СТИХОТВОРЕНIЯ Н. НЕКРАСОВА
_____
I
Отчего это такъ у насъ теперь устроилось, что
ни объ одномъ важномъ и знаменательномъ литературномъ явленiи
нельзя въ настоящую минуту начать говорить, непопутавшись
напередъ въ нашихъ печальныхъ литературныхъ дрязгахъ? Вотъ
первый вопросъ, которымъ задается непремѣнно всякiй искреннiй критикъ,
если онъ дѣйствительно искрененъ. И вѣдь
право, чѣмъ явленiе важнѣе
и знаменательнѣе, тѣмъ неизбѣжнѣе
является эта горькая необходимость. Хотѣлось бы прямо
о дѣлѣ говорить, опредѣлить по крайнему
честному разумѣнiю мѣсто и значенiе извѣстнаго литературнаго факта въ ряду другихъ фактовъ, оцѣнить его безотносительное достоинство, — такъ нѣтъ: прежде распутай
паутину, которая соткалась вокругъ факта, и для того чтобы распутать эту паутину, во–первыхъ прежде всего подыми литературную исторiю факта, т. е. раскажи кáкъ фактъ принимался
нашею такъ называемою критикою, — которая право послѣ
Бѣлинскаго утратила уже свой первый шагъ передъ литературою; — разсмотри, почему онъ такъ или
иначе принимался и вовторыхъ подними непремѣнно общiе
вопросы, какъ–будто все что толковано
о нихъ великимъ критикомъ, погибло совершенно безслѣдно. Въ примѣръ того и другого неудобства позвольте привести
вамъ нѣсколько доказательствъ.
Возьмете ли вы явленiя крупныя: ну хоть напримѣръ «Минина» Островскаго (хорошъ онъ или нѣтъ — не объ этомъ покамѣстъ рѣчь), «Мертвый домъ» Ѳ. Достоевскаго (надѣюсь, что редакцiя журнала дозволитъ мнѣ
причислить это явленiе къ числу крупныхъ), «Стихотворенiя Н. Некрасова»; возьмете ли вы явленiя тоже значительныя, хотя менѣе яркiя, какъ произведенiя графа Л. Толстого, начавши говорить о которыхъ
я такъ запутался сразу въ литературные дрязги, что до сихъ
поръ еще высказалъ о самомъ предметѣ разсужденiя, т. е. о
дѣятельности Л. Толстого, только
сжатыя общiя положенiя; возьмете ли вы наконецъ явленiя чисто–художественныя, исключительныя, каковы стихотворенiя любого изъ нашихъ
лирическихъ поэтовъ, — вездѣ одна и таже печальная
исторiя.
Ну кàкъ напримѣръ начать
рѣчь хоть о «Мининѣ» неподнявши
съ одной стороны вопроса о томъ, почему такое глухое молчанiе господствуетъ въ нашей критикѣ объ этой драмѣ? Недовольна критика — прекрасно; что жъ изъ этого? Бѣлинскiй не молчалъ бы, еслибъ онъ былъ недоволенъ, какъ не молчалъ тогда, когда былъ недоволенъ
поэмой Пушкина «Анджело». Почему
спецiалисты дѣла, т. е. глубокiе
знатоки исторiи эпохи междуцарствiя, не сказали до сихъ поръ своего слова, и
почему неспецiалисты могли разразиться только весьма краткою, но вмѣстѣ съ тѣмъ весьма замѣчательною
ерундою? Съ другой стороны, кáкъ вы начнете говорить о «Мининѣ», непредпославши статьѣ нѣсколько тертыхъ и перетертыхъ, вамъ самимъ давно надоѣвшихъ теоретическихъ разсужденiй — не говорю ужь о сущности исторической
драмы, — нѣтъ, о сущности
драмы вообще? Мы вѣдь все, рѣшительно
все перезабыли, чтó по части
искуства вообще ни говорили намъ Бѣлинскiй и немногiе вѣрные его ученики. Наше развитiе — дѣйствительно Сатурнъ, пожирающiй чадъ своихъ, какъ выразился разъ въ своей неблагопристойной статьѣ
прiятель мой «ненужный человѣкъ». Вѣдь вонъ же неспецiалисты дѣла
историческаго, поторопившись съ своей ерундою, поставили въ упрекъ драмѣ то, что
она кончается въ Нижнемъ, гдѣ драма дѣйствительно
и кончается, и не переходитъ въ Москву,
гдѣ начинается уже эпопея, гдѣ великая
личность сливается, несмотря на все свое величiе, съ побѣднымъ торжествомъ громаднаго
земскаго дѣла...
Вотъ вамъ одинъ фактъ изъ крупныхъ; а насчетъ «мелкихъ» — печальной необходимости «попутаться» въ дрязгахъ и перетрясти старые вопросы кажется и разъяснять нечего. Начните напримѣръ говорить о стихотворенiяхъ Фета (я беру это имя какъ наиболѣе оскорбленное и оскорбляемое нашей критикой...): тутъ вопервыхъ надобно кучу сору разворачивать, а вовторыхъ о поэзiи вообще говорить, о ея правахъ на всесторонность, о широтѣ ея захвата и т. п., — говорить однимъ словомъ о вещахъ, которыя критику надоѣли до смерти, да которыя и всѣмъ надоѣли, хотя въ тоже самое время всѣми положительно позабыты.
Довольно съ васъ этихъ двухъ примѣровъ. Я не упомянулъ даже о послѣднемъ романѣ Тургенева, по поводу толковъ о которомъ, пришлось
порядочнымъ людямъ защищать великое и любимое имя отъ сближенiя
съ именемъ г. Кочки–Сохрана
и по поводу котораго чуть ли не придется ратовать даже
(credite, posteri!!!) съ статьею г. П. Кускова, потомучто и эта статья
тоже пожалуй находитъ извѣстный кругъ читателей.
Какъ же не путаница озадачиваетъ бѣднаго критика, лишь только подойдетъ онъ къ знаменательному явленiю? Да что я говорю!
Ему самую знаменательность–то нашихъ литературныхъ
явленiй приходится безпрестанно отстаивать. потомучто — странное вѣдь
это право дѣло! — иностранцы, которые серьозно знакомятся съ русскою литературою, какъ напримѣръ гг. Боденштедтъ
и Вольфсонъ, Мериме и переводчикъ Делаво, исполняются глубокаго къ ней уваженiя, а мы или игнорируемъ ее зато что она не англiйская, какъ игнорируетъ ее «Русскiй Вѣстникъ», для котораго ея явленiя — величины безконечно малыя, или
ничего не видимъ въ ней кромѣ лжи, какъ не видитъ
славянофильство, или просто наконецъ какъ теоретики похериваемъ
ея значенiе наравнѣ съ значенiемъ
литературы вообще, вещи совершенно ненужной въ томъ усовершенствованномъ
мiрѣ гдѣ луна соединится съ землею и гдѣ
Базаровъ будетъ совершенно правъ, восторгаясь «свѣжатинкой».
«Жалобы, вѣчныя
жалобы!.. скажутъ мнѣ навѣрное немногiе мои читатели: — да говорите дескать
дѣло, критикъ.» Я ничего бы
лучшаго не желалъ какъ говорить одно дѣло, говорить
повозможности сжато, хотя невпадая въ
«соблазнительную» ясность (весьма
удачный по моему мнѣнiю терминъ другого моего литературнаго
прiятеля г. Н. Косицы), т. е. немысля за васъ до тла и неотучая васъ отъ этого не всегда прiятнаго, но до сихъ поръ считавшагося
довольно полезнымъ упражненiя. Да
нельзя, рѣшительно нельзя, сами
видите. Путаница — повсюду
путаница.
Путаница эта, изволите видѣть, собственно двухъ родовъ: или это путаница
въ литературныхъ дрязгахъ, ли это путаница въ рутинности
мыслей и фразъ.
Два рода этой путаницы необыкновенно ярко кидаются въ глаза по
отношенiю къ этому большой гласности литературному факту, который называется «Стихотворенiя» Н. Некрасова.
Редакторъ «Времени»,
съ которымъ я говорилъ объ этой назрѣвавшей у меня въ душѣ статьѣ, совѣтовалъ мнѣ поговорить сначала о критическихъ
толкахъ по поводу стихотворенiй любимаго современнаго поэта. Я читалъ эти толки, потомучто до сихъ
поръ сохранилъ наивнѣйшее уваженiе къ россiйской словесности и интересуюсь, нетолько
ей самой, но даже и толками о ней: вотъ
это–то послѣднее собственно и составляетъ впрочемъ
непозволительнѣйшую въ лѣта мои — наивность. Въ толкахъ этихъ сразу почуялись мнѣ два указанные мною
рода путаницы, — но только еще почуялись, пока я читалъ ихъ какъ дилетантъ. Когда
же я принялся за нихъ съ тѣмъ, чтобы изучить ихъ основательно
какъ матерьялъ, два рода путаницы для меня въ нихъ окончательно, наияснѣйшимъ образомъ обозначились. Отъ
одного рода мнѣ стало довольно тяжело, зато отъ другого
весело.
Начну съ послѣдняго. Онъ удивительно
рельефно явился въ «Русскомъ Словѣ», въ статьѣ г. В. К–го. Уморительная
вѣдь право статья! тѣмъ въ особенности уморительная, что она повидимому и прекрасно, и тепло, и съ «заскокомъ» написана, а между тѣмъ въ ней ничего... ровно
ничего нѣтъ кромѣ казенщины да просаковъ. Право такъ; я говорю безъ малѣйшаго
преувеличенiя. Ея молодой (по всей видимости) авторъ только и дѣлаетъ, что излагаетъ собственное сочувствiе
къ народу да рутиннымъ образомъ восторгается сочувствiемъ
къ народу нашего поэта, и съ другой стороны — безпрестанно попадаетъ въ просаки, указывая
на такiя мѣста въ его стихотворенiяхъ, которыя въ глазахъ всякаго серьозно
сочувствующаго и народу и Некрасову человѣка составляютъ просто пятна жолчной
горячки въ поэтическихъ отзывахъ этой высокой, но часто
неумѣренно–раздражительной «музы
мести и печали»... Ну скажите напримѣръ, какому человѣку съ здравымъ... не
говорю смысломъ, это будетъ обидно —
но съ здравымъ чувствомъ придетъ въ голову написать хоть вотъ эти строки
съ слѣдующей за ними выпиской:
«Некрасовъ — говоритъ
юный критикъ — страдаетъ вмѣстѣ съ русскимъ
человѣкомъ, но нисколько не идеализируетъ его. Онъ умѣетъ заставить насъ
сочувствовать его горю, совершенно нерасцвѣчивая его. Онъ глубоко понимаетъ народъ и внѣ всякой идеализацiи становится даже безпощаднымъ въ отношенiи
его и проявленiй его жизни и духа. За
примѣромъ ходить недалеко.
(NB. Какъ кому! позволю себѣ замѣтить.) Мы припомнимъ вамъ одно его стихотворенiе. Вслушайтесь, всмотритесь въ него.»
И засимъ юный критикъ, въ доказательство
вѣроятно того, какъ недалеко ему ходить за примѣрами, выписываетъ несчастное жолчное пятно, подъ
влiянiемъ котораго больной, раздражонный поэтъ взглянулъ на великую эпоху 1812 года, отмѣтивши въ ней
по болѣзненному капризу только исключительный фактъ. Выписавши
цѣликомъ этотъ поэтическiй промахъ («Такъ, служба! самъ
ты въ той войнѣ» и проч. Я
не буду, кромѣ крайнихъ случаевъ,
прибѣгать къ выпискамъ изъ стихотворенiй поэта, почти заученаго читающимъ людомъ), юный
критикъ «въ забвенiи чувствъ» восклицаетъ:
«Вѣдь нешутя морозъ подираетъ по кожѣ, становится страшно отъ этой голой, ужасающей
правды. Вѣдь нельзя отказаться: это
наше (NB: слова эти — курсивомъ
въ подлинникѣ), это наша жизнь, или
покрайней–мѣрѣ одинъ изъ ея заурядно–характерныхъ эпизодовъ. Въ основѣ
этой вещи лежитъ страшное пониманiе русской жизни, пониманiе ея до цинизма, до безпощадности, — и вотъ этимъ–то и дорогъ намъ Некрасовъ. Эта страшная, но жизненная смѣсь звѣрства, удалой
похвальбы этимъ звѣрствомъ и совршенно человѣчнаго чувства жалости, состраданiя, сожалѣнiя — вполнѣ свойственны нашему
сѣрому человѣку. На это стихотворенiе, сколько помнится,
совершенно не было обращено вниманiе нашей критики, а жаль! оно одно изъ самыхъ характерныхъ
произведенiй Некрасова...»
Чтó вы, чтó вы, любезный мой господинъ юный
критикъ! Да вѣдь вы вовсе не туда забрели, куда хотѣли. Вѣдь знаете
что? Вы совсѣмъ забыли, увлекшись, о чемъ это стихотворенiе. Вѣдь оно о «вѣчной памяти
двѣнадцатомъ годѣ», котораго голая правда, та голая правда, къ которой вы проникнуты
такою страстiю, — не въ этомъ
исключительномъ фактѣ, а въ возстанiи великаго народнаго духа, возстанiи, которое своею поэзiею и мощью сглаживаетъ несчастные и отвратительные эпизоды, неизбѣжные къ сожалѣнiю
во всякой народной войнѣ. Припомните–ка гверильясовъ Испанiи, и припомните–ка тоже кстати, что величайшiй поэтъ скорби, Байронъ, не на эти факты указываетъ, рисуя широкими чертами картину возвышенной народной борьбы въ
первой пѣсни своего «Гарольда», —
онъ, безпощаднѣйшiй
конечно поболѣе Некрасова ко всему, даже къ своей
Англiи, онъ, ненавистникъ
всякаго насилiя. Да припомните–ка еще когда самъ поэтъ иногда въ своемъ превосходномъ стихотворенiи, здоровомъ и могучемъ стихотворенiи «На Волгѣ»,
рисуетъ съ любовью и широкими чертами картину другого, хотя
по смыслу менѣе великаго возстанiя народнаго духа, — севастопольскаго возстанiя. Вѣдь вы явно увлеклись до «забвѣнiя чувствъ» Устиньки
([1]).
Вѣдь вы просто вообразили, что стихотворенiе взято изъ эпохи Стеньки Разина. Тамъ
точно были бы умѣстны (употребляю ваши, безъ отношенiя къ этому стихотворенiю прекрасныя выраженiя) «эта странная, но жизненная смѣсь
звѣрства, удалой похвальбы этимъ звѣрствомъ» и проч. А тутъ и удалой похвальбы–то нѣтъ, а есть одна безнравственная
похвальба. Вѣдь одностороннее представленiе событiя, представленiе, лишающее событiе
его настоящей, то–есть общей правды, то–есть поэтической и исторической правды, можетъ быть прощено больному и раздражонному человѣку, а не поэту. Вы Байрона–то, Байрона–то
скорбнаго и раздражоннаго припомните, припомните эту дивную
смѣсь негодованiя на насилiе
и любви къ великому, жолчи на Англiю
и возвратовъ любви къ ней, къ ея величiю, — которая властительно царствуетъ надъ вашей душою, когда читаете «Гарольда». И не жалѣйте вы пожалуйста, что
не оцѣнила критика этого стихотворенiя Некрасова, а пожалѣйте лучше, что больной
поэтъ не исключилъ нѣсколько жолчныхъ пятенъ изъ ряда своихъ высокихъ созданiй. И не этимъ дорогъ нам Некрасовъ, т. е. не
такимъ безпощаднымъ отношенiемъ къ дѣйствительности.