется, что добродѣтели этого коллежскаго
совѣтника были неисчислимы, тѣмъ болѣе, что онъ безпрерывно
прикладывалъ къ глазамъ платокъ и о чемъ–то плакалъ. Офицеръ съ своей стороны
гремѣлъ шпорами и сiялъ совершенствами.
Наконецъ
дѣвица, невѣста и дочь коллежскаго совѣтника, долженствовала
обозначать собою воплощенiе невинности. Но изъ числа претендентовъ на ея руку
выставленъ былъ на–смѣхъ и на позоръ публикѣ нѣкто Виссарiонъ Вихляевъ; имя Виссарiонъ сильно
намекало на одно изъ дѣйствующихъ лицъ тогдашней литературы. Этому
Виссарiону предназначено было изобра;жать собою новѣйшее направленiе. Жаль,
что я забылъ сюжетъ водевиля. Несчастный Виссарiонъ вралъ безъ милосердiя и
несъ такую дичь, что публика покатывалась со смѣху. Онъ говорилъ
безпрерывно, ни къ селу ни къ городу, объ эманципацiи, о прогрессѣ и
обскурантизмѣ; говорилъ все иностранными словами, еще не вошедшими въ
составъ русскаго языка. Изъяснялся темно и глупо, однимъ словомъ совершенно
пофилософски. Въ концѣ водевиля онъ, помнится, началъ красть платки изъ
кармановъ. Его трясли за шиворотъ, давали ему въ носъ щелчки, при чемъ особенно
отличался офицеръ, били во всѣ
мѣста, – и въ райкѣ ужасно смѣялись.
Разумѣется, чѣмъ больше кралъ Виссарiонъ платковъ, тѣмъ ярче
и ярче обозначалось скромное величiе и добродѣтели коллежскаго
совѣтника. Этотъ способъ оплеванiя, осмѣянiя и даже заушенiя
прекрасенъ. Главное — удобенъ и выгоденъ. Тотчасъ же можно собрать толпу,
которая, окруживъ преступника, будетъ высовывать ему языкъ, плясать передъ нимъ
на одной ножкѣ, показывать ему шиши и кричать: «у–у! эманципаторъ! эманципаторъ!
смотрите, эманципаторъ идетъ! хочетъ понравиться дамскому полу; ишь пачулей
надушился, обольститсль, ловласъ, эманципаторъ!» Вотъ къ этому–то самому
торному и удобному способу прибѣгнулъ относительно насъ и «Русскiй
Вѣстникъ», провозгласивъ и насъ эманципаторами, чтобъ сразу однимъ
ударомъ оглушить насъ и представить насъ всѣмъ благомыслящимъ людямъ въ
самомъ худшемъ и неблагородномъ видѣ. Эманципаторами онъ назвалъ насъ, не
имѣя къ тому ни малѣйшаго основанiя. Если мы и отговариваемся отъ этого
названiя, то вовсе не потому, чтобъ мы боялись его, а просто потому, что мы въ
журналѣ нашемъ не успѣли еще ничего сказать объ этомъ вопросѣ.
Въ обѣихъ статьяхъ нашихъ по поводу извѣстнаго вопроса, мы тоже не
заявили нашего мнѣнiя объ эманципацiи. Просто «Русскому Вѣстнику»
показалось ловкою старинная уловка прежнихъ ѳитъ, и онъ употребилъ ее для
нашего разгромленiя. Впрочемъ ужь не выводитъ ли «Русскiй Вѣстникъ»
нашего участiя въ эманципацiи изъ того, что мы соглашаемся, что въ романахъ Дюма–фиса
и во французскихъ водевиляхъ чрезвычайно много сальнаго, цинически–обнажоннаго,
грубо извращеннаго, и что читать и смотрѣть ихъ несравненно опаснѣе,
чѣмъ слушать «Египетскiя ночи»? Не изъ того ли наконецъ, что мы находимъ
безнравственными свадьбы молодыхъ дѣвушекъ съ сладострастными и богатенькими
старичками; что мы находимъ эту продажу тѣла, совершаемую во имя
нравственности и покорности, покрайней мѣрѣ также безнравственною и
позорною, какъ и всякую другую продажу тѣла. Конечно, и въ этомъ
случаѣ часто виновата не бѣдная жертва, а ея палачи. И такъ за эти–то
мнѣнiя «Русскiй вѣстникъ» насъ называетъ эманципаторами и
всенародно стыдитъ этимъ названiемъ? Но позвольте же наконецъ спросить, что же
вы называете эманципацiей? Въ этихъ спорахъ надо сначала уговориться, согласиться
между собою въ основныхъ мнѣнiяхъ, чтобы потомъ понимать другъ друга.
Если подъ эманципацiей вы разумѣете право всякой женщины ставить своему
мужу, при всякомъ удобномъ случаѣ рога, то разумѣется вы правы, въ
вашей ненависти къ эманципацiи. Но мы никогда и не разумѣли такъ эманципацiю.
Пусть разумѣютъ ее другiе какъ хотятъ, но для насъ, то есть собственно для насъ, вся эманципацiя сводится къ
христiанскому человѣколюбiю, къ просвѣщенiю себя во имя любви другъ
къ другу — любви, которой имѣетъ право требовать себѣ и
женщина. По нашему весь вопросъ объ эманципацiи
сводится на обыкновенный и всегдашнiй вопросъ о прогрессѣ и развитiи.
Чемъ правиьнѣе разовьется общество, тѣмъ оно будетъ нормальнѣе,
тѣмъ ближе подойдетъ къ идеалу гуманности и отношенiя наши къ
женщинѣ опредѣлятся сами собою безо всякихъ предварительныхъ проэктовъ
и утопiй. Тѣмъ не менѣе заниматься этимъ вопросомъ, представлять
обществу на видъ о необходимости болѣе человѣколюбивыхъ отношенiй
къ женщинѣ, даже устраивать эти отношенiя въ теорiи (хотя бы иногда и
ошибочно) мы считаемъ чрезвычайно полезнымъ. Ошибку въ фальшь не ставятъ,
еслибъ даже и была ошибка; по–крайней–мѣрѣ эманципаторы подвигнуты
были началами человѣколюбiя и достойны сочувствiя и уваженiя. Педантъ же,
сидящiй въ своемъ кабинетѣ и ожидающiй, что развитiе, прогрессъ,
гуманность упадутъ къ нему съ неба совершенно готовыми, безъ исторической
жизни, безъ усилiй, безъ увлеченiй и ошибокъ, которыя онъ грубо и слѣпо
презираетъ, по нашему есть равнодушный лѣнтяй, потерявшiй свой здравый
смыслъ. Итакъ, вотъ что мы разумѣемъ подъ словомъ эманципацiя, и
вмѣстѣ съ тѣмъ признаемъ, что теперь пришло наконецъ то
время, когда женщина можетъ и имѣетъ право требовать къ себе уваженiя и
нѣкотораго, по–крайней–мѣрѣ нравственнаго равенства правъ съ
мущиною.
Права
женщины! «Но кто же отнималъ эти права, восклицаетъ «Русскiй Вѣстникъ», и
затѣмъ пускается въ разсужденiя, что въ гражданскомъ отношенiи она,
именно у насъ, ничѣмъ не уступаетъ мущинѣ, не подлежитъ
опекѣ, совершенно самостоятельна и проч. — однимъ словомъ
прибѣгаетъ къ законамъ. Послушайте, «Русскiй Вѣстникъ», неужели вы
думаете увѣрить насъ, что объ этомъ свидѣтельствѣ законовъ вы
говорите серьёзно, а не для толпы? Неужели вы думаете, что мы
повѣримъ, что вы сами, говоря это, вѣрите словамъ своимъ? Вамъ
именно хочется только успѣха въ толпѣ для верха въ спорѣ, а
не для истины; вамъ только хочется добиться того, чтобъ въ толпѣ
закричали: «Вишь какой молодецъ! тотчасъ разбилъ, по законамъ доказалъ; юристъ–дескаты!
такъ ихъ и надо!» Этихъ мнѣнiй, этихъ криковъ вамъ хочется? Ну, кого вы
морочите? Развѣ о законахъ тутъ идетъ дѣло? Дѣло о нашихъ
домашнихъ нравахъ, о нашихъ обычаяхъ, о принятыхъ правилахъ и
вѣрованiяхъ. Читали вы «Семейную хронику»? помните тамъ, какъ жена
Багрова цѣлый годъ прикладывала къ головѣ своей пластырь? Ха–ха–ха!
восклицаете вы, вѣдь это было восемдесятъ лѣтъ назадъ; теперь ужь
не бьютъ женщинъ. Ну да, вы совершенно правы; мы ошиблись; теперь не бьютъ
женщинъ. «Правда, у насъ нѣтъ амазонскихъ полковъ и женскихъ
департаментовъ, но неужели жъ женщина этого хочетъ? Неужели жъ это ей нужно?»
восклицаете вы. Браво! Ѳаддей Булгаринъ не сказалъ бы лучше. Зато
смотрите какой успѣхъ: ха–ха–ха! кричатъ кругомъ: амазонскiе полки,
департаменты, ха, ха, ха! молодецъ «Русскiй Вѣстникъ», молодецъ,
выдумаетъ же!» Нѣтъ, отвѣчаемъ мы, женщина у насъ не требуетъ
вступленiя въ амазонскiе полки и департаменты; объ этомъ теперь и рѣчи
нѣтъ. Но вотъ чего она можетъ и имѣетъ право требовать: чтобъ не
смѣли ее обижать за ошибочный ея поступокъ опубликованiемъ въ газетахъ безъ всякаго основанiя и правды, что у этой
женщины должны быть свои грязныя тайны.
«Вѣка
рыцарства выработали до идеальной тонкости отношенiя мущины къ женщинѣ въ
образованномъ обществѣ», продолжаетъ «Русскiй Вѣстникъ». Съ своей
стороны мы хотимъ ему разсказать одинъ коротенькiй анекдотъ. Въ этомъ
номерѣ нашего журнала мы печатаемъ подробнѣйшее илпоженiе
извѣстнаго процесса госпожи Лафаржъ, обвиненной, по нашему мнѣнiю,
совершенно несправедливо, въ отравленiи своего мужа. Впрочемъ, это не одно только
наше мнѣнiе. Судъ, разбирая и обсуживая откошенiя г–жи Лафаржъ къ ея
покойному мужу, набрелъ между прочимъ на слѣдующiй случай: что мосье
Лафаржъ, женившись на мадамъ Лафаржъ, повезъ ее къ себѣ въ помѣстье.
Это было спустя только нѣсколько дней послѣ свадьбы. По
дорогѣ, на станiии, г–жа Лафаржъ потребовала себѣ ванну. Когда она
сидѣла въ ваннѣ, мужъ началъ стучаться въ дверь и непременно
хотѣлъ, чтобъ ему отворили. Жена отвѣчала ему сквозь затворенную
дверь, что она сидитъ въ ваннѣ и не можетъ принять его; но муж продолжалъ
настаивать, чтобъ его впустили. Судьи, жюри и публика рѣшили, что мосье
Лафаржъ былъ мужъ, а въ качествѣ мужа имѣлъ
полное право требовать, чтобъ его впустили. Не будемъ прибавлять никакихъ
объясненiй къ этому анекдоту. Но, скажете вы, это только частный случай; да,
отвѣчаемъ мы; но рѣшенiе судей, жюри и всей публики нельзя считать
за частный случай, а напротивъ за полное выраженiе нравовъ большинства въ
образованнѣйшей части Европы, въ которой «вѣка рыцарства выработали
до идеальной тонкости отношенiя мущины къ женщинѣ» и проч. и проч.
Вѣка рыцарства! ну, кого вы морочите? Впрочемъ можетъ быть «Русскiй
Вѣстникъ» тоже согласенъ съ мнѣнiемъ большинства
образованнѣйшей нацiи и находитъ, что мосье Лафаржъ, какъ мужъ,
имѣлъ право требовать, чтобъ его впустили. По крайней мѣрѣ
онъ какъ кнутомъ рѣзнулъ, по вопросу о женщинѣ:
«Какихъ
еще правъ ей надобно?»
Это
«какихъ еще правъ...» достойно самаго забористаго субботняго фельетона
блаженной памяти Ѳаддея Булгарина! изящно и превосходно!
«Чего
же можетъ хотѣть женщина?» продолжаетъ «Русскiй Вѣстникъ» съ
прежней своей уловкой. «Неужели того, чтобъ быть эманципированною во
всѣхъ тѣхъ отношенiяхъ, въ какихъ считаетъ себя эманципированнымъ
мущина? Но хорошо ли, что мущина считаетъ себя эманципированнымъ во всѣхъ
отношенiяхъ? Прiятно ли будетъ ей самой сравниться съ нимъ во всѣхъ
отношенiяхъ? А если прiятно, такъ чтожъ мѣшаетъ и женщинѣ пользоваться
тѣми же правами? Увы, какъ много женщинъ, которыя ими пользовались и пользуются,
не слыхавъ ни о какой эманципацiи и безъ помощи особыхъ доктринъ о своихъ
правахъ! Для этого не нужно образованiя, не нужно развитiя умственнаго или
нравственнаго: эта благодать достается сама собою, и лишь высшее нравственное
развитiе, вкореняя въ душу чувство долга, спасаетъ какъ мущину, такъ и женщину
отъ этой даровой и всѣмъ доступной эманципацiи.»
Да
послушайте, вы въ самомъ дѣлѣ насъ морочите? Да мы именно хлопочемъ
о высшемъ нравственномъ развитiи; именно о томъ, чтобъ чувство долга свободно вкоренилось въ душу
какъ мущины, такъ и женщины. Мы именно увѣрены, что тогда только и
предѣлятся вполнѣ, правильно, гуманно и ясно отношенiя мущины и женщины между собою и разрѣшатся
всѣ недоумѣнiя, и способствовать этому нравственному развитiю мы и
хотимъ всей душой, по мѣрѣ слабыхъ силъ нашихъ.
— Да
вѣдь это вовсе не эманципацiя! — скажетъ намъ «Русскiй
Вѣстникъ».
— Да
понимайте ее какъ хотите, отвѣчаемъ мы, только мы сами–то понимаемъ ее
именно такъ, какъ теперь объяснили, то есть слѣдствiемъ высшаго
нравственнаго развитiя...
Право,
у «Русскаго Вѣстника» есть такая уловка: онъ прикидывается, что самъ
увѣренъ, будто никто не знаетъ того, что онъ знаетъ. И вдругъ начинаетъ
лекцiю, читаетъ наставленiя, умиляется душой, впадаетъ въ краснорѣчiе. А
между тѣмъ это давно уже всѣмъ извѣстно. Подумаешь, что ему
прiятнѣе всего собственно процессъ, манера наставленiй и болтовни. Но,
подумавъ лучше, ясно увидишь, что умыселъ другой тутъ былъ. «Одинъ дескать,
одинъ я это знаю, а вы–то не знаете. Я умнѣе всѣхъ, разумѣйте
и покоряйтеся» и т. д. и т. д. Разумѣется, все это
дѣлается для толпы, для большинства...
Далѣе
слѣдуетъ у «Русскаго Вѣстника» страница до того блестящая своей
логической непослѣдовательностью, что мы рѣшительно не знали, что и
подумать, читая ее. Здѣсь каждое слово драгоцѣнно. Мы не можемъ не
выписать этой страницы:
«...
Какъ бы то ни было однако, — говоритъ «Русскiй Вѣстникъ», —
представимъ себѣ женщину, эманципированною наравнѣ съ мущиной. Пользуясь
совершенно одинаковымъ съ мущиной положенiемъ, женщина тѣмъ самымъ
отказывается отъ всѣхъ особенностей собственно–женскаго положенiя. Она
уже не должна хотѣть и не можетъ требовать отъ мущины того особаго
уваженiя, той деликатности, на которыя имѣетъ право женщина, оставаясь въ
своемъ положенiи, высшемъ и привилегированномъ, котораго никто у ней не оспариваетъ, которымъ напротивъ всѣ
дорожатъ, которое всѣ охраняютъ, удаляя отъ женщинъ эманципаторовъ съ грязными
руками...»
Напримѣръ
какъ вы, замѣчаемъ мы, оправдывая кровныхъ обидчиковъ женщины. Но это въ
сторону, а вотъ что главное; сталó быть, вы серьёзно считаете, что для
женщины уже все сдѣлано въ настоящiй моментъ, что дальше ничего не надо
дѣлать, рѣшительно ничего, даже желать ничего не надо, даже
гуманнаго смягченiя нравовъ, о которомъ мы говорили, стало быть, все хорошо,
все прекрасно, все благоухаетъ? И можно повѣрить вамъ, что вы, «Русскiй
Вѣстникъ», верите словамъ своимъ? что это не фальшь съ вашей стороны, что
вы не имѣете въ виду вашей выходкой польстить инстинктамъ массы, для того
чтобы имѣть ее на своей сторонѣ? Можно смѣяться надъ
увлеченiями эманципаторовъ; но отвергать самыя законныя желанiя, развитiе и законное совершенствованiе во имя правды
и любви, — это значитъ уже слишкомъ далеко зайдти. А вѣдь вы именно
вашей фразой, все это отвергаете. Вы въ ней изображаете такую высшую точку
развитiя въ современномъ намъ обществѣ, что, по вашему, ужь и желать нельзя
лучшаго.
И,
наконецъ, позвольте; почему–же женщина, еслибъ даже она и сравнялась въ
общественномъ положенiи своемъ съ мущиной, еслибъ только это могло когда–нибудь
случиться, — почему она не могла бы требовать тогда отъ мущины того
особаго уваженiя, той деликатности какъ теперь?
«Эманципаторы, —
продолжасте вы, — «не понимаютъ того, что ихъ ученiя не даютъ никакихъ
новыхъ правъ женщинѣ, а ведутъ только къ тому, чтобы снять съ мущины его
обязанности относительно женщины».
Опять
спрашиваемъ васъ: Что разумѣете вы подъ словомъ эманципацiя, какъ
понимаете вы ее? Вы кажется составили о ней такое чудовищное понятiе, что вамъ
естественно приходится дѣлать теперь и странныя заключенiя. Не будучи эманципаторами,
мы все–таки считаемъ справедливымъ сказать, что они, навѣрно гораздо
умнѣе, разсудительнѣе и человѣколюбивѣе, чѣмъ вы
о нихъ думаете. Подъ словомъ эманципацiя вы кажется разумѣете сбродъ
самыхъ чудовищныхъ, самыхъ ненормальныхъ и невозможныхъ правилъ и
потѣшаетесь тѣмъ, что пугаетъ ими публику. Мы увѣрены, что эманципаторы
могутъ тоже во многомъ ошибаться и навѣрно ошибаются, во первыхъ потому,
что они люди, но повторяемъ, почему въ случаѣ одинаковаго общественнаго
положенiя мущины и женщины, съ мущины снимаются его обязанности относительно
женщины, даже относительно уваженiя, деликатности, какъ вы говорите? Если
женщина получитъ одинаковыя права со мной, такъ ужь я, по вашему, тотчасъ же
получаю право ее оскорблять? — Да зачѣмъ же это? Почему я долженъ ее
не уважать, если она достойна уваженiя? Почему мущина не долженъ защищать и любить
ее, какъ жену свою, если она его любитъ и исполняетъ вполнѣ свой долгъ къ
нему? Можетъ быть, вы именно напираете на то, что долга–то этого не будетъ при эманципацiи?
Развѣ это можетъ быть хоть когда нибудь? Что вы народъ–то морочите и
пугаете? Бракъ создала природа; бракъ есть законъ ея, и если въ васъ осталась
хотя одна капля вѣры въ прогрессъ, то вы не должны сомнѣваться,
чтобъ естественный, взаимный долгъ людей одного къ одному, равно какъ мущины къ
женщинѣ и обратно, могъ когда–нибудь уничтожиться. Вотъ, нѣкоторые
другiе долги и обычаи ее не естественные, а выдуманные человѣкомъ, часто
ошибочно, неумѣло, глупо, — вотъ тѣ могутъ уничтожиться и
уничтожаются почти ежедневно. Исторiя вѣдь ничто иное, какъ картина этого
уничтоженiя и постепеннаго приближенiя человѣчества къ законному,
естественному, нормальному долгу... А вѣдь вы знаете исторiю; вы часто о
ней говорите.
Морочите
вы насъ! охъ, хитрите!
«Съ
мущиной не церемонятся, какъ съ существомъ полноправнымъ во всѣхъ
отношенiяхъ, продолжаетъ «Русскiй Вѣстникъ». — «Зачѣмъ же
церемониться и съ женщиной, которая должна быть также существомъ полноправнымъ
во всѣхъ отношенiяхъ?»
Что за странности! Да и что вы
подразумѣваете подъ словомъ церемониться? Если вы подразумѣваете
какiя–нибудь китайскiя церемонiи, такъ ихъ и теперь довольно, даже между
мущинами. Если же выраженiемъ: «не церемонятся» вы грозите женщинѣ
какими–нибудь обидами, грубостью, невѣжливостью, щипками, пинками,
циническими рѣчами или клеветами, то почему же вы такъ увѣрены въ
ихъ неизбѣжности? Вѣдь и теперь порядочный человѣкъ всегда
заставитъ себя уважать, а не бить. Что значитъ: «съ мущиной не
церемонятся»? — странно! Это какiя–то дѣтскiя угрозы.
«Кто
хочетъ построить отношенiя между людьми, безъ помощи идеи долга, не
останавливаясь на ней, кто не ею орiентируется (что за краснорѣчiе!), а
чѣмъ нибудь другимъ, тотъ отбрось въ сторону, какъ хламъ негодныхъ фразъ,
всѣ толки о взаимномъ уваженiи людей другъ другу и о достоинствѣ
женщины».
Что
за ненужное краснорѣчiе! невольно восклицаемъ мы. Да кто же хочетъ
построить отношенiя между людьми безъ помощи идеи долга? Кто когда–нибудь
строилъ иначе, или думалъ иначе строить? Назовите хоть кого нибудь... Въ чемъ
именно состоитъ этотъ долгъ — вотъ это дѣйствительно отыскивали,
разрѣшенiемъ этого вопроса всегда занимались, споконъ–вѣку, занимаются
теперь и будутъ заниматся, кажется, до скончанiя мiра. Но вѣдь это уже
совершенно другое. Ой, пугаете!
«Такъ
точно, продолжаетъ «Вѣстникъ», — кто видитъ въ человѣкѣ
неболѣе какъ химическiя щелочи, кислоты и соли, въ томъ самомъ
смыслѣ и силѣ, какъ онѣ открываются намъ въ ретортѣ,
тотъ не говори о правахъ человѣка, объ его пользѣ, объ улучшенiи
его быта; тотъ засмѣйся, взглянувъ въ глаза своему единомышленному другу;
тотъ перестань безсмысленно выходить изъ себя и щеголять паѳосомъ,
который не можетъ имѣть другого смысла, кромѣ авгурскаго
шарлатанства; тотъ оставь попеченiе объ этихъ ничтожныхъ эфемеридахъ и знай
живи какъ случилось по волѣ всемогущихъ обстоятельствъ. Въ самомъ
дѣлѣ, заботимся ли мы о червякахъ и думаемъ ли задавать себѣ
серьёзный вопросъ: сыты ли они или голодные, когда давимъ ихъ ногою нечаянно
или чаянно...»
Вотъ
вѣдь охота–то говорить!
Увѣряю
васъ, что я, пишущiй эти строки, отнюдь не думаю и не вѣрю, что я вышелъ весь изъ реторты. Я не могу этому
вѣрить. Но еслибъ я и вѣрилъ именно такъ, почему же тогда я не могъ
бы говорить о правахъ человѣка, объ его пользѣ и объ улучшенiи его
быта? для чего было бы мнѣ «смѣятся въ глаза моему единовѣрцу
и жить какъ случилось?» Да изъ одной механической выгоды, люди для того только,
чтобы существовать, должны бы были согласиться между собою, условиться, а
слѣдственно и связать себя взаимно долгомъ другъ къ другу. Вотъ ужь и
долгъ, а слѣдственно и цѣль въ жизни. Безъ этого не мыслимо
общество. Каковы бы ихъ убѣжденiя ни были, вѣдь они все таки
остались бы людьми, природу свою не могли бы уничтожить? Чувство самосохраненiя
было бы въ нихъ непремѣнно; но, кромѣ того человѣкъ,
потомучто онъ человѣкъ,
ощутилъ–бы потребность любить своего ближняго, потребность самопожертвованiя въ
пользу ближняго, потомучто любовь немыслима безъ самопожертвованiя, а любовь,
повторяемъ, не могла бы уничтожиться. Для этого человѣкъ долженъ бы былъ
возненавидѣть собственную природу свою, а увѣрены ли вы въ этомъ?
По крайней мѣрѣ это вопросъ мудреный и рѣшить его такъ
вдругъ, какъ вы рѣшаете — невозможно. Это:
вопросъ «котораго не разрѣшите
вы?»
А
вы рѣшаете его что–то слишкомъ спокойно, слишкомъ торжественно, ужь это
одно подозрительно...
Вотъ
вы напримѣръ и о гуманности толкуете и о развитiи, а защищаете же
обидчика, противъ обиженнаго. Вамъ такъ хочется его защитить, что вы
рѣшаетесь даже на неправду, говорите противъ очевидности, и вамъ это,
кажется, ничего не стоитъ. Вы прямо говорите: «Онъ не выдумалъ какихъ–нибудь
фальшивыхъ фактовъ, не сообщилъ за истину какихъ нибудь мерзкихъ сплетенъ»; вы
говорите это спокойно, хотя и знаете, что говорите неправду. Онъ не выдумалъ
мерзкихъ сплетенъ! А намекъ о тайнахъ? Что же это такое по вашему? И этотъ
намекъ явился печатно; что вы ребенокъ, что ли, что не можете всего видѣть
и называть вещи ихъ именами?
______
Много
кой чего и еще говорилъ «Русскiй Вѣстникъ»; но намъ болѣе всего
понравились его сужденiя о Пушкинѣ.
Именно
о «Египетскихъ ночахъ». Онъ и передъ этимъ еще говорилъ о Пушкинѣ много
оригинальнаго; но теперь мы не будемъ разбирать его окончательнаго
мнѣнiя. Говоримъ: окончательнаго, потомучто оно высказано имъ кажется
именно съ той цѣлью, чтобъ окончательно и безапелляцiонно рѣшить
весь вопросъ о Пушкинѣ, возникшiй въ нашей литературѣ съ появленiемъ
безсмертной статьи г. Дудышкина. На всѣ эти мнѣнiя мы будемъ
отвѣчать въ особой статьѣ, какъ мы уже обѣщали прежде, въ
началѣ появленiя нашего журнала. Но не можемъ не сказать нѣсколькихъ
словъ, по поводу сужденiя «Русскаго Вѣстника» о «Египетскихъ ночахъ». Изъ
этого сужденiя передъ нами ярко выставляется вся сила «Русскаго Вѣстника»
въ пониманiи поэзiи. Вообразите: онъ называетъ «Египетскiя ночи» «фрагментомъ»
и не видитъ въ нихъ полноты, — въ этомъ самомъ полномъ, самомъ
законченномъ произведенiи нашей поэзiи! Онъ говоритъ, что «это только намекъ,
мотивъ, нѣсколько чудныхъ аккордовъ, въ которыхъ что–то темно
чувствуется, но ничто еще не раскрывается (!) для полнаго и яснаго
созерцанiя...»
«...
Надобно слишкомъ много условiй», продолжаетъ онъ, «чтобы кромѣ прелести
стиховъ и очарованiя образовъ, уловить въ этой пiесѣ намеки ея внутренняго смысла, который раскрылся
бы въ ней для всѣхъ доступно, еслибъ художникъ совершилъ свое
произведенiе вполнѣ. Передъ художественнымъ созданiемъ, дѣйствительно,
не могутъ держаться мелкiе соблазны, но не прежде какъ идея цѣлаго
покоритъ себѣ и одухотворитъ всѣ частности. Этотъ демонскiй культъ, требующiй
драгоцѣннѣйшихъ человѣческихъ жертвъ, эта царица, поникшая
головою надъ чашей, подъ обаянiемъ охватившей ея силы, Клеопатра, призывающая
подземныхъ боговъ въ свидѣтели своей клятвы, все это, облеченное въ плоть и кровь чарующихъ
подробностей, могло бы быть откровенiемъ далекаго и мрачнаго мiра, и тогда
идея цѣлаго управляла бы и смягчила бы все, что теперь выступаетъ слишкомъ
рельефно. Еслибъ изъ этихъ мотивовъ вышла
трагедiя, она могла бы быть созданiемъ генiальнымъ...» и т. д. и
т. д.
Вы
говорите о трагедiи, о развитiи этого, какъ вы называете фрагмента; но неужели
вы не понимаете, что развивать и дополнять этотъ фрагментъ въ художественномъ
отношенiи болѣе невозможно, и что тогда вышло бы нѣчто совершенно другое, совершенно въ другой
формѣ, можетъ быть равносильное, можетъ быть высшее по достоинству, но
только совершенно другое, чѣмъ
теперешнiя «Египетскiя ночи» и слѣдовательно утратило бы все
впечатлѣнiе, и всю мысль теперешнихъ «Египетскихъ ночей.» Пушкину именно
было задачей (если только возможно, чтобъ онъ заранѣе задавалъ своему
вдохновенiю задачи), представить моментъ римской жизни и только одинъ моментъ,
но такъ, чтобъ произвести имъ наиполнѣйшее духовное впечатлѣнiе,
чтобъ передать въ нѣсколькихъ стихахъ и образахъ, весь духъ и смыслъ этого
момента тогдашней жизни, такъ чтобъ по этому моменту, по этому уголку,
предугадывалась бы и становилась бы понятною вся картина. И Пушкинъ достигъ этого
и достигъ въ такой художественной полнотѣ, которая является намъ какъ
чудо поэтическаго искусства. Вы говорите, что все это не облечено въ плоть и
кровь чарующихъ подробностей? Но тутъ до того ярки нѣкоторыя подробности,
что приходишь въ изумленiе и благоговѣнiе передъ художественной силой поэта.
Часто иная изъ такихъ подробностей очерчивается здѣсь однимъ стихомъ,
однимъ словомъ, однимъ намекомъ, но до того цѣльно, мѣтко и полно,
что этотъ стихъ не забывается. Онъ переходитъ въ потомство и становится
выраженiемъ нарицательнымъ для извѣстнаго рода понятiй; правда эти
подробности доведены именно до того предѣла, что прибавьте еще хоть одну
какую–нибудь лишнюю подробность, и цѣльное впечатлѣнiе картины
можетъ быть исчезло бы передъ вами. Тутъ все составляетъ одинъ аккордъ; каждый
ударъ кисти, каждый звукъ, даже ритмъ, напѣвъ стиха, все приноровлено къ
цѣльности впечатлѣнiя. Впрочемъ, можетъ быть вы требуете
болѣе подробнаго описанiя костюмовъ, архитектуры залы, города
Александрiи, Егiпта, Римской имперiи въ ея географическомъ, статистическомъ, этнографическомъ
и поэтическомъ отношенiи? Можетъ быть, вамъ этихъ подробностей надобно? Что
касается до г. Дудышкина, то онъ непремѣнно бы ихъ потребовалъ.
Кстати,
вы смѣетесь надъ нашими словами по поводу впечатлѣнiя,
производимаго статуями Венеры Медицейской и Венеры Милосской. На неразвитое,
порочное сердце и Венера Медицейская, сказано у насъ, произведетъ только
сладострастное впечатлѣнiе. Нужно быть довольно высоко очищеннымъ
нравственно, чтобы смотрѣть на эту божественную красоту, не смущаясь...
«Но
развѣ Венера Медицейская или Венера Милосская», возражаете вы,
«представляютъ собою тѣ выраженiя страстности, которыя звучатъ въ словахъ
Клеопатры? Развѣ эти олимпiйскiе типы не представляютъ собою самыхъ
цѣломудренныхъ образовъ, проникнутыхъ тѣмъ чистымъ изяществомъ,
которое составляетъ живую душу приличiя? Не являются ли эти образы сами
олицетворенiемъ этой тонкой стыдливости, этой чарующей тайны? Развѣ
рѣзецъ не только Фидiя и Праксителя, но даже ваятелей эпохъ упадка,
доходилъ когда–нибудь до послѣднихъ
выраженiй страстности?
И
далѣе:
«Развѣ
Рашель доходила когда–нибудь на сценѣ до чего–нибудь похожаго на клятву
Клеопатры? Развѣ гдѣ–нибудь въ Европѣ ли, въ Америкѣ
ли, могла бы артистка произнестш передъ публикой этотъ фрагментъ,
поневолѣ выдавая рельефно только то, что прямо указываетъ на
послѣднiя выраженiя страсти, не будучи въ силахъ одухотворить ихъ
тѣмъ намекомъ идеи, которая въ неоконченномъ фрагментѣ не могла
высказаться съ полною силой, не могла бросить свой покровъ на то, что никогда
не должно быть открытою тайной?»
Далось
вамъ это «послѣднее выраженiе
страсти.» Но послушайте, неужели вы думаете, что еслибъ статуи Венеры
Медицiйской и Милосской, при всемъ томъ, что онѣ представляютъ собою
цѣломудренные образы и самое тонкое выраженiе стыдливости, привезенные въ
Москву къ нашимъ простодушнымъ предкамъ, во времена хоть напримѣръ
Алексѣя Михайловича, могли бы произвести на нихъ какое–нибудь другое
впечатлѣнiе, кромѣ грубаго и даже можетъ быть соблазнительнаго? Не
говоримъ, чтобъ и тогда совершенно не было людей развитыхъ; мы говоримъ вообще
о впечатлѣнiи, которое бы произвели тогда на отцовъ нашихъ эти
нѣмецкiе «болваны.» И неужели мы не правы говоря, что надо быть высоко
очищеннымъ, нравственно и правильно развитымъ, чтобы взирать на эту божественную
красоту не смущаясь. Цѣломудренность
образа не спасетъ отъ грубой и даже можетъ быть грязной мысли. Нѣтъ, эти
образы производятъ высокое, божественное впечатлѣнiе искусства, потому
именно, что они сами произведенiе искусства. Тутъ дѣйствительность
преобразилась, пройдя черезъ искусство,
пройдя черезъ огонь чистаго, цѣломудреннаго вдохновенiя и черезъ
художественную мысль поэта. Это тайна искусства и о ней знаетъ всякiй художникъ. На неприготовленную же,
неразвитую натуру, или на грубо–развратную даже и искусство не оказало бы всего
своего дѣйствiя. Чѣмъ развитѣе, чѣмъ лучше душа
человѣка, тѣмъ и впечатлѣнiе искусства бываетъ въ ней
полнѣе и истиннѣе.
Но
вотъ вопросъ: почему именно вы думаете, что «Египетскiя ночи» хоть и
произведенiе искусства, но будучи фрагментомъ (дался вамъ этотъ фрагментъ!) и будучи послѣднимъ
выраженiемъ страсти (опять–таки это послѣднее выраженiе страсти), не
могутъ произвести чистаго художественнаго впечатлѣнiя, а напротивъ
произведутъ зазорное и непозволительное. Ужь не приравниваете ли вы «Египетскiя
ночи» къ сочиненiямъ маркиза де Сада? Фрагментность и неоконченность
произведенiя не могла по вашему, бросить свой покровъ на то, что никогда не
должно быть открытою тайной.
Но
во первыхъ где тутъ и какая тутъ открытая тайна? Доходитъ ли тутъ дѣло до
открытiя тайнъ? И наконецъ, такъ ли вы понимаете «Египетскiя ночи», то ли вы въ
нихъ видите, что надо видѣть и что поневолѣ видишь, если только хоть
сколько–нибудь способенъ чувствовать поэзiю и подчиняться обаянiю искусства.
Напротивъ по нашему тутъ впечатлѣнiе страшнаго ужаса, а не
впечатлѣнiе «послѣдняго выраженiя.» Мы положительно увѣрены
теперь подъ этимъ «послѣднимъ выраженiемъ» вы разумѣете что–то
маркизъ–де–садовское и клубничное. Но вѣдь это не то, совсѣмъ не
то. Это значитъ самому потерять настоящiй, чистый взглядъ на дѣло. Это послѣднее выраженiе, о которомъ вы
такъ часто толкуете, по вашему дѣйствительно можетъ быть соблазнительно,
по нашему же въ немъ представляется только извращенiе природы
человѣческой, дошедшее до такихъ ужасныхъ размѣровъ и
представленное съ такой точки
зрѣнiя поэтомъ (а точка зрѣнiя–то и главное), что производитъ
вовсе не клубничное, а потрясающее впечатлѣнiе. У Пушкина импровизаторъ
представъ предъ публикой Сѣверной Пальмиры, былъ тоже встрѣченъ
смѣхомъ, когда простодушно спросилъ: «о какихъ любовникавъ тутъ
говорится, perche la grande regina haveva molto, (у великой царицы ихъ было
много). Эта публика состояла тоже изъ знатоковъ и ходоковъ по клубничной части.
Тутъ было много, «два журналиста въ качествѣ литераторовъ» тоже должно
быть тертые калачи. Жаль что Пушкинъ не передаетъ намъ впечатлѣнiя,
произведеннаго импровизацiей на этихъ слушателей.
Но
припомнимъ сами эту импровизацiю, провѣримъ сами это впечатлѣнiе.
Пиръ;
его картина. Царица была весела, она оживляла своихъ гостей, но вотъ она
задумалась, она склонилась головой надъ золотой чашей; гости безмолвны, все
молчитъ. Эти гости вѣроятно знаютъ свою царицу и ждутъ чего нибудь
чрезвычайнаго. Это рабы ея; а она — это представительница того общества,
подъ которымъ уже давно пошатнулись его основанiя. Уже утрачена всякая
вѣра; надежда кажется однимъ безполезнымъ обманомъ; мысль тускнѣетъ
и исчезаетъ: божественный огонь оставилъ ее; общество совратилось и въ
холодномъ отчаянiи предчувствуетъ передъ собой бездну и готово въ нее обрушиться.
Жизнь задыхается безъ цѣли. Въ будущемъ нѣтъ ничего; надо требовать
всего у настоящаго, надо наполнить жизнь однимъ насущнымъ. Все уходитъ въ
тѣло, все бросается въ тѣлесный развратъ и чтобъ пополнить недостающiя
высшiя духовныя впечатлѣнiя, раздражаетъ свои нервы, свое тѣло
всѣмъ что только способно возбудить чувствительность. Самыя чудовищныя
уклоненiя, самыя не нормальныя явленiя становятся мало по малу обыкновенными.
Даже чувство самосохраненiя исчезаетъ. Клеопатра–представительница этого
общества. Ей теперь скучно; но эта скука посѣщаетъ ее часто. Что нибудь
чудовищное, не нормальное, злорадное еще могло бы разбудить ея душу. Ей нужно
теперь сильное впечатлѣнiе. Она уже извѣдала всѣ тайны любви
и наслажденiй, и передъ ней маркизъ де Садъ можетъ быть показался бы ребенкомъ.
Развратъ ожесточаетъ душу, и въ ея душѣ давно уже есть что–то способное
чувствовать мрачную, болѣзненную и проклятую радость отравительницы
Бренвелье при видѣ своихъ жертвъ. Но это душа сильная, сломить ее еще
можно не скоро; въ ней много сильной и злобной иронiи. И вотъ эта иронiя
зашевелилась въ ней теперь. Царицѣ захотѣлось удивить всѣхъ этихъ
гостей своимъ вызовомъ; ей хотѣлось насладиться своимъ презрѣнiемъ
къ нимъ, когда она броситъ имъ этотъ вызовъ въ глаза и увидитъ ихъ трепетъ и
почувствуетъ въ себѣ стукъ этихъ дрогнувшихъ страстью сердецъ. Но ея мысль
уже овладѣла и ея душою вполнѣ. Страсть уже пробѣжала
ядовитой струей и по ея нервамъ. О, теперь и ей хотѣлось бы, чтобы
приняли ея чудовищный вызовъ! Сколько неслыханнаго сладострастiя и
неизвѣданнаго еще ею наслажденiя! сколько демонскаго счастья
цѣловать свою жертву, любить ее, на нѣсколько часовъ стать рабой этой
жертвы, утолить всѣ желанiя ея всѣми тайнами лобзанiй, нѣги,
бѣшеной страсти и въ тоже время сознавать каждую минуту, что эта жертва, этотъ
минутный властитель ея, заплатитъ ей жизнью за эту любовь и за гордую дерзость
своего мгновеннаго господства надъ нею. Гiенна уже лизнула крови: ей грезится
теплый паръ ея; онъ будетъ ей грезиться и въ послѣднемъ моментѣ
наслажденiя. Бѣшеная жестокость уже давно исказила эту божественную душу
и уже часто низводила ее до звѣринаго подобiя. Даже и не до
звѣринаго; въ прекрасномъ тѣлѣ ея кроется душа
мрачно–фантастическаго, страшнаго гада: это душа паука, самка котораго,
съѣдаетъ говорятъ, своего самца въ минуту своей съ нимъ сходки. Все это
похоже на отвратительный сонъ. Но все это упоительно, безмѣрно–развратно
и... страшно!.. И вотъ демонскiй восторгъ наполняетъ душу царицы и она гордо
бросаетъ свой вызовъ.
Но
не является никто; она видитъ ужасъ, испугъ на лицахъ гостей своихъ и съ
безконечнымъ презрѣньемъ обводитъ ихъ взглядомъ. Но страстью дрогнули
сердца; нашлись трое — они выходятъ. Вызовъ принятъ.
Жрецы
вынимаютъ жребiй. Первый — Флавiй. Это старый солдатъ: онъ
посѣдѣлъ въ римскихъ дружинахъ и въ битвахъ за республику. Ему не
надо наслажденiй. Онъ принялъ вызовъ, потомучто въ немъ воспрянула гордая душа
римлянина, не могшая снести презрѣнiя отъ женщины. Конечно: это только
тупая гордость, это ограниченное чувство воинской чести, но это чувство
благородное, смѣлое; это уже человѣкъ,
а не рабъ; стало–быть, еще не все потеряно; развратъ и разрушенiе не охватили
еще своимъ огнемъ всего, не спалили, не заразили еще всей души общества. Въ
немъ еще есть силы для борьбы, но на долго ли! Смотрите на представителей
будущаго: вотъ Критонъ молодой эпикуреецъ: его божество — Киприда, его культъ —
наслажденiе. Онъ еще молодъ; еще слишкомъ велики въ немъ жизненныя силы; онъ
отдается наслажденiю со всемъ жаромъ молодости и необъятныхъ силъ ея; но
вѣдь это только молодость. Онъ дѣлаетъ хорошо, что умираетъ теперь,
когда его впечатлѣнiя еще свѣжи и богато–жизненны. Онъ еще не
знаетъ ни разочарованiя, ни отчаянiя... Еслибъ онъ остался жить, онъ бы
присутствовалъ при извѣстномъ, чудовищномъ бракѣ Нерона,
записанномъ въ исторiи...
Но
душа поэта сама не вынесла этой картины; онъ не кончилъ бы съ
Клеопатрой–гiенной, и на одно мгновенiе онъ очеловѣчилъ свою гiенну. Вотъ
отрокъ; его имя неизвѣстно; но восторгъ любви сiяетъ въ очахъ его;
неопытная сила юной, безпредѣльной страсти кипитъ въ молодомъ его
сердцѣ. Опъ съ радостью, даже съ благодарностью отдаетъ свою жизнь; онъ о
ней и не думаетъ; онъ глядитъ въ лицо царицы, и въ глазахъ его столько упоенiя,
столько безпредѣльнаго счастья, столько свѣтлой любви, что въ
гiеннѣ мгновенно проснулся человѣкъ, и царица съ умиленiемъ
взглянула на юношу. Она еще могла умиляться!
Но
только на одно мгновенiе. Человѣческое чувство угасло, но звѣрскiй
дикiй восторгъ вспыхнулъ въ ней еще сильнѣйшимъ пламенемъ, можетъ быть,
именно отъ взгляда этого юноши. О, эта жертва всѣхъ болѣе сулитъ
наслажденiй! Замирая отъ своего восторга царица торжественно произноситъ свою
клятву... Нѣтъ, никогда поэзiя не восходила до такой ужасной силы, до
такой сосредоточенности въ выраженiи паѳоса! Отъ выраженiя этого адскаго
восторга царицы, холодѣетъ тѣло, замираетъ духъ... и вамъ
становится понятно, къ какимъ людямъ приходилъ тогда нашъ Божественный
Искупитель. Вамъ понятно становится и слово: Искупитель...
И
странно была бы устроена душа наша, еслибъ вся эта картина произвела бы только
одно впечатлѣнiе на счетъ клубнички!
______
Мы
не можемъ отказать себѣ въ удовольствiи помѣстить здѣсь же
отрывокъ изъ письма къ намъ одного прiятеля, — письма, написаннаго
послѣ чтенiя мартовской статьи «Русскаго Вѣстника.» Оно кстати
дополнитъ нашу статью. Вотъ оно:
«Если
бы Египетскiя ночи были и отрывкомъ,
то и тогда о такомъ поэтѣ, какъ Пушкинъ, нельзя бы было сказать, что его
отрывокъ не вполнѣ одухотворенъ.
Но Египетскiя ночи вовсе не отрывокъ.
Гдѣ же вы нашли въ нихъ признаки неоконченности, фрагментарности?
Напротивъ — какая полная картина! Какая дивная соразмѣрность частей,
опредѣленность и законченность! Читатели знаютъ въ какой
драгоцѣнной оправѣ представилъ намъ Пушкинъ этотъ особенно дорогой
и для него самого перлъ своей поэзiи. «Египетскiя ночи» — импровизацiя, но
это полная, доконченная импровизацiя.
Вообще великiй поэтъ самъ сдѣлалъ все, что можно, чтобы растолковать намъ
свое произведенiе. Онъ заставилъ читать его итальянца, человѣка,
выросшаго на богатѣйшей почвѣ искусства, художника до мозга костей,
человѣка простодушнаго и чуждаго всякой щепетильности. Спокойно
произноситъ онъ въ аристократической залѣ: у великой царицы было много любовниковъ, и съ изумленiемъ видитъ
какъ сѣверные варвары начинаютъ ухмыляться и хохотать.
«Такая
исторiя идетъ, какъ видите, и до нашихъ дней. Въ «Египетскихъ ночахъ» Пушкинъ
самъ художественно выразилъ дорогой для души его вопросъ о нѣкоторыхъ отношенiяхъ искусства къ обществу. Вопросъ
остался до сихъ поръ. И теперь импровизаторъ «Ночей» могъ бы слышать новый
смѣхъ надъ нимъ сѣверныхъ варваровъ. Странный мы народъ, въ самомъ
дѣлѣ! Очень справедливо, кажется, Пушкинъ примѣнилъ къ намъ стихи
Петрарки:
La
sotto giorni nubilosi e brevi
Nasce
una gente a cui I'morir non dole(*)
«Когда
намъ говорятъ о смерти, когда клянутся богами ада и указываютъ намъ на смертную секиру и падающiя головы, мы слушаемъ съ сѣверною холодностью; насъ это
не трогаетъ, не ужасаетъ. Но чуть заговорили о мощной кипридѣ и о
золотомъ ложѣ, у насъ ужъ встрепенулись уши, насъ это волнуетъ и
подмываетъ... Мы пуритане по крови; мы мало любимъ жизнь, и потому искусство
кажется намъ соблазномъ.
«Да,
дурно мы понимаемъ искусство. Не научилъ насъ этому и Пушкинъ, самъ
пострадавшiй и погибшiй въ нашемъ обществѣ кажется преимущественно за то,
что былъ поэтомъ вполнѣ и до конца. Только это дурное пониманiе можетъ
объяснить немъ всѣ цѣломудренныя толкованiя «Русскаго
Вѣстника» о страстности и о ея различныхъ выраженiяхъ.
«Вотъ какiя черныя сомнѣнiя пришли мнѣ на мысль, когда я старался вникнуть въ статью «Русскаго Вѣстника». Какъ понять странное его упорство? Чѣмъ объяснить съ одной стороны его робкiя умолчанiя, съ другой его дерзко–смѣлыя увѣренiя? Съ невольнымъ ужасомъ спрашивалъ я себя: что же будетъ съ нами, что мы несчастные будемъ дѣлать, если онъ, если самъ «Русскiй Вѣстникъ» станетъ учить насъ такъ дурно въ такихъ важныхъ вопросахъ?
«Русскiй
Вѣстникъ» смотритъ на наше общество и на нашу литературу съ большимъ
высокомѣрiемъ. Скажу вамъ прямо, этотъ взглядъ мнѣ нравится; я радъ
бы былъ всякому высокомѣрiю, лишь бы только высокомѣрные люди
имѣли дѣйствительное право смотрѣть свысока. «Русскiй
Вѣстникъ» упрекаетъ нашу литературу въ полумысляхъ и получувствахъ; онъ
называетъ наше общество «порожнимъ, лишоннымъ собственныхъ интересовъ, не
имѣющимъ собственной мысли, не жившимъ умственно, безхарактернымъ и
слабымъ».
«По
моему убѣжденiю все это сказано мѣтко и, говоря вообще, справедливо
въ величайшей степени.
«Но
какъ же вздумалъ «Русскiй Вѣстникъ» помочь такому печальному состоянiю
дѣлъ? Что самъ онъ дѣлаетъ въ этомъ
обществѣ и въ этой литературѣ?
«Какая
странность! Чувствуя подъ ногами эту же самую колеблющуюся почву, находясь среди
общества хаотическаго и подверженнаго броженiю, онъ вдругъ вздумалъ заговорить
языкомъ общества съ твердыми правилами и съ крѣпкимъ общественнымъ
мнѣнiемъ. Чтобы доказать нашу незрѣлость,
онъ вздумалъ заговорить зрелымъ
языкомъ, и, не имѣя его у себя въ наличности, взялъ его на прокатъ въ
Англiи или въ какой нибудь другой зрѣлой странѣ.
«Фальшивость
такого прiема всего яснѣе кажется обнаруживается въ настоящемъ
случаѣ. Маска падаетъ и комедiя прекращается, какъ скоро дѣло
дойдетъ до дѣйствительности. Въ самомъ дѣлѣ, напрасно
«Русскiй Вѣстникъ» кричитъ, что все ясно и просто, что стоитъ только не
отступать отъ здраваго смысла, чтобы отчетливо разрѣшить цѣль;
напрасно замазываетъ и заглушаетъ вопросы; они живы и выступаютъ съ прежнею
силою, не смотря на громкiя фразы и тучи витiеватыхъ словъ.
«Не
ловко русскому принимать на себя видъ англичанина или француза. Тамъ, въ
обществахъ окрѣпшихъ и опредѣлившихся, дѣйствительно
дѣло рѣшилось бы быстро и опредѣленно. Но пусть приметъ это
во вниманiе «Русскiй Вѣстникъ»: тамъ вовсе бы не стали разсуждать, тамъ
даже и не вздумали бы сравнивать актрисъ съ благорожденными дамами. «Русскiй
Вѣстникъ», какъ русскiй, принужденъ былъ пуститься въ разсужденiя и
дошолъ до полныхъ промаховъ.
«Русскiй
Вѣстникъ» кричитъ, что дѣло просто и ясно; но въ его громкихъ
фразахъ невозможно отыскать никакого
опредѣленнаго мнѣнiя. Да мнѣ кажется, что такого
мнѣнiя нѣтъ, да и не можетъ быть у «Русскаго Вѣстника».
«Если
разглядѣть это, то какою неотразимою фальшью отзовется этотъ громкiй
тонъ, этотъ самоувѣренный языкъ статьи. Кчему же служитъ эта страшная
шумиха? Кого и зачѣмъ нужно обманывать съ такимъ великимъ усердiемъ?
«Дурной
примѣръ даетъ «Русскiй Вѣстникъ» русской литературѣ!»
__________