ЯВЛЕНIЯ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ПРОПУЩЕННЫЯ НАШЕЙ КРИТИКОЙ
Г–ЖА
КОХАНОВСКАЯ И ЕЯ ПОВѢСТИ
Здѣсь русскiй духъ, здѣсь
Русью пахнетъ
Литература
есть явленiе весьма сложное и многостороннее. Одна изъ необходимыхъ ея сторонъ,
рѣзко бросающаяся въ глаза, состоитъ въ безпрерывныхъ неправильностяхъ и
уклоненiяхъ. Не станемъ обманывать себя и скажемъ прямо, что если есть во
вселенной мiръ фальшивыхъ явленiй, то этотъ мiръ именно — мiръ литературы.
Я не говорю о природѣ, гдѣ все правильно и законно: я беру въ
соображенiе только сферы человѣческой дѣятельности. По самой
сущности дѣла, нельзя представить себѣ дѣятельности
болѣе свободной въ уклоненiяхъ, какъ дѣятельность литературная.
Мечта, фантазiя, самообольщенiе — гдѣ все это возможнѣе, чѣмъ
въ литературѣ? Только въ литературѣ можетъ жить, не касаясь нисколько
земли, прямо на облакахъ. Здѣсь область словъ и мыслей, а не грубой
дѣйствительности; здѣсь чаще бываетъ просторъ всѣмъ
увлеченiямъ, всѣмъ прихотямъ, всѣмъ обманамъ. Литераторы иногда —
краснобаи, мечтатели. Они нерѣдко принимаютъ слова за дѣло, мысль
за чувства; они часто живутъ въ воображаемомъ, а не дѣйствительномъ
мiрѣ; многiя явленiя имъ случается видѣть въ искажонномъ, а не въ
естественномъ видѣ. Какъ часто они преувеличиваютъ: сантиментальничаютъ и
вздыхаютъ тамъ, гдѣ вовсе нѣтъ страданiй: смѣются и бранятся
тамъ, гдѣ нужно говорить серьозно. Они все идеализируютъ, все сочиняютъ
самихъ себя; они иногда воображаютъ, что достаточно излагать благородныя мысли,
чтобъ быть дѣйствительно благороднымъ, что горя и пламенѣя на
бумагѣ, они и въ дѣйствительности пылаютъ.
И
потому нигдѣ нѣтъ столько фантазiи, сколько пустого треска и шума,
столько мыльныхъ пузырей, столько миражей и всякихъ оптическихъ обмановъ, какъ
въ литературѣ.
Говоримъ
все это не съ тѣмъ, чтобы бросить хотя малѣйшую тѣнь на
литературу. Напротивъ, если хотимъ сохранить уваженiе къ литературѣ, если
хотимъ не приходить въ унынiе отъ разныхъ ея фальшивыхъ явленiй, то намъ именно
нужно вполнѣ убѣдиться въ ихъ необходимости, неизбѣжности и
научиться помимо ихъ находить и цѣнить истинныя явленiя. Каковы бы не
были недостатки литературы, они проистекаютъ изъ тѣхъ же благородныхъ
источниковъ, изъ которыхъ течетъ и ея живая вода. Великое дѣло —
жертвовать собою мысли, даже мечтѣ, даже созданiю одного воображенiя.
Потомучто чаще всего человѣкъ поклоняется другимъ идоламъ, видимымъ и
осязаемымъ. Тутъ заблудиться трудно, и немудрено, что удаляясь отъ этой
дѣйствительности, люди часто блуждаютъ и гонятся за призраками.
Чѣмъ дальше и труднѣе цѣль, тѣмъ больше тѣхъ, кто
падаетъ на дорогѣ или пускается на ложный путь.
Притомъ
литература въ себѣ же содержитъ и корень исцѣленiя. Ей нимало не
нужны и совершенно безполезны постороннiя указки и помочи. У этихъ
идеалистовъ — литераторовъ чувство истины и красоты такъ тонко, такъ
раздражительно въ отношенiи къ уклоненiямъ , что тоньше и раздражительнѣе
оно не можетъ быть ни у какого посторонняго надзирателя. Если въ
литературѣ не отзовется голосъ въ защиту попираемой истины или
поруганнаго идеала, то гдѣ же вы его найдете? Гдѣ же вы найдете
голосъ не только довольно сильный, но и на столько живой, настолько
воодушевленный и горячiй, чтобъ онъ могъ дѣйствительно оборонить
дѣло, подвергающее опасности?
Правда
ли это однакоже? Правда ли то, что литература всегда есть полная представительница
умственнаго движенiя народа? Можетъ–быть и нѣтъ; можетъ–быть бываютъ
случаи, когда представительство совершается невполнѣ. Но, еслибы это и
было, то во всякомъ случаѣ поравить это дѣло, довести представительство
до нѣкотораго совершенства и можетъ литература, и одна только она и
можетъ. Потомучто она сама смотритъ за собою, и если может–быть кто–нибудь
лучше ея видитъ, какъ она дѣйствуетъ, то поправить ея дѣйствiе
можетъ только она сама, когда сама же замѣтитъ свою неправильность.
И
такъ дѣло ясное: не можетъ быть ничего лучше, какъ если литература
дѣйствуетъ сознательно, если она сама говоритъ о своихъ недостаткахъ,
сама замѣчаетъ свои уклоненiя. Признанiе — половина исправленiя.
Стремленiе къ дѣйствительности,
къ ясному сознанiю своихъ отношенiй къ возможно — лучшему участiю въ
народной , въ настоящей жизни есть также одно изъ литературныхъ, мечтательныхъ
стремленiй, особенно развившихся именно въ наши времена. Стремленiе сознать
свое значенiе, опредѣлять точно свою дѣятельность и ея смыслъ, есть
одно изъ лучшихъ проявленiй литературы нашего времени. Толки о народности и
толки о незрѣлости нашей литературы имѣютъ этотъ, а не другой
смыслъ. Литераторы — стараются понять себя и свою дѣятельность. Если
вслѣдствiе такого, живо проснувшагося стремленiя наступили у насъ раздумье,
безурядица, хаосъ, безтолочъ; если мы вздумали подвергать сомнѣнiю
значенiе даже такого свѣтозарнаго явленiя, какъ Пушкинъ; если появились
уродливѣйшiя теорiи внутренняго приготовленiя, по которымъ поэзiя есть
суррогатъ дѣйствительности, народъ, уважающий свои преданiя, недоступенъ
прогрессу и т. д.; то все это мнѣ кажется показываетъ только наше
желанiе найтись, сознательно
укрѣниться на какой–нибудь твердой опорѣ. Въ корнѣ самыхъ фальшивыхъ
литературныхъ явленiй всегда лежитъ истина.
Фальшъ,
господствующая въ нашей критикѣ, то–есть во взглядѣ литературы на
самое себя, достигаетъ изумительныхъ размѣровъ. Предаваясь
благородгѣйшимъ мечтамъ объ отдаленнѣйшихъ предметахъ, мы не видимъ
того, чт дѣлается прямо передъ нашими глазами. Чего же не видятъ
проницательные критики? спроситъ читатель. Нашей изящной литературы,
отвѣтимъ мы. Не замѣчали ли вы, что вниманiя нашихъ критиковъ и
рецензентовъ чаще всегол удостоиваются пошлѣйшiя произведенiя, какiя только
пораждаетъ наша литература? Какое–нибудь сочиненiе д–ра Панезица, какая
нибудь пустѣйшая брошюрка или сборникъ стиховъ непремѣнно возбуждаютъ
остроумiе нашей критики. Глумленiе идетъ нескончаемо и жаръ обличенiя
обнаруживается необыкновенный. Зато въ отношенiи къ тому, чтò у насъ
имѣетъ дѣйствительную цѣну, чтò у насъ имѣетъ
дѣйствительную цѣну, чтò нужно любить, холить, —
критика слѣпа и глуха.
Хорошо
быть чуткимъ и проницательнымъ въ какомъ–нибудь отношенiи; но изъ этого не
слѣдуетъ, чтобы хорошо было быть сдѣпымъ въ какомъ–нибудь другомъ
отношенiи. Если у насъ есть что–нибудь свое, дѣйствительно растущее и
живое, то прежде всего безъ сомнѣнiя сюда принадлежитъ наша изящная,
творческая литература. Въ настоящее время эта литература представляетъ, какъ
намъ кажется, особенно отрадное явленiе. Нѣтъ у насъ явленiй, достигающихъ
крайнихъ предѣловъ величiя, но у насъ много замѣчательныхъ
талантовъ, и литература течетъ не маленькимъ ручейкомъ, а широкою рѣкою.
Въ ней уже не имѣетъ господства что–нибудь фальшивое, заносное,
реторическое, выдуманное; мы обладаемъ настоящей литературой, нормальною,
неподдѣльною, не сочинемою, а текущею прямо изъ живыхъ ключей истиннаго
творчества. Истинно — творческiя явленiя никогда не бываютъ и не будутъ
исключительно господствующими ни въ какой литературѣ; всегда въ большихъ
размѣрахъ будетъ присутствовать примѣсь фальшивыхъ явленiй. Но
хорошо и то, что истинно творческiя явленiя не составляютъ у насъ, какъ бывало,
исключенiй изъ общаго правила, а вошли въ разрядъ обыкновенныхъ, постоянныхъ
фактовъ.
Каковы
бы ни были впрочемъ размѣры этихъ постоянныхъ, обыкновенныхъ фактовъ, быть
слѣпымъ въ отношенiи къ нимъ непростительно и не должно. Творческое
произведенiе, даже самое маленькое, есть вещь до такой степени дорогая и
прекрасная, что можно только жалѣть о тѣхъ, кто не умѣетъ ее
цѣнить. Такое произведенiе есть нѣчто болѣе дѣйствительное,
болѣе живое, болѣе правильное, чѣмъ многое множество иныхъ
краснорѣчивыхъ разглагольствiй и смѣлѣйшихъ теорiй.
Творческое созданiе не есть мечта, софизмъ, миражъ, оптическiй обманъ; оно есть
дѣйствительный предметъ, законно существующiй, въ себѣ самомъ
носящiй свое неотъемлемое право и оправданiе. Критика для такихъ созданiй
неопасна, скорѣе они опасны для критики; не критикъ ихъ судья, а они судьи
критика: достоинство критика опредѣляется тѣмъ, на сколько онъ
опнимаетъ ихъ достоинства.
Слѣдовательно
критика, неумѣющая цѣнить и понимать творческихъ произведенiй, не
умѣетъ видѣть самой яркой дѣйствительности, и если она
открыто пренебрегаетъ ими, то это признакъ, что она все болѣе витаетъ въ
области грезъ и мечтанiй.
Отсюда
прямо слѣдуетъ, чтó нужно говорить о повѣстяхъ
г–жи Кохановской.
Но
прежде чѣмъ мы перейдемъ къ этимъ истинно — творческимъ
произведенiямъ, читатели позволятъ намъ еще нѣсколько остановиться на
общихъ размышленiяхъ о нашей критикѣ. Заговоривъ о ея
слѣпотѣ, о фальши, которая въ ней господствуетъ, мы воспользуемся
случаемъ пояснить эти общiя положенiя частнымъ нагляднымъ примѣромъ.Мы
возьмемъ его изъ многоученой книги, изъ нашего Энциклопедическаго Соловаря Во второмъ его томѣ, который
вышелъ съ мѣсяцъ назадъ, есть статья «Аксаковъ». Не хотите ли
посмотрѣть, какъ оцѣнены въ немъ литературныя заслуги Сергѣя
Аксакова? Любопытства ради выпишемъ это мѣсто цѣликомъ:
«Критика
наша еще не сказала послѣдняго слова о значенiи Аксакова и трудовъ его въ
исторiи литературы. Первыя сочиненiя его, объ охотѣ и уженьи, но своей
спецiальности были замѣчены немногими. Масса публики даже жалѣла,
что мастерскiя описанiя и картины природы перемѣшаны въ этихъ произведенiяхъ
съ техническими подробностями, утомительными и непонятными для большинства.
Успѣху «Семейной Хроники» много содѣйствовало время ея появленiя
(1856 годъ), когда русская литература только что проснулась отъ долгаго
бездѣйствiя. Но и въ то время нашлись голоса въ журналитстикѣ,
обвинчвшiе автора, если не въ сочувствiе его, то по крайней мѣрѣ въ
совершенномиъ безучастiи къ такимъ личностямъ, какъ Куролесовъ и даже самъ
Багровъ, обходившiйся возмутительно съ своею женою и домашними. Петербургскiе журналы
находили, что невозможно было восхищаться подобнымъ характеромъ, и главнымъ
достоинствомъ разсказа считали типически вѣрное воспроизведенiе
дѣйствительности. Московскiе органы гласности, доводившiе поклоненiе
Аксакову до высшей степени, восторгались безусловно всякою строкою «Хроники» и
не совсѣмъ ловко опровегали всѣмъ извѣстный фактъ, что
исторiя семейства Багровыхъ — была исторiя дѣйствительно
существовавшихъ лицъ. Полемика эта была впрочемъ непродолжительна, и когда
черезъ два года явилось продолженiе «Хроники» — «Дѣтскiе годы
Багрова – внука» число хвалебныхъ статей объ этой книгѣ было
значительно меньше. Стали находить въ ней длинноты, скучныя повторенiя. Сама
публика встрѣтила книгу съ меньшимъ сочувствiемъ: интересъ ея былъ
замѣтно слабѣе. Когда же явились въ томъ же году, разныя мелкiя
сочиненiя автора, «Современникъ» высказалъ прямо, что видитъ во многихъ статьяхъ —
старческую болтовню и излишнее благоговѣнiе автора передъ каждою сторкою
произведенiй. Другiе журналы отозвались объ нихъ уклончиво, болѣе изъ
уваженiя къ прежнимъ заслугамъ и личнымъ достоинствамъ писателя. Смерть его
была встрѣчена съ сожалѣнiемъ всѣми, безъ различiя взглядовъ,
потомучто литература теряла въ немъ благороднаго независимаго дѣятеля».
Хороша
оцѣнка! Всего поразительнѣе конечно въ ней то, что составитель ея слѣпо вѣритъ
призрачному мiру нашей критики. Мнѣнiя онъ цѣнитъ кажется прямо по
количеству страницъ, на которыхъ они изложены, и не можетъ себѣ
прелставить, чтобъ гдѣ–нибудь могли существовать истины кромѣ
журналовъ, а въ особенности кромѣ «Современника». Все чтò говоритъ
авторъ, почти совершенно справедливо; дѣйствительно такъ отнеслась критикакъ Аксакову; на сама эта критика была изъ
рукъ вонъ слаба и несправедлива — одного этого факта не замѣтилъ
сотрудникъ «Энциклопедическаго Словаря».
Чтобъ
не вдаваться въ подробный разборъ и высавить однакоже всю противоположность,
которая существуетъ между миражемъ нашей критики и дѣйствительнымъ
положенiемъ дѣлъ въ литературѣ, мы попробуемъ сами составить отзывъ
объ Аксаковѣ въ паралель отзыву «Энциклапедическаго Словаря».
Разумѣется это будетъ только примѣръ, что не только свѣту, что въ окошкѣ.
Попробуйте
сравнить:
«Критика
наша, по недостатку въ последнѣе время критическихъ талантовъ, не
успѣла еще показать значенiя Аксакова, хотя онъ несомнѣнно занялъ
высокое мѣсто въ нашей литературѣ. Уже его сочиненiя объ
охотѣ и уженiи были замѣчены многими. Не смотря на техническiя
подробности, важныя для однихъ спецiалистовъ, эти сочиненiя читались
всѣми, потомучто главное ихъ достоинство состояло въ мастерскихъ картинахъ природы, русской
природы, почувствованной русскимъ человѣкомъ. Затѣмъ Семейная Хроника (1856) имѣла
громадный и вполнѣ заслужонный успѣхъ. Только совершеннымъ
отсутствiемъ глубокаго пониманiя обясняется то, что нашлись въ
журналистикѣ голоса, обвинявшiе автора то въ какомъ–то безучастiи, а то
напротивъ въ сочувствiи къ такимъ лицамъ, какъ Куролесовъ и Багровъ, въ ихъ
дурныхъ сторонахъ и поступкахъ. Этихъ критиковъ главнѣйшимъ образомъ
кажется занималъ вопросъ, чтò слѣдуетъ дѣлать — щедро
наградить или повѣсить Куролесова и Багрова? — и они были въ
крайнемъ недоумѣнiи, что не смотря на типически вѣрное и глубокое
изоображенiе дѣйствительности у Аксакова, они не въ состоянiи рѣшить
такого простого и легкаго вопроса. Впро¤емъ московскiе журналы отдали Аксакову
слѣдующую ему дань похвалы и удивленiя и, когда петербургскiе журналы
стали намекать, что «Хроника» есть исторiя дѣйствительно существовавшихъ
лицъ, справедливо замѣтили, что не въ этомъ дѣло. Хроника есть безъ сомнѣнiя главное
произведенiе С. Аксакова. Черезъ два года послѣ нея явились
«Дѣтскiе годы Багрова — внука», въ которыхъ проявился тотъ же
талантъ, хотя въ болѣе узкой рамкѣ. «Современникъ», не понимая всей
прелести этой книги, съ чрезвычайнымъ усердiемъ напалъ на нѣкоторыя ея
длинноты и повторен‘я. Когда же явились въ томъ же году разныя мелкiя сочиненiя
автора (въ которыхъ главное мѣсто занимаютъ его «Театральныя и
литературныя воспоминанiя»). «Современникъ», съ обычной смѣлостью и
тонкостью, нашолъ въ нихъ почти одну старческую болтовню и излишнее
благоговѣнiе автора передъ каждою строкою своихъ произведенiй. Эта
придирчивая и слѣпая критика не вызвала даже никакихъ опроверженiй со
стороны Москвы, по той простой причинѣ, что не стоила ихъ.
«Воспоминанiя», не смотря на малое историческое значенiе многихъ лицъ, которыя
въ нихъ дѣйствуютъ, представляютъ удивитльно живую картину и вполнѣ
воскрешаютъ передъ нами какое бы ни было, но все–таки наше былое время. Какъ бы то ни было, сочиненiя С. Аксакова
признаны въ настоящее время классическими, тоесть поставлены общимъ
мнѣнiемъ наряду съ лучшими произведенiями въ нашей литературѣ.
Преподаватели словесности повсюду употребляютъ ихъ въ школахъ, какъ образцы для
развитiя ума и вкуса въ своихъ питомцахъ».
Такъ,
по нашему мнѣнiю, нужно бы было измѣнить отзывъ «Словаря» объ
Аксаковѣ; Аксаковъ, какъ явленiе глубокое и огромное, необходимо долженъ
былъ стать камнемъ преткновенiя для узкой и слабой критики, и дѣйствительно
эта критика запнулась за него и выказала на немъ свое безобразное безсилiе.
Вотъ
фактъ нашей литературы, вотъ что въ ней дѣйствительно случилось.
Изъ
всего этого слѣдуетъ, что съ творческими произведенiями критика должна
обращаться чрезвычайно осторожно. Они лего безъ нея обойдутся; не смотря на
придирки и нападки, они найдутъ себѣ читателей, которые вполнѣ
оцѣнятъ ихъ достоинства. Повторимъ еще разъ: обращаясь къ творческимъ
произведенiямъ, обращается къ дѣйствительности яркой, незыблемой, отъ нея
независящей. Критика должна постоянно помнить, что сдѣлаться фантазiею,
призракомъ, миражемъ легче всего можетъ она, сама критика, а никакъ не предметъ
ея изученiя.
Говоримъ
это потому, что легкомыслiе, легкомысленное обращенiе съ предметаминашихъ
рѣчей у насъ въ большомъ ходу. Мы все шумимъ, все шалимъ, и думаемъ про
себя: а что за бѣда? Бѣды–то конечно мало, да и толку–то немного.
Серьозное
и глубокое слово рѣдко слышится у насъ; а между тѣмъ всѣ мы
мастера на разныя дерзкiя и самохвальныя рѣчи. Мы дескать всегда стоимъ
за истину. Да спрашивается еще, умѣете ли вы различать, чтò
истинно и чтò ложь? Мы всегда на сторонѣ прогресса. Да прежде
всего прогрессъ–то стоитъ ли на вашей сторонѣ? Мы за народ... Да знаете
ли вы хоть что–нибудь о народѣ, кромѣ того, что у людей головы на
плечахъ? Да умѣете ли вы еще любить, вы, которые торжественно заявляете о
своей пламенной любви?(1)
И
такъ первое, чтò надлежитъ имѣть всякому, кто говоритъ объ
истинѣ, прогрессѣ, народѣ, есть глубочайшее
благоговѣнiе къ истинѣ, прогрессу, народу. У кого нѣтъ этого
благоговѣнiя, кто не обнаруживаетъ смиренiя передъ предметами, о которыхъ
говоритъ, тотъ напрасно похваляется своей любовью къ разнымъ великимъ идеямъ.
Точно
таково же должно быть отношенiе критика къ произведенiямъ, о которыхъ онъ
судитъ. Если онъ не обнаруживаетъ уваженiя къ нимъ, если въ немъ нѣтъ
искренняго усердiя и старанiя проникнуть въ тайны творческихъ произведенiй, то
онъ всуе будетъ произносить имя критики.
Такiе
рѣчи намъ кажется особенно умѣстны въ настоящемъ случаѣ,
когда мы собираемся говорить о г–же Кохановской. Тотъ, кто сталъ бы
смотрѣть на нихъ съ какими–нибудь задними мыслями, кто сталъ бы
анализировать ихъ содержанiе съ цѣлью извлечь изъ него сухую формулу, кто
вздумалъ бы подвести ихъ подъ какую–нибудь готовую мѣрку и тѣмъ
порѣшилъ дѣло, тотъ едва ли бы получилъ послѣ этихъ операцiй
значительный результатъ. Чѣмъ хороши немногiя и необъемистыя произведенiя
г–жи Кохановской? Глубокою мыслью? Современностью вопросовъ?
Многостороннимъ и вѣрнымъ изображенiемъ какой–нибудь жизни, какой–нибудь эпохи?
Ничто подобное замѣтно не выступаетъ въ этихъ повѣстяхъ. Онѣ
не рѣшаютъ ни нашихъ вопросовъ, ничего не сравниваютъ и не противополагаютъ,
ни противъ чего не протестуютъ. Онѣ похожи на музыку, на пѣсню.
Такъ что критикъ, одаренный смѣлостью и безбоязненно прилагающiй къ
творческимъ произведенiямъ свои разъ навсегда готовые требованiя, легко можетъ
вычеркнуть произведенiя г–жи Кохановской изъ числа замѣчательныхъ
явленiй.
Чтò
мило, чтò дорого намъ въ
изящныхъ произведенiяхъ, — это легко чувствовать тому, кто умѣетъ
чувствовать, но сказать всегда трудно. Согласитесь, что самое сильное
впечатлѣнiе на васъ должно произвести то, чтò повергаетъ васъ въ изумленiе, чтò открываетъ передъ
вами какую–то безконечность, чтò шевелитъ въ васъ не извѣстныя,
будничныя струны, а именно струны таинственныя, чтò будитъ въ васъ
цѣлый мiръ новаго и указываетъ вамъ на безпредѣльно — далекiй
горизонтъ. Не то произведенiе хорошо, которое только опредѣленно
рѣшаетъ какойiнибудь вопросъ, которое только выражаетъ одну мысль, а то,
которое, рѣшая вопросы и опредѣляя мысли, въ тоже время даетъ вамъ
чувствовать весь океанъ вопросовъ, изъ которыхъ одинъ рѣшонъ, и всю
безконечность мыслей, изъ которыхъ одна вами понята. Есть книги, которыя будятъ
мысль; есть такiя, которыя ее успляютъ. Истинно творческiя произведенiя всегда
представляютъ нѣчто оживляющее и освѣжающее, тогда какъ могутъ быть
и такiя литературныя явленiя, которыя дурманятъ какъ бѣлена и усыпляютъ
какъ опiумъ.
Каковы
бы ни были достоинства формы и содержанiя повѣстей г–жи Кохановской,
онѣ преимущественно дороги намъ тѣмъ, что въ нихъ вѣетъ
свѣжий воздухъ, что онѣ производятъ на насъ дѣйствiе бодрящее
и освѣжающее. Онѣ исполнены поэзiи, то есть того свѣта,
который неожиданно озаряетъ давно знакомые предметы и открываетъ намъ кроющуюся
въ нихъ глубокую жизнь. Но кромѣ того эта поэзiя имѣетъ для насъ
еще какую–то особенную привлекательность и понятность. Этотъ свѣтъ
какъ–будто имѣетъ особенный оттѣнокъ, необыкновенно прiятный для
насъ, озаряющiй мiръ теплѣе и чище всякаго другого свѣта.
Если
въ поэтическихъ произведенiяхъ возможна народная самобытность, то безъ
сомнѣнiя только подъ тѣмъ условiемъ, что каждому народу доступно въ
поэзiи нѣчто особенное, трудно понятное или можетъ–быть вовсе непонятное
другимъ народамъ. Дѣло однакоже не въ томъ, чтобы имѣть что–нибудь
свое, особенное, другимъ недоступное; дѣло въ томъ, чтобы это свое стало
понятнымъ, особенное стало общечеловѣсескимъ. Въ своемъ частномъ нужно
открыть общее; самобытная народная поэзiя возможна не потому, что другимъ
народамъ недоступно это общее, а потому, что они не могутъ открыть его въ этомъ
частномъ. Общее же безсильно и ничтожно, какъ скоро оно не въ силахъ озарить
собою частнаго; намъ нужна своя поэзiя, потомучто поэзiя другихъ народовъ насъ
не удовлетворяетъ; чужая поэзiя остается для насъ общимъ, не проникающимъ въ
нашу частную, индивидуальную народную жизнь.
Вотъ
почему мы съ необыкновенною радостью встрѣчаемъ всѣ произведенiя,
отъ которыхъ вѣетъ нашей народной особенностью. Въ поэзiи, какъ и во
всемъ, передъ нами находится далекiй и свѣтлый идеалъ, и мы часто готовы
судить о произведенiяхъ поэзiи не по ихъ внутренней цѣльной гармонiи, а
по тѣмъ отрывочнымъ намекамъ, которыеуказываютъ намъ на нашъ дорогой
идеалъ. Въ такiхъ намекахъ состоитъ главная привлекательность произведенiй
г–жи Кохановской. Отъ нихъ вѣетъ русскимъ духомъ, русскою жизнью.
Русская
жизнь отзывается, хотя и не выражается вполнѣ (прибавляемъ это для
ясности), въ нихъ своими положительными
сторонами. У насъ есть писатели, которые съ несравненно бóльшимъ
искусствомъ, съ несравненно большею силою раскрываютъ намъ народную жизнь; ихъ
образы многостороннѣе, опредѣленнѣе, крѣпче, чѣмъ
лица г–жи Кохановской; но эти образы не того разряда, котораго мы ищемъ и
ожидаемъ. Мы ждемъ все еще другихъ
образовъ, а въ тѣхъ, которые уже даны намъ, — радуемся надеждѣ
на эти будущiя созданiя. Лица же г–жи Кохановской, хотя болѣе
блѣдныя, суть именно наши желанные образы, положительныя лица нашей
жизни. Это тѣ лица, на которыхъ можетъ
вполнѣ выразиться наша народная жизнь.
Въ
этомъ отношенiи произведенiя г–жи Кохановской могутъ быть поставлены въ одинъ разрядъ съ немногими явленiями
нашей литературы. Сюда мы относимъ напримѣръ Хронику С. Аксакова и нѣкоторыя произведенiя Пушкина,
изъ которыхъ главное — Капитанская
дочка. Все это суть разсказы, въ которыхъ художникъ прямо относится къ
жизни, тоiесть гдѣ онъ нисколько не сомнѣвается въ присутствiи
идеаловъ въ этой жизни, гдѣ онъ умѣетъ видѣть эти идеалы, и
просто разсказываетъ о томъ, какъ они проявились, какъ обнаружилось въ людяхъ и
въ жизни–то, чему всѣ должны поклоняться, чтó несомнѣнно
свято и дорого всѣмъ. При этомъ, проявленiя могутъ быть и незначительны и
даже очень просты, но вся ихъ цѣна заключается въ томъ великомъ,
чтó проявилось. Чтò за герои — Маша и Гриневъ въ
«Капитанской дочкѣ»? Но намъ дорога та почва, на которой они живутъ, то
святое и великое, чтó инсинктивно живетъ въ нихъ и дѣлаетъ ихъ
просыми, но истинными людьми, и притомъ русскими людьми.
Русская
поэзiя должна возрастать на почвѣ русской жизни. Между тѣмъ наша
настоящая, нынѣшняя жизнь, какъ это давно было сказано, раздвоена, не
имѣетъ цѣльности, необходимой для того, чтобы быть плодотворною
почвою. Въ каждомъ изъ насъ два человѣка: одинъ русскiй, нѣчто въ
родѣ Бѣлкина, и другой европеецъ, нѣчто въ родѣ
Гамлета, принца датскаго. Мы одинаково способны и производить такiе вещи, и
восхищаться такими вещами, какъ Каменный
гость и Капитанская дочка.
Тургеневъ, поэтъ современной жизни, озаряетъ намъ всѣ тайны этого
раздвоенiя, этой борьбы и совмѣщенiя элементовъ, не успѣвшихъ еще
придти въ равновѣсiе и согласiе. Писатели же, которые ищутъ цѣльныхъ,
почвенныхъ натуръ, необходимо должны были отступить или отъ настоящаго времени,
или отъ полнаго круга настоящей русской жизни. Капитанская дочка по своему времени принадлежитъ къ той же эпохѣ,
какъ и Семейная Хроника. Островскiй
преимущественно любитъ кругъ купечества, котораго внутренно еще касается наше
раздвоенiе.
Точно
такъ и г–жа Кохановская въ своихъ разсказахъ или отодвигается назадъ, во
времена Екатерины, или уходитъ въ глухiя мѣста, въ городки и помѣстья,
затерянныя въ нашей широкой Россiи и живущiе еще нетронутою народною жизнью.
Здѣсь поэта лицомъ къ лицу встрѣтила сама русская поэзiя,
встрѣтили русскiя пѣсни, такъ глубоко проникающiе народную жизнь,
такъ ярко освѣщающiя ее для того, кто умѣетъ ихъ понимать.
Пѣсни, эти самородки чистаго золота, составляютъ почти постоянный элементъ
повѣстей г–жи Кохановской. Лица этихъ повѣстей живутъ тою жизнью,
обнаруживаютъ тотъ взглядъ на мiръ, какой выразился въ народныхъ пʀсняхъ,
составляющихъ неотъемлемую принадлежность жизни этихъ лицъ. Герои и героини
г–жи Кохановской мастера нѣтъ, а если и не нѣтъ, то
вполнѣ сочувствовать пѣнiю другихъ.
Такимъ
образомъ передъ нами открывается свѣтлый мiръ, въ которомъ савма поэзiя
есть одинъ изъ главныхъ элементовъ и занимаетъ мѣсто, необходимо
принадлежащее ей въ гармоническомъ кругу жизни. Содержанiе этой жизни такъ же
просто, какъ содержанiе псенъ: родственныя привязанности, хозяйственныя
хлопоты, веселье съ тѣми же пѣснями, бракъ, рожденiе, смерть, и
память о милыхъ мертвыхъ... Все тоже, чтó вездѣ творится подъ
солнцемъ; но все это освѣщено русскою душою, прочувствовано русскимъ
сердцемъ. Завязкою драмы обыкновенно служитъ семейный деспотизмъ — крупная
черта нашей жизни. Если хотите, вѣдь это тоже вѣчная борьба,
постоянный драматическiй элементъ человѣческой жизни вообще. Глубокое
семейное чувство не можетъ не приходить въ столкновенiе и борьбу съ тѣмъ,
чтó его нарушаетъ, съ новою любовью, съ образованiемъ новой семьи.
Семейный
деспотизмъ у г–жи Кохановской смѣло является въ свѣтлыхъ
краскахъ, и это вовсе не вслѣдствiе какихъ–нибудь заднихъ мыслей, —
чтó главное. Онъ дѣйствительно можетъ
имѣть свѣтлыя краски. Деспотизмъ, какъ и эгоизмъ, какъ и самолюбiе,
составляетъ въ основанiи все–таки проявленiе личности. Любовь можетъ служить
основою деспотизма, точно такъ же какъ желанiе болѣе высокихъ силъ и
дѣйствiй — основою самолюбiя. Грубая форма можетъ быть всегда
прощена сердцемъ, какъ скоро она вся проникнута своимъ прекраснымъ
содержанiемъ, хотя разумѣется даже и простившiй не можетъ согласиться на
законность ея всегдашняго существованiя.
Нравоученiе
изъ этого всего то, что дикiя формы не должны закрывать отъ насъ истиннаго
своего содержанiя. Г–жа Кохановская, какъ поэтъ стороны жизни, необходимо
должна была показать намъ во многихъ случаяхъ всю несущественность формы передъ
содержанiемъ. Среди видимаго страха, деспотизма, насилiя, какимъ свѣтлымъ
ключемъ течетъ у нея внутренняя жизнь людей! Эта жизнь такъ же крѣпка и
здорова, какъ крѣпки и здоровы были эти люди среди тысячи неудобствъ и
излишествъ. Въ разсказѣ «Послѣ обѣда въ гостяхъ» повидимому
все сводится на заданную тему. Любовь Архиповна прямо хочетъ доказать своею
исторiею, что въ случаѣ разлада между мужемъ и женою, всегда жена
виновата. Конечно такъ она и думала, такъ и будетъ внушать всѣмъ, кому
можетъ. Между тѣмъ самый разсказъ, полный глубокой жизни, совершенно
ускользаетъ отъ всякой общей формулы и не имѣетъ въ себѣ и
тѣни чего нибудь оправдывающаго супружескiй деспотизмъ. Люди эти
признавали разныя правила, подчинялись извѣстнымъ предразсудкамъ, дурно
распредѣляли между собою власть, дурно понимали свои отношенiя. Но все это
покрыто, все сглажено, все искуплено ихъ живыми привязанностями, ихъ способностью
любить, ихъ глубоко — чувствующимъ сердцемъ, которое наконецъ примиряетъ
ихъ между собою и даетъ имъ годы истиннаго счастья. Внѣшняя жизнь со
всѣмъ ея разнообразiемъ и безобразiемъ является здѣсь просто какъ случай для обнаруженiя тѣхъ или
другихъ чувствъ; сердечныя же чувства оказываются истиннымъ содержанiемъ жизни.
Понятно,
что чѣмъ глубже поэтъ смотритъ на жизнь, чѣмъ меньше онъ
останавливается на одной поверхности явленiй, тѣмъ вѣрнѣе
струны, которыя онъ беретъ и тѣмъ прозрачнѣе озаряется жизнь. Все
грязное, нечистое, безобразное легко бросается въ глаза; его видятъ и не
художники, и часто принимаются рисовать съ него хаотическiя картины и мрачныя
карикатуры. Только художникъ способенъ уловить живую душу этихъ явленiй, и только
художникъ можетъ видѣть глубокiй свѣтъ, который иногда горитъ среди
этого мрака.
Но
видѣть, чувствовать — еще мало; нужно еще возсоздать жизнь съ ея
плотью и кровью; нужно, чтобы пониманiе перешло въ дѣло, и чувство въ
созданiе. Всѣ наши симпатiи на сторонѣ г–жи Кохановской; мы
вполнѣ сочувствуемъ всему, чему она сочувствуетъ въ своихъ образахъ. Но
полны ли и реальны ли эти образы — другой вопросъ. По нашему мнѣнiю
у г–жи Кохановской есть только одно вполнѣ безукоризненное
произведенiе, именно Послѣ
обѣда въ гостяхъ(1).
Здѣсь мѣра почти вполнѣ соблюдена; не только картина
приходится по рамкѣ, но здѣсь дано надлежащее мѣсто и мрачной
сторонѣ, и комизму жизни. Свѣтлый тонъ и краткость всего разсказа
совершенно естественны, потомучто разсказъ есть воспоминанiе и ведется отъ лица
героини.
Не
то въ другихъ разсказахъ. Въ Гайкѣ(1), объемъ не соотвѣтствуетъ
содержанiю. Какъ ни хороши пани воеводина, ея дочка и женихъ ея дочки, эти
образы не довольно полны, не имѣютъ такого обилiя реальныхъ чертъ, чтобы
занять столько мѣста. Отсюда повторенiя, длинноты и всякiя кудрявости,
которыя нимало не украшаютъ, а только обременяютъ картину.
Въ
разсказѣ «Изъ провинцiальной галлереи портретовъ»(1),
нѣтъ никакой растянутости, но зато краски выходятъ слишкомъ свѣтлы
и черты слишкомъ общи. Какъ будто сама это чувствуя, г–жа Кохановская называетъ
эту повѣсть сказкою о богатырѣ
Гаврилѣ Михайловичѣ. Во всемъ тонѣ этой сказки слышна
какая–то напряжонность, какiя–то лишнiя размахиванiя и вскрикиванiя.
А
между тѣмъ какое чудное содержанiе! Мы переносимся въ другой вѣкъ,
въ другой мiръ, въ жизнь тѣхъ людей, которыхъ рождали во времена
пѣсенъ и пляски и которые умирали своею смертью. Эта жизнь сложилась
крѣпко, имѣла незыблемый строй, твердыя начала, признаваемыя за
неподверженныя сомнѣнiю святыню. На такой твердой почвѣ развертывалось
тогда индивидуальная жизнь, и посмотрите, какъ она была полна и прекрасна. даже
деспотизмъ семейный, деспотизмъ помѣщицкiй не мѣшалъ ей, потомучто
принимался за явленiе нормальное.
Особенно
замѣчательны въ этой повѣсти отношенiя между отцомъ, дочерью и
женихомъ, отношенiя мастерски схваченныя. Женихъ, которому отказалъ отецъ
невѣсты, является однакоже къ нему въ домъ.
«Извините
меня, Гаврила Михайловичъ, развязно говорилъ онъ. Я совсемъ было не думалъ
заѣзжать къ вамъ и, сами вы знаете, не съ руки мнѣ; да вотъ,
проѣзжая, увидѣлъ въ окно Анну Гавриловну, и какъ я самъ здѣсь,
вы меня не спрашивайте».
—
Приборъ! сказалъ Гаврило михайловичъ, не спрашивая и сажая за обѣдъ
гостя.
Такимъ
образомъ дѣло идетъ на чистоту. Два деспота ведутъ борьбу лицомъ къ лицу,
какъ будто вполнѣ сознавая, что ихъ воля не имѣетъ никакого права
совершенно помѣшать естественному ходу вещей. Гаврила Михайловичъ даже
ничего не говоритъ своей дочери; положимъ это слишкомъ. Но вѣрная та
черта, что онъ ея не пугаетъ, не внушаетъ ей повиновенiя правамъ отца; онъ такъ
ее любитъ, что не можетъ этого сдѣлать, и молча признаетъ за нею право
противодѣйствовать своей власти. Дѣло идетъ просто о томъ, чья возьметъ; и чья возьметъ тотъ и
правъ. нельзя не видѣть, что это очень послѣдовательно.
Деспотизмъ
здѣсь получаетъ совершенно внѣшнѣе значенiе, какъ явленiе,
уже само собою потерявшее свою существенность. Драмы собственно здѣсь не
выходитъ, такъ какъ она вышла въ исторiи Любовь Архиповны. Существеннымъ въ
исторiи Гаврила Михайловича остались простыя семейныя отношенiя, глубокая любовь
между членами семьи, слегка взволновавшаяся, а потомъ расширяющаяся прибытiемъ
новыхъ членовъ.
Съ
сочувствiемъ глядя на этотъ мiръ, уже прожитой, уже исчезнувшiй, мы конечно не
получаемъ желанiя возвратиться къ его отношенiямъ, къ его формамъ и нравамъ.
Чему же мы сочувствуемъ? Неужели семейному деспотизму? Конечно нѣтъ. Но
самое сочувствiе наше уже показываетъ, что есть въ этомъ мiрѣ черты намъ
родственныя, что сохранились въ насъ самихъ живыя нити, связывающiя насъ съ этимъ
мiромъ, что въэтомъ мiрѣ была и любовь. Таково напримѣръ
крѣпкое семейное начало. Оно такъ глубоко залегло въ природу русскаго
человѣка, что какiя бы формы ни принимало, какимъ бы колебанiямъ ни
подвергалось, безъ сомнѣнiя навсегда сохранитъ надъ ними свою силу именно
потому, что главное его основанiе не въ формѣ, ни даже въ преданiи, а въ
любви.
Въ
заключенiе скажемъ, что разсказы г–жи Кохановской писаны прекраснымъ и
своеобразнымъ языкомъ. Вполнѣ знакомая съ народною рѣчью, она
почерпнула изъ нея для своихъ разсказовъ богатство, силу и свѣжесть выраженiя.
Очень жаль, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ эти прекрасныя свойства переходятъ
въ вычурность и кудренатость, и слѣдовательно совершенно теряются. Намъ
кажется, что г–же Кохановской нѣтъ никакой нужды насиловать себя ни
въ изобрѣтенiи, ни въ изложенiи. При ея глубокомъ талантѣ ей вовсе
ненужно еще особенно стараться быть народною,
писать чрезвычайно порусски. Она
можетъ, какъ мы думаемъ, дать себѣ полную свободу, и писать чтó
пишется. А чтò бы она ни писала, все будетъ въ чисто — народномъ
духѣ и будетъ звучать чисто — народнымъ языкомъ.
Безъ
сомненiя мы еще неразъ встрѣтимся съ произведенiми г–жи Кохановской,
отъ которыхъ многаго ожидаемъ. Мы надʀемся при другомъ случаѣ
поговорить о ней подробнѣе, а теперь ограничиваемся этимъ легкимъ очеркомъ.