КАРАМЗИНЪ

Неизданныя сочиненiя и переписка Николая Михайловича Карамзина.

Часть I. Спб. 1862.

_____

Разныхъ мемуаровъ, записокъ, разныхъ офицiальныхъ и неофицiальныхъ документовъ и актовъ, которые относятся къ исторiи нашей внутренней жизни за конецъ XVIII и первую четверть XIX столѣтiя, очень много. Но все это богатство, неоцѣненное въ рукахъ опытнаго и главное добросовѣстнаго историка, до сихъ поръ большею частiю находится подъ спудомъ. Конечно намъ не безъизвѣстно, что многiя условiя препятствуютъ нашимъ историкамъ и изслѣдователямъ отряхивать пыль вѣковъ отъ многихъ хартiй. Тѣмъ неменѣе потребность, хотя и неудовлетворяемая по обстоятельствамъ, въ изданiи разныхъ «неизданныхъ сочиненiй» существуетъ. Конецъ XVIII и начало XIX столѣтiя — чрезвычайно важная и интересная эпоха вообще въ жизни человѣческой; а добросовѣстная характеристика нашей внутренней жизни за это время для насъ, русскихъ, пожалуй еще важнѣй и поучительнѣй. Да, поучительнѣй. Будущему историку придется сдѣлать самые интересные выводы послѣ изученiя этого достопамятнаго времени. Съ того времени какъ Петръ прорубилъ для насъ окно въ Европу и заставилъ глядѣть насъ туда, хотя и указывалъ намъ тамъ вовсе не то, чтó дѣйствительно должно было бы привлекать на себя наше вниманiе, мы вступили въ какую–нинаесть, но все–таки связь съ жизнью западно–европейской. Положимъ, что большинство нашихъ россiйскихъ мужей отыскивало тамъ для себя предметъ подражанiя сообразно съ своимъ личнымъ вкусомъ и эгоистическими цѣлями. Но все–таки были и такiя благородныя и главное развитыя личности, которыя изучали и усвояли себѣ плоды западно–европейской цивилизацiи вовсе не для того, чтобы щеголять въ гостиныхъ знанiемъ иностранныхъ языковъ и модъ. Поэтому важнѣйшiя событiя западно–европейской жизни отдавались и у насъ — то глухо и почти незамѣтно для несовсѣмъ привычныхъ къ наблюденiю глазъ, то громко и невсегда къ матерьяльной выгодѣ лицъ, отзывавшихся на чужiе звуки. Прибавьте къ этому особенныя явленiя, возникавшiя и быстро исчезавшiя на нашей уже родной русской почвѣ — и вы будете имѣть понятiе о томъ, какая любопытнѣйшая амальгама должна представиться историку, изучающему ходъ нашей цивилизацiи въ XVIII вѣкѣ. Но опять никогда химически не разложится на свои составныя части эта историческая смѣсь, если не будутъ разработаны сырые матерьялы, если не по фактамъ, выведенннымъ на свѣтъ божiй, историкъ станетъ судить о той замѣчательной жизни, а только по невсегда вѣрнымъ своимъ предположенiямъ и гаданiямъ.

Вотъ почему мы сильно сочувствуемъ мысли издавать неизданныя сочиненiя. Они всего болѣе способствуютъ разъясненiю внутренней жизни и самихъ личностей, которыя были въ свое время общественными дѣятелями, и самого общества, среди котораго онѣ дѣйствовали. Если не всегда литература, по нѣкоторымъ внѣшнимъ обстоятельствамъ, бываетъ полною выразительницею жизни, то литературный кругъ въ цѣломъ почти всегда довольно рѣзко отражаетъ въ себѣ хорошiя и дурныя стороны современнаго ему общества. Масса учености литераторовъ бываетъ почти пропорцiональна развитости общества и степени распространенiя въ немъ науки; количество честности и энергiи мысли и труда — величинѣ нравственнаго и умственнаго развитiя общества; широта и послѣдовательность развитiя литераторовъ — широтѣ и безостановочности развитiя самого общества. Если въ литературѣ гибнутъ лучшiя дарованiя и силы, если талантливые люди почти всегда неизбѣжно сворачиваютъ въ ней съ прямой дороги и часто пятятся назадъ, то нечего и говорить, что слишкомъ дурна почва, на которой недолго всякое растенiе растетъ прямо и роскошно. Разумѣется нельзя отрицать въ этомъ отношенiи и личныхъ заслугъ литераторовъ. Вина закваски разумѣется лежитъ прежде всего на обществѣ. Но почему въ разныхъ личностяхъ бываютъ разные плоды его, почему безобразiя въ иной личности болѣе, въ другой менѣе, отчего въ одной принимаетъ она такую форму и выражается въ такихъ–то фактахъ, а въ другой другую и отражается въ другихъ фактахъ, это конечно зависитъ уже отъ личныхъ качествъ человѣка и отъ тѣхъ обстоятельствъ жизни, въ которыя онъ свободно поставилъ себя. На выступающихъ изъ ряда личностяхъ всего ярче и обнаруживаются хорошiя и дурныя стороны общества. Какъ натуры наиболѣе впечатлительныя, онѣ скорѣй другихъ поддаются живой струѣ, пробивающейся въ жизни, да зато же на нихъ гуще чѣмъ на другихъ ложится, при неблагопрiятныхъ обстоятельствахъ, слой пыли, слой рутины. Сознательная отсталость гораздо неисправимѣе и безнадежнѣе, чѣмъ безсознательная. Кто сдѣлался отсталымъ потому только, что никогда не былъ передовымъ, кто по тупости и неподатливости своей недалекой вообще натуры не поддается, не увлекается живымъ взглядомъ, не усвояетъ себѣ живыхъ требованiй, кто пятится назадъ только потому, что назади по его мнѣнiю какъ–то лучше, — тотъ ужь привыкъ быть тамъ постоянно, а впередъ если уйдетъ, такъ ему сдѣлается какъ–то неловко, и онъ окажется не въ своей тарелкѣ; на такого джентльмена не стоитъ гнѣваться, да нечего и убиваться надъ изученiемъ его жизни и дѣятельности, съ цѣлью извлечь отсюда поживу для какихъ–нибудь историческихъ выводовъ и заключенiй: это джентльмены только въ массѣ – «en masse» какъ говорятъ — дадутъ что–нибудь для историка. Возьмите одну тончайшую золотую нить: для васъ трудно будетъ простымъ, невооружоннымъ глазомъ изучать цвѣтъ, тяжесть, степень плотности и доброкачественности вообще золота; въ этомъ случаѣ вы пожалуй и не увидите ее простымъ глазомъ. Да и какимъ безцвѣтнымъ, неопредѣленнымъ чѣмъ–то показалось бы вамъ золото, еслибы вы стали заключать къ нему отъ этой нити, которую едва–едва примѣчаете. Тоже самое и для изучателя духа извѣстнаго времени, его интересовъ, его направленiя, роста и т. п. Отъ жизни лучшей натуры общества въ данную эпоху вы смѣло можете заключать къ самой эпохѣ, потомучто въ лучшихъ общественныхъ силахъ рельефнѣе отражается внутренняя жизнь общества.

Въ свое время Карамзинъ былъ лучшей силой въ обществѣ и по разнымъ обстоятельствамъ у него была обширнѣйшая дѣятельность. Оттого и чрезвычайно важно изучать его жизнь, слѣдить за его развитiемъ и направленiемъ его дѣятельности. По впечатлительности своей натуры онъ отзывался на многое; онъ способенъ былъ увлекаться кое–чѣмъ съ энтузiазмомъ, хотя этотъ энтузiазмъ никогда ни въ чемъ не вредилъ ему. Благопрiятныя обстоятельства позволили ему, особенно въ началѣ его литературнаго поприща, примкнуть къ самымъ лучшимъ, хотя уже и несовсѣмъ свѣжимъ, силамъ нашего общества за конецъ XVIII столѣтiя. Огромныя силы его натуры поставили его послѣ въ центръ литературной дѣятельности, и при достаточныхъ литературныхъ средствахъ позволили ему быть довольно широкимъ провозвѣстникомъ духа и направленiя своего времени.

Но зато и трудно для историка проникнуть въ глубь внутренней жизни такихъ личностей, какъ Карамзинъ. Не говоримъ уже о томъ, что многихъ и многихъ матерьяловъ, которые могли бы помочь разъясненiю Карамзина, еще не явилось въ свѣтъ, да и не скоро явятся они. Главное затрудненiе въ томъ, что въ жизни и дѣятельности Карамзина есть какiя–то противорѣчiя, трудно соглашаемыя. Владѣя огромными умственными силами, этотъ человѣкъ въ первое время своей литературной дѣятельности хлопоталъ прежде всего и болѣе всего о благородномъ слогѣ, обилiи чувства и воображенiя, очень близкаго къ сантиментальности. Безспорно стоя выше своихъ современниковъ по уму и образованiю, Карамзинъ не сумѣлъ понять великое движенiе конца прошлаго столѣтiя и не подалъ руки тому прогрессивному движенiю русской государственной жизни, въ главѣ котораго тогда стоялъ Сперанскiй. Въ то время, когда образованiе въ немъ соединялось съ энергiей молодыхъ силъ, плодами его литературной дѣятельности были тѣ сантиментальныя произведенiя, которыя вмѣсто смягченiя жестокосердiя современниковъ часто только размягчали ихъ нервы. А въ то время, когда Карамзинъ сдѣлалъ поворотъ въ своихъ соцiальныхъ убѣжденiяхъ, онъ создалъ «Исторiю государства россiйскаго», которая, чтобы о ней не говорили, была могущественнымъ и плодотворнымъ средствомъ къ воспитанiю многихъ поколѣнiй: она пробудила русскую мысль и сознанiе въ русскихъ своей народной особности. Такимъ образомъ Карамзинъ сдѣлалъ всего болѣе для русской мысли тогда, когда всего менѣе можно было ожидать отъ него, и всего менѣе, когда его дѣятельность могла бы принесть самые лучшiе плоды. Часто толкуя на словахъ и въ письмахъ о своемъ гражданскомъ мужествѣ, совершенной честности, этотъ человѣкъ нерѣдко пускается въ такую лесть, что невольно приходишь въ изумленiе... Впрочемъ противорѣчiя эти характеризуютъ не одного только Карамзина. Дѣло въ томъ, что для недюжинной натуры у насъ, при постоянной апатiи общества, нѣтъ возможности развиться совершенно свободно... Препятствiя, разныя неблагопрiятныя условiя сломили такую натуру, какова была у Пушкина. Удивительно ли, что они произвели поворотъ и въ Карамзинѣ?

За оцѣнку жизни и дѣятельности Карамзина бралось чрезвычайно много историковъ нашей литературы. Восторженные хвалители его готовы были восхищаться каждой строчкой въ его произведенiяхъ, каждой чертой его характера, каждымъ фактомъ его жизни. Были, хотя сравнительно чрезвычайно мало, и такiе цѣнители его, которые не умѣли цѣнить даже его исторiи. Разумѣется толку отъ тѣхъ и другихъ собственно для разъясненiя внутренней жизни Карамзина, для указанiя слабыхъ и сильныхъ сторонъ его дѣятельности выходило чрезвычайно мало. Такое впрочемъ было ужь время! Ужь если хвалить (а прежде и изощрялись только въ томъ, что кстати и некстати хвалили, особенно людей почему бы то ни было извѣстныхъ), такъ хвалили, какъ говорится, насмерть, хвалили даже за то, чтò другому простому смертному непремѣнно поставили бы въ укоръ. Наши дѣятели конечно выходили отъ того чуть не богами. И огромнѣйшiй у нихъ умъ оказывался, и умъ этотъ всегда былъ направленъ у нихъ на что слѣдуетъ и какъ слѣдуетъ, и гражданское мужество и честность, возвышенность и благородство чувства — и все, чѣмъ невсегда вполнѣ владѣли даже олимпiйскiе боги, было полнѣйшимъ достоянiемъ нашихъ дѣятелей. Генiевъ расплодилось чрезвычайно много и въ число ихъ попадали такiе люди, которые чуть–чуть только выдавались изъ толпы. Особенно панегиристы потрудились много для прославленiя Карамзина. На ихъ усердiе въ этомъ отношенiи имѣли влiянiе особыя обстоятельства. Карамзинъ былъ другъ и прiятель первыхъ государственныхъ людей Россiи, и императорскимъ исторiографомъ. Всякiй непредзанятый взглядъ , чуть скептическiя отношенiя къ нѣкоторымъ его сторонамъ дѣятельности — получали въ глазахъ неразсуждающихъ много людей характеръ большой забiячливости, нерадѣнiя о славѣ отечества и т. п. Нужно было имѣть величайшiй запасъ смѣлости тому человѣку, который первый осмѣлился указать слабыя стороны карамзинской исторiи. А для изображенiй характера и не существовало другихъ выраженiй и прiемовъ, какъ вродѣ слѣдующихъ: онъ былъ примѣрный гражданинъ, благородный человѣкъ, ревностно старавшiйся о славѣ отечества и т. п. Такимъ образомъ выходило, что все обстояло благополучно. Но сколько было пользы и поучительности въ общихъ фразахъ, — рѣшать не беремся. Мы знаемъ только, что фразы вообще о благополучномъ обстоянiи навязали много дѣла потомству...

Мы попытаемся сдѣлать короткiй очеркъ жизни и дѣятельности Карамзина и представимъ въ заключенiи общiй взглядъ на него. Въ подробный разборъ его ученыхъ заслугъ, въ особенно разборъ его исторiи, мы не будемъ вдаваться, потомучто объ этомъ въ настоящее время уже чрезвычайно много сказано; да пожалуй такой разборъ былъ бы несовсѣмъ интересенъ для читателей. Мы постараемся очертить Карамзина какъ человѣка и литератора, отчасти только касаясь его ученой дѣятельности.

_____

Николай Михайловичъ Карамзинъ родился 1 декабря 1765 года въ оренбургской губернiи въ селѣ Михайловкѣ (Преображенскомъ). Мы очень жалѣемъ, что этотъ бiографическiй очеркъ должны начать со стараго стереотипнаго положенiя, что о времени воспитанiя и о самыхъ молодыхъ лѣтахъ Карамзина сохранилось чрезвычайно мало подробностей. Тутъ впрочемъ удивительнаго ничего нѣтъ. Еслибы всѣ великiе, или покрайней–мѣрѣ замѣчательные люди рождались великими, разумѣется на нихъ сразу бы обратили вниманiе и сейчасъ бы записали и передали потомству всѣ подробности ихъ жизни. Но бѣда въ томъ, что великiе люди «не рождаются, а бываютъ», особенно по отношенiю къ сознанiю общества. Но какъ бы ни былъ скуденъ запасъ свѣдѣнiй о самой ранней молодости Карамзина, — нѣтъ причинъ полагать, чтобъ его жизнь въ домѣ отца разнилась отъ жизни другихъ ему современныхъ сверстниковъ. Отецъ его былъ помѣщикъ, хотя и небольшой руки. А какова была помѣщичья жизнь въ старые годы, это намъ уже извѣстно изъ «Семейной Хроники» – «Дѣтства Багрова–внука». Если мы не имѣемъ никакихъ основанiй предполагать, чтобъ отецъ Карамзина непремѣнно ужь походилъ на Багрова или Куролесова, то все–таки съ полною основательностью можемъ сказать, что кругъ интересовъ той сферы, въ которой воспитывался Карамзинъ, не выходилъ изъ мелко–хозяйственныхъ расчетовъ, разныхъ сплетень между сосѣдями и счетовъ съ мужиками–крестьянами. Сохранилось впрочемъ извѣстiе, что мать у Карамзина была въ высшей степени добрая, любящая женщина. Очень можетъ быть, что она и имѣла влiянiе на развитiе въ дитяти–Карамзинѣ впечатлительности и той чувствительности, которая была подкладкой его сантиментальныхъ литературныхъ произведенiй. Какъ водится, Карамзина отдали въ науку — вѣроятно къ мѣстному приходскому дьячку, на что самъ онъ намекаетъ въ «Рыцарѣ нашего времени». Въ шестой главѣ этого сочиненiя Леонъ начинаетъ свое образованiе въ ученьи у дьячка часовнику и скоро затѣмъ преуспѣваетъ въ чтенiи всѣхъ церковныхъ книгъ. Въ этомъ же перiодѣ ранней молодости Карамзина было положено основанiе тѣмъ успѣхамъ его въ языкознанiи, которые одни давали ему огромное преимущество предъ большинствомъ современниковъ, умѣвшихъ большею частью вести легкiй, мелкiй разговоръ на иностранномъ языкѣ. Дмитрiевъ говоритъ въ своихъ «Запискахъ», что еще въ Симбирскѣ, въ домѣ отца, Карамзинъ учился нѣмецкому языку у тамошняго пятидесятилѣтняго врача изъ нѣмцевъ.

На одинадцатомъ или на двѣнадцатомъ году отъ рожденiя Карамзинъ былъ отправленъ въ московскiй пансiонъ професора Шадена (1) при тамошнемъ университетѣ, и по окончанiю курса въ пансiонѣ нѣкоторое время слушалъ лекцiи въ университетѣ. Въ пансiонѣ и въ университетѣ Карамзинъ приобрѣлъ по тому времени очень недурное образованiе. Одно уже то, что въ пансiонѣ Карамзинъ, кромѣ французскаго и нѣмецкаго языковъ, учился еще греческому, латинскому, англiйскому и итальянскому, давало ему чрезвычайныя средства для его послѣдующаго развитiя. Особенно хорошо Карамзинъ изучилъ за это время французскiй и нѣмецкiй языки; съ професоромъ Шаденомъ, который полюбилъ его, онъ ходилъ къ иностранцамъ, жившимъ въ Москвѣ, и тутъ имѣлъ случай практически ознакомиться съ этими языками. Въ университетѣ онъ занимался русской исторiей, всеобщей исторiей, изящной литературой иностранной, логикой и психологiей. Разумѣется тогдашнее университетское образованiе немногимъ стояло выше, если только и это можно сказать, нашего теперешняго гимназическаго. Но при всемъ томъ безъ сомнѣнiя первыми своими знанiями и первымъ своимъ развитiемъ Карамзинъ обязанъ этому школьному перiоду своей жизни. Причина основательнаго его знакомства съ иностранными литературами главнымъ образомъ заключалась въ его знанiи иностранныхъ языковъ. По своему времени онъ былъ почти лингвистомъ.

Въ школьный же перiодъ жизни у Карамзина вѣроятно сложились и тѣ особенности его натуры, которыя придали потомъ особый характеръ всей его дѣятельности. По успѣхамъ его видно было, что онъ былъ человѣкъ съ очень большими способностями. Знанiе языковъ, приобрѣтенное имъ тогда, указывало уже на огромную его память и усидчивость въ трудѣ, потомучто успѣхи въ языкознанiи достаются послѣ долгаго и самаго кропотливаго труда. Изъ авторовъ, которыми онъ попреимуществу занимался, были Руссо, Геллертъ и др. Посѣщая женевскiя окрестности, Карамзинъ съ восторгомъ воспоминаетъ о томъ впечатлѣнiи, какое бывало производилъ на него Руссо; а когда былъ въ Лейпцигѣ и видѣлъ тамъ памятникъ Геллерту, то писалъ въ своихъ письмахъ слѣдующее: «Тутъ вспомнилъ я то счастливое время моего ребячества, когда геллертовы басни составляли почти всю мою библiотеку, когда читая его «Инкле и Ярико» обливался горькими слезами, или читая «Зеленаго осла» смѣялся отъ всего сердца.» Имѣя отъ природы мягкое сердце, Карамзинъ еще болѣе усилилъ эту мягкость такими средствами своего образованiя; при готовыхъ задаткахъ онъ легко сдѣлался послѣдователемъ Руссо, покрайней–мѣрѣ той его стороны, которая граничитъ со вздохами о первобытной невинности и простотѣ аркадскихъ пастушковъ. Разумѣется вполнѣ основательнаго знакомства съ западною цивилизацiей Карамзинъ не могъ вынесть изъ пансiона и затѣмъ университета, все равно какъ и теперь это еще совершенно невозможное дѣло для молодежи. Но тѣмъ неменѣе онъ вынесъ то убѣжденiе, что наука не есть только преддверiе къ чину: а этого чрезвычайно много для человѣка, жившаго въ концѣ XVIII столѣтiя. По окончанiи университетскаго курса Карамзинъ хотѣлъ еще заниматься наукою за границей, въ Лейпцигѣ. Въ письмѣ изъ Лейпцига Карамзинъ пишетъ: «Здѣсь–то, милыя друзья мои, желалъ я провести мою юность; сюда стремились мысли мои за нѣсколько лѣтъ предъ симъ; здѣсь хотѣлъ я собрать нужное для исканiя той истины, о которой съ самыхъ младенческихъ лѣтъ тоскуетъ мое сердце. Но судьба не хотѣла исполнить моего желанiя. Воображая какъ бы я могъ провести тѣ лѣта, въ которыя такъ–сказать образуется душа наша, и какъ я провелъ ихъ, чувствую горесть въ сердцѣ и слезы на глазахъ.» Этого чрезвычайно много для человѣка, выросшаго и воспитаннаго въ обществѣ конца XVIII столѣтiя. При большомъ умѣ Карамзинъ имѣлъ самую пылкую фантазiю. У Бантышъ–Каменскаго есть извѣстiе о томъ, что «будучи еще малюткою, на девятомъ году онъ читалъ исторiю пуническихъ войнъ и воображая себя маленькимъ Сципiономъ, любилъ своего героя, ненавидѣлъ Аннибала въ счастливыя времена его славы, жалѣлъ о немъ, когда, укрываясь отъ злобы мстительныхъ римлянъ, скитался онъ изъ земли въ землю съ засохшими лаврами на головѣ». Какъ видно, въ малюткѣ–Карамзинѣ было живо нравственное начало, которое заставляло его уважать политическiя несчастiя генiяльнаго человѣка. Однакожъ мечта мечтой, а дѣло дѣломъ. Мечта Карамзина ѣхать въ Лейпцигъ для усовершенствованiя себя въ наукахъ не осуществилась потому вѣроятно, что родня и мнѣнiе людей, дорожившихъ его счастьемъ, требовали карьеры: а какова могла быть карьера безъ службы? Если теперь мнѣнiе большинства считаетъ службу почему–то обязательной для всякаго молодого человѣка, то чтожъ сказать о тогдашнемъ времени? По настоянiю вѣроятно отца, Карамзинъ вступилъ въ военную службу. При опредѣленiи въ преображенскiй полкъ онъ познакомился съ Иваномъ Ивановичемъ Дмитрiевымъ, личностью замѣчательной, находившейся въ долгихъ связяхъ съ нимъ и имѣвшей на него огромное влiянiе. — Говорятъ, что скоро выйдетъ въ свѣтъ переписка Дмитрiева съ Карамзинымъ. Мы очень жалѣемъ, что не имѣли ее предъ руками при составленiи настоящей статьи. Объ интересѣ и важности этихъ писемъ можно судить уже по тому одному, что оба они были очень короткими друзьями и вѣроятно въ ихъ перепискѣ можно встрѣтить откровенныя сужденiя объ окружавшемъ ихъ людѣ и тѣхъ замѣчательныхъ событiяхъ, свидѣтелями которыхъ они были. А вѣдь съ какими они не встрѣчались людьми и какихъ важныхъ, величавыхъ событiй не были свидѣтелями! Лишонные такого важнаго пособiя при опредѣленiи характера ихъ взаимныхъ отношенiй, мы и не можемъ сказать чтó собственно связывало этихъ людей; вѣроятно, какъ и всегда — единство убѣжденiй, хотя литературная дѣятельность Дмитрiева стоитъ особнякомъ отъ дѣятельности Карамзина и его школы. Землячество? такъ какъ Дмитрiевъ тоже былъ уроженецъ симбирской губернiи, и чуть ли не изъ одного уѣзда? Но одно землячество бываетъ сильнымъ связывающимъ элементомъ между людьми совсѣмъ другого рода, чѣмъ какими были Карамзинъ и Дмитрiевъ.

Но разумѣется тогдашняя военная служба не могла быть по душѣ Карамзину. Его подготовка всего менѣе была военная. Поэтому лишь только умеръ отецъ, онъ вышелъ въ отставку и отправился на родину, въ Симбирскъ. Какъ человѣкъ умный, бывавшiй въ свѣтѣ, Карамзинъ поставилъ себя на хорошую ногу въ провинцiальномъ обществѣ. «Я нашолъ его — пишетъ Дмитрiевъ — играющимъ ролю надежнаго на себя свѣтскаго человѣка: рѣшительнымъ за вистовымъ столомъ, любезнымъ и занимательнымъ въ дамскомъ кругу и политикомъ предъ отцами семейства, которые хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали.» Очевидно Карамзинъ уже въ эту молодую пору своей жизни понялъ нѣсколько искуство жить въ свѣтѣ: для всѣхъ быть всѣмъ, — искуство, очень сильно пригодившееся ему въ его послѣдующей жизни. Можетъ–быть онъ бы и остался въ Симбирскѣ навсегда, снискавъ въ потомствѣ себѣ славу любезнаго и обворожительнаго человѣка за вистомъ, въ дамскомъ кругу и въ обществѣ отцовъ семейства. Можетъ–быть среда, съ такимъ удобствомъ заѣдающая (мы говоримъ это вовсе не въ ироническомъ смыслѣ) самыхъ лучшихъ нашихъ людей въ теперешнее время, заѣла бы и его. Покрайней–мѣрѣ нѣтъ причинъ полагать, чтобъ развитiе Карамзина не остановлено было продолжительнымъ вистомъ и продолжительнымъ политическимъ обхожденiемъ съ отцами семействъ. Однако случайное обстоятельство спасло его и не дало безъ толку погибнуть далеко не дюжинной силѣ.

Это было новиковское «Дружеское ученое общество», вытянувшее Карамзина изъ симбирской глуши. «Дружеское общество» очень замѣчательный фактъ въ нашей исторiи. Оно показываетъ, что лишь только появилась какая–нибудь возможность дѣйствовать на Руси порядочнымъ людямъ, хорошiе люди всегда являлись, и смотря по обстоятельствамъ, по мѣрѣ своихъ силъ и способностей, приносили посильную помощь обществу. Оно было результатомъ умственнаго движенiя, охватившаго наше общество въ царствованiе Екатерины II. Вѣдь къ этому времени принадлежитъ то развитiе сатиры въ нашей литературѣ, которое ставитъ ее чуть не выше современной нашей сатиры. Конечно, литературѣ нашей никогда не удавалось поднимать вопросы такъ глубоко, какъ она считала бы то нужнымъ; тѣмъ неменѣе уже стали и тогда пробиваться въ ней вопросы, причины которыхъ, по мнѣнiю высокаго автора «Былей и небылицъ», заключались въ такъ называемомъ тогда вольномыслiи, котораго чуждались наши предки. Мало того, такая энергичная и образованнѣйшая личность, какою былъ Новиковъ, указывала обществу и положительные идеалы. Не для одного легкаго и прiятнаго чтенiя Новиковъ затѣялъ изданiе своей «Россiйской вивлiофики»: такимъ изданiемъ онъ указывалъ тогдашнему русскому человѣку, какимъ мощнымъ духомъ, свѣжестью вѣяло отъ древней непочатой жизни народной, и въ чемъ слѣдовательно нужно искать причинъ бездушiя и затхлости тогдашней среды. Въ самомъ мистицизмѣ Новикова и вообще его общества лежала дѣйствительно живая по тогдашнему времени потребность внести новые мотивы въ жизнь и вытѣснить ими изжившiе, внесенные въ жизнь грубыми и эгоистичными инстинктами. Принципы «Дружескаго общества» дѣйствительно были потребностью лучшей части тогдашняго общества: это доказывается уже тѣмъ, что оно нашло себѣ большое число членовъ и въ провинцiяхъ. Цѣль его дѣйствительно была въ высшей степени высокая и благородная: общество поставило себѣ задачею распространять въ большинствѣ истинные взгляды на воспитанiе, издавать общеполезныя переводныя и оригинальныя книги, приготовлять хорошихъ русскихъ учителей. Оно искало въ глуши даровитыхъ молодыхъ людей и предлагало имъ принимать участiе въ трудахъ общества или на его счетъ продолжать образованiе. Такимъ–то образомъ и Карамзинъ, по приглашенiю И. П. Тургенева, одного изъ членовъ общества, попалъ къ Новикову въ Москву.

Вопросъ объ отношенiяхъ Карамзина къ нашимъ масонамъ XVIII столѣтiя очень любопытенъ. Что жизнь въ этомъ обществѣ имѣла для него огромное значенiе, это не подлежитъ никакому сомнѣнiю. Общество цѣнило такую даровитую личность, какъ Карамзинъ. По прибытiи его въ Москву Новиковъ помѣстилъ его въ нанятомъ имъ для себя домѣ близъ Меншиковской башни. Жизнь въ такомъ образованномъ кругу разумѣется чрезвычайно благотворно дѣйствовала на впечатлительную и богатую молодую натуру. Здѣсь Карамзинъ познакомился съ сочиненiями деистовъ и матерьялистовъ. Какъ видно, общество не считало лишнимъ знакомить молодыхъ людей съ сочиненiями своихъ противниковъ, даромъ что матерьялисты были главными врагами, противъ которыхъ оно боролось. Какъ будилась мысль въ молодыхъ головахъ, какимъ нравственнымъ мученiемъ сопровождалось появленiе въ нихъ скептицизма, это показываетъ письмо къ Карамзину одного изъ даровитѣйшихъ и самыхъ симпатичныхъ молодыхъ людей, состоявшихъ въ близкихъ связяхъ съ обществомъ. Вотъ что пишетъ къ нему Петровъ: «Вопросы: что я есмь? и что я буду? всего меня занимаютъ, и бѣдную мою голову, праздностью разслабленную, кружатъ и въ большое неустройство приводятъ.» Въ обществѣ же Карамзинъ нашолъ себѣ и первыя литературныя работы. Подъ руководствомъ такихъ опытныхъ въ литературномъ дѣлѣ людей, каковъ Новиковъ, онъ приготовилъ себя къ литературной и ученой дѣятельности. На первый разъ эта работа была переводческая. По порученiю «Дружескаго общества» Карамзинъ перевелъ поэму Галлера о происхожденiи зла, нѣсколько статей для изданiя «Бесѣды съ Богомъ, или размышленiя на каждый день года» и нѣсколько статей для «Дѣтскаго чтенiя».

Здѣсь кстати мы скажемъ все что намъ извѣстно объ отношенiи Карамзина къ «Дружескому обществу», чтобъ затѣмъ уже не возвращаться къ этому предмету. Въ 1792 году Новиковъ былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крѣпость. Объ этомъ Карамзинъ расказываетъ въ своей «Запискѣ», явившейся теперь въ свѣтъ въ числѣ «неизданныхъ сочиненiй» слѣдующее:

«Около 1785 года онъ вошолъ въ связь по масонству съ берлинскими теософами и сдѣлался въ Москвѣ начальникомъ такъ–называемыхъ мартинистовъ, которые были (или суть) ничто иное какъ христiанскiе мистики: толковали природу и человѣка, искали таинственнаго смысла въ ветхомъ и новомъ завѣтѣ, хвалились древними преданiями, унижали школьную мудрость и проч., но требовали истинныхъ христiанскихъ добродѣтелей отъ учениковъ своихъ, не вмѣшивались въ политику и ставили въ законъ вѣрность къ государю. Ихъ общество, подъ именемъ масонства, распространилось нетолько въ двухъ столицахъ, но и въ губернiяхъ; открывались ложи; выходили книги масонскiя, мистическiя, наполненныя загадками. Въ тоже время Новиковъ и друзья его на свое иждивенiе воспитывали бѣдныхъ молодыхъ людей, учили ихъ въ школахъ, въ университетахъ, вообще употребляли немалыя суммы на благотворенiя. Императрица, опасаясь вредныхъ тайныхъ замысловъ сего общества, видѣла его успѣхи съ неудовольствiемъ; сперва только шутила надъ заблужденiемъ умовъ и писала комедiи, чтобы осмѣивать оное, послѣ запретила ложи; но зная, что масоны не перестаютъ работать, тайно собираются въ домахъ, проповѣдуютъ, обращаютъ, — внутренно досадовала и велѣла московскому градоначальнику наблюдать за ними. Три обстоятельства умножили ея подозрѣнiе: 1) Одинъ изъ мартинистовъ или теософистскихъ масоновъ, славный архитекторъ Баженовъ, писалъ изъ С. Петербурга къ своимъ московскимъ друзьямъ, что онъ, говоря о масонахъ съ тогдашнимъ великимъ княземъ Павломъ Петровичемъ, удостовѣрился въ его добромъ о нихъ мнѣнiи. Государынѣ вручили это письмо. Она могла думать, что масоны или мартинисты желаютъ преклонить къ себѣ великаго князя. 2) Новиковъ во время неурожая роздалъ много хлѣба бѣднымъ земледѣльцамъ. Удивлялись его богатству, незная, что деньги на покупку хлѣба давалъ Новикову г. Походяшинъ, масонъ, который имѣлъ тысячъ шестьдесятъ дохода, и по любви къ благодѣянiямъ въ сей годъ разорился. 3) Новиковъ велъ переписку съ прусскими теософами, хотя и не политическую, въ то время когда нашъ дворъ былъ въ явной непрiязни съ берлинскимъ. Сiи случаи, французская революцiя и излишнiя опасенiя московскаго градоначальника рѣшили судьбу Новикова: его взяли въ тайную канцелярiю, допрашивали и заключили въ Шлиссельбургской крѣпости, неуличеннаго дѣйствительно ни въ какомъ государственномъ преступленiи, но сильно подозрѣваемаго въ намѣренiяхъ вредныхъ для благоустройства гражданскихъ обществъ. Главное имѣнiе Новикова состояло въ книгахъ; ихъ конфисковали и большую часть сожгли (то–есть всѣ мистическiя).»

Если сообразить, что приведенное мѣсто находится въ запискѣ, которою Карамзинъ хотѣлъ обратить всемилостивѣйшее вниманiе на семейство Новикова, то станетъ понятно, почему Карамзинъ не говоритъ о дѣлѣ съ совершенной ясностью. Покрайней–мѣрѣ изъ этой любопытной записки видно, что общество закрыли по подозрѣнiю въ политическихъ замыслахъ; Новиковъ, какъ глава и вожатай его, былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крѣпость. Но какимъ же образомъ Карамзинъ уцѣлѣлъ? Былъ ли ему допросъ, какъ многимъ другимъ мистикамъ? Изъ словъ Бантышъ–Каменскаго видно, что какiя–то подлинныя рѣчи Карамзина были въ рукахъ государыни. По словамъ того же Бантышъ–Каменскаго, «намѣренiя Карамзина были самыя чистыя, какъ душа его: исполненный доброты и чувствительности, онъ чтилъ религiю и нравственность съ благоговѣнiемъ, потому и не пострадалъ во время высылки мартинистовъ при императрицѣ Екатеринѣ». У него же есть довольно характеристическое замѣчанiе, что Николай Михайловичъ устранилъ себя навремя отъ общества. Какъ бы то нибыло, только это устраненiе отъ масоновъ произошло не оттого, чтобы онъ разошолся въ убѣжденiяхъ, а просто по чувству самосохраненiя: онъ удалился отъ него, когда видѣлъ, что дѣло можетъ кончиться довольно плохо. А можетъ–быть политическiя его убѣжденiя и дѣйствительно не требовали такихъ дѣйствiй, каково было дѣйствiе Новикова, посаженнаго за то въ Шлиссельбургскую крѣпость. Карамзинъ уже зналъ къ этому времени искуство плавать по морю житейскому... Но когда сочувствiе къ обществу было безопаснымъ, Карамзинъ вовсе не скрывалъ его. Это доказываетъ уже его записка о Новиковѣ. На это же указываетъ и фактъ, приведенный къ статьѣ г. Тихомирова «Четыре года изъ жизни Карамзина» («Рус. Вѣстн.» № 4). Проѣздомъ въ Петербургъ Карамзинъ зашолъ къ Новикову, проживавшему въ Тихвинскомъ. Въ немъ сохранилось еще доброе воспоминанiе о человѣкѣ, посвятившемъ свою жизнь благу народа, уваженiе къ человѣку; чуть не головой своей пожертвовавшему за свои убѣжденiя. Притомъ — и это самое главное — Карамзинъ состоялъ въ частой перепискѣ съ Новиковымъ.

Но собственно литературная дѣятельность Карамзина началась послѣ прiѣзда его изъ–заграницы. Онъ возвратился осенью 1790 г. изъ–заграницы. Къ этому времени онъ былъ уже нѣкоторой звѣздой въ литературномъ мiрѣ. Покрайней–мѣрѣ самъ онъ сознавалъ силы свои для какого–нибудь честнаго труда. Полуторалѣтнее пребыванiе его за границею разумѣется не могло пройти даромъ для такой даровитой личности. Онъ многое посмотрѣлъ, хотя можетъ–быть не успѣлъ понять и усвоить все громадное количество видѣннаго и слышаннаго, на что мы имѣемъ доказательства. Тѣмъ неменѣе въ числѣ тогдашнихъ дѣятелей онъ могъ себя считать далеко не послѣднимъ: на молодого человѣка уже стали обращать вниманiе. Въ числѣ знакомыхъ его мы теперь находимъ между прочимъ и Державина, въ свое время считавшагося литературною звѣздой первой величины. Къ военной или гражданской службѣ онъ не чувствовалъ большого расположенiя, подготовка его была совсѣмъ иная. Такъ какъ Карамзинъ уже имѣлъ успѣхъ на литературномъ поприщѣ, то онъ и избралъ для себя литературное поприще.

Съ совѣта и одобренiя Державина Карамзинъ предпринялъ изданiе «Московскаго журнала». Сотрудниками его въ этомъ случаѣ были Державинъ, Херасковъ и Дмитрiевъ. Впрочемъ главный трудъ составленiя книжекъ журнала лежалъ на самомъ редакторѣ. Неимѣя дѣльныхъ сотрудниковъ, онъ долженъ былъ самъ переводить всѣ лучшiя статьи изъ иностранныхъ журналовъ, а иногда дѣлать извлеченiя и сокращенiя изъ иностранныхъ книгъ. Планъ «Московскаго журнала» былъ слѣдующiй: сначала помѣщались произведенiя поэзiи, затѣмъ слѣдовали небольшiе расказы, анекдоты, «Письма русскаго путешественника», жизнеописанiя знаменитыхъ современниковъ, иностранныхъ ученыхъ и литераторовъ. Мы не станемъ разбирать частей журнала, скажемъ только кое–что о нѣкоторыхъ въ немъ помѣщенныхъ произведенiяхъ Карамзина, въ свое время надѣлавшихъ много шуму. Это прежде всего «Письма русскаго путешественника» и небольшiя повѣсти его: «Бѣдная Лиза», «Прекрасная царевна и счастливый карло», «Наталья боярская дочь».

«Письма русскаго путешественника» въ свое время произвели фуроръ; публика прочла ихъ съ жадностью. Дѣйствительно что–то новое слышалось въ этомъ живомъ, веселомъ расказѣ о разныхъ заморскихъ диковинкахъ. Приученная къ тяжолому ломоносовскому языку, она съ наслажденiемъ встрѣтила легкую карамзинскую рѣчь, построенную на французскiй ладъ. Прибавьте къ этому важность тогдашнихъ французскихъ событiй, о которыхъ ходили самые разнообразные слухи, которые еще болѣе увеличивали въ русской публикѣ интересъ къ мѣсту, гдѣ происходили важныя событiя. Глубины взгляда на европейскую жизнь разумѣется въ нихъ нечего искать. Авторъ быть–можетъ самъ еще не доросъ тогда до глубокаго пониманiя западной цивилизацiи. Въ немъ было какое–то глубокое чутье чего–то великаго въ этой чужестранной жизни, но охватить ее однимъ цѣльнымъ взглядомъ и представить въ своихъ запискахъ онъ не могъ. Напримѣръ при свиданiи въ Кенигсбергѣ съ Кантомъ Карамзинъ съ полчаса говорилъ съ нимъ о путешествiяхъ, о Китаѣ, объ открытiи новыхъ земель. Какъ видно, оба они удовольствовались простымъ свѣтскимъ разговоромъ. А чтó записано имъ изъ разговора съ Кантомъ о нравственной природѣ то извѣстно, что тамъ собственно кантовскаго ничего нѣтъ: тутъ есть только нравственныя сентенцiи, которыми вѣроятно Кантъ спѣшилъ поскорѣй отдѣлаться отъ русскаго дворянина, какъ рекомендовался ему Карамзинъ. Тоже было у него и съ Платнеромъ, професоромъ эстетики въ лейпцигскомъ университетѣ. Да и вообще самые разговоры его съ германскими и французскими учеными болѣе полны взаимныхъ комлиментовъ, чѣмъ какихъ–нибудь дѣльныхъ мыслей. Читая ихъ такъ и видишь, что Карамзина влекло къ нимъ простое любопытство, желанье посмотрѣть на нихъ, чтобъ потомъ имѣть удовольствiе записать о своихъ визитахъ. Мы не говоримъ уже о томъ, что Карамзинъ вовсе не занимался обществомъ, людьми, среди которыхъ путешествовалъ. Въ то время какъ онъ былъ въ Парижѣ, на глазахъ у наго совершались величайшiя историческiя событiя: при немъ происходило образованiе департаментовъ, организацiя административныхъ и муниципальныхъ властей, рѣшительныя мѣры правительства относительно улучшенiя финансовъ; тогда говорилъ свои рѣчи знаменитый Мирабо, результатомъ которыхъ всегда бывало столько шуму и толковъ въ Парижѣ. Но о всемъ этомъ онъ ни полслова: его вниманiе привлечено было тогдашней французской академiей. Въ одномъ изъ парижскихъ писемъ 1790 года Карамзинъ послѣ разныхъ похвалъ Людовику XVI пишетъ:

«Народъ есть острое желѣзо, съ которымъ играть опасно, а революцiи — отверстый гробъ добродѣтели и для самаго злодѣйства. Всякое гражданское общество, вѣками утвержденное, есть святыня для добрыхъ гражданъ, и въ самомъ совершеннѣйшемъ надобно удивляться чудесной гармонiи, благоустройству порядка. Утопiя будетъ всегда мечтою добраго сердца, или можетъ исполниться непримѣтнымъ дѣйствiемъ времени посредствомъ медленныхъ, но вѣрныхъ, безопасныхъ успѣховъ разума, просвѣщенiя, воспитанiя, добрыхъ нравовъ. Когда люди увѣрятся, что для собственнаго ихъ счастiя добродѣтель необходима, тогда настанетъ вѣкъ златой и во всякомъ правленiи человѣкъ насладится мирнымъ благополучiемъ жизни. Всякiя же насильственныя потрясенiя гибельны и каждый бунтовщикъ готовитъ себѣ эшафотъ. Предадимъ, друзья мои, предадимъ себя во власть провидѣнiя. Оно конечно имѣетъ свой планъ, и въ его рукѣ сердце государей — и довольно... Легкiе умы думаютъ, что все легко; мудрые знаютъ опасность всякой перемѣны и живутъ тихо.»

Читая эти строки вы видите, что движенiе осуждается имъ вовсе не вслѣдствiе какого–нибудь яснаго, установившагося принципа, опредѣленнаго взгляда на жизнь: вовсе нѣтъ, — осуждается просто потому, что Карамзинъ думалъ о немъ какъ о нарушителѣ всякаго порядка, посягательствѣ на вѣками утвержденную святыню для добрыхъ гражданъ. Притомъ упоминанiе объ эшафотахъ прямо указываетъ на то, что онъ смотритъ на движенiе какъ на дѣло потерянное. Мы вовсе не осуждаемъ Карамзина за то, что онъ не придавалъ большого значенiя этому движенiю, и если придалъ, то противное дѣйствительному. Мы говоримъ только какъ было дѣло и если угодно, для объясненiя прибавимъ, что Карамзину почти неоткуда было взять вѣрныхъ объ этомъ свѣдѣнiй. Въ Россiи въ это время уже было обращено зоркое вниманiе на все что могло распространять какiе–нибудь вредные слухи. Въ Германiи тоже, если не въ большей степени. А во Францiи, среди разгара страстей для человѣка совсѣмъ незнакомаго съ чѣмъ–нибудь подобнымъ въ своей жизни, конечно движенiе должно было показаться чѣмъ–то аномальнымъ, безцѣльнымъ. Не забудемъ еще и того, что какъ–видно Карамзинъ вовсе и не хотѣлъ сдѣлать свои письма чѣмъ–нибудь дѣйствительно поучительнымъ для публики. Его цѣль была просто доставить легкое и прiятное чтенiе. «Много неважнаго, — пишетъ онъ въ своемъ предисловiи къ письмамъ, — мелочи, соглашаюсь; но если въ ричардсоновыхъ, фильдинговыхъ романахъ безъ скуки читаемъ мы напримѣръ, что Грандисонъ всякiй день пилъ чай съ любезной миссъ Биронъ, что Томъ–Джонсъ спалъ ровно семь часовъ въ такомъ–то сельскомъ трактирѣ, то для чего же путешественнику не простить нѣкоторыхъ бездѣльныхъ подробностей?.. А кто въ описанiи путешествiй ищетъ однихъ статистическихъ и географическихъ свѣдѣнiй, тому вмѣсто сихъ писемъ совѣтую читать бюшингову географiю.» Карамзинъ не могъ незнать, что его письма будетъ читать такое большинство, которому въ тысячу разъ прiятнѣй будетъ знать, когда гдѣ пьютъ чай, какiе гдѣ дома, зданiя, какъ гдѣ обѣдаютъ, чѣмъ какое–нибудь свѣдѣнiе о жизни страны. Для насъ «Письма» конечно потеряли теперь всякое значенiе, особенно въ виду прекрасныхъ путевыхъ записокъ множества нашихъ путешественниковъ, которые глубже поднимали вопросы о жизни запада.

Еще болѣе временное значенiе въ литературѣ имѣли повѣсти Карамзина, которыми, какъ и упомянутыми выше «Письмами», наши историки литературы открываютъ новый, такъ–называемый романтическiй перiодъ. Что общество было уже настроено къ принятiю новаго литературнаго мотива, это не подлежитъ сомнѣнiю. На это указываетъ уже тотъ самый фактъ, что повѣсти Карамзина, «Бѣдная Лиза» напримѣръ, подобно «Письмамъ русскаго путешественника» произвели огромное впечатлѣнiе на публику. Вѣдь то только литературное произведенiе производитъ впечатлѣнiе на общество, которое хорошо выражаетъ еще невыраженныя потребности общества, вноситъ что–нибудь новое въ общественное сознанiе. Незаслужонныхъ успѣховъ, собственно–то говоря, не бываетъ никогда, да и не можетъ быть. Положимъ извѣстное литературное явленiе слабо, фальшиво въ своемъ тонѣ, въ основномъ мотивѣ выражаетъ только минутные, временные интересы; но если пользуется успѣхомъ, то успѣхъ этотъ не можетъ уже быть незаслужоннымъ. Значитъ есть же въ немъ что–нибудь затрогивающее общество, пусть будетъ это даже фальшивое. Скорѣе всего вина ляжетъ тогда на самое общество, потомучто оно настолько не выросло, чтобъ понимать эту фальшивость, дотого еще не доросло, что еще восхищается ею. Точно также было и съ новымъ мотивомъ, внесеннымъ въ нашу литературу повѣстями Карамзина. Возьмемъ напримѣръ расказъ «Бѣдную Лизу». Какое бѣдное содержанiе и какъ блѣдны въ ней герои! Московскiй баринъ влюбляется въ бѣдную, хорошенькую крестьянку Лизу, обольщаетъ ее и оставляетъ. Лиза, чувствительная дѣвушка, не можетъ пережить обмана и бросается въ прудъ. Вѣдь если судить о повѣсти съ точки зрѣнiя теперешней критики, такъ такому расказу не нашлось бы мѣста и въ «ерундѣ» г. Камбека. Между тѣмъ по этой Лизѣ плакала и хныкала чуть ли не вся читающая публика; впечатлѣнiе дотого было сильно, что многiя искали ея могилы въ окрестностяхъ Симонова монастыря, гдѣ, по словамъ расказа, она была погребена. Между тѣмъ если сообразить, что вѣдь мотивъ, прiемъ, содержанiе, все въ Лизѣ было новымъ для публики, то становится понятнымъ тогдашнiй восторгъ публики. Прежнее классическое направленiе въ литературѣ страхъ какъ надоѣло публикѣ. Классицизмъ и во Францiи не удался. Наряду съ прекрасными, и то болѣе по частностямъ отдѣлки, произведенiями Корнеля, Расина шли самые плохiе вирши пiитовъ, въ произведенiи которыхъ только и было классическаго, что они хотѣли кому–то въ чемъ–то подражать. Представьте же себѣ, чѣмъ должны были быть плохiе вирши нашихъ русскихъ неудавшихся пiитовъ–классиковъ, подражавшихъ французскимъ лжеклассикамъ; какъ должны были смѣшно выглядывать у насъ всѣ эти россiйскiе Корнели и Расины. Говорятъ обыкновенно, что весьма мало было читателей въ до–карамзинской литературѣ. Фактъ совершенно понятный. Нельзя предположить, чтобъ въ цѣломъ обществѣ окончательно вымеръ здравый смыслъ, чтобъ окончательно заглохла въ немъ наклонность просто, безъискуственно относиться къ жизни. Между тѣмъ литература становилась на ходули, не обращала вниманiя на жизнь и служила какимъ–то искуственнымъ орудiемъ искуственныхъ интересовъ. Могли ли имѣть такiя фантастическiя, мертвыя произведенiя какой–нибудь интересъ для большинства русской публики? Разумѣется они имѣли успѣхъ и читались только самими же тогдашними литераторами, неисправимо уже заѣденными классицизмомъ. Зато лишь только литература обратилась къ жизни, напримѣръ въ самую лучшую эпоху дѣятельности Новикова, когда у насъ распространились сатирическiе журналы, — масса читающей публики чрезвычайно увеличилась. Здѣсь мы должны обратить вниманiе еще вотъ на какое обстоятельство. Тогдашнiй успѣхъ карамзинскихъ повѣстей, намъ кажется, именно обусловливался предварительнымъ развитiемъ сатирическихъ журналовъ. Какъ извѣстно, послѣ того какъ въ нихъ начали почасту появляться факты «вольномыслiя, чуждаго нашихъ предковъ», кругъ предметовъ для сатиры сталъ болѣе и болѣе суживаться. Всѣ сатирическiе журналы мало–помалу стали прекращаться. Но какъ здоровый, живучiй элементъ литературы, сатира произвела сильное влiянiе на развитiе общества. Послѣ того какъ появилось въ литературѣ кое–что стоющее вниманiя, масса читателей возрасла, да и вкусъ ужь нѣсколько поизбаловался у ней. Россiйскiе Вольтеры и Расины уже не производили на нее впечатлѣнiя; общество, развившееся подъ влiянiемъ болѣе здоровой литературы, очевидно требовало чего–нибудь болѣе живого, болѣе близкаго къ жизни, чѣмъ классицизмъ. Вотъ оно и кинулось съ восторгомъ на новые расказы, потомучто въ нихъ было дѣйствительно что–то новое, что–то болѣе живое.

Говоря о тогдашнемъ обществѣ, ненужно забывать, что въ немъ уже живо чувствовалось влiянiе Руссо, влiянiе германской школы романтиковъ Гердера, Виланда, Шиллера и молодого Гёте. Прiученное смотрѣть на западъ какъ на своего учителя, общество, естественно, чрезвычайно интересовалось новымъ тогда романтическимъ элементомъ въ литературѣ, тѣмъ болѣе что побѣда ясно клонилась на сторону сантиментальныхъ романтиковъ. Поколѣнiе, современное Карамзину, воспиталось подъ влiянiемъ этихъ «новыхъ пророковъ». Оно и встрѣтило съ радостью своего родного пророка.

А что именно Карамзинъ выступилъ съ новымъ словомъ, внесъ новый мотивъ въ литературу, такъ этимъ доказывается только то, что онъ дѣйствительно былъ по развитiю лучшiй человѣкъ изъ своего поколѣнiя. Какъ мы уже говорили, онъ воспитался подъ влiянiемъ Новикова и его общества, въ которомъ дѣйствительно были сосредоточены тогда лучшiя умственныя силы наши. Владѣя развитымъ умомъ, имѣя на глазахъ своихъ попытки къ здоровой дѣятельности, порывы къ удовлетворенiю насущныхъ, современныхъ потребностей общества, онъ не могъ не видѣть, что въ нашей лжеклассической литературѣ дѣйствительно есть что–то фальшивое, не то покрайней–мѣрѣ, чтó нужно было обществу. Одаренный отъ природы чувствительною и мягкою натурою, слѣдовательно способный цѣнить и увлекаться всѣмъ патетическимъ, онъ не могъ не проникнуться глубоко идеями Руссо. Онъ не могъ не вздыхать по той простотѣ, въ измѣнѣ которой укорялъ женевскiй учитель современную ему цивилизацiю, о той близости къ природѣ, о которой онъ же говорилъ съ такимъ пафосомъ.

Но о томъ почему именно русская литература въ лицѣ Карамзина увлеклась нѣмецко–французской сантиментальностью, стала чуждою духу русскаго человѣка, гдѣ лежали глубокiя причины этого новаго, но вовсе не народнаго литературнаго мотива, — объ этомъ мы поговоримъ при общей оцѣнкѣ литературной дѣятельности Карамзина. А теперь снова продолжимъ свою короткую лѣтопись.

«Московскiй журналъ» продолжался недолго. Чтó помѣшало Карамзину продолжать его — достовѣрно неизвѣстно. Можетъ–быть срочная журнальная работа, лежавшая по недостатку сотрудниковъ главнымъ образомъ на немъ самомъ, надоѣла ему. А можетъ–быть и другое обстоятельство, вовсе отъ него независѣвшее, тѣмъ болѣе что скучая срочной работой и по этой причинѣ прекративъ изданiе журнала, онъ не сталъ бы впослѣдствiи издавать «Вѣстникъ Европы». Въ послѣдней книжкѣ Карамзинъ говорилъ, что «онъ станетъ разбирать архивы древнихъ литературъ, и что въ часы досуга своего онъ намѣренъ издавать въ маленькихъ тетрадкахъ, подъ именемъ напримѣръ Аглаи, одной изъ любезныхъ грацiй.» «Аглаю» еще можно назвать въ нѣкоторомъ родѣ продолженiемъ «Московскаго журнала». Тамъ помѣщены «Письма русскаго путешественника», «Островъ Борнгольмъ», «Цвѣтокъ на гробѣ моего Агатона» — прозаическая элегiя по случаю смерти Петрова, друга Карамзина и товарища по изданiю «Дѣтскаго чтенiя». Но съ 1796 г. по 1800 его литературная дѣятельность попреимуществу, даже можно–сказать исключительно обратилась на переводы. Въ это время онъ переводилъ статьи различнаго содержанiя изъ сочиненiй образцовыхъ писателей древнихъ и новыхъ и издалъ въ 1798 году «Пантеонъ иностранной словесности». Вѣроятно причинъ этого нужно искать въ тогдашнихъ слишкомъ неблагопрiятныхъ условiяхъ для литературной дѣятельности. Карамзинъ за это время дѣйствительно подвергался серьозной опасности. Кто–то (подлиннаго имени мы незнаемъ) изъ недоброжелателей Карамзина, старавшiйся всячески повредить ему, сдѣлалъ на него доносъ, стараясь представить его человѣкомъ вреднымъ для правительства, безбожникомъ. Развязка этого казуса (по преданiю впрочемъ нельзя сказать чтобъ совершенно достовѣрному) происходила слѣдующимъ образомъ. «Знаешь ли ты Карамзина?» спросилъ императоръ Павелъ дежурнаго своего генералъ–адъютанта Ростопчина, давая ему прочесть полученный доносъ. «Знаю — отвѣчалъ Ростопчинъ — съ отличной стороны по сочиненiямъ его и не узнаю въ этомъ сочиненiи.» — «Я ожидалъ этого, — продолжалъ императоръ Павелъ, — ибо мнѣ извѣстенъ доноситель; вотъ и рѣшенiе мое.» При этихъ словахъ доносъ былъ брошенъ въ каминъ. За недостаткомъ серьозной дѣятельности Карамзинъ поневолѣ долженъ былъ убивать время на пустяки. Въ одномъ изъ писемъ его за это время къ брату Василью Михайловичу онъ пишетъ изъ Москвы: «О себѣ скажу вамъ, что я живу попрежнему, ѣзжу изъ дома въ домъ, играю въ бостонъ и проч. Ни въ какую зиму не бывало въ Москвѣ такого множества баловъ, какъ нынѣ; всѣ жалуются на недостатокъ въ деньгахъ, но между тѣмъ вездѣ видна роскошь.»

Съ восшествiя на престолъ Александра I обстоятельства, какъ извѣстно, поизмѣнились. При новомъ духѣ и порядкахъ въ царствованiе Александра I, въ 1802 году начались «Новости русской литературы», «С. Петербургскiй Меркурiй» — послѣднiй журнальный подвигъ И. А. Крылова, нашего знаменитаго баснописца. Въ томъ же году Панкратiй Сумароковъ, возвратившись изъ Сибири (тамъ онъ издавалъ «Иртышь, превращающiйся въ Ипокрену»), началъ издавать, живя самъ въ своей подмосковной деревнѣ, «Журналъ прiятнаго, любопытнаго и забавнаго чтенiя.» Въ тотъ же годъ началось изданiе журналовъ: «Корифей или ключъ литературы» — подъ редакцiею Голинковскаго, и «Новости русской литературы», подъ редакцiей Саницкаго и Побѣдоносцева. Считая съ «Вѣстникомъ Европы» Карамзина, въ одинъ годъ явилось пять журналовъ. И это вовсе не случайное явленiе. Какъ извѣстно, подобный же фактъ повторился и въ новѣйшее время. Послѣ почти пятилѣтней праздности или незначительной дѣятельности Карамзинъ, при болѣе благопрiятныхъ условiяхъ, возвратился къ своему журнальному поприщу. И. И. Поповъ, содержатель московской университетской типографiи предложилъ Карамзину редакцiю «Вѣстника Европы». Этотъ журналъ представлялъ невиданную до того вещь на Руси. Къ литературному отдѣлу между прочимъ присоединился и политическiй. Мы не станемъ разбирать литературнаго отдѣла журнала, потомучто по характеру своему онъ подходитъ къ «Московскому журналу». Но о политическомъ отдѣлѣ стоитъ сказать кое–что, потомучто любопытно знать какiе были рѣзультаты первой попытки ввести въ наши журналы политическiя воззрѣнiя. Матерьяловъ для нихъ въ тогдашнее время было чрезвычайно много. То время было замѣчательно по громадности и быстротѣ событiй. Карамзинъ (онъ писалъ политичекiя статьи) повозможности отзывался на событiя. Разсматривая духъ статей, политическiя убѣжденiя, которыя выражаются въ нихъ, мы видимъ уже задатки тѣхъ воззрѣнiй, до какихъ дошолъ Карамзинъ въ старческую эпоху своей жизни. Незнаемъ съ этого ли времени начался поворотъ въ убѣжденiяхъ Карамзина. Вѣроятно ничтожество результатовъ, къ которымъ въ концѣ концовъ пришло французское движенiе, уже возбудили къ этому времени реакцiю въ душѣ Карамзина. Съ другой стороны нельзя не предположить, что пять лѣтъ, протекшiя съ 1796 по 1800 годъ, научили его благоразумiю. Въ статьѣ: «Прiятные виды, надежды и ожиданiя нынѣшняго времени» онъ говоритъ:

«Революцiя объяснила идеи: мы увидѣли, что гражданскiй порядокъ священъ даже въ самыхъ мѣстныхъ или случайныхъ недостаткахъ своихъ, что власть его есть для народовъ не тиранство, а защита отъ тиранства, что разбивая сiю благодѣтельную эгиду, народъ дѣлается жертвою ужасныхъ бѣдствiй, которыя несравненно злѣе всѣхъ злоупотребленiй власти; что самое турецкое правленiе лучше анархiи, которая всегда бываетъ слѣдствiемъ государственныхъ потрясенiй; что всѣ смѣлыя теорiи ума, который изъ кабинета хочетъ предписывать новые законы нравственному и политическому мiру, должны остаться въ книгахъ вмѣстѣ съ другими болѣе или менѣе любопытными произведенiями остроумiя; что учрежденiя древности имѣютъ магическую силу, которая не можетъ быть замѣнена никакою силою ума; что одно время и благая воля законныхъ правительствъ должны исправить несовершенства гражданскихъ обществъ, и что съ сею довѣренностью къ дѣйствiю времени и къ мудрости властей должны мы, честные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и дѣлать всевозможное добро вокругъ себя.»

Здѣсь и слышится голосъ человѣка, утомившагося въ своихъ безплодныхъ погоняхъ за лучшимъ; онъ ухватывается за старый порядокъ вещей, какъ единственное средство къ тихой и спокойной жизни. Здѣсь проглядываетъ желанье представлять въ наивыгоднѣйшемъ свѣтѣ старые порядки, противъ которыхъ преимущественно поднималось новое движенiе. Въ той же статьѣ онъ такъ говоритъ о крѣпостномъ сословiи:

«Сельское трудолюбiе награждается нынѣ щедрѣе прежняго въ Россiи (а извѣстно, что по случаю упадка курса цѣны на все поднялись), и чужестранные писатели, которые безпрестанно кричатъ, что земледѣльцы у насъ несчастливы, удивились бы, еслибъ они могли видѣть ихъ возрастающую промышленость и богатство многихъ, видѣть такъ называемыхъ рабовъ, входящихъ въ самыя торговыя предпрiятiя, имѣющихъ довѣренность купечества и свято исполняющихъ свои комерческiя обязательства. Просвѣщенiе истребляетъ злоупотребленiя господской власти, которая и по самымъ нашимъ законамъ не есть тиранская и ограниченная. Россiйскiй дворянинъ даетъ нужную землю крестьянамъ своимъ, бываетъ ихъ защитникомъ въ гражданскихъ отношенiяхъ, помощникомъ въ бѣдствiяхъ случая и натуры: вотъ его обязанности! Зато онъ требуетъ отъ нихъ половины рабочихъ дней въ недѣлѣ: вотъ его право!»

Неправда ли, что чрезвычайно странно встрѣчать подобныя тирады у ученика Новикова, въ сатирическихъ журналахъ котораго столько рѣзкихъ выходокъ противъ бывшихъ злоупотребленiй помѣщичьяго права, который поднималъ, и безъ сомнѣнiя поднялъ бы, еслибы только была какая–нибудь возможность, самый вопросъ о законности помѣщичьяго принципа? Карамзинъ писалъ послѣ путевыхъ записокъ Радищева и главное послѣ «объявленiя правъ человѣка» во Францiи. Чѣмъ объяснить все это? Намъ думается, что намѣренной идеализацiей старыхъ порядковъ Карамзинъ старался обмануть себя самаго; не можетъ быть, чтобъ онъ искренно былъ убѣжденъ въ томъ, что наши тогдашнiе рабы процвѣтали подъ сѣнью помѣщичьяго права. На глазахъ его происходили самыя отчаянныя попытки улучшить дѣйствительность, объявлена была старымъ порядкомъ война не на животъ, а на смерть, новые преобразователи не отступали ни предъ какими мѣрами, не пугались множества жертвъ. Но дѣйствительность–то повидимому вовсе не улучшилась, жертвы приносились безплодно. Современный человѣкъ продолжалъ страдать, какъ и прежде, если только не больше. А въ окончательныхъ результатахъ движенiе пришло къ очень неутѣшительной диктатурѣ Бонапарта. Зачѣмъ же, спрашивается, поднималась вся эта кутерьма, почему нарушили старый порядокъ, невыработавъ повидимому новаго? Современники, и въ томъ числѣ Карамзинъ, поражались преимущественно внѣшнимъ ходомъ тогдашнихъ событiй; на нихъ–то преимущественно обращали они свое вниманiе, — а на видъ–то прежде всего бросалась въ глаза грязная сторона движенiя, взболтавшаго все общество и вмѣстѣ съ хорошими вещами выкинувшаго наверхъ много осадочной дряни. За неприглядной стороной внѣшнихъ событiй Карамзинъ и другiе не подмѣтили или боялись подмѣтить тотъ нравственный переворотъ, который совершался въ тогдашнихъ умахъ, не догадались привѣтствовать наступленiе царства болѣе гуманныхъ идей. Свѣжiй духъ обвѣялъ уже молодое поколѣнiе, — поколѣнiе Сперанскаго. Вотъ и обратились эти люди къ старому порядку, какъ единственному средству своего спасенiя, и пустились въ идеализацiю его, чтобы какъ–нибудь поддержать въ обществѣ его авторитетъ.

Съ другой стороны за это время въ самомъ Карамзинѣ мы замѣчаемъ стремленiе углубиться въ новую, нетронутую имъ еще область — въ исторiю. Еще въ «Письмахъ русскаго путешественника» у Карамзина пробивается сознанiе, что у насъ почти нѣтъ исторiи. Для общества, оторвавшагося отъ почвы, на западѣ искавшаго себѣ идеаловъ, русская исторiя представлялась чѣмъ–то чрезвычайно скучнымъ, чѣмъ–то варварскимъ, недостойнымъ вниманiя образованнаго человѣка. До такой степени мы преобразовались тогда! Самъ Карамзинъ раздѣлялъ тогда это общее увлеченiе западомъ. Въ тѣхъ же письмахъ онъ мимоходомъ отстаиваетъ русскую исторiю, говоря, что при вкусѣ и талантѣ можно сдѣлать и русскую исторiю прiятной, «можно выбрать, одушевить, раскрасить — и читатель удивится, кáкъ изъ Нестора, Никона и проч. могло выйти нѣчто привлекательное, сильное, достойное вниманiя нетолько русскихъ, но и чужестранцевъ... У насъ былъ свой Карлъ великiй — Владимiръ, свой Людовикъ XI — Iоаннъ IV, свой Кромвель — Годуновъ, и еще такой государь, которому нигдѣ не было подобныхъ — Петръ–великiй.» Какъ видно Карамзинъ защищаетъ не самостоятельный интересъ русской исторiи, а держится того же общепринятаго критерiя прiятности исторiи, и только подъ него подводитъ и свою русскую исторiю. На первый разъ его историческiя попытки ограничились мелкими произведенiями, неимѣющими теперь никакого значенiя: таковы похвальное слово Екатеринѣ — чрезвычайно напыщенный панегирикъ, Марфа–посадница, о тайной канцелярiи, о московскомъ мятежѣ въ царствованiе Алексѣя Михайловича и др. На этихъ вещяхъ Карамзинъ такъ–сказать пробовалъ себя. Теперь онъ уже задумывалъ сдѣлать что–нибудь грандiозное въ жизни, задумывалъ оставить по себѣ какой–нибудь памятникъ въ потомствѣ. Онъ созналъ въ себѣ силы для созданiя цѣлой русской исторiи. Какимъ образомъ Карамзинъ попалъ въ исторiографы — объ этомъ мы теперь и раскажемъ, потомучто фактъ этотъ довольно любопытенъ и указываетъ нѣсколько на духъ и понятiя того времени; онъ же даетъ возможность понять, съ какими средствами Карамзинъ приступалъ къ труду и какiя принималъ (выражаясь юридическимъ терминомъ — tacito concessu) на себя при этомъ обязанности. Въ 1802 году Карамзинъ вздумалъ уже окончательно посвятить всѣ свои труды русской исторiи. Онъ открылся въ своемъ намѣренiи другу своему И. И. Дмитрiеву, который въ это время успѣвалъ уже на служебномъ поприщѣ. Карамзинъ считалъ нужнымъ содѣйствiе себѣ правительства, потомучто отказавшись отъ журнальныхъ трудовъ, онъ неимѣлъ бы средствъ къ содержанiю. Дмитрiевъ посовѣтовалъ ему написать въ Петербургъ и увѣрилъ его въ успѣхѣ. Карамзинъ написалъ письмо къ Михаилу Никитичу Муравьеву, бывшему тогда попечителемъ московскаго университета и товарищемъ министра. Какъ документъ очень любопытный, мы приводимъ его цѣликомъ въ примѣчанiи (1). Карамзинъ заявляетъ о своемъ желанiи писать русскую исторiю, не варварскую и не постыдную для царствованiя Александра I. Какъ–видно Карамзинъ уже былъ въ это время очень увѣренъ въ своемъ литературномъ, европейскомъ значенiи, и его просьба отзывается настойчивымъ тономъ человѣка, требующаго себѣ чего–нибудь по неотъемлемому праву. Предложенiе Карамзина не было отвергнуто: его сдѣлали исторiографомъ съ жалованьемъ по двѣ тысячи рублей въ годъ.

На этомъ пунктѣ прекращается восемнадцатилѣтняя литературная дѣятельность Карамзина и начинается ученая, историческая.

Мы не станемъ слѣдить за учеными работами Карамзина. Мы можемъ только сказать, что онъ, взявшись за историческiй трудъ, всецѣло посвятилъ себя ему. Въ первые три года онъ почти безвыходно занимался чтенiемъ и разборомъ разныхъ историческихъ документовъ. За это время есть очень много его писемъ (впрочемъ еще неизданныхъ), въ которыхъ онъ проситъ разрѣшить ему доступъ въ тѣ или другiя книгохранилища. Если сообразить, что историческiй матерьялъ до Карамзина былъ почти вовсе неразработанъ, то становится понятнымъ все необъятное количество самаго усидчиваго, терпѣливаго труда, какого потребовала отъ него исторiя. Московскiя библiотеки были въ безпорядкѣ, о каталогахъ и помину не было, критической разработки лѣтописей и хронографовъ тоже не существовало, собранiя грамотъ тоже не было: онѣ были разсѣяны по монастырямъ и архивамъ; иностранныхъ лѣтописей и сказанiй иностранцевъ о Россiи тоже никто незналъ. Карамзинъ сразу долженъ былъ въ одно и тоже время свѣрять и сводить въ одно разныя свѣдѣнiя объ одномъ и томъ же происшествiи, критически разработать ихъ и изложить добытые факты въ стройномъ расказѣ. Онъ самъ долженъ былъ списывать нѣкоторыя лѣтописи и многiе другiе историческiе документы...

Около 1810 года онъ становится извѣстнымъ государю. Самъ императоръ видѣлъ его мимоходомъ только при посѣщенiи грановитой палаты въ 1810 году. Но его очень любила и приблизила къ себѣ умная и образованная великая княгиня Екатерина Павловна, первый разъ встрѣтившаяся съ нимъ въ грановитой палатѣ. Мы потому говоримъ объ этомъ знакомствѣ, что оно имѣло чрезвычайно важные результаты. Екатерина Павловна была женщина очень умная и образованная. Карамзинъ часто и долго бесѣдовалъ съ нею обо всемъ, что дѣлалось тогда въ Россiи... А дѣлалось чрезвычайно многое подъ влiянiемъ знаменитаго Сперанскаго. Тогда задумывались важные измѣненiя во всей государственной организацiи, и часть ихъ, самая слабая впрочемъ, приводилась въ исполненiе; тогда прежняя финансовая система замѣнена новою, болѣе сообразною съ прогресомъ политико–экономическихъ понятiй, тогда затѣвали издать новые законы. Шуму эти преобразованiя дѣлали чрезвычайно много; въ обществѣ ходило чрезвычайно много самыхъ разнорѣчивыхъ толковъ. Несмотря на то, что Карамзинъ углубился въ свои историческiя работы, какъ–видно однакожъ — и онъ былъ задѣтъ такъ или иначе этимъ движенiемъ. Многiя изъ его замѣчанiй обратили на себя особенное вниманiе великой княгини и по ея совѣту и даже требованiю онъ изложилъ ихъ письменно. Между тѣмъ въ 1811 году Александръ I, изъявивъ другу Карамзина Дмитрiеву, бывшему тогда министромъ юстицiи, желанiе ближе познакомиться съ своимъ исторiографомъ, велѣлъ пригласить его въ Тверь, куда въ это время отправлялся. Государь чрезвычайно ласково обошолся съ Карамзинымъ и тотъ прочелъ ему нѣсколько отрывковъ изъ своей исторiи. Пользуясь тѣмъ, великая княгиня передала Александру знаменитую записку Карамзина о старой и новой Россiи. На этой запискѣ мы нѣсколько остановимся.

Записка эта составляетъ для того времени очень замѣчательный фактъ. На нее можно смотрѣть какъ на отголосокъ той консервативной партiи, средоточiемъ которой была Москва. Своимъ тономъ, откровенностью и прямотою, съ какой высказывается въ ней мнѣнiе о самыхъ важныхъ современныхъ государственныхъ преобразованiяхъ, она возбуждаетъ нѣкоторое изумленiе въ насъ. Нельзя думать, чтобъ Карамзинъ рѣшился, неимѣя никакой поддержки, «смѣть свое сужденiе имѣть». Вѣроятно онъ надѣялся на авторитетъ Екатерины Павловны. А что записка очень рѣзка и откровенна, такъ это доказывается тѣмъ, что съ нѣкоторой иронiей бросаетъ перчатку всѣмъ тогдашнимъ реформаторскимъ стремленiямъ. Какъ человѣкъ знающiй исторiю, особенно русскую, онъ дѣлаетъ такое вѣское замѣчанiе вообще о преобразованiяхъ: «Спасительными уставами бываютъ единственно тѣ, коихъ давно желаютъ лучшiе умы въ государствѣ и которые такъ–сказать предчувствуются народомъ, будучи ближайшимъ цѣлебнымъ средствомъ на извѣстное зло. Такъ какъ введенiе какого–нибудь порядка въ наше законодательство издавна было благочестивымъ желанiемъ правительства, то какъ извѣстно, въ началѣ царствованiя Александра I была учреждена комиссiя составленiя законовъ. Колко посмѣявшись надъ законодательными попытками первыхъ лѣтъ XIX столѣтiя, Карамзинъ писалъ: «Опять новая декорацiя. Кормило законодательства въ другой рукѣ. Обѣщаютъ скорый конецъ плаванiя и вѣчную пристань. Уже въ манифестѣ объявлено, что первая часть законовъ готова, что немедленно будутъ готовы и слѣдующiя. Въ самомъ дѣлѣ издаются двѣ книжки, подъ именемъ проекта уложенiя. Чтоже находимъ? Переводъ наполеоновскаго кодекса!» При обсужденiи тогдашнихъ финансовыхъ мѣръ Карамзинъ замѣчалъ, что умножать государственные доходы новыми налогами — способъ весьма ненадежный, что напрасно объявили народу асигнацiи государственнымъ долгомъ и тѣмъ привели его въ какое–то безпокойство и недоумѣнiе. Всѣ возраженiя и упреки въ запискѣ направлены были главнымъ образомъ противъ главнаго тогдашняго государственнаго дѣятеля нашего — Сперанскаго.

Если разсматривать безпристрастно дѣло, такъ Карамзинъ въ большей части своихъ замѣчанiй оказывается дѣйствительно правымъ. Тогдашняя дѣятельность Сперанскаго далеко не безупречна. Онъ хотѣлъ построить новый государственный механизмъ на французскiй ладъ; иныя реформы у него выходили слишкомъ незрѣлыми, недодуманными, явно противорѣчащими духу прочихъ учрежденiй. А главное — на дѣлѣ приводилась въ исполненiе только самая слабѣйшая часть широкихъ плановъ и оттого выходили только измѣненiя названiй, а не самой сути дѣла. Но во имя ли дѣйствительно болѣе глубокихъ либеральныхъ идей порицалъ Карамзинъ тогдашнiя преобразованiя? Потому ли, что у него въ виду были болѣе соотвѣтствовавшiе новому духу планы преобразованiй? Вовсе нѣтъ. Въ запискѣ проглядываетъ мысль, какъ–будто и ненужно вовсе касаться устарѣлаго государственнаго строя: онъ идеализируетъ царствованiе Екатерины, находя, что при ней прекрасно шли дѣла при прежнихъ колегiяхъ съ генералъ–прокуроромъ во главѣ. Онъ порицаетъ Сперанскаго во имя устарѣлыхъ принциповъ. Фактъ замѣчательный и трудно объяснимый! Сперанскiй и Карамзинъ принадлежали почти къ одному поколѣнiю (Сперанскiй родился 1772 г. 1 января, а Карамзинъ 1765 года). Оба они были одинакоко образованы и съ одинаковымъ блестящимъ умомъ. Отчего же, спрашивается Карамзинъ, не сумѣлъ подобно Сперанскому быть своего рода знаменiемъ времени, носителемъ его духа, его лучшихъ идей и вѣрованiй? Карамзину еще болѣе было шансовъ сдѣлаться такимъ представителемъ, потомучто онъ былъ литераторомъ, слѣдовательно уже по самой своей професiи долженъ былъ бы стоять впереди общества.

Все это конечно зависѣло отъ различiя условiй, при которыхъ развились обѣ эти личности. Карамзинъ жилъ въ Москвѣ, среди русскаго консерватизма, въ кружкѣ людей, далеко не сочувствовавшихъ фрвнцузскимъ идеямъ. Изъ своихъ наблюденiй надъ всѣми тогдашними переворотами онъ вынесъ глубокое недовѣрiе ко всѣмъ скорымъ преобразованiямъ... Голосъ людей, между которыми онъ вращался и которые подозрительно смотрѣли на всякое движенiе противъ старины, еще болѣе укрѣпилъ въ немъ этотъ поворотъ къ консерватизму. Разумѣется въ искренность идеализацiи его нѣкоторыхъ вещей мы можемъ и не вѣрить, потому особенно, что для такого ума, какой былъ у Карамзина, конечно видно было, что не все то золото, что блеститъ. Но что онъ искренно былъ убѣжденъ, что старое положимъ и несостоятельное въ нѣкоторыхъ своихъ сторонахъ, было все–таки гораздо лучше затѣваемаго новаго, что запутанность дѣлъ при новыхъ порядкахъ перейдетъ въ безвыходность, и что поэтому онъ отдалъ свои симпатiи старому порядку, — въ этомъ нельзя сомнѣваться. Прибавьте къ этому, что Сперанскiй все–таки былъ моложе Карамзина почти на цѣлыхъ семь лѣтъ, слѣдовательно въ немъ могло больше сохраниться энергiи для борьбы съ рутиной. А кто знаетъ, быть–можетъ не было ли очень естественнаго чувства зависти къ молодому семинаристу, захватившему власть, идолу современной молодежи, дѣлавшему шумъ на все государство? Въ самомъ дѣлѣ его замѣчанiя иногда отзываются мотивомъ личной какъ–будто вражды къ Сперанскому.

Карамзинъ за это время уже вступалъ въ эпоху зрѣлости, чуждую юношескихъ увлеченiй. «Привязанность моя къ императорской фамилiи — пишетъ онъ къ брату своему — должна быть безкорыстна; не хочу ни чиновъ, ни денегъ отъ государя. Молодость моя прошла, а съ нею и любовь къ мiрской суетности». Однакожъ чрезъ три мѣсяца послѣ этого заявленiя антипатiи къ чинамъ Карамзинъ получилъ орденъ Владимiра 3 степени, исходатайствованный ему Дмитрiевымъ, разумѣется не безъ согласiя самого Карамзина. Въ 1812 году исторiографу дали чинъ колежскаго совѣтника. Другихъ свѣдѣнiй, кромѣ такихъ офицiальныхъ, за эту эпоху его жизни нѣтъ. Да и вѣроятно она проходила тогда довольно монотонно и однообразно, какъ обыкновенная жизнь ученаго, посвятившаго себя всего какому–нибудь предмету.

Въ 1816 году Карамзинъ докончилъ первые свои восемь томовъ и прiѣхалъ изъ Москвы въ Петербургъ для представленiя ихъ государю и для печатанiя. Нѣкоторыя отрывки читаны ему были еще прежде самимъ Карамзинымъ, нѣкоторые листы государь бралъ самъ для прочтенiя. Въ неизданныхъ сочиненiяхъ и письмахъ много есть весьма любопытныхъ писемъ, относящихся къ этому времени. Карамзинъ былъ очень хорошо принятъ въ Петербургѣ. Онъ вращался тамъ въ аристократическомъ кругу и кажется очень былъ доволенъ тѣмъ, что часто его зовутъ въ гости и вездѣ онъ встрѣчаетъ радушiе и любезную привѣтливость. Странно было бы конечно причинъ этой предупредительности искать въ уваженiи тогдашнихъ аристократовъ къ уму и ученымъ заслугамъ Карамзина. Вопервыхъ какъ ученый, Карамзинъ не былъ имъ извѣстенъ, а къ литературной его славѣ вѣроятно аристократы не имѣли большой слабости. Дѣло въ томъ, что преданiя о меценатствѣ, о той литературной расѣ, которая постоянно искала себѣ какихъ–нибудь патроновъ и милостивцевъ, не успѣли еще вымереть въ кругу нашихъ знаменитостей, вельможъ, и вѣроятно они расположены были смотрѣть свысока на всѣхъ этихъ misérables–писателей. Но Карамзинъ, хотя и принадлежалъ тоже къ числу литераторовъ, но находился въ особыхъ условiяхъ. Какъ мы видѣли, онъ былъ близокъ къ Екатеринѣ Павловнѣ; къ этому же времени онъ успѣлъ снискать себѣ хорошее мнѣнiе у государя, императрицы Елизаветы Алексѣевны и вдовствующей императрицы Марiи Ѳеодоровны. Такимъ образомъ Карамзинъ былъ, какъ говорятъ, въ случаѣ: а этого достаточно, чтобъ та среда, въ которую попалъ онъ, ласкала его, приглашала его на вечера и обѣды. А что ко двору Карамзинъ былъ близокъ, такъ это доказываетъ большое число его писемъ къ государю, къ великой княгинѣ Екатеринѣ Павловнѣ, императрицѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ и собственные ихъ отвѣты. Эти письма указываютъ на извѣстную короткость между переписывавшимися, короткость, о которой можетъ–быть глубоко понапрасну вздыхало большинство людей, приглашавшихъ къ себѣ Карамзина на вечера и обѣды.

Цѣль прiѣзда Карамзина въ Петербургъ была продать исторiю казнѣ и выхлопотать отъ нея денегъ на изданiе. Но оказалось, что это вовсе не такъ легко сдѣлать, какъ представлялось съ перваго взгляда. Дѣло въ томъ, что прiѣхалъ въ Петербургъ Карамзинъ 3 февраля, а принятъ былъ государемъ неранѣе 16 марта. Мучась неизвѣстностью, разными слухами, которые неслишкомъ–то обнадеживали его въ полученiи нужнаго, Карамзинъ приходилъ уже къ мысли продать исторiю частному какому–нибудь лицу, или просто уѣхать въ Москву. Но въ Москву его не пускали, а все обнадеживали и ласкали. Попавъ изъ скромнаго кабинета ученаго въ шумныя гостиныя, послѣ жизни, полной труда, принужденный упражняться только въ пустыхъ разговорахъ да обѣдахъ, Карамзинъ видимо скучалъ. Не смотря на то, что онъ весьма часто въ письмахъ къ женѣ своей называетъ свою жизнь веселою и прiятною, очень замѣтенъ мотивъ грусти, усталости, тяготы. Но почему же Карамзина только ласкали, а больше ничего? Ларчикъ просто открывался: по прiѣздѣ своемъ Карамзинъ не сдѣлалъ визита графу Аракчееву. Незнаемъ, что именно побудило Карамзина учинить такой продерзостный поступокъ... Кажется убѣжденiя его за это время вовсе не мѣшали ему сдѣлать подобный визитъ. Чрезъ разныхъ своихъ фактотумовъ Аракчеевъ намекалъ Карамзину, что онъ дожидается отъ него визита. Вотъ что онъ пишетъ къ женѣ своей отъ 10 марта 1816 года: «Фактотумъ прислалъ ко мнѣ карточку и велѣлъ меня звать къ себѣ въ воскресенье на вечеръ для свиданiя съ графомъ. Вообрази мое положенiе! Не хочу никого оскорбить; но могу ли дать себѣ видъ пролаза? Я также отослалъ ему свою карточку, отвѣтствуя Вельяшеву, что мнѣ неловко ѣхать къ такому человѣку, который у меня самъ не былъ. Между тѣмъ, надѣвъ мундиръ, я отвезъ карточку къ графу. Что будетъ далѣе, незнаю. Помоги намъ Богъ выпутаться изъ всѣхъ придворныхъ обстоятельствъ съ невинностью и честью, которыми я обязанъ моему сердцу, милой нянѣ, дѣтямъ Россiи, человѣчеству.» Чрезъ нѣсколько времени Карамзинъ уже нашолъ, что графъ Аракчеевъ умный человѣкъ, съ хорошими правилами: это было впрочемъ послѣ хорошаго прiема, сдѣланнаго имъ Карамзину. Въ письмѣ отъ 13 марта 1816 года тоже къ женѣ своей онъ пишетъ: «Я отвезъ карточку къ графу Аракчееву, и на третiй день получилъ отъ него зовъ; прiѣхалъ въ семь часовъ вечера и пробылъ съ нимъ болѣе часу. Онъ нѣсколько разъ меня удерживалъ. Говорили съ нѣкоторою искренностiю. Я расказалъ ему мои обстоятельства и на вызовъ его замолвить за меня слово государю отвѣчалъ: не прошу ваше сiятельство, но если вамъ угодно и если будетъ кстати и проч. Онъ сказалъ: «государь безъ сомнѣнiя расположенъ принять васъ и не двѣ минуты, какъ нѣкоторыхъ, но для бесѣды прiятнѣйшей, если не ошибаюсь. Пришолъ третiй человѣкъ, его ближнiй, и разговоръ нашъ перемѣнился. Слышно, что онъ думаетъ пригласить меня къ обѣду. Вообще я нашолъ въ немъ человѣка съ умомъ и хорошими правилами. Вотъ его слова: «Учителемъ моимъ былъ дьячекъ; мудрено ли, что я мало знаю? Мое дѣло исполнить волю государеву. Еслибы я былъ моложе, то сталъ бы у васъ учиться; теперь уже поздно. «Не подумай, милая, что это насмѣшка: нѣтъ, онъ хорошо трактовалъ меня и сказанное мною не могло подать ему повода къ такой насмѣшкѣ. Слѣдственно и графъ Аракчеевъ обязался способствовать моему скорѣйшему свиданiю съ государемъ, даже увѣрилъ меня, что это откладыванiе не продолжится. Неужели все будетъ напрасно? Покрайней–мѣрѣ надобно ждать, и непристойно требовать, чтобъ меня ни съ чѣмъ отпустили въ Москву.»

Но Карамзинъ напрасно послѣ того, какъ главное было сдѣлано, опасался, что все будетъ напрасно. Черезъ три дни послѣ визита Аракчееву онъ былъ принятъ государемъ. Трудъ Карамзина повелѣли напечатать безъ цензуры; ему самому пожалованъ былъ чинъ статскаго совѣтника, орденъ св. Анны 1 степени и шестьдесятъ тысячъ рублей на изданiе.

Дальнѣйшая жизнь Н. М. Карамзина тянулась какъ–то уныло и однообразно. Избравъ своимъ мѣстопребыванiемъ, по приглашенiю государя, Царское–Село, Карамзинъ доканчивалъ свой трудъ, доведя его до двѣнадцатого тома. Какъ видно придворная жизнь пришлась ему по вкусу; благодаря своему знанью людей и умѣнью съ ними обращаться, онъ жилъ окружонный почетомъ, въ близкихъ сношенiяхъ съ лицами императорскаго дома. Реакцiя коснулась его очень сильно. И немудрено. Трудно и не такому человѣку, каковъ Карамзинъ, удержаться противъ напора извѣстныхъ понятiй, жить и вращаться въ извѣстной средѣ, неусвоивши ея духа и невошедши во вкусъ ея стремленiй. Впрочемъ реакцiя въ Карамзинѣ приняла какой–то особый характеръ. Она не была тупымъ противодѣйствiемъ всѣмъ живымъ человѣческимъ стремленiямъ, ни о чемъ неразсуждающая привязанность къ старой рутинѣ, ненависть къ новымъ требованiямъ потому только, что они новы: нѣтъ, въ немъ слышится мотивъ усталости отъ жизни, мотивъ горькаго разочарованiя. Дѣйствительно, на глазахъ Карамзина прошло много громкихъ событiй. Онъ былъ свидѣтель движенiя 89 года, но тутъ увидѣлъ, что весь этотъ шумъ (покрайней–мѣрѣ ему такъ казалось) кончился пустяками... Онъ возвратился къ старинѣ, думалъ въ ней найти источникъ порядка и спокойствiя. Но и тутъ, поживши въ средѣ, гдѣ можно было видѣть все, для чего и почему старина особенно хранится и поддерживается, онъ вынесъ горькое разочарованiе. Поэтому онъ въ мистицизмѣ искалъ успокоенiя. Онъ дѣлаетъ горькое замѣчанiе, что на землѣ нѣтъ истинной свободы, что ея не могутъ дать такiя–нибудь учрежденiя страны — «аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! Кто изъ васъ можетъ похвалиться искренностью? Вы всѣ авгуры и боитесь заглянуть въ глаза другъ другу, чтобъ не умереть со смѣху. Аристократы, сервилисты хотятъ стараго порядка, ибо онъ для нихъ выгоденъ. Демократы, либералисты хотятъ новаго безпорядка, ибо надѣятся имъ воспользоваться для своихъ личныхъ выгодъ.» Далѣе онъ говоритъ: «свободу мы должны завоевать въ своемъ сердцѣ миромъ совѣсти и довѣренностью къ провидѣнiю». Но сила ума, какъ видно, повременамъ сказывалась и въ Карамзинѣ и позволяла ему видѣть нѣкоторыя вещи въ ихъ истинномъ свѣтѣ. Въ своемъ прибавленiи къ запискѣ «для потомства» Карамзинъ говоритъ: Я не безмолвствовалъ (предъ государемъ) о налогахъ въ мирное время, о нелѣпой г....... системѣ финансовъ, о разныхъ военныхъ поселенiяхъ, о странномъ выборѣ нѣкоторыхъ важнѣйшихъ сановниковъ, о министерствѣ просвѣщенiя или затмѣнiя, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россiю, о мнимомъ исправленiи дорогъ, столь тягостномъ для народа, наконецъ о необходимости имѣть твердые законы гражданскiе и государственные.» Да, и въ Карамзинѣ повременамъ сквозь ученаго и придворнаго пробивался человѣкъ, повременамъ заговаривало и въ немъ человѣческое чувство! Но разумѣется прежде всего и болѣе всего онъ прилаживался къ обстоятельствамъ, даже и своимъ человѣческимъ чувствамъ давалъ ходъ попреимуществу тамъ, гдѣ это могло быть покрайней–мѣрѣ неслишкомъ вреднымъ.

Карамзинъ умеръ 22 мая 1826 года.

Что Карамзинъ былъ съ блестящими дарованiями, это не подлежитъ никакому сомнѣнiю. Онъ владѣлъ громадной по своему времени массой знанiй. При всей чувствительности его литературныхъ произведенiй, въ нихъ по мѣстамъ пробивается чрезвычайно зрѣлая мысль. «Исторiя государства россiйскаго» останется навсегда памятникомъ огромнаго ума Карамзина. Въ этомъ отношенiи, т.–е. въ томъ, что касается его умственнаго развитiя, Карамзинъ стоялъ выше многихъ своихъ современниковъ вообще и литераторовъ — безусловно. Тѣмъ неменѣе и съ нимъ повторилась печальная исторiя, къ несчастiю совершенно обыкновенная на Руси. Вопервыхъ отсутствiе среды, которая давала бы возможность развиваться вообще сильнымъ и настойчивымъ характерамъ, повело къ тому, что изъ Карамзина вышелъ человѣкъ слишкомъ мягкiй, неспособный крѣпко бороться съ неблагопрiятными условiями. Оттого онъ такъ и боялся выступать противъ общаго, господствующаго тона, развѣ только въ томъ случаѣ, когда уже оппозицiя ему могла быть совершенно безопасной. Новиковское общество, при всѣхъ огромныхъ средствахъ, какими оно располагало для умственнаго развитiя тѣхъ молодыхъ людей, за приготовленiе которыхъ къ полезной дѣятельности оно принималось, не могло развить въ Карамзинѣ рѣшительнаго характера. При такихъ личностяхъ, какою напримѣръ былъ Новиковъ, Карамзинъ конечно отходилъ на второй планъ, стушовывался и долженъ былъ потому искать опоры для дѣятельности въ чужомъ авторитетѣ; его дѣятельность въ обществѣ разумѣется не могла быть самостоятельной и независимой. А подскочившiя тутъ же событiя, которыя сильно задѣли Карамзина, очевидно отозвались на его характерѣ и имѣли результатомъ своимъ ту робость и нерѣшительность при выраженiи задушевныхъ убѣжденiй, которая проглядываетъ въ важнѣйшихъ его произведенiяхъ. Мало этого, при недостаткѣ характера и при сильныхъ толчкахъ со стороны, онъ скоро пошолъ по той торной дорогѣ, которая такъ обыкновенна для большинства нашихъ дѣятелей. Раннiе удары сокрушили въ немъ энергiю надеждъ, и ослабили рѣшимость, такъ обыкновенную во всякой молодой личности, вести борьбу со зломъ. Карамзинъ скоро состарѣлся душой, убѣжденiями, такъ что онъ оказался въ оппозицiи тому движенiю идей на Руси, представителемъ котораго былъ тогда Сперанскiй. Мы не имѣемъ никакихъ причинъ полагать, что онъ былъ не довольно искрененъ въ своей оппозицiи, хотя нельзя въ нѣкоторой мѣрѣ не допустить и того, что придворная жизнь не прошла для него въ этомъ отношенiи совершенно даромъ. Съ теченiемъ времени на немъ много наслоилось рутины, въ которой онъ вращался почти безысходно. Мы впрочемъ и не обвиняемъ крѣпко за это Карамзина. Есть мѣра, выше которой противодѣйствiе натуры враждебнымъ обстоятельствамъ становится уже невозможнымъ. Но разумѣется у насъ нѣтъ охоты и находить въ этомъ отношенiи въ Карамзинѣ какiя–либо особенныя заслуги. Чтожъ дѣлать, если Карамзинъ не встрѣтилъ ни въ литературномъ мiрѣ, ни во внѣшнихъ обстоятельствахъ пособiя и поддержки своимъ лучшимъ стремленiямъ, когда такая поддержка особенно была нужна, и именно въ первое время его самостоятельной литературной дѣятельности, а когда онъ встрѣтилъ ихъ, тогда ужь поздно было: Карамзинъ неспособенъ былъ уже признать за ними самостоятельность и полезность?

Онъ внесъ новый мотивъ въ нашу литературу — элементъ чувствительности, мотивъ романтизма. Какъ ни чуждъ онъ былъ народному нашему духу, все–таки въ немъ гораздо болѣе было жизненности и общечеловѣчности, чѣмъ въ томъ уродливомъ лжеклассицизмѣ, который былъ господствующимъ до его времени. Обвинять Карамзина за то, что онъ внесъ чуждое, ненацiональное начало въ литературу, значитъ обвинять въ томъ, почему теоретикъ вообще способенъ такъ–сказать незнать дѣйствительность. Разумѣется, когда пробудилась мысль въ обществѣ и оно обратилось къ изученiю народа, среди котораго живетъ и дѣйствуетъ, фальшивый мотивъ смѣнился другимъ, болѣе уже близкимъ къ народному духу; тѣмъ неменѣе, какъ и всякiй прежитой мотивъ, какъ и всякое уклоненiе въ сторону, онъ способствовалъ къ болѣе сознательному усвоенiю новыхъ живительныхъ началъ и къ болѣе живому сознанiю потребности для литературы имѣть корни и получать соки изъ народа. Оттого же, что Карамзинъ внесъ болѣе человѣчный, сравнительно съ предшествовавшимъ, мотивъ въ литературу, онъ нашолъ, или лучше создалъ и болѣе человѣчный языкъ. Для новаго литературнаго движенiя прежнiй классическiй языкъ уже былъ крайне неудобенъ. Правда, и карамзинскiй языкъ вялъ, тяжолъ, болѣе отзывался французскимъ складомъ, чѣмъ русскимъ; но незабудемъ, что вѣдь этотъ языкъ быть–можетъ подготовилъ языкъ Пушкина, Гоголя, Лермонтова.

А что касается до исторiи Карамзина, то нѣтъ сомнѣнiя, его заслуги въ этомъ отношенiи чрезвычайно велики. Она указала примѣръ нравственнаго пониманiя нашей русской исторiи... Написанная чрезвычайно художественно, она возбудила интересъ въ обществѣ, восхищавшемся только походами Карловъ и Людовиковъ. Она пробудила русскую мысль и открыла дорогу къ той основательной разработкѣ нашихъ памятниковъ, которою можемъ уже гордиться въ настоящее время. Всѣ наши лучшiе люди конца первой четверти и начала второй настоящаго столѣтiя своимъ развитiемъ и стремленiемъ къ народному благу обязаны отчасти исторiи Карамзина. Поколѣнiя, предшествовавшiя Карамзину, не завѣщали никакихъ почти плодовъ разработки нашего древняго быта. Поэтому въ исторiи Карамзина, какъ въ трудѣ начатомъ и оконченномъ безъ всякихъ внѣшнихъ пособiй и руководствъ могутъ найтись много ошибокъ, погрѣшностей, примѣровъ невѣрнаго пониманiя хода событiй и т. п. Но вѣдь опять же отъ этихъ–то обстоятельствъ и становится важной историческая заслуга Карамзина: ему приходилось и разработывать исторiю, и писать ее.

Поэтому чрезвычайно справедливо Карамзинымъ начинаютъ новый перiодъ въ русской литературѣ. Что ни говори, а онъ много оказалъ услугъ нашему просвѣщенiю, не столько положительными результатами своей дѣятельности, сколько тѣмъ, что способствовалъ появленiю въ будущемъ лучшихъ, болѣе здоровыхъ началъ въ литературной и ученой дѣятельности. Тонко развитое гражданское чувство конечно можетъ оскорбиться нѣкоторыми сторонами его характера и не ученой дѣятельности. Но кажется намъ, всего справедливѣй въ этомъ обвинять не столько самую личность Карамзина, сколько внѣшнiя обстоятельства.

Но этимъ мы и покончимъ свои сказанья о Карамзинѣ. Мы хотѣли напомнить читателямъ объ одномъ очень видномъ литературномъ нашемъ дѣятелѣ и кстати очень памятномъ времени... Если намъ это удалось, то читатель извинитъ и нѣкоторую длинноту нашей статьи.

---

(1) Пансiонъ Шадена замѣчателенъ по тому времени. Онъ приготовлялъ слушателей для университета, слѣдовательно былъ чѣмъ–то вродѣ нашихъ гимназiй. Основателемъ его былъ докторъ Iоганъ Маттей Шаденъ. Родомъ онъ былъ изъ Пресбурга и слушалъ курсъ въ тюбингенскомъ университетѣ подъ руководствомъ извѣстнаго Христiана Баумейстера. По прiѣздѣ въ Россiю Шаденъ, какъ умный человѣкъ, видѣлъ, что одинъ университетъ ничего не сдѣлаетъ для образованiя цѣлой страны, особенно если не будетъ надлежащей подготовки для молодыхъ людей въ нисшихъ и среднихъ учебныхъ заведенiяхъ. Поэтому–то для примѣра самъ открылъ пансiонъ, въ которомъ между прочимъ обучался Карамзинъ.

(1) «Имѣя доказательства вашего ко мнѣ благорасположенiя, а болѣе всего увѣренный въ вашей любви ко славѣ отечества и русской словесности, беру смѣлость говоритъ вамъ о моемъ положенiи.

«Будучи весьма небогатъ, я издавалъ журналъ съ тѣмъ намѣренiемъ, чтобы принужденною работою пяти или шести лѣтъ купить независимость, возможность работать свободно и писать единственно для славы — однимъ словомъ сочинять русскую исторiю, которая съ нѣкотораго времени занимаетъ всю душу мою. Теперь слабые глаза не дозволяютъ мнѣ трудиться по вечерамъ и принуждаютъ меня отказаться от «Вѣстника». Могу и хочу писать исторiю, которая не требуетъ спѣшной и срочной работы, но еще не имѣю способа жить безъ большой нужды. Съ журналомъ я лишаюсь шести тысячъ рублей доходу. Если вы думаете, милостивый государь, что правительство можетъ имѣть нѣкоторое уваженiе къ человѣку, который способствуетъ успѣхамъ языка и вкуса, заслужилъ лестное благоволенiе россiйской публики, и котораго бездѣлки, напечатанныя на разныхъ языкахъ Европы, удостоились хорошаго отзыва славныхъ иностранныхъ литераторовъ, то нельзя ли при случаѣ доложить императору о моемъ намѣренiи написать исторiю, не варварскую и не постыдную для его царствованiя? Во Францiи, богатой талантами, сдѣлали нѣкогда Мармонтеля исторiографомъ и давали ему пенсiю, хотя онъ и не писалъ исторiи; у насъ въ Россiи, какъ вамъ извѣстно, не много истинныхъ авторовъ. Если галиматья, подъ именемъ «Корифея», печатается на счетъ казны, если переводъ Анахарсиса удостоился вспоможенiя отъ правительства, то для чего же, казалось бы, не поддержать автора, уже извѣстнаго въ Европѣ, трудолюбиваго и пылающаго ревностiю къ славѣ отечества? Хочу не избытка, а только способа прожить пять или шесть лѣтъ, ибо въ это время надѣюсь управиться съ исторiею, и тогда я могъ бы отказаться отъ пенсiи: написанная исторiя и публика не оставили бы меня въ нуждѣ. Смѣю думать, что я трудомъ своимъ заслужилъ бы професорское жалованье, которое предлагали мнѣ дерптскiе кураторы, но вмѣстѣ съ должностью, неблагопрiятною для таланта.

«Сказавъ все и вручивъ вамъ судьбу моего авторства, остаюсь въ ожиданiи вашего снисходительнаго отвѣта. Другого человѣка я не обременилъ бы такою просьбою, но васъ знаю, не боюсь показаться вамъ смѣшнымъ. Вы же нашъ попечитель. Господинъ Чеботаревъ, ректоръ, предложилъ мнѣ быть членомъ московскаго университета: честь которою вамъ обязанъ, и за которую изъявляю искреннюю благодарность. Университетъ оживился. Публичныя лекцiи привлекаютъ многихъ слушателей и безъ сомнѣнiя распространяютъ вкусъ къ наукамъ. (М. 28 сент. 1803 г.)