Отцы и дѣти. И. Тургенева. Русскiй Вѣстникъ.

 

 1862 г. № 2.

____

 

Чувствую заранѣе (да это вѣроятно чувствуютъ и всѣ кто у насъ ныньче пишетъ), что читатель всего больше будетъ искать въ моей статьѣ поученiя, наставленiя, проповѣди. Таково наше настоящее положенiе, таково наше душевное настроенiе, что насъ мало интересуютъ какiя–нибудь холодныя разсужденiя, сухiе и строгiе анализы, спокойная дѣятельность мысли и творчества. Чтобы занять и расшевелить насъ, нужно нѣчто болѣе ѣдкое, болѣе острое и рѣжущее. Мы чувствуемъ нѣкоторое удовлетворенiе только тогда, когда хоть ненадолго въ насъ вспыхиваетъ нравственный энтузiазмъ или закипаетъ негодованiе и презрѣнiе къ господствующему злу. Чтобы насъ затронуть и поразить, нужно заставить заговорить нашу совѣсть, нужно коснуться до самихъ глубокихъ изгибовъ нашей души. Иначе мы останемся холодны и равнодушны, какъ бы ни были велики чудеса ума и таланта. Живѣе всѣхъ другихъ потребностей говоритъ въ насъ потребность нравственнаго обновленiя, и потому потребность обличенiя, потребность бичеванiя собственной плоти. Къ каждому владѣющему словомъ мы готовы обратиться съ тою рѣчью, которую нѣкогда слышалъ поэтъ:

Мы малодушны, мы коварны,

Безстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцемъ хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы;

Гнѣздятся клубомъ въ насъ пороки...

.............

Давай намъ смѣлые уроки!

Чтобы убѣдиться во всей силѣ этого запроса на проповѣдь, чтобы видѣть какъ ясно чувствовалась и выражалась эта потребность, достаточно вспомнить хотя немногiе факты. Пушкинъ, какъ мы сейчасъ замѣтили, слышалъ это требованiе. Оно поразило его страннымъ недоумѣнiемъ. «Таинственный пѣвецъ», какъ онъ самъ называлъ себя, то–есть пѣвецъ, для котораго была загадкою его собственная судьба, поэтъ, чувствовавшiй, что «ему нѣтъ отзыва», онъ встрѣтилъ требованiе проповѣди какъ что–то непонятное и никакъ не могъ отнестись къ нему опредѣленно и правильно. Много разъ онъ возвращался своими думами къ этому загадочному явленiю. Отсюда вышли его полемическiя стихотворенiя, нѣсколько неправильныя и такъ–сказать фальшивящiя въ поэтическомъ отношенiи (большая рѣдкость у Пушкина!), напримѣръ Чернь, или

Не дорого цѣню я громкiя права.

Отсюда произошло то, что поэтъ воспѣвалъ «мечты невольныя», «свободный умъ» и приходилъ иногда къ энергическому требованiю свободы для себя, какъ для поэта:

Не гнуть ни совѣсти, ни помысловъ, ни шеи...

Вотъ счастье, вотъ права!..

Отсюда наконецъ та жалоба, которая такъ грустно звучитъ въ стихотворенiяхъ «Поэту», «Памятникъ», и то негодованiе съ которымъ онъ писалъ:

Подите прочь! Какое дѣло

Поэту мирному до васъ?

Въ развратѣ каменѣйте смѣло,

Не оживитъ васъ лиры гласъ.

Пушкинъ умеръ среди этого разлада и можетъ–быть этотъ разладъ не мало участвовалъ въ его смерти.

Вспомнимъ потомъ, что Гоголь нетолько слышалъ требованiе проповѣди, но и самъ уже былъ заражонъ энтузiазмомъ проповѣдыванiя. Онъ рѣшился выступить прямо, открыто, какъ проповѣдникъ въ своей «Перепискѣ съ друзьями». Когда же онъ увидѣлъ, какъ страшно ошибся и въ тонѣ и въ текстѣ своей проповѣди, онъ уже ни въ чемъ не могъ найти спасенiя. У него пропалъ и творческiй талантъ, исчезло мужество и довѣрiе къ себѣ и онъ погибъ, какъ–будто убитый неудачею въ томъ, чтò считалъ главнымъ дѣломъ своей жизни.

Въ тоже самое время Бѣлинскiй находилъ свою силу въ пламенномъ негодованiи на окружающую жизнь. Подконецъ онъ сталъ съ нѣкоторымъ презрѣнiемъ смотрѣть на свое призванье критика; онъ увѣрялъ, что рожденъ публицистомъ. Справедливо замѣчаютъ, что въ послѣднiе годы его критика вдалась въ односторонность и потеряла чуткость, которою отличалась прежде. И здѣсь потребность проповѣди помѣшала спокойному развитiю силъ.

Этихъ примѣровъ можно бы было набрать еще много. Самъ Тургеневъ, о новомъ романѣ котораго мы хотимъ теперь говорить, можетъ быть поставленъ въ примѣръ. Уже неразъ онъ обнаруживалъ дидактическiя стремленiя. Нѣкоторыя его произведенiя даже заканчиваются голымъ нравоученiемъ, напримѣръ «Фаустъ». Другiя очевидно имѣютъ въ виду научить и наставить. Такъ романъ «Наканунѣ» справедливо подвергался упреку, что его лица замѣтно пригнаны и приспособлены къ выраженiю задней поучительной мысли автора.

Чтоже все это значитъ? На что указываетъ такая настоятельная потребность въ проповѣди? Легко согласиться, что она есть признакъ тревожнаго, болѣзненнаго, напряжоннаго состоянiя нашего общества. При болѣе здоровыхъ состоянiяхъ люди бываютъ спокойнѣе, бываютъ болѣе расположены къ чисто–умственнымъ трудамъ, способнѣе къ наслажденiю художественными красотами. Человѣку здоровому нуженъ трудъ, нужны обширныя занятiя, какъ правильное упражненiе его способностей. Человѣку больному душою, потерявшемуся, нужна проповѣдь какъ единственная путеводная нить, какъ заявленiе верховнаго требованiя, которое одно можетъ спасти его отъ упадка духа. Вотъ отчего сильная потребность въ проповѣди есть всегда признакъ упадка душевныхъ силъ. Византiйцы во времена самаго глубокаго нравственнаго растлѣнiя любили проповѣди. Говорятъ, что они всѣмъ зрѣлищамъ и всѣмъ своимъ удовольствiямъ предпочитали наслажденiе слушать Златоуста. Ихъ утомленное и равнодушное сердце могло шевелиться только отъ его ѣдкихъ укоризнъ и обличенiй. До конца погрязшiе въ порокѣ, они находили отраду въ пробужденiи нравственнаго чувства; тревога совѣсти была для нихъ наслажденiемъ.

Но болѣзнь не всегда оканчивается смертью. Она часто составляетъ только переломъ, сопровождаетъ переходъ изъ одного возраста въ другой, служить средствомъ быстраго развитiя организма. Вѣроятно такъ нужно смотрѣть на то преобладанiе нравственныхъ требованiй, которое замѣтно у насъ. Вѣря въ наше выздоровленiе, мы можемъ даже желать, чтобы это стремленiе къ нравственнымъ задачамъ шло какъ можно глубже, чтобы оно не осталось безплоднымъ поверхностнымъ волненiемъ.

Какъ бы то нибыло, но только требованiе урока и поученiя какъ нельзя яснѣе обнаружилось у насъ при появленiи новаго романа Тургенева. Къ нему вдругъ приступили съ лихорадочными и настоятельными вопросами: кого онъ хвалитъ? кого осуждаетъ? кто у него образецъ для подражанiя? кто предметъ презрѣнiя и негодованiя? какой это романъ — прогресивный, или ретроградный?

И вотъ на эту тему поднялись безчисленные толки. Дѣло дошло до мелочей, до самыхъ тонкихъ подробностей. Базаровъ пьетъ шампанское! Базаровъ играетъ въ карты! Базаровъ небрежно одѣвается! Что это значитъ? спрашиваютъ въ недоумѣнiи. Должно это или не должно? Каждый рѣшилъ по–своему, но всякiй считалъ необходимымъ вывести нравоученiе и подписать его подъ загадочною баснею. Рѣшенiя однакоже вышли совершенно разногласныя. Одни нашли, что «Отцы и дѣти» есть сатира на молодое поколѣнiе, что всѣ симпатiи автора на сторонѣ отцовъ. Другiе говорятъ, что осмѣяны и опозорены въ романѣ отцы, а молодое поколѣнiе напротивъ превознесено. Одни находятъ, что Базаровъ самъ виноватъ въ своихъ несчастныхъ отношенiяхъ къ людямъ, съ которыми онъ встрѣтился; другiе утверждаютъ, что напротивъ эти люди виноваты въ томъ, что Базарову такъ трудно жить на свѣтѣ.

Такимъ образомъ, если свести всѣ эти разнорѣчивыя мнѣнiя, то должно придти къ заключенiю, что въ баснѣ или вовсе нѣтъ нравоученiя, или же что это нравоученiе не такъ легко найти, что оно находится совсѣмъ не тамъ, гдѣ его ищутъ. Несмотря на то романъ читается съ жадностью и возбуждаетъ такой интересъ, какого, смѣло можно сказать, не возбуждало еще ни одно произведенiе Тургенева. Вотъ любопытное явленiе, которое стоитъ полнаго вниманiя. Романъ повидимому явился не вовремя; онъ какъ–будто не соотвѣтствуетъ потребностямъ общества; онъ не даетъ ему того, чего оно ищетъ. А между тѣмъ онъ производитъ сильнѣйшее впечатлѣнiе. Г. Тургеневъ во всякомъ случаѣ можетъ быть доволенъ. Его таинственная цѣль вполнѣ достигнута. Но мы должны отдать себѣ отчетъ въ смыслѣ его произведенiя.

Если романъ Тургенева повергаетъ читателей въ недоумѣнiе, то это происходитъ по очень простой причинѣ: онъ приводитъ къ сознанiю то, что еще не было сознаваемо, и открываетъ то, что еще не было замѣчено. Главный герой романа есть Базаровъ; онъ и составляетъ теперь яблоко раздора. Базаровъ есть лицо новое, котораго рѣзкiя черты мы увидѣли въ первый разъ; понятно, что мы задумываемся надъ нимъ. Еслибы авторъ вывелъ намъ опять помѣщиковъ прежняго времени, или другiя лица, давно уже намъ знакомыя, то конечно онъ не подалъ бы намъ никакого повода къ изумленiю и всѣ бы дивились развѣ только вѣрности и мастерству его изображенiя. Но въ настоящемъ случаѣ дѣло имѣетъ другой видъ. Постоянно слышатся даже вопросы: да гдѣже существуютъ Базаровы? кто видѣлъ Базаровыхъ? кто изъ насъ Базаровъ? наконецъ есть ли дѣйствительно такiе люди какъ Базаровъ?

Разумѣется лучшее доказательство дѣйствительности Базарова есть самый романъ; Базаровъ въ немъ такъ вѣренъ самому себѣ, такъ полонъ, такъ щедро снабжонъ плотью и кровью, что назвать его сочиненнымъ человѣкомъ нѣтъ никакой возможности. Но онъ не есть ходячiй типъ, всѣмъ знакомый и только схваченный художникомъ и выставленный имъ на всенародныя очи. Базаровъ во всякомъ случаѣ есть лицо созданное, а не только воспроизведенное, предугаданное, а не только разоблаченное. Такъ это должно было быть по самой задачѣ, которая возбуждала творчество художника. Тургеневъ, какъ уже давно извѣстно, есть писатель, усердно слѣдящiй за движенiемъ русской мысли и русской жизни. Онъ заинтересованъ этимъ движенiемъ необыкновенно сильно; нетолько въ «Отцахъ и дѣтяхъ», но и во всѣхъ прежнихъ своихъ произведенiяхъ онъ постоянно схватывалъ и изображалъ отношенiя между отцами и дѣтьми. Послѣдняя мысль, послѣдняя волна жизни, — вотъ что всего болѣе приковывало его вниманiе. Онъ представляетъ образецъ писателя, одареннаго совершенной подвижностью и вмѣстѣ глубокою чуткостью, глубокою любовью къ современной ему жизни.

Таковъ онъ и въ своемъ новомъ романѣ. Если мы не знаемъ полныхъ Базаровыхъ въ дѣйствительности, то однакоже всѣ мы встрѣчаемъ множество базаровскихъ чертъ, всѣмъ знакомы люди, то съ одной, то съ другой стороны напоминающiе Базарова. Если никто не проповѣдуетъ всей системы мнѣнiй Базарова, то однакоже всѣ слышали тѣже мысли по одиночкѣ, отрывочно, несвязно, нескладно. Эти бродячiе элементы, эти неразвившiеся зародыши, недоконченныя формы, несложившiяся мнѣнiя Тургеневъ воплотилъ цѣльно, полно, стройно въ Базаровѣ.

Отсюда происходитъ и глубокая занимательность романа, и то недоумѣнiе, которое онъ производитъ. Базаровы на–половину, Базаровы на одну четверть, Базаровы на одну сотую долю не узнаютъ себя въ романѣ. Но это ихъ горе, а не горе Тургенева. Гораздо лучше быть полнымъ Базаровымъ, чѣмъ быть его уродливымъ и неполнымъ подобiемъ. Противники же базаровщины радуются, думая, что Тургеневъ умышленно исказилъ дѣло, что онъ написалъ карикатуру на молодое поколѣнiе; они не замѣчаютъ какъ много величiя кладетъ на Базарова глубина его жизни, его законченность, его непреклонная и послѣдовательная своеобразность, принимаемая ими за безобразiе.

Напрасныя обвиненiя! Тургеневъ остался вѣренъ своему художническому дару: онъ не выдумываетъ, а создаетъ, не искажаетъ, а только освѣщаетъ свои фигуры.

Подойдемъ къ дѣлу ближе. Система убѣжденiй, кругъ мыслей, которыхъ представителемъ является Базаровъ, болѣе или менѣе ясно выражались въ нашей литературѣ. Главными ихъ выразителями были два журнала: «Современникъ», уже нѣсколько лѣтъ проводившiй эти стремленiя и «Русское Слово», недавно заявившее ихъ съ особенною рѣзкостью. Трудно сомнѣваться, что отсюда, изъ этихъ чисто теоретическихъ и отвлеченныхъ проявленiй извѣстнаго образа мыслей взятъ Тургеневымъ складъ ума, воплощенный имъ въ Базаровѣ. Тургеневъ взялъ извѣстный взглядъ на вещи, имѣвшiй притязанiя на господство, на первенство въ нашемъ умственномъ движенiи; онъ послѣдовательно и стройно развилъ этотъ взглядъ до его крайнихъ выводовъ и — такъ какъ дѣло художника не мысль, а жизнь — он воплотилъ его въ живыя формы. Онъ далъ плоть и кровь тому, что явно уже существовало въ видѣ мысли и убѣжденiя. Онъ придалъ наружное проявленiе тому, что уже существовало какъ внутреннее основанiе.

Отсюда конечно должно объяснить упрекъ сдѣланный Тургеневу, что онъ изобразилъ въ Базаровѣ не одного изъ представителей молодого поколѣнiя, а скорѣе главу кружка, порожденiе нашей бродящей и оторванной отъ жизни литературы.

Упрекъ былъ бы справедливъ, еслибы мы не знали, что мысль рано или поздно, въ большей или меньшей степени, но непремѣнно переходитъ въ жизнь, въ дѣло. Если базаровское направленiе имѣло силу, имѣло поклонниковъ и проповѣдниковъ, то оно непремѣнно должно было порождать Базаровыхъ. Такъ что остается только одинъ вопросъ: вѣрно ли схвачено базаровское направленiе?

Въ этомъ отношенiи для насъ существенно важны отзывы тѣхъ самыхъ журналовъ, которые прямо заинтересованы въ дѣлѣ, именно «Современника» и «Русскаго Слова». Изъ этихъ отзывовъ должно вполнѣ обнаружиться, насколько вѣрно Тургеневъ понялъ ихъ духъ. Довольны ли они или недовольны, поняли ли Базарова или непоняли, каждая черта здѣсь характеристична.

Оба журнала поспѣшили отозваться большими статьями. Въ мартовской книжкѣ «Русскаго Слова» явилась статья г. Писарева, а въ мартовской книжкѣ «Современника» статья г. Антоновича. Оказывается, что «Современникъ» весьма недоволенъ романомъ Тургенева. Онъ думаетъ, что романъ написанъ въ укоръ и поученiе молодому поколѣнiю, что онъ представляетъ клевету на молодое поколѣнiе и можетъ быть поставленъ наряду съ «Асмодеемъ нашего времени», соч. Аскоченскаго.

Совершенно очевидно, что «Современникъ» желаетъ убить г. Тургенева во мнѣнiи читателей, убить наповалъ, безъ всякой жалости. Это было бы очень страшно, еслибы только такъ легко было это сдѣлать, какъ воображаетъ «Современникъ». Не успѣла выйти въ свѣтъ его грозная книжка, какъ явилась статья г. Писарева, составляющая столь радикальное противоядiе злобнымъ намѣренiямъ «Современника», что лучше ничего не остается желать. «Современникъ» расчитывалъ, что ему повѣрятъ на–слово въ этомъ дѣлѣ. Ну, можетъ быть найдутся такiе, что и усомнятся. Еслибы мы стали защищать Тургенева, насъ тоже можетъ–быть заподозрили бы въ заднихъ мысляхъ. Но кто усомнится въ г. Писаревѣ? Кто ему не повѣритъ?

Если чѣмъ известенъ г. Писаревъ въ нашей литературѣ, такъ именно прямотою и откровенностью своего изложенiя. Конечно не менѣе знаменитъ своею откровенностью г. Чертышевскiй; но онъ откровененъ болѣе въ отношенiи къ свой личности, напримѣръ открываетъ намъ, какъ онъ думаетъ о своемъ характерѣ, о своемъ умѣ, о своемъ значенiи въ литературѣ и т. д. Прямодушiе г. Писарева совершенно другого рода. Оно состоитъ въ безутайномъ и ничѣмъ не ограничиваемомъ проведенiи своихъ убѣжденiй до края, до послѣднихъ выводовъ. Г. Писаревъ никогда не лукавитъ съ читателями; онъ договариваетъ свою мысль до конца. Благодаря этому драгоцѣнному свойству, романъ Тургенева получилъ блистательнѣйшее подтвержденiе, какого только можно было ожидать.

Г. Писаревъ, человѣкъ молодого поколѣнiя, свидѣтельствуетъ о томъ, что Базаровъ есть дѣйствительный типъ этого поколѣнiя и что онъ изображонъ совершенно вѣрно. «Все наше поколѣнiе — говоритъ г. Писаревъ — со своими стремленiями и идеями можетъ узнать себя въ дѣйствующихъ лицахъ этого романа.» «Базаровъ — представитель нашего молодого поколѣнiя; въ его личности сгрупированы тѣ свойства, которыя мелкими долями разсыпаны въ массахъ, и образъ этого человѣка ярко и отчетливо вырисовывается передъ воображенiемъ читателей.» «Тургеневъ вдумался въ типъ Базарова и понялъ его такъ вѣрно, какъ не пойметъ ни одинъ изъ нашихъ молодыхъ реалистовъ.» «Онъ не покривилъ душою въ своемъ послѣднемъ произведенiи.» «Общiя отношенiя Тургенева къ тѣмъ явленiямъ жизни, которыя составляютъ канву его романа, такъ спокойны и безпристрастны, такъ свободны отъ поклоненiя той или другой теорiи, что самъ Базаровъ не нашолъ бы въ этихъ отношенiяхъ ничего робкаго или фальшиваго.»

Тургеневъ есть «искреннiй художникъ, не уродующiй дѣйствительность, а изображающiй ее какъ она есть.» Вслѣдствiе этой «честной, чистой натуры художника», «его образы живутъ своею жизнью; онъ любитъ ихъ, увлекается ими, онъ привязывается къ нимъ во время процеса творчества и ему становится невозможнымъ помыкать ими по своей прихоти и превращать картину жизни въ алегорiю съ нравственною цѣлью и съ добродѣтельною развязкою.»

Всѣ эти отзывы сопровождаются тонкимъ разборомъ дѣйствiй и мнѣнiй Базарова, показывающимъ, что критикъ понимаетъ ихъ и вполнѣ имъ сочувствуетъ. Послѣ этого понятно къ какому заключенiю долженъ былъ придти г. Писаревъ, какъ членъ молодого поколѣнiя.

«Тургеневъ — пишетъ онъ — оправдалъ Базарова и оцѣнилъ его по достоинству. Базаровъ вышелъ у него изъ испытанiя чистымъ и крѣпкимъ.» «Смыслъ романа вышелъ такой: теперешнiе молодые люди увлекаются и впадаютъ въ крайности; но въ самыхъ увлеченiяхъ сказываются свѣжая сила и неподкупный умъ; эта сила и этотъ умъ даютъ себя знать въ минуту тяжолыхъ испытанiй; эта сила и этотъ умъ безъ всякихъ постороннихъ пособiй и влiянiй выведутъ молодыхъ людей на прямую дорогу и поддержатъ ихъ въ жизни.»

«Кто прочелъ въ романѣ Тургенева эту прекрасную мысль, тотъ не можетъ не изъявить ему глубокой и горячей признательности, какъ великому художнику и честному гражданину Россiи

Вотъ искреннее и неопровержимое свидѣтельство того, какъ вѣренъ поэтическiй инстинктъ Тургенева; вотъ полное торжество всекопокряющей и всепримиряющей силы поэзiи! Въ подражанiе г. Писареву, мы готовы воскликнуть: честь и слава художнику, который дождался такого отзыва отъ тѣхъ, кого онъ изображалъ!

Восторгъ г. Писарева вполнѣ доказываетъ, что Базаровы существуютъ если не въ дѣйствительности, то въ возможности и что они поняты г. Тургеневымъ покрайней–мѣрѣ въ той степени, въ какой сами себя понимаютъ. Для предотвращенiя недоразумѣнiй замѣтимъ, что совершенно неумѣстна придирчивость, съ которою нѣкоторые смотрятъ на романъ Тургенева. Судя по его заглавiю они требуютъ, чтобы въ немъ было вполнѣ изображено все старое и все новое поколѣнiе. Почему же такъ? Почему не удовольствоваться изображенiемъ нѣкоторыхъ отцовъ и нѣкоторыхъ дѣтей? Если же Базаровъ есть дѣйствительно одинъ изъ представителей молодого поколѣнiя, то другiе представители должны необходимо находиться въ родствѣ съ этимъ представителемъ.

Доказавъ фактами, что Тургеневъ понимаетъ Базаровыхъ покрайней–мѣрѣ настолько, насколько они сами себя понимаютъ, мы теперь пойдемъ дальше и покажемъ, что Тургеневъ понимаетъ ихъ гораздо лучше, чѣмъ они сами себя понимаютъ. Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго и необыкновеннаго: таково всегдашнее преимущество, неизмѣнная привилегiя поэтовъ. Поэты вѣдь пророки, провидцы; они проникаютъ въ самую глубину вещей и открываютъ въ нихъ то, что оставалось скрытымъ для обыкновенныхъ глазъ. Базаровъ есть типъ, идеалъ, явленiе, возведенное въ перлъ созданiя; понятно, что онъ стоитъ выше дѣйствительныхъ явленiй базаровщины. Наши Базаровы только Базаровы отчасти, тогда какъ Базаровъ Тургенева есть Базаровъ по превосходству, по преимуществу. И слѣдовательно когда о немъ станутъ судить тѣ, которые не доросли до него, они во многихъ случаяхъ не поймутъ его.

Наши критики, даже и г. Писаревъ, недовольны Базаровымъ. Люди отрицательнаго направленiя не могутъ помириться съ тѣмъ, что Базаровъ дошолъ въ отрицанiи послѣдовательно до конца. Въ самомъ дѣлѣ они недовольны героемъ за то, что онъ отрицаетъ 1) изящество жизни, 2) эстетическое наслажденiе, 3) науку. Разберемъ эти три отрицанiя подробнѣе; такимъ образомъ намъ уяснится самъ Базаровъ.

Фигура Базарова имѣетъ въ себѣ нѣчто мрачное и рѣзкое. Въ его наружности нѣтъ ничего мягкаго и красиваго; его лицо имѣло другую, не внѣшнюю красоту: «оно оживлялось спокойною улыбкою и выражало самоувѣренность и умъ.» Онъ мало заботится о своей наружности и одѣвается небрежно. Точно также въ своемъ обращенiи онъ не любитъ никакихъ излишнихъ вѣжливостей, пустыхъ, неимѣющихъ значенiя формъ, внѣшняго лаку, который ничего не покрываетъ. Базаровъ простъ въ высшей степени и отъ этого между прочимъ зависитъ та легкость, съ которою онъ сходится съ людьми, начиная отъ дворовыхъ мальчишекъ и до Анны Сергѣвны Одинцовой. Такъ опредѣляетъ Базарова самъ юный другъ его Аркадiй Кирсановъ:

— Ты съ нимъ пожалуста не церемонься, говоритъ онъ своему отцу: — онъ чудесный малый, такой простой, ты увидишь.

Чтобы рѣзче выставить простоту Базарова, Тургеневъ противопоставилъ ей изысканность и щепетильность Павла Петровича. Отъ начала до конца повѣсти авторъ не забываетъ подсмѣяться надъ его воротничками, духами, усами, ногтями и всѣми другими признаками нѣжнаго ухаживанiя за собственною особой. Не менѣе юмористически изображено обращенiе Павла Петровича, его прикосновенiе усами вмѣсто поцѣлуя, его ненужныя деликатности и пр.

Послѣ этого очень странно, что почитатели Базарова недовольны его изображенiемъ въ этомъ отношенiи. Они находятъ, что авторъ придалъ ему грубыя манеры, что онъ выставилъ его неотесаннымъ, дурно воспитаннымъ, котораго нельзя пустить въ порядочную гостиную. Такъ выражается г. Писаревъ и на этомъ основанiи приписываетъ г. Тургеневу коварный умыселъ уронить и опошлить своего героя въ глазахъ читателей. По мнѣнiю г. Писарева Тургеневъ поступилъ весьма несправедливо; «можно быть крайнимъ матерьялистомъ, полнѣйшимъ эмпирикомъ и въ тоже время заботиться о своемъ туалетѣ, обращаться утонченно–вѣжливо со своими знакомыми, быть любезнымъ собесѣдникомъ и совершеннымъ джентльмэномъ. Это я говорю — прибавляетъ критикъ — для тѣхъ читателей, которые, придавая важное значенiе утонченнымъ манерамъ, съ отвращенiемъ посмотрятъ на Базарова, какъ на человѣка mal élevé и mauvais ton. Онъ дѣйствительно mal élevé и mauvais ton, но это нисколько не относится къ сущности типа...»

Разсужденiя объ изяществѣ манеръ и о тонкости обращенiя, какъ извѣстно, предметъ весьма затруднительный. Нашъ критикъ какъ–видно большой знатокъ въ этомъ дѣлѣ и потому мы не станемъ съ нимъ тягаться. Это тѣмъ легче для насъ, что мы вовсе не желаемъ имѣть въ виду читателей, которые придаютъ важное значенiе утонченнымъ манерамъ и заботамъ о туалетѣ. Такъ какъ мы не сочувствуемъ этимъ читателямъ и мало знаемъ толку въ этихъ вещахъ, то понятно, что Базаровъ нимало не возбуждаетъ въ насъ отвращенiя и не кажется намъ ни mal élévé, ни mauvais ton. Съ нами кажется согласны и всѣ дѣйствующiя лица романа. Простота обращенiя и фигуры Базарова возбуждаютъ въ нихъ не отвращенiе, а скорѣе внушаютъ къ нему уваженiе; онъ радушно принятъ въ гостиной Анны Сергѣевны, гдѣ засѣдала даже какая–то плохенькая княжна.

Изящныя манеры и хорошiй туалетъ конечно суть вещи хорошiя; но мы сомнѣваемся, чтобы они были къ лицу Базарову и шли къ его характеру. Человѣкъ глубоко преданный одному дѣлу, предназначившiй себя, какъ онъ самъ говоритъ, для «жизни горькой, терпкой, бобыльной», онъ ни въ какомъ случаѣ не могъ играть роль утонченнаго джентльмена, не могъ быть любезнымъ собесѣдникомъ. Онъ легко сходится съ людьми; онъ живо заинтересовываетъ всѣхъ, кто его знаетъ; но этотъ интересъ заключается вовсе не въ тонкости обращенiя.

Глубокiй аскетизмъ проникаетъ собою всю личность Базарова; это черта не случайная, а существенно–необходимая. Характеръ этого аскетизма совершенно особенный, и въ этомъ отношенiи должно строго держаться настоящей точки зрѣнiя, то–есть той самой, съ которой смотритъ Тургеневъ. Базаровъ отрекается отъ благъ этого мiра, но онъ дѣлаетъ между этими благами строгое различiе. Онъ охотно ѣстъ вкусные обѣды и пьетъ шампанское; онъ непрочь даже поиграть въ карты. Г. Антоновичъ въ «Современникѣ» видитъ здѣсь тоже коварный умыселъ Тургенева и увѣряетъ насъ, что поэтъ выставилъ своего героя обжорой, пьянчужкой и картежникомъ. Дѣло однакоже имѣетъ совсѣмъ не такой видъ, въ какомъ оно кажется цѣломудрiю г. Антоновича. Базаровъ понимаетъ, что простыя или чисто тѣлесныя удовольствiя гораздо законнѣе и простительнѣе наслажденiй иного рода. Базаровъ понимаетъ, что есть соблазны болѣе гибельные, болѣе растлѣвающiе душу, чѣмъ напримѣръ бутылка вина, и онъ бережотся не того чтó можетъ погубить тѣло, а того чтó погубляетъ душу. Наслажденiе тщеславiемъ, джентльменствомъ, мысленный и сердечный развратъ всякаго рода для него гораздо противнѣе и ненавистнѣе, чѣмъ ягоды со сливками или пулька въ преферансъ. Вотъ отъ какихъ соблазновъ онъ бережотъ себя; вотъ тотъ высшiй аскетизмъ, которому преданъ Базаровъ. За чувственными удовольствiями онъ не гоняется: онъ наслаждается ими только при случаѣ; онъ такъ глубоко занятъ своими мыслями, что для него никогда не можетъ быть затрудненiя отказаться отъ этихъ удовольствiй; однимъ словомъ онъ потому предается этимъ простымъ удовольствiямъ, что онъ всегда выше ихъ, что они никогда не могутъ завладѣть имъ. Зато тѣмъ упорнѣе и суровѣе онъ отказывается отъ такихъ наслажденiй, которыя могли бы стать выше его и завладѣть его душою.

Вотъ откуда объясняется и то болѣе разительное обстоятельство, что Базаровъ отрицаетъ эстетическiя наслажденiя, что онъ не хочетъ любоваться природою и не признаетъ искуства. Обоихъ нашихъ критиковъ это отрицанiе искуства привело въ великое недоумѣнiе.

«Мы отрицаемъ — пишетъ г. Антоновичъ — только ваше искуство, вашу поэзiю, г. Тургеневъ; но не отрицаемъ и даже требуемъ другого искуства и поэзiи, хоть такой поэзiи, какую представилъ напримѣръ Гёте.» «Были люди, — замѣчаетъ критикъ въ другомъ мѣстѣ — которые изучали природу и наслаждались ею, понимали смыслъ ея явленiй, знали движенiе волнъ и травъ прозябанье, читали звѣздную книгу ясно, научно, безъ мечтательности и были великими поэтами.»

Г. Антоновичъ очевидно не хочетъ приводить стиховъ, которые всѣмъ извѣстны:

Съ природой одною онъ жизнью дышалъ,

Ручья разумѣлъ лепетанье,

И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,

И чувствовалъ травъ прозябанье;

Была ему звѣздная книга ясна

И съ нимъ говорила морская волна.

Дѣло ясное: г. Антоновичъ объявляетъ себя поклонникомъ Гёте и утверждаетъ, что молодое поколѣнiе признаетъ поэзiю великаго старца. Отъ него, говоритъ онъ, мы научились «высшему и разумному наслажденiю природой». Вотъ неожиданный и, признаемся, весьма сомнительный фактъ! Давно ли же это «Современникъ» сдѣлался поклонникомъ тайнаго совѣтника Гёте? «Современникъ» вѣдь очень много говоритъ о литературѣ; онъ особенно любитъ стишки. Чуть бывало появится сборникъ какихъ–нибудь стихотворенiй, ужь на него непремѣнно пишется разборъ. Но чтобы онъ много толковалъ о Гёте, чтобы ставилъ его въ образецъ, — этого кажется вовсе небывало. «Современникъ» бранилъ Пушкина: вотъ это всѣ помнятъ; но прославлять Гёте — ему случается, кажется въ первый разъ, если не поминать давно прошедшихъ и забытыхъ годовъ. Чтоже это значитъ? Развѣ ужь очень понадобился?

Да и возможное ли дѣло, чтобы «Современникъ» восхищался Гёте, эгоистомъ Гёте, который служитъ вѣчною ссылкою для поклонниковъ искуства для искуства, который представляетъ образецъ олимпiйскаго безучастiя къ земнымъ дѣламъ, который пережилъ революцiю, покоренiе Германiи и войну освобожденiя, непринимая въ нихъ никакого сердечнаго участiя, глядя на всѣ событiя свысока!..

Не можемъ мы также думать, чтобы молодое поколѣнiе училось наслажденiю природой или чему–нибудь другому у Гёте. Дѣло это всѣмъ извѣстное; если молодое поколѣнiе читаетъ поэтовъ, то ужь никакъ не Гёте; вмѣсто Гёте оно много–много читаетъ Гейне, вмѣсто Пушкина — Некрасова. Если г. Антоновичъ столь неожиданно объявилъ себя привеженцемъ Гёте, то это еще не доказываетъ, что молодое поколѣнiе расположено упиваться гётевскою поэзiею, что оно учится у Гёте наслаждаться природою.

Гораздо прямѣе и откровеннѣе излагаетъ дѣло г. Писаревъ. Онъ также находитъ, что отрицая искуство, Базаровъ завирается, отрицаетъ вещи, которыхъ незнаетъ или непонимаетъ. «Поэзiя — говоритъ критикъ — по его мнѣнiю ерунда; читать Пушкина — потерянное время; заниматься музыкою — смѣшно; наслаждаться природою — нелѣпо.» Для опроверженiя такихъ заблужденiй г. Писаревъ не прибѣгаетъ къ авторитетамъ, какъ сдѣлалъ г. Антоновичъ, но старается собственноручно объяснить намъ законность эстетическихъ наслажденiй. Отвергать ихъ, говоритъ онъ, нельзя; вѣдь это значило бы отвергать наслажденiе «прiятнымъ раздраженiемъ зрительныхъ и слуховыхъ нервовъ». Вѣдь напримѣръ «наслажденiе музыкою есть чисто–физическое ощущенiе». «Послѣдовательные матерьялисты вродѣ Карла Фохта, Молешотта и Бюхнера не отказываютъ поденьщику въ чарки водки, а достаточнымъ классамъ въ употребленiи наркотическихъ веществъ. Они смотрятъ снисходительно даже на нарушенiя должной мѣры, хотя признаютъ подобныя нарушенiя вредными для здоровья». «Отчего же, допуская употребленiе водки и наркотическихъ веществъ вообще, не допустить наслажденiя природою?» И точно такъ, если можно пить водку, то отчего же нельзя читать Пушкина? Отсюда мы уже должны ясно видѣть, что такъ какъ Базаровъ допускалъ питье водки и самъ ее пилъ, то онъ поступаетъ непослѣдовательно, смѣясь надъ чтенiемъ Пушкина и надъ игрою на вiолончели.

Очевидно Базаровъ смотритъ на вещи не такъ какъ г. Писаревъ. Г. Писаревъ повидимому признаетъ искуство, а на самомъ дѣлѣ онъ его отвергаетъ, то–есть не признаетъ за нимъ его настоящаго значенiя. Базаровъ прямо отрицаетъ искуство, но отрицаетъ его потому, что глубже понимаетъ его. Очевидно музыка для Базарова не есть чисто–физическое занятiе и читать Пушкина не все равно что пить водку. Въ этомъ отношенiи герой Тургенева несравненно выше своихъ послѣдователей. Въ мелодiи Шуберта и въ стихахъ Пушкина онъ ясно слышитъ враждебное начало; онъ чуетъ ихъ всеувлекающую силу и потому вооружается противъ нихъ.

Въ чемъ же состоитъ эта сила искуства, враждебная Базарову? Выражаясь какъ можно проще, можно сказать, что искуство есть нѣчто слишкомъ сладкое, тогда какъ Базаровъ никакихъ сладостей не любитъ, а предпочитаетъ имъ горькое. Выражаясь точнѣе, но нѣсколько старымъ языкомъ, можно сказать, что искуство всегда носитъ въ себѣ элементъ примиренiя, тогда какъ Базаровъ вовсе не желаетъ примиряться съ жизнью. Искуство есть идеализмъ, созерцанiе, отрѣшенiе отъ жизни и поклоненiе идеаламъ; Базаровъ же реалистъ, не созерцатель, а дѣятель, признающiй одни дѣйствительныя явленiя и отрицающiй идеалы.

Все это вѣрно чувствовалось и чувствуется многими, между прочимъ и «Современникомъ». «Современникъ» стяжалъ себѣ немало лавровъ въ борьбѣ противъ искуства, начиная отъ хвалебной рецензiи на дисертацiю г. Чернышевскаго: «Эстетическiя отношенiя искуства къ дѣйствительности» (1854) и до послѣднихъ экономическихъ соображенiй самого г. Чернышевскаго, по которымъ художники не заслуживаютъ никакого вещественнаго вознагражденiя за свои произведенiя, а наслаждаться этими произведенiями позволительно только тогда, когда уже ничѣмъ полезнымъ заняться невозможно. («Современникъ» 1861 г., № 11).

Вражда къ искуству составляетъ важное явленiе и не есть мимолетное заблужденiе; напротивъ, она глубоко коренится въ духѣ настоящаго времени. Искуство всегда было и всегда будетъ областью вѣчнаго: отсюда понятно, что жрецы искуства, какъ жрецы вѣчнаго, легко начинаютъ презрительно смотрѣть на все временное; покрайней–мѣрѣ они иногда считаютъ себя правыми, когда предаются вѣчнымъ интересамъ, непринимая никакого участiя во временныхъ. И слѣдовательно тѣ, которые дорожать временнымъ, которые требуютъ сосредоточенiя всей дѣятельности на потребностяхъ настоящей минуты, на насущныхъ дѣлахъ, — необходимо должны стать во враждебное отношенiе къ искуству.

Что значитъ напримѣръ мелодiя Шуберта? Попробуйте объяснить, какое дѣло дѣлалъ художникъ, создавая эту мелодiю и какое дѣло дѣлаютъ тѣ, кто ее слушаетъ? Искуство, говорятъ иные, есть сурогатъ науки; оно косвенно способствуетъ распространенiю свѣдѣнiй. Попробуйте же разсмотрѣть, какое знанiе или свѣдѣнiе содержится и распространяется въ этой мелодiи? Что–нибудь одно изъ двухъ: или тотъ, кто предается наслажденiю музыки, занимается совершенными пустяками, физическимъ ощущенiемъ; или же его восторгъ относится къ чему–то отвлеченному, общему, безпредѣльному и однакоже живому и до конца овладѣвающему человѣческой душою.

Восторгъ — вотъ зло, противъ котораго идетъ Базаровъ и котораго онъ не имѣетъ причины опасаться отъ рюмки водки. Искуство имѣетъ притязанiе и силу становиться гораздо выше прiятнаго раздраженiя зрительныхъ и слышательныхъ нервовъ; вотъ этого–то притязанiя и этой власти не признаетъ законными Базаровъ.

Какъ мы сказали, отрицанiе искуства есть одно изъ современныхъ стремленiй. Напрасно г. Антоновичъ испугался Гёте или покрайней–мѣрѣ пугаетъ имъ другихъ: можно отрицать и Гёте. Недаромъ нашъ вѣкъ называютъ анти–эстетическимъ. Конечно, искуство непобѣдимо и содержитъ въ себѣ неистощимую вѣчно обновляющуюся силу; тѣмъ неменѣе вѣянiе новаго духа, которое обнаружилось въ отрицанiи искуства, имѣетъ конечно глубокое значенiе.

Оно особенно понятно для насъ, русскихъ. Базаровъ въ этомъ случаѣ представляетъ живое воплощенiе одной изъ сторонъ русскаго духа. Мы вообще мало расположены къ изящному; мы для этого слишкомъ трезвы, слишкомъ практичны. Сплошь и рядомъ можно найти между нами людей, для которыхъ стихи и музыка кажутся чѣмъ–то или приторнымъ или ребяческимъ. Восторженность и высокопарность намъ непонутру; мы больше любимъ простоту, ѣдкiй юморъ, насмѣшку. А на этотъ счетъ, какъ видно изъ романа, Базаровъ самъ великiй художникъ.

Пойдемъ далѣе. Базаровъ отрицаетъ науку. На этотъ разъ наши критики раздѣлились. Г. Писаревъ вполнѣ понимаетъ и одобряетъ это отрицанiе; г. Антоновичъ принимаетъ его за клевету, взведенную Тургеневымъ на молодое поколѣнiе.

«Курсъ естественныхъ и медицинскихъ наукъ, прослушанный Базаровымъ, — говоритъ г. Писаревъ, — развилъ его природный умъ и отучилъ его принимать на вѣру какiя–бы то нибыло понятiя и убѣжденiя; онъ сдѣлался чистымъ эмпирикомъ; опытъ сдѣлался для него единственнымъ источникомъ познаванiя, личное ощущенiе — единственнымъ и послѣднимъ убѣдительнымъ доказательствомъ. Я придерживаюсь отрицательнаго направленiя — говоритъ онъ — въ силу ощущенiй. Мнѣ прiятно отрицать, мой мозгъ такъ устроенъ — и баста! Отчего мнѣ нравится химiя? Отчего ты любишь яблоки? Тоже въ силу ощущенiя — это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнутъ. Не всякiй тебѣ это скажетъ, да и я въ другой разъ тебѣ этого не скажу.» «Итакъ — заключаетъ критикъ — ни надъ собой, ни внѣ себя, ни внутри себя Базаровъ не признаетъ никакого регулятора, никакого нравственнаго закона, никакого (теоретическаго) принципа.»

Что касается до г. Антоновича, то такое умственное настроенiе Базарова онъ считаетъ чѣмъ–то весьма нелѣпымъ и позорнымъ. Весьма жаль только, что какъ онъ ни усиливается, онъ никакъ не можетъ показать, въ чемъ же состоитъ эта нелѣпость.

«Разберите — говоритъ онъ — приведенныя выше воззрѣнiя и мысли, выдаваемыя романомъ за современныя: развѣ они не походятъ на кашу? (А вотъ посмотримъ!) Теперь «нѣтъ принциповъ, то–есть ни одного принципа не принимаютъ на вѣру»; да самое же это рѣшенiе не принимать ничего на вѣру и есть принципъ!»

Конечно такъ. Однакоже какой хитрый человѣкъ г. Антоновичъ: нашолъ противорѣчiе у Базарова! Тотъ говоритъ, что у него нѣтъ принциповъ, — и вдругъ оказывается, что есть!

«И ужели этотъ принципъ нехорошъ? продолжаетъ г. Антоновичъ. — Ужели человѣкъ энергическiй будетъ отстаивать и проводить въ жизнь то, что онъ принялъ извнѣ, отъ другого, на вѣру и что не соотвѣтствуетъ всему его настроенiю и всему его развитiю?»

Ну вотъ это странно. Противъ кого вы говорите, г. Антоновичъ? Вѣдь вы защищаете принципъ Базарова; а вѣдь вы собрались доказывать, что у него каша въ головѣ. Чтоже это значитъ?

Но чѣмъ дальше, тѣмъ удивительнѣе.

«И даже — пишетъ критикъ — когда принципъ принимается на вѣру, это дѣлается не безпричинно (ктожъ говорилъ, что нѣтъ?), а вслѣдствiе какого–нибудь основанiя, лежащаго въ самомъ же человѣкѣ. Есть много принциповъ на вѣру; но признать тотъ или другой изъ нихъ зависитъ отъ личности, отъ ея расположенiя и развитiя; значитъ все сводится къ авторитету, который заключается въ личности человѣка (т. е., какъ говоритъ г. Писаревъ, личное ощущенiе есть единственное и послѣднее убѣдительное доказательство?); онъ самъ опредѣляетъ и внѣшнiе авторитеты, и значенiе ихъ для себя. И когда молодое поколѣнiе не принимаетъ вашихъ принсиповъ, значитъ они не удовлетворяютъ его натурѣ; внутреннiя побужденiя (ощущенiя?) располагаютъ въ пользу другихъ прынциповъ

Яснѣе дня, что все это суть базаровскiя идеи; г. Антоновичъ очевидно противъ кого–то ратуетъ; противъ кого, неизвѣстно; но все что онъ говоритъ, служитъ подтвержденiемъ мнѣнiй Базарова, а никакъ не доказательствомъ, что они представляютъ кашу.

И однакоже почти тотчасъ вслѣдъ за этими словами г. Антоновичъ говоритъ: «зачѣмъ же романъ старается представить дѣло такъ, будтобъ отрицанiе происходитъ вслѣдствiе ощущенiя: прiятно отрицать, мозгъ такъ устроенъ и — баста; отрицанiе — дѣло вкуса: одному оно нравится такъ же, какъ другому нравятся яблоки

Какъ зачѣмъ? Вѣдь вы же сами говорите, что это такъ и есть; а романъ и имѣлъ цѣлью изобразить человѣка, раздѣляющаго такiя мнѣнiя. Разница между словами Базарова и вашими только та, что онъ говоритъ просто, а вы высокимъ слогомъ. Еслибы вы любили яблоки и васъ спросили бы почему вы ихъ любите, вы вѣроятно отвѣчали бы такъ: «я принялъ этотъ принципъ на вѣру; но это не безъ причины: яблоки удовлетворяютъ моей натурѣ; къ нимъ меня располагаютъ мои внутреннiя побужденiя.» А Базаровъ отвѣчаетъ просто: «я люблю яблоки вслѣдствiе прiятнаго для меня вкуса.»

Должно–быть самъ г. Антоновичъ почувствовалъ наконецъ, что изъ его словъ выходитъ несовсѣмъ то, что нужно и потому онъ заключаетъ такъ: «Что значитъ невѣрiе въ науку и непризнанье науки вообще, — объ этомъ нужно спросить у самого г. Тургенева; гдѣ онъ наблюдалъ такое явленiе и въ чемъ оно обнаруживается, нельзя понять изъ его романа.»

По этому случаю мы могли бы многое вспомнить, напримѣръ хотя бы то, какъ г. Чернышевскiй смѣялся надъ исторiей, какъ г. Антоновичъ намекалъ, что можно обойтись и безъ философiи и что нѣмцы ныньче дошли до такой премудрости, что опровергли нѣкоторыя науки цѣликомъ. Говоримъ это для примѣра, а неточтобы мы указывали важнѣйшiе случаи. Но — не станемъ отвлекаться отъ дѣла.

Неговоря о проявленiи образа мыслей Базарова въ цѣломъ романѣ, укажемъ здѣсь на нѣкоторые разговоры, которые могли бы навести г. Антоновича на недающееся ему пониманiе.

«— Это вы все стало–быть отвергаете? говоритъ Базарову Павелъ Петровичъ. — Положимъ. Значитъ вы вѣрите въ одну науку?

«— Я уже доложилъ вамъ, отвѣчалъ Базаровъ, — что ни во чтò не вѣрю: и что такое наука, наука вообще? Есть науки, какъ есть ремесла, званiя; а наука вообще не существуетъ вовсе.»

Въ другой разъ неменѣе рѣзко и отчетливо возразилъ Базаровъ своему сопернику.

«— Помилуйте, сказалъ тотъ: — логика исторiи требуетъ...

«— Да на что намъ эта логика? отвѣчалъ Базаровъ: мы и без нея обходимся.

«— Какъ такъ?

«— Да такъ же. Вы, я надѣюсь, не нуждаетесь въ логикѣ для того, чтобы положить себѣ кусокъ хлѣба въ ротъ, когда вы голодны. Куда намъ до этихъ отвлеченностей!»

Уже отсюда можно видѣть, что воззрѣнiя Базарова не представляютъ каши, какъ старается увѣрить критикъ, а напротивъ образуютъ твердую и строгую цѣпь понятiй. Вражда противъ науки есть также современная черта, и даже болѣе глубокая и болѣе распространенная, чѣмъ вражда противъ искуства. Подъ наукою мы разумѣемъ именно то что разумѣется подъ наукою вообще и что по мнѣнiю нашего героя не существуетъ вовсе. Наука для насъ не существуетъ, какъ скоро мы признаéмъ, что она не имѣетъ никакихъ общихъ требованiй, никакихъ общихъ методовъ и общихъ законовъ, что каждое знанiе существуетъ само по себѣ. Такое отрицанiе отвлеченности, такое стремленiе къ конкретности въ самой области отвлеченiя, въ области знанiя, составляетъ одно изъ вѣянiй новаго духа. Представителемъ его былъ и есть тотъ знаменитый философъ, котораго нѣкоторые мыслители у насъ провозгласили послѣднимъ философомъ, а себя при этомъ случаѣ его вѣрными учениками. Ему принадлежитъ отрицанiе науки въ ея чистѣйшей формѣ, въ формѣ философiи: «моя философiя — говоритъ онъ — состоитъ въ томъ, что я отвергаю всякую философiю».

Конечно г. Антоновичъ легко бы поймалъ его, точно такъ какъ онъ поймалъ Базарова: «ну вотъ, — сказалъ бы онъ: — вы отрицаете всякую философiю, а между тѣмъ самое это отрицанiе уже и составляетъ философiю!» Дѣло это однакоже гораздо серьознѣе, чѣмъ можетъ подумать столь склонный къ шутливости г. Антоновичъ.

Отрицанiе отвлеченныхъ понятiй, отрицанiе мысли составляетъ слѣдствiе болѣе крѣпкаго, болѣе прямого признанiя дѣйствительныхъ явленiй, признанiя жизни. Это разногласiе между жизнью и мыслью никогда такъ сильно не чувствовалось какъ теперь. Оно проявляется въ безчисленныхъ формахъ и есть великое современное явленiе. Никогда философiя не играла такой жалкой роли какъ въ настоящее время. Надъ нею кажется сбывается пророчество Шеллинга (1806): «тогда — говоритъ онъ — пресыщенiе отвлеченностями и голыми понятiями само укажетъ намъ единственное средство исцѣлить душу — именно погрузиться въ частныя явленiя.» И дѣйствительно всего болѣе разработываются, всего болѣе уважаются всѣми естественныя науки, т. е. науки, для которыхъ исходомъ служатъ факты, частныя явленiя. Другiя науки потеряли то уваженiе, которымъ нѣкогда пользовались. Мы даже привыкли къ мысли, что онѣ нѣсколько портятъ человѣка, уродуютъ его, а не возвышаютъ. Мы знаемъ, что занятiя науками отвлекаютъ отъ жизни, пораждаютъ доктринеровъ, мѣшаютъ живому сочувствiю къ современности.

Ученость стала для насъ подозрительною; кафедра потеряла свое значенiе, исторiя свой авторитетъ. Это обратное движенiе ума, это самоотверженiе мысли совершается съ глубокою силою и составляетъ одинъ изъ существенныхъ элементовъ современной умственной жизни.

Чтобы еще указать нѣкоторыя его характеристическiя черты, приведемъ здѣсь мѣста изъ романа, поразившiя насъ необыкновенною проницательностью, съ которою Тургеневъ понялъ духъ базаровскаго направленiя.

«— Мы ломаемъ, потомучто мы сила, замѣтилъ Аркадiй.

«Павелъ Петровичъ посмотрѣлъ на своего племянника и усмѣхнулся.

«— Да, сила, такъ и не дастъ отчета, проговорилъ Аркадiй и выпрямился.

«— Несчастный! возопилъ Павелъ Петровичъ: — хоть бы ты подумалъ что въ Россiи ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцiей?... Но — васъ раздавятъ!

«— Коли раздавятъ, туда и дорога! промолвилъ Базаровъ. — Только бабушка еще надвое сказала. Насъ не такъ мало, какъ вы полагаете.»

Это прямое и чистое признанiе силы за право есть ничто иное какъ прямое и чистое признанiе дѣйствительности; не оправданiе, не объясненiе или выводъ ея, — все это здѣсь лишнее, — а именно простое признанiе, которое такъ крѣпко само по себѣ, что не требуетъ никакихъ постороннихъ поддержекъ. Отреченiе отъ мысли, какъ отъ чего–то совершенно ненужнаго, здѣсь вполнѣ ясно. Разсужденiя ничего не могутъ прибавить къ этому признанiю.

«Нашъ народъ, говоритъ въ другомъ мѣстѣ Базаровъ — русскiй, а развѣ я самъ не русскiй?» «Мой дѣдъ землю пахалъ.» «Вы порицаете мое направленiе, а кто вамъ сказалъ, что оно случайно, что оно не вызвано тѣмъ самымъ народнымъ духомъ, во имя котораго вы ратуете?»

Такова эта простая логика, сильная именно тѣмъ, что не разсуждаетъ тамъ, гдѣ разсужденiя ненужны. Базаровы, какъ скоро они стали дѣйствительно Базаровыми, не имѣютъ никакой нужды оправдывать себя. Они не фантасмагорiя, не миражъ: они суть нѣчто крѣпкое и дѣйствительное; имъ нѣтъ нужды доказывать свои права на существованiе, потомучто они уже дѣйствительно существуютъ. Оправданiе нужно только явленiямъ, которыя подозрѣваются въ фальши или которыя еще не достигли дѣйствительности.

«Я пою такъ какъ птица поетъ», говорилъ въ свое оправданiе поэтъ. — «Я Базаровъ точно такъ какъ липа есть липа, а береза — береза», могъ бы сказать Базаровъ. Зачѣмъ ему подчиняться исторiи и народному духу, или какъ–нибудь сообразоваться съ ними, или даже просто думать о нихъ, когда онъ самъ и есть исторiя, самъ и есть проявленiе народнаго духа?

Вѣруя такимъ образомъ въ себя, Базаровъ несомнѣнно увѣренъ въ тѣхъ силахъ, которыхъ часть онъ составляетъ. «Насъ не такъ мало, какъ вы полагаете.»

Изъ такого пониманiя себя послѣдовательно вытекаетъ еще одна важная черта въ настроенiи и дѣятельности истинныхъ Базаровыхъ. Два раза горячiй Павелъ Петровичъ приступаетъ къ своему противнику съ сильнѣйшимъ своимъ возраженiемъ и получаетъ одинаковый многознаменательный отвѣтъ.

«— Матерьялизмъ, говоритъ Павел Петровичъ, — который вы проповѣдуете, былъ уже неразъ въ ходу и неразъ оказывался несостоятельнымъ...

«— Опять иностранное слово! перебилъ Базаровъ. — Вопервыхъ мы ничего не проповѣдуемъ; это не въ нашихъ привычкахъ...»

Черезъ нѣсколько времени Павелъ Петровичъ опять попадаетъ на эту же тему.

«— Зачто же, говоритъ онъ, — вы другихъ–то, хоть бы тѣхъ же обличителей честите? Не такъ же ли вы болтаете, какъ и всѣ?»

«— Чѣмъ другимъ, а этимъ грѣхомъ не грѣшны, произнесъ сквозь зубы Базаровъ.»

Чтобы быть вполнѣ и до конца послѣдовательнымъ, Базаровъ отказывается отъ проповѣдыванiя, какъ отъ праздной болтовни. И въ самомъ дѣлѣ, проповѣдь вѣдь была бы ничѣмъ инымъ какъ признанiемъ правъ мысли, силы идей. Проповѣдь была бы тѣмъ оправданiемъ, которое, какъ мы видѣли, для Базарова излишне. Придавать важность проповѣди значило бы признать умственную дѣятельность, признать, что людьми управляютъ не ощущенiя и нужды, а также мысль и облекающее ее слово. Пуститься проповѣдывать значитъ пуститься въ отвлеченности, значитъ призвать въ помощь логику и исторiю, значитъ сдѣлать себѣ дѣло изъ того, что уже признано пустяками въ самой своей сущности. Вотъ почему Базаровъ неохотникъ до споровъ и разглагольствiй и не придаетъ имъ большой цѣны. Онъ видитъ, что логикой много взять нельзя; онъ старается больше дѣйствовать личнымъ примѣромъ и увѣренъ что Базаровы сами собою народятся въ изобилiи, какъ раждаются извѣстныя растенiя тамъ, гдѣ есть ихъ сѣмена. Прекрасно понимаетъ этотъ взглядъ г. Писаревъ. Напримѣръ онъ говоритъ: «негодованiе противъ глупости и подлости вообще понятно, но впрочемъ оно такъ же плодотворно, какъ негодованiе противъ осенней сырости или зимняго холода». Точно также онъ судитъ и о направленiи Базарова: «если базаровщина болѣзнь, то она болѣзнь нашего времени, и ее приходится выстрадать, несмотря ни на какiе пальятивы и ампутацiи. Относитесь къ базаровщинѣ какъ угодно — это ваше дѣло, а остановить не остановите; это таже холера».

Отсюда понятно, что всѣ Базаровы–болтуны, Базаровы–проповѣдники, Базаровы занятые не дѣломъ, а только своею базаровщиною, — идутъ по ложному пути, который приводитъ ихъ къ безпрерывнымъ противорѣчiямъ и нелѣпостямъ, что они гораздо непослѣдовательнѣе и стоятъ гораздо ниже настоящаго Базарова.

_____

Вотъ какое строгое настроенiе ума, какой твердый складъ мыслей воплотилъ Тургеневъ въ своемъ Базаровѣ. Онъ одѣлъ этотъ умъ плотью и кровью и исполнилъ эту задачу съ удивительнымъ мастерствомъ. Базаровъ вышелъ человѣкомъ простымъ, чуждымъ всякой изломанности, и вмѣстѣ крѣпкимъ, могучимъ душою и тѣломъ. Все въ немъ необыкновенно идетъ къ его сильной натурѣ. Весьма замѣчательно, что онъ такъ–сказать болѣе русскiй, чѣмъ всѣ остальныя лица романа. Его рѣчь отличается простотою, мѣткостью, насмѣшливостью и совершенно–русскимъ складомъ. Точно также между лицами романа онъ всѣхъ легче сближается съ народомъ, всѣхъ лучше умѣетъ держать себя съ нимъ.

Все это какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ простотѣ и прямотѣ того взгляда, который исповѣдуется Базаровымъ. Человѣкъ, глубоко проникнутый извѣстными убѣжденiями, составляющiй ихъ полное воплощенiе, необходимо долженъ выдти и естественнымъ, слѣдовательно близкимъ къ своей народности, и вмѣстѣ человѣкомъ сильнымъ. Вотъ почему Тургеневъ, создававшiй до сихъ поръ такъ–сказать раздвоенныя лица, напримѣръ Гамлета щигровскаго уѣзда, Рудина, Лаврецкаго, достигъ наконецъ въ Базаровѣ до типа цѣльнаго человѣка. Базаровъ есть первое сильное лицо, первый цѣльный характеръ, явившiйся въ русской литературѣ изъ среды такъ–называемаго образованнаго общества. Кто этого не цѣнитъ, кто непонимаетъ всей важности такого явленiя, тотъ пусть лучше не судитъ о нашей литературѣ. Даже г. Антоновичъ это замѣтилъ и заявилъ свою проницательность слѣдующею странною фразою: «повидимому г. Тургеневъ хотѣлъ изобразить въ своемъ героѣ какъ–говорится демоническую или байроническую натуру, что–то вродѣ Гамлета.» Гамлетъ — демоническая натура! Какъ видно нашъ внезапный поклонникъ Гёте довольствуется весьма смутными понятiями о Байронѣ и Шекспирѣ. Но дѣйствительно у Тургенева вышло что–то вродѣ чего–то демоническаго, то–есть натура богатая силою, хотя эта сила и не нечистая.

Въ чемъ же состоитъ дѣйствiе романа?

Базаровъ вмѣстѣ съ своимъ прiятелемъ Аркадiемъ Кирсановымъ, оба студенты, только что кончившiе курсъ, — одинъ въ медицинской академiи, другой въ университетѣ — прiѣзжаютъ изъ Петербурга въ провинцiю. Базаровъ впрочемъ человѣкъ уже не первой молодости; онъ уже составилъ себѣ нѣкоторую извѣстность, успѣлъ заявить свой образъ мыслей. Аркадiй же — совершенный юноша. Все дѣйствiе романа происходитъ въ одни каникулы, можетъ быть для обоихъ первые каникулы послѣ окончанiя курса. Прiятели гостятъ большею частью вмѣстѣ то въ семействѣ Кирсановыхъ, то въ семействѣ Базарова, то въ губернскомъ городѣ, — то въ деревнѣ вдовы Одинцовой. Они встрѣчаются со множествомъ лицъ, съ которыми или видятся только въ первый разъ, или давно ужь невидались; именно Базаровъ не ѣздилъ домой цѣлыхъ три года. Такимъ образомъ происходитъ разнообразное столкновенiе ихъ новыхъ воззрѣнiй, вывезенныхъ изъ Петербурга, съ воззрѣнiями этихъ лицъ. Въ этомъ столкновенiи заключается весь интересъ романа. Событiй и дѣйствiя въ немъ очень мало. Подъ конецъ каникулъ Базаровъ почти случайно умираетъ, заразившись отъ гнойнаго трупа; а Кирсановъ женится, случайно влюбившись въ сестру Одинцовой. Тѣмъ и кончается весь романъ.

Базаровъ является при этомъ истиннымъ героемъ, несмотря на то, что въ немъ нѣтъ повидимому ничего блестящаго и поражающаго. Съ перваго его шагу къ нему приковывается вниманiе читателя, и всѣ другiя лица начинаютъ вращаться около него какъ около главнаго центра тяжести. Онъ всего меньше заинтересованъ другими лицами; зато другiя лица тѣмъ больше имъ интересуются. Онъ никому не навязывается и не напрашивается. И однакоже вездѣ, гдѣ онъ является, возбуждаетъ самое сильное вниманiе, составляетъ главный предметъ чувствъ и размышленiй, любви и ненависти.

Отправляясь гостить у родныхъ и прiятелей, Базаровъ не имѣлъ въ виду никакой особенной цѣли; онъ ничего не ищетъ, ничего не ждетъ отъ этой поѣздки; ему просто хотѣлось отдохнуть, проѣздиться; много–много, что онъ желаетъ иногда посмотрѣть людей. Но при томъ превосходствѣ, которое онъ имѣетъ надъ окружающими его лицами, и вслѣдствiе того, что всѣ они чувствуютъ его силу, сами эти лица напрашиваются на болѣе тѣсныя отношенiя къ нему и запутываютъ его въ драму, которой онъ вовсе не хотѣлъ и даже не предвидѣлъ.

Едва онъ явился въ семействѣ Кирсановыхъ, какъ онъ тотчасъ возбуждаетъ въ Павлѣ Петровичѣ раздраженiе и ненависть, въ Николаѣ Петровичѣ уваженiе, смѣшанное со страхомъ, расположенiе Фенички, Дуняши, дворовыхъ мальчишекъ, даже грудного ребенка Мити, и презрѣнiе Прокофьича. Впослѣдствiи дѣло доходитъ до того, что онъ самъ на минуту увлекается и цѣлуетъ Феничку, а Павелъ Петровичъ вызываетъ его на дуэль. «Экая глупость! экая глупость!» повторяетъ Базаровъ, никакъ не ожидавшiй такихъ событiй.

Поѣздка въ городъ, имѣвшая цѣлью смотрѣть народъ, также не обходится ему даромъ. Около него начинаютъ вертѣться разныя лица. За нимъ ухаживаютъ Ситниковъ и Кукшина, мастерски изображонныя лица фальшиваго прогресиста и фальшивой эманципированной женщины. Они конечно не смущаютъ Базарова; онъ относится къ нимъ съ презрѣнiемъ и они служатъ только контрастомъ, отъ котораго еще рѣзче и рельефнѣе выступаютъ его умъ и сила, его полная неподдѣльность. Но тутъ же встрѣчается и камень преткновенiя — Анна Сергѣевна Одинцова. Несмотря на все свое хладнокровiе, Базаровъ начинаетъ колебаться. Къ величайшему удивленiю своего поклонника Аркадiя, онъ разъ даже сконфузился, а другой разъ покраснѣлъ. Неподозрѣвая однакоже никакой опасности, твердо надѣясь на себя, Базаровъ ѣдетъ гостить къ Одинцовой въ Никольское. И дѣйствительно онъ владѣетъ собою превосходно. И Одинцова, какъ и всѣ другiя лица, заинтересовывается имъ такъ, какъ вѣроятно никѣмъ не интересовалась во всю свою жизнь. Дѣло оканчивается однакоже плохо. Въ Базаровѣ загорается слишкомъ сильная страсть, а увлеченiе Одинцовой не достигаетъ до настоящей любви. Базаровъ уѣзжаетъ почти отвергнутый совершенно, и опять начинаетъ дивиться себѣ и бранить себя. «Чортъ знаетъ что за вздоръ! Каждый человѣкъ на ниточкѣ виситъ, бездна подъ нимъ ежеминутно разверзнуться можетъ, а онъ еще самъ придумываетъ себѣ всякiя непрiятности, портитъ свою жизнь.»

Но несмотря на эти мудрыя разсужденiя, Базаровъ все–таки продолжаетъ невольно портить свою жизнь. Уже послѣ этого урока, уже во время вторичнаго посѣщенiя Кирсановыхъ, онъ наталкивается на губки Фенички и на дуэль съ Павломъ Петровичемъ.

Очевидно Базаровъ вовсе не желаетъ и не ждетъ романа; но романъ совершается помимо его желѣзной воли; жизнь, надъ которою онъ думалъ стоять властелиномъ, захватываетъ его своею широкою волною.

Подъ конецъ расказа, когда Базаровъ гоститъ у своихъ отца и матери, онъ очевидно нѣсколько потерялся, послѣ всѣхъ вынесенныхъ потрясенiй. Не настолько онъ потерялся, чтобы не могъ поправиться, не могъ черезъ короткое время воскреснуть въ полной силѣ; но все–таки тѣнь тоски, которая и въ самомъ началѣ лежала на этомъ желѣзномъ человѣкѣ, подъ конецъ становится гуще. Онъ теряетъ охоту заниматься, худѣетъ, начинаетъ трунить надъ мужиками уже не дружелюбно, а жолчно. Отъ этого и выходитъ, что на этотъ разъ онъ и мужикъ оказываются непонимающими другъ друга, тогда какъ прежде взаимное пониманiе было до извѣстной степени возможно. Наконецъ Базаровъ нѣсколько оправляется и увлекается медицинскою практикой. Зараженiе, отъ котораго онъ умираетъ, все–таки какъ–будто свидѣтельствуетъ о недостаткѣ вниманiя и ловкости, о случайномъ отвлеченiи душевныхъ силъ.

Смерть — такова послѣдняя проба жизни, послѣдняя случайность, которой не ожидалъ Базаровъ. Онъ умираетъ, но и до послѣдняго мгновенiя онъ остается чуждымъ этой жизни, съ которою онъ такъ странно столкнулся, которая встревожила его такими пустяками, заставила его надѣлать такихъ глупостей и наконецъ погубила его вслѣдствiе такой ничтожной причины.

Базаровъ умираетъ совершеннымъ героемъ, и его смерть производитъ потрясающее впечатлѣнiе. До самого конца, до послѣдней вспышки сознанiя онъ неизмѣняетъ себѣ ни единымъ словомъ, ни единымъ признакомъ малодушiя. Онъ сломленъ, но не побѣжденъ.

Такимъ образомъ несмотря на короткiй срокъ дѣйствiя романа и несмотря на быструю смерть Базарова, онъ успѣлъ высказаться вполнѣ, вполнѣ показать свою силу. Жизнь не погубила его, — этого заключенiя никакъ нельзя вывести изъ романа, — а пока только дала ему поводы обнаружить свою энергiю. Въ глазахъ читателей Базаровъ выходитъ изъ искушенiя побѣдителемъ. Всякiй скажетъ, что такiе люди, какъ Базаровъ, способны много сдѣлать, что при этихъ силахъ отъ нихъ можно многаго ожидать.

Базаровъ, собственно говоря, показанъ только въ узкой рамкѣ, а не во всю ширину человѣческой жизни. Авторъ ничего почти не говоритъ о томъ, какъ развился его герой, какимъ образомъ могло сложиться такое лицо. Точно также быстрое окончанiе романа оставляетъ совершенною загадкою вопросъ — остался ли бы Базаровъ тѣмъ же Базаровымъ, или вообще — какое развитiе суждено ему впереди. И однакоже то и другое умолчанiе имѣетъ, какъ намъ кажется свою причину, свое существенное основанiе. Если не показано постепенное развитiе героя, то безъ сомнѣнiя потому, что Базаровъ образовался не медленнымъ накопленiемъ влiянiй, а напротивъ быстрымъ, крутымъ переломомъ. Базаровъ три года небылъ дома. Эти три года онъ учился, и вотъ онъ вдругъ является намъ напитаннымъ всѣмъ тѣмъ, чему онъ успѣлъ выучиться. На другое утро послѣ прiѣзда онъ уже отправляется за лягушками и вообще онъ продолжаетъ учебную жизнь при каждомъ удобномъ случаѣ. Онъ человѣкъ теорiи и его создала теорiя, создала незамѣтно, безъ событiй, безъ всего такого, что можно бы было расказать, создала однимъ умственнымъ переворотомъ.

Базаровъ скоро умираетъ. Это нужно было художнику для простоты и ясности картины. Въ своемъ теперешнемъ, напряжонномъ настроенiи Базаровъ остановиться надолго не можетъ. Рано или поздно онъ долженъ измѣниться, долженъ перестать быть Базаровымъ. Мы не имѣемъ права сѣтовать на художника за то, что онъ не взялъ болѣе широкой задачи и ограничился болѣе узкою. Онъ рѣшился остановиться только на одной ступени въ развитiи своего героя. Тѣмъ не менѣе на этой ступени развитiя, какъ вообще бываетъ въ развитiи, передъ нами явился весь человѣкъ, а не отрывочныя его черты. Въ отношенiи къ полнотѣ лица задача художника исполнена превосходно.

Живой, цѣльный человѣкъ схваченъ авторомъ въ каждомъ дѣйствiи, въ каждомъ движенiи Базарова. Вотъ великое достоинство романа, которое содержитъ въ себѣ главный его смыслъ и котораго не замѣтили наши поспѣшные нравоучители. Базаровъ — теоретикъ; онъ человѣкъ странный, односторонне–рѣзкiй; онъ проповѣдуетъ необыкновенныя вещи; онъ поступаетъ эксцентрически; онъ школьникъ, въ которомъ вмѣстѣ съ глубокою искренностью соединяется самое грубое ломанье: какъ мы сказали — онъ человѣкъ чуждый жизни, то–есть онъ самъ чуждается жизни. Но подъ всѣми этими внѣшними формами льется теплая струя жизни; при всей рѣзкости и дѣланности своихъ проявленiй — Базаровъ человѣкъ вполнѣ живой, не фантомъ, не выдумка, а настоящая плоть и кровь. Онъ отрицается отъ жизни, а между тѣмъ живетъ глубоко и сильно.

Послѣ одной изъ самыхъ удивительныхъ сценъ романа, именно послѣ разговора, въ которомъ Павелъ Петровичъ вызываетъ Базарова на дуэль и тотъ принимаетъ его предложенiе и условливается съ нимъ, Базаровъ, изумленный неожиданнымъ поворотомъ дѣла и странностью разговора, восклицаетъ: «Фу ты чортъ! Какъ красиво и какъ глупо! Экую мы комедiю отломали! Ученыя собаки такъ на заднихъ лапкахъ танцуютъ!» Мудрено сдѣлать болѣе ядовитое замѣчанiе; и однакоже читатель романа чувствуетъ, что разговоръ, который такъ характеризуется Базаровымъ, въ сущности весьма живой и серьозный разговоръ; что несмотря на всю уродливость и фальшивость его формъ, въ немъ отчетливо выразилось столкновенiе двухъ энергическихъ характеровъ.

Тоже самое съ необыкновенной ясностью указываетъ намъ поэтъ въ цѣломъ своемъ созданiи. Безпрестанно можетъ показаться, что дѣйствующiя лица и особенно Базаровъ, повидимому комедiю ломаютъ, что они, какъ ученыя собаки, танцуютъ на заднихъ лапкахъ; а между тѣмъ изъ подъ этой видимости, какъ изъ подъ прозрачнаго покрывала, читателю отчетливо видно, что чувства и дѣйствiя, лежащiя въ основанiи, совсѣмъ не собачьи, а чисто и глубоко человѣческiя.

Вотъ съ какой точки зрѣнiя всего вѣрнѣе можно оцѣнить дѣйствiя и событiя романа. Изъ–за всѣхъ шероховатостей, уродливостей, фальшивыхъ и напускныхъ формъ слышна глубокая жизненность всѣхъ явленiй и лицъ выводимыхъ на сцену. Если напримѣръ Базаровъ овладѣваетъ вниманiемъ и сочувствiемъ читателя, то вовсе не потому, что каждое его слово свято и каждое дѣйствiе справедливо, но именно потому, что въ сущности всѣ эти слова и дѣйствiя вытекаютъ изъ живой души. По видимому Базаровъ человѣкъ гордый, страшно самолюбивый и оскорбляющiй другихъ своимъ самолюбiемъ; но читатель примиряется съ этой гордостью, потомучто въ тоже время въ Базаровѣ нѣтъ никакого самодовольства, самоуслажденiя; гордость не приноситъ ему никакого счастiя. Базаровъ пренебрежительно и сухо обходится со своими родителями; но никто ни въ какомъ случаѣ не заподозритъ его въ услажденiи чувствомъ собственнаго превосходства или чувствомъ своей власти надъ ними; еще менѣе его можно упрекнуть въ злоупотребленiи этимъ превосходствомъ и этою властью. Онъ просто отказывается отъ нѣжныхъ отношенiй къ родителямъ, да и отказывается невполнѣ. Выходитъ что–то странное: онъ неразговорчивъ съ отцомъ, подсмѣивается надъ нимъ, рѣзко уличаетъ его либо въ невѣжествѣ, либо въ нѣжничаньи; а между тѣмъ отецъ нетолько не оскорбляется, а радъ и доволенъ. «Насмѣшки Базарова нисколько не смущали Василiя Ивановича; онѣ даже утѣшали его. Придерживая свой засаленный шлафрокъ двумя пальцами на желудкѣ и покуривая трубочку, онъ съ наслажденiемъ слушалъ Базарова и чѣмъ болѣе злости было въ его выходкахъ, тѣмъ добродушнѣе хохоталъ, выказывая всѣ свои черные зубы, его осчастливленный отецъ.» Таковы чудеса любви! Никогда мягкiй и добродушный Аркадiй не могъ такъ осчастливить своего отца, какъ Базаровъ осчастливилъ своего. Базаровъ конечно самъ очень хорошо чувствуетъ и понимаетъ это. Зачѣмъ же ему было еще нѣжничать съ отцомъ и измѣнять своей непреклонной послѣдовательности?

Базаровъ вовсе не такой сухой человѣкъ, какъ можно бы думать по его внѣшнимъ поступкамъ и по складу его мыслей. Въ жизни, въ отношенiяхъ къ людямъ Базаровъ не послѣдователенъ себѣ; но въ этомъ самомъ и обнаруживается его жизненность. Онъ любитъ людей. «Странное существо человѣкъ», говоритъ онъ, замѣтивъ въ себѣ присутствiе этой любви. «Хочется съ людьми возиться, хоть ругать ихъ, да возиться с ними.» Базаровъ не есть отвлеченный теоретикъ, порѣшившiй всѣ вопросы и совершенно успокоившiйся на этомъ рѣшенiи. Въ такомъ случаѣ онъ былъ бы уродливымъ явленiемъ, карикатурою, а не человѣкомъ. Вотъ почему несмотря на всю свою твердость и послѣдовательность въ словахъ и дѣйствiяхъ, Базаровъ легко волнуется; все его задѣваетъ, все на него дѣйствуетъ. Эти волненiя не измѣняютъ ни въ чемъ его взгляда и его намѣренiй; большею частью они только возбуждаютъ его жолчь, озлобляютъ его. Однажды онъ держитъ своему другу Аркадiю такую рѣчь: «вотъ ты сегодня сказалъ, проходя мимо избы вашего старосты Филипа — она такая славная, бѣлая — вотъ, сказалъ ты, Россiя тогда достигнетъ совершенства, когда у послѣдняго мужика будетъ такое же помѣщенiе, и всякiй изъ насъ долженъ этому способствовать... А я и возненавидѣлъ этого послѣдняго мужика, Филипа или Сидора, для котораго я долженъ изъ кожи лѣзть и который мнѣ даже спасибо не скажетъ... да и начто мнѣ его спасибо? Ну будетъ онъ жить въ бѣлой избѣ, а изъ меня лопухъ расти будетъ; ну а дальше?» Не правда ли какiя ужасныя, возмутительныя рѣчи?

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ нихъ Базаровъ дѣлаетъ еще хуже; онъ обнаруживаетъ поползновенiе задушить своего нѣжнаго прiятеля, Аркадiя, задушить такъ, ни съ того ни съ сего, и въ видѣ прiятной пробы уже растопыриваетъ свои длинные и жосткiе пальцы...

Отчего же все это ни мало не вооружаетъ читателя противъ Базарова? Казалось бы чего хуже? А между тѣмъ впечатлѣнiе, производимое этими случаями, служитъ не во вредъ Базарову, до того не во вредъ, что самъ г. Антоновичъ (разительное доказательство!) который, для того чтобы доказать коварное намѣренiе Тургенева очернить Базарова, съ чрезмѣрнымъ усердiемъ перетолковываетъ въ немъ все въ дурную сторону, совершенно упустилъ изъ виду эти случаи!

Чтоже это значитъ? Очевидно Базаровъ столь легко сходящiйся съ людьми, столь живо интересующiйся ими и столь легко начинающiй питать къ нимъ злобу, самъ страдаетъ отъ этой злобы болѣе чѣмъ тѣ, къ кому она относится. Эта злоба не есть выраженiе нарушеннаго эгоизма или оскорбленнаго себялюбiя, она есть выраженiе страданiя, томленiе, производимое отсутствiемъ любви. Несмотря на всѣ свои взгляды, Базаровъ жаждетъ любви къ людямъ. Если эта жажда проявляется злобою, то такая злоба составляетъ только оборотную сторону любви. Холоднымъ, отвлеченнымъ человѣкомъ Базаровъ быть не могъ; его сердце требовало полноты, требовало чувствъ; и вотъ онъ злится на другихъ, но чувствуетъ, что ему еще больше слѣдуетъ злиться на себя.

Изо всего этого видно покрайней–мѣрѣ, какую трудную задачу взялъ, и какъ мы думаемъ, выполнилъ въ своемъ послѣднемъ романѣ Тургеневъ. Онъ изобразилъ жизнь подъ мертвящимъ влiянiемъ теорiи; онъ далъ намъ живого человѣка, хотя этотъ человѣкъ повидимому самъ себя безъ остатка воплотилъ въ отвлеченную формулу. Отъ этого романъ, если его судить поверхностно, мало понятенъ, представляетъ мало симпатическаго и какъ–будто весь состоитъ изъ неяснаго логическаго построенiя; но въ сущности, на самомъ дѣлѣ — онъ великолѣпно ясенъ, необыкновенно увлекателенъ и трепещетъ самою теплою жизнью.

Почти нѣтъ нужды объяснять, почему Базаровъ вышелъ и долженъ былъ выдти теоретикомъ. Всѣмъ извѣстно, что наши живые представители, что носители думъ нашихъ поколѣнiй уже съ давняго времени отказываются быть практиками, что дѣятельное участiе въ окружающей ихъ жизни для нихъ издавна было невозможно. Въ этомъ смыслѣ Базаровъ есть прямой, непосредственный продолжатель Онѣгиныхъ, Печориныхъ, Рудиныхъ, Лаврецкихъ. Точно такъ какъ они, онъ живетъ пока въ умственной сферѣ, и на нее тратитъ свои душевныя силы. Но въ немъ жажда дѣятельности уже дошла до послѣдней, крайней степени; его теорiя вся состоитъ въ прямомъ требованiи дѣла; его настроенiе таково, что онъ неизбѣжно схватится за это дѣло при первомъ удобномъ случаѣ.

Лица, окружающiя Базарова, безсознательно чувствуютъ въ немъ живого человѣка; вотъ почему къ нему обращено столько привязанностей, сколько не сосредоточиваетъ на себѣ ни одно изъ дѣйствующихъ лицъ романа. Нетолько отецъ и мать вспоминаютъ и молятся о немъ съ безконечной и невыразимой нѣжностью; воспоминанiе о Базаровѣ безъ сомнѣнiя и у другихъ лицъ соединено съ любовью; въ минуту счастья Катя и Аркадiй чокаются «въ память Базарова».

Таковъ образъ Базарова и для насъ. Онъ не есть существо ненавистное, отталкивающее своими недостатками; напротивъ, его мрачная фигура величава и привлекательна.

Какой же смыслъ романа? спросятъ любители голыхъ и точныхъ выводовъ. Составляетъ ли по–вашему Базаровъ предметъ для подражанiя? Или же скорѣе его неудачи и шероховатости должны научить Базаровыхъ не впадать въ ошибки и крайности настоящаго Базарова? Однимъ словомъ, написанъ ли романъ за молодое поколѣнiе, или противъ него? Прогресивный онъ или ретроградный?

Если ужь дѣло такъ настоятельно идетъ о намѣренiяхъ автора, о томъ, чему онъ хотѣлъ научить и отъ чего отучить, то на эти вопросы слѣдуетъ какъ кажется отвѣчать такъ: дѣйствительно Тургеневъ хочетъ быть поучительнымъ, но при этомъ онъ выбираетъ задачи, которыя гораздо выше и труднѣе, чѣмъ вы думаете. Написать романъ съ прогресивнымъ или ретрограднымъ направленiемъ еще вещь нетрудная. Тургеневъ же имѣлъ притязанiя и дерзость создать романъ, имѣющiй всевозможныя направленiя; поклонникъ вѣчной истины, вѣчной красоты, онъ имѣлъ гордую цѣль во временномъ указать на вѣчное, и написалъ романъ не прогресивный и не ретроградный, а такъ–сказать всегдашнiй. Въ этомъ случаѣ его можно сравнить съ математикомъ, старающимся найти какую–нибудь важную теорему. Положимъ, что онъ нашолъ наконецъ эту теорему; неправда ли, что онъ долженъ быть сильно удивленъ и озадаченъ, еслибы къ нему вдругъ приступили съ вопросами: да какая твоя теорема — прогресивная или ретроградная? Сообразна ли она съ новымъ духомъ, или же угождаетъ старому?

На такiя рѣчи онъ могъ бы отвѣчать только такъ: ваши вопросы не имѣютъ никакого смысла, никакого отношенiя къ моему дѣлу: моя теорема есть вѣчная истина.

Увы! на жизненныхъ браздахъ,

По тайной волѣ провидѣнья,

Мгновенной жатвой — поколѣнья

Восходятъ, зрѣютъ и падутъ;

Другiя имъ во слѣдъ идутъ...

Смѣна поколѣнiй — вотъ наружная тема романа. Если Тургеневъ изобразилъ не всѣхъ отцовъ и дѣтей, или не тѣхъ отцовъ и дѣтей, какихъ хотѣлось бы другимъ, то вообще отцовъ и вообще дѣтей, и отношенiе между этими двумя поколѣнiями онъ изобразилъ превосходно. Можетъ–быть разница между поколѣнiями никогда не была такъ велика, какъ въ настоящее время, а потому и отношенiе ихъ обнаружилось особенно рѣзко. Какъ бы то нибыло, для того чтобы измѣрять разницу между двумя предметами, нужно употреблять одну и туже мѣрку для обоихъ; чтобы рисовать картину, нужно взять изображаемые предметы съ одной точки зрѣнiя, общей для всѣхъ ихъ.

Эта одинаковая мѣра, эта общая точка зрѣнiя у Тургенева есть жизнь человѣческая въ самомъ широкомъ и полномъ ея значенiи. Читатель его романа чувствуетъ, что за миражемъ внѣшнихъ дѣйствiй и сценъ льется такой глубокiй, такой неистощимый потокъ жизни, что всѣ эти дѣйствiя и сцены, всѣ лица и событiя ничтожны передъ этимъ потокомъ.

Если мы такъ поймемъ романъ Тургенева, то можетъ–быть передъ нами всего яснѣе обнаружится и то нравоученiе, котораго мы добиваемся. Нравоученiе есть, и даже весьма важное, потомучто истина и поэзiя всегда поучительны.

Глядя на картину романа спокойнѣе и въ нѣкоторомъ отдаленiи, мы легко замѣтимъ, что хотя Базаровъ головою выше всѣхъ другихъ лицъ, хотя онъ величественно проходитъ по сценѣ, торжествующiй, поклоняемый, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть однакоже что–то, чтó въ цѣломъ стоитъ выше Базарова. Чтоже это такое? Всматриваясь внимательнѣе мы найдемъ, что это высшее не какiя–нибудь лица, а та жизнь, которая ихъ воодушевляетъ. Выше Базарова — тотъ страхъ, та любовь, тѣ слезы, которыя онъ внушаетъ. Выше Базарова — та сцена, по которой онъ проходитъ. Обаянiе природы, прелесть искуства, женская любовь, любовь семейная, любовь родительская, даже религiя, все это — живое, полное, могущественное, — составляетъ фонъ, на которомъ рисуется Базаровъ. Этотъ фонъ такъ ярокъ, такъ сверкаетъ, что огромная фигура Базарова вырѣзывается на немъ отчетливо, но вмѣстѣ съ тѣмъ мрачно. Тѣ, которые думаютъ, что ради умышленнаго осужденiя Базарова, авторъ противопоставляетъ ему какое–нибудь изъ своихъ лицъ, напримѣръ Павла Петровича, или Аркадiя, или Одинцову, — странно ошибаются. Всѣ эти лица ничтожны въ сравненiи съ Базаровымъ. И однакоже жизнь ихъ, человѣческiй элементъ ихъ чувствъ — не ничтожны.

Не будемъ говорить здѣсь объ описанiи природы, той русской природы, которую такъ трудно описывать и на описанiе которой Тургеневъ такой мастеръ. Въ новомъ романѣ онъ таковъ же какъ и прежде. Небо, воздухъ, поля, деревья, даже лошади, даже цыплята — все схвачено живописно и точно.

Возьмемъ прямо людей. Что можетъ быть слабѣе и незначительнѣе юнаго прiятеля Базарова, Аркадiя? Онъ повидимому подчиняется каждому встрѣчному влiянiю; онъ обыкновеннѣйшiй изъ смертныхъ. Между тѣмъ онъ милъ чрезвычайно. Великодушное волненiе его молодыхъ чувствъ, его благородство и чистота — подмѣчены авторомъ съ большою тонкостью и обрисованы отчетливо. Николай Петровичъ, какъ и слѣдуетъ, — настоящiй отецъ своего сына. Въ немъ нѣтъ ни единой яркой черты и хорошаго только одно, что онъ человѣкъ, хотя и простѣйшiй человѣкъ. Далѣе, что можетъ–быть пустѣе Фенички? «Прелестно было — говоритъ авторъ — выраженiе ея глазъ, когда она глядѣла какбы исподлобья, да посмѣивалась ласково и немножко глупо.» Самъ Павелъ Петровичъ называетъ ее пустымъ существомъ. И однакоже эта глупенькая Феничка набираетъ чуть ли не больше поклонниковъ, чѣмъ умница Одинцова. Ее не только любитъ Николай Петровичъ, но въ нее отчасти влюбляется и Павелъ Петровичъ, и самъ Базаровъ. И однакоже эта любовь и эта влюбленность суть истинныя и дорогiя человѣческiя чувства. Наконецъ что такое Павелъ Петровичъ, щеголь, франтъ съ сѣдыми волосами, весь погружонный въ заботы о туалетѣ? Но и въ немъ, несмотря на видимую извращенность, есть живыя и даже энергически звучащiя сердечныя струны.

Чѣмъ дальше мы идемъ въ романѣ, чѣмъ ближе къ концу драма, тѣмъ мрачнѣе и напряжоннѣе становится фигура Базарова, но вмѣстѣ съ тѣмъ все ярче и ярче фонъ картины. Созданiе такихъ лицъ какъ отецъ и мать Базарова есть истинное торжество таланта. Повидимому что можетъ быть ничтожнѣе и негоднѣе этихъ людей, отжившихъ свой вѣкъ и со всѣми предразсудками старины уродливо дряхлѣющихъ среди новой жизни? А между тѣмъ какое богатство простыхъ человѣческихъ чувствъ! Какая глубина и ширина душевныхъ явленiй — среди обыденнѣйшей жизни, неподымающейся ни на–волосъ выше самаго низменнаго уровня!

Когда же Базаровъ заболѣваетъ, когда онъ заживо гнiетъ и непреклонно выдерживаетъ жестокую борьбу съ болѣзнью, жизнь его окружающая становится тѣмъ напряжоннѣе и ярче, чѣмъ мрачнѣе самъ Базаровъ. Одинцова прiѣзжаетъ проститься съ Базаровымъ, — вѣроятно ничего великодушнѣе она не сдѣлала и не сдѣлаетъ во всю жизнь. Что же касается до отца и матери, то трудно найти что–нибудь болѣе трогательное. Ихъ любовь вспыхиваетъ какими–то молнiями, мгновенно потрясающими читателя; изъ ихъ простыхъ сердецъ какъ–будто вырываются безконечно–жалобные гимны, какiе–то безпредѣльно глубокiе и нѣжные вопли, неотразимо хватающiе за душу.

Среди этого свѣта и этой теплоты умираетъ Базаровъ. На минуту въ душѣ его отца закипаетъ буря, страшнѣе которой ничего быть не можетъ. Но она быстро затихаетъ и снова все становится свѣтло. Самая могила Базарова озарена свѣтомъ и миромъ. Надъ нею поютъ птицы и на нее льются слезы...

И такъ вотъ оно, вотъ то таинственное нравоученiе, которое вложилъ Тургеневъ въ свои произведенiя. Базаровъ отворачивается отъ природы; не коритъ его за это Тургеневъ, а только рисуетъ природу во всей красотѣ. Базаровъ не дорожитъ дружбою и отрекается отъ романтической любви; не порочитъ его за это авторъ, а только изображаетъ дружбу Аркадiя къ самому Базарову и его счастливую любовь къ Катѣ. Базаровъ отрицаетъ тѣсныя связи между родителями и дѣтьми; не упрекаетъ его за это авторъ, а только развертываетъ передъ нами картину родительской любви. Базаровъ чуждается жизни; не выставляетъ его авторъ за это злодѣемъ, а только показываетъ намъ жизнь во всей ея красотѣ. Базаровъ отвергаетъ поэзiю; Тургеневъ не дѣлаетъ его за это дуракомъ, а только изображаетъ его самого со всею роскошью и проницательностью поэзiи.

Однимъ словомъ Тургеневъ стоитъ за вѣчныя начала человѣческой жизни, за тѣ основные элементы, которые могутъ безконечно измѣнять свои формы, но въ сущности всегда остаются неизмѣнными. Чтоже мы сказали? Выходитъ, что Тургеневъ стоитъ за тоже, за что стоятъ всѣ поэты, за что необходимо стоитъ каждый истинный поэтъ. И слѣдовательно Тургеневъ въ настоящемъ случаѣ поставилъ себя выше всякаго упрека въ задней мысли; каковы бы ни были частныя явленiя, которыя онъ выбралъ для своего произведенiя, онъ разсматриваетъ ихъ съ самой общей и самой высокой точки зрѣнiя.

Общiя силы жизни — вотъ на что устремлено все его вниманiе. Онъ показалъ намъ какъ воплощаются эти силы въ Базаровѣ, въ томъ самомъ Базаровѣ, который ихъ отрицаетъ; онъ показалъ намъ если не болѣе могущественное, то болѣе открытое, болѣе явственное воплощенiе ихъ въ тѣхъ простыхъ людяхъ, которые окружаютъ Базарова. Базаровъ — это титанъ, возставшiй противъ своей матери–земли; какъ ни велика его сила, она только свидѣтельствуетъ о величiи силы, его породившей и питающей, но не равняется съ матернею силою.

Какъ бы то ни было, Базаровъ все–таки побѣжденъ; побѣжденъ не лицами и не случайностями жизни, но самою идеею этой жизни. Такая идеальная побѣда надъ нимъ возможна была только при условiи, чтобы ему была отдана всевозможная справедливость, чтобы онъ былъ возвеличенъ настолько, насколько ему свойственно величiе. Иначе въ самой побѣдѣ не было бы силы и значенiя.

Гоголь объ своемъ «Ревизорѣ» говорилъ, что въ немъ есть одно честное лицо — смѣхъ; такъ точно объ «Отцахъ и дѣтяхъ» можно сказать, что въ нихъ есть лицо, стоящее выше всѣхъ лицъ и даже выше Базарова — жизнь. Эта жизнь, подымающаяся выше Базарова, очевидно была бы тѣмъ мельче и низменнѣе, чѣмъ мельче и низменнѣе былъ бы Базаровъ — главное лицо романа.

Перейдемъ теперь отъ поэзiи къ прозѣ: нужно всегда строго различать эти двѣ области. Мы видѣли, что какъ поэтъ, Тургеневъ на этотъ разъ является намъ безукоризненнымъ. Его новое произведенiе есть истинно поэтическое дѣло и слѣдовательно носитъ въ себѣ самомъ свое полное оправданiе. Всѣ сужденiя будутъ фальшивы, если они основываются на чемъ–нибудь другомъ, кромѣ самого творенiя поэта. Между тѣмъ поводовъ къ такимъ фальшивымъ сужденiями въ настоящемъ случаѣ скопилось много. И до выхода, и послѣ выхода романа дѣлались болѣе или менѣе явственные намеки, что Тургеневъ писалъ его съ заднею мыслью, что онъ недоволенъ новымъ поколѣнiемъ и хочетъ покарать его. Публичнымъ же представителемъ новаго поколѣнiя, судя по этимъ указанiямъ, служилъ для него «Современникъ». Такъ что романъ представляетъ будтобы ничто иное какъ открытую битву съ «Современникомъ».

Все это повидимому похоже на дѣло. Конечно Тургеневъ ничѣмъ не обнаружилъ ничего похожаго на полемику; самый романъ такъ хорошъ, что на первый планъ побѣдоносно выступаетъ чистая поэзiя, а не постороннiя мысли. Но зато тѣмъ явственнѣе обнаружился въ этомъ случаѣ «Современникъ». Вотъ уже полтора года какъ онъ враждуетъ съ Тургеневымъ и преслѣдуетъ его выходками, или прямыми, или даже незамѣтными для читателей. Наконецъ статья г. Антоновича объ «Отцахъ и дѣтяхъ» есть уже не просто разрывъ, а полная баталiя, данная Тургеневу «Современникомъ». Мы поговорили бы объ этой статьѣ гораздо больше, еслибы могли сколько–нибудь понять ея отношенiе подробностей, еслибы намъ удалось извлечь изъ нея хоть что–нибудь цѣльное и отчетливое и какъ–нибудь напасть на нить, связующую идеи автора. Къ сожалѣнiю при всѣхъ нашихъ усилiяхъ это оказалось невозможнымъ. Вся статья обнаруживаетъ только одно — что критикъ сильно недоволенъ Тургеневымъ и считаетъ священнымъ долгомъ своимъ и всякаго гражданина не находить какъ въ новомъ его произведенiи, такъ и во всѣхъ прежнихъ — ничего хорошаго. Кромѣ этой доблестной рѣшимости жертвовать своимъ вкусомъ и прямымъ смысломъ дѣла, мы не могли открыть въ статьѣ ничего опредѣленнаго.

Но положимъ такъ. Хотя злые языки могутъ замѣтить, что статья «Современника» напоминаетъ не Базарова, а скорѣе Ситникова, продолжающаго дѣло Базарова; положимъ, говоримъ, что «Современникъ» имѣетъ въ себѣ много базаровскаго, что онъ можетъ принять на свой счетъ то, что относится къ Базарову. Если даже такъ, если даже принять, что весь романъ написанъ только въ пику «Современнику», то и при такомъ превратномъ и недостойномъ поэта смыслѣ, все–таки побѣда остается на сторонѣ Тургенева. Въ самомъ дѣлѣ, если въ чемъ могла существовать вражда между Тургеневымъ и «Современникомъ», то конечно въ нѣкоторыхъ идеяхъ, во взаимномъ непониманiи и несогласiи мыслей. Положимъ (все это, просимъ замѣтить, одни предположенiя), что разногласiе произошло въ разсужденiи искуства и заключалось въ томъ, что Тургеневъ цѣнилъ искуство гораздо выше, чѣмъ это допускали основныя стремленiя «Современника». Отъ этого «Современникъ» и началъ положимъ преслѣдовать Тургенева. Чтоже сдѣлалъ Тургеневъ? Онъ создалъ Базарова, т. е. онъ показалъ, что понимаетъ идеи «Современника» вполнѣ, даже, какъ мы сказали, лучше самого «Современника», и притомъ онъ постарался блескомъ поэзiи, глубокими отзывами на теченiе жизни подняться на болѣе свѣтлую и высокую точку зрѣнiя.

Несмотря на ревностныя старанiя г. Антоновича, очевидно побѣда на сторонѣ Тургенева. Трудно вѣдь справиться съ поэтомъ! Вы отвергаете поэзiю? Это возможно только въ теорiи, въ отвлеченiи, на бумагѣ. Нѣтъ! Попробуйте отвергнуть ее въ дѣйствительности, когда она васъ самихъ схватитъ, живьемъ воплотитъ васъ въ свои образы и покажетъ васъ всѣмъ въ своемъ неотразимомъ свѣтѣ! Вы думаете, что поэтъ отсталъ, что онъ дурно понимаетъ ваши высокiя мысли? Попробуйте же сказать это тогда, когда поэтъ изобразитъ васъ нетолько въ вашихъ мысляхъ, но и во всѣхъ движенiяхъ вашего сердца, во всѣхъ тайнахъ вашего существа, которыхъ вы сами не замѣчали!

Все это, какъ мы уже говорили, одни чистыя предположенiя. Въ самомъ дѣлѣ мы не имѣемъ причины обижать Тургенева, предполагая въ его романѣ заднiя мысли и постороннiя цѣли. Эти мысли и эти цѣли до тѣхъ поръ недостойны поэта, пока онѣ не просвѣтлѣютъ, не проникнутся поэзiею, не потеряютъ своего чисто–временнаго и частнаго характера. Если бы этого не было, то не было бы и никакой поэзiи.

Въ заключенiе скажемъ нѣсколько словъ прямо о Тургеневѣ. «Современникъ» торжественно объявилъ, что г. Тургеневъ отсталъ отъ движенiя новыхъ идей. Статья г. Антоновича есть только неудачное доказательство этого объявленiя (первый блинъ, да и комомъ!). Самъ г. Писаревъ, несмотря на свое пониманiе романа и сочувствiе ему, положительно объясняетъ, что г. Тургеневъ — «человѣкъ отставной». Что все это значитъ? Не самъ ли же г. Писаревъ называетъ Тургенева великимъ художникомъ и честнымъ гражданиномъ Россiи? Какимъ же образомъ онъ можетъ быть отставнымъ? Кто рѣшится пустить его въ отставку?

Ничего не можетъ быть хуже, как рѣзкiя черты, которыя многими такъ охотно проводятся между предметами, а особенно когда дѣло идетъ о раздѣленiи людей, объ опредѣленiи нашихъ и не нашихъ. Тургеневъ не принадлежитъ къ новому поколѣнiю! Тургеневъ человѣкъ отсталый! Тургеневъ человѣкъ отставной!

Какiя странныя рѣчи! Слыша ихъ, мы готовы отвѣчать столь же рѣзкими рѣчами: помилуйте, господа! Тургеневъ новѣе многаго множества вашего новаго поколѣнiя; онъ прогресивнѣе многаго–множества васъ прогресистовъ и держится на дѣйствительной службѣ крѣпче, чѣмъ кто–нибудь.

Если даже у насъ есть много приверженцевъ платоновскаго взгляда на поэтовъ, того взгляда, по которому поэта слѣдуетъ увѣнчать, но увѣнчавши, вывести за предѣлы республики, то и такихъ цѣнителей поэзiи Тургеневъ заставляетъ измѣнить свое мнѣнiе. Въ «Отцахъ и дѣтяхъ» онъ показалъ явственнѣе, чѣмъ во всѣхъ другихъ случаяхъ, что поэзiя, оставаясь поэзiею, и именно потому, что она остается поэзiею, можетъ дѣятельно служить обществу.

 

_________