МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЯ И НРАВСТВЕННЫЯ СКИТАЛЬЧЕСТВА

(посвящается М. М. Достоевскому)

_____

Вы вызвали меня, добрый другъ на то, чтобы я написалъ мои «литературныя воспоминанiя». Хоть и опасно вообще слушаться прiятелей, потомучто прiятели нерѣдко увлекаются, но на этотъ разъ я измѣняю правиламъ казеннаго благоразумiя. Я же впрочемъ и вообще–то, правду сказать, мало его слушался въ жизни.

Мнѣ сорокъ лѣтъ, и изъ этихъ сорока, покрайней–мѣрѣ тридцать живу я подъ влiянiемъ литературы. Говорю «покрайней–мѣрѣ», потомучто жить, т. е. мечтать и думать, началъ я очень рано; а съ тѣхъ поръ, какъ только я началъ мечтать и думать, я мечталъ и думалъ подъ тѣми или другими впечатлѣнiями литературными.

Меня, какъ вы знаете, нерѣдко упрекали, и пожалуй основательно, за употребленiе различныхъ странныхъ терминовъ, вносимыхъ мной въ литературную критику. Между прочимъ напримѣръ за слово «вѣянiе», которое нерѣдко употребляю я вмѣсто обычнаго слова «влiянiе». Съ терминами этими связывали нѣчто мистическое, хотя было бы справедливѣе объяснять ихъ пантеитически.

Столько эпохъ литературныхъ пронеслось и надо мною и передо мною, пронеслось даже во мнѣ самомъ, оставляя извѣстные пласты или лучше слѣды на моей душѣ, что каждая изъ нихъ глядитъ на меня изъ–за дали прошедшаго отдѣльнымъ органическимъ цѣлымъ, имѣетъ для меня свой особенный цвѣтъ и свой особенный запахъ.

Ihr naht euch wieder schwankende Gestalten,

взываю я къ нимъ порою, и слышу и чую ихъ вѣянiе...

Вотъ она, эпоха сѣренькихъ, тоненькихъ книжекъ «Телеграфа» и «Телескопа», съ жадностью читаемыхъ, до тла дочитываемыхъ молодежью тридцатыхъ годовъ, окружавшей мое дѣтство, — эпоха, когда журчали еще носясь въ воздухѣ стихи Пушкина, и ароматомъ наполняли воздухъ повсюду, даже въ густыхъ садахъ диковинно–типическаго Замоскворѣчья, — эпоха безсознательныхъ и безразличныхъ восторговъ, въ которую наравнѣ съ этими вѣчными пѣснями восхищались добрые люди и «Амалатъ–бекомъ». Эпоха, надъ которой нависла тяжолой тучей другая, ей предшествовавшая, въ которой отзывается какими–то зловѣще–мрачными вѣянiями тогдашнее время въ трагической участи Полежаева. Несмотря на безсознательность и безразличность восторговъ, на какое–то беззавѣтное упоенiе поэзiею, на какую–то дюжиную вѣру въ литературу, въ воздухѣ осталось что–то мрачное и тревожное. Души настроены этимъ мрачнымъ, тревожнымъ и зловѣщимъ, и стихи Полежаева, игра Мочалова, варламовскiе звуки даютъ отзывъ этому настройству... А тутъ является колосальный романъ Гюго и кружитъ молодыя головы; а тутъ Надеждинъ въ своемъ «Телескопѣ» то и дѣло поддаетъ романтическаго жара переводами молодыхъ, лихорадочныхъ повѣстей Дюма, Сю, Жанена...

Яснѣетъ... Раздается могущественный голосъ, вмѣстѣ и узаконивающiй и пришпоривающiй стремленiя и неясныя гаданiя эпохи, — голосъ великаго борца, Висарiона Бѣлинскаго. Въ «Литературныхъ мечтанiяхъ», какъ во всякомъ генiальномъ произведенiи, схватывается въ одно цѣлое все прошедшее и вмѣстѣ закидываются сѣти въ будущее.

Вѣетъ другой эпохой.

Дѣтство мое личное давно уже кончилось. Отрочества у меня не было, да не было собственно и юности. Юность, настоящая юность, началась для меня очень поздно, а это было что–то среднее между отрочествомъ и юностью. Голова работаетъ какъ паровая машина, скачетъ во всю прыть къ оврагамъ и безднамъ, а сердце живетъ только мечтательною, книжною, напускною жизнью. Точно не я это живу, а разные образы литературы во мнѣ живутъ. На входномъ порогѣ этой эпохи написано: «Московскiй университетъ» послѣ преобразованiя 1836 года — университетъ Рѣдкина, Крылова, Морошкина, Крюкова, университетъ таинственнаго гегелизма, съ тяжолыми его формами и стремительной, рвущейся неодолимо впередъ силой, — университетъ Грановскаго...

A change came over the spirit of my Dream...

Волею судебъ, или лучше сказать неодолимою жаждою жизни, я перенесенъ въ другой мiръ. Это мiръ гоголевскаго Петербурга, Петербурга въ эпоху его миражной оригинальности, въ эпоху, когда существовала даже особенная петербуржская литература... Въ этомъ новомъ мiрѣ для меня промелькнула полоса жизни совершенно фантастической; надъ нравственной природой моей пронеслось странное, мистическое вѣянiе, — но съ другой стороны я узналъ, съ его запахомъ довольно тухлымъ и цвѣтомъ довольно грязнымъ, мiръ панаевской «Тли», мiръ «Песцовъ», «Межаковъ» и другихъ темныхъ личностей, мiръ «Александрiи» въ полномъ цвѣтѣ ея развитiя съ водевилями г. Григорьева 1, и еще скитавшагося Некрасова–Перепельскаго, съ особеннымъ кресломъ для одного богатаго купчика, и вмѣстѣ съ высокой артисткой, заставлявшей порою забывать этотъ странно–пошлый мiръ.

И за тѣмъ — опять Москва. Мечтательная жизнь кончена. Начинается настоящая молодость, съ жаждою настоящей жизни, съ тяжкими уроками и опытами. Новыя встрѣчи, новые люди, люди въ которыхъ нѣтъ ничего или очень мало книжнаго, люди, которые «продерживаютъ» въ самихъ себѣ и въ другихъ все напускное, все подогрѣтое, и носятъ въ душѣ безпритязательно, наивно до безсознательности вѣру въ народъ и народность. Все «народное», даже мѣстное, что окружало мое воспитанiе, все что я на время успѣлъ почти заглушить въ себѣ, отдавшись могущественнымъ вѣянiямъ науки и литературы, — поднимается въ душѣ съ нежданою силою и ростетъ, ростетъ до фанатической исключительной мѣры, до нетерпимости, до пропаганды... Пять лѣтъ новой жизненной школы.

И опять переломъ.

Западная жизнь во очiю развертывается передо мною чудесами своего великаго прошедшаго, и вновь дразнитъ, поднимаетъ, увлекаетъ. Но не сломилась въ этомъ живомъ столкновенiи вѣра въ свое, въ народное. Смягчала она только фанатизмъ вѣры.

Таковъ процесъ умственный и нравственный.

Незнаю станетъ ли у меня достаточно таланта, чтобы очертить эти различныя эпохи, дать почувствовать ихъ, съ ихъ запахомъ и цвѣтомъ. Если для этого достаточно будетъ одной искренности, — искренность будетъ полная, разумѣется по отношенiю къ умственной и моральной жизни.

Одно я знаю: я вполнѣ сынъ своей эпохи и мои литературныя признанiя могутъ имѣть нѣкоторый историческiй интересъ.

1862 г. сентября 12.

_______

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МОСКВА И НАЧАЛО ТРИДЦАТЫХЪ ГОДОВЪ ЛИТЕРАТУРЫ. МОЕ МЛАДЕНЧЕСТВО, ДѢТСТВО И ОТРОЧЕСТВО

I

ПЕРВЫЯ ОБЩIЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ

Если вы бывали и живали въ Москвѣ, да не знаете такихъ ея частей какъ напримѣръ Замоскорѣчье и Таганка, — вы не знаете самыхъ характеристическихъ ея особенностей. Какъ въ старомъ Римѣ Трастевере можетъ–быть не безъ основанiя хвалится тѣмъ, что въ немъ сохранились старые римскiе типы, такъ Замоскворѣчье и Таганка могутъ похвалиться этимъ же преимущественно передъ другими частями громаднаго города–села, чудовищно–фантастическаго и вмѣстѣ великолѣпно–разросшагося и разметавшагося растенiя, называемаго Москвою. Отъ ядра всѣхъ русскихъ старобытныхъ городовъ, отъ кремля или кремника, пошолъ сначала бѣлый, торговый городъ: потомъ разросся земляной городъ и пошли раскидываться за рѣку разныя слободы. Въ нихъ уходила изъ–подъ влiянiя административнаго уровня и въ нихъ сосредоточивалась упрямо старая жизнь. Лишонная возможности развиваться самостоятельно, она поневолѣ закисала въ застоѣ. Общiй законъ нашей исторiи — уходъ земской жизни изъ–подъ внѣшней нормы въ уединенную и упорную замкнутость расколовъ, повторился и въ Москвѣ, то–есть въ развитiи ея быта.

Бывали ли вы въ Замоскворѣчьи?.. Его не разъ изображали сатирически; ктò не изображалъ его такъ? — Право, только лѣнивый!.. Но до сихъ поръ никто, даже Островскiй, не коснулся его поэтическихъ сторонъ. А эти стороны есть — ну хоть на первый разъ — внѣшнiя, наружныя. Вопервыхъ ужь то хорошо, что чѣмъ дальше идете вы въ глубь, тѣмъ болѣе Замоскворѣчье тонетъ передъ вами въ зеленыхъ садахъ; вовторыхъ, въ немъ улицы и переулки расходились такъ свободно, что явнымъ образомъ онѣ росли, а не дѣлались... Вы пожалуй въ нихъ заблудитесь, но хорошо заблудитесь...

Пойдемте напримѣръ со мною отъ большого каменнаго моста прямо, все прямо, какъ вороны летаютъ. Миновали мы такъ–называемое болото... да! главное, представьте, что мы идемъ съ вами позднимъ вечеромъ. Миновали мы болото съ казеннымъ зданiемъ виннаго двора; тутъ еще нѣтъ ничего особеннаго. Оно пожалуй и есть, да надобно взять въ сторону на Берсеневку или на Солодовку, но мы не туда пойдемъ. Мы дошли до маленькаго каменнаго моста, единственнаго моста старой постройки, уцѣлѣвшаго какъ–то до сихъ поръ отъ усердiя нашихъ реформаторов строителей и напоминающаго мосты итальянскихъ городовъ, хоть бы напримѣръ Пизы. Передъ нами три жилы Замоскворѣчья, то–есть собственно главныхъ–то двѣ: большая Полянка да Якиманка, третья же между ними какой–то межеумокъ. Эти двѣ жилы выведутъ насъ къ такъ–называемымъ воротамъ, одна правая жила — къ калужскимъ: другая лѣвая — къ серпуховскимъ. Но не въ воротахъ сила, тѣмъ болѣе что воротъ, нѣкогда дѣйствительно составлявшихъ крайнюю грань городского жилья, давно ужь нѣтъ, и городъ–растенiе разросся еще шире, за предѣлы этихъ воротъ.

Я могъ бы пойти съ вами по правой жилѣ, и притомъ пойти по ней въ ея праздничную, торжественную минуту, въ ясное утро 19 августа, когда чуть что не отъ самаго Кремля движутся огромныя массы народа за крестнымъ ходомъ къ Донскому монастырю, и всѣ тротуары полны празднично–разрядившимся народонаселенiемъ праваго Замоскворѣчья, и воздухъ дрожитъ отъ звона колоколовъ старыхъ церквей, и все какъ–то чему–то радуется, чѣмъ–то живетъ, — живетъ смѣсью пожалуй самыхъ мелочныхъ интересовъ съ интересомъ, крупнымъ ли, нѣтъ ли — не знаю, но общимъ, хоть и смутно но общественнымъ на минуту. И право, — я вѣдь не исправимый, закоренѣлый москвичь, — хорошая это минута. Общее что–то проносится надъ всей разнохарактерной толпой, общее захватываетъ и васъ, человѣка цивилизацiи, если вы только не поставите себѣ упорно задачи не поддаваться впечатлѣнiю, если вы будете упорно вооружаться противъ формы.

Но мы не пойдемъ съ вами по этой жилѣ, а пойдемъ по лѣвой, при первомъ входѣ въ которую васъ встрѣчаетъ большой домъ итальянской и хорошей итальянской архитектуры. Долго идемъ мы по этой жилѣ и ничто особенное не поражаетъ васъ. Дома какъ дома, бóльшею частью каменные и хорошiе, только явно назначенные для замкнутой семейной жизни, оберегаемой и заборами съ гвоздями, и по ночамъ сторожевыми псами на цѣпи; отъ внезапнаго яростнаго лая котораго–нибудь изъ нихъ, вскочившаго въ припадкѣ ревности и усердiя на самый заборъ, вздрогнутъ ваши нервы. Между каменныхъ домовъ проскачутъ какъ–нибудь и деревянные, маленькiе, низенькiе, но какiе–то запущенные, какъ–то непривѣтливо глядящiе, какъ–то сознающiе, что они тутъ не на мѣстѣ на этой хорошей, широкой и большой улицѣ.

Дальше. Остановитесь на минуту передъ низенькой, темно–красной съ луковицами–главами церковью Григорiя Неокесарiйскаго. Вѣдь право она не лишена оригинальной физiономiи, вѣдь при ея созиданiи что–то явнымъ образомъ бродило въ головѣ архитектора, только это что–то въ Италiи выполнилъ бы онъ въ большихъ размѣрахъ и мраморомъ, а здѣсь онъ, бѣдный, выполнялъ въ маленькомъ видѣ да кирпичикомъ; и все–таки вышло что–то, тогда какъ ничего, ровно ничего не выходитъ изъ большей части послѣ–петровскихъ церковныхъ построекъ. Я впрочемъ ошибся, сказавши, что въ колосальныхъ размѣрахъ выполнилъ бы свое что–то архитекторъ въ Италiи. Въ Пизѣ я видѣлъ церковь Santa Maria della spina, маленькую–премаленькую, но такую узорчатую и вмѣстѣ такъ строго–стильную, что она даже кажется грандiозною.

Вотъ мы дошли съ вами до Полянскаго рынка, а между тѣмъ уже сильно стемнѣло. Кой–гдѣ по домамъ, не только что по трактирамъ, зажглись огни.

Не будемъ останавливаться передъ церковью Успенья въ Казачьемъ. Она хоть и была когда–то старая, ибо прозвище ея намекаетъ на стоянье казаковъ, но ее уже давно такъ поновило усердiе богатыхъ прихожанъ, что она, какъ старый соборъ въ Твери, получила общiй, казенный характеръ. Свернемте налѣво. Передъ нами потянулись уютные, красивые дома, съ длинными–предлинными заборами, дома бòльшею частью одноэтажные, съ мезонинами. Въ окнахъ свѣтъ, видны повсюду столики, съ шипящими самоварами; внутри глядитъ все такъ семейно и привѣтливо, что если вы человѣкъ не семейный или заѣзжiй, васъ начинаетъ разбирать нѣкоторое чувство зависти. Васъ манитъ и дразнитъ Аркадiя, создаваемая вашимъ воображенiемъ хоть можетъ–быть и не существующая на дѣлѣ.

Идя съ вами все влѣво, я завелъ васъ въ самую оригинальную часть Замоскворѣчья, въ сторону Ордынской и Татарской слободы и наконецъ на Болвановку, прозванную такъ потому, что тутъ по мѣстнымъ преданьямъ, князья наши встрѣчали ханскихъ баскаковъ и кланялись татарскимъ болванамъ.

Вотъ тутъ–то, на Болвановкѣ началось мое нѣсколько–сознательное дѣтство, то–есть дѣтство, котораго впечатлѣнiя имѣли и сохранили какой–либо смыслъ. Родился я не тутъ, родился я на Тверской; помню себя съ трехъ или даже съ двухъ лѣтъ, но то было младенчество. Воскормило меня, возлелѣяло Замоскворѣчье.

Не безъ намѣренiя напираю я на этотъ мѣстный фактъ моей личной жизни. Быть–можетъ силѣ первоначальныхъ впечатлѣнiй обязанъ я развязкою умственнаго и нравственнаго процеса, совершившагося со мною, поворотомъ къ горячему благоговѣнiю передъ земскою, народною жизнью.

Я намѣренъ писать не автобiографiю, но исторiю своихъ впечатлѣнiй; беру себя какъ объекта, какъ лицо совершенно постороннее, смотрю на себя, какъ на одного изъ сыновъ извѣстной эпохи, и стало–быть только то, чтó характеризуетъ эпоху вообще, должно войти въ мои воспоминанiя; мое же личное войдетъ только въ той степени, въ какой оно характеризуетъ эпоху.

Мнѣ это, коли хотите, даже и легче, потомучто давно уже получилъ я проклятую привычку болѣе разсуждать чѣмъ описывать.

И вотъ прежде всего, я не могу не остановиться на одной личной чертѣ моего ранняго развитiя, которая, какъ мнѣ кажется, очень характеристична по отношенiю къ цѣлому нашему поколѣнiю. Во мнѣ необыкновенно рано началась рефлексiя, — лѣтъ до пяти, именно съ того времени, какъ волею судебъ мое семейство переѣхало въ уединенный и странный уголокъ мiра, называемый Замоскворѣчьемъ. Помню такъ живо, какъ–будто бы это было теперь, что въ пять лѣтъ у меня была уже Аркадiя, по которой я тосковалъ, потерянная Аркадiя, передъ которой какъ–то печально и сѣрó — именно сѣрó казалось мнѣ настоящее. Этой Аркадiей была для меня жизнь у Тверскихъ воротъ, въ домѣ Козина. Почему эта жизнь представлялась мнѣ залитою какимъ–то свѣтомъ, почему даже и въ лѣта молодости я съ сердечнымъ трепетомъ проходилъ всегда мимо этого дома Козина у Тверскихъ воротъ, давно уже перемѣнившаго имя своего хозяина, и почему нерѣдко подъ предлогомъ исканiя квартиры, захаживалъ на этотъ дворъ, стараясь припомнить уголки, гдѣ игрывалъ я въ младенчествѣ; почему, говорю я, преслѣдовала меня эта Аркадiя, — дѣло весьма сложное. Съ одной стороны, тутъ есть общая примѣта моей эпохи, съ другой коли хотите — дѣло физiологическое, родовое, семейное.

У всей семьи нашей была своя потерянная Аркадiя, Аркадiя богатой жизни при покойномъ дѣдѣ до французскаго нашествiя, истребившаго два большихъ его дома на Дмитровкѣ; и въ особенности одна изъ моихъ тетокъ, натура въ высшей степени мечтательная и экзальтированная, была полна этимъ «золотымъ вѣкомъ». Разница въ томъ только, что для нея Аркадiя была на Дмитровкѣ, для меня — на Тверской, и разница кромѣ того въ эпохахъ.

Я родился въ 1822 году. Трехъ лѣтъ я хорошо помню себя и свои безсознательныя впечатлѣнiя. Общественная катастрофа, разразившаяся въ это время, катастрофа, съ нѣкоторыми изъ жертвъ которой мой отецъ былъ знакомъ по университетскому благородному пансiону, страшно–болѣзненно подѣйствовала на мое дѣтское чувство.

Дѣтей большiе считаютъ какъ–то необычайно–глупыми и вовсе не подозрѣваютъ, что вѣдь чтоже–нибудь да отразится въ ихъ душѣ и воображенiи изъ того, чтó они слышатъ или видятъ. Я напримѣръ хоть и сквозь сонъ какъ–будто, но очень–таки помню, какъ везли тѣло покойнаго императора Александра, и какой странный страхъ господствовалъ тогда въ воздухѣ...

Да, никто и ничто не увѣритъ меня въ томъ, чтобы идеи не были чѣмъ–то органическимъ, носящимся и вѣющимъ въ воздухѣ, солидарнымъ, преемственнымъ...

То, что вѣяло тогда надъ всѣмъ, то что встрѣтило меня при самомъ входѣ моемъ въ мiръ, мнѣ никогда конечно не высказать такъ, какъ высказалъ это высоко–даровитый и пламенный Мюссе въ «Confessions d’un enfant du siècle». Напомню вамъ это удивительное мѣсто, которымъ я заключу очеркъ преддверiя моихъ впечатлѣнiй:

«Во времена войнъ имперiи, въ то время, какъ мужья и братья были въ Германiи, тревожныя матери произвели на свѣтъ поколѣнiе горячее, блѣдное, нервное. Зачатые въ промежутки битвъ, воспитанные въ училищахъ подъ барабанный бой, тысячи дѣтей мрачно озирали другъ друга, пробуя свои слабые мускулы. По временамъ являлись къ нимъ покрытые кровью отцы, подымали ихъ къ залитой въ золото груди, потомъ слагали на землю это бремя и снова садились на коней.

«Но война окончилась; Кесарь умеръ на далекомъ островѣ.

«Тогда на развалинахъ стараго мiра сѣла тревожная юность. Всѣ эти дѣти были капли горячей крови, напоившей землю: они родились среди битвъ. Въ головѣ у нихъ былъ цѣлый мiръ; они глядѣли на землю, на небо, на улицы и на дороги, — все было пусто и только приходскiе колокола гудѣли въ отдаленiи.

«Три стихiи дѣлили между собою жизнь, разстилавшуюся передъ юношами: за ними навсегда разрушенное прошедшее, передъ ними заря безграничнаго небосклона, первые лучи будущаго, и между этихъ двухъ мiровъ нѣчто, подобное океану, отдѣляющему старый материкъ отъ Америки; незнаю что–то неопредѣленное и зыбкое, море ти нистое и грозящее кораблекрушенiями, по временамъ переплываемое далекимъ бѣлымъ парусомъ или кораблемъ съ тяжолымъ ходомъ; настоящiй вѣкъ, нашъ вѣкъ однимъ словомъ, который отдѣляетъ прошедшее отъ будущаго, который ни то, ни другое, и походитъ на то и на другое вмѣстѣ, гдѣ на каждомъ шагу недоумѣваешь, идешь ли по сѣменамъ или по праху.

«И имъ оставалось только настоящее, духъ вѣка, ангелъ сумерекъ, не день и не ночь; они нашли его сидящимъ на мѣшкѣ съ костями, закутаннымъ въ плащъ себялюбiя и дрожащимъ отъ холода. Смертная мука закралась къ намъ въ душу при взглядѣ на это видѣнiе, полумумiю и полупрахъ; они подошли къ нему какъ путешественникъ, которому показываютъ въ Страсбургѣ дочь стараго графа Саарвердена, бальзамированную, въ гробу, въ вѣнчальномъ нарядѣ. Страшенъ этотъ ребяческiй скелетъ, ибо на худыхъ и блѣдныхъ пальцахъ его обручальное кольцо, а голова распадается прахомъ посреди цвѣтовъ.

«О народы будущихъ вѣковъ — заканчиваетъ поэтъ свое вступленiе — когда въ жаркiй лѣтнiй день склонитесь вы подъ плугомъ на зеленомъ лугу отчизны, когда подъ лучами яркаго, чистаго солнца земля, щедрая мать, будетъ улыбаться въ своемъ утреннемъ нарядѣ земледѣльцу; когда отирая съ мирнаго чела священный потъ, вы будете покоить взглядъ на безпредѣльномъ небосклонѣ и вспомните о насъ, которыхъ уже не будетъ болѣе, — скажите себѣ, что дорого купили мы вамъ будущiй покой; пожалѣйте насъ больше, чѣмъ всѣхъ вашихъ предковъ. У нихъ было много горя, которое дѣлало ихъ достойными состраданiя; у насъ не было того, что ихъ утѣшало».

II

МIРЪ СУЕВѢРIЙ

Хорошая вещь — серьозныя и захватывающiя жизнь въ ея типахъ литературныя произведенiя. Мало того, что они сами по себѣ хороши, положительно хороши, — они имѣютъ еще отрицательную пользу: захвативши разъ извѣстные типы, художественно и рельефно увѣковѣчивъ ихъ, они отбиваютъ охоту повторять эти типы.

Вотъ напримѣръ не будь аксаковской «семейной хроники», я бы неминуемо долженъ былъ вовлечься въ большiя подробности по поводу моего дѣда, лица, мною никогда не виданнаго, потомучто онъ умеръ за годъ до моего рожденiя, но по расказамъ знакомаго мнѣ какъ говорится до точки, и игравшаго немаловажную роль въ исторiи моихъ нравственныхъ впечатлѣнiй. Теперь же стоитъ только согласиться на общiй типъ кряжевыхъ людей бывалой эпохи, изображонный рельефно и вмѣстѣ простодушно покойнымъ Аксаковымъ, да отмѣтить только разности и отличiя, и вотъ образъ, если не нарисованный мной самимъ, то могущiй быть легко нарисованъ читателемъ.

Дѣдъ мой въ общихъ чертахъ удивительно походилъ на старика Багрова, и день его, въ ту эпоху, когда онъ уже могъ жить на покоѣ, мало разнился, судя по семейнымъ расказамъ, отъ дня Степана Багрова. Чуть что даже калиноваго подожка у него не было, а что свои талайченки, даже свои собственные калмыки были, это я очень хорошо помню. Разница между нимъ и Степаномъ Багровымъ была только въ томъ, что онъ, такой же кряжевой человѣкъ, поставленъ былъ въ иныя жизненныя условiя. Онъ не родился помѣщикомъ, а сдѣлался имъ, да и то подъ конецъ своей жизни, многодѣльной и многотрудной. Пришолъ онъ въ Москву изъ сѣверовосточной стороны въ нагольномъ полушубкѣ, пробивалъ себѣ дорогу лбомъ, и пробилъ дорогу, для его времени довольно значительную. Пробилъ онъ ее разумѣется службой, и потому пробилъ, что былъ отъ природы человѣкъ умный и энергическiй. Еще была у него отличительная черта, — это жажда къ образованiю. Онъ былъ большой начетчикъ духовныхъ книгъ и даже съ архiереями нерѣдко спорил; послѣ него осталось довольно большая библiотека и дѣльная библiотека, которою мы потомки какъ–то мало дорожили...

Странная вотъ еще эта черта, между прочимъ и опять–таки черта, какъ мнѣ кажется общая въ нашемъ развитiи, — это то, что мы всѣ маленькiе Петры–великiе на половину и обломовцы на другую. Въ извѣстную эпоху мы готовы съ озлобленiемъ уничтожить слѣды всякаго прошедшаго, увлеченные чѣмъ–нибудь первымъ встрѣчнымъ чтó намъ понравилось, и потомъ чуть что не плакать о томъ, чѣмъ мы пренебрегали и что мы разрушали. Мнѣ было уже лѣтъ одинадцать, когда привезли намъ въ Москву изъ деревни сундуки съ старыми книгами дѣда. А то была уже эпоха различныхъ псевдо–историческихъ романовъ, которыми я безразлично упивался, всѣми отъ «Юрiя Милославскаго» до «Давида Игоревича» и другихъ безвѣстныхъ нынѣ произведенiй, отъ «Новика» Лажечникова до «Леонида» Рафаила Зотова. Странно повѣяли на меня эти старыя книги дѣда въ ихъ пожелтѣлыхъ кожаныхъ переплетахъ, книги мрачныя, степенныя, то въ листъ и печатаныя славянскимъ шрифтомъ, какъ знаменитое «Добротолюбiе», то въ малую осьмушку, шрифтомъ XVIII вѣка, и оригинальныя вродѣ назидательныхъ сочиненiй Эмина, и переводныя вродѣ творенiй Бюнiана и Iоанна Аридта, и крошечныя и полуистрепанныя, какъ рѣдкiя нынѣ изданiя сатирическихъ журналовъ: «И то и се», «Всякая всячина». Какъ теперь помню, какъ я глядѣлъ на нихъ съ какимъ–то пренебреженiемъ, какъ я — а мнѣ отдали право распорядка этой библiотеки — не хотѣлъ удостоить ихъ даже чести стоять въ одномъ шкапу съ «Леонидами», «Постоялыми дворами», «Дмитрiями Самозванцами» и другимъ вздоромъ, которымъ подъ влiянiемъ эпохи наполнилъ я шкапъ, отдѣливши отъ нихъ только сочиненiя Карамзина, къ которому воспитался я въ суевѣрномъ уваженiи. Помню, я даже топталъ ихъ ногами въ негодованiи, а все–таки, пожираемый жаждою чтенiя, заглядывалъ въ нихъ, въ эти старыя книги, и даже начитывался порою сатирическихъ изданiй новиковской эпохи (Росладъ и другихъ одъ, равно какъ сочиненiй Княжнина и Николева одолѣть я никогда не могъ) и знакомствомъ своимъ съ мыслью и жизнью ближайшихъ предковъ обязанъ былъ я все имъ же, старымъ книгамъ. И какъ я жалѣлъ въ зрѣлые годы объ этой распропавшей, раскраденной пьяными лакеями и съѣденной голодными мышами библiотекѣ. Но увы! какъ и вездѣ и во всемъ, поздно хватаемся мы за наши преданiя...

Дѣдъ мой былъ знакомъ даже съ Новиковымъ, и сохранилось въ семьѣ преданiе о томъ, какъ струсилъ онъ, когда взяли Новикова, и перенесъ множество книгъ, подаренныхъ ему Николаемъ Иванычемъ. Былъ ли дѣдъ масономъ — не могу сказать навѣрное. Наши ничего объ этомъ не знали. Лицо, принадлежавшее къ этому ордену и имѣвшее, какъ раскажу я современемъ, большое влiянiе на меня въ моемъ развитiи, говорило что былъ.

Дѣдъ и мiръ, когда–то вокругъ его процвѣтавшiй, мiръ довольства и даже избытка, кареты четверней, мiръ страшнаго, багровскаго деспотизма, набожности домашнихъ своръ, это была Аркадiя для моей тетки, но далеко не была это Аркадiя для моего отца, человѣка благодушнаго и умнаго, но нисколько не экзальтированнаго.

Когда прiѣзжали къ намъ изъ деревни погостить бабушки и тетки, я рѣшительно подпадалъ подъ влiянiе старшей тетки; о ней, какъ о лицѣ довольно типическомъ, я буду говорить еще неразъ. Натура страстная и даровитая, не вышедшая замужъ по страшной гордости, она вся сосредоточилась въ воспоминанiяхъ прошедшаго. У нея даже тонъ былъ постоянно экзальтированный, но мнѣ только уже въ позднѣйшiе года началъ этотъ тонъ звучать чѣмъ–то комическимъ. Ребенкомъ я отдавался ея расказамъ, ея мечтамъ о фантастическомъ золотомъ вѣкѣ, даже ея несбыточнымъ, но упорнымъ надеждамъ на непремѣнный возвратъ этого золотого вѣка для нашей семьи.

Была даже эпоха и... я обѣщался быть искреннимъ во всемъ, что относится къ душевному развитiю, буду искрененъ до послѣдней степени, — эпоха вовсе не первоначальной молодости, когда подъ влiянiемъ мистическихъ идей, я вѣровалъ въ какую–то таинственную связь моей души съ душою покойнаго дѣда, въ какую–то метемпсихозу неметемпсихозу, а солидарность душъ. Нерѣдко возвращаясь ночью изъ Сокольниковъ и выбирая всегда самую дальную дорогу, ибо я любилъ бродить по Москвѣ поночамъ, я, дойдя до церкви Никиты–мученика въ басманной, останавливался передъ старымъ домомъ на углу переулка, первымъ пристанищемъ дѣда въ Москвѣ, когда пришолъ онъ составлять себѣ фортуну, и садясь на паперть часовни, ждалъ по получасу, не явится ли ко мнѣ старый дѣдъ разрѣшить мнѣ множество тревожившихъ мою душу вопросовъ. На ловца обыкновенно и звѣрь бѣжитъ. Съ человѣкомъ, наклоннымъ къ мистическому, случаются обыкновенно и факты, незначительные для другихъ, но влекущiе его лично въ эту странную бездну. Раза два въ жизни, и всегда передъ разными ея переломами, дѣдъ являлся мнѣ во снѣ. Дѣло психически очень объяснимое, но питавшее въ душѣ наклонность ея къ таинственному мiру.

Суевѣрiя и преданiя окружали мое дѣтство какъ дѣтство всякаго, большой или небольшой руки барченка, окружоннаго большой или небольшой дворней, и по временамъ совершенно ей предоставляемаго. Дворня, а у насъ именно изпоконъ–вѣка велась она, несмотря на то, что отецъ мой только–что жилъ достаточно, была вся изъ деревни, и съ ней я пережилъ весь тотъ мiръ, который съ дѣйствительнымъ мастерствомъ передалъ Гончаровъ въ «Снѣ Обломова». Когда наѣзжали родные изъ деревни, съ ними прибывали нѣкоторые члены тамошней обширной дворни, и поддавали жара моему суевѣрному, или лучше сказать фантастическому настройству, новыми расказами о таинственныхъ козлахъ, бодающихся въ полночь на мостикѣ къ селу Малахову, о кладѣ въ кириковскомъ лѣсу — одной изъ главныхъ основъ надежды моей тетки на возвратъ Аркадiи, о колдунѣ–мужикѣ, зарытомъ на перекресткѣ. Да прибавьте еще къ этому старика дѣда, брата бабушки, который впослѣдствiи, когда мнѣ было уже десять лѣтъ, жилъ у насъ со мной на мезонинѣ, читалъ все священныя книги и молился, даже на молитвѣ и умеръ, но вмѣстѣ съ тѣмъ каждый вечеръ расказывалъ съ полнѣйшею вѣрою исторiи о мертвецахъ и колдуньяхъ, да прибавьте еще двоюродную тетку, наѣзжавшую съ бабушкой изъ деревни, — тетку, которая была воплощенiе простоты и доброты, умѣвшую лечить домашними средствами всю окрестность, которая никогда не лгала, и между тѣмъ сама по ея расказамъ видала виды...

На безобразно–нервную натуру мою этотъ мiръ суевѣрiй подѣйствовалъ такъ, что въ четырнадцать лѣтъ, напитавшись еще кромѣ того Гофманомъ, я истинно мучился по ночамъ на своемъ мезонинѣ, гдѣ спалъ я одинъ съ Иваномъ или Ванюшкой, который былъ моложе меня годомъ. Лихорадочно–тревожно прислушивался я къ бою часовъ, а они же притомъ шипѣли и сипѣли страшно–неистово и засыпалъ всегда только послѣ двѣнадцати, послѣ крика предразсвѣтнаго пѣтуха.

Съ лѣтами это прошло, нервы поогрубѣли, но знаете ли, что я бы дорого далъ зато, чтобъ снова испытать такъ же нервно это сладко–мирительное, болѣзненно–дразнящее настройство, эту чуткость къ фантастическому, эту близость иного страннаго мiра... Вѣдь фантастическое вѣчно въ душѣ человѣческой, и стало–быть, такъ какъ я только въ душу и вѣрю, въ извѣстной степени законно.

III

ДВОРНЯ

Но не одно суевѣрiе развило во мнѣ раннiя отношенiя къ народу. Одинъ великiй писатель въ своихъ воспоминанiяхъ сказалъ уже доброе слово въ пользу такъ–называемой дворни и отношенiй къ ней, описывая свой дѣтскiй возрастъ. Не мало есть и дурного въ этомъ попорченномъ отсадкѣ народной жизни, дурного, въ которомъ виноватъ не отсадокъ, а виновато было рабство — не мало дурного разумѣется привилось и ко мнѣ, и привилось главнымъ образомъ не въ пору. Рано, даже слишкомъ рано пробуждены были во мнѣ половые инстинкты, и постоянно только раздражаемые, и неудовлетворяемые давали работу необузданной фантазiи; рано такъ же изучилъ я всѣ тонкости крѣпкой русской рѣчи, и отъ кучера Василья наслушался сказокъ о батракахъ и ихъ извѣстныхъ хозяевахъ, — и вообще кучера Василья во многихъ отношенiяхъ я долженъ считать своимъ воспитателемъ, почти на половину съ моимъ первымъ учителемъ...

Но была и хорошая, была даже святая сторона въ этомъ сближенiи съ народомъ, съ его даже попорченными элементами. Разумѣется безсознательно поступали мой отецъ и моя мать, не удаляя меня отъ самыхъ близкихъ отношенiй съ дворовыми, но во всякомъ случаѣ это дѣлаетъ большую честь ихъ благодушному и простому взгляду, тѣмъ болѣе дѣлаетъ честь, что въ нихъ какъ во всей нашей семьѣ было ужасно развито чувство дворянской амбицiи во всѣхъ другихъ жизненныхъ отношенiяхъ. Въ этомъ же, все шло по какому–то изстари заведенному порядку. Надобно сказать такъ же къ ихъ чести, что и собственныя отношенiя къ дворнѣ по большей части были человѣческiя, то–есть настолько человѣческiя, насколько человѣчность была мыслима и возможна при крѣпостномъ правѣ. Ѣла у нихъ наша дворня всегда хорошо, работала мало, пила, какъ мужескiй полъ, такъ и женскiй постарше до крайнѣйшаго безобразiя. Разъ, даже отецъ не купилъ весьма выгодно продававшагося съ аукцiона дома, потому только, что подлѣ него былъ кабакъ, и что тогда, по основательному возраженiю матери, Василья съ Иваномъ старшимъ пришлось бы ежечасно оттуда вытаскивать, да и старуху няньку мою Прасковью точно такъ же. Между прочимъ я сказалъ, что отношенiя моихъ родителей къ дворнѣ были человѣчны большею частью, и сказалъ не безъ основанiя. Въ матери моей было въ высокой степени развито чувство самой строгой справедливости, но съ девяти лѣтъ моего возраста я уже не помню ея здоровою. Что за болѣзнь началась у ней и продолжалась до самой ея смерти, я не знаю. Знаменитый по Таганкѣ и Замоскворѣчью докторъ Иванъ Алексѣичъ Воскресенскiй постоянно лечилъ ее, но болѣе двадцати лѣтъ болѣзнь ее грызла, и нѣсколько дней въ мѣсяцъ она, бѣдная мать моя, переставала быть человѣкомъ. Даже наружность ея измѣнялась: глаза, въ нормальное время умные и ясные, становились мутны и дики, жолтыя пятна выступали на нѣжномъ лицѣ, появлялась на тонкихъ губахъ зловѣщая улыбка, и тогда забывалось всякое чувство справедливости... Совершенно лишонная образованiя, читавшая даже по складамъ, хотя отъ природы одаренная замѣчательнымъ здравымъ разсудкомъ и даже эстетическимъ чутьемъ, — она пѣла очень хорошо по слуху, — бѣдная мать моя совершенно извращена была ужасной болѣзнью. Во время приливовъ или припадковъ этой болѣзни, свѣтлыя, хорошiя стороны ея личности исчезали, свойства, въ умѣренномъ видѣ хорошiя, какъ напримѣръ хозяйственная заботливость и расчетливость, переходили въ ужасныя крайности: неудовлетворенное, обиженное судьбою самолюбiе даровитой, но лишонной средствъ развитiя личности выступало одно на мѣстѣ всѣхъ душевныхъ качествъ. А бывали минуты, — увы! чѣмъ далѣе шла жизнь, тѣмъ становились онѣ рѣже, — когда она какъ–будто свѣтлѣла и молодѣла. Прекрасныя и тонкiя черты ея лица прояснялись, не теряя впрочемъ никогда нѣкоторой строгости не строгости, и какой–то грустной серьозности; движенiя теряли рѣзкость и становились гибкими; голосъ, болѣзненно надорванный, звучалъ благородными контральтовыми звуками. О какъ я любилъ ее въ эти рѣдкiя минуты. Откуда являлось у нея вдругъ столько женственнаго такта въ разговорѣ съ посторонними, такое отсутствiе выжимокъ и ужимокъ, ощипыванiй и одергиванiй, отличавшiя ее рѣзко отъ всѣхъ другихъ барынь нашего круга, барынь, походившихъ большею частью на мать Хорькова въ «Бѣдной Невѣстѣ».

Съ другой стороны отецъ, человѣкъ съ весьма свѣтлымъ умомъ и съ благодушiемъ такимъ, что покойный дѣдъ, энергическiй и кряжевый человѣкъ, звалъ его отчасти любовно, а отчасти насмѣшливо Израилемъ, запуганный даже отчасти съ дѣтства, — иногда, хотя очень рѣдко, раза два въ годъ, повторялъ въ жизни багровскiя выходки дѣда. И вовсе вѣдь не потому, чтобы въ это время онъ былъ особенно выведенъ безобразiемъ дворни изъ границъ человѣческаго терпѣнiя. Еслибы такъ, то поводы къ выходу изъ нормальнаго, благодушнаго состоянiя представлялись ежедневно. Нѣтъ, это было нѣчто физiологическое, дань чему–то родовому, нѣчто совсѣмъ бѣшеное и неистовое, нѣчто такое, чего приливы я самъ, конечно по другимъ поводамъ, чувствовалъ иногда въ себѣ и чему тоже отдавался какъ звѣрь... Съ лѣтами въ немъ эти приливы родового неистовства становились все рѣже и рѣже. Онъ былъ и лицомъ и характеромъ похожъ на свою мать, мою бабушку, — бабушку, которую зналъ я только старушкою и которая всегда являлась мнѣ невозмутимо–кроткою, спокойною, глубоко, но никакъ не до ханжества благочестивою, съ разумнымъ словомъ, съ вѣчною, до крайности даже нѣжною и безпокойною заботливостью о своихъ бѣдныхъ дочеряхъ, моихъ старыхъ теткахъ, съ благоговѣйною памятью о своемъ строгомъ и невсегда ровномъ Иванѣ Григорьичѣ и съ явными слѣдами на своей натурѣ влiянiя этой кряжевой личности, слѣдами, очевидными въ ея здравыхъ религiозныхъ понятiяхъ, въ ея твердой вѣрѣ въ справедливость... Да! по многому въ правѣ я заключить, что далеко не дюжинный человѣкъ былъ дѣдъ. Служа, онъ какъ и всѣ, вѣроятно, бралъ если не взятки, то добровольные поборы, но таковы были понятiя окружавшей его среды: помимо этихъ понятiй, въ немъ жило крѣпко чувство добра и чести, и была въ немъ еще, по расказамъ всѣхъ его знавшихъ, даже дальнихъ родныхъ и постороннихъ, необоримая, ветхозавѣтная вѣра въ Бога израилева, въ Бога правды, была въ немъ святая гордость, которая заставляла его не держать языка на привязи гдѣбы–то ни было и передъ кѣмъ бы то ни было... передъ архiереями ли, съ которыми онъ любилъ водиться, передъ свѣтскими ли властями, съ которыми онъ поставляемъ былъ судьбою въ столкновенiе.

Но я опять увлекся любимымъ образомъ моего дѣтства, этимъ идеаломъ, съ которымъ я долго–долго сопоставлялъ моего умнаго и благодушнаго, но весьма не характернаго отца, никакъ не видя, что у него совсѣмъ другая природа, любя его инстинктивно, но не уважая разумно его собственныхъ, личныхъ хорошихъ сторонъ...

Родовыя вспышки отца и ежемѣсячные припадки болѣзни матери нарушали обычную распущенность нашей жизни, но они же развили во мнѣ чувство состраданiя до болѣзненности. Я ревѣлъ до истерикъ, когда доставалось за пьянство кучеру Василью или женѣ его, моей старой нянькѣ, за гульбу по ночамъ и пьянство человѣку Ивану и за гульбу съ молодцами моей молодой и тогда красивой нянькѣ Лукерьи... Я всегда являлся предстателемъ въ этихъ случаяхъ, и отецъ даже въ порывахъ бѣшенства, по благодушiю своей природы любилъ во мнѣ это предстательство. Что онъ любилъ, это очень хорошо, но напрасно онъ показывалъ мнѣ, что онъ это любитъ. Это развило во мнѣ какое–то раннее актерство чувствомъ, раннюю способность къ подозрѣванiю собственной чувствительности... Помню, — мнѣ было лѣтъ девять, — нарыдавшись инстинктивно, я прежде чѣмъ идти къ отцу просить за отправленнаго въ часть Василья или Ивана, смотрѣлся въ зеркало, достаточно ли видъ у меня разстроенъ.

Но во всякомъ случаѣ, я съ дворовыми жилъ совершенно интимно. У нихъ отъ меня секретовъ не было, ибо они знали что я ихъ не выдамъ. Лѣтъ уже четырнадцати–пятнадцати даже, я запиралъ двери за Иваномъ, уходившимъ «въ ночную» къ своимъ любовницамъ и отпиралъ ихъ ему въ заутрени; уже студентомъ привозилъ нѣсколько разъ, самъ правя лошадью, кучера Василья въ своихъ объятiяхъ позднимъ вечеромъ, тихонько отворяя ворота...

И они любили меня, разумѣется любили посвоему — любили до тѣхъ поръ, пока въ позднѣйшую эпоху жизни интересы ихъ нестолкнулись съ моими. Разумѣется нечего винить ихъ за свою корыстную любовь. Грѣхъ не на нихъ, а все–таки на крѣпостномъ правѣ, много развратившемъ высокую природу русскаго человѣка. Одна старая нянька (она же была у насъ долгое время и кухаркой, пока не купили повара) любила меня инстинктивно, сердечно — умерла даже съ желанiемъ хотя бы глазкомъ взглянуть на меня, бывшаго въ Петербургѣ, въ минуту ея смерти, — да и то я думаю потому, что она была вольная изъ Арзамаса и по страстной любви, овдовѣвши послѣ перваго брака, вышла за пьянаго крѣпостного кучера Василья...

А много, все–таки много обязанъ я тебѣ въ своемъ развитiи, безобразная, распущенная, своекорыстная дворня.... Нѣтъ, или мало пѣсенъ народа мнѣ чуждыхъ: звучавшiя дѣтскому уху, онѣ отдались какъ старыя знакомыя въ поздней молодости, онѣ, на время забытыя, пренебрежонныя, попранныя даже какъ старыя книги дѣда, возстали потомъ душѣ во всей ихъ непосредственной красотѣ... Во всѣ народныя игры игрывалъ я съ нашею дворнею на широкомъ дворѣ: и въ бую, и въ лапту, и даже въ чехарду, когда случалось, что отецъ и мать уѣзжали изъ дому въ гости и не брали меня; всѣ басни народнаго животнаго эпоса про лисицу и волка, про лисицу и пѣтуха, про житье–бытье пѣтуха, кота и лисицы въ одномъ домѣ — переслушалъ я въ осеннiя сумерки отъ деревенской дѣвочки Марины, взятой изъ деревни собственно для забавы мнѣ, — лежа, закутанный въ шубку, въ старомъ ларѣ въ сараѣ...

Наѣзжали порою мужики изъ бабушкиной деревни. Вотъ тутъ–то еще больше наслушивался я диковинныхъ расказовъ — постоянно уже проводя все время съ мужиками на кухнѣ. Всѣхъ я ихъ зналъ по расказамъ многихъ лично; со мной они, предупрежденные дворней, не чинились и не таились... Ужасно я любилъ ихъ, и провожая почтенныхъ мужиковъ, какъ староста Григорiй поминалъ даже въ своихъ дѣтскихъ молитвахъ, послѣ родныхъ и ближайшихъ окружающихъ...

IV

СТОРОНА

Да и сторона–то, надобно сказать, была такая, которая могла нарѣзать на душѣ неизгладимые слѣды!

Я началъ исторiю своихъ впечатлѣнiй съ общаго образа Замоскворѣчья, рискуя, и конечно рискуя сознательно, попасть на зубокъ нашимъ различнымъ обличительнымъ изданiямъ. Я сказалъ уже кажется, что Замоскворѣчье не только особый мiръ, а соединенiе разныхъ особыхъ мiровъ, носящихъ каждый свою отдѣльную, типовую физiономiю.

Встанемте съ вами, читатели, бывавшiе въ Москвѣ, на высотѣ Кремля, съ которой огромнымъ полукружiемъ развертывается передъ вами юговосточная, южная и югозападная часть Москвы. Если я съ самаго начала не повелъ васъ туда, на кремлевскую гору, то, покаюсь въ этомъ, во избѣжанiе рутиннаго прiема. Видъ Москвы съ кремлевской вершины почти такое же избитое мѣсто, какъ видъ ея съ Воробьевыхъ горъ. И теперь я становлюсь съ вами на этомъ пунктѣ только потомучто такъ мнѣ нужно...

Панорама пестра и громадна, поражаетъ пестротою и громадностью, но все же въ ней есть извѣстныя, выдающiяся точки, къ которымъ можно приковать взглядъ... Онъ упирается налѣво въ далекой дали, въ двѣ огромныхъ колокольни двухъ монастырей: новоспасскаго и симонова... Старые монастыри — это нѣчто въ родѣ драгоцѣнныхъ камней въ вѣнцахъ, стягивающихъ въ предѣлы, громадный городъ–растенiе, или если вамъ это сравненiе покажется вычурнымъ, — нѣчто въ родѣ бляхъ въ его обручахъ... Дѣло не въ цвѣтѣ сравненiя, а въ его сущности, и сущность, если вы взглянете безъ предубѣжденiя, будетъ вѣрна; старые пласты города стягиваетъ обручь съ запястьями–монастырями, состоящими въ городской чертѣ: бывшимъ алексѣевскимъ, который я еще помню, и на мѣстѣ котораго высится теперь храмъ Спасителя, упраздненнымъ новинскимъ, никитскимъ, петровскимъ, рождественскимъ, андронiевскимъ: разросшiяся слободы стянуты тоже обручемъ горизонтальной линiи, на которой законными, останавливающими взглядъ пунктами являются тоже монастыри: новоспасскiй, симоновъ, донской, дѣвичiй...

Я обратилъ ваше вниманiе на дальнiя точки горизонтальной линiи, потомучто къ одному изъ этихъ пунктовъ «тянетъ», по допетровскому пластическому выраженiю нашихъ дьяковъ, та или другая сторона Москвы, сторона съ особеннымъ видомъ и характеромъ. Внутри городской черты монастыри потеряли свое значенiе притягивающихъ пунктовъ, хотя прежде вѣроятно имѣли его: вѣдь на обручѣ Китай–города есть тоже свои бляхи: знаменскiй, богоявленскiй монастыри и т. д. Въ Замоскворѣчьѣ и въ Таганкѣ, которая «тянетъ» на половину къ андроньеву, на половину къ «Спасу новому», типовой характеръ монастырей уцѣлѣлъ разумѣется болѣе... Особый характеръ, особый цвѣтъ и запахъ жизни у юговосточнаго Замоскворѣчья, которое «тянетъ» къ симонову, и у южнаго и югозападнаго, которыя тянутъ къ донскому...

Идя съ вами въ глубь Замоскворѣчья, указалъ вамъ на его три или собственно двѣ главныя жилы, кончающiяся несуществующими на дѣлѣ воротами, но не упомянулъ о третьей, огромной юговосточной жилѣ, о пятницкой, названной такъ по церкви мифически–народной святой пятницы–Прасковеи.

Но не церковь пятницы–Прасковеи поражаетъ и останавливаетъ вашъ взглядъ съ кремлевской вершины, когда вы, отклоняя постепенно глаза отъ юговостока, ведете ихъ по направленiю къ югу, а пятиглавая, великолѣпная церковь Климента папы римскаго. Передъ ней вы остановитесь и идя по пятницкой: она поразитъ васъ строгостью и величавостью своего стиля, своею даже гармонiею частей... Но особенно выдается она изъ безчисленнаго множества различныхъ узорочныхъ церквей и колоколенъ, тоже оригинальныхъ и необычайно–живописныхъ издали, которыми въ особенности отличается юговосточная часть Замоскворѣчья... Путешествуя по его извилистымъ улицамъ, заходя дальше и все дальше въ глубь, вы натолкнетесь можетъ быть на болѣе оригинальный стиль старыхъ, приземистыхъ и узорчатыхъ церквей съ главами–луковицами, но издали надо всѣмъ властвуетъ безъ сомнѣнья Климентъ. Около него, по пятницкой и вправо отъ нея, сосредоточилась въ свои каменные дома и дворы съ заборами, нерѣдко каменными, жизнь по преимуществу купеческая; влѣво жизнь купеческая сплетается съ мелкомѣщанскою, мелкочиновническою и даже пожалуй мелкодворянскою. Идя по пятницкой, влѣво, вы добредете даже до Зацѣпы, этого удивительнаго уголка мiра, гдѣ совершается невозможнѣйшая съ общечеловѣческой точки зрѣнiя и вмѣстѣ одна изъ наидѣйствительнѣйшихъ драмъ Островскаго «Въ чужомъ пиру похмѣлье», гдѣ хозяйка честнаго учителя беретъ росписку съ Андрюши Брускова въ женитьбѣ на дочери своего постояльца, и «Китъ Китычъ» платится по этой странной роспискѣ, ибо незнаетъ чтò могутъ сдѣлать «стрюцкiе», и внутренне боится ихъ, хотя и ломается надъ пропившимся «стрюцкимъ» Сахаромъ Сахарычемъ... Тутъ между Зацѣпой и комисарiатомъ, двѣ жизни: жизнь земщины и жизнь «стрюцкихъ» живутъ рядомъ одна съ другою, растительно сплетаются, хоть не смѣшиваются и тѣмъ менѣе амальгамируются.

Только затѣмъ, изволите видѣть, я и водилъ васъ на вершину Кремля, чтобы оттуда различить для васъ двѣ полосы Замоскворѣчья. Дѣтство мое прошло въ первой, юговосточной, — отрочество и ранняя молодость въ югозападной.

Жизнь, которая окружала меня въ дѣтствѣ, была наполовину жизнь дворянская, наполовину жизнь «стрюцкихъ», ибо отецъ мой служилъ, и служилъ въ одномъ изъ такихъ присутственныхъ мѣстъ, въ которыя не проникалъ уровень чиновничества, въ которомъ бражничало, дѣлало дѣла и властвовало подъячество... Эта жизнь «стрюцкихъ» соприкасалась множествомъ сторонъ съ жизнью земщины, и въ особенности въ уголкѣ мiра, лежащемъ между комиссарiатомъ, Зацѣпой и пятницкой.

Какъ теперь видится мнѣ мрачный и вѣтхiй домъ съ мезониномъ, полиняло–жолтаго цвѣта, съ неизбѣжными алебастровыми украшенiями на фасадѣ и чуть ли даже не съ какими–то звѣрями на плачевно–старыхъ воротахъ, домъ съ явными претензiями, домъ съ дворянской амбицiей, домъ, въ которомъ началось мое сознательное дѣтство. Два такихъ дома стояли рядомъ, и нѣкогда оба принадлежали одному дворянскому семейству, не изъ сильно впрочемъ родовитыхъ, а такъ себѣ... Обитатели дома, въ который мы перѣхали съ Тверской, были женскiе остатки этого когда–то достаточнаго семейства: вдова–барыня съ двумя дочерьми–дѣвицами. Хозяинъ другого, племянникъ вдовы, жилъ гдѣ–то въ деревнѣ, и домъ долго стоялъ опустѣлый, только на мезонинѣ его, въ таинственномъ заключенiи жила какая–то его воспитанница. И объ этомъ мезонинѣ, и объ этой заключенницѣ, и о самомъ хозяинѣ пустого дома, развратникѣ по сказанiямъ и фармазонѣ — ходили самые странные слухи.

Оба дома смотрѣли на церковную ограду Спаса болвановской церкви, ничѣмъ впрочемъ кромѣ своего названiя незамѣчательной, стояли какими–то хмурыми гуляками, запущенными или запустившими себя съ горя, въ ряду другихъ, крѣпко сколоченныхъ и хозяйственно глядѣвшихъ купеческихъ домовъ, съ высокими воротами и заборами. Уныло кивалъ имъ симпатически только каменный домъ съ полуобвалившимися колонами на концѣ переулка, домъ тоже дворянскiй и значительно болѣе дворянскiй.

Мрачность ли этихъ домовъ съ ихъ ушедшимъ внутрь и все–таки притязательнымъ дворянскимъ честолюбiемъ подѣйствовала сразу на мое впечатлительное воображенiе, или такъ ужь на роду мнѣ было написано воспитывать въ душѣ двойную т. е. родовую и свою мечтательную Аркадiю, но все время нашего тамъ пребыванiя, продолжавшагося года четыре до покупки дома въ другой южной сторонѣ Замоскворѣчья, я относился къ этому жилью и къ житью въ немъ съ отвращенiемъ и даже съ ненавистью, и все лелѣялъ въ дѣтскихъ мечтахъ Аркадiю тверскихъ воротъ съ большимъ каменнымъ домомъ, наполненнымъ разнородными жильцами, съ шумомъ и гамомъ ребятъ на широкомъ дворѣ, съ воспоминанiями о сѣрыхъ лошадяхъ хозяина, сѣдого купца Игнатiя Иваныча, которыхъ важивалъ онъ меня часто смотрѣть въ чистую и свѣтлую конюшню; объ извозчикѣ–лихачѣ, Дементьѣ, который часто каталъ меня отъ тверскихъ воротъ до нынѣшнихъ трiумфальныхъ, вѣроятно изъ симпатiи къ русымъ волосамъ и румянымъ щекамъ моей младшей няньки; о широкой площади съ воротами страстного монастыря передъ глазами и съ изображенiями на нихъ «страстей господнихъ», къ которымъ любила ходить со мною старая моя нянька, толковавшая мнѣ посвоему, апокрифически–легендарно эти изображенiя въ извѣстномъ тонѣ апокрифическаго сказанiя о «снѣ богородицы».

Многое можетъ–быть — и начинавшаяся болѣзнь матери, и начавшаяся для меня проклятая латинская граматика Лебедева, къ которой до–сихъ–поръ не могу я отнестись безъ нѣкотораго, самому мнѣ смѣшного, враждебнаго чувства, и еще болѣе проклятая арифметика, съ которой никогда я не могъ помириться, будь она Меморскаго, какъ прежняя, или Аллеза, Гильи, Пюисана Будро какъ послѣдующая, многое, говорю, навѣвало на меня можетъ–быть мракъ, — но только враждебно относился я къ житью–бытью на Болвановкѣ.

Но странная сила есть у прошедшаго, и въ особенности на насъ людей былого поколѣнiя. Чѣмъ дальше отдаляли отъ меня годы это житье, тѣмъ больше и больше свѣтлѣло оно у меня въ памяти. Шляясь часто повечерамъ по Москвѣ, я въ мои зрѣлые годы углублялся въ лѣвую сторону Замоскворѣчья, но увы! и слѣдовъ стараго не было. Уцѣлѣли крѣпко сколоченные купеческiе дома, но отняли колоны у каменнаго дома, выбѣлили его и придали ему прилично–истертую наружность новые хозяева, а намѣсто амбицiонныхъ дворянскихъ домовъ въ концѣ переулка выстроились новые, чистые купеческiе дома. Самая ограда церкви, вилявшая нѣкогда кривою линiею, отступила на шагъ и вытянулась въ струнку, по ранжиру...

И понятно, кромѣ общаго закона идеализацiи прошедшаго по мѣрѣ его удаленiя отъ насъ, почему свѣтлѣло для меня спасоболвановское житье–бытье.

При старомъ домѣ былъ садъ съ заборомъ, весьма некрѣпкаго и дыряваго качества, и заборъ выходилъ уже на Зацѣпу, и въ щели повечерамъ смотрѣлъ я какъ собирались и разыгрывались кулачные бои, какъ ватага мальчишекъ затѣвала дѣло, которое чѣмъ дальше шло, тѣмъ все больше и больше захватывало большихъ. О! какъ билось тогда мое сердце, какъ мнѣ хотѣлось тогда быть въ толпѣ этихъ зачинающихъ дѣло мальчишекъ, мнѣ, барченку, котораго держали въ хлопкахъ, изрѣдка только позволяя (да слава–богу, что хоть изрѣдка–то!) играть въ игры съ дворнею. А въ большiе праздники водились тутъ хороводы фабричными и живо, страстно сочувствовалъ я нашей замкнутой на дворѣ дворнѣ, которая облизываясь какъ котъ, смотрѣла на вольно–шумѣвшую вокругъ нея вольную жизнь!

V

ПОСЛѢДНЕЕ ВПЕЧАТЛѢНIЕ МЛАДЕНЧЕСТВА

Да! меня держали въ хлопкахъ; жизнь, окружавшая меня, давала мнѣ только впечатлѣнiя, дразнила меня, и потому все сильнѣе и сильнѣе развивалась во мнѣ мечтательность. На меня порою находила даже какая–то неестественная тоска, въ особенности по осеннимъ и зимнимъ долгимъ вечерамъ. Игрушками я былъ буквально заваленъ, и онѣ мнѣ наскучили.

Мнѣ шолъ седьмой годъ, когда стали серьозно думать о прiисканiи для меня учителя, разумѣется, по средствамъ и по общей методѣ подешевле. До тѣхъ поръ мать сама кое–какъ учила меня разбирать по складамъ, но какъ–то дольше буки–рцы–азъ ра–бра (такъ произносилъ я складъ) я не ходилъ. Вообще я былъ безгранично лѣнивъ до двѣнадцати лѣтъ возраста.

Стали наконецъ дѣйствительно искать учителя, но прежде всего, по извѣстному русскому обычаю покупать прежде подойникъ, а затѣмъ уже корову, купили неизвѣстно для какихъ цѣлей указку. Указка была костяная, прекрасивенькая и я черезъ день же ее сломалъ, какъ ломалъ всякiя игрушки. Помню какъ теперь, въ осеннiй вечеръ, когда уже свѣчи подали, сидѣлъ я на коврѣ въ залѣ, обложенный игрушками, слушая расказы младшей няньки про бабушкину деревню и стараясь разгадать чтò такое Иванъ, сидѣвшiй тутъ же на коврѣ, дѣлаетъ съ куколками, показывая ихъ Лукерьѣ и отчего та то ругается, то смѣется, — явился учитель–студентъ въ мундирѣ и при шпагѣ и бойкою походкою прошолъ въ гостиную, гдѣ сидѣлъ отецъ. «Учитель, учитель!» сказала моя нянька и съ любопытствомъ заглянула ему вслѣдъ гостиную. «Съ форсомъ!» добавилъ Иванъ и опять сталъ что–то ей таинственно показывать...

Я заревѣлъ...

Насилу меня уняли расказами о будущей моей невѣстѣ и о золотой каретѣ, въ которой поѣду я вѣнчаться, а между тѣмъ черезъ четверть часа, отворились двери гостиной и отецъ, провожая студента, указалъ ему на меня, потомъ подозвалъ меня и прибавилъ: «такъ начинайте съ–богомъ во вторникъ.»

А во вторникъ былъ день Козьмы и Дамiана безсребренниковъ, день, въ который обыкновенно учить начинаютъ по преданiямъ...

Но видно преданiямъ вообще суждено было всегда носиться вокругъ меня, а не исполняться вполнѣ надо мною. Насталъ день покровителей ученья, посадили меня съ азбукой и сломанной указкой у окна и велѣли ждать учителя. Помню что безсмысленно и вмѣстѣ тоскливо, ничего незамѣчая, ничего даже не думая и ни о чемъ противъ обыкновенiя не мечтая, проглядѣлъ я съ часъ на улицу. Било одинадцать, — срокъ назначенный для урока, — учитель не являлся. Съ мѣста меня сняли. Било двѣнадцать — учителя все не было. Пришолъ часъ обѣда, воротился отецъ изъ присутствiя.

Дворянская амбицiя въ немъ заговорила.

Воспитанникъ бывшаго благороднаго пансiона, товарищъ по воспитанiю Жуковскаго и Тургеневыхъ, онъ несмотря на здравый умъ свой и доброту души, былъ проникнутъ какимъ–то страннымъ пренебреженiемъ къ поповичамъ, тѣмъ болѣе страннымъ, что въ семьѣ у насъ было множество родни духовнаго чина всякихъ подраздѣленiй: отъ протоiереевъ до дьяконовъ и даже ниже. Впрочемъ это былъ ужь общiй недостатокъ отца, старшей тетки и дяди, что они не любили распросовъ о степеняхъ родства съ дядей ихъ протопопомъ Андреемъ Иванычемъ и другими лицами духовнаго вѣдомства. У отца же кромѣ того примѣшивалась спецiальная антипатiя къ поповичамъ, вынесенная имъ изъ университетскаго благороднаго пансiона. Расказывая о своемъ пребыванiи въ немъ, онъ никогда незабывалъ упомянуть о томъ, какъ они, дворянчики, обязанные слушать послѣднiй годъ университетскiя лекцiи, перебранивались на лѣстницахъ университета съ настоящими студентами изъ поповичей, ходившими въ его время въ какихъ–то жолтыхъ панковыхъ брюкахъ въ сапоги и нелѣпыхъ мундирахъ съ жолтыми воротниками.

Надо сказать правду, что и въ это время, въ 1828 году, некрасивъ былъ студенческiй мундиръ: синiй, съ красно–оранжевымъ воротникомъ, онъ имѣлъ въ себѣ что–то полицейское, и университетская молодежь почти никогда не носила его, ходя даже и на лекцiи въ партикулярномъ платьѣ.

Для отца, по старой памяти, понятiе о студентѣ сливалось съ понятiемъ о поповичѣ. Притомъ же амбицiя произвела въ немъ мгновенно родовую вспышку, и когда студентъ явился вечеромъ, онъ принялъ его весьма сухо, и несмотря на его извиненiя, отказалъ отъ уроковъ...

Такъ и неудалось мнѣ начать учиться въ день преподобныхъ Козьмы и Дамiана.

Опять постарому принялась учить меня по складамъ мать, и такъ же точно постарому дальше буки–рцы–азъ ра–бра, мы неподвигались.

Наконецъ въ одни тоже осеннiя, но уже ноябрьскiя сумерки прiѣхалъ младшiй товарищъ отца по службѣ, секретарь Дмитрiй Ильичъ съ женою, красивою, и крайне–веселою поповною, любимой ужасно моей матерью за живой и добрый характеръ и развлекавшей нерѣдко своей болтовней ея ипохондрическiе припадки. Объявили они за чаемъ, что вслѣдъ за ними будетъ ихъ «сродственникъ» отецъ Иванъ, священникъ одного подмосковнаго села Перова съ сыномъ, молоденькимъ семинаристомъ, только–что вступившимъ въ университетъ и разумѣется на медицинскiй факультетъ. Точно не позже какъ черезъ часъ какой–нибудь, прибылъ отецъ Иванъ въ треухѣ и заячьей шубѣ, рослый, но худой старикъ съ значительной лысиной, оказавшейся по снятiи треуха. За нимъ выступалъ робкою поступью, съ потупленными долу очами, съ розовыми щеками, юноша, чуть не мальчикъ во фризовой шинели. Прехорошенькiй былъ онъ тогда, какъ я его помню... Меня — а я какъ теперь его вижу — непоразила даже особенная сахарная сладость его физiономiи и маслянистость глазъ, которыя замѣтилъ я уже впослѣдствiи. Я даже не заревѣлъ.

Отецъ Иванъ и Дмитрiй Ильичъ «осадили» въ вечеръ графина съ четыре ерофеичу на звѣробоѣ. Отецъ мой не пилъ съ ними, ибо уже лѣтъ десять тому назадъ бросилъ «заниматься этимъ малодушествомъ, пить» но усердно ихъ подчивалъ, былъ въ духѣ, а когда онъ былъ въ духѣ, онъ какъ–то невольно располагалъ всѣхъ къ веселости, подшучивалъ надъ Сергѣемъ Иванычемъ, — такъ звали моего будущаго юнаго наставника. Юный наставникъ, прикашливая посеминарски, краснѣя запинался въ отвѣтахъ; для приданiя себѣ «континенту» обратился онъ ко мнѣ со спросомъ, кàкъ и чѣмъ я до него занимался. Я помню, отвѣчалъ ему безъ малѣйшей запинки, и весело потащилъ его въ залу показывать мои игрушечныя богатства. Онъ немогъ скрыть своего изумленiя, и отчего–то ужасно покраснѣлъ, увидавши мою младшую няньку.

Дѣло было порѣшено. Съ завтрашняго же дня Сергѣй Иванычъ долженъ былъ перебраться къ намъ.

Начиналось мое «ученье...»

АПОЛЛОНЪ ГРИГОРЬЕВ