___
Поэтъ скорбей и страданiй того поколѣнiя, которое поэтически–буйстовало и вмѣстѣ стенало съ Полежаевымъ, которое думало застыть въ гордости отчаянiя
съ Лермонтовымъ и между тѣмъ дошло только до поворотной грани къ комизму въ
лицѣ его Печорина, поэтъ отпѣлъ ему грустную
и искреннюю панихиду въ своемъ посланiи къ «Друзьямъ»:
Мы въ жизнь вошли съ прекраснымъ упованьемъ,
Мы въ жизнь вошли съ неробкою душой,
Съ желаньемъ истины, добра желаньемъ,
Съ любовью, съ поэтической мечтой,
И съ жизнью рано мы въ борьбу вступили
И юныхъ силъ мы въ битвѣ не щадили...
Но мы вокругъ не встрѣтили участья
И лучшiя надежды и мечты,
Какъ листья средь осенняго ненастья,
Попадали и сухи и желты.
И грустно мы остались между нами,
Сплетяся дружно голыми вѣтвями.
И на кладбище стали мы похожи:
Мы много чувствъ, и образовъ, и думъ
Въ душѣ глубоко погребли. И что
же?
Упрекъ ли сердцу скажетъ дерзкiй умъ?
Къ чему упрекъ? Смиренье въ душу
вложимъ
И въ ней затворимся — безъ жолчи, если можемъ!..
Сопоставьте съ этой дышащей искренностью панихидою лермонтовскую «думу», и вы поразитесь очевидною разницей
результатовъ, добытыхъ, очевидно
страданiями, тѣмъ и другимъ
поэтомъ. Разумѣется о сопоставленiи по отношенiю къ формѣ, тутъ не можетъ быть и рѣчи: свистящiй какъ бичь и стальной стихъ Лермонтова, энергическая
сжатость его формъ, выпуклость его поэтической манеры, нейдутъ въ паралель съ небрежною формою поэта «моноголовъ», но дѣло не въ сравненiи ихъ талантовъ... Поэтъ «монологовъ» самъ лучше другихъ сознавалъ
силу и могучесть Лермонтова; самъ онъ говорилъ о немъ разъ:
Нѣтъ!.. есть поэтъ
Хоть онъ и офицеръ армейскiй...
Сила въ томъ, что въ лермонтовской «думѣ», столь безпощадной въ отношенiи къ тому поколѣнiю, которое бичуя воспѣвалъ онъ въ ней, въ
поколѣнiи, которое приравнялъ
онъ къ «плоду до времени созрѣлому», которое пройдетъ
Не бросивши вѣкамъ ни мысли плодовитой,
Ни генiемъ зачатаго плода;
въ этихъ «дубовыхъ листахъ», «оторвавшихся отъ вѣтки родимой», въ
поколѣнiи, котораго прахъ
Со строгостью судьи и гражданина
Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ,
Насмѣшкой горькою обманутаго сына
Надъ промотавшимся отцомъ...
Сила въ томъ, говорю я, что въ этой безпощадной, мрачно–иронической «думѣ» гораздо больше гордости и самообольщенiя, чѣмъ въ панихидѣ поэта «монологовъ» по безплодной борьбѣ и погибшимъ надеждамъ своего поколѣнiя... Ну чтожъ?.. какъ
будто говоритъ Лермонтовъ: да! мы
таковы, да! въ насъ
И радость и горе и все такъ ничтожно...
да! мы сознали мелочность и ничтожность
нашей радости и горя... но въ этомъ сознанiи — наша сила,
и мы гордимся этою силою. Пусть грядущее наше и «пусто и темно», пускай безвременно состарились
мы «подъ бременемъ страданья и сомнѣнья», нужды нѣтъ! Мы купили опытомъ
жизни холодъ самообладанiя.
И вотъ, вслѣдствiе такого нравственнаго процеса, является
у поэта образъ Печорина, котораго комическiя стороны едва ли и самому ему были ясны, и
который долго дѣйствовалъ обаятельно на другихъ.
Какъ задатки комическаго въ образѣ Печорина, задатки обозначавшiеся рѣзко какъ
только этотъ образъ наивно повторился въ Тамаринѣ, такъ
и обаятельныя, могущественно дѣйствовавшiя на его воображенiе черты его — несомнѣнны. Разсмотрѣть
тѣ и другiя, дѣло далеко
не безполезное, даже и въ настоящую минуту...
Но обаятельныя стороны печоринскаго образа,
какъ типа человѣка хищнаго, въ противуположность
человѣку смирному, представителя тревожныхъ
началъ «необъятныхъ силъ» по его
собственному выраженiю — въ
связи съ тѣмъ же самымъ русскимъ романтизмомъ, о которомъ
уже говорилъ я. Вѣдь когда обаятеленъ Печоринъ?.. Неужели тогда, когда онъ боится
обнять Максима Максимыча и вообще фарситъ великосвѣтскостью... Иначе будетъ обаятеленъ и Тамаринъ, когда
онъ фарситъ передъ степными помѣщиками тѣмъ, что
завтракаетъ по утрамъ вмѣсто того, чтобы чай пить. Печоринъ влекъ насъ всѣхъ неотразимо и до сихъ поръ еще
можетъ увлекать, и вѣроятно всегда будетъ увлекать
тѣмъ чтó въ немъ есть физiологически
нашего, а именно — броженiемъ необъятныхъ силъ съ одной стороны и соединенiемъ съ этимъ вмѣстѣ сѣверной сдержанности черезъ
присутствiе въ себѣ почти демонскаго холода самообладанiя. Вѣдь можетъ–быть, этотъ какъ женщина нервный господинъ
способенъ былъ бы умирать съ холоднымъ спокойствiемъ Стеньки
Разина въ ужаснѣйшихъ мукахъ. Отвратительныя и смѣшныя
стороны Печорина, въ немъ нѣчто напускное, нѣчто миражное, какъ вообще вся
наша великосвѣтсткость... основы же его характера
трагичны, пожалуй страшны, но никакъ
уже не смѣшны... Какъ онъ ни изъѣденъ анализомъ
и какъ ни безпощаденъ онъ въ своемъ критическомъ отрицанiи, звѣрство Мцыри прорывается въ рыданiяхъ
по уѣхавшей Вѣрѣ; чуются люди иной титанической
эпохи, готовые играть жизнiю при
всяком удобномъ и неудобномъ случаѣ, затѣмъ
ли, чтобы оставить по себѣ страничку въ исторiи, или просто такъ,
изъ удали, въ его похожденiяхъ
съ контробандисткой и въ его фаталистической игрѣ, которою
кончается романъ... Вотъ этими–то
своими сторонами Печоринъ нетолько былъ героемъ своего времени, но едва ли не одинъ изъ нашихъ органическихъ типовъ героическаго.
О законности этого типа въ нашей литературѣ, о законности столь же несомнѣнной, какъ
и законность другого нашего типа, типа смирнаго человѣка, я поднимаю вопросъ довольно часто, но, съ опасностью наскучить читателямъ, долженъ
поднять его еще неразъ: въ отношенiи
же къ Лермонтову и къ его представленiю о героическомъ онъ
неизбѣженъ.
Около десяти лѣтъ, литература наша
ведетъ и глухую и открытую, и болѣзненную и здоровую
борьбу съ этимъ хищнымъ типомъ, съ легкой руки Ивана Петровича
Бѣлкина.
Но Иванъ Петровичъ Бѣлкинъ былъ человѣкъ себѣ
на умѣ, несмотря на свою кажущуюся простоту; онъ отшатнулся отъ мрачнаго и сосредоточеннаго Сильвiо, засвидѣтельствовавъ только, что вотъ дескать какой странный человѣкъ мнѣ встрѣтился. Мы пошли дальше. Мы заподозрили въ самихъ
себѣ и стало–быть въ нашихъ герояхъ начала тревоги
и страстности, мы начали обвинять ихъ въ неискренности, въ «приподнятости»
и «подогрѣтости» чувствъ, не подозрѣвая того, что сами готовы
впасть въ другого рода неискренность, въ нѣкоторую
мономанiю искренности.
Быть искреннымъ! Да!
Искренность дѣйствительно слово огромной важности,
но подвергая критикѣ все, должно и самое это
слово, т. е. понятiе, замыкающееся
въ словѣ, подвергнуть критикѣ.
Есть люди, которые весьма искренно не
понимаютъ Шекспира и весьма искренно въ этомъ сознаются; знавалъ
я даже такихъ, которые веьма искренно ругали Шекспира и
ругали тѣхъ, которые по ихъ мнѣнiю неискренно восторгались Шекспиромъ. Знавалъ
я также одну барыню, изъ очень эмансипированныхъ, которая помѣшалась на искренности и все сердилась на людей, что они ее преслѣдуютъ за искренность. Дѣлая величайшiя несообразности
и даже мерзости, эта барыня надоѣдала всѣмъ
до смерти повторяемымъ ею на каждомъ шагу восклицанiемъ
Марьи Андреевны Островскаго: «зачѣмъ въ людяхъ такъ
мало правды?» Чтожъ, вѣдь
она въ самомъ дѣлѣ была очень искрення! Она
очень искренно, несмотря на свою эмансипацiю, бранилась съ своими горничными, искренно метала икру, т. е. выбрасывала передъ другими весь
душевный соръ, какой наносило ей вѣтромъ въ голову
или сердце, если сердце у нея было, —
именно вѣтромъ, потомучто своихъ собственныхъ
мысли или чувства у нея никогда не зарождалось; — но
при всей этой искренности внѣшнихъ отправленiй, она была въ высшей степени фальшива, чуть
ли не фальшивѣе другой барыни, которой огоньки фонариковъ, озарявшихъ мизерныя алейки сада лѣтнихъ маскарадовъ, представлялись мерцающими звѣздочками, которая закатывала глаза подъ лобъ, и
несмотря на глубочайшее невѣжество, говорила въ тонѣ
героинь Марлинскаго.
Впрочемъ обѣ барыни были одинаково постыдно невѣжественны, равно какъ и тѣ господа, отъ которыхъ
мнѣ часто случалось слышать искреннюю хулу на Шекспира.
Виноватъ, — впрочемъ въ господахъ
можно было различить нѣсколько степеней невѣжества:
1) невѣжество «заматорѣвшее во днехъ», невѣжество русскаго помѣщика,
2) невѣжество молодое, невѣжество, примѣрно, бойкаго свѣтскаго
юноши; 3) дубовое и дерзкое невѣжество школьника, всегда готоваго утвердительно или отрицательно эрготировать
о вопросѣ: An non spiritus exustunt, школьника воспитавшагося
въ безплодной дiалектической словобитнѣ и нестряхнувшаго
съ себя чувства злобы, развиваемаго тяжолымъ гнетомъ бурсы; 4) окаменѣлое, опрагматизованное
до поклоненiя себѣ, ученое
невѣжество спецiалиста, который
искренно считаетъ все вздоромъ, кромѣ предмета, который онъ удостоилъ избрать, и 5) невѣжество умное, но лѣнивое, рѣшившееся на всю жизнь остаться невѣжествомъ и
знающее къ несчастiю, что оно умно.
Все это, говорю я вамъ, очень искренно, будетъ не понимать многаго
и очень искренно заподозритъ въ другихъ сочувствiе ко многому.
Должно еще сказать, что во многихъ подозрѣнiяхъ своихъ оно окажется совершенно право. Вѣдь
нѣтъ ничего хуже фальшивой впечатлительности, и нѣтъ
ничего вреднѣе, ибо ничто неспособно такъ поддержать
застоя понятiй, какъ фальшивая впечатлительность. Разбирая душевный хламъ свой, каждый
изъ насъ можетъ убѣдиться, что множество дурныхъ и
постыдныхъ, т. е. ложныхъ душевныхъ движенiй, держится въ насъ за извѣстные типы, къ
которымъ мы приковались за извѣстныя наносныя, а не
родившiяся въ насъ впечатлѣнiя, на которыя мы приучили сперва нѣсколько насильственно, а потомъ уже очень легко и свободно отзываться струны этого
диковиннаго, безконечно сложнаго и вмѣстѣ цѣльнаго
инструмента, называемаго душою человѣческою.
Когда–то покойный К. С. Аксаковъ, анализируя характеръ
Ивана Грознаго, высказалъ въ этомъ анализѣ затаенную
вражду свою и цѣлаго направленiя,
къ которому принадлежалъ онъ, вражду къ художеству, художественной способности, красотѣ. Онъ отнесъ грознаго вѣнценосца къ числу художественныхъ
натуръ, которыми правда жизни уразумѣвается только
черезъ образъ, въ который она облекается и только по степени
того, прекрасенъ ли и эфектенъ ли образъ или нѣтъ. Признаюсь вамъ откровенно, что эта мысль, высказанная притомъ съ замѣчательною ясностью и съ кажущеюся
глубиною, еще и прежде меня долго мучила, но болѣе или менѣе превращалась всегда въ одинъ
и тотъ же результатъ, т. е. въ то, что всѣмъ, а не одной категорiи людей правда дается
красотою, образомъ, что разумѣнiе истины обусловлено художественною способностью, въ каждомъ изъ насъ болѣе или менѣе существующею. Бываетъ только красота истинная и красота фальшивая, но отзывъ на правду пробуждается въ нашей душѣ непремѣнно
красотою. Красота одна можетъ воплотить правду и такое воплощенiе сообщаетъ намъ живую увѣренность «въ
бытiи, свойствахъ и дѣйствiяхъ» правды. Голая
мысль, добытая однимъ мозговымъ процесомъ, однимъ логическимъ путемъ, т. е. выведенная изъ однихъ только
отрицанiй, остается для насъ всегда
чѣмъ–то чуждымъ.
Истинная истина намъ не доказывается, а проповѣдуется, что тѣмъ
разумѣется, которые «могутъ
прiяти», истина бываетъ очевидна
съ перваго же раза и дается не почастно, а всецѣло, какъ вообще все, что ни дается душѣ
человѣческой, дается не почастно,
а всецѣло, или вовсе не дается. Почастно и путемъ доказательствъ могутъ входить въ меня только
математическiя истины, отъ которыхъ
мнѣ ни тепло ни холодно. За логическiй выводъ мы не пожертвуемъ жизнью, ни
даже благосостоянiемъ, а если и
пожертвуемъ, то пожертвуемъ не собственно за него, а за подкладку живыхъ душевныхъ образованiй, съ которыми онъ связанъ, за правду собственной
натуры или за смутное предчувствiе живого будущаго образа, которому логическiй выводъ отворяетъ
почтительно двери.
Впечатлѣнiя и созерцанiя наши держатся за типы, сложившiеся въ нашемъ душевномъ мiрѣ, и все дѣло въ томъ, кàкъ сложились эти типы, когда, изъ чего, и наконецъ точно ли они сложились
и образовали живые органическiе образы или засорили душу, какъ наносные пласты?.. Однимъ словомъ, дѣло въ томъ: 1) вѣримъ
ли мы въ эти типы или готовыя данныя души, или 2) не вѣримъ, но, восхищаясь ими (сознательно или безсознательно — это тоже очень важно) хотимъ въ
нихъ вѣрить, или 3) не вѣря
въ нихъ и даже не чувствуя никакого особаго къ нимъ влеченiя, укореняемъ ихъ въ душѣ по причинамъ совершенно внѣшнимъ
и уже не естественно, искуственно, а
напротивъ насильственно заставляемъ себя на нихъ отзываться.
Крѣпость простого, неразложоннаго
типа, и здоровая красота его, въ
особенности когда мы возьмемъ его въ противуположенiи съ
тою безцвѣтностью, какую представляютъ типы вторичныхъ
и третичныхъ, но во всякомъ случаѣ искуственныхъ образованiй, населяющихъ голову многихъ, весьма впрочемъ образованныхъ господъ, —
эти–то прекрасныя качества типа цѣльнаго, выигрывающiя въ особенности отъ противуположенiя, и могутъ вовлечь въ наше время въ
искушенiе всякую живую натуру. Живая
натура познается потому, какъ она воспринимаетъ правду: черезъ посредство логическихъ выводовъ или черезъ посредство
типовъ. Любовь къ типамъ и стремленiе
къ нимъ, есть стремленiе къ жизни
и къ живучему и отвращенiе отъ мертвечины, гнили и застоя, жизненныхъ или логическихъ. Гоголь приходилъ въ глубокое отчаянiе
отъ того, что нигдѣ не видалъ прекраснаго, т. е. цѣльнаго
человѣка, и погибъ в безплодномъ стремленiи отыскать прекраснаго человѣка. Не
зная гдѣ его искать (ибо малороссъ Гоголь не зналъ
великой Россiи, пора уже это сказать
прямо), онъ сталъ по частямъ собирать прекраснаго человѣка
изъ осколковъ тѣхъ же кумировъ формализма, которые
разбилъ онъ громами своего негодующаго смѣха. Вышли
образы безличные, сухiе, непривлекательные, почти что служащiе оправданiемъ великорусскому мошенничеству
Ерша Ершовича или друга нашего Павла Иваныча Чичикова.
Дѣло въ томъ, что процесъ исканiя въ себѣ и въ жизни простого и непосредственнаго завелъ
насъ на первый разъ въ неминуемую односторонность. За простое
и непосредственное, за чисто–типовое, мы на первый разъ приняли тѣ свойства души, которыя сами по себѣ суть отрицательныя а не положительныя.
Первый прiемъ нашей эпохи въ этомъ дѣлѣ
былъ прiемъ чисто–механическiй.
Въ литературахъ западныхъ, вслѣдствiе работы анализа надъ утонченными и искуственными феноменами
въ организацiи человѣческой души,
вслѣдствiе необходимаго затѣмъ пресыщенiя всѣмъ искуственнымъ и даже всѣмъ цивилизованнымъ, явилось стремленiе къ непосредственному, непочатому, свѣжему и органически–цѣльному. Существенное въ таковыхъ
стремленiяхъ одного изъ великихъ поэтовъ нашей эпохи, Занда, равно какъ и нѣкоторыхъ
другихъ западныхъ писателей, (а въ числѣ ихъ есть
люди столь замѣчательные, какъ авторъ «Деревенскихъ расказовъ» Ауэрбахъ) — было именно это стремленiе, порожденное анализомъ съ одной стороны и пресыщенiемъ съ другой.
Тоже самое стремленiе, по закону отраженiя, которому мы подверглись съ петровской реформы, вдвинувшей насъ хоть и напряжонно, но
естественно въ кругъ общечеловѣческой жизни, явилось
и въ нашей литературѣ. Покрайней–мѣрѣ
несомнѣнно таково происхожденiе той школы описателей
простого, непосредственнаго быта, которой
замѣчательнѣйшимъ представителемъ былъ Григоровичъ.
Не внутреннимъ, но внѣшнимъ, чисто–рефлективнымъ процесомъ порождены
даже самыя даровитыя произведенiя этой школы «Деревня», «Антонъ Горемыка». Всѣ они не болѣе какъ мозаика,
составная работа. Какъ–будто
даровитый, но заѣзжiй изъ
чужихъ краевъ путешественникъ подмѣчаетъ въ нихъ особенныя черты любопытнаго
ему быта, записываетъ въ памятную книжку странныя для него
слова и оригинальные обороты рѣчи, и складываетъ потомъ
съ большимъ тщанiемъ и вкусомъ свою мозаическую, минiатюрную картинку. Картинка эта принимаетъ необходимо идилическiй характеръ...
Но кромѣ этого чисто–механическаго
процеса, въ насъ совершался еще процесъ органическiй, процесъ, который
очеркомъ обозначилъ свои грани — въ нашемъ величайшемъ, единственно полномъ представителѣ художественномъ, Пушкинѣ; процесъ борьбы скудной, еще не воздѣланной почвы съ громадными и воспрiимчивыми силами.
Исходною точкою этого процеса была наша критическая, анализирующая и повѣряющая жизнь способность.
Эту способность мы довели однако до крайности.
Всѣ люди, сколько–нибудь мыслящiе, знаютъ
вѣроятно по личнымъ опытамъ, что первый врагъ нашъ
въ дѣлѣ воспринятiя впечатлѣнiй, это мы сами, это — наше я. Оно становится между нами
и великимъ смысломъ жизни, не даетъ намъ ни удержать, ни даже уловить его, набрасывая на все
внѣшнее колоритъ различныхъ душевныхъ нашихъ состоянiй, или, что еще хуже того и что часто бывало
вѣроятно съ каждымъ изъ насъ, не даетъ ни о чемъ думать, кромѣ самого себя, примѣшивая
ко всему новому ржавчину, часто ядовитую, стараго и прожитаго. Или наконецъ, что тоже нерѣдко бывало вѣроятно со многими, кто только добросовѣстно въ самомъ себѣ рылся и
добросовѣстно готовъ обнаружить результаты этой работы, это
я заставляетъ при воспринятiи впечатлѣнiя болѣе думать о значенiи воспринимающаго, чѣмъ о значенiи вопринимаемаго. Другими, болѣе нецеремонными словами
говоря, часто мы ловили и ловимъ самихъ себя при извѣстныхъ
впечатлѣнiяхъ, на дѣлѣ
такъ–сказать совершенно актерскомъ: всегда
какъ–то позируешь, если не передъ
мухами какъ зандовскiй Орасъ, то
передъ самимъ собою, т. е. передъ тѣмъ я, которое
судитъ другого себя, т. е. позирующаго, любуется красотою его позъ
и сравниваетъ съ позировкою другихъ индивидуумовъ. Вотъ
тутъ–то, вслѣдствiе такого сличенiя и зарождаются различныя
отношенiя къ собственной позировкѣ. Если поза, принятая мною, позирующимъ, по сличенiи представится мнѣ, судящему, не мнѣ принадлежащею, а заимствованною
или даже (что надобно отличать) во
мнѣ самомъ созданною искуственно, вытащенною изъ стараго
запаса и насильственно повторенною, тогда образуется къ
этой позѣ отрицательное и просто даже насмѣшливое отношенiе. Критическимъ назвать это отношенiе еще нельзя — ибо оно не свободное, а родилось изъ чувства самосохраненiя (сохраненiя собственной личности) стало–быть по необходимости есть состоянiе необходимой обороны противъ упрека въ заимствованiи или въ повторенiи.
Оборонительное положенiе берется даже часто въ прокъ, въ запасъ на будущее время: ампутацiя, нѣсколько конечно болезненная, вытерпливается героически — и избѣгая
всѣми мѣрами обличенiй въ подражанiи, мы готовы довести себя до состоянiя нуля, чистой
tabula rasa, стушеваться, говоря словомъ сентиментальнаго
натурализма. Въ сущности же, это
есть нечто иное какъ оборонительное положенiе, т. е. новая, если не красивая, то покрайней–мѣрѣ прочная поза, принятая
въ конечное обезпеченiе своей личности.
Этотъ процесъ столь обыкновененъ, что совершается
даже и во внутреннемъ мiрѣ лицъ,
которыя вовсе незанимаются душевнымъ рудокопствомъ. Какое
бываетъ напримѣръ первое отношенiе благоразумнаго
большинства людей или собственно того, что можетъ быть названо
умственно–нравственнымъ мѣщанствомъ, ко всему новому или ко всему вообще неежедневному, необычному во внѣшней или внутренней жизни? (я неговорю о толпѣ или о верхахъ, но
о моральномъ и общественномъ мѣщанствѣ). Непремѣнно
недовѣрчивость, т. е. желанiе видѣть единственно невыгодныя
стороны всего новаго. А почему? потому–что мѣщанство боится всего болѣе подвергнуть свое statu quo опасности разрушенiя или опасности, для многихъ еще бóльшей — осмѣянiя. Первый прiемъ всего новаго всегда таковъ
и вездѣ таковъ: это есть страхъ за личность и за все, что съ личностью тѣсно связано, общее
свойство человѣческой натуры, вслѣдствiе котораго преслѣдовали галилеевъ и смѣялись надъ
колумбами и вслѣдствiе котораго точно также все, мало–мальски галилеевское или колумбовское, въ нашей душѣ возникающее, принимается
мѣщанскою стороною души съ недовѣрчивостью и подозрительностью. Такъ какъ, въ большей части случаевъ, мѣщанство (общественное или наше
внутреннее) оказывается въ подозрительности своей правѣе
дикаго энтузiазма, который именно
только въ одно новое и небывалое вѣритъ, одному новому
и небывалому служитъ; такъ какъ большая часть галилеевскаго
и колумбовскаго, возникающаго въ нашей душѣ, оказывается воздушными замками морганы, то
оправданное недовѣрiе становится для человѣка
неглупаго просто догматомъ, точкою отправленiя. Бѣда только въ томъ, что точку отправленiя многiе въ наше время такъ–сказать останавливаютъ, считаютъ за конечную цѣль и это называютъ критическимъ
отношенiемъ, когда съ нея, какъ съ исходной точки только–что начинается
настоящее, совершенно свободное критическое отношенiе нашего я къ самому себѣ.
Я посмѣялся, положимъ, надъ извѣстнаго рода впечатлѣнiемъ, ибо увидалъ, что оно мною или занято
безъ отдачи у другихъ, его переживавшихъ, или подогрѣто изъ стараго моего душевнаго запаса. Посмѣялся, значитъ отрѣшился
отъ него. Хорошо! Какое же отношенiе къ извѣстному внѣшнему или внутреннему явленiю поставилъ я въ душѣ на мѣсто того, которое отсѣчено анатомическимъ инструментомъ? Пустого пространства быть между душой и жизнью не можетъ, — деревяшка возможна въ моральномъ мiрѣ
еще менѣе. Что–нибудь да я
поставилъ. Чтоже именно?..
Возьмемъ какой–нибудь фактъ внутренней
жизни, — оно будетъ виднѣе.
Положимъ, я заподозрилъ в себѣ
и заподозрилъ совершенно основательно романтическое чувство любви или лучше сказать
чувство любви въ его романтическихъ формахъ, съ романтическими
движенiями. Беру поле всѣмъ
доступное «идѣже нѣсть ни мужескъ полъ, ни женскiй, ни iудей, ни еллинъ.» Найдется
ли кто, на кого бы именно то чтò
называется романтическимъ въ этомъ чувствѣ, не
дѣйствовало когда–нибудь; скажу болѣе, на кого бы оно совершенно
утратило свои дѣйствiя.
Всякiй чувствующiй
человѣкъ нашей эпохи понималъ же хотя разъ, какъ напримѣръ
сладко — больно тревожить себя цѣлый день обаянiемъ страстной и манящей женской рѣчи,
слышанной наканунѣ, какъ отрадно быть больнымъ
нравственной лихорадкой, какъ хорошо, мучительно–хорошо
Шептать и повѣрять былыя выраженья
Рѣчей моихъ съ тобой, исполненныхъ
смущенья,
Искать хотя одной загадочной черты
Въ словахъ, которыя произносила ты.
Какъ можно доходить до того, чтобы
...въ опьяненiи, наперекоръ уму
Завѣтнымъ именемъ будить ночную тьму...
чтò такое однимъ словомъ
Блаженство ночь не спать и днемъ бродить во снѣ...
и тому подобныя душевныя настройства.
Романтическое впечатлѣнiе заподозрѣно. Прекрасно! Романтическое чувство признано
зашедшимъ откуда–то, или блюдомъ
изъ подогрѣтыхъ отсадковъ. Еще лучше! Значитъ, названiе
впечатлѣнiя признано на правдивомъ судѣ незаконнымъ. А что–то вѣдь было однако? Недобросовѣстно же сказать, что
ничего не было! А какъ только мы назвали это странное что–то какимъ–нибудь именемъ, такъ и отнесли къ извѣстному роду и приковали къ извѣстному
типу.
Назовемъ ли мы впечатлѣнiе просто
кипѣнiемъ крови, т. е. одну физическую сторону впечатлѣнiя признаемъ имѣющею права на имя, а
всю романтическую его оболочку — незаконною, фальшивою, или назовемъ это именемъ
моральной симпатiи, или именемъ
сентиментальнаго баловства: въ томъ, и
другомъ, и третьемъ случаѣ мы стараемся дать настоящее
имя впечатлѣнiю или чувству, вмѣсто
того, которое мы нашли фальшивымъ.
Такъ у Писемскаго въ «Бракѣ по
страсти», чувство Мари Ступицыной къ Хазарову (не Хазарова къ ней, ибо тутъ ни на какое
чувство и не посягалось) изъ романтическаго разжаловано
въ чувственность на половину, въ баловство на другую, — равно какъ романтическимъ чувствованiямъ m–me Мамиловой дано ихъ настоящее
имя, имя баловства, нравственнаго
сладострастiя, которому только робость
и нѣкоторая вялость натуры мѣшаютъ перейти въ сладострастiе настоящее.
Такъ съ большою злостью и злостью честною, если
не съ искуствомъ, въ повѣсти Крестовскаго «Фразы», сведена съ романтическихъ ходуль, объяснена, растолкована, обличена въ ея эфектныхъ позахъ и ея эфектныхъ чувствахъ женская
натура, представляющая собою крайнюю степень типа, къ которому принадлежитъ m–me Мамилова. Но тутъ же мы и попадаемъ на различiе
разоблаченiя. Кто скажетъ, чтобы анализъ Писемскаго былъ несправедливъ? Я покрайней–мѣрѣ не скажу
этого въ отношенiи къ m–me Мамиловой, хоть многiе и сердились, даже печатно, за это лицо на автора «Брака по страсти».
Странно между тѣмъ, что никто не
сердился на автора повѣсти «Фразы». Я же лично разсердился, конечно не
на разоблаченiе лица эмансипированной барыни, а за недостатокъ глубины и за грубую рѣзкость разоблаченiя. Стоитъ только сличить два этихъ образа: «m–me Мамилову» и героиню повѣсти «Фразы», чтобы понять — какое неизмѣримое различiе
лежитъ между свободнымъ художествомъ, которое на все имѣетъ
право, и между произведенiями, къ которымъ относится извѣстный эпиграфъ indignatio fecit versum, которыя будучи порожденiемъ однихъ только
«Ума холодныхъ наблюденiй
И сердца горестныхъ замѣтъ,»
имеютъ странное свойство сердить за то, на
что они нападаютъ совершенно законно. Замѣтьте между
прочимъ, что г. Крестовскiй знаетъ свѣтъ и свѣтскихъ женщинъ, умѣетъ говорить ихъ языкомъ, описывать
ихъ обстановку, а Писемскiй вовсе
въ этомъ несиленъ, но что до этого за дѣло? Психологическая правда и сила художественной концепцiи, соединенныя съ глубиною взгляда на
человѣческую натуру вообще, даютъ художнику право
на смѣлые очерки безъ красокъ, и съ другой стороны
извиняютъ даже малевку того, чтó
въ создаваемыхъ имъ образахъ есть слишкомъ частное, если
эти образы не частными своими сторонами входятъ въ созданiе.
Но на что имѣетъ право художество, т. е. воплощенiе
мысли, на то не все имѣетъ право.
Голый анализъ еще не господинъ, а такой же рабъ, какъ безразличный синтезъ. Анализъ только
разбиваетъ ложь, только лишаетъ моральное явленiе незаконно принадлежащаго ему имени.
Анализъ сèрдитъ, и сердитъ справедливо, когда явленiю разоблаченному имъ, т. е. лишонному незаконнаго имени, придаетъ первое попавшееся, ибо тогда
онъ становится неправъ въ свою очередь. Лучше сказать, голый анализъ сéрдитъ потому, что самъ сердится, ибо сердятся на явленiе до тѣхъ поръ только, пока не
опредѣлятъ ему въ душѣ мѣста и не назовутъ его по имени. За симъ его казнятъ, оправдываютъ или
оставляютъ въ сторонѣ, смотря по тому, какое его имя: старая ли ложь, и притомъ злая ли ложь, или глупая и
пустая ложь, или новая правда.
Повѣсть «Фразы» разсердила лично меня когда–то, именно тѣмъ, что она сама сердится
и бьетъ сплеча во что нипопало.
Авторъ казнитъ афектацiю чувства, безнравственность ощущенiй, называющихъ себя тонкими и особенными, и
чтоже противупоставляетъ этому? Деревяную ограниченность
чувства, мѣщанскую добродѣтель, узенькiя понятьица губернскаго или вообще
условнаго курятника. Такимъ образомъ онъ рубитъ сплеча нетолько
мишурную одежду, т. е. фразы, но и живое тѣло, т. е. тревожное, страстное начало жизни, безъ котораго
жизнь обратилась бы въ губернскiй муравейникъ.
Не таково истинное художество. Своимъ
правдивымъ отношенiемъ къ фальши жизни,
оно не сèрдитъ, а «обращаетъ его внутрь души», выражаясь
словами Гамлета.
Скажу еще болѣе. Истинное художество
даже не дѣйствуетъ прямо на то, что повидимому казнитъ. Въ этомъ заключается его высокая безполезность. Однимъ очень умнымъ человѣкомъ, по
поводу «Доходнаго мѣста», Островскаго, высказано было, что Кукушкины, Юсовы и Бѣлогубовы, которые будутъ
сидѣть въ театрѣ въ представленiе пьесы (а представленiя–то
между–прочимъ по неизвѣстнымъ причинамъ до сихъ поръ
еще не воспослѣдовало), вынесутъ изъ представленiя правила для жизни, т. е. они взглядъ на жизнь Юсова и
заботы Кукушкиной о воспитанiи дочерей и о домашнемъ порядкѣ
примутъ вовсе не съ комической стороны, а за настоящее дѣло. Замѣчанiе въ высочайшей степени
вѣрное, въ отношенiи ко всякому
произведенiю, имѣющему плоть
и кровь. Сколько настоящихъ Кукушкиныхъ весьма наивно не
узнали себя въ лицѣ комедiи, и
сколько настоящихъ Юсовыхъ сочувствовали глубинѣ юсовскаго мiросозерцанiя насчетъ колеса фортуны.
Оскорбляются за разоблаченiе «всякой неправды» не тѣ, въ комъ неправда «весьма застарѣла», по выраженiю старика–Посошкова. Наши подъячiе (я еще это помню),
сами подъ гитару пѣвали остроумные и злые куплеты бывалаго времени
насчетъ взяточничества, тотчасъ же вслѣдъ за романсомъ «Подъ вечеръ осенью ненастной» и подмигивали
даже такъ плутовски, что радовались какъ–будто этому остроумiю въ полномъ убѣжденiи, что дескать, «толкуй
себѣ, толкуй, а ужь это изпоконъ–вѣка заведено: не нами началось, не нами и кончится.» Это отношенiе обличаемыхъ къ обличенiю, съ нѣсколько аристофановскою свободою прiема, выразилъ Островскiй въ первоначальномъ заключенiи своей
первой комедiи, въ обращенiи Лазаря Елизарыча къ публикѣ. Эту
же черту Крыловъ обозначилъ въ своемъ мѣткомъ стихѣ:
А Васька слушаетъ, да ѣстъ...
Только совѣтъ, который даетъ онъ
повару, полезенъ для повара, но
неотучитъ Ваську отъ лакомаго куска, равно какъ и то, что Гоголь называетъ «страхомъ идущаго
вдали закона», весьма мало измѣнитъ нравственную сущность
Антона Антоновича Сквозника–Дмухановскаго... ибо все это есть только голое отрицанiе
извѣстнаго нравственнаго факта, только снятiе съ него фальшиваго имени безъ заклейменiя
его именемъ настоящимъ, такимъ именемъ,
подъ которымъ бы онъ въ душѣ получилъ опредѣленное мѣсто
въ числѣ фактовъ, или совершенно незаконныхъ, по душевному, внутреннему, а не внѣшнему, только извнѣ
пришедшему убѣжденiю, или
законныхъ въ основахъ, но не законныхъ въ приложенiяхъ къ даннымъ обстоятельствамъ. Пустого
мѣста въ душѣ оставить нельзя. Посадить на него
вмѣсто факта пугало — не значитъ уничтожить фактъ, но заставитъ его только на время притвориться несуществующимъ. Живой фактъ вытѣсняется изъ души только живымъ же фактомъ, т. е. фактомъ, составляющимъ для души убѣжденiе
и сочувствiе.
Обращаясь къ тому за что я стою, и что
я называю романтическимъ в мiрѣ нашей души, я скажу тоже самое. Литература пустилась
отправлять обязанность повара, а впродолженiи его проповѣдей, романтическiй Васька слушалъ да ѣлъ. Обличители
отнимали обглоданный кусокъ, но Васька кралъ другой, можетъ быть по той простой причинѣ, что
Васька ѣсть хотѣлъ, а пищу ему не давали, т. е. что
силы чувствовали себя «необъятными». Ктó говоритъ, что котъ Васька — котъ нравственный
и хорошо дѣлалъ, что кралъ; ктó говоритъ, что Печоринъ, «чувствуя въ себѣ силы необъятныя, занимался
спецiально «высасываньемъ аромата
свѣжей, благоухающей души», что
Арбенинъ сдѣлался картежникомъ потому только, что
Чиновъ я не хотѣлъ, а славы не
добился,
что Веретьевъ тургеневскаго «Затишья» съ его даровитостью пьянствовалъ, шатался
и безобразничалъ, что Хорьковъ запилъ навѣкъ, а Тюфякъ умеръ отъ запоя; ктó говоритъ, что они правы? — но не на нихъ же однихъ взложить всю вину безумной растраты
силъ даромъ, растраты на мелочи или даже на зло... Изъ всѣхъ этихъ романтиковъ, такъ
или иначе себя сгубившихъ, такъ или иначе попавшихъ въ бездны — одинъ только Любимъ Торцовъ, несмотря
на безумную трату данныхъ ему силъ, не сдѣлался котомъ–Васькой; для него одного, «воровство», т. е. вообще нарушенiе порядка природнаго
и общественнаго, не стало чѣмъ–то
нормальнымъ, чѣмъ стало оно и для Арбенина и для Печорина, и для Владимiра Дубровскаго, и поэтому–то онъ въ своемъ родѣ
совершенно правъ, говоря: «Любимъ
Торцовъ пьяница, а лучше васъ всѣхъ... Всѣ другiе —
общественные отщепенцы, которые отъ совершенно законныхъ
точекъ отправленiя, отъ исканiя простора своей силѣ пошли въ беззаконiе или въ ложь. Трагическое въ нихъ конечно
принадлежитъ не имъ, а тѣмъ силамъ, которыя они въ себѣ носятъ и безумно тратятъ, или нелѣпо извращаютъ, но во всякомъ
случаѣ, оно есть истинно–трагическое. Едвали даже не приходится сознаться, что
всѣ «необъятныя» силы нашего
духа покамѣстъ выражались въ типѣ, одно изъ
самыхъ яркихъ отраженiй котораго выражаетъ собою лермонтовскiй Печоринъ.
Вглядитесь во всѣ выраженiя этого
типа, отъ образовъ созданныхъ Пушкинымъ до генiальныхъ начинанiй Лермонтова, до лицъ постоянно мучившихъ и едвали еще переставшихъ мучить
Тургенева, отъ гордой, вольнолюбивой, и вмѣстѣ «какъ птичка, беззаботной», и вмѣстѣ восточно–эгоистической и ревнивой натуры Алеко, до
того демонски–унылаго и зловѣщаго блеска, которымъ окружилъ Тургеневъ фигуру своего Василья Лучинова; вглядитесь въ этотъ же типъ, захваченный
художниками въ болѣе простыхъ, общественныхъ отношенiяхъ, какъ напримѣръ Островскимъ — Любимъ Торцовъ и Петръ Ильичъ, или
Писемскимъ его «Тюфякъ», вы убѣдитесь, что въ этотъ типъ вошли наши лучшiе
соки, наши положительныя качества, наши
высшiя стихiи,
и въ артистически–тонкую, мирскую
жажду наслажденiя пушкинскаго Жуана, и
въ критическую послѣдовательность печоринскаго цинизма, и
въ холодное, сѣверное самообладанiе при бѣшенной южной страстности Василья Лучинова, и въ «прожиганiе
жизни» Веретьева, и въ загулъ Любима
Торцова. Только стихiи эти находятся
въ состоянiи необузданномъ. Ихъ «турманомъ кружитъ», говоря языкомъ драмъ
Островскаго, и происходитъ это отъ того, что, какъ замѣчаетъ Бородкинъ, «основательности нѣтъ...» къ жизни, т. е. въ
жизни у нихъ не было и нѣтъ, почти всегда по независящимъ
отъ нихъ причинамъ, основъ, держась
за которыя крѣпко какъ центръ, онѣ сiяли бы какъ наши блестящiя типовыя достоинства.
Морально запуганные крайними послѣдствiями логической мысли, ставшей въ разрѣзъ
съ дѣйствительностью, и въ почвѣ ненаходя ей
отвѣта, мы впадали и въ унынiе
и даже въ глубокое отчаянiе, мы
скорбно стенали съ поэтомъ монологовъ:
Отъ старыхъ истинъ я отрекся правды ради,
Для призраковъ давно я заперъ дверь;
Листъ за листомъ я рвалъ завѣтныя тетради
И все, и все изорвано теперь...
и въ сознанiи собственнаго безсилiя на борьбу, говорили съ нимъ же, нашимъ искреннѣйшимъ исповѣдникомъ идеализма:
Я долженъ надъ своимъ безсилiемъ смѣяться
И видѣть вкругъ себя безсилiе людей;
и дѣйствительно или смѣялись надъ собою съ Тургеневымъ
судорожнымъ смѣхомъ «Гамлета щигровскаго уѣзда», издѣвались съ нимъ же болѣзненно надъ «Дневникомъ лишняго человѣка...» Но
именно Тургеневъ, который хотѣлъ быть искреннимъ въ
казни несостоятельной личности передъ судомъ жизни и дѣйствительности, писатель наиболѣе добросовѣстный изо всѣхъ
осужденныхъ какимъ–то роковымъ проклятiемъ
добиваться отъ самихъ себя искренности, разоблачавшiй самъ для себя и на глазахъ своихъ читателей и поклонниковъ
различные искуственно–сложившiеся
идеалы, занимавшiе въ душахъ людей
современнаго ему по развитiю поколѣнiя незаконное мѣсто, — Тургеневъ
самъ между тѣмъ борьба, и борьба болѣзненная. Слѣды этой борьбы поэта, безпощадно
разоблачавшаго, напримѣръ въ грубыхъ чертахъ своего «Бреттера», одну сторону Печорина, и во множествѣ другихъ своихъ произведенiй иныя фальшивыя стороны обаятельнаго образа, видны на всей его дѣятельности, чѣмъ
можетъ быть онъ намъ всѣмъ и дорогъ въ особенности.
Когда утомленный горькимъ и тяжолымъ обличенiемъ несостоятельности личности, Тургеневъ, отдаваясь душою всѣмъ вѣянiямъ, бросился искать успокоенiя въ простомъ, органически–типовомъ, непосредственномъ, онъ нежданно удивилъ
въ ту пору всѣхъ идилическими изображенiями Хоря и
Калиныча, но въ тоже самое время, —
и это фактъ въ высшей степени знаменательный, — старый
обаятельный типъ вновь поднялся у нашего поэта блистательнымъ очеркомъ лица Василья
Лучинова, въ повѣсти «Три
портрета», къ немалому оскорбленiю
исключительныхъ поклонниковъ смирнаго типа, сразу же назвавшихъ
Василья Лучинова «гнилымъ человѣкомъ.» А что ни говорите о безнравственности Василья Лучинова, но несомнѣнно, что въ этомъ образѣ
есть поэзiя, есть обаянiе. Эта поэзiя, это обаянiе, въ
которыхъ не виноваты ни Тургеневъ, ни мы, ему сочувствовавшiе нѣкоторымъ
образомъ, это обаянiе даже сильнѣе
и значительнѣе обаянiя лермонтовскаго Печорина, какъ у самого Лермонтова его недоконченный,
но вѣчно мучившiй его Арбенинъ или Арбеньевъ, поэтичнѣе и обаятельнѣе холоднаго и часто мелочного
Печорина. Развѣнчать обаятельныя стороны этого типа, столь долго мучившаго Лермонтова и все наше поколѣнiе, Тургеневъ пытался нѣсколько
разъ и почти всегда, стремясь къ логической послѣдовательности
въ мысли, измѣнялъ ей въ создаваемомъ имъ образѣ... То хотѣлъ онъ развѣнчать въ этомъ типѣ сторону
безумной страсти или увлеченiй и безграничной любви къ жизни, соединенныхъ съ какою–то отважною безпечностью
и вѣрою въ минуту и создавалъ Веретьева въ «Затишьѣ», придумывая и сочиняя достойное наказанiе
его безплодному существованiю — и
чтоже? безплодное существованiе
точно являлось безплоднымъ, но созданное поэтомъ лицо, въ минуты страстныхъ своихъ увлеченiй, увлекало невольно, оставалось обаятельнымъ, не теряло своего поэтическаго колорита. Безнравственность
Василья Лучинова вы, разумѣется моральнымъ судомъ, казнили, но то грозное, то страстное до безумiя и вмѣстѣ
владѣющее собою до рефлексiи, чтó въ немъ являлось, ни художникъ
не развѣнчивалъ, ни вы развѣнчать не могли и
внутри вашей души никакъ не могли согласиться съ Аксаковымъ, назвавшимъ
Василья Лучинова гнилымъ человѣкомъ. Василiй Лучиновъ, пожалуй не только–что гнилъ, — онъ гнусенъ, но сила его, эта страстность почти что
южная, соединенная съ сѣвернымъ владѣнiемъ собою, эта пламенность рефлексiи, или рефлексiя
пламенности, есть типовая особенность.
Типовую же особенность вы не сдвинете въ душѣ вашей съ мѣста, если таковое она въ ней занимаетъ, однимъ
логическимъ судомъ надъ нею; докажите что она нетиповая
особенность, или лучше сказать докажите, т. е. покажите, что она не въ такомъ видѣ составляетъ типовую особенность
и тогда вы ее уничтожите. До тѣхъ же поръ, вы тщетно будете бороться съ ея обаятельными, т. е. жизненными
сторонами. Таковъ законъ вѣчнаго существованiя типовъ и въ особенности этого типа. Василью
Лучинову Тургенева я придаю особенную важность, потомучто
въ этомъ лицѣ старый типъ донъ–Жуана, Ловласа и т. д. принялъ впервые наши русскiя, оригинальныя формы, формы нашего русскаго XVIII вѣка.
Но донъ–жуановское или ловласовское начало
неисчерпываетъ еще всего содержанiя типа, съ которымъ литература вступала въ открытую, добросовѣстную, но наивно–слабую борьбу.
Тургеневъ вздумалъ на глазахъ же читателей помѣряться съ
отраженiемъ типа въ образѣ Рудина. Если уже въ беззаботномъ прожигателѣ жизни Веретьевѣ, или въ развратномъ и холодномъ Васильѣ Лучиновѣ
есть стороны неотразимо увлекающiя, обаятельныя, то тѣмъ болѣе онѣ должны быть въ «Рудинѣ», человѣкѣ
исполненномъ если не убѣжденiй, то
всей предрасположенности къ убѣжденiямъ, человѣкѣ, по даннымъ натуры
котораго можно заключить, что жизнь его должна совсѣмъ
не тѣмъ кончиться, чѣмъ кончается она въ эпилогѣ
повѣсти, хотя эпилогъ и выходитъ апотеозой Рудина. Къ повѣсти «Рудинъ» у меня, каюсь въ этомъ, есть особенная слабость, и именно вотъ
за что. Въ ней, въ этой повѣсти, совершается передъ глазами читателей явленiе
наивно–искреннее и совершенно особенное. Художникъ, начавши критическимъ отношенiемъ къ создаваемому имъ лицу, видимо
путается въ этомъ критическомъ отношенiи, самъ не знаетъ что ему дѣлать съ своимъ анатомическимъ
ножомъ и наконецъ, увлеченный порывомъ искренняго сочувствiя, снова возводитъ въ апотеозу въ эпилогѣ
то, къ чему онъ пытался отнестись критически въ расказѣ. И нельзя даже подумать, чтобы критика
была ловкимъ подходомъ къ апотеозѣ: такъ быстро и
прямо совершается передъ глазами читателя поворотъ. Такъ
послѣ прочтенiя эпилога становится ясно, что все, кромѣ эпилога, до той минуты, когда Рудинъ, стоящiй вечеромъ у окна и заключающiй свою бесѣду, свою проповѣдь
легендою о скандинавскомъ царѣ, напоминаетъ манеры, прiемы и цѣлый образъ одного изъ
любимѣйшихъ людей нашего поколѣнiя, покойнаго Грановскаго, что кромѣ
этого, говорю я, все остальное сдѣлано, а не рождено, сдѣлано искуственно, хоть и несовсѣмъ искусно, вымучено
изъ души насильственно... Тутъ однимъ словомъ обнаруживается
въ отношенiяхъ художника къ создаваемому имъ типу, да вмѣстѣ съ тѣмъ и въ отношенiяхъ тѣхъ изъ насъ, кто только подобросовѣстнѣе, замѣчательная путаница... Что
такое Рудинъ въ повѣсти? фразеръ, —
но откуда же у фразера сила, дѣйствующая на
глубокую натуру Натальи и на чистую, юношески–благородную натуру Басистова? человѣкъ
слабый и безхарактерный, «куцый» по
выраженiю Пигасова, — но отчего
же Пигасовъ такъ радъ тому, что разъ подмѣтилъ его
куцымъ и отчего Лежневъ, знающiй
его вдоль и поперегъ боится его влiянiя
на другихъ? Отчего благородный малый Волынскiй такъ «скорбенъ головой» при своемъ благородствѣ и отчего его судьба, по предсказанiю положительнаго Лежнева, быть подъ башмакомъ у Натальи? чтó за несчастiе въ нашей литературѣ
добрымъ и благороднымъ малымъ! Или они тѣни, или ихъ бьютъ. Право такъ.
Въ литературѣ у насъ или лучше сказать на сценѣ (ибо это вещь болѣе сценическая, чѣмъ
литературная) есть комедiя, пользовавшаяся и пользующаяся доселѣ большимъ успѣхомъ. По поводу этой комедiи, послѣ перваго ея представленiя
мнѣ случилось выдержать долгiй и серьозный споръ съ
однимъ изъ искреннѣйшихъ моихъ друзей на счетъ въ ней выведеннаго типа. Въ комедiи, авторъ
повидимому имѣлъ задачею анализировать и казнить лицо одного изъ отверженниковъ
и отщепенцевъ общества, Ферагусовъ и Монриво, поколику Ферагусы и Монриво, смягченные
и разжиженные, являются въ нашей жизни.
Несмотря на видимую казнь, всякому чуется въ комедiи скрытое симпатическое или ужь покрайней–мѣрѣ
далеко несвободное отношенiе казнящаго къ казнимому. И это, по сознанiю
самого спорившаго со мной прiятеля, происходило
не отъ игры актера, — игра казалась намъ довольно слабою
и мы оба хотѣли бы видѣть въ этой роли покойнаго Мочалова и оба были
убѣждены, что смѣшной и до дикости странный, какъ свѣтскiй человѣкъ, въ первомъ актѣ, онъ былъ бы недостигаемо
великъ въ двухъ остальныхъ... Между тѣмъ и въ бѣдномъ
изображенiи, которое мы видѣли, была извѣстная поэзiя и его окружала
извѣстнаго рода ореола.
Въ казнимомъ всякимъ моральнымъ судомъ отщепенцѣ общественномъ
были обательныя стороны, способныя прельстить и увлечь: симпатическое или покрайней–мѣрѣ
весьма несвободное отношенiе къ нему автора проглядывало
и въ явномъ старанiи, съ которымъ
выставлялись блестящiя свойства его натуры, и въ подчиненiи его моральной силѣ
всего окружающаго и въ томъ, что честный человѣкъ, благородный малый, безъуспѣшно
съ нимъ борющiйся, представленъ
какимъ–то идiотомъ и поставленъ
хоть и разъ правда, но разъ несмываемый, разъ неизгладимый, поставленъ нето что
въ комическое, въ безвыходно–срамное
положенiе и наконецъ въ заключительныхъ словахъ общественнаго
отщепенца, словахъ, которыя почти
что мирятъ съ нимъ и въ которыхъ слышится не самоуниженiе, а скорѣе вѣра его въ себя, въ
свои обаятельныя стороны.
Прiятель мой возставалъ противъ всѣхъ
этихъ предположенiй, прибѣгая
болѣе къ аргументамъ ad hominem, какъ наиболѣе
дѣйствительнымъ въ словесномъ спорѣ, т. е. самаго меня укоряя какъ всегда
въ отсутствiи прочныхъ нравственныхъ убѣжденiй. Я же собственно ничего не сдѣлалъ
иного, какъ добросовѣстно и смѣло назвалъ по
имени то чувство или то впечатлѣнiе, которое какъ онъ, так и я испытывали
равно, съ тѣмъ различiемъ, что онъ противъ впечатлѣнiя принималъ
оборонительное положенiе, а я давалъ
впечатлѣнiю полную въ себѣ волю.
Прiятеля моего гораздо болѣе убѣдили
немногiя слова одной прямой, правдивой
и вовсе не эманципированной женщины, чѣмъ вся наша
длинная бесѣда на зеленомъ диванѣ одного московскаго клуба и я это совершенно
понимаю. Что же въ самомъ дѣлѣ, женская–то душа не человѣческая
что ли въ дѣлѣ вопросовъ о сочувствiяхъ? Вѣдь только Сабакевичъ, да и то
въ юридическомъ казусѣ почелъ нужнымъ замѣнить имя:
«Елисавета Воробей», именемъ «Елисаветъ
Воробей», чтобы придать существу, носящему
это имя, ревижскiй характеръ, — но вѣдь область моральныхъ сочувствiй не область юридическихъ вопросовъ.
На сколько мое отступленiе ведетъ къ
дѣлу, предоставляю рѣшить читателямъ. Дѣло же все главнѣйшимъ образомъ въ томъ, что пока извѣстныя стороны какого–либо
типа не перешли въ область комическаго, до тѣхъ поръ
вы тщетно станете бороться въ душѣ вашей съ извѣстнаго рода сочувствiемъ къ нимъ. Комизмъ есть единственная
смерть для типа или лучше сказать для извѣстныхъ его сторонъ, — но надобно, чтобы комизмъ былъ
нисколько не насильственный, ибо мало–мальски
онъ насильственъ — онъ цѣли своей не достигаетъ... Тамаринъ напримѣръ убилъ внѣшнiя стороны Печорина, но зато рельефно
оттѣнилъ его внутреннiя. Батмановъ
Писемскаго — эта грубая, но
все–таки живая, художническая малевка, или его же болѣе удачный образъ Бахтiарова
въ «Тюфякѣ» — цѣли
своей не достигли, можетъ–быть именно
потому, что художникъ, то малюя, то рисуя ихъ, предполагалъ себѣ
извѣстную цѣль, вступалъ съ ними въ борьбу съ
самаго начала. «Меричъ» Островскаго, этотъ замоскворѣцкiй франтъ, съ претензiями на Чайльдъ–Гарольда, лицо блѣдное, но полно очерченное, убиваетъ только
мелочныя стороны Печорина. Наконецъ лица, съ которыми ведетъ наивнѣйшую борьбу Тургеневъ, или бьютъ мимо цѣли, какъ «Бреттеръ» или дразнятъ обаятельными
сторонами типа какъ Веретьевъ, или наконецъ поднимаютъ типъ
до патетическаго въ «Рудинѣ» —
представляющемъ другую его сторону. Въ этомъ лицѣ
захвачены глубоко и стремленiя и самыя формы, колоритъ стремленiй цѣлой эпохи
нашего развитiя, эпохи могущественнаго
влiянiя философiи, которая только на своей родинѣ
въ Германiи, да у насъ пускала такiе глубокiе, жизненные
корни, съ тѣмъ различiемъ, что въ Германiи постоянно, и стало–быть органически, а у насъ, благодаря независящимъ отъ
нея, философiи,
обстоятельствамъ, порывами. Вслѣдствiе того, что ей удавалось дѣйствовать
только порывами, и вслѣдствiе
особенности русскаго ума, широко и смѣло захватывающаго
мысль въ конечныхъ ея результатахъ, она быстро переходила
у насъ въ практическое примѣненiе, быстро сообщала колоритъ, особенный
отливъ эпохамъ умственной жизни. Русская сметливость подсказывала
нетолько такой высокой натурѣ, какъ напримѣръ
натура Бѣлинскаго, конечные результаты гегелизма, она даже генiально–безхарактернаго
самоучку Полевого ставила сознанiемъ выше Кузена, изъ котораго почерпалъ онъ когда–то
всю свою премудрость, а главное дѣло, что мысль, разъ сознанная, получала тотчасъ же практическое примѣненiе. Всякое вѣянiе переходило такъ–сказать въ религiю, т. е. въ связанное, цѣльное бытiе идеала и дѣйствительности, мысли
и жизни. Въ этомъ наша сила, но
въ этомъ же, повторяю опять и повторю вѣроятно еще
нѣсколько разъ, наша слабость. Книги
для насъ не просто книги, предметы изученiя или развлеченiя: книги
переходили и переходятъ у насъ непосредственно въ жизнь, въ
плоть и кровь, измѣняли и измѣняютъ часто всю
сущность нашего нравственнаго мiра... Поэтому–то самому всякое идеальное вѣянiе, переходя у насъ непосредственно въ нѣчто реальное, сообщало доселѣ умственнымъ эпохамъ нашего развитiя особый цвѣтъ и запахъ. По этому–то самому во всемъ отсталомъ нашего отечества и развито такое
безсознательное отвращенiе къ мысли, болѣзнь
мысле–боязни; но слѣпая отсталость, нравственное и умственное мѣщанство не видятъ по ограниченности
своей, что стараясь мѣшать мысли въ ея органической
дѣятельности и заставляя ее такимъ образомъ вторгаться и дѣйствовать
порывами, они сами были виною того, что
мысль ломаетъ, сокрушаетъ факты вмѣсто того, чтобы распредѣлять и отстранять ихъ съ подобающею терпимостью.
Мысль, вторгаясь всегда порывомъ, дѣйствуетъ и дѣйствовала въ насъ мучительно и болѣзненно... Опять обращусь я къ единственному истолкованiю тайнъ жизни, къ поэзiи, и укажу вамъ на дикiе результаты бурныхъ и слѣпыхъ стихiйныхъ
вѣянiй романтизма въ поэзiи, въ натурѣ Полежаева; на страшную
и холодно–безпощадную послѣдовательность Лермонтова; на мучительныя «Думы» самородка Кольцова, такъ разрушительно
подѣйствовавшiя на натуру и жизнь нашего высокаго
народнаго лирика; на глубокую религiозность
поэзiи Тютчева, на скорбные стоны
поэта, которые невольно цитуешь безпрестанно, какъ только заговоришь о дѣйствiи
мысли на жизнь:
И ночь и мракъ! какъ все томительно пустынно!
Безсонный дождь стучитъ въ мое окно,
Блуждаетъ лучъ свѣчи, мѣняясь
съ тѣнью длинной,
И на сердцѣ печально и темно.
Былые сны! душѣ разстаться съ вами
больно;
Еще ловлю я призраки вдали,
Еще желанiе въ груди кипитъ невольно!
Но жизнь и мысль убили сны мои...
Мысль, мысль! какъ
страшно мнѣ теперь твое движенье,
Страшна твоя тяжолая борьба,
Грознѣй небесныхъ бурь несешь ты разрушенье,
Неумолима какъ сама судьба!
Ты миръ невинности давно во мнѣ сломила,
Меня навѣкъ въ броженье вовлекла,
За вѣрой вѣру ты въ душѣ моей сгубила,
Вчерашнiй свѣтъ мнѣ тьмою
назвала.
Въ этомъ глубокомъ, искреннемъ и безъискуственномъ
стонѣ задушевная исповѣдь цѣлой эпохи, стонъ
цѣлаго поколѣнiя... Въ
былые, блаженные дни юности, оно, это беззавѣтно отдававшееся мысли поколѣнiе, толкуя какъ кружокъ «Гамлета щигровскаго уѣзда» о вѣчномъ
солнцѣ духа «переходя in's
Unendliche» съ Гете и сливаясь съ жизнiю des absoluten Geistes, ликовало, торжествовало
младенчески, трепетало отъ восторга въ сознанiи, что жизнь есть великое таинство... «Было время — говорило оно тогда
устами Бѣлинскаго, одного изъ высшихъ и генiальнѣйшихъ своихъ представителей, относясь
съ озлобленiемъ и ожесточенiемъ
неофитизма къ XVIII вѣку, своему
великому предшественнику, котораго оно еще не понимало въ
чаду упоенiя символами и мистерiями, — было время, когда думали, что конечная цѣль человѣческой жизни есть счастiе. Твердили о суетности, непрочности и непостоянствѣ всего подлуннаго и взапуски
спѣшили жить, пока жилось и наслаждаться жизнiю во что бы то ни стало. Разумѣется
всякiй по своему понималъ и толковалъ счастiе жизни, но всѣ были согласны въ
томъ, что оно состоитъ въ наслажденiи. Законы, совѣсть, нравственная свобода человѣческая, всѣ
отношенiя общественныя почитались не инымъ чѣмъ, какъ вещами, необходимыми для связи
политическаго тѣла, но въ самихъ себѣ пустыми
и ничтожными. Молились въ храмахъ и кощунствовали въ бесѣдахъ; заключали брачные контракты, совершали
брачные обряды и предавались всѣмъ неистовствамъ сладострастiя, знали вслѣдствiе вѣковыхъ опытовъ, что люди не
звѣри, что ихъ должны соединять религiя и законы, знали это хорошо и принаровили
религiозныя и гражданскiя понятiя къ своимъ понятiямъ о жизни и счастiи: высочайшимъ и лучшимъ идеаломъ общественнаго
зданiя почиталось то политическое общество, котораго условiя и основанiя клонились къ тому, чтобы люди не мѣшали
людямъ веселиться. Это была религiя XVIII вѣка. Одинъ изъ лучшихъ
людей этого вѣка сказалъ:
Жизнь есть небесъ мгновенный даръ;
Устрой ее себѣ къ покою,
И съ чистою твоей душою
Благословляй судебъ ударъ
..............................
..............................
Пой, ѣшь и веселись, сосѣдъ!
На свѣтѣ жить намъ время срочно;
Веселье то лишь непорочно
Раскаянья за коимъ нѣтъ.
«Это была еще самая высочайшая нравственность: самые лучшiе люди того времени не могли
возвыситься до высшаго идеала иной. Но вдругъ все измѣнилось: философовъ, пустившихъ въ оборотъ это
понятiе, начали называть, говоря любимымъ словомъ барона Брамбеуса, надувателями
человѣческаго рода. Явились новые надуватели — нѣмецкiе философы, къ которымъ по справедливости вышерѣченный мужъ питаетъ
ужасную антипатiю, которыхъ нѣкогда
такъ прекрасно отшлифовалъ г. Масальскiй, въ превосходной своей повѣсти: донъ–Кихотъ XIX вѣка — этомъ истинномъ chef d'oeuvre русской
литературы, и которыхъ наконецъ недавно убила наповалъ «Библiотека для Чтенiя». Эти новые надуватели съ удивительною
наглостiю и шарлатанствомъ начали проповѣдывать самыя
безнравственныя правила, вслѣдствiе коихъ цѣль бытiя человѣческаго
состоитъ будто бы не въ счастiи, не
въ наслажденiяхъ земными благами, а
въ полномъ сознанiи своего человѣческаго достоинства, въ гармоническомъ проявленiи сокровищъ
своего духа. Но этимъ не кончилась дерзость жалкихъ вольнодумцевъ: они стали еще утверждать, что будто
только жизнь, исполненная безкорыстныхъ порывовъ къ добру, исполненная лишенiй и страданiй, можетъ назваться жизнiю человѣческою, а всякая другая, есть большее или меньшее приближенье къ жизни животной. Нѣкоторые поэты стали дѣйствовать какъ будто бы
по согласiю съ сими злонамѣренными философами и распространять
разныя вредныя идеи, какъ–то: что человѣкъ непремѣнно долженъ выразить хоть какую–нибудь человѣческую сторону своего человѣческаго
бытiя, если не всѣ, т. е. или
дѣйствовать практически на пользу общества, если онъ
стоитъ на важной ступени онаго, безъ всякаго побужденiя къ личному вознагражденiю, или отдать всего себя знанiю для самого
знанiя, а не для денегъ и чиновъ; или посвятить себя наслажденiю искуствомъ, въ качествѣ любителя, не для свѣтскаго
образованiя какъ прежде, а для того, что искуство (будто бы) есть одно изъ звѣньевъ, соединяющихъ
землю съ небомъ, или посвятить себя ему въ качествѣ
дѣйствователя, если чувствуетъ на это призванiе свыше, но не признанiе кармана, или любить другую душу, чтобы каждая изъ земныхъ душъ имѣла право сказать:
Я все земное совершила:
Я на землѣ любила и жила,
или наконецъ просто имѣтъ какой–нибудь
высшiй человѣческiй интересъ
въ жизни, только не наслажденье, не
объяденiе земными благами. Потомъ
на помощь этимъ философамъ пришли историки, которые стали
и теорiями и фактами доказывать, что
будто не только каждый человѣкъ въ частности, но и
весь родъ человѣческiй стремится къ какому–то высшему проявленiю и развитiю человѣческаго совершенства; но
зато и катаетъ же ихъ, озорниковъ, почтенный
баронъ Брамбеусъ! Я, съ своей стороны, право незнаю ктó правъ: прежнiе ли французскiе философы или нынѣшнiе нѣмецкiе; который лучше:
XVIII или XIX вѣкъ; но
знаю, что между тѣми и другими, между
тѣмъ и другимъ, большая разница во многихъ отношенiяхъ...» (Сочин. В. Бѣлинскаго томъ I, стр. 382).
Философскiя вѣрованiя были истинно вѣрованiя, переходили въ жизнь, в плоть и кровь. Нужды нѣтъ, что дѣло кончилось
извѣстнымъ изображенiемъ змѣя, кусающаго свой собственный хвостъ, нужды
нѣтъ, что въ концѣ концовъ,
идеализмъ XIX вѣка, гордо
возстававшiй на XVIII вѣкъ, сошолся съ нимъ въ послѣднихъ результатахъ. Дѣло не въ результатахъ, дѣло
въ процесѣ, который приводитъ къ результатамъ, какъ сказалъ одинъ изъ великихъ учителей
XIX вѣка въ своей феноменологiи...
И вотъ почему всѣ, и здоровыя, и болѣзненныя попытки наши насмѣяться надъ нашимъ
броженiемъ, окончательно побѣдить
обаятельный типъ слагавшiйся передъ нами, типъ, который въ лицѣ Печорина
сознаетъ въ себѣ «силы необъятныя», разтрачиваемыя имъ на мелочи, типъ
сильнаго страстнаго человѣка, оказались тщетными. Комизмомъ мы убили только фальшивыя, условныя
его стороны.
Еще болѣе оказались мыльными пузырями попытки наши замѣнить
этотъ типъ другимъ, выдвинуть на его мѣсто типъ положительно–дѣятельный. Увы! дальше героевъ, недослуживающихъ четырнадцати
лѣтъ и пяти мѣсяцевъ до пряжки, мы пока неходили. Положительно–дѣятельный типъ только–что опозоренъ и промахомъ великаго Гоголя въ его Констанжогло
и промахомъ даровитаго Писемскаго въ героѣ его «Тысяча
душъ», и повѣстями г. Дружинина, съ его докторами Армгольдами и другими господами, дѣйствующими благородно и ревностно въ какихъ–то никому невѣдомыхъ областяхъ и окончательно наповалъ
убитъ этотъ типъ Штольцомъ, идеаломъ г. Гончарова.
Путемъ анализа и разоблаченiя мы добрались
пожалуй до того, что героическаго нѣтъ уже въ душѣ
и въ жизни: что кажется героическимъ, то
въ сущности — тамаринское или даже хлестаковское. Но странно, что никто не потрудился
спросить себя, какого именно героическаго нѣтъ больше
въ душѣ и въ натурѣ, и въ какой натурѣ
его нѣтъ?.. Предпочли нѣкоторые или стоять за
героическое уже осмѣянное (и замѣчательно, что за героическое стояли господа, болѣе
наклонные къ практически–юридическимъ толкамъ въ литературѣ), — или стоять за натуру.
Не обратили вниманiя на обстоятельство
весьма простое. Со временъ Петра великаго народная натура
примѣривала на себя выдѣланныя формы героическаго,
выдѣланныя не ею. Кафтанъ оказывался то узокъ, то коротокъ: нашлась горсть людей, которые кое–какъ его напялили, и они стали преважно въ немъ расхаживать. Гоголь
сказалъ всѣмъ, что они щеголяютъ въ чужомъ кафтанѣ, и этотъ кафтанъ сидитъ на нихъ, какъ
на коровѣ сѣдло, да ужь и затасканъ такъ, что на него смотрѣть скверно. Изъ
этого слѣдовало только то, что нуженъ другой кафтанъ
по мѣркѣ толщины и роста, а вовсе не то, чтобы совсѣмъ остатья безъ кафтана, или
продолжать пялить на себя кафтанъ изношенный.
Была еще другая сторона въ вопросѣ: Гоголь
выказалъ передъ сложеннымъ вѣками идеаломъ героическаго несостоятельность
только того въ нашей душѣ и въ окружающей дѣйствительности, что на себя идеалъ примѣривало. Между
тѣмъ и въ насъ самихъ и вокругъ насъ было еще нѣчто такое, чтó жило по своимъ собственнымъ
началамъ и жило гораздо сильнѣе чѣмъ то, что
примѣривалось къ чуждымъ идеаламъ, что оставалось
чистымъ и простымъ послѣ всей борьбы съ блестящими, но
чуждыми идеалами.
Между тѣмъ самыя сочувствiя, разъ возбужденныя, умереть не могли, — идеалы не потеряли своей обаятельной силы и прелести.
Да и почему же эти сочувствiя въ основахъ
своихъ были незаконны?
Положимъ или даже не положимъ, а скажемъ
утвердительно, что нехорошо сочувствовать Печорину, такому, какимъ онъ является въ романѣ
Лермонтова, но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы мы должны были «ротитися и клятися» въ томъ, что мы никогда не сочувствовали
натурѣ Печорина до той минуты, въ которую является
онъ въ романѣ, т. е. стихiямъ натуры до извращенiя ихъ. Изъ этого еще менѣе слѣдуетъ, чтобы мы все сочувствiе наше перенесли
на Максима Максимыча и его возвели въ герои. Максимъ Максимычъ, конечно очень хорошiй человѣкъ, и конечно правѣе и достойнѣе сочувствiя въ своихъ дѣйствiяхъ чѣмъ
Печоринъ, но вѣдь онъ тупоуменъ и по простой натурѣ
своей даже и не могъ впасть въ тѣ уродливыя крайности, въ
которыя попалъ Печоринъ.
Голосъ за простое и доброе, поднявшiйся въ душахъ нашихъ противъ ложнаго и хищнаго, есть конечно прекрасный голосъ, но заслуга
его есть только отрицательная. Его положительная сторона
есть застой, закись, моральное мѣщанство.
АПОЛЛОНЪ ГРИГОРЬЕВЪ