<V.>

Статья пятая.

____________

I.

ПОСЛѢДНIЯ ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЯВЛЕНIЯ.

ГАЗЕТА «ДЕНЬ».

Когда дѣла нѣтъ, настоящаго, серьознаго дѣла, тогда дѣятели живутъ какъ кошки съ собаками и начинаютъ между собою разные дрязги за принципы и убѣжденiя. Одинъ упрекаетъ другого, что тотъ не такъ вѣруетъ, другой упрекаетъ перваго, что тотъ у себя подъ носомъ ничего не видитъ; третiй кричитъ о книжкахъ и объ оберткахъ книжекъ, четвертый ко всему кромѣ себя равнодушенъ, пятый успокоился на незыблемыхъ мiровыхъ законахъ, подводитъ все и всѣхъ подъ мiровой ватерпасъ и свиститъ на всѣхъ глядя. И такъ далѣе, и такъ далѣе. Всего не перечтешь. Вотъ явилась газета «День», всего только пять нумеровъ, а уже поднялась ругань. Явился «новый вопросъ» объ университетахъ и вотъ полился на насъ цѣлый водопадъ статей объ университетахъ. Вотъ и мы хотимъ сказать свое слово объ этихъ послѣднихъ литературныхъ явленiяхъ, и мы будемъ спорить о принципахъ, и мы будемъ упрекать другихъ, что они нетакъ вѣруютъ... Чтò дѣлать! одна для всѣхъ колея. А сказать свое слово надо: всѣ участвуютъ... во всеобщемъ движенiи и т. д. и т. д.

«День» — это таже покойная, но неуспокоившаяся «Русская Бесѣда», разбитая на газетные листки. Тѣже имена, тѣже мысли, тѣже принципы. Редакторомъ Ив. Аксаковъ, статьи въ первомъ номерѣ Хомякова, Константина Аксакова (покойниковъ). Въ журналѣ всего замѣчательнѣе «славянскiй» и «областной» отдѣлы. Этого нѣтъ почти ни въ одномъ теперешнемъ русскомъ изданiи, по крайней мѣрѣ въ такой непрерывности, и это ставитъ газету на довольно любопытное мѣсто. Вообще изданiе очень любопытное.

Кое–гдѣ оно уже очень насолило; Аскоченскiй, говорятъ, восторженно похвалилъ его, а нѣкоторые такъ даже поспѣ шили похоронить новый «День» (печатно разумѣется). Въ одномъ петербургскомъ журналѣ нѣкоторые погребальщики уже догадались и о томъ отдѣленiи, къ которому надо причислить журналъ.

Но господа могильщики неправы.

Тутъ и слова не можетъ быть о раздѣлѣ по отдѣленiямъ.

Мы не за «День» заступаемся и не за взгляды его. Но имя Аксаковыхъ, всѣхъ троихъ, слишкомъ извѣстно, чтобъ не знать съ кѣмъ имѣешь дѣло. И наконецъ, чтó за тероръ мысли? Чуть мыслитъ человѣкъ не по–вашему — губить его, — чѣмъ другимъ нельзя, такъ хоть клеветой. Чтó за домашнiе деспотики! Чтó за домашнiй тероризмъ, вспоенный на кисломъ молочкѣ!

Но довольно... Скажемъ и наше слово о новой газетѣ.

Это все тѣже славянофилы, тоже чистое, идеальное славянофильство, нимало неизмѣнившееся, у котораго идеалы и дѣйствительность до сихъ поръ такъ странно вмѣстѣ смѣшиваются; для котораго нѣтъ событiй и нѣтъ уроковъ. Тѣже славянофилы, съ тою же неутомимою враждой ко всему, чтó не ихнее и съ тою же неспособностью примиренiя; съ тою же ярою нетерпимостью и мелочною, совершенно нерусскою формальностью. Вотъ для образчика изъ перваго номера «Дня»:

«И на какомъ же широкомъ просторѣ разгулялась, да еще и разгуливаетъ эта ложь! Все внутреннее развитiе, вся жизнь общества, какъ проказой, поражены и растлѣны ею. Ложь! Ложь въ просвѣщенiи, чисто внѣшнемъ, лишонномъ всякой самодѣятельности и творчества. Ложь въ вдохновенiяхъ искуства, силящагося воплотить чуждые, случайные идеалы. Ложь въ литературѣ, съ надменною важностью разработывающей задачи, созданныя историческими условiями, чуждыми нашей народной, исторической жизни; въ литературѣ, болѣющей чужими болѣзнями и равнодушной къ скорбямъ народнымъ. Ложь въ порицанiи нашей народности, не въ силу негодующей, пылкой любви, но въ силу внутренняго нечестiя, инстинктивно враждебнаго всякой святынѣ чести и долга. Ложь въ самовосхваленiи, сопряжонномъ съ упадкомъ духа и съ невѣрiемъ въ свои собственныя силы. Ложь въ поклоненiи свободѣ, уживающемся рядомъ съ побужденiями сама го утонченнаго деспотизма. Ложь въ религiозности, преданности вѣрѣ, прикрывающей грубое безвѣрiе. Ложь въ торжествѣ дикихъ ученiй, созданныхъ безстыднымъ невѣжествомъ, безбоязненно оскорбляющимъ общественную совѣсть и несмиряющимся предъ очевидною несокрушимою крѣпостью коренныхъ основъ народной жизни. Ложь въ легкомысленной гоньбѣ за новизною подъ чужестранною фирмою прогреса и цивилизацiи. Ложь въ гуманности и образованности, которыми, въ своей систематической непослѣдовательности, щеголяетъ наше общество, допускающее безъ разбора самыя несовмѣстимыя начала, закрывающее глаза отъ выводовъ, обходящее сознательно всѣ основные вопросы, раболѣпствующее всѣмъ моднымъ кумирамъ современности, и выдающее за подвигъ высокаго благородства и терпимости — дешовое умѣнье замазывать, неразрѣшая, самыя непримиримыя противорѣчiя!.. Страшное, невиданное сочетанiе ребяческой незрѣлости со всѣми недугами дряхлой старости, — и при всемъ томъ — исцѣленiе возможно и даже несомнѣнно! Мы это всѣ чувствуемъ, мы даже не можемъ и усомниться въ томъ иск ренно, и заря нашего спасенiя уже брезжетъ.» <Курсив Ф. Достоевского. — Ред.>

Не думаемъ, чтобъ эта заря брезжила для славянофиловъ. Славянофилы имѣютъ рѣдкую способность не узнавать своихъ и ничего не понимать въ современной дѣйствительности. Одно худое видѣть — хуже чѣмъ ничего не видѣть. А если и останавливаетъ ихъ когда чтò хорошее, то если чуть–чуть это хорошее непохоже на разъ отлитую когда–то въ Москвѣ формочку ихъ идеаловъ, то оно безвозвратно отвергается и еще ожесточеннѣе преслѣдуется, именно за то, что оно смѣло быть хорошимъ не такъ, какъ разъ навсегда въ Москвѣ приказано. Впрочемъ и собственный–то идеалъ у нихъ еще вовсе не выясненъ. Есть у нихъ иногда сильное чутье, тонкое и мѣткое, нѣкоторыхъ (но отнюдь не всѣхъ) основныхъ элементовъ русской народной особенности. Ни одинъ западникъ не понялъ и не сказалъ ничего лучше о мiрѣ, объ общинѣ русской, какъ Константинъ Аксаковъ въ одномъ изъ самыхъ послѣднихъ своихъ сочиненiй, къ сожалѣнiю неоконченномъ. Трудно представить себѣ пониманiе болѣе точное, ясное, широкое и плодотворное. Но тотъ же К. Аксаковъ пишетъ статью о русской литературѣ, помѣщенную теперь въ первомъ номерѣ «Дня»... Но объ ней послѣ. Отвѣтимъ на приведенную выше выписку.

Скажемъ прямо: предводители славянофиловъ извѣстны какъ честные люди. А если такъ, то какъ можно сказать обо всей литературѣ, что она «равнодушна къ скорбямъ народнымъ»? Какъ смѣть сказать: «о порицанiи нашей народности, не въ силу негодующей, пылкой любви <курсив Ф. Достоевского. — Ред.>, но въ силу внутренняго нечестiя, инстинктивно враждебнаго всякой святынѣ чести и долга»? Что за фанатизмъ вражды! Чтò за рѣзкая увѣренность въ самыхъ сокровенныхъ помышленiяхъ противниковъ, въ сердцѣ и въ совѣсти ихъ! Неужели любить родину и быть честными дано въ видѣ привилегiи только однимъ славянофиламъ? Кто могъ сказать это, кто бы рѣшился написать это, кромѣ человѣка въ послѣдней степени фанатическаго изступленiя!.. Да, тутъ почти пахнетъ кострами и пытками... Мы не преувеличиваемъ. Въ концѣ статьи нашей мы приведемъ еще одну тираду изъ «Дня»: она на многое намекаетъ...

Да, конечно; у насъ лжи было много; это правда. Чужiе интересы неразъ принимались за свои, но если и принимались, то именно потому, что казались своими, родными, кровными, а вовсе не потому, что будто бы двигало западниками одно «внутреннее нечестiе, инстинктивно враждебное всякой святынѣ чести и долга». (Какъ поднялась у васъ рука написать это! Нужно во многомъ сперва заручиться, чтобъ взвести такое ужасное обвиненiе!) Но зачѣмъ же не замѣчать правды, зачѣмъ выпускать изъ виду возрождающуюся со всѣхъ сторонъ жизненность, стремленiе къ дѣйствительности, къ почвѣ? Если есть ложь, если была она, то наша художественная литература, за десятки послѣднихъ лѣтъ, почти сплошь, относилась къ этой лжи отрицательно, а не положительно. Для славянофи ловъ кажется не существуетъ подобнаго напримѣръ факта, что во время самаго яраго западничества, доходившаго чуть не до послѣднихъ крайностей, вся художественная литература наша, Гоголь (до болѣзни его) и всѣ за нимъ слѣдовавшiе, отно сились къ плодамъ и результатамъ того же самаго западничества — отрицательно. Исчезъ для нихъ и тотъ фактъ, что именно эта самая литература, страстно–отрицательная, съ неслыханной ни въ какой еще литературѣ силою смѣха и доб ровольнаго самоосужденiя, — благородная и съ энтузiазмомъ шедшая прямо къ тому, чтó считала доблестнымъ и честнымъ, — что эта самая литература восторженно поддерживалась самыми крайними западниками. Но славянофилы до сихъ поръ упорно хотятъ видѣть въ западникахъ своихъ враговъ и говорятъ о нихъ не иначе какъ съ презрѣнiемъ и проклятiемъ, забывая или лучше не хотя понять, что западничество и даже самыя послѣднiя его крайности были вызваны непремѣннымъ желанiемъ самопровѣрки, самопознанiя, послѣдней вспышкой жизни въ умиравшей петровской реформѣ и первой вспышкой сознанiя, его осудившаго, т. е. было вызвано самимъ процесомъ жизни. Будто въ западникахъ не было такого же чутья русскаго духа и народности, какъ въ славянофилахъ? Было, но западники не хотѣли по–факирски заткнуть глазъ и ушей передъ нѣкоторыми непонятными для нихъ явленiями; они не хотѣли оставить ихъ безъ разрѣшенiя, и вочто бы ни стало отнестись къ нимъ враждебно, какъ дѣлали славянофилы; не закрывали глазъ для свѣта и хотѣли дойти до правды умомъ, анализомъ, понятiемъ. Западничество перешло бы свою черту и совѣстливо отказалось бы отъ своихъ ошибокъ. Оно и перешло ее наконецъ и обратилось къ реализму, тогда какъ сла вянофильство до сихъ поръ еще стоитъ на смутномъ и не опредѣленномъ идеалѣ своемъ, состоящемъ, въ сущности, изъ нѣкоторыхъ удачныхъ изученiй стариннаго нашего быта изъ страстной, но нѣсколько книжной и отвлеченной любви къ отечеству, изъ святой вѣры въ народъ и въ его правду, а вмѣстѣ съ тѣмъ (зачѣмъ утаивать? отчего не высказать?) — изъ панорамы Москвы съ Воробьевыхъ горъ, изъ мечтательнаго представленiя московскихъ баръ половины семнадцатаго столѣтiя, изъ осады Казани и Лавры и изъ прочихъ панорамъ, представленныхъ во французскомъ вкусѣ Карамзинымъ, изъ впечатлѣнiя его же Марфы–посадницы, прочитанной когда–то въ дѣт ствѣ, и наконецъ, изъ мечтательной картины полнаго будущаго торжества надъ нѣмцами, нѣсколько даже физическаго, — надъ нѣмцами непрощенными и даже, уже послѣ торжества надъ ними, попрекаемыми. Мы вовсе не хотимъ смѣяться говоря это, да и смѣяться–то не надъ чѣмъ; но мы хотѣли только заявить о нѣсколько мечтательномъ элементѣ славянофильства, который иногда доводитъ его до совершеннаго неузнанiя своихъ и до полнаго разлада съ дѣйствительностью. Такъ что во всякомъ случаѣ западничество все–таки было реальнѣе славянофильства, и несмотря на всѣ свои ошибки, оно все–таки дальше ушло, все–таки движенiе осталось на его сторонѣ, тогда какъ славянофильство постоянно не двигалось съ мѣста и даже вмѣняло это себѣ въ большую честь. Западничество смѣло задало себѣ послѣднiй вопросъ, съ болью разрѣшило его и черезъ самосознанiе, воротилось–таки на народную почву и признало соединенiе съ народнымъ началомъ и спасенiе въ почвѣ. Мы, съ своей стороны, заявляемъ какъ фактъ и твердо вѣримъ въ непреложность его, что въ теперешнемъ, чуть не всеобщемъ (кромѣ нѣкоторыхъ крайнихъ и смѣшныхъ исключенiй) поворотѣ къ почвѣ, сознательномъ и безсознательномъ, влiянiе славянофиловъ слишкомъ мало участвовало, а даже можетъ–быть и совсѣмъ не участвовало. Партiя движенiя шла собственнымъ путемъ и осмыслила свой путь собственнымъ анализомъ. Но и признавъ необходимость почвы, она прежнею жизнью, прежнимъ развитiемъ убѣдилась, что дѣло не въ проклятiи, а въ примиренiи и въ соединенiи, что реформа, отжившая вѣкъ свой, все–таки внесла къ намъ великiй элементъ общечеловѣчности, заставила насъ осмыслить его и поставила его въ нашемъ будущемъ какъ главное назначенiе наше, какъ законъ природы нашей, какъ главнѣйшую цѣль всѣхъ стремленiй русской силы и русскаго духа. И замѣтьте себѣ: западникамъ сочувствовала всегда у насъ масса общества. Не презирайте ее, эту зарождающуюся массу! не говорите о ней, какъ ужь и слышится съ нѣкоторыхъ сторонъ, что масса нашего общест ва слишкомъ ничтожна, слишкомъ невѣжественна, слишкомъ изуродована на европейскiй ладъ и уже подгнила, прежде чѣмъ хоть во что–нибудь успѣла сложиться. Не утѣшайте себя этимъ, не пренебрегайте инстинктами общества, каковы бы они ни были. Вспомнимъ, что общество страстно сочувствовало западникамъ и раздѣляло всѣ ихъ ошибки и увлеченiя, тогда какъ постоянно принимало славянофильство за маскарадъ. А гдѣ тайна этого сочувствiя массы? Тайна въ томъ, что жизнь, хоть какая–нибудь, что дѣйствительность, что обновленiе, что залоги будущаго, что даже самый возвратъ на родную почву и первый шагъ къ тому — все–таки въ рукахъ реалистовъ, потомучто европеизмъ, западничество, реализмъ — все–таки это возрожденная жизнь, начало сознанiя, начало воли, начало новыхъ формъ жизни. Западничество шло путемъ безпощаднаго анализа и за нимъ шло все, чтò могло идти въ нашемъ обществѣ. Реалисты не боятся результатовъ своего анализа. Пусть ложь въ этой массѣ, пусть въ ней сбродъ тѣхъ лжей, которыя съ такимъ ярымъ наслажденiемъ вы пересчитываете. Мы не боимся этого злораднаго исчисленiя нашихъ болѣзней. Всѣ эти лжи, если есть онѣ, — заранѣ опредѣленныя судьбою станцiи пытливаго ума и анализа. Пусть это лжи, но движетъ насъ правда. Мы въ это вѣруемъ. Движенiе остановиться не можетъ и общество дойдетъ–таки до окончательнаго результата по крайней мѣрѣ теперешнихъ усилiй своихъ; будьте въ этомъ увѣрены.

Но вы являетесь съ газетой. Вы не хотите стоять въ сторонѣ отъ всеобщаго движенiя. Вы хотите отзываться на современныя явленiя жизни живымъ, неустаннымъ словомъ, войти съ усиленною противъ прежняго дѣятельностью въ эту толчею почти чуждыхъ вамъ (какъ вы сами заявляете) интересовъ. Мы рады товариществу; но вѣдь товарищемъ вы не будете. Вы все–таки будете насъ учить нестерпимо свысока... учить, безпрерывно учить; смѣяться надъ нашими ошибками; непризнавать нашихъ мукъ и страданiй; осуждать ихъ со всею жестокостью изступленнаго идеализма и... и... Но вы ужъ и начали. Смотрите кáкъ тотъ же К. Аксаковъ, въ статьѣ своей, въ 1 № «Дня», относится сплошь ко всей русской литературѣ. Онъ смотритъ на нее враждебно–скептически, онъ отрицаетъ въ ней все свое, съ легкостью нестерпимою отъ серьозно–болѣющаго сердцемъ человѣка, съ уловкой свысока–оскорбительной. Даже еслибъ онъ былъ правъ совершенно въ сужденiи своемъ, то легкость, скептицизмъ статьи, это самообожанiе въ величавомъ отдѣленiи себя отъ всего съ нимъ рядомъ живущаго, этотъ презрительный взглядъ, скользящiй сверху и неудостоивающiй ни надъ чѣмъ серьозно остановиться, неудостоивающiй ничего оцѣнить, — ужь одно это было бы въ высшей степени безсердечно и легкомысленно. У него вся литература наша — сплошь подражанiе и стремленiе къ иноземному идеалу. Онъ отрицаетъ всякое проявленiе сознанiя общественнаго въ нашей литературѣ, не вѣритъ анализу въ ней проявлявшемуся, самоосужденiю, мукамъ, смѣху, въ ней отражавшимся. Нѣтъ, господа; вы съ нами не жили, вы въ нашихъ радостяхъ и скорбяхъ не участвовали; вы прiѣхали изъ–за моря!

Да, конечно, европейскiй идеалъ, европейскiй взглядъ и вообще европейское влiянiе сильно отозвалось въ созданiяхъ нашей литературы, отражается и до сихъ поръ. Но развѣ мы рабски воспринимали ихъ, развѣ не переживали ихъ жизненнымъ процесомъ, развѣ не выработывали своего русскаго взгляда на эти иноземныя явленiя, развѣ не убѣдились, не прочувствовали самою жизнью, что общечеловѣчность есть можетъ–быть самое важнѣйшее и святѣйшее свойство нашей народности? Развѣ наконецъ мы не сознавали народности, не сознали необходимости почвы и обращенiя къ ней? К. Аксаковъ говоритъ, что всѣ попытки обращенiя къ народности оказались въ литературѣ нашей неудачными. «Портретъ куп ца похожъ — говоритъ онъ — у Островскаго; рѣчь сходна: говоритъ должонъ, а не долженъ.» Неужели жъ К. Аксаковъ у Островскаго только и замѣтилъ это должонъ, а не долженъ? По смыслу и по тону статьи такъ выходитъ. Нѣтъ, мы не повѣримъ въ этомъ К. Аксакову; онъ прикидывается. Вѣдь случается иногда съ самымъ серьознымъ человѣкомъ какой–то капризъ, какая–то потребность избочениться, вставить въ глазъ стеклышко и посмотрѣть на вселенную, — ну хоть такъ какъ смотрятъ у насъ иногда на вселенную, въ четвертомъ часу по полудни, на Невскомъ проспектѣ... И какъ вы думаете, чего требуетъ К. Аксаковъ: «гдѣ же — говоритъ — настоящiй купецъ? Гдѣ душа его? гдѣ то, чтó въ немъ жить должно?» Т. е. ни больше ни меньше, требуетъ изображенiя положительныхъ сторонъ русскаго человѣка, съ патетической его стороны. А, каково? то–есть послѣдняго слова сознанiя, послѣдней степени красоты мелькающаго намъ и манящаго насъ идеала. Бездѣлица! Мы не упрекаемъ К. Аксакова, что онъ не разглядѣлъ въ Островскомъ слѣдовъ положительной русской красоты, уже кое–гдѣ намѣченной во всемъ его «Темномъ царствѣ», что онъ не подивился на то: какъ это такъ рано удалось, такъ рано случалось, такъ рано начало высказываться это новое слово, — вмѣсто того чтобъ попрекать и подсмѣиваться? Мало ли чтó человѣкъ можетъ незамѣтить, особенно подъ влiянiемъ извѣстнаго идеальнаго настроенiя. Но намъ нестерпимо сужденiе Аксакова, какъ было бы нестерпимо сужденiе барича въ жолтыхъ перчаткахъ и съ хлыстикомъ въ рукѣ надъ работою чернорабочаго: «А чтó урока отчего не сработалъ? По восьми пудовъ не можешь носить? Нѣженка!» Да чтожъ вы то дѣлали, К. Аксаковъ? а не вы, такъ всѣ ваши славянофилы? Читаешь иныя ваши мнѣнiя и наконецъ поневолѣ придешь къ заключенiю, что вы рѣшительно въ сторонѣ себя поставили, смотрите на насъ какъ на чуждое племя, точно съ луны къ намъ прiѣхали, точ но не въ нашемъ царствѣ живете, не въ наши годы, не ту же жизнь переживаете! Точно опыты надъ кѣмъ–то дѣлаете, въ микроскопъ кого–то разсматриваете. Да вѣдь это ваша же литература, ваша, русская? Что–же вы свысока–то на нее смотрите, какъ козявку ее разбираете? Да вѣдь вы сами литераторы, г–да славянофилы. Вѣдь вы хвалитесь же знанiемъ народа, ну и представьте намъ сами ваши идеалы, ваши образы. Но сколько намъ извѣстно, выше князя Луповицкаго вы еще не подымались. Вы скажете: нелѣпо и грубо намъ такъ разсуждать. Извольте, мы согласимся съ вами, но только тогда, когда вы не будете разсматривать вашихъ же русскихъ свысока какъ букашекъ, какъ кучу какихъ–нибудь муравьевъ, и забавляться надъ нашими усилiями, муками и ошибками. Бросьте вашъ тонъ свысока, и вспомните, что вы сами русскiе и принадлежите къ тому же самому обществу, одинъ фатализмъ насъ связалъ, и свысока, со стороны вы судить не можете, себя выгораживая. Вы какъ–будто хвалитесь, что у васъ есть свое, особое, не такое какъ у насъ. Вѣдь согласитесь, въ словахъ «должонъ, а не долженъ» лежитъ столько насмѣшки, столько лукавой про себя насмѣшки: «Вѣдь вотъ дескать чего этотъ жалкiй народъ не знаетъ! какихъ основныхъ вещей не понимаетъ! Какъ совратился, какъ отупѣлъ!» Ну и покажите намъ то чтó у васъ есть, не скрывайте сокровище; да не въ наставленiяхъ, не въ надгробныхъ надъ нами рѣчахъ покажите его, а въ настоящемъ дѣлѣ, — ну хоть въ искуствѣ, такъ какъ это всего невиннѣе и... сподручнѣе. Иначе вѣдь странно со стороны: чтожъ это въ самомъ дѣлѣ, подумаешь, люди говорятъ постигли тайну русскаго назначенiя, русскаго духа, привилегированно отмежевали себѣ знанiе русскихъ судебъ русскаго человѣка и то, «какъ онъ быть долженъ», а смотришь — на дѣлѣ отъ нихъ и нѣтъ ничего. И не могутъ сами–то показать, «какъ онъ быть долженъ»! И добро бы не было у нихъ литераторовъ!

Литераторы–то есть, да жизни–то нѣтъ!

Да, ея нѣтъ! Чутья дѣйствительности нѣтъ. Идеализмъ одуряетъ, увлекаетъ и — мертвитъ, и вы сами не ясно понимаете то, пониманiемъ чего хвалитесь передъ нами. Вотъ почему мы и сказали, что у васъ есть чутье нѣкоторыхъ основныхъ элементовъ русской жизни, но не всѣхъ. Чутья какъ не быть: вы русскiе, люди честные, любите родину; но идеализмъ губитъ васъ и иногда вы даете ужасные промахи, даже въ пониманiи именно этихъ–то основныхъ элементовъ русской жизни. Ну вотъ напримѣръ еще тирада, изъ 2 № «Дня». Полюбуйтесь:

«Чтò видимъ мы... хоть въ нашей литературѣ? Какiя — теорiи? Съ одной стороны пустое, голое отрицанiе, волненiе безъ содержанiя и безъ цѣли, какой–то призракъ жизни и движенiя, — а въ сущности нѣтъ ни жизни, ни движенiя, все полумертво и гнило, и заимствуетъ силу только отъ силы враждебнаго напора; съ другой — грубая, тупая, безсмысленная сила, только въ насилiи и бездушномъ механизмѣ полагающая спасенiе! Съ одной стороны ложь разрушенiя, съ другой ложь созиданiя; съ одной стороны невѣрiе, поклоняющееся, какъ богамъ, людскимъ, временнымъ кумирамъ; съ другой — мнимая вѣра, поклоняющаяся и Богу какъ кумиру, и силою божьяго имени служащая своимъ корыстнымъ цѣлямъ и выгодамъ! Тутъ раболѣпство предъ каждымъ послѣднимъ словомъ науки; тамъ грубое презрѣнiе къ наукѣ, къ мысли, къ подвигамъ разума и духа; тутъ злоупотребленiе, нечестное обращенiе со словомъ; тамъ преслѣдованiе слова, любовь нѣмоты и мрака, тайное сочувствiе съ безсловесными! И тутъ и тамъ одинаковое умерщвленiе духа: тамъ черезъ внѣшнее насилiе, а тутъ — черезъ оскудѣнiе и огрубленiе духа. И тутъ и тамъ одинаковое подобострастное, рабское отношенiе къ иноземному, безсмысленная покорность подражанiя, измѣна народному духу, при наружной грубой поддѣлкѣ подъ русскую народность. Въ безысходный мракъ погружены обѣ враждующiя стороны, во мракѣ терзаютъ и истребляютъ другъ друга! — И если народъ наконецъ подыметъ усталыя отъ долгой дремоты очи, и взглянетъ — на нашихъ литераторовъ и всякого рода художниковъ (кромѣ нѣкоторыхъ исключенiй), взглянетъ на этихъ незвáныхъ гостей, устроившихъ свой буйный пиръ у его ложа, прислушается къ ихъ оглушительнымъ кликамъ, къ треску и грому ихъ велѣнiй и вѣщанiй, — чтó скажетъ онъ? «Куда дѣвали вы порученные вамъ дары нашей родной, богатой земли? Куда расточили ея духовныя сокровища? Чтò сталось съ моимъ обычаемъ, вѣрою, преданiемъ, моею прожитою жизнью, моимъ долгимъ и горькимъ опытомъ? Чтó совершили вы на досугѣ? Гдѣ цѣльность и единство жизни и духа? Гдѣ наука, вами взрощенная? Гдѣ мое живое, изобразительное, свободное слово? Какого хламу нанесли вы на мою почву?.. Нѣтъ, вы не мои, вы безобразные снимки съ чужихъ народовъ! подите къ нимъ, если они васъ примутъ: — я не знаю васъ, вы мнѣ ненужны, вы чужды мнѣ...» скажетъ народъ, пробуждаясь къ сознанiю, — и смететъ ихъ, какъ соръ, свѣжая струя воскресшаго народнаго духа!

Но еще не наступила пора. И хотя мы почти увѣрены, что голосъ нашъ раздается напрасно, но примѣняясь къ предмету настоящей рѣчи нашей, скажемъ и мы: Гласъ вопiющаго въ пустынѣ: уготовайте путь Господень... Покайтеся!..»

Хорошо–съ. Но такъ ли скажетъ народъ? Такъ ли (и это главное) разсудитъ онъ? Не приписываете ли вы ему своего суда, своихъ мнѣнiй? Вы говорите про нашихъ художниковъ и литераторовъ. Про художниковъ мы теперь ничего не скажемъ и не будемъ гадать о томъ, какая участь постигнетъ нашу академiю художествъ. Но другимъ, о которыхъ вы говорите, онъ скажетъ, по–нашему, вотъ что: «Успокойтесь! вы тѣже русскiе, и я признаю васъ русскими за то, что вы меня сами наконецъ признали и догадались, что безъ меня вамъ жить плохо, и что безъ меня вы ничего не сдѣлаете. Честь и сла ва вамъ, что какъ только проснулась ваша мысль, какъ только вы выросли и возмужали, тотчасъ же вспомнили обо мнѣ. Честь и слава вамъ, что вы скорбѣли моими скорбями и другихъ научали скорбѣть; что вы заступались за меня и рѣшили сообща — воротиться ко мнѣ, на родную почву. Научите–жъ вы меня теперь тому, чтò вы за моремъ узнали, и опишите мнѣ въ точности всѣ ваши странствованiя и страданiя. Я же васъ научу тому, чтó вы своего позабыли. Во многомъ вы ошибались; но ошибку въ фальшь не ставятъ. Ошибокъ умышленныхъ вы промежъ себя не терпѣли и не хотѣли терпѣть, а я это выше всего цѣню. Всѣ мы изъ одной благородной почвы и, какъ русскiе, всѣ мы другъ передъ другомъ равны...» И ужь если пошло на тексты, то не грозный текстъ пророка приведетъ онъ тогда, а милосердое слово безконечной любви... Такъ намъ кажется. Намъ кажется, что мы заслужимъ въ его сознанiи, а сознательно онъ не смететъ насъ какъ соръ... Вѣдь и у васъ онъ говоритъ сознательно: какъ же вы сознательно вложили ему такiя слова въ уста! Нѣтъ, господа, не клевещите на русскiй народъ, не приписывайте ему своего суда!

Есть у васъ и еще тирады; но объ нихъ какъ–то неприходится намъ судить (чтобъ не распространять статью разумѣется). И тѣмъ болѣе странно для насъ, что вѣдь вы сами знали, что объ этихъ тирадахъ не будутъ судить и на нихъ не будутъ вамъ возражать. Но несмотря на то, вы увлеклись и — судили до конца. И вѣдь какъ судили–то, какимъ судомъ! Сами же признавались, начиная судъ, что будете говорить только объ одной сторонѣ, выслушаете только одного подсудимаго. Въ какомъ же судѣ выслушиваютъ только одну сторону? А вы выслушали, да еще положили рѣшенiе, то–есть осудили — одну сторону. Хорошо это вы сдѣлали? Оставляемъ это на вашу совѣсть. Дѣло конечно шло объ русской литературѣ. Это еще не такъ важно. Ну, а если бы шло о чемъ поважнѣе? Повѣрьте, что это нехорошiй прiемъ. Дурные «Дни» вы сулите намъ впереди. Мы съ симпатiей думали встрѣтить журналъ вашъ, но вы хоть какую симпатiю потушите. Или вотъ еще: Проявился у васъ въ 4 номерѣ одинъ кореспондентъ Н. Б. Пишетъ онъ о крестьянахъ. Трудно представить себѣ что–нибудь болѣе ограниченнаго и самодовольнаго, какъ сужденiя господина Н. Б. Редакторъ «Дня» самымъ обязательнѣйшимъ образомъ возится съ нимъ впродолженiе всей статьи, возражаетъ ему поминутно; увѣряетъ его, что тамъ гдѣ г. Н. Б. видитъ одну дичь, глупость и невѣжество крестьянина, нетолько нѣтъ дичи и глупости, но что даже напротивъ, видно много ума. На нѣкоторыя возмущающiя душу сужденiя г–на Н. Б. редакторъ возражаетъ необыкновенно снисходительно и деликатно, и даже спѣшитъ, въ одномъ мѣстѣ, заявить, что г. Н. Б. совсѣмъ не обскурантъ. «Намъ слишкомъ хорошо извѣстенъ образъ мыслей и дѣйствiй автора, — замѣчаетъ редакторъ, — чтобъ допустить возможность подобнаго объ немъ отзыва.» Ну да положимъ... т. е. не то что г. Н. Б. не обскурантъ: этого мы никакъ допустить не можемъ, несмотря на отзывъ редактора; а положимъ, что у всякаго своя фантазiя, что редакцiи нравится помѣщать такiя статьи, на которыя она сама принуждена писать въ томъ же нумерѣ критику. Ну а вотъ это какъ вамъ покажется: На одно мнѣнiе г–на Н. Б. редакторъ уже самъ дѣлаетъ слѣдующую замѣтку о бывшемъ крѣпостномъ состоянiи:

«Мы даже думаемъ, что въ общей сложности, личныя отношенiя помѣщиковъ и крестьянъ были довольно человѣчны. Покоясь на лонѣ, по видимому незыблемаго, крѣпостного права, наивно увѣренный въ его совершенной человѣческой и божеской законности, помѣщикъ не имѣлъ надобности оправдывать это право клеветами на крестьянъ, и относился къ нимъ довольно дружелюбно и простосердечно. Этому доказательствомъ служитъ между прочимъ и то, что помѣщики допустили образованiе и развитiе крестьянскихъ общинъ и мiра, совершившееся вовсе не вопреки ихъ волѣ, и не въ огражденiе только отъ помѣщичьяго произвола. У насъ никогда не было ничего подобнаго отношенiямъ феодальныхъ владѣльцевъ къ ихъ вассаламъ. Крестьянинъ не былъ для помѣщика «виленемъ» (vilain*), а «рабомъ божiимъ» такимъ–то, «христiянскою же душою», хотя подчасъ и «съ глупымъ крестьянскимъ разумомъ»! Совершались иногда страшныя злоупотребленiя, но они не возводились въ законъ, какъ на западѣ. Такiя пошлины, какiя взимались тамъ, такiя «права» владѣльцевъ, какъ знаменитое jus р. п.**, у насъ просто немыслимы. Когда же критика обществен наго сознанiя обличила всю внутреннюю неправду крѣпостного права и нарушила блаженный миръ безсознательныхъ, деспотическихъ и въ тоже время какихъ–то простодушныхъ отношенiй, возникли дѣйст вительно со стороны многихъ помѣщиковъ клеветы на крестьянъ, и вообще ложныя оцѣнки крестьянскаго нрава, — не помѣшавшiя впрочемъ совершиться дѣлу освобожденiя.

Гораздо сильнѣе клеветъ крѣпостного права были клеветы на русской народъ, создаваемыя неистовыми поклонниками западной образованности, отрицавшими въ народѣ всякое право на свобод ное и самобытное народное развитiе.»

Хорошо? «Покоясь на лонѣ, повидимому незыблемаго, крѣпостного права, наивно увѣренный въ его совершенной человѣческой и божеской законности, помѣщикъ относился къ крестьянамъ довольно дружелюбно и простосердечно»... <Курсив Ф. Достоевского. — Ред.>

Вопервыхъ, до какой же отупѣлости долженъ дойти человѣкъ, чтобъ быть увѣреннымъ въ божеской законности крѣпостного права. А если такъ, то какъ же можно ручаться, что такой человѣкъ могъ относиться къ своему крестьянину дружелюбно? Вы говорите, что у насъ не было ничего подобна го феодальнымъ отношенiямъ на западѣ? Ну нѣтъ–съ; одно другого вѣрно стоило. Спросите у мужиковъ.

«Крестьянинъ — говорите вы — не былъ для помѣщика виленемъ, а рабомъ божiимъ, христiянскою душою». А холопъ, хамъ, халуй, хамлетъ: — чтó эти названiя, по–вашему благороднѣе виленя? Но позвольте, чтó вы разумѣете подъ именемъ дружелюбныхъ помѣщиковъ? Да помѣщикъ, при тѣхъ правахъ, которыми онъ обладалъ, даже самый добрый, самый добрѣйшiй, не могъ относиться въ нѣкоторыхъ случаяхъ къ своимъ крестьянамъ «дружелюбно и простосердечно». Но чтò говорить!.. Объ этомъ такъ уже много сказано и это такъ для всѣхъ ясно, что трудно въ настоящее время не понимать этого.

Вы замѣчаете наконецъ, что клеветы западниковъ на русскiй народъ были сильнѣе клеветъ помѣщиковъ на крестьянъ, когда блаженный мiръ «простосердечныхъ» отношенiй нарушился усиленнымъ присмотромъ правительства. Ну нѣтъ–съ, это вамъ только кажется...

Но довольно. Вѣдь намъ еще можетъ–быть нѣсколько разъ придется повстрѣчаться съ газетою «День» на дорогѣ.



 * от фр. vilain — крепостной крестьянин.

** право первой ночи (лат.).