Собранiе литературныхъ статей Н. И. Пирогова. Одесса, 1858 г.

Собранiе литературно–педагогическихъ статей Н. И. Пирогова. Кiевъ, 1861 г.

____

Нечасто приходится нашей критикѣ имѣть дѣло съ такими свѣтлыми явленiями русской жизни, каковъ Пироговъ. Наша критика не слишкомъ–то избалована, а публицистика — еще того менѣе. Рѣдко–рѣдко слышится истинно честный, энергичный голосъ, повторяющiй незаученныя фразы и идущiй прямо отъ сердца. Изъ тысячи нашихъ quasi–общественныхъ дѣятелей не много такихъ, о которыхъ безъ всякаго страха и упрека можно бъ было сказать, что они дѣйствительно имѣютъ здоровыя и честныя убѣжденiя и съ твердой рѣшимостью и энергiей проводятъ ихъ въ жизнь. Дубовъ мало у насъ, а вотъ если хотите, качающихся по вѣтру осинъ такъ сколько угодно. Зато усталый, неслишкомъ обласканный прелестными ландшафтами взглядъ съ любовью останавливается хотя бы на кажущемся дубѣ. Наконецъ–то не осина! съ удовольствiемъ говорите вы. Такова ужь видно вообще скупость жизни: какiе–нибудь комары плодятся въ ней мильонами, а лучшiе, благороднѣйшiе организмы — только единицами.

Не многимъ людямъ удается такъ хорошо поставить себя во мнѣнiи общества, какъ это удалось г. Пирогову. Онъ обратилъ на себя вниманiе всего нашего образованнаго меньшинства какъ представитель нѣкоторыхъ лучшихъ его упованiй. Его внѣшнiе успѣхи принимались обществомъ за знаменье добраго лучшаго времени, а неудачи служили указанiемъ ему на подводные камни для русскаго прогреса.

Г. Пироговъ доказываетъ намъ собою, что жизнь у насъ не замирала совершенно, что и въ то время, которое мы привыкли считать образцовымъ по безплодности мысли и дѣла, сохранялись и развивались такiе здоровые и ясные взгляды, представителемъ которыхъ оказался г. Пироговъ. Какъ фактъ русской жизни, съ этой стороны онъ глубоко поучителенъ. Съ другой стороны, если подумать, что такая энергическая воля должна была дѣлать по необходимости уступки средѣ, въ которой хотѣла проводить свои убѣжденiя, если подумать, что въ нашей жизни вдругъ сдѣлался ненужнымъ такой дѣятель, какъ г. Пироговъ, то невольно задумываешься надъ такой жизнью.

Г. Пироговъ приобрѣлъ себѣ въ обществѣ репутацiю умнаго, честнаго дѣятеля. Надобно сказать вообще, что нигдѣ такъ быстро не создаются репутацiи, какъ у насъ. Общество наше слишкомъ неприхотливо и невзыскательно. Постоянно находясь подъ гнетомъ разныхъ обстоятельствъ, оно приучилось цѣнить даже отрицательныя качества въ людяхъ. Оно ставитъ лицу въ заслугу и то одно, что оно, пользуясь всѣми ресурсами власти, не употребляетъ ихъ къ вящей общественной тяготѣ. Онъ, говорятъ, могъ зло сдѣлать, да не сдѣлалъ, и то хорошо. Такой фактъ конечно совершенно естественъ. Если вы привыкли получать постоянные толчки, напримѣръ когда вы ѣдете по большой дорогѣ, изрытой ямами и въ плохой одноколкѣ, то нечего удивляться, если она приучитъ васъ цѣнить даже ту дорогу, которая не награждаетъ васъ большими толчками, хотя и она не безъ ухабовъ и вы не сидите въ покойномъ дормезѣ. Когда много у васъ друзей, вы становитесь разборчивы въ своихъ рукопожатiяхъ и въ дружескихъ объятiяхъ. Когда ихъ нѣтъ или очень мало, неудивительно, что вы броситесь на шею и осыплете всѣми возможными прiятными эпитетами человѣка, который пошевелилъ еще только пальцемъ, чтобъ подать вамъ руку. Все это рѣшительно въ порядкѣ вещей. Чуть немного заслышите вы выходящiй изъ ряда обыкновенныхъ, смѣлый, энергичный голосъ, вы напрягаете свой слухъ и готовы удѣлить полное свое вниманiе новому, необыкновенному голосу. Оттого у насъ нерѣдки и случайныя репутацiи, которыя впрочемъ и падаютъ такъ же скоро, какъ и составляются.

Все это мы говоримъ, вовсе неимѣя въ виду репутацiю г. Пирогова, а такъ, знаете ли, къ случаю. Популярность г. Пирогова не имѣетъ ничего общаго съ громкими, случайными популярностями. Энергическiй голосъ г. Пирогова послышался уже очень давно. Время, когда онъ раздался, было быть–можетъ счастливѣйшимъ для литературы временемъ, особенно сравнительно съ прежнимъ. Послѣ долгаго застоя, послѣ молчанiя, она вступила на борьбу со зломъ, полная сознанiя своей силы, полная самыхъ горячихъ и пылкихъ надеждъ. Мы похожи были тогда на ребенка, котораго долго держали подъ строжайшей опекой, потомъ поослабили за нимъ надзоръ и дали ему почувствовать, что онъ можетъ кое о чемъ мыслить и говорить. На арену тогда выступили многiе бойцы, готовые каждый переломить свои копья со зломъ и людскою неправдою. Но между тѣмъ какъ многiе голоса забыты, публика до сихъ поръ цѣнитъ и уважаетъ голосъ г. Пирогова. Она сразу замѣтила въ немъ что–то особенное, не пускаемое на вѣтеръ, не искуственное, сочиненное на заданную тему, а правду, честно и энергично высказанную намъ въ глаза...

Г. Пироговъ поднялъ вопросъ о нашемъ воспитанiи. Онъ не принадлежалъ къ типу тѣхъ дешовыхъ отрицателей, которые поднимаютъ шумъ изъ–за украденныхъ крохъ, которые нападаютъ на одни только мелочныя проявленiя зла, потомучто въ этомъ случаѣ отрицанiе всегда можетъ быть безопаснымъ. Отрицанiе г. Пирогова шло гораздо глубже: оно затрогивало цѣлую педагогическую систему, по которой у насъ приготовлялись такъ называемые образованные люди. Его голосъ былъ плодомъ долгой думы, можетъ–быть долгой жолчи, копившейся во время долгаго безсильнаго молчанiя. Оттого онъ не могъ быть не энергичнымъ, не могъ не будить повидимому спавшую мысль общества. Въ его «Вопросахъ жизни» и теперь чувствуется какая–то неотразимая сила убѣжденiя, видна глубина взгляда, понимающаго гдѣ зло и чѣмъ его лечить нужно.

Бѣда наша въ томъ, что вопросы жизни, задѣтые еще въ 1856 году, и до сихъ поръ остались тѣми же вопросами. Въ теорiи мы пожалуй сдѣлали большой педагогическiй прогресъ. Но на практикѣ сдѣланъ ли онъ — это еще вопросъ. Школа и жизнь далеко еще не вошли въ должныя, желанныя отношенiя другъ къ другу. Рутина жизни давитъ школу, ея мелочная сторона и до сихъ поръ отражается на всей нашей педагогической системѣ. Вмѣсто того чтобъ въ живомъ взаимодѣйствiи находить взаимную поддержку, школа и жизнь отъ ненормальныхъ взаимныхъ отношенiй страшно проигрываютъ. Жизненная рутина хочетъ дать свое направленiе школѣ, подчинить ее своимъ цѣлямъ, дать ходъ сообразный съ ея интересами. Школа, ничего сравнительно недѣлая въ пользу собственно жизни, весьма много дѣлаетъ для ея рутины.

Отказаться отъ всякихъ отношенiй къ жизни школа не можетъ. Вѣдь она есть ничто иное какъ созданiе же жизни. Лишь только общество сознало, что для него нужно какое–нибудь развитiе, что природныя свои силы человѣкъ долженъ какъ–нибудь развивать и укрѣплять, оно устроиваетъ для этой цѣли школу. Значитъ по самому происхожденiю своему школа тѣсно связана съ жизнью. А воспитатели и ученики развѣ не живутъ въ обществѣ, развѣ на нихъ оно не имѣетъ никакого влiянiя? Да и что это было бы за мертвое, сухое, безплодное созданiе, еслибъ школа отказалась отъ всякаго жизненнаго контроля? Значитъ главное дѣло только въ томъ, чтобы эти связи ихъ были здоровыя, чтобы ихъ не связывала какая–либо мертвенность... Но въ томъ–то и бѣда, что школа всего чаще подпадаетъ подъ рутинное влiянiе жизни. Въ этомъ случаѣ школа и жизнь похожи на больныхъ одинаковыми болѣзнями, которые чувствуютъ симпатiю другъ къ другу особенно потому, что они страдаютъ однимъ и тѣмъ же недугомъ. Мы укажемъ эти главные пункты рутинныхъ связей школы съ жизнью... Это поможетъ намъ представить многое въ нихъ въ гораздо яснѣйшемъ свѣтѣ.

И прежде всего посмотрите, какъ отражается на нашей школѣ утилитаризмъ нашей жизни. Нашъ XIX вѣкъ попреимуществу называется индустрiальнымъ или практичнымъ. Въ этомъ пожалуй можно видѣть и достоинство его, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ же заключается отчасти и его недостатокъ. Безспорно то, что нашъ вѣкъ неслишкомъ–то сильно можетъ сочувствовать всякой мысли, летающей подъ небесами. Онъ не признаетъ искуства ради искуства, науки для самой же науки... Ныньче говорятъ: дайте намъ что–нибудь практичное, изъ чего можно было бы извлечь непосредственную пользу. Но отрывая мысль отъ облаковъ, нашъ вѣкъ иногда черезчуръ пригвождаетъ ее къ землѣ. Упорно отрицая все что не приноситъ прямой, непосредственной пользы, онъ ради ближайшихъ своихъ выгодъ уже слишкомъ многое иногда относитъ къ области безполезнаго для себя. Примѣровъ этого безчисленное множество въ жизни и литературѣ.

Такого рода утилитаризмъ жизни былъ причиной такъ–называемой практичности воспитанiя. Никто не споритъ противъ того, что воспитанiе должно быть въ извѣстномъ смыслѣ практичнымъ. Жизнь, создавая школу для развитiя своихъ дѣятельныхъ силъ, имѣетъ право требовать, чтобы школа дѣйствительно развивала молодыя силы, развивала въ молодыхъ натурахъ чисто–человѣческiя стороны и тѣмъ приносила обществу пользу. Не о такой практичности воспитанiя самой существенной себѣ пользы, возможной для него въ томъ только случаѣ, когда школа будетъ развивать у себя въ собственномъ смыслѣ людей, — онъ требуетъ отъ нея пользы для мелкихъ будничныхъ своихъ потребностей, и примѣнительно къ своимъ мелкимъ потребностямъ — даетъ направленiе и цѣль воспитанiю. Школа особенно бѣдствуетъ тамъ, гдѣ этотъ утилитаризмъ развился на сословныхъ интересахъ, при особыхъ историческихъ обстоятельствахъ, стѣснявшихъ чисто–человѣческое развитiе общества. Вотъ въ такихъ–то случаяхъ быстро идетъ впередъ опошленiе обоихъ.

Энциклопедизмъ и такъ–называемый реализмъ или спецiализмъ въ воспитанiи былъ плодомъ именно этого утилитаризма жизни, давившаго на школу. Утилитаризмъ прежде всего требуетъ отъ молодой натуры, чтобъ изъ нея вышелъ впослѣдствiи полезный, практическiй человѣкъ. Онъ цѣнитъ науку не потому, что она всего болѣе развиваетъ въ молодомъ своемъ адептѣ человѣческiя стороны, а болѣе всего потому, что она можетъ надѣлить его полезными въ жизни познанiями. Успѣхи воспитанiя и образованiя утилитаризмъ измѣряетъ не мѣрой развитiя, какое даютъ они молодому поколѣнiю, а мѣрой пригодности его для будничныхъ потребностей жизни. Поэтому вмѣсто развитiя молодыхъ силъ онъ требуетъ отъ школы, чтобъ молодое поколѣнiе имѣло какъ можно болѣе свѣдѣнiй, потому дескать что у насъ мало знающихъ людей, да и лишняго знанiя за плечами не носишь... Отсюда обремененiе нашихъ учебныхъ програмъ множествомъ такъ–называемыхъ полезныхъ наукъ. Оно совершенно естественно при нашихъ взглядахъ на воспитанiе и образованiе... Еслибы цѣль ихъ полагалась нами только въ развитiи человѣческихъ сторонъ воспитанниковъ, тогда мы поняли бы, что многiя вещи, требуемыя нами отъ нихъ, непринося особенно важной пользы для человѣческаго ихъ развитiя, развѣ только задерживаютъ его. Но бѣда–то въ томъ, что намъ хочется не столько образовать изъ молодыхъ натуръ людей, сколько помочь нашей жизни, приготовивъ для нея полезныхъ, многосвѣдущихъ слугъ. Поэтому, когда станемъ создавать програму образованiя съ принципомъ полезности въ головѣ, то обремененiе ея множествомъ наукъ совершенно неизбѣжно. И та наука можетъ пригодиться въ жизни, и эта и т. д.; вотъ и расширяется програма, пока уже время не вступится въ права свои, отказываясь удлиннять дни и недѣли для преподаванiя полезныхъ наукъ.

Такъ же естественно появленiе въ нашемъ воспитанiи и исключительно спецiализма. Воспитанiе у насъ, каъ извѣстно, до настоящаго почти времени было привилегiей нѣкоторыхъ классовъ. Нѣкоторыя занятiя, требующiя извѣстныхъ свѣдѣнiй и de jure и de facto тоже оставались неотъемлемой принадлежностью привилегированныхъ классовъ. Но численность ихъ очень невелика; на спецiалистовъ только по призванiю общество не расчитывало. Прибавьте къ этому сословный характеръ нашего быта, отчего утилитаризмъ воспитанiя долженъ былъ получить особенный характеръ и особенную силу. Съ другой стороны, системы, заправлявшiя нашимъ развитiемъ, тоже не могли отказаться отъ воспитанiя, какъ одного изъ средствъ къ поддержанiю своей силы. Удивительно ли, если при такихъ обстоятельствахъ, утилитаризмъ сдѣлалъ изъ школы своего рода фабрики, гдѣ сообразно съ извѣстными цѣлями выработывалось извѣстное количество людей? Въ этомъ случаѣ не наука стала давать направленiе школѣ, опредѣлять методъ и прiемы преподаванiя, а школа, подъ влiянiемъ рутиннаго утилитаризма жизни, стала выбирать извѣстные циклы наукъ, обдѣлывала ихъ сообразно съ своими цѣлями и развивала ихъ въ томъ направленiи и томъ духѣ, въ какомъ это ей нужно было. Въ такихъ обстоятельствахъ, школѣ, ясное дѣло, некогда хлопотать о человѣческомъ развитiи своихъ учениковъ. Фактъ рожденiя въ той или другой средѣ сталъ опредѣлять для каждой личности ея спецiализмъ въ наукахъ... Объ этомъ впрочемъ школа и не горевала много; ея долгъ — дѣлать свое дѣло, навязанное ей утилитаризмомъ жизни, а что за плоды отъ того будутъ, это до нея не касается. Были ли, есть ли теперь эти школы–фабрики, — рѣшить это предоставляемъ своимъ читателямъ.

Долгъ платежомъ красенъ, говоритъ пословица — и вотъ почему плата школы жизни рутиной за рутину имѣетъ въ высшей степени характеръ законности. Возьмемъ напримѣръ школы, гдѣ утилитарное направленiе вѣка выразилось въ энциклопедическомъ направленiи воспитанiя. Онѣ стараются вбить какъ можно болѣе знанiй въ голову своихъ воспитанниковъ. Чтоже дѣлаетъ изъ нихъ школа, давшая у себя прiютъ энциклопедизму? Чаще всего случается, что изъ нея выходитъ энциклопедистъ не энциклопедистъ, но и не спецiалистъ, а такъ что–то вродѣ Евгенiя Онѣгина. Онъ можетъ сказать:

Мы всѣ учились понемногу,

Чему–нибудь и какъ–нибудь,

можетъ

Безъ принужденья въ разговорѣ

Коснуться до всего слегка,

Съ ученымъ видомъ знатока,

Хранить молчанье въ важномъ спорѣ...

и если такой юноша — спецiалистъ въ чемъ–нибудь, то развѣ «въ наукѣ страсти нѣжной». Поверхностнымъ всезнайствомъ учениковъ своихъ школъ отплачиваетъ жизни за ея утилитарное о ней попеченiе. А изъ такихъ quasi–энциклопедистовъ выходятъ фразёры, шарлатаны въ наукѣ. Не отъ этого ли и «заѣла» насъ «фраза»? Вѣдь если не воспиталась въ насъ любовь къ сущности дѣла, старанье глубоко вникнуть въ предметъ и добросовѣстно заниматься имъ, такъ на чемъ же приходится выѣзжать въ жизни, какъ не на фразѣ? Возьмемъ въ примѣръ другой родъ школъ, такъ называемыхъ реальныхъ или спецiальныхъ школъ, гдѣ воспитываютъ будущихъ дѣятелей всякаго рода. Тутъ съ самаго перваго времени воспитанiя и образованiя молодая натура знакомится преимущественно съ полезными знанiями, съ которыми непосредственно придется имѣть ей дѣло въ будущемъ служенiи. Изъ ребенка–спецiалиста выходитъ ли послѣ взрослый спецiалистъ? Далеко нѣтъ. Безспорно, что спецiальность нужна для современнаго человѣка, что на спецiализированiи наукъ основываются всѣ его будущiя надежды и упованiя. Но дѣло въ томъ, что для успѣха въ спецiальномъ занятiи извѣстной наукой и отраслью ея необходимо нужно предварительное истинное человѣческое развитiе. Иначе спецiалистъ можетъ сдѣлаться похожимъ на крыловскаго пѣтуха, роющагося въ кучѣ сору. Вопервыхъ и спецiалистъ долженъ имѣть развитыя силы и способности, долженъ владѣть синтезомъ... А раннее спецiальное образованiе никогда не въ состоянiи развить въ молодой натурѣ способности синтезировать. Исключительное занятiе только извѣстнымъ родомъ фактовъ понеобходимости сообщитъ одностороннее направленiе уму. Человѣкъ, съ малолѣтства привыкшiй смотрѣть въ одномъ направленiи, подъ извѣстнымъ угломъ зрѣнiя, ниразу не сходившiй съ извѣстной точки, не сумѣетъ и сдвинуться съ нея, когда того потребуютъ обстоятельства. Отсюда такъ часто встрѣчаются у насъ: рутина въ наукѣ, принятыя точки зрѣнiя, извѣстные взгляды, трудно уступающiе мѣсто новымъ, живымъ взглядамъ, упорно отвергающiе даже факты, какъ скоро они заставляютъ рутинера–спецiалиста смотрѣть на свою науку съ другой точки, подъ другимъ угломъ зрѣнiя... Фактъ очень жалкiй, тѣмъ неменѣе возникающiй естественно, потомучто рутинеръ въ наукѣ и не подозрѣваетъ возможности другого направленiя въ наукѣ, другихъ въ ней результатовъ кромѣ тѣхъ, съ какими онъ знакомъ. Очевидно, что подобнаго рода адептовъ науки въ собственномъ смыслѣ нельзя назвать спецiалистами, потомучто отъ узкаго, тупого академизма наука или ничего не выигрываетъ, или выигрываетъ очень немного. Да хорошо бы еще, еслибы реальное воспитанiе образовывало хотя бы такихъ спецiалистовъ. Чаще всего и этого не достигаетъ спецiальная школа. Молодой умъ требуетъ разнообразiя, его нельзя кормить всегда однимъ и тѣмъ же матерьяломъ. Поэтому при реальномъ образованiи повторяются такого рода вещи: или молодой умъ тупѣетъ, потомучто одностороннее образованiе не даетъ ему сильныхъ побужденiй къ развитiю и заглушаетъ его; или же молодой умъ теряетъ всякую охоту къ занятiямъ вѣчно однимъ и тѣмъ же и занимается ими только для формы, для приличiя. Очевидно, оба эти рода молодыхъ умовъ не выйдутъ съ истиннымъ спецiальнымъ образованiемъ; они — спецiалисты по формѣ, спецiалисты изъ приличiя.

Сообразивъ такимъ образомъ различныя обстоятельства нашего воспитанiя и обрзованiя, мы поймемъ очень многiя явленiя въ нашей жизни. Вотъ говорятъ, что къ намъ не привилась наука. А вѣдь странно немного, отчего это не привилась она у насъ, тогда какъ напримѣръ она есть въ Германiи и въ Англiи? Но когда сообразимъ, такова ли система нашего образованiя, чтобъ могла она найти себѣ многихъ адептовъ въ молодомъ поколѣнiи, то отсутствiе у насъ науки становится совершенно понятнымъ. Ни энциклопедизмъ, ни русскiй реализмъ въ воспитанiи никогда не создадутъ ученаго. Въ первомъ случаѣ, образованiю его мѣшаетъ ранняя привычка ума скользить поверхностно по всѣмъ предметамъ, во второмъ — недостатокъ правильнаго человѣческаго развитiя, недостатокъ синтеза. А мы еще жалуемся, что въ нашей жизни мало людей энергичныхъ, понимающихъ истинные интересы страны и не хотимъ понять, что тутъ виноватъ энциклопедизмъ и узкiй реализмъ. Всезнай негоденъ для серьозной общественной дѣятельности, потомучто неспособенъ глубоко вникать въ сущность предметовъ и слѣдовательно не можетъ совершенно вѣрно и глубоко понять общественные интересы. А спецiалистъ отъ ногтей юности неспособенъ возвыситься до пониманiя общихъ интересовъ; онъ съ малолѣтства привыкъ все мѣрить своимъ аршиномъ и неподозрѣваетъ, чтобъ что–нибудь было на свѣтѣ другое, кромѣ его аршина. Такимъ образомъ и случается, что или мы обо всемъ на свѣтѣ толкуемъ, такъ–сказать либеральничаемъ, незаглядывая при этомъ въ самую суть дѣла, или бываемъ тупы, апатичны къ общественнымъ вопросамъ; примемся горячо за новенькiй вопросъ и скоро же покинемъ его, несдѣлавъ серьозной попытки рѣшить его. Въ основѣ такой нашей непривычки серьозно и долго заниматься общественными вопросами именно лежитъ нелюбовь къ серьозному труду, — плодъ нашего утилитарнаго воспитанiя.

На господство авторитета въ воспитанiи мы смотримъ тоже какъ на самый законный плодъ утилитарнаго деспотизма жизни надъ школой. Тутъ случаются также любопытныя исторiи. Иной самъ не вѣритъ въ какой–нибудь извѣстный авторитетъ, отрицаетъ его, но лишь дѣло коснется до отрицанiя его въ воспитанiи, тутъ онъ начинаетъ поддерживать, если не его состоятельность, то покрайней–мѣрѣ полезность. Намъ вспомнилась при этомъ извѣстная фраза Вольтера, что еслибы небыло одного всѣмъ извѣстнаго предмета, то его пришлось бы выдумать. Мы говоримъ это вовсе не къ тому, чтобы отрицать нужду въ воспитанiи такихъ высокихъ авторитетовъ. Мы хотимъ только указать здѣсь наглядный тотъ способъ умозаключенiй, какого на практикѣ держатся люди, смѣлые иногда въ теорiи. А о большинствѣ и говорить нечего. Тутъ авторитетъ мнѣнiй, взглядовъ, условныхъ точекъ зрѣнiя на вещи господствуетъ безгранично, и главное, вторгается въ молодую душу. Жизнь хочетъ прежде всего отъ молодого человѣка, чтобъ изъ него вышелъ полезный слуга ей. Полезнымъ же она признаетъ такого только человѣка, который готовъ поддержать умственное, нравственное, какое угодно statu quo общества. Вотъ и развивается въ школѣ утилитарное обереганiе разнаго рода авторитетовъ, вотъ и опекается молодая натура отъ всего такъ–сказать опаснаго въ мысли и въ практикѣ. Родители, пока дитя живетъ въ домѣ ихъ, спѣшатъ надѣлить своихъ дѣтей житейскою мудростью, развить въ нихъ покорность передъ авторитетомъ житейскихъ общепринятыхъ убѣжденiй. А въ школѣ еще болѣе спѣшатъ подчинить воспитанника авторитету преданiя и формы. Наука тамъ не очень смѣетъ разрушить разнаго рода авторитеты; ей позволяется говорить тамъ настолько, насколько это не мѣшаетъ видамъ приготовленiя изъ молодой натуры — полезнаго дѣятеля. А что сказать объ этомъ вторженiи рутинной формы въ школу, которою хотятъ привить къ молодому уму условную общественную нравственность? Намъ никакъ нельзя допустить, чтобъ дитя хотя на минуту могло идти въ разладъ съ нашими предразсудками и мнѣнiями. Такая система находитъ въ себѣ дѣятельнаго помощника въ личномъ авторитетѣ, и не этимъ ли можно объяснить происхожденiе тѣхъ золотыхъ годовъ, когда «неразсуждать» было главнымъ патетическимъ мѣстомъ въ педагогическомъ краснорѣчiи?

Чѣмъ же оканчивается въ послѣднихъ своихъ результатахъ эта смѣшная педагогическая дѣятельность въ пользу авторитетовъ? Тутъ могутъ быть два случая: или общество успѣваетъ въ школѣ подчинить личность господству своихъ авторитетовъ, или же не успѣваетъ. Въ первомъ случаѣ школа даетъ жизни людей, которые не вносятъ въ жизнь ничего новаго, никакой свѣжей струи. Это люди неслишкомъ надежные для прогреса: они успѣваютъ въ своей жизни сдѣлать болѣе для рутины, для большаго утвержденiя и развитiя ея, чѣмъ для движенiя общества впередъ... Жизнь повидимому приобрѣтаетъ полезнаго человѣка, потомучто онъ мирно входитъ въ обыкновенную рутинную колею, всю жизнь свою идетъ себѣ проторенной уже дорожкой и затѣмъ такъ же мирно, незамутивъ воды, отправляется... къ отцамъ. Но въ этомъ случаѣ общество только упрочиваетъ неизбѣжность своей смерти, падаетъ подъ тяжестью своей же собственной рутины. Зато здоровая личность, которая подъ давленiемъ авторитета успѣваетъ сколько–нибудь сохранить себя отъ тупого подчиненiя ему и выноситъ изъ школы сколько–нибудь сомнѣнiя въ состоянiи давившихъ ее авторитетовъ, — эта личность по вступленiи въ жизнь, по закону реакцiи, становится въ самое сильное отрицательное отношенiе къ нимъ. Она тѣмъ сильнѣе отрицаетъ авторитеты, чѣмъ сильнѣй прежде они посягали на ея умственную самостоятельность. Въ этомъ случаѣ она нетолько отвергаетъ авторитетъ всякаго лица, но и всякаго мнѣнiя, попадаетъ въ разрядъ сильнѣйшихъ нигилистовъ. Мы твердо убѣждены, что такой сильнѣйшiй нигилистъ, каковъ напримѣръ Базаровъ, могъ выдти только изъ такой школы, гдѣ безусловно и безгранично царили всякаго рода авторитеты. Жизнь тутъ ничего не выигрываетъ, потомучто эти люди, отрицая всѣ основы ея, неспособны стать въ близкое отношенiе къ ней и потому теряютъ всякую возможность дѣйствовать, имѣть на нее влiянiе и слѣдовательно давать ей какой–нибудь толчекъ. Они не могутъ понимать другъ друга и слѣдовательно не могутъ имѣть какихъ–нибудь общихъ точекъ соприкосновенiя, при которыхъ было бы возможно какое–нибудь ихъ взаимодѣйствiе.

Итакъ вотъ этотъ утилитаризмъ, который своею рутинною стороною совершенно портитъ все дѣло нашего воспитанiя и образованiя... Предпочитая достиженiе ближайшихъ цѣлей въ воспитанiи болѣе отдаленнымъ, утилитаризмъ конечно горько обманывается въ своихъ надеждахъ. Нежелая идти по болѣе далекой и трудной дорогѣ, онъ спѣшитъ разомъ, за одинъ шагъ покончить дѣло и разумѣется въ результатѣ у него ничего не выходитъ. Вмѣсто того, чтобы признать автономiю дѣтскаго мiра и стараться развить въ молодыхъ натурахъ чисто–человѣческiя стороны прежде всего и болѣе всего, развить ихъ силы и способности, — жизнь попираетъ свободу личности, старается прежде всего и болѣе всего оградить въ воспитанiи собственные интересы, смотритъ на молодое поколѣнiе какъ на средство для своихъ узкихъ цѣлей, вторгается въ дѣтскiй мiръ съ своими авторитетами. Утилитаризму трудно согласиться съ той очень простой истиной, что личность одинаково неприкосновенна въ ребенкѣ, какъ и во взросломъ человѣкѣ. Вмѣсто того чтобы стараться развивать дѣтскiй мiръ на основанiи законовъ и условiй его собственной жизни, утилитаризмъ старается привносить въ молодой мiръ свои законы, свои условiя, прослѣдуетъ въ воспитанiи свои временныя цѣли, нисколько незаботясь о своей отвѣтственности за молодое поколѣнiе предъ цѣлымъ человѣчествомъ.

Здѣсь мы оканчиваемъ свою лѣтопись недуговъ школы въ связи съ недугами общества, не потому, чтобы мы полагали этотъ предметъ совершенно нами исчерпаннымъ, — нѣтъ, а потому что боимся надоѣсть читателю болѣе подробнымъ изложенiемъ общей нашей болѣзни.

Такъ чтожъ слѣдуетъ изъ того, что мы сказали?

А вотъ что:

Вопервыхъ — прежде чѣмъ безусловно бранить намъ школу, нужно оборотиться на себя самихъ и по совѣсти спросить, кто болѣе виноватъ въ рутинѣ школы: она ли собственно, или кто другой? Въ школѣ рутины много, это такъ. Но не потому ли и много, что жизнь давитъ на нее болѣе рутинной своей стороной, чѣмъ свѣжей, здоровой? Въ жизни рутины такъ еще много, что передъ нею почти безсильны требованiя прогреса, въ ней всего болѣе рутины... Вотъ почему здоровыя требованiя не доходятъ до школы, а рутина давитъ ее и всецѣло подчиняетъ ее своимъ узкимъ утилитарнымъ цѣлямъ. И безуспѣшность школы, рутинное направленiе воспитанiя въ ней всегда будетъ неизбѣжно, если только школа настолько подчиняется жизни, чтобъ быть послушнымъ орудiемъ всякихъ ея интересовъ.

Вовторыхъ, у насъ возникаетъ вопросъ о рацiональной установкѣ правильныхъ отношенiй школы къ жизни. Изъ того, что мы вооружаемся противъ рутинныхъ связей школы съ жизнью, вовсе не слѣдуетъ, что мы отрицаемъ необходимость всякой ихъ связи. Связь должна быть. Школу ни въ какомъ случаѣ нельзя предоставить только одной самой себѣ и совершенно отрывать отъ всякаго общенiя съ жизнью. Оторванная отъ нея школа стала бы производить своего рода циклоповъ, нисколько не справляясь съ тѣмъ, какiе люди нужны для общества. Теперь въ ней рутины много, потомучто обстоятельства поставили ее подъ рутинное влiянiе жизни. А тогда, когда бы она совершенно была уединена отъ жизни, въ ней рутины было бы еще больше, и съ тѣмъ различiемъ, что она была бы безысходна, неизлечима, такъ какъ ей неоткуда было бы получать толчковъ къ болѣе рацiональному устройству. Тогда она стала бы походить на неизлечимаго больного, предоставленнаго самому себѣ. Нѣтъ, контроль жизни долженъ во всякомъ случаѣ остаться. Но это вовсе не значитъ совершенно подчинить школу жизни. Только при контролѣ со стороны общества школа съ жизнью войдутъ въ то живое взаимодѣйствiе, при которомъ возможенъ правильный прогресъ обѣихъ. Школа, посылая въ жизнь свѣжiя силы, будетъ постояннымъ борцомъ противъ рутины жизни. А жизнь въ ея свѣтлыхъ, лучшихъ сторонахъ будетъ подавать голосъ противъ накапливающейся отъ времени и случайныхъ обстоятельствъ рутины въ школѣ. Даже намъ думается (и въ этомъ случаѣ мы можемъ указать на авторитетъ г. Пирогова), что школа должна удерживать гегемонiю, первенство надъ жизнью, и вотъ почему мы такъ думаемъ.

Школа — мы понимаемъ ее въ самомъ широкомъ значенiи этого слова — воспитываетъ, образуетъ молодое поколѣнiе. Въ ея рукахъ такимъ образомъ самое сильное орудiе общественнаго прогреса. На каждомъ молодомъ поколѣнiи лежитъ обязанность нетолько усвоить себѣ результаты, добытые старыми поколѣнiями, но еще болѣе развить ихъ. Въ этомъ состоитъ вся его историческая задача и по мѣрѣ успѣха, по мѣрѣ любви къ труду, по мѣрѣ количества прогресивныхъ началъ, которыя она вноситъ, оцѣнивается важность его исторической заслуги. Такъ вотъ, владѣнiе такимъ мощнымъ двигателемъ прогреса не должно ли давать школѣ нѣкоторое первенство надъ жизнью? Если ею образуются общественные дѣятели, то она должна сосредоточивать въ себѣ всѣ лучшiе жизненные элементы, должна стоять надъ жизнью, чтобы дать истинныхъ адептовъ прогреса. Если она должна будущихъ дѣятелей ознакомить съ лучшими сторонами жизни, чтобъ впослѣдствiи на развитiе этихъ сторонъ направить всю дѣятельность своихъ питомцевъ, она сама должна быть свободна отъ рутины жизни. Если она должна развить въ молодомъ человѣкѣ энергiю его нравственной стороны, чтобъ приготовить его къ жизненной борьбѣ съ самимъ собою и съ пошлостью общества, значитъ она должна владѣть въ высшей мѣрѣ, сравнительно съ жизнью, самыми лучшими средствами, которыя развиваютъ и укрѣпляютъ въ человѣкѣ нравственную сторону. Но главное, чтò должно упрочивать ея благотворное влiянiе на нее — это наука. Она въ рукахъ школы. На нее школа должна опираться при воспитанiи и образованiи молодыхъ поколѣнiй. Гуманизирующая сила науки у насъ мало оцѣнена: на нее какъ–то не обращали вниманiя. Утилитаризмъ, такъ часто впадающiй въ Missverstandniss, именно потому, что гоняется за скорой и прямой пользой, думалъ развивать въ человѣкѣ его нравственную сторону приучиванiемъ къ формѣ, къ исполненiю разныхъ уставовъ. Онъ спѣшилъ скорѣй сообщить человѣку результаты жизни, часто пошлые, нажитые обществомъ подъ влiянiемъ случайныхъ, ненормальныхъ обстоятельствъ. Непозаботившись объ основанiи, фундаментѣ, онъ хотѣлъ поскорѣй заняться благоустройствомъ поведенiя молодой натуры и ввести ея дѣятельность въ готовыя, признанныя обществомъ за благонамѣренныя, формы. Въ ослѣпленiи онъ и не подумалъ о томъ, что никакой уставъ, никакая формальность никогда не разовьютъ нравственной стороны въ человѣкѣ, развѣ только подавятъ въ немъ энергiю и самостоятельность воли, или же возбудятъ сильную реакцiю. Утилитаризмъ недогадался, что ничто такъ не развиваетъ въ молодой натурѣ — человѣка, такъ не укрѣпляетъ его воли, ничто не въ состоянiи дать ему убѣжденiй, при которыхъ собственно невозможна какая–нибудь самостоятельная, энергичная дѣятельность, какъ именно наука. Она сообщаетъ правильное понятiе о вещахъ, существующихъ на свѣтѣ, даетъ правильные взгляды на жизнь, расширяетъ умственный кругозоръ, заставляетъ любить истину и правду, и заставляя добывать ее усиленнымъ трудомъ, развиваетъ въ молодомъ человѣкѣ настойчивость, энергiю воли. Наука же должна управлять и жизнью. Она открываетъ ей новые пути къ прогресу, помогаетъ преодолѣвать разныя затрудненiя, при облегченiи средствъ жизни, указываетъ истинныя цѣли жизни и вѣрныя средства къ ихъ достиженiю. По такимъ причинамъ школа и должна стоять нѣсколько выше жизни, имѣть нѣкоторую гегемонiю надъ ней. Фактъ владѣнiя самымъ сильнымъ и надежнымъ орудiемъ жизненнаго прогреса долженъ давать ей руководящее значенiе для жизни. Однимъ словомъ, въ рукахъ школы все будущее общества, — а это уже одно ставитъ ее выше жизни.

Вотъ о такомъ–то поднятiи школы должно позаботиться наше общество. Оно должно помочь ей достигнуть того значенiя въ жизни, какое должна она имѣть, чтобъ ставши самостоятельной, не потому, что удалось бы ей изолироваться и избѣгнуть всякаго общественнаго контроля, а потому, что въ ней сосредоточились бы всѣ надежныя средства общественнаго прогреса, она приносила самыя существенныя услуги обществу. Не противорѣчимъ ли мы самимъ себѣ, когда указываемъ на необходимость вмѣшательства жизни въ дѣла школы, отстаивая между тѣмъ самостоятельность и даже гегемонiю школы? Мы сказали, что признаваемая нами самостоятельность и гегемонiя школы вовсе не предполагаетъ расторженiя ею всякихъ связей съ жизнью. Наше мнѣнiе идетъ только противъ рутинныхъ ихъ связей, при которыхъ школа неизбѣжно подчиняется жизненной рутинѣ, но оно — нисколько не противъ контроля жизни, — ихъ взаимодѣйствiя. Формально у насъ есть школа. Но неизвѣстно еще, есть ли въ сущности школа въ самомъ широкомъ значенiи этого слова, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ она должна существовать. Рутина дотого насѣла на нее, что ей трудно подняться самой на ноги; помочь ей въ этомъ должно общество. Оно должно прежде всего отказаться отъ своихъ утилитарныхъ требованiй въ воспитанiи и образованiи, т. е. требовать отъ школы только существенной, человѣческой пользы, а н удовлетворенiя случайныхъ, возникшихъ при ненормальномъ его ростѣ требованiй. Она не должна торопиться дѣлать изъ молодыхъ людей какихъ–либо полезныхъ слугъ, прежде чѣмъ успѣетъ сдѣлать изъ нихъ истинныхъ людей. Мы не касаемся тутъ вопроса, какимъ путемъ школа должна развивать въ молодыхъ натурахъ чисто человѣческiя стороны — путемъ ли изученiя наукъ историческихъ или естественныхъ, путемъ ли классицизма или реализма. Вопросъ этотъ не рѣшонъ еще. Напримѣръ г. Пироговъ предполагаетъ преимущественно гуманизующую силу въ классическихъ наукахъ, а мы въ естественныхъ или реальныхъ. Намъ кажется, что полное (а не такое, какое бываетъ иногда въ нашихъ так–называемыхъ спецiальныхъ реальныхъ школахъ) знакомство съ природой, начавшееся съ ранняго возраста человѣка, развиваетъ въ немъ разумные человѣческiе взгляды на себя и окружающее его и можетъ дать полную возможность развиться широко его природнымъ силамъ и способностямъ... Дѣло впрочемъ у насъ не въ этомъ. Общество должно вывести школу на человѣческую дорогу, пособить ей вступить въ должныя отношенiя къ жизни. А для этого оно должно придти къ сознанiю, что ему прежде купцовъ, ремесленниковъ, чиновниковъ, солдатъ и т. д. — нужны люди, что на развитiи человѣческихъ сторонъ молодого поколѣнiя покоятся самые свѣтлыя, прогресивныя его надежды.

Противъ этого–то утилитаризма въ нашемъ воспитанiи и образованiи, противъ этого рутиннаго подчиненiя школы жизни словомъ и дѣломъ возставалъ и г. Пироговъ. Въ то время, когда общество всего болѣе думало о такъ называемомъ практическомъ образованiи, когда по своему произволу, основанному на практическихъ расчетахъ, распоряжалось молодымъ поколѣнiемъ и естественно тратило даромъ «трудъ и деньги», г. Пироговъ поднялъ вопросъ объ общечеловѣческимъ образованiи. Онъ указывалъ, какъ мало этотъ практическiй образованный человѣкъ приготовленъ, по недостатку чисто–человѣческаго развитiя, къ плодотворной научной дѣятельности, какъ мало онъ способенъ къ борьбѣ съ жизнью и самимъ собою, какъ существующая система воспитанiя мало способна рождать въ человѣкѣ убѣжденiя и самостоятельную твердость въ общественной и частной дѣятельности. Онъ указывалъ на то раздвоенiе въ дѣтскомъ мiрѣ, въ которомъ виноваты мы же сами, вторгаясь въ дѣтскiй мiръ съ своимъ часто пошленькимъ мiркомъ; указывалъ на необходимость поднятiя школы на ту ступень высоты, при которой она могла бы быть самымъ вѣрнымъ орудiемъ одного только общественнаго прогреса.

____________

Мы знаемъ, что за жизнь была, предшествовавшая времени появленiя «Вопросовъ жизни». Мы привыкли, и конечно не безъ основанiя, представлять ее неподвижной, мертвой, въ людяхъ сколько–нибудь мыслящихъ поднимавшей всю жолчь и приводившей ихъ къ отчаянiю. Но, какъ видно, и эта повидимому мертвая жизнь имѣла еще нѣкоторые зародыши жизни; тогда какъ все повидимому заражалось апатiей или отъ отсутствiя всякой дѣятельности бросалось въ какую–нибудь уродливую, ненормальную жизнь, были кружки, которые тѣмъ плотнѣй и плотнѣй смыкались, чѣмъ бóльшая опасность заразы угрожала имъ отвнѣ. Въ нихъ–то и хранились тѣ задатки жизни, которые при болѣе благопрiятныхъ обстоятельствахъ вышли наружу и которые безъ сомнѣнiя были основами всего лучшаго, что только производитъ настоящая современная жизнь. Изъ нихъ–то вышелъ и г. Пироговъ. И если когда–нибудь будетъ возможна настоящая, въ полномъ смыслѣ, исторiя русской жизни за второе двадцатипятилѣтiе настоящаго столѣтiя, то она должна быть живой водой среди жаркой, безводной и безплодной пустыни. Если эта исторiя будетъ исторiей нашей жизни, она непремѣнно должна будетъ дать почетное мѣсто на своихъ страницахъ тогдашней нашей неофицiальной жизни. Тутъ конечно не забудется заслуга московскаго университета, которому между прочимъ обязанъ очень многимъ и г. Пироговъ.

Голосъ г. Пирогова не остался голосомъ, вопiющимъ въ пустынѣ. Мы уже говорили о томъ, что публика съ уваженiемъ и со всѣмъ вниманiемъ слушала его педагогическiя поученiя. Мы не знаемъ въ какой мѣрѣ принялись на практикѣ его внушенiя; насколько родители стали лучше послѣ того, какъ послушали г. Пирогова, насколько поумнѣли наши россiйскiе педагоги–воспитатели, это неизвѣстно, да можетъ–быть за такое опредѣленiе и не возьмется никакая статистика. Но что г. Пироговъ далъ дѣйствительный толчокъ нашему педагогическому прогресу, это болѣе чѣмъ несомнѣнно. Сумма гуманныхъ воспитательныхъ убѣжденiй поднялась въ обществѣ очень замѣтно. Теперь всякiй, кто сколько–нибудь мыслитъ и дорожитъ своей репутацiей, не рѣшится гласно, а тѣмъ болѣе печатно восторгаться такъ–называемымъ практическимъ воспитанiемъ, не рѣшится хвалить комерческiя заведенiя потому только, что они даютъ хорошихъ практиковъ–продавцовъ, военныя — потомучто образуютъ солдатъ и т. д. Критика не стала, какъ прежде, восторгаться всякимъ новопроявляющимся практическимъ заведенiемъ, а напротивъ, мы положительно знаемъ, что нѣкоторые изъ идей г. Пирогова приняты кое–гдѣ къ свѣденiю для приложенiя ихъ и къ самой жизни. Все это доказываетъ намъ, что была бы въ человѣкѣ лишь энергiя честныхъ убѣжденiй, а сдѣлать въ жизни кое–что можно. Одно гамлетство ни къ чему еще не ведетъ, особенно если оно отзывается еще немного хлестаковщиной. Жизнь не такъ грязна, не такъ неприступно пошла, какъ намъ кажется. Въ ней всегда найдутся хоть какiя–нибудь жизненныя силы, къ которымъ можно примкнуть себя и заодно, общими силами бороться съ рутиной. Какъ ни способна въѣдаться въ человѣка рутина, въ немъ все–таки остается кое–что доброе. Нужно только умѣть подѣйствовать на эту частичку жизни. А то мы ужасно какъ склонны съ олимпiйскимъ величiемъ складывать руки, въ убѣжденiи, — дескать ничего не подѣлаешь съ этой пошлою жизнью. Между тѣмъ, пусть бы это было послѣ многихъ совершенно неудавшихся попытокъ дѣйствовать: такъ нѣтъ, складываютъ руки иногда тѣ, кто и совсѣмъ не принимался за дѣло. Кто говоритъ, что трудно быть честнымъ и полезнымъ дѣятелемъ жизни; трудно — это правда, но вѣдь возможно. Вѣдь вотъ хотя бы напримѣръ г. Пироговъ несомнѣнно сдѣлалъ же кое–что въ жизни и можно надѣяться, что и будущая его дѣятельность не пройдетъ безслѣдно. Мы вообще какъ–то склонны преувеличивать затрудненiя честной дѣятельности, между тѣмъ подъ этимъ преувеличенiемъ скрывается слабость убѣжденiй и та болѣзненная черта нашего характера, которая получила съ легкой руки г. Гончарова названiе «обломовщины». Мы готовы говорить о честномъ и добромъ, о безчестномъ и зломъ, а когда приходится бороться на фактѣ съ безчестнымъ и отстаивать доброе, — какъ–разъ и на попятный дворъ.

Но признавая г. Пирогова за одного изъ лучшихъ нашихъ общественныхъ дѣятелей, мы во имя той же правды и добра, о приложенiи которыхъ къ нашему воспитанiю и образованiю онъ такъ много хлопочетъ, не признаемъ его вполнѣ безукоризненнымъ дѣятелемъ. Что его убѣжденiя вполнѣ благородны и честны, объ этомъ мы упоминали уже нѣсколько разъ; но что онъ остался совершенно вѣренъ имъ на практикѣ, этого мы не скажемъ, можетъ–быть именно изъ уваженiя къ г. Пирогову. Читатели вѣроятно уже догадались, о чемъ мы хотимъ говорить. Имъ конечно не безызвѣстна исторiя розогъ, подавшая поводъ къ «Всероссiйскимъ илюзiямъ, разрушаемымъ розгами». Статья эта была безспорно жолчна, горяча, но была ли она въ сущности несправедлива — это вопросъ. Той части публики, которой были извѣстны особыя обстоятельства, заставившiя г. Пирогова сдѣлать уступку своему убѣжденiю, упомянутая статья показалась въ высшей степени несправедливой, и она разразилась потокомъ тоже жолчныхъ упрековъ ея автору. А другая часть публики, которая не знала закулисныхъ тайнъ и судила по печатнымъ фактамъ, чувствовала себя смущенной, въ нѣкоторой степени скандализованной. Но тогда было очень грячее время; въ жару обѣ столкнувшiяся стороны понеобходимости допустили нѣкоторыя увлеченiя. Теперь жаръ остылъ, дѣло успѣло нѣсколько выясниться, слѣдовательно можно взглянуть на него болѣе безпристрастно. Но зачѣмъ, скажете вы, еще напоминать объ этой грустной исторiи?

Мы и не станемъ входить въ подробности этой болѣе или менѣе всѣмъ извѣстной исторiи. Мы только воспользуемся этимъ случаемъ сказать нѣсколько словъ о проведенiи убѣжденiй въ практикѣ и этимъ выразимъ свой взглядъ на уступку средѣ г. Пирогова.

Въ самомъ дѣлѣ, вопросъ очень важный: въ какой мѣрѣ обязательно для насъ проведенiе убѣжденiй въ своей дѣятельности? Должны ли мы при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ дѣлать уступки? Надобно сказать, что очень сильныя доказательства говорятъ за и повидимому противъ безуступочнаго провѣденiя на практикѣ убѣжденiй. Нельзя, говорятъ, отдѣлять слова отъ дѣла. Вотъ и внѣшняя дѣятельность — таже мысль, только развившаяся въ дѣйствiяхъ человѣка. Въ каждомъ поступкѣ нашемъ, въ каждомъ дѣйствiи непремѣнно выражается какая–нибудь мысль; отдѣлите, если это возможно, отъ поступка мысль — ничего не останется, кромѣ безсмысленно механическаго движенiя. Если теперь я заявляю извѣстныя убѣжденiя на словахъ на дѣлѣ не выражаю ихъ, значитъ или вовсе не имѣю убѣжденiй, или нарочно дѣлаю уступку, извѣстной рутинѣ, измѣняю себѣ. Никакая сфера, никакiя обстоятельства не должны человѣка дѣлать уступки, если только онъ хочетъ быть вѣрнымъ своимъ убѣжденiямъ. На это возражаютъ слѣдующее: мы дескать совершенно согласны въ теорiи, что слово и дѣло должны быть нераздѣльны, что наша дѣятельность должна быть вполнѣ вѣрна принятымъ нами принципамъ; но на практикѣ иногда бываетъ рѣшительно невозможно проводить безусловно принципы. Положимъ, вы убѣждены, что истина и правда требуютъ, чтобы вы поступали извѣстнымъ образомъ. Но представьте себѣ, что среда, въ которой должны проводить свои убѣжденiя, заражена рутиной совершенно противоположной вашимъ убѣжденiямъ. Чтобъ остаться имъ вѣрнымъ, вы должны идти совершенно наперекоръ всей практикѣ, не должны входить въ соглашенiя съ нею. А между тѣмъ вы сами видите, что рѣшительно нѣтъ никакой возможности, безъ всякихъ уступокъ, приложить къ практикѣ свои убѣжденiя. Она или вовсе не понимаетъ васъ, или понимаетъ вполовину; вмѣсто того чтобы принять всѣ практическiя приложенiя, на какихъ настаиваете вы, она принимаетъ только половину ихъ, и вамъ остается или отказаться отъ всякой дѣятельности въ такой средѣ, или же согласиться на уступки. Но дѣлая уступку, вы должны нѣсколько измѣнить своимъ убѣжденiямъ; недѣлая ея, вы становитесь эгоистомъ, который не хочетъ сдѣлать ничего полезнаго для общества.

Вопросъ этотъ дѣйствительно труденъ. Жизнь широка и чрезвычайно разнообразна; случаевъ въ жизни такъ много и при каждомъ возникаетъ столько новыхъ условiй, которыя заставляютъ дѣлать поправки въ нашей програмѣ дѣятельности, что нѣтъ рѣшительно никакой возможности положительно сказать, какъ мы должны были бы поступить въ извѣстномъ данномъ случаѣ. Но и при всемъ томъ можно намѣтить, какого принципа въ отношенiи къ нашимъ убѣжденiямъ должны мы постоянно держаться въ своей дѣятельности. Люди практическiе, соглашаясь только теоретически въ необходимости безуступочнаго приложенiя убѣжденiй въ жизни, выдвигаютъ на первый планъ принципъ благоразумiя. Но это житейское благоразумiе — плодъ горькаго разочарованiя, печальный плодъ жизненнаго опыта, панцырь, которымъ иногда прикрываетъ человѣкъ раздвоенность своего слова и дѣла отъ общества и своей совѣсти. О практическомъ благоразумiи говоритъ беззубая старость — не лѣтъ, а натуры, такъ же часто попадающаяся въ юныхъ, какъ и престарѣлыхъ мужахъ. Здоровая, мужественная юность, сознающая въ себѣ силы, не знаетъ этихъ благоразумныхъ уступокъ. Мысль о нихъ возникаетъ въ человѣкѣ отъ природы слишкомъ мягкомъ, безсильномъ, эгоистичномъ, или иногда въ здоровой натурѣ, но износившейся подъ тяжолыми внѣшними обстоятельствами, потертой ими. Иногда страстная, здоровая натура мужественно, бодро идетъ на борьбу въ жизни, подъ влiянiемъ увлеченiя не соглашается ни на какiя сдѣлки, борется со всѣми препятствiями. Но рутина жизни крѣпка, ее не проломишь и желѣзнымъ ломомъ, а нето–чтобъ одною слабой, изъ костей и жилъ составленной человѣческой грудью. Послѣ долгихъ неудачъ, послѣ опасныхъ попытокъ внести во тьму свѣтъ и жизнь, попытокъ, обрушившихся на несчастную голову борца тяжолыми несчастiями, иной страстный борецъ обезсиливается, начинаетъ приходить къ мысли объ уступкахъ и сдѣлкахъ съ жизнью, заводитъ съ собою рѣчь о принципѣ благоразумiя. Если кому, то нашему обществу именно знакомы эти факты. Что они естественно случаются съ самыми сильными, лучшими натурами, въ этомъ никто изъ насъ не усомнится. Но дѣло въ томъ: на что указываетъ зародившiйся въ сильной натурѣ принципъ благоразумiя? Онъ указываетъ на потертость ея, на изношенность подъ давленiемъ тяжолыхъ обстоятельствъ — изношенность естественную правда, тѣмъ неменѣе ненормальную, горькую. А вотъ возьмите еще типъ людей, которые при здоровыхъ зубахъ, говорятъ какъ беззубые. — Какъ поступили вы въ такомъ случаѣ? спрашиваете вы. — «Какъ повелѣлъ долгъ благоразумiя.» — То–есть? — «Зачѣмъ же я стану соваться тутъ, когда тутъ можно рисковать очень многимъ? Нужно же поберечь себя для болѣе благотворной дѣятельности; я могу принести пользу во многихъ другихъ случаяхъ, оставшись цѣлымъ, чѣмъ поставивъ себя на карту въ данномъ случаѣ.» Подобныя сужденiя слишкомъ часты и обыкновенны. Есть ли у такихъ людей убѣжденiя? Сомневаемся. Подобные факты указываютъ на то, что мысль еще не проникла все существо этихъ людей, до мозга костей, что у нихъ убѣжденiе взято если не напрокатъ, не для казу, то просто они, искренно повѣривъ кому–нибудь на–слово, не позаботились подумать о слышанномъ, уяснить, усвоить себѣ. Вотъ естественный инстинктъ самосохраненiя, т. е. сохраненiя матерьяльныхъ удобствъ жизни, и одолѣваетъ у нихъ нравственный инстинктъ самосохраненiя личной цѣлости, чисто–человѣческаго достоянiя. И надобно замѣтить, что принципъ благоразумiя тѣмъ удобнѣе и полезнѣе для практическихъ людей, что онъ очень растяжимъ и подъ него можно подвести, подтиснуть все безпокоящее совѣсть. Человѣкъ сподличалъ въ извѣстномъ случаѣ; его мучитъ совѣсть, вотъ онъ и утѣшаетъ себя и хочетъ водворить въ себѣ потерянный, нарушенный миръ тѣмъ, что такъ поступить требовалъ отъ него долгъ благоразумiя. Чиновникъ беретъ взятку, потомучто того требуютъ его семейныя обстоятельства: такъ и такъ дескать, жена и дѣти и т. д. Нельзя же заставить голодать семью, лишить воспитанiя дѣтей; нужно поступать благоразумно... И вотъ благоразумiе одного семейства пускаетъ по мiру въ матерьяльномъ и нравственномъ отношенiяхъ иногда сотни другихъ семействъ. Западный дипломатъ некраснѣя проводитъ иногда въ разныхъ случаяхъ своихъ собратовъ по ремеслу, тоже во имя нѣкоторыхъ «штатсъ–резоновъ», исполненiе которыхъ требуется отъ него въ имя принципа «штатсъ–благоразумiя». Чуть гдѣ явилась для насъ опасность прямо и честно заявить свой голосъ, мы благоразумно уклоняемся отъ такой чести, утѣшая мятущуюся иногда совѣсть сознанiемъ скромности дорогихъ и святыхъ убѣжденiй и пригодности нашего развитаго ума для будущихъ, болѣе важныхъ случаевъ дѣятельности. Но конечно мы и въ будущее время вездѣ сумѣемъ уклониться подобнымъ же образомъ отъ всякихъ серьозныхъ случаевъ дѣятельности, потомучто и тамъ тоже явится свое благоразумiе и таже уступчивость. Мы скажемъ положительно и не думаемъ, чтобы въ этомъ случаѣ сталъ кто–нибудь спорить съ нами, что если хорошенько анализировать это человѣческое благоразумiе въ самыхъ лучшихъ личностяхъ, то всегда найдется въ основѣ его чисто–эгоистическое побужденiе. Рѣдко–рѣдко людское благоразумiе въ уступкахъ выгораживаетъ болѣе дѣло, чѣмъ какiе–нибудь эгоистичные виды. Зато масса зла, которая можетъ произойти отъ принятiя принципа благоразумiя въ провожденiи убѣжденiй въ жизнь, безконечно велика сравнительно съ тѣмъ зломъ, какого можно бъ было ожидать отъ безуступчиваго или практически–неблагоразумнаго провожденiя въ жизнь убѣжденiй. Эгоистической и потому гадкой подлости было бы тогда больше въ жизни, чѣмъ при другомъ случаѣ; тутъ могла быть пошлость, но пошлость, покрайней–мѣрѣ по своей цѣли и прямотѣ, пожалуй и честная.

Истинныя убѣжденiя очень неблагоразумны. У того, кто проникся извѣстною мыслью, превратилъ ее въ свою плоть и кровь, сдѣлалъ ее своимъ достоянiемъ, никогда нѣтъ въ головѣ и мысли о какихъ–либо уступкахъ, измѣнахъ ей. Убѣжденiя дѣлаются въ этомъ случаѣ второй натурой, вторымъ тѣломъ, измѣнить устройство, реорганизовать которое уже не во власти человѣка. Онъ и подумать не можетъ, что думая одно, можно говорить и дѣлать въ извѣстныхъ случаяхъ совсѣмъ другое. Для такого подвига человѣку съ истинными убѣжденiями нужно совершенно перемѣниться, передѣлаться. Обвиняйте этого человѣка въ фанатизмѣ, какъ вамъ будетъ угодно, на это ваша воля. Но что этотъ фанатизмъ прежде всего честный и благородный, съ этимъ вы не можете не согласиться. Вы стали бы просить извѣстнаго человѣка, чтобы онъ въ какомъ–нибудь данномъ случаѣ перевернулъ свой глазъ и направилъ бы зрачокъ его внутрь черепа. Виноватъ ли онъ, что человѣческiй глазъ ужь такъ устроенъ, что можетъ смотрѣть въ извѣстномъ только направленiи и долженъ двигаться въ указанномъ природой пространствѣ — глазной впадинѣ и притомъ извѣстнымъ образомъ? Если въ васъ есть хоть капля не житейскаго, а человѣческаго благоразумiя, станете ли вы тутъ обвинять человѣческiй глазъ въ несовершенствѣ, въ недостаточности его органическаго устройства? А главное, виноватъ ли этотъ человѣкъ въ томъ, что онъ неиначе можетъ получать свѣтовыя впечатлѣнiя, какъ только при извѣстныхъ, уже данныхъ природою условiяхъ? Или вы стали бы просить художника написать вамъ извѣстную картину, бездарную концепцiю которой не онъ, а вы замыслили. Можно ли тутъ обвинять художника въ томъ, что если онъ несумѣетъ сдѣлать бездарное произведенiе, если онъ станетъ рисовать, такъ ужь непремѣнно употребитъ при этомъ свой пошибъ и свою художническую манеру? Можетъ случиться, что убѣжденiя въ человѣкѣ могутъ быть очень нешироки, отсталы, пошлы, хотя онъ совершенно проникнутъ ими. Вы можете здѣсь обвинять его въ тупости, въ недальновидности, въ недостаткѣ у него мозговъ, можете жалѣть о немъ, но никогда не откажетесь признать въ немъ честнаго человѣка съ убѣжденiями. Если у него дѣйствительно есть они, то этотъ человѣкъ не узкiй эгоистъ: онъ способенъ ради своихъ узкихъ, положимъ, убѣжденiй принести себя въ жертву. А это нужно цѣнить и уважать въ человѣкѣ. Еслибы онъ былъ неспособенъ понять васъ, когда вы стали бы прививать къ нему лучшiе взгляды, еслибы онъ остался при своихъ убѣжденiяхъ, отстаивая ихъ не ради какихъ–либо своихъ личныхъ интересовъ, а потому, что самъ глубоко сознаетъ ихъ состоятельность и самостоятельность, вы не можете отказать этому человѣку въ уваженiи, въ названiи честнаго человѣка. Въ томъ–то и бѣда, что у насъ рѣдки даже и такiе честные пошляки. Иной кричитъ во все горло; нетерпимость, крѣпость убѣжденiй такъ и дышетъ въ каждомъ словѣ; вотъ, думаешь, человѣкъ–то съ убѣжденiемъ! А посмотришь, въ основѣ всего этого крика и шума лежитъ узкiй личный эгоизмъ, пожалуй иногда и матерьяльный расчетъ... Давайте намъ фанатиковъ, только честныхъ, не фанатиковъ изъ расчета! Въ томъ–то и дѣло, что и ихъ нѣтъ.

Говоря о людяхъ съ убѣжденiемъ, мы не можемъ отказать себѣ въ удовольствiи напомнить читателямъ приснопамятное имя Бѣлинскаго. Его горячность въ спорѣ, пожалуй его нетерпимость — извѣстны. Подобные–то люди и называются въ полномъ смыслѣ слова цѣльными натурами. Ни при какихъ обстоятельствахъ своихъ они не покидаютъ своихъ убѣжденiй, ничто не заставляетъ ихъ продавать себя, никакое лицепрiятiе не заставитъ ихъ говорить ложь кому–нибудь, вилять какъ–говорятъ предъ самимъ собою. Со всей отважностью и силою бойца они нападаютъ на противныя убѣжденiя и дышатъ силою въ сознанiи справедливости и состоятельности своихъ убѣжденiй. Оттого Бѣлинскiй былъ чрезвычайно честнымъ человѣкомъ, даже тогда, когда писалъ напримѣръ «Бородинскую годовщину». Онъ могъ ошибаться, но ошибаться честно. Онъ могъ мѣнять свои убѣжденiя, но не изъ–за денегъ, не изъ–за матерьяльныхъ какихъ–либо личныхъ расчетовъ, а по глубокому расчету въ ихъ несостоятельности, во имя лучшаго, по его личному убѣжденiю. Человѣкъ положимъ заблуждается иногда, но если его крайности увлеченiя нисколько не осуждаются судомъ его собственной совѣсти и разума, онъ человѣкъ все–таки съ убѣжденiями, и если онъ прямо, честно прилагаетъ ихъ къ жизни, — онъ человѣкъ честныхъ убѣжденiй. Вѣдь и фанатизмъ гадокъ и подлъ, когда подъ нимъ скрывается эгоизмъ, матерьяльный расчетъ; но увѣренный въ себѣ фанатизмъ убѣжденiй — это безспорно сила, сила страшная, нравственная сила, которую должно уважать. «Маякъ» напримѣръ, не безъ матерьяльныхъ расчетовъ съ фанатизмомъ толкуя о византизмѣ и стараясь оправдать всякую рутину въ жизни, производилъ и производитъ въ насъ отвращенiе, гадливость... Но тотъ же византизмъ въ устахъ славянофиловъ заставляетъ только жалѣть объ ихъ увлеченiяхъ и вовсе не заставляетъ насъ отказывать имъ въ честности и добросовѣстности убѣжденiй. Но люди слова и дѣла очень рѣдки. Бѣлинскихъ у насъ немного. Природа вообще, а въ частности русская, очень скупа на нихъ.

Вотъ поэтому справедливо говорятъ, что жизнь есть борьба. Дѣйствительно, человѣку съ убѣжденiями предстоитъ въ жизни страшная борьба. Не у всякаго желѣзная грудь, готовая безтрепетно и способная безвредно перенести ударъ желѣзнаго молота всеподавляющей рутины. Грудь бойца часто разбивается и онъ падаетъ. Но это паденiе служитъ самымъ лучшимъ средствомъ привлечь на свѣжiй трупъ падшаго бойца новыхъ, свѣжихъ дѣятелей; это–то паденiе и есть высшее нравственное явленiе въ жизни человѣка. Но пасть такимъ образомъ можетъ только человѣкъ съ своими убѣжденiями...

Говорятъ, убѣжденiя неиначе можно проводить въ жизнь, какъ при помощи самой же жизни. Чтобы разбить рутину и привить къ ней здоровье, нужно вступить въ близкiя къ ней отношенiя и постепенно прививать къ ней новыя начала. Все это такъ. Но значитъ ли это, что человѣкъ, долженъ самъ сдѣлаться рутинеромъ, чтобъ незамѣтно, постепенно вносить въ рутинную сферу свѣтъ и жизнь? Значитъ ли, что человѣкъ, оставаясь овцой, долженъ облечься въ волчью шкуру, чтобъ забраться въ стадо волковъ и какъ–нибудь привить къ нимъ овечьи свойства? Не оправдывается ли этимъ iезуитская система дѣйствiй, ради полезной цѣли оправдывающая всякiя средства? Вѣдь вопросъ еще, тогда ли лучше можетъ быть побѣждена рутина, когда здоровыя начала явятся къ ней въ рутинныхъ формахъ, подъ рутинной одеждахъ, чѣмъ тогда, когда они представятся ей во всей широтѣ своей? Бѣда въ томъ, что мы и не показываемъ этой широты изъ–за боязни личныхъ лишенiй, эгоистично рѣшивъ напередъ, что насъ не поймутъ, что нужно примѣниться къ обстоятельствамъ и потомъ уже дѣйствовать.

Вопросъ о томъ, долженъ ли дѣятель примѣняться къ обстоятельствамъ, — очень важный вопросъ. Рѣшить его такъ, что ни въ какомъ случаѣ никогда не должно примѣняться къ обстоятельствамъ — невозможно. Этому противорѣчитъ уже то обстоятельство, что въ такомъ случаѣ мы стали бы претендовать на непогрѣшительность своихъ воззрѣнiй, на своей авторитетъ и на своего рода деспотизмъ. Совершенная правда, что невозможно быть дѣятелемъ человѣку, который не убѣжденъ въ справедливости принциповъ своей дѣятельности. Въ такомъ случаѣ у него нѣтъ очень многихъ условiй къ тому: прежде всего нѣтъ у него нравственнаго устоя, который при всѣхъ случаяхъ и обстоятельствахъ дѣятельности позволялъ бы быть ему всегда вѣрнымъ самому себѣ, да собственно говоря, такому человѣку не въ чемъ быть и вѣрнымъ самому себѣ, ему безъ принциповъ не въ чемъ и противорѣчить себѣ. Отъ дѣятеля нужна извѣстнаго рода настойчивость на своемъ мнѣнiи, энергiя. А гдѣ онъ возьметъ этой настойчивости и этой энергiи, если онъ не будетъ убѣжденъ въ справедливости той истины, изъ–за которой ратуетъ? Но если съ одной стороны дѣятель долженъ быть убѣжденъ въ состоятельности принциповъ, которые онъ хочетъ проводить въ жизнь, то съ другой стороны никакой дѣятель не долженъ претендовать и на непогрѣшительность своихъ убѣжденiй. Послѣднее обстоятельство особенно важно для каждаго дѣятеля, преимущественно же тогда, когда кругъ его дѣятельности широкъ и постъ его важенъ. Для того, чтобы приложить къ жизни что–нибудь, мало знать только что–нибудь, надобно еще знать условiя, при которыхъ оно можетъ быть введено въ жизнь. Слѣдовательно знанiе и изученiе среды, въ которой приходится дѣйствовать, совершенно необходимо для всякаго дѣятеля. Это изученiе поможетъ ему исправить свои увлеченiя и крайности и отъ этого исправленiя никто не можетъ и не долженъ отказываться. Остановиться на какой–либо одной мысли и нисколько не идти далѣе можетъ только тупой человѣкъ. Въ человѣкѣ съ мозгами мысль чрезвычайно дѣятельна, она постоянно развивается, слѣдовательно не стоитъ на одномъ мѣстѣ. Притомъ надобно замѣтить, что для дѣятеля особенно необходимо подмѣчать развитiе жизни, слѣдить за ея работой, за новыми возникающими жизненными условiями и обновлять свою мысль новыми матерьялами. Сплеча перестроивать жизнь нетолько очень неудобно, но и очень опасно; жизнь на фактѣ не такъ податлива, какъ легко управляться съ ней въ теорiи. Ошибки, источникъ которыхъ излишняя самоувѣренность, могутъ быть очень видны. Дѣятели, нисколько не обращающiе вниманiя на среду, въ которой они дѣйствуютъ, всегда бываютъ своего рода деспотиками, — деспотами, даже когда дѣлаютъ добро этой самой средѣ. Такъ вотъ такого рода соображенiе съ обстоятельствами безспорно очень нужно для всякаго дѣятеля съ убѣжденiями. Но оно вовсе не ведетъ къ измѣнѣ самому себѣ, потомучто тутъ дѣло идетъ не о насильствованiи или пригибанiи убѣжденiй, а о прогресѣ ихъ, бóльшей приложимости ихъ къ жизни, слѣдовательно къ большей ихъ плодотворности. Если я стану думать объ извѣстномъ предметѣ иначе, чѣмъ прежде о немъ думалъ, и въ этомъ смыслѣ стану дѣйствовать не потому, что того требуетъ моя какая–либо личная польза, а потому, что я, изучая жизнь, въ собственномъ сознанiи пришолъ къ необходимости измѣнить одно воззрѣнiе на другое, болѣе по моему мнѣнiю справедливое, — то все–таки я остаюсь честнымъ человѣкомъ, честнымъ предъ судомъ своей совѣсти, а это вѣдь главное.

Къ несчастью, человѣческiя головы рѣдко соображаютъ такъ какъ слѣдуетъ, а большею частью соображаютъ по–своему. Неразобравъ хорошенько цѣли, человѣкъ часто преувеличиваетъ трудность и вслѣдствiе квiэтическихъ наклонностей отказывается отъ усиленной борьбы и дѣлаетъ часто ненужныя уступки.

Подобнаго рода уступки у насъ часто дѣлаются далеко не дюжинными людьми. Фактъ печальный! Печальный особенно потому, что онъ указываетъ, въ какой степени тверда кора рутины, которую не пробиваетъ мощь самыхъ лучшихъ нашихъ дѣятелей. Не безупречными конечно остаются тутъ и сами дѣятели, — не безупречными потому, что они не умываютъ при этомъ всенародно рукъ своихъ въ своей неповинности. Значитъ ли это, что они должны безъ всякихъ попытокъ отказываться отъ всякой дѣятельности въ дурной средѣ, непонимающей и непринимающей ихъ принциповъ? Отнюдь нѣтъ. Пропаганда убѣжденiй, борьба до послѣдней устали съ рутинными взглядами, большею частью возможна для каждаго дѣятеля. А тамъ, гдѣ и этого невозможно ему дѣлать, ясно, что дѣятель не долженъ отдавать свои убѣжденiя на позоръ и поруганiе, и лучше долженъ выйти изъ такой среды, чтобъ самому не задохнуться. Вѣдь есть такого рода рутинныя головы, съ которыми невозможна борьба, съ которыми не стоитъ бороться, а просто нужно махнуть на нихъ рукой, предоставивъ времени распорядиться отправкой этихъ мертвыхъ силъ на елисейскiя поля и взявъ на себя работу развитiя молодыхъ, подающихъ надежды зародышей, которымъ главнымъ образомъ предстоитъ роль въ будущемъ.

Да, рѣдко–рѣдко выдается человѣкъ, который остался бы совершенно вѣрнымъ своимъ убѣжденiямъ во всѣхъ фактахъ своей дѣятельности. Человѣкъ не камень; иногда онъ не можетъ не поддаться влiянiю, напору заѣдающей среды, и по слабости человѣческой не сдѣлать уступки. Ясное дѣло, что было бы чрезвычайно не гуманно, при сужденiи о дѣятельности извѣстнаго лица, не брать во вниманiе этихъ разъѣдающихъ и иногда побѣждающихъ обстоятельствъ. Извинять человѣка въ невольныхъ уступкахъ всегда можно и должно. Но никакъ не должно доказывать, что человѣкъ, сдѣлавшiй уступку въ принципѣ, въ эту самую минуту, въ этомъ самомъ фактѣ остается честнымъ и вѣрнымъ самому себѣ. Говорятъ, что извѣстный человѣкъ, сдѣлавшiй такую–то уступку средѣ, вообще личность честная, энергическая, благородная... Въ этомъ мы не рѣшимся вамъ поперечить. Но вѣдь возмущается же что–то внутри, когда услужливые поклонники станутъ утверждать, что именно тутъ–то, въ фактѣ уступки — честный, благородный, энергическiй человѣкъ такимъ именно и остается.

Читатели извинятъ, что мы вдались въ нѣкоторыя подробности о приложенiи убѣжденiй къ жизни. Вопросъ дѣйствительно очень важный и запутанный. Мы думаемъ, что немѣшаетъ сказать о немъ кое–что въ виду постоянныхъ, вопiющихъ противорѣчiй нашей жизни.

Итакъ при всемъ нашемъ уваженiи къ личности г. Пирогова, къ дѣлу, которое онъ сдѣлалъ дѣломъ своей жизни, ко многому уже сдѣланному имъ, мы должны сказать, что и онъ, составивъ кодексъ наказанiй, установившiй между прочимъ и тѣлесныя наказанiя, все–таки остался неправымъ предъ своими убѣжденiями. Мы непрочь отъ того, что обстоятельства заставили г. Пирогова внести въ свой кодексъ такiя вещи, которыхъ онъ не признавалъ въ принципѣ. Готовы согласиться и на то, что кругъ его власти былъ не настолько великъ, чтобы заставить согласиться своихъ сослуживцевъ съ своими убѣжденiями и что еслибы онъ захотѣлъ заставить, то это было бы деспотизмомъ съ его стороны, притязанiемъ на свою личную непогрѣшительность. Все это такъ. Но вѣдь никто же и не заставлялъ г. Пирогова вдругъ принять на себя роль оратора и защитника не своихъ взглядовъ, никто не заставлялъ пустить ихъ въ дѣло отъ своего собственнаго имени и поддерживать ихъ состоятельность собственнымъ авторитетомъ. Повторяемъ, что мы готовы признать (и дѣйствительно признаемъ) въ г. Пироговѣ честнаго и благороднаго дѣятеля, энергичнаго бойца. Но признаемъ его вовсе не потому, что онъ съ кiевскими педагогами ввелъ кодексъ наказанiй по кiевскимъ гимназiямъ и между прочимъ призналъ на фактѣ необходимость тѣлесныхъ наказанiй, потому только, что ихъ трудно замѣнить для сѣченныхъ дома дѣтей чѣмъ–либо другимъ. Тутъ мы видимъ только уступку обстоятельствамъ, можетъ–быть несовсѣмъ и нужную, — фактъ страшной неподатливости среды, толстую рутинную кору, которую не можетъ пробить сила одной, хотя бы и энергической личности. Поэтому хвалить особенно за этотъ фактъ мы не чувствуемъ въ себѣ особеннаго расположенiя. Репутацiю честнаго и благороднаго дѣятеля г. Пироговъ приобрѣлъ далеко не подобными вещами.

Закончимъ нашу статью желанiемъ, чтобъ у насъ побольше появлялось такихъ дѣятелей, какъ г. Пироговъ, и чтобъ жизнь открывала для нихъ самое широкое поприще дѣятельности.

________