ЛЕРМОНТОВЪ И ЕГО НАПРАВЛЕНIЕ

КРАЙНIЯ ГРАНИ РАЗВИТIЯ ОТРИЦАТЕЛЬНАГО ВЗГЛЯДА(1)

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

____

ЭЛЕМЕНТЫ ПОЭТИЧЕСКОЙ ДѢЯТЕЛЬНОСТИ ЛЕРМОНТОВА

I

ВВЕДЕНIЕ

Опозицiя застоя не даромъ накинулась съ ожесточенiемъ на Лермонтова при самомъ первомъ его появленiи на литературную арену.

То была великая художественная сила, которая шла такъ–сказать на помощь къ отрицательному взгляду, узаконивала его неясныя предчувствiя, раскрывала ему новые обширные горизонты.

Ни опозицiя застоя, ни самъ отрицательный взглядъ незнали еще тогда, да конечно и не могли знать, что эти обширные горизонты, въ сущности только миражъ, что за ними, за этими туманными картинами, поворотъ къ почвѣ, поворотъ къ народности, что въ самомъ Лермонтовѣ готовился по справедливой догадкѣ Гоголя одинъ изъ великихъ живописцевъ нашего быта.

Инстинктивно–пророческое предвиденiе великихъ поэтовъ — фактъ несомнѣнный, хотя вовсе не мистическiй, а объясняемый стихiйными началами ихъ природы, ея самостоятельными данными, которые, даже и подчиняясь могущественнымъ вѣянiямъ эпохъ, упорно, хотя сначала и смутно заявляютъ свою самостоятельность.

Нѣтъ! я не Байронъ — я другой

Еще невѣдомый избранникъ,

Какъ онъ же чуждый мiру странникъ,

Но только съ русскою душой,

говоритъ о себѣ самъ Лермонтовъ въ одномъ изъ своихъ такъ–сказать кабинетныхъ, домашнихъ стихотворенiй, — и лучшую характеристику едвали можетъ придумать критика.

Благодаря послѣднему, довольно полному и толковому изданiю всего того, что оставилъ намъ въ наслѣдство этотъ великiй во всякомъ случаѣ, хотя невысказавшiйся даже въ половину духъ, характеристика эта ясна до очевидности.

Въ ней, въ этой характеристикѣ, двѣ стороны. Поэтъ хочетъ заявить свою самостоятельность — но между тѣмъ, фактъ отъ котораго онъ ее отстаиваетъ, т. е. Байронъ и его влiянiе, явнымъ образомъ его еще безпокоитъ. Съ этимъ громаднымъ фактомъ онъ еще мучительно, болѣзненно борется.

Борьба была прервана рокомъ въ тотъ самый мигъ, какъ она только переходила въ новый фазисъ. Едва только еще отдѣлался поэтъ отъ мучившаго его призрака, едва свелъ его изъ туманно–неопредѣленныхъ областей, гдѣ онъ являлся ему «царемъ нѣмымъ и гордымъ» въ общежитейскiя сферы, въ которыхъ живетъ и дѣйствуетъ маскированный гвардеецъ Печоринъ, еще онъ неуспѣлъ хорошенько приглядѣться къ пойманному имъ образу, увидать въ немъ комическую сторону, съ которой неминуемо долженъ былъ начаться поворотъ... какъ смерть сразила его.

Великiй поэтъ является передъ нами еще весь въ элементахъ, съ проблесками великой правды, но еще неуяснившейся нисколько самостоятельности, не властелиномъ тѣхъ стихiй, которыя заключались въ его эпохѣ и въ немъ самомъ какъ высшемъ представителѣ этой эпохи, а еще слѣпою, хотя и могущественною силою, несущеюся впередъ стремительно и почти безсознательно.

Стремленiя этой силы для насъ теперь уже прошедшее, и какъ всякое прошедшее могутъ быть разъяснены: въ нихъ можемъ мы теперь уловить залоги и проблески самостоятельности, можемъ разгадать даже смыслъ ихъ движенiя, при пособiи послѣдовавшихъ за Лермонтовымъ литературныхъ явленiй, вызванныхъ толчкомъ, который дала его поэтическая сила, но во всякомъ случаѣ самъ онъ для насъ представляется не завершенною, а стихiйною силою.

Вотъ почему прежде чѣмъ говорить о немъ самомъ безотносительно, необходимо говорить о тѣхъ элементахъ, изъ которыхъ началась его поэтическая дѣятельность.

Въ Лермонтовѣ, на самый первый, поверхностный взглядъ представляются двѣ стороны. Это: Арбенинъ или Арбеньевъ, какъ онъ названъ въ прозаическомъ отрывкѣ, «Воспитанiе Арбеньева» (я беру нарочно самое первое, юношески–откровенное и рѣзкое выраженiе типа) и «Печоринъ». Внимательное изслѣдованiе поможетъ вѣроятно найти еще и третью сторону, но на первый разъ очевидны только двѣ.

Арбенинъ (или все–равно: Арсенiй въ «бояринѣ Оршѣ», «Мцыри», и проч.) это необузданная страстность, рвущаяся на широкiй просторъ, почти–что безумная и слѣпая сила, воспитавшаяся въ дикихъ понятiяхъ, вопiющая противъ всякихъ общественныхъ условiй, исполненная къ нимъ ожесточенной ненависти, сила, которая сознаетъ на себѣ «печать проклятья» и гордо носитъ на себѣ эту печать; сила отчасти звѣрская, которая сама въ лицѣ Мцыри говоритъ:

Какъ–будто самъ я былъ рожденъ

Въ семействѣ барсовъ и волковъ.

Пояснить возможность такого настроенiя души поэта однимъ влiянiемъ музы Байрона, однимъ вѣянiемъ байронизма, нельзя, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ нельзя и отвергнуть того, что Лара коснулся обаянiемъ своей поэзiи, подкрѣпилъ, оправдалъ и толкнулъ впередъ тревожныя требованiя души поэта.

Байронъ и его влiянiе однимъ словомъ, несомнѣнны, отражаются въ поэтической физiономiи Лермонтова чертами гораздо болѣе рѣзкими, чѣмъ на болѣе гармонической и раньше достигшей самостоятельности натурѣ Пушкина; но самые элементы такого настройства «русской души» поэта могли зародиться только или подъ гнетомъ жизненной обстановки, сдавливающей страстные порывы Мцыри и Арсенiя, или на дикомъ просторѣ разгула и неистоваго произвола страстей, на которомъ выросли впечатлѣнiя Арбенина.

Вѣдь приглядитесь къ нимъ поближе, къ этимъ туманнымъ, но могучимъ образамъ: — за Ларою и Корсаромъ, проглянетъ въ нихъ можетъ–быть Стенька Разинъ, хотя съ другой стороны несомнѣнно, что Лара и Корсаръ давили воображенiе поэта.

Не всматриваясь еще заранѣе въ другую сторону лермонтовскаго типа, въ «Печоринѣ», я останавливаюсь на этой сторонѣ и неминуемо долженъ говорить 1) сперва:

О Байронѣ и о матерьяхъ важныхъ,

а 2) потомъ о романтическомъ броженiи эпохи, котораго полнѣйшимъ и самымъ яркимъ представителемъ, даже завершителемъ является Лермонтовъ.

Байронъ и байронизмъ какъ общее, и нашъ русскiй романтизмъ какъ особенное — вотъ элементы того Лермонтова, какой намъ остался въ его произведенiяхъ. Чтобы добраться до оригинальности этой физiономiи нужно прежде разсмотрѣть ихъ, эти элементы, слѣдя разумѣется повсюду отношенiе самой натуры поэта къ этимъ элементамъ его эпохи, его обстановки.

II

О БАЙРОНѢ И О МАТЕРЬЯХЪ ВАЖНЫХЪ

Есть большая разница между понятiемъ о Байронѣ его эпохи и нашей, между понятiемъ о немъ его собственнаго отечества и понятiями французовъ, нѣмцевъ и нашими, равно какъ и въ самую эпоху его дѣятельности было различiе между взглядомъ толпы и взглядомъ людей, стоявшихъ съ нимъ въ уровень. Гёте смотрѣлъ напримѣръ на Байрона нѣсколько свысока; онъ изобразилъ его въ «Эйфорiотъ» своего Фауста.

Icarus, Icarus.

Leiden genug!

Молодую, необузданно–порывистую и отчасти неразумную, но ничѣмъ не удержимую силу видѣлъ онъ въ немъ, блестящiй метеоръ, разсыпающiйся прахомъ. Замѣчательнѣе же всего, что не Прометеемъ, а юношей, только–что вышедшимъ изъ отрочества, представлялъ себѣ многодумный веймарскiй старецъ этого, въ глазахъ толпы, мужа борьбы съ людьми и съ судьбою, этого мрачнаго скитальца, проклинавшаго свою туманную родину, этого таинственнаго Лару, душа котораго бездонна, какъ бездна, и темна, какъ бездна. Для него, умѣвшаго однако понимать борьбу прометеевскую, создавшаго сатаническiй образъ Фауста, для него, возложившаго въ уста своего Прометея все энергическое чтò человѣческая гордость можетъ сказать о себѣ.

Ich — dich ehren? WofЯr?

.....................

Da sitz ich,

Forme Menschen

Nach meinem Bilde.

Демоническiй духъ Байрона былъ ясенъ, и ясенъ былъ самъ поэтъ, яснѣе можетъ быть чѣмъ былъ онъ, или просто сказать, чѣмъ хотѣлъ быть для самаго себя; хотѣлъ быть — потомучто слишкомъ хотѣлъ казаться таковымъ толпѣ.

Нашъ Пушкинъ, которому дано было рости, т. е. быть и отрокомъ, и юношей, и мужемъ, который былъ бы безъ сомнѣнiя и мудрымъ старцемъ, еслибы трагическое начало, тяготѣющее надъ судьбою нашихъ поэтовъ, не пересѣкло нити его теченiя въ самую пору мужества, представлялъ себѣ этого «властителя духа» своего поколѣнiя въ видѣ моря, обращаясь къ сему послѣднему:

Онъ былъ, о море! твой пѣвецъ...

Твой образъ былъ на немъ означенъ,

Онъ духомъ созданъ былъ твоимъ,

Какъ ты, великъ, могучъ и мраченъ,

Какъ ты, ничѣмъ неукротимъ.

Въ другихъ случаяхъ онъ называетъ его «поэтомъ гордости», («Какъ Байронъ, гордости поэтъ») и, разумѣя глубоко значенiе его поэзiи, равно какъ и самый ея источникъ:

Лордъ Байронъ прихотью удачной

Облекъ въ унылый романтизмъ

И безнадежный эгоизмъ...

ясно видитъ притомъ, какимъ вѣкомъ эта поэзiя вызвана:

Свидѣтелями бывъ вчерашняго паденья,

Едва опомнились младыя поколѣнья,

Жестокихъ опытовъ сбирая позднiй плодъ;

Онѣ торопятся съ расходомъ свесть приходъ,

Имъ нѣкогда шутить, обѣдать у Темиры,

Иль спорить о стихахъ. Звукъ новой, чудной лиры,

Звукъ лиры Байрона едва развлечь ихъ могъ.

Ламартинъ одинъ почти призналъ въ Байронѣ то, чѣмъ Байронъ хотѣлъ казаться, — поэтическаго сатану, и даже подвергъ, въ угоду байроновскому обаянiю, сомнѣнiю вопросъ о томъ, точно ли зло есть зло, и добро — добро?

Toi dont le monde encore ignore le vrai nom,

Esprit mystérieux, mortel, ange ou démon,

Qui que tu sois, Byron, bon ou fatal génie —

J'aime de tes concerts la sauvage harmonie,

Comme j'aime le bruit de la foudre et des vents,

Se mêlant dans l'orage à la voix des torrents;

La nuit est ton séjour, l'horreur est ton domaine,

L'aigle, roi des désеrts dédaigne ainsi la plaine:

Il ne veut, comme toi que des rocs escarpés

Que l'hiver a blanchis, que la foudre a frappés...

Наконецъ любопытно еще отношенiе къ Байрону Жуковскаго и Козлова, поэтовъ не равныхъ между собою по силамъ дарованiй, но такъ–сказать однозвучныхъ; любопытно какъ свидѣтельство могущественнаго влiянiя Байрона на натуры, даже совершенно чуждая мрачнаго байроновскаго настройства, на натуры кроткiя и задумчивыя: влiянiе это указываетъ на одну изъ существенныхъ сторонъ байронова таланта, одну изъ тѣхъ сторонъ, которыми онъ самъ былъ отраженiемъ существенныхъ сторонъ духа человѣческаго. Все что есть мрачно–унылаго, фантастически–тревожнаго, безотрадно–горестнаго въ душѣ человѣческой и что по существу своему составляетъ только крайнюю и сильнѣйшую степень грусти, меланхолiи, суевѣрныхъ предчувствiй и суевѣрныхъ обаянiй, лежащихъ въ основѣ поэзiи Жуковскаго и въ тонѣ таланта Козлова, — все это нашло для себя въ Байронѣ самаго глубокаго и энергическаго выразителя: никто короче его не знакомъ съ мрачнымъ мiромъ однообразно–болѣзненныхъ скорбей, въ которомъ мелькаютъ только

образы безъ лицъ,

Безъ протяженья и границъ.

Никто не постигъ такъ глубоко всего что есть величаво–унылаго въ развалинахъ, никто незнаетъ такъ хорошо призрачной натуры привидѣнiй, дѣйствiя производимаго на организмъ прикосновенiемъ ихъ длинныхъ мраморно–бѣлыхъ и пронзительно холодныхъ перстовъ («Явленiе Франчески Альпу»), никто не подмѣтилъ такъ вѣрно и страшно, судорожныхъ движенiй пальцевъ, «невольно бьющихся о чело»; никто не съумѣетъ заставить, какъ онъ, страдать читателя вмѣстѣ съ его Ларой всѣми ужасами безсонной и таинственной ночи. Байронъ великiй виртуозъ на этихъ струнахъ души, виртуозъ, извлекающiй изъ этихъ тревожныхъ струнъ звуки, потрясающiе натуру человѣческую вообще, и потому естественно, что онъ дѣйствовалъ магически на такiя натуры, въ которыхъ особенно развита была чуткость этихъ струнъ.

Наконецъ, что касается до отношенiй толпы или лучше–сказать мѣщанства къ Байрону, то едвали не яснѣе всѣхъ усмотрѣлъ и поразительнѣе высказалъ всю неправильность, фальшъ и смѣшную сторону этихъ отношенiй нашъ Грибоѣдовъ, заставившiй своего Репетилова разсуждать съ достойными членами его «секретнѣйшаго союза по четвергамъ»

О камерахъ, присяжныхъ,

О Байронѣ... ну, объ матерьяхъ важныхъ.

Въ самомъ дѣлѣ для свѣтской толпы, французской ли, нашей ли — та и другая равно невѣжествены — тупоумной ли нѣмецкой, Байронъ равно принадлежалъ къ числу «важныхъ матерiй», о которыхъ можно потолковать на досужи, т. е. пережовывать взгляды людей высшихъ, не понимая ихъ.

Отношенiе къ Байрону собственной его страны опредѣлялось все тѣмъ, что онъ былъ эксцентрикъ и, какъ таковой, не подлежалъ уже никакому дальнѣйшему суду; довольно того, что онъ вышелъ изъ условныхъ орбитъ условнѣйшаго существованiя: онъ могъ быть хуже или лучше того, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, это уже ничего не прибавило и не убавило бы въ его эксцентрическомъ образѣ.

Таковы различныя отношенiя собственно къ Байрону и къ его таланту. На всѣхъ онъ болѣе подѣйствовалъ такъ–сказать стихiйными своими началами: Гёте видѣлъ нѣчто слѣпое въ необузданной силѣ его таланта; Пушкинъ, поэтизируя эту слѣпую силу, проникалъ разумно въ ея личныя пружины; Жуковскiй и Козловъ сочувствовали великому виртуозу на струнахъ души, имъ также, хотя и не въ такомъ сильномъ строѣ, доступныхъ... Ламартинъ только въ посланiи, изъ котораго приводилъ я отрывокъ, посланiи въ которомъ Байронъ, каковымъ онъ хочетъ казаться, изображается, надобно отдать справедливость, — весьма поэтически, — Ламартинъ только, какъ выразитель въ этомъ случаѣ потребностей цѣлой пресыщенной и вмѣстѣ жадной эпохи, взялъ все на вѣру и притомъ имъ впервые узаконено слѣпое стихiйное начало, байронизмъ, это особое повѣтрiе, особый зловѣщiй и фосфорическiй блескъ, увѣнчавшiй сначала голову Байрона и перелетѣвшiй на нѣсколько другихъ головъ; байронизмъ, которому не подчинялись конечно, но тѣмъ не менѣе глубоко сочувствовали великiе и равные Байрону поэты: Пушкинъ и Мицкевичь; байронизмъ, котораго печать легла и на даровитомъ нѣмцѣ Гейне, превратившись изъ иронiи мрачной и сплинической въ иронiю болѣзненно–ядовитую и полу–нахальную, полу–сентиментальную, и на даровитомъ французѣ Альфредѣ де Мюссе, претворившись у него изъ безотраднаго смѣха въ беззаботно–наглый и вмѣстѣ наивный цинизмъ или въ слезы тоски и стоны искренняго раскаянiя, какъ напримѣръ въ «Confessions d'un enfant du siècle»; байронизмъ воплотившiйся наконецъ и достигшiй крайнихъ предѣловъ своихъ въ яркомъ и могучемъ талантѣ Лермонтова и въ немъ окончательно истощившiйся, ибо дальнѣйшее отношенiе къ байронизму самаго Лермонтова, который былъ

не Байронъ, а другой

Еще невѣдомый избранникъ,

было бы непремѣнно комическое, а лицо Печорина и такъ уже одной ногой стоитъ въ области комическаго, что и оказалось, когда писатель не безъ дарованiя вздумалъ послѣ Лермонтова повторить этотъ образъ въ лицѣ Тамарина.

Байронизмъ, какъ нѣкоторое повѣтрiе, выразилъ свое влiянiе двоякимъ образомъ: вопервыхъ онъ пожиралъ страстныя натуры, слѣпо и искренно ему отдававшiяся и искавшiя въ немъ опрагматизованiя своихъ безобразiй, и такое влiянiе ни на комъ не отразилось такъ трагически, какъ на нашемъ безвременно и безплодно погибшемъ даровитомъ Полежаевѣ. Нѣсколько напряжонно, но искренне въ основахъ и чрезвычайно сильно выразилось это влiянiе въ такомъ напримѣръ изображенiи:

Кто видѣлъ образъ мертвеца,

Который демонскою силой,

Враждуя съ темною могилой,

Живетъ и страждетъ безъ конца?

Въ часъ полуночи молчаливой,

При свѣтѣ сумрачномъ луны

Изъ подземельной стороны

Исходитъ призракъ боязливый...

........................

Вотъ мой удѣлъ, — игра страстей!

Живой стою при дверяхъ гроба,

И скоро, скоро месть и злоба

На вѣкъ уснутъ въ груди моей.

Кумиры счастья и свободы

Не существуютъ для меня,

И членъ ненужный бытiя,

Не оскверню собой природы...

Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что изображавшiй себя такимъ образомъ несчастный поэтъ, какъ ни падалъ онъ, но все–таки много клеветалъ на себя, и въ этой постоянной клеветѣ на себя, въ постоянномъ стремленiи развивать напряжонно–мрачныя стороны души, заключалось все зло байронизма — зло страшное, когда оно оказываетъ свое влiянiе на натуры, подобныя натурѣ Полежаева. Найдя оправданiе, такъ–сказать опоэтизированiе своихъ внутреннихъ тревогъ въ словѣ вождя вѣка, онѣ съ какимъ–то упоенiемъ отдавались стремительному потоку страстей, отдавались наслажденiю страданiя:

Въ моей тоскѣ, въ неволѣ безотрадной,

Я не страдалъ, какъ робкая жена:

Меня несла противная волна,

Несла на смерть, и гибель не страшна

Казалась мнѣ въ пучинѣ безпощадной.

И мракъ небесъ, и громъ, и черный валъ

Любилъ встрѣчать я съ думою суровой —

И свисту бурь подъ молнiей багровой

Внимать, какъ мужъ отважный и готовый

Испить до дна губительный фiалъ.

Было въ самомъ дѣлѣ нѣчто обаятельное въ этихъ самовольно развиваемыхъ страданiяхъ, что–то сладкое и вмѣстѣ лихорадочно–болѣзненное въ этомъ состоянiи духа, что–то безвыходное въ этой тоскѣ, отвергающей даже живительный лучъ свѣта:

Я трепеталъ, чтобъ истина меня,

Какъ яркiй лучъ, внезапно осѣня,

Не извлекла изъ тьмы ожесточенья…

Но тяжела была расплата за это болѣзненное сладострастiе сердца, и тяжесть расплаты можетъ быть нигдѣ не высказана съ такою грустью и искренностью какъ въ слѣдующихъ, полежаевскихъ же стихахъ:

Я встрѣчаю зарю

И печально смотрю

Какъ кропинки дождя,

По эфиру слѣтя,

Благотворно живятъ

Попираемый прахъ,

И кипятъ и блестятъ

Въ серебристыхъ звѣздахъ

На увядшихъ листахъ

Пожелтѣвшихъ луговъ.

Сила горней росы,

Какъ божественный зовъ,

Ихъ младыя красы

И крѣпитъ и роститъ.

Чтожъ кропинки дождя

Вашъ бальзамъ не живитъ

Моего бытiя?

Что въ вечерней тиши,

Какъ прiятный обманъ,

Не исцѣлитъ онъ ранъ

Охладѣлой души?..

Ахъ не цвѣтъ полевой

Жжетъ полдневной порой

Разрушительный зной, —

Сокрушаетъ тоска

Молодого пѣвца,

Какъ въ землѣ мертвеца

Гробовая доска...

Я увялъ и увялъ

Навсегда, навсегда!

И блаженства не зналъ

Никогда, никогда!

И я жилъ, но я жилъ

На погибель свою...

Буйной жизнью убилъ

Я надежду мою...

Не разцвѣлъ, а отцвѣлъ

Въ утрѣ пасмурныхъ дней,

Что любилъ, въ томъ нашолъ

Гибель жизни моей...

........................

.................

Не кропите–жъ меня

Вы, росинки дождя!

Съ другой стороны байронизмъ, какъ повѣтрiе, выражался въ общежитiи живыми пародiями, заставившими Пушкина спрашивать, даже нѣсколько во вредъ своему герою:

Чудакъ печальный и опасный,

Созданье ада иль небесъ,

Сей ангелъ иль надменный бѣсъ...

Чтожъ онъ? Ужели подражанье,

Ничтожный призракъ, иль еще

Москвичъ въ гарольдовомъ плащѣ,

Чужихъ причудъ истолкованье,

Словъ модныхъ полный лексиконъ,

Ужь не пародiя ли онъ?

Въ томъ и другомъ случаѣ байронизмъ, безъ малѣйшаго сомнѣнiя, имѣлъ вредное, можно сказать пагубное влiянiе. Въ немъ была неправда, стало быть и безнравственность постольку, поскольку неправда. Неправда же его заключалась въ неправильномъ отношенiи къ мрачнымъ сторонамъ души, къ темнымъ слѣпымъ силамъ, которымъ байронизмъ подчинялъ человѣческую натуру; все, что дотолѣ, т. е. до байронизма, нѣкоторымъ образомъ скрывалось или порицалось, порицалось даже и тѣми, которые не вѣрили ни во что святое: — безбожiе, эгоизмъ, сухая гордость, злобная иронiя въ отношенiи къ людямъ, безстыдство отношенiй къ женщинамъ, — все то, однимъ словомъ, что прежде выступало подъ благопристойною маской самой чинной нравственности въ какой–нибудь сухой Sitten–Lehre, барона фонъ–Книгге, въ какомъ–нибудь изъ романовъ XVIII вѣка, — все это явилось безъ маски въ байронизмѣ и прямо сказало мiру «поклоняйся мнѣ откровенному, какъ ты доселѣ кланялся мнѣ прикрытому». Но между тѣмъ, такъ какъ сама по себѣ высокая поэтическая натура Байрона не могла же принять спокойно обоготворенiя эгоизма, то оно и выразилось въ ней тоской или иронiей, что естественнымъ образомъ окружило эгоизмъ поэтическимъ ореоломъ. Можно сказать, что самая крайность неправды была слѣдствiемъ правдивости и поэтичности натуры Байрона. Ненавидя маску ханжества и лицемѣрiя, подъ которою прятался до него эгоизмъ, самъ развращенный ученiями и опытами вѣка, поэтъ, чѣмъ носить маску, готовъ былъ лучше клеветать на самого себя: таковъ онь, когда смѣется своимъ сатаническимъ хохотомъ надъ тѣмъ, что матросы съѣли донъ–жуанова учителя; таковъ онъ, поющiй неистовый гимнъ чувственности по поводу любви Донъ–Жуана и Гайде; таковъ онъ въ анализѣ отношенiй леди Аделины къ Жуану, — все это неправда, все это напряженiе, клевета на самого себя и на душу человѣческую, клевета, проистекающая съ одной стороны изъ прихоти человѣка, пресыщеннаго изображенiями условной и истрепаной добродѣтели, изображенiями весьма приторными, а съ другой стороны, изъ правдиваго негодованiя на ложь и лицемѣрiе жизни.

Байронъ есть пламенный поэтическiй протестъ личности противъ всего условнаго въ окружавшемъ его общежитiи, и потому можетъ бытъ судимъ только съ высшей точки зрѣнiя христiанскаго суда, но не съ точки зрѣнiя нравственности того общежитiя, которую постоянно казнила его муза: онъ ничего иного не сдѣлалъ, какъ обнажилъ только то чтó прикрывалось ветхимъ покровомъ условнаго, сорвалъ маску съ обоготвореннаго втихомолку эгоизма, и какъ истинный, глубокiй поэтъ, воспѣлъ торжество этого страшнаго начала съ тоской и ядовитой иронiей. Въ нихъ–то, въ этой тоскѣ и иронiи — его великая сила, ибо они — горестный плачъ объ утраченныхъ и необрѣтаемыхъ идеалахъ; въ нихъ–то, въ этой же тоскѣ и иронiи — его слабость, ибо съ ними связаны у него шаткость основъ мiросозерцанiя, отсутствiе нравственнаго, т. е. цѣлостнаго взгляда, отсутствiе возможности суда надъ жизнью, и поэтому самому, отсутствiе возможности быть поэтомъ эпическимъ или драматическимъ, вообще быть чѣмъ–либо, кромѣ величайшаго поэта лирическаго, или лучше сказать величайшаго лирическаго виртуоза на извѣстныхъ указанныхъ мною струнахъ. Высшее обладанiе этими струнами, есть правда, красота и сила его поэзiи, и не безнравственностью, т. е. не ложью, а правдою увлекалъ онъ и доселѣ увлекаеть поколѣнiя, увлекалъ даже мудрецовъ, каковъ был Гёте, даже людей ему равныхъ, каковы были Пушкинъ и Мицкевичъ. Ложь въ поэзiи блеснетъ, какъ метеоръ, и какъ метеоръ же разсыплется прахомъ, но постоянное въ изѣстной степени дѣйствiе имѣетъ поэзiя Байрона, ибо постоянно затрогиваетъ она чувствованiя, живущiя въ глубинѣ сердца: она не сдѣлана искуственно, она порождена духомъ человѣческимъ. Поколѣ человѣчество способно мучительно любить, глубоко чувствовать оскорбленiе и жажду мести, стенать посреди мукъ и гордо поднимать голову передъ сѣкирой палача — до тѣхъ поръ оно будетъ жадно читать и Гяура и исповѣдь Уго передъ казнью въ Паризинѣ; доколѣ живетъ въ духѣ человѣческомъ необузданное стремленiе, готовое иногда ломать всѣ преграды, пологаемыя условнымъ общежитiемъ, дотолѣ обаятельно будутъ дѣйствовать на людей мрачные образы Корсара, Лары, Чайльдъ–Гарольда, Альпа и иныхъ чадъ мятежной души поэта. Байронъ есть поэтическое воплощенiе протеста, и въ этомъ опять таки его сила и его слабость: сила его въ томъ, что протесту, вызываемому всегда болѣе или менѣе неправдою, душа горячо сочувствуетъ; слабость въ томъ, что протестъ этотъ есть протестъ слѣпой, протестъ безъ идеала, протестъ самъ по себѣ и самъ отъ себя. Повторяю, что Байронъ ничего иного не дѣлаетъ, какъ срываетъ благопристойную маску съ дикаго по существу эгоизма, вѣнчаетъ его не втихомолку уже, а прямо, — но какъ поэтъ истинный и глубокiй, вѣнчаетъ съ тоской и иронiей.

Въ Байронѣ очевидна стало–быть не безнравственность, а отсутствiе нравственнаго идеала, протестъ противъ неправды безъ сознанiя правды. Байронъ поэтъ отчаянiя и сатанинскаго смѣха потому только, что не имѣетъ нравственнаго полномочiя быть поэтомъ истиннаго смѣха, комикомъ — ибо комизмъ есть правое отношенiе къ неправдѣ жизни во имя идеала, на прочныхъ основахъ покоящагося, — комизмъ есть праведный судъ надъ уклонившеюся отъ идеала жизнiю, казнь, совершаемая надъ нею зрячимъ художествомъ. Если же идеалы подорваны и между тѣмъ душа не въ силахъ помириться съ неправдою жизни по своей высшей поэтической природѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ по отсутствiи нравственной мѣры, не можетъ прямо назвать неправды неправдою, то единственнымъ выходомъ для музы поэта будетъ безпощадно ироническая казнь надъ неправдою жизни, казнь обращающаяся и на самаго себя, насколько въ его собственную натуру въѣлась эта неправда, проникла до мозга костей и насколько онъ самъ, какъ поэтъ, сознаетъ это искреннѣй и глубже другихъ. Возьмите самую вопiющую безнравственность въ любой поэмѣ Байрона, — вы увидите, что она есть только казнь, совершенная поэтомъ надъ другой, прикрытою мишурною хламидой безнравственностью: безнравственно напримѣръ отношенiе Уго и Паризины, но въ сущности оно есть только казнь, совершаемая надъ герцогомъ Азо, и казнь совершенно справедливая; скиталецъ Гарольдъ исполненъ порою столь справедливаго негодованiя противъ мелочности и суетности свѣтской толпы, противъ гнетущихъ жизнь условныхъ понятiй, что скитальчество его становится понятно. Вездѣ однимъ словомъ муза Байрона есть Немезида жизни; Немезида, въ свою очередь обращающая бичь на самаго поэта, какъ далеко на несвободнаго отъ неправды, а напротивъ проникнутаго ею до мозга костей, и посылающая прометеева коршуна терзать его собственное сердце.

Но снимая такимъ образомъ съ Байрона единичную отвѣтственность за отсутствiе въ поэзiи его идеальнаго созерцанiя, замѣняемаго тоскою и иронiею, созерцанiя, котораго создать нельзя, а взять при совершенномъ разложенiи жизни не откуда, тѣмъ не менѣе можно указать на него, какъ на примѣръ весьма печальный разъединенiя между поэтическимъ и нравственнымъ созерцанiемъ, разъединенiя вреднаго въ отношенiи къ художеству тѣмъ, что оно: вопервыхъ лишило натуру поэта извѣстной полноты и цѣлости, вслѣдствiе чего онъ остался только лирикомъ, со всѣми своими стремленiями къ эпосу и драмѣ; вовторыхъ тѣмъ, что вслѣдствiе такого раздвоенiя вся поэзiя Байрона есть не что иное, какъ генiальная импровизацiя или лучше сказать постоянная проба на нѣкоторыхъ его, въ особенности доступныхъ ей струнахъ, именно на струнахъ ощущенiй мрачныхъ, фантастическихъ, тревожныхъ и негодующихъ. Вслѣдствiе отсутствiя поэтически–нравственнаго и гармонически–цѣлостнаго взгляда, у Байрона нѣтъ суда надъ жизнiю и надъ создаваемыми образами, того суда, который напримѣръ даетъ возможность и полномочiе Шекспиру, имѣвшему прямое и цѣлостное воззрѣнiе на жизнь, казнить неумолимою и расчитанною казнiю своего Фольстафа, жирнаго, сквернаго, но остроумнаго, милаго и генiально–наглаго Фольстафа, быть можетъ также близкаго его душѣ, какъ близокъ онъ былъ душѣ казнящаго его своею холодностью Генриха, — того суда, который суроваго Данта заставилъ обречь мукамъ ада Франческу да–Римини, несмотря на страстное къ ней сочувствiе; того суда, котораго враждебное отношенiе къ дѣйствительности, противурѣчащей ясно сознаваемому идеалу, не можетъ быть инымъ, какъ казнящимъ, — трагически ли казнящимъ Макбета, Отелло, Лира и Гамлета, Уголино и Франческу, или комически казнящимъ Фольстафа, Сквозника–Дмухановскаго, Самсона Силыча Большова, и того суда, при которомъ только и возможно въ художествѣ созданiе живыхъ лицъ и отношенiе къ образамъ, какъ къ живымъ лицамъ — отношенiе Шекспира, Мольера, Данта, Сервантеса, Пушкина, — начиная съ его Онѣгина, — Диккенса, Гоголя. Вслѣдствiе же односторонней своей виртуозности, поэзiя Байрона однообразна, а потому утомительно дѣйствуетъ на душу. Байрона можно читать только такъ–сказать прiемами и притомъ въ извѣстныя минуты душевнаго настройства, хотя правда, что тогда онъ кажется зато высшимъ изъ поэтовъ. Въ силѣ его есть именно что–то стихiйно–слѣпое, такъ что пушкинское уподобленiе его морю остается едвали не вѣрнѣйшимъ опредѣленiемъ его значенiя. Эта сила бунтуетъ во имя самаго бунта, безъ всякихъ другихъ полномочiй — поднятая эгоизмомъ, безобразiемъ, безнравственностью общественныхъ понятiй и въ неправдѣ этихъ понятiй заключается оправданiе для нея самой, хотя и лишонной свѣта правды — и судима она можетъ быть не съ точки зрѣнiя той общественной нравственности, которою она вызвана, какъ прямое послѣдствiе и вмѣстѣ казнь. Съ этой точки зрѣнiя Гёте и Шиллеръ поэты столь же, какъ и Байронъ, безнравственные, но вѣдь есть же причина, почему вопервыхъ высшiя стремленiя духа въ этихъ блистательнѣйшихъ представителяхъ жизни духа на западѣ, въ этихъ великихъ мiровыхъ силахъ, всегда являлись чѣмъ–то враждебнымъ условiямъ окружавшаго ихъ общежитiя и почему съ другой стороны враждебное отношенiе къ неправдѣ жизни не имѣетъ у нихъ возможности возвыситься до комизма, почему напримѣръ Шиллеръ вмѣсто того, чтобы какъ нашъ Гоголь въ «Ревизорѣ» смѣлою кистью начертать картину вопiющихъ неправдъ жизни, предпочитаетъ возстать на зло зломъ же, на безнравственность безнравственностью же, на мѣщанство — страшною утопiею «разбойниковъ». Si ferrum non sanat ignis sanat! И замѣтьте, что тотъ же самый образъ, который Шиллеръ осуществилъ сначала въ разбойникѣ Моорѣ, является потомъ въ свѣтлыхъ призракахъ Позы, Iоганны и Телля; есть причина, почему Гёте вмѣсто того, чтобы просто насмѣяться въ комической картинѣ надъ мѣщанской нѣмецкой семейностью, какъ напримѣръ насмѣялся надъ семейнымъ безобразiемъ самодурства Островскiй во имя высшаго идеала семейственности, — Гёте, говорю я, создаетъ утопiю въ своихъ «Wahlverwandschaften», а въ этой утопiи еще до Занда возстаетъ на святость и незыблемость семейныхъ узъ вообще. Комизмъ есть отношенiе высшаго къ низшему, отношенiе къ неправдѣ съ смѣхомъ во имя оскорбляемой ею и твердо сознаваемой поэтомъ правды. Когда Гоголь напримѣръ казнитъ взяточничество, — вы не боитесь за комика, чтобы у него съ взяточничествомъ или развратомъ было что либо общее: но Гёте, враждебно относящiйся къ мѣщанской нравственности, и самъ часто впадаетъ въ нее въ своемъ Вильгельмѣ Мейстерѣ; а Шиллеръ только на высотѣ отвлеченныхъ идеаловъ уберегаетъ себя отъ паденiя. Но Байронъ, съ сатанинскимъ хохотомъ и съ глубокою тоскою обоготворяющiй эгоизмъ, тѣмъ не менѣе обоготворяетъ его, т. е. не можетъ подняться выше этого эгоизма поэтическимъ созерцанiемъ; велика еще заслуга его и въ томъ, что обоготворяя идолъ, онъ плачетъ о необходимости обоготворенiя, язвительно хохочетъ и надъ жизнiю, и надъ самимъ собою, обоготворителемъ идола. Въ немъ все–таки глубоко чувство правды, чувство поэзiи! — Я положилъ и положилъ кажется правильно различiе между Байрономъ и байронизмомъ, обозначивши дѣйствiе сего послѣдняго, какъ повѣтрiя, пожравшаго силы, зловѣщаго сiянiя, перелетѣвшаго съ головы Байрона на головы двухъ байрончиковъ весьма даровитыхъ, Мюссе и Гейне, изъ которыхъ первый замѣчателенъ въ высокой степени искренностью и обилiемъ казни надъ самимъ собою, а другой фальшивостью неисцѣлимою, возведенною въ принципъ и погубившею необузданно страстную натуру Полежаева. Что касается до Лермонтова, въ которомъ байронизмъ воплотился въ высшей степени ярко, то прежде всего въ жизни, въ которой онъ явился, онъ не представляетъ того значенiя, какое имѣлъ Байронъ въ отношенiи къ жизни, которой онъ былъ отразителемъ. Лермонтовъ не болѣе какъ случайное повѣтрiе, миражъ иного, чуждаго мiра; правда, его поэзiя есть правда жизни мелкой по объему и значенiю, теряющейся въ безбрежномъ морѣ народной жизни; казнь совершаемая этою, все–таки поэтическою правдою надъ маленькимъ муравейникомъ, въ отношенiи къ которому она справедлива, имѣетъ сколько–нибудь общее значенiе только какъ казнь одинокаго отношенiя этого муравейника: весь Лермонтовъ и вся его правда — въ горестныхъ сознанiяхъ, что:

Надъ мiромъ мы пройдемъ безъ шума и слѣда,

что:

Дубовый листокъ оторвался отъ вѣтки родимой,

что:

...не жду отъ жизни ничего я

И не жаль мнѣ прошлаго ни чуть,

что наконецъ для него:

...жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ,

Такая пустая и глупая шутка.

Горе или лучше сказать отчаянiе вслѣдствiе сознанiя своего одиночества, своей разъединенности съ жизнiю; глубочайшее презрѣнiе къ мелочности той жизни, которою создано одиночество, вотъ правда лермонтовской поэзiи, вотъ въ чемъ сила и искренность ея стоновъ... Еслибы Пушкинъ остался подъ искуственными влiянiями, тяготѣющими надъ первыми его вдохновенiями, онъ впалъ бы въ тоже мрачное отчаянiе; еслибы съ другой стороны Лермонтовъ не былъ постигнутъ общею трагическою участью русскихъ поэтовъ, онъ оправдалъ бы собственныя предчувствiя о томъ, что онъ

Не Байронъ, а другой

Еще невѣдомый избранникъ.

И въ немъ вѣроятно, какъ справедливо сказалъ Гоголь, готовился одинъ изъ великихъ живописцевъ родного быта. Не даромъ же по собственному сознанiю «любилъ онъ родину», «но странною любовью, не побѣдитъ ея разсудокъ мой.» Говорить о Лермонтовѣ, какъ о русскомъ Байронѣ, нѣтъ никакой возможности серьозно: стоитъ только приложить байронизмъ къ той пошлой свѣтской сферѣ, въ которой къ сожалѣнiю вращался нашъ поэтъ, чтобы дѣло приняло оборотъ комическiй: стоитъ напримѣръ представить себѣ типъ женскiй, къ которому обращены слѣдующiя строки:

Въ толпѣ другъ друга мы узнали,

Сошлись и разошлися вновь.

Или другой, который опоэтизированъ такъ:

Ей нравиться долго нельзя,

Какъ цѣпь, ей несносна привычка…

Она ускользнетъ какъ змѣя,

Порхнетъ и умчится какъ птичка.

Стоитъ представить только эти типы осуществленными въ кругѣ лермонтовскаго муравейника, въ жалкой свѣтской дѣйствительности и взглянуть на нихъ съ высоты идеаловъ, цѣлостно и свято хранимыхъ въ великой, не муравейной средѣ жизни, чтобы эти типы тотчасъ же развѣнчать, назвать прямо по имени и поставить на настоящее мѣсто въ комическомъ свѣтѣ. Печоринъ, какъ только вышелъ изъ лермонтовской рамки, чрезвычайно искусной, тотчасъ сталъ въ Тамаринѣ фигурою комическою. Съ образами Байрона вы ничего подобнаго не сдѣлаете, ибо если вы сведете ихъ съ пьедесталовъ, такъ нечего будетъ поставить на ихъ мѣсто: они точно крайнiя грани общественности, ея поэтическiя верхушки.

Но представьте себѣ байроновскiя требованiя души, очевидныя въ лермонтовскихъ юношескихъ образахъ, подъ гнетомъ ли или на дикомъ просторѣ развившiяся противуобщественныя стремленiя, въ столкновенiи съ нашимъ лицевымъ общежитiемъ и притомъ съ условнѣйшею изъ миражныхъ сферъ этого сверху сложившагося общежитiя, съ искуственнѣйшею изъ нихъ, съ сферою свѣтскою.

Если эти стремленiя точно то, за что онѣ выдаютъ себя, или лучше сказать чѣмъ они сами себѣ кажутся, то онѣ совсѣмъ противуобщественныя стремленiя, совсѣмъ, а нетолько въ условномъ смыслѣ противуобщественныя — и паденiе или казнь ждутъ ихъ неминуемо. Мрачныя, зловѣщiя предчувствiя такого страшнаго исхода отражаются во многихъ изъ лирическихъ стихотворенiй поэта и въ особенности въ стихотворенiи:

Не смѣйся надъ моей пророческой тоской,

Я зналъ: ударъ судьбы меня не обойдетъ, и проч.

Если же въ этихъ стремленiяхъ есть извѣстная натяжка, извѣстная напряжонность, то первое чтó закрадется въ душу человѣка, тревожимаго ими, будетъ конечно сомнѣнiе; но на первый разъ еще не истинно разумное сомнѣнiе въ законности произвола личности, а только сомнѣнiе въ силѣ самой личности.

Вглядитесь внимательнѣе въ эту нелѣпую, съ дѣтской небрежностью набросанную, хаотическую драму «Маскарадъ», и первый, но уже очевидный слѣдъ такого сомнѣнiя увидите вы въ лицѣ князя Звѣздича, котораго баронеса, одна изъ героинь драмы, опредѣляетъ такъ:

Безнравственный, безбожный,

Себялюбивый, злой — но слабый человѣкъ.

Въ очеркѣ Звѣздича выразилась минута первой схватки разрушительной личности съ условнѣйшею изъ сферъ общежитiя, — схватки, которая кончилась не къ чести дикихъ требованiй и необъятнаго самолюбiя. Слѣды этой же первой эпохи, породившей разувѣренiе въ собственныхъ силахъ, отпечатлѣлись во множествѣ стихотворенiй, изъ которыхъ одни замѣчательны наиболѣе по извѣстной строфѣ, вполнѣ опредѣляющей минуту подобнаго душевнаго настройства:

Любить! Но кого же? на время не стоитъ труда,

А вѣчно любить невозможно!

Въ себя ли заглянешь? тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда,

И радость и горе и все такъ ничтожно.

И много неудавшихся Арбениныхъ, оказавшихся при столкновенiи съ условною свѣтскою сферою жизни сологубовскими Леониными, отозвались на эти строки горькаго, тяжолаго разубѣжденiя; одни только Звѣздичи собою совершенно довольны.

Между тѣмъ лицо Звѣздича и нѣсколько подобныхъ стихотворенiй — это тотъ пунктъ, съ котораго въ натурѣ нравственной т. е. крѣпкой и цѣльной, должно начаться правильное, т. е. комическое и притомъ безпощадно комическое отношенiе къ дикому произволу личности, оказавшемуся несостоятельнымъ.

Но до комическаго отношенiя Лермонтовъ еще не дошолъ. Ему надобно было окончательно раздѣлаться съ давнишнимъ его образомъ, окончательно свести его въ общежитейскiя формы, и вотъ, все еще поэтизируя его, онъ создалъ Печорина.

Въ сущности что такое Печоринъ? Смѣсь арбенинской необузданности съ свѣтскою холодностью и безсовѣстностью Звѣздича, или пожалуй, поэтизированный и «приподнятый» Звѣздичъ. Первоначальный, незрѣлый очеркъ Звѣздича показываетъ между–тѣмъ однако, что въ Лермонтовѣ сидѣлъ тоже своего рода Иванъ Петровичъ Бѣлкинъ, который рано или поздно сперва «убоялся» мрачнаго Сильвiо, потомъ пожалуй «продернулъ бы» критикой простого здраваго смысла и провѣрилъ бы простымъ чувствомъ колосальный образъ Демона.

Но о томъ что было бы, разсуждать довольно смѣшно. Въ томъ, что осталось намъ отъ Лермонтова, мы видимъ еще только тревожныя и бунтующiя начала, ищущiя опредѣленнаго воплощенiя въ образы.

Пояснить однимъ Байрономъ и однимъ вѣянiемъ байронизма крайнее развитiе этихъ тревожныхъ началъ въ поэзiи Лермонтова — невозможно.

Кромѣ того, что эти тревожныя начала не чужды вообще нашей народной сущности, они въ особенности бушевали въ ту эпоху, которой Лермонтовъ былъ завершителемъ: въ эпоху нашего русскаго романтическаго броженiя.

III

НАШЪ РОМАНТИЗМЪ

«Романтизмъ — писалъ Бѣлинскiй въ заключительной статьѣ «Литературныхъ мечтанiй» — «вотъ первое слово, огласившее пушкинскiй перiодъ; народность — вотъ альфа и омега новаго перiода.»

Чтобы понять это раздѣленiе эпохъ, дѣлаемое Бѣлинскимъ, должно припомнить факты, о которыхъ уже говорилъ я въ одной изъ предшествовавшихъ статей.

Время, въ которое писалъ Бѣлинскiй свои «литературныя мечтанiя», было временемъ господства историческаго повѣтрiя въ литературѣ.

Это была эпоха историческихъ романовъ, выходившихъ дюжинами въ мѣсяцъ въ Москвѣ и въ Петербургѣ, — романовъ, въ которыхъ большею частiю изображенiя предковъ были прямо списаны съ кучеровъ ихъ потомковъ, которыхъ народность заключалась только въ разговорахъ ямщиковъ, да и то еще подслушанныхъ и переданныхъ невѣрно и не свободно, а историческое заключалось въ описанiяхъ старыхъ боярскихъ одеждъ и вооруженiй, да столовъ и кушанiй, въ которыхъ оригинальна была только дерзость авторовъ, изображавшихъ съ равною безцвѣтностью всякую эпоху нашей исторiи... Разумѣется, что я говорю это не о романахъ Загоскина, не о романахъ Полевого, которыхъ никакъ не слѣдуетъ ставить на одну доску съ его драмами, этими несчастными плодами несчастной эпохи его дѣятельности, и въ особенности не о романахъ Лажечникова. Это были блестящiя исключенiя, хотя, надобно сказать правду, только даровитость и какая–то оригинальная задушевность тона выкупаютъ романы Загоскина; только смѣлыя замашки, только стремленiя къ проведенiю новыхъ историческихъ мыслей, вѣрныхъ или невѣрныхъ, но во всякомъ случаѣ имѣвшихъ отрицательное значенiе, сообщаютъ нѣкоторую жизнь Симеону Кирдянѣ, Клятвѣ при гробѣ господнемъ, и другимъ попыткамъ Полевого, который вовсе не былъ рожденъ творцемъ и художникомъ, и только романы Лажечникова остались и уцѣлѣли для насъ, со всѣми ихъ огромными пожалуй недостатками, но и огромными достоинствами... Все же остальное вполнѣ стоило нападокъ Бѣлинскаго. Писались, или лучше сказать фабриковались эти штуки по извѣстнымъ рецептамъ: московскiя издѣлiя по загоскинскимъ, петербургскiя по булгаринскимъ.

Кромѣ того историческое повѣтрiе ударилось и въ другую область, въ драму. На сценѣ постоянно горланилъ и хвасталъ Ляпуновъ, кобѣнился Мининъ въ видѣ дѣвы орлеанской, и поистинѣ въ грязь стаскивались эти великiя и доблестныя тѣни. Опять должно и тутъ исключить нѣсколько попытокъ хомяковскихъ, несмотря на ихъ странный въ приложенiи къ нашему быту шиллеровскiй лиризмъ, подававшiй поводъ къ правдивымъ и язвительнымъ насмѣшкамъ, да пожалуй погодинскихъ, хотя менѣе всего къ художеству способенъ достопочтенный нашъ историкъ, и только глубокое знанiе, столь же глубокое чутье историческое и пламенная любовь къ быту предковъ, подкупали въ отношенiи къ его драмамъ небольшой кругъ друзей, между прочимъ Пушкина, который вовсе не иронически писалъ къ нему извѣстное письмо объ его Марфѣ–посадницѣ. Замѣчательный фактъ, что хомяковскiя и погодинскiя попытки, т. е. единственные остатки историко–драматическаго повѣтрiя, о которыхъ можно вспомнить съ нѣкоторымъ уваженiемъ, не пользовались въ то время никакимъ успѣхомъ; на сценѣ свирѣпствовали Ляпуновы и ломались Минины...

Таково было состоянiе литературы, которое Бѣлинскiй охарактеризовалъ какъ стремленiе къ народности и отдѣлилъ отъ прежняго, отъ стремленiя романтическаго. Прежде всего самое отдѣленiе такое было неправильно. Эпоха была и долго еще оставалась романтическою; самъ Бѣлинскiй былъ еще въ то время романтикомъ и потому–то впослѣдствiи, разъяснивши себѣ окончательно вопросы, всю свою энергическую вражду обратилъ онъ на романтизмъ, преслѣдуя и бичуя его нещадно... Но понятiе о романтизмѣ — до сихъ поръ столь мало разъясненное понятiе, что и воюя съ романтизмомъ, Бѣлинскiй долго еще былъ романтикомъ, только въ другой кожѣ, да едвали и пересталъ быть имъ до конца своего поприща. Нѣтъ покрайней–мѣрѣ сомнѣнiй, что Бѣлинскiй второй эпохи своего развитiя, т. е. развитiя нашего общаго критическаго сознанiя — эпохи и «Наблюдателя» зеленаго цвѣта и «Отечественныхъ записокъ» 1839, былъ романтикомъ гегелизма и съ наивно–страстною энергiею бичевалъ въ себѣ и во всѣхъ романтика старой формы, романтика французскаго романтизма.

Да и что называть романтизмомъ, мы доселѣ еще едвали можемъ дать себѣ ясный и окончательный отчетъ.

Поэзiя Жуковскаго — романтизмъ.

Гюго — романтикъ.

Полежаевъ и Марлинскiй — романтики.

Гамлетъ Полевого и Мочалова — романтикъ.

А Кольцовъ развѣ не романтикъ? А Лермонтовъ въ Арбенинѣ и Мцыри, развѣ не романтикъ?

Все это романтизмъ, и все это весьма различно, такъ различно, что не имѣетъ никакихъ связующихъ пунктовъ.

Романтическое въ искуствѣ и въ жизни на первый разъ представляется отношенiемъ души къ жизни несвободнымъ, подчиненнымъ, несознательнымъ, а съ другой стороны оно же, это подчиненное чему–то отношенiе, есть и то тревожное, то вѣчно–недовольное настоящимъ, что живетъ въ груди человѣка и рвется на просторъ изъ груди, и чему недовольно цѣлаго мiра, — тотъ огонь, о которомъ говоритъ Мцыри, что онъ

Отъ юныхъ дней

Таяся жилъ въ груди моей...

И онъ прожогъ свою тюрьму.

Начало это несвободно, потомучто оно стихiйно, но оно же, тревожное и кипящее, служитъ толчкомъ къ освобожденiю человѣческаго сознанiя отъ всего стихiйнаго; оно же разрушаетъ кумиры темныхъ боговъ, хотя подчинено имъ еще само, и подчинено потому, что слишкомъ хорошо помнитъ, еще чувствуетъ на себѣ ихъ силу и влiянiе, но само въ тоже время есть вѣянiе. Романтическое такого рода было и въ древнемъ мiрѣ, и Шатобрiанъ, одинъ изъ самыхъ наивныхъ романтиковъ, чутьемъ романтика отыскиваетъ романтическiя вѣянiя въ древнихъ поэтахъ; романтическое есть и въ средневѣковомъ мiрѣ, и въ новомъ мiрѣ, и въ стремленiяхъ гётевскаго Фауста, и въ лихорадкѣ Байрона, и въ судорогахъ французской словесности тридцатыхъ годовъ. Романтическое является во всякую эпоху, только–что вырвавшуюся изъ какого–либо сильнаго моральнаго переворота, въ переходные моменты сознанiя.

Я упомянулъ имя Шатобрiана — и въ самомъ дѣлѣ, это одинъ изъ самыхъ характеристическихъ представителей одной стороны романтическаго вѣянiя, и та страница въ его «Mémoires d'Outretombe», гдѣ онъ называетъ себя предшественникомъ Байрона, не покажется нисколько хвастовствомъ тому, кто читалъ «Начезовъ», «Рене», «Аталу». Что такое «Рене», какъ не исповѣдь самаго Шатобрiана? Сквозь всю шумиху фразъ и старыхъ формъ, затрудняющихъ для читателей новаго времени чтенiе поэмы «Начезы», не прорывается ли тотъ недугъ de la mélancolie ardente, который конечно не въ одинаковой степени грызъ и автора «Генiя христiанства», и автора «Чайльда Гарольда»? Что такое Рене, какъ не болѣзненный первенецъ XIX вѣка, получившiй въ наслѣдiе безотрадный скептицизмъ, не совладѣвшiй съ нимъ и не усвоившiй какъ Байронъ рокового наслѣдства, а бросившiйся напротивъ съ отчаянiя въ обожанiе разрушающихся, но величавыхъ старыхъ формъ? Что такое «Рене», какъ не тотъ же «Корсаръ и Лара», только не переступившiй страшной бездны, въ которую они ринулись, а остановившiйся передъ нею въ болѣзненномъ недоумѣнiи? А помните ли вы исповѣдь Эвдора въ «Les Martyrs» — единственный, но зато истинно–поэтическiй оазисъ этого надутаго романа? Надъ этимъ отрывкомъ носится романтическое вѣянiе переходныхъ эпохъ. Въ тяжкой скорби, терзающей героя, въ безсознательномъ пресыщенiи жизнью его и всѣхъ лицъ его окружающихъ, въ безумно–лихорадочномъ порывѣ страсти къ Велледѣ пробивается тотъ же романтическiй недугъ, то же тревожное начало, которое равно способно и къ плачу по старомъ мiрѣ и къ его разрушенiю, только неспособно ни къ какому созиданiю. Поэтому–то у Шатобрiана есть странное чутье на открытiе романтической струи повсюду; чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только развернуть на любой страницѣ второй томъ «génie du Christianisme», гдѣ подмѣчаетъ онъ порывы романтическiе у Виргилiя, ищетъ романтической струи въ самой одиссеѣ Гомера, ищетъ только этой одной струи надобно прибавить, указываетъ на нее всегда правильно и ею только въ состоянiи отъ души увлекаться.

Зачѣмъ же, спрашивается, назвали романскимъ это начало стихiйное и тревожно–лихорадочное, которое было обще многимъ эпохамъ, и вѣроятно будетъ обще многимъ другимъ, этотъ знобъ и жаръ съ напряжоннымъ бiенiемъ пульса, который равно болѣзненъ, окажется ли онъ сладкою, но все–таки тревожною и разъѣдающею мечтательностью Жуковскаго, тоскою ли по прошедшемъ Шатобрiана, мрачнымъ ли и сосредоточеннымъ отрицанiемъ Байрона, безтрепетно ли роющимся въ глубь жизни и души анализомъ другого великаго и равнаго Байрону поэта, Гюго, лихорадкою ли литературы тридцатыхъ годовъ, борьбою ли съ этимъ началомъ свѣтлой и ясной пушкинской натуры, подчиненiемъ ли ему до моральнаго уничтоженiя натуръ Марлинскаго и Полежаева, мочаловскими ли созданiями, воплями ли огаревскихъ «монологовъ», или фетовскими «странными, но для души ясными намеками на какiе–то звуки», которые

Льнутъ къ моему изголовью,

Полны они томной разлуки

Дрожатъ небывалой любовью;

которые

Такъ томно и грустно–небрежно,

Въ свой мiръ разцвѣченный уносятъ

И ластятся къ сердцу такъ нѣжно

И такъ умилительно просятъ...

Зачѣмъ же назвали, говорю я, исключительно романскимъ это начало, которое столь же, если не болѣе свойственно и нашей русской природѣ, которое не разъ закруживало эту природу до безвыходной хандры, до лермонтовскаго ожесточенiя и зловѣщихъ предчувствiй, до тургеневскаго раздвоенiя и разслабленiя, а въ сферахъ болѣе грубыхъ до полежаевскаго цинизма и до запоя Любима Торцова?..

Неудачное названiе придумано въ неудачную эпоху — въ эпоху такъ–называемой романтической реакцiи, доходившей въ Германiи, странѣ послѣдовательности логическаго мышленiя, до безумствъ «Доктора любви» Захарiя Вернера и до католическаго отупѣнiя братьевъ Шлегелей!.. Въ этой своей формѣ — въ формѣ тоски по прошедшемъ, доходящей до кукольной комедiи въ отношенiи къ прошедшему, романтизмъ намъ мало свойственъ. Самое наше славянофильство далеко не то, что романтизмъ Гёрреса и братьевъ Шлегелей, ибо подъ формами его таится нѣчто живое, нѣчто иное, ибо иная была наша историческая судьба, и иное вслѣдствiе того возникло у насъ отношенiе къ нашему прошедшему.

Поэзiя Жуковскаго, несмотря на великiй талантъ Жуковскаго, мало привилась въ нашей жизни. Поэтъ остался для насъ дорогъ какъ поэтъ истинный, но тихо–грустное вѣянiе его пѣсней, туманныя порыванiя въ даль встрѣтили себѣ отпоръ въ нашемъ здоровомъ юморѣ или тотчасъ же доведены были до послѣднихъ границъ смѣшного русскою послѣдовательностью, дошли до комическаго въ наивныхъ повѣстяхъ, романахъ и драмахъ Полевого, котораго «Блаженство безумiя», «Аббадона» и «Уголино», въ этомъ отношенiи факты драгоцѣннѣйшiе.

Крайность развитiя этой стороны романтизма необходимо вызвала и реакцiю.

Было время и притомъ очень недавнее, когда все романтическое безъ различiя клеймилось насмѣшкою, когда мы всѣ пытались казнить въ себѣ самихъ то, что называлось нами романтизмомъ, и что гораздо добросовѣстнѣе будемъ называть началомъ тревожнаго порыванiя, тревожнаго стремленья, соединеннаго съ давленiемъ и гнетомъ разрушеннаго, но еще памятнаго, еще влiяющаго прошедшаго. Анализируя безтрепетно самихъ себя, мы дошли наконецъ до судорожнаго и болѣзненнаго смѣха тургеневскаго Гамлета Щигровскаго уѣзда надъ тревожнымъ порыванiемъ, до совершеннаго невѣрiя въ тревожное начало жизни, къ которому приводилъ анализъ Толстого, до попытокъ положительныхъ успокоенiй, которыя выражали собою комедiи Островскаго... На чемъ же разрѣшился процесъ нашъ? Казнь романтизма, повсюду совершавшаяся во все это время въ общемъ мышленiи и отражавшаяся во всей современной литературѣ, кончается однако вовсе не такъ рѣшительно, какъ она начиналась. Часто и въ самое продолженiе борьбы эта казнь представляла извѣстное изображенiе змѣя, кусающаго собственный хвостъ, т. е. конецъ анализа бывалъ часто поворотомъ къ началу; притомъ же весьма у немногихъ изъ насъ доставало послѣдовательности, на основанiи вражды къ тревожному началу, взглянуть какъ на незаконныя, на многiя сочувствiя, въ которыхъ мы воспитались. Храбрыхъ въ этомъ дѣлѣ нашлось повторяю немного, а тѣмъ, которые нашлись, храбрость ровно ничего не стоила, т. е. они по натурѣ лишены были органовъ для пониманiя того, съ чѣмъ другимъ тяжело было разставаться. Многiе храбрились сначала, а потомъ рѣшительно теряли храбрость и возвращались потихоньку къ незаконнымъ сочувствiямъ. Тургеневъ принялся было казнить Рудина, а въ эпилогѣ круто поворотилъ къ апотеозѣ. Голоса, вопiявшiе на Лермонтова за то, что онъ мало уважаетъ своего «Максима Максимыча», нашли мало сочувствiя. Толстой, сохраняя всю силу своего безтрепетнаго анализа, впалъ въ переходную, — конечно мы на это крѣпко надѣемся, — но тѣмъ неменѣе очевидную апатiю мышленiя. Писемскiй тщетно пытался опоэтизировать точку зрѣнiя на жизнь губернскаго правленiя: ни сила таланта, ни правда манеры, ни новость прiемовъ не спасли отъ анти–поэтической сухости его большiя, стремившiяся къ цѣлости произведенiя.

Въ жару борьбы мы забыли многое что романтизмъ намъ далъ: мы, какъ и самъ выразитель нашего критическаго сознанiя, Бѣлинскiй, осудили самымъ строгимъ судомъ, предали анафемѣ тридцатые годы нашей литературы.

У насъ въ эти годы, за исключенiемъ Пушкина и нѣсколькихъ лириковъ его окружавшихъ, было конечно немного. Представителями романтизма съ его тревожной стороны были Марлинскiй, Полежаевъ и въ особенности Лажечниковъ. Былъ еще представитель могущественный, чародѣй, который творилъ около себя мiры однимъ словомъ, однимъ дыханiемъ, но отъ него кромѣ вѣянiя этого дыханiя ничего не осталось, и такъ еще мало отвыкли мы отъ казенщины и рутинности въ прiемахъ, что о немъ какъ–то странно говорить, говоря о писателяхъ, о литературѣ. Я разумѣю Мочалова, великаго актера, имѣвшаго огромное моральное влiянiе на все молодое поколѣнiе тридцатыхъ годовъ, великаго выразителя, который былъ гораздо больше почти всего имъ выражаемаго, — Мочалова, слѣдъ котораго остался только въ памяти его поколѣнiя, да въ пламенныхъ и высокопоэтическихъ страницахъ Бѣлинскаго объ игрѣ его въ Гамлетѣ. Единственный человѣкъ, который въ ту эпоху стоялъ съ Мочаловымъ въ уровень богатствомъ романтическихъ элементовъ въ душѣ, Лажечниковъ, не давалъ ему никакой пищи, потомучто писалъ романы а не драмы: эпохи новой, эпохи типовъ генiальный выразитель не дождался, и онъ творилъ изъ самыхъ бѣдныхъ матерьяловъ, творилъ, влагая въ скудныя формы свое душевное богатство.

Для людей, отвыкшихъ отъ казенщины въ мысли и чувствѣ, будетъ поэтому нисколько не странно, что имя трагика Мочалова попало въ критическую статью о литературѣ: это сдѣлалось потому же самому, почему имя Грановскаго, оставившаго по себѣ очень скудные письменные, литературные слѣды, займетъ самое значительное мѣсто въ очеркахъ другой литературной эпохи, тогда какъ множество много–писавшихъ господъ будутъ упомянуты только по именамъ. Какъ съ Грановскимъ сливается цѣлое жизненное воззрѣнiе, цѣлое направленiе дѣятельности, такъ съ Мочаловымъ сливается эпоха романтизма въ мысли, романтизма въ искуствѣ, романтизма въ жизни — и если пришлось говорить о романтизмѣ, то нельзя миновать его имени.

Бѣлинскiй, какъ воплощенное критическое сознанiе эпохи, можетъ–быть сильнѣе всѣхъ подвергался влiянiю этой стороны романтическаго вѣянiя. Можно сказать, что оно наполняло всю его страстную душу въ перiодъ отъ 1834 года, отъ ряда статей «Литературныя мечтанiя» до 1838 года, когда онъ въ «Наблюдателѣ зеленаго цвѣта» спѣлъ ему послѣднюю прощальную пѣсню въ страстныхъ и великолѣпныхъ «статьяхъ о Гамлетѣ и игрѣ въ немъ Мочалова», на половину уже впрочемъ пропитанныхъ мистическимъ гегелизмомъ, т. е. новымъ видомъ романтизма.

Это «романтическое вѣянiе» съ одной стороны пришло къ намъ извнѣ, но съ другой стороны нашло въ насъ самихъ, въ нашей натурѣ готовыя данныя къ его воспрiятiю. Тяжкую борьбу выдержала съ этимъ бурнымъ вѣянiемъ великая натура Пушкина. Но то, что одолѣлъ Пушкинъ, надъ чѣмъ сталъ онъ властелиномъ, что привелъ въ мѣру и гармонiю, то другихъ, менѣе сильныхъ, закруживало въ какомъ–то угарѣ — и сколько жертвъ пало закруженныхъ этимъ вихремъ: Марлинскiй, Полежаевъ, Владимiръ Соколовскiй, самъ Мочаловъ, Iеронимъ Южный... Естъ книги, которыя представляютъ собою для наблюдателя нравственнаго мiра такой же интересъ многоговорящей уродливости, какъ остатки допотопнаго мiра для геолога. Такая книга напримѣръ, весь Бестужевъ (Марлинскiй) съ шумихой его фразъ, съ насильственными порывами безумной страстности — совершенно ненужными, потомучто у него было достаточно настоящей страстности, съ дѣтскими промахами и широкими замашками, съ зародышами глубокихъ мыслей... Его уже нельзя читать въ настоящую эпоху — потомучто онъ и въ своей–то эпохѣ промелькнулъ метеоромъ; но тѣ элементы, которые такъ дико бушуютъ въ Амалатъ–бекѣ, въ его безконечно тянувшемся Мулланурѣ, вы ими же, только сплоченными могучею властительною рукою художника, любуетесь въ созданiяхъ Лермонтова.

Отношенiе Бѣлинскаго къ этому, въ 1834 году еще модному, еще любимому писателю истинно изумительно и наводитъ на многiя размышленiя. Оцѣнка Марлинскаго Бѣлинскимъ въ «Литературныхъ мечтанiяхъ» несравненно выше и вѣрнѣе оцѣнки Марлинскаго имъ же въ «Отечественныхъ Запискахъ» сороковыхъ годовъ. Въ ней дорого то, что Бѣлинскiй тутъ еще самъ романтикъ — да и какой еще! романтикъ французскаго романтизма! тогда какъ въ сороковыхъ годахъ, перешедши горнило гегелизма правой стороны и отринувши эту форму — онъ уже относится къ Марлинскому съ слишкомъ отдаленной и эпохѣ Марлинскаго чуждой высоты требованiй.

Къ этой оцѣнкѣ почти нечего прибавить и въ наше время, какъ къ чисто–художественной; слѣдуетъ только посмягчить ее тамъ, гдѣ наше сознанiе выросло до болѣе яснаго разумѣнiя. Но общiй тонъ ея до сихъ поръ и вѣренъ и дорогъ, несмотря на то, что Бѣлинскiй является здѣсь фанатическимъ поклонникомъ лицъ, подобныхъ Феррагюсу и Монриво, и что самъ онъ потомъ съ такою же наивною яростью преслѣдовалъ поклоненiе этимъ призракамъ, перенося озлобленiе неофита гегелиста на всю французскую литературу...

Вотъ этотъ фактъ, этотъ быстрый переворотъ, совершившiйся въ Бѣлинскомъ, въ представителѣ критическаго сознанiя цѣлой эпохи, и важенъ въ высочайшей степени. Мнѣ замѣтятъ, что Пушкинъ никогда не увлекался юной французской словесностью, а умѣлъ между тѣмъ оцѣнить въ ней перлъ дарованiя А. де Мюссе, — но Пушкинъ пережилъ уже тревожное влiянiе поэзiи, поэзiи Байрона — и юная французская словесность застала его уже въ зрѣлую эпоху развитiя. Мнѣ замѣтятъ, что И. В. Кирѣевскiй, авторъ перваго философскаго взгляда на нашу литературу, остался чуждъ этому влiянiю, равно какъ и его кружокъ; но Кирѣевскiй и его кружокъ были чистые теоретики, таковыми остались и такими окончательно являются. На натуры живыя, подобныя натурамъ Надеждина и Бѣлинскаго, это вѣянiе должно было сильно подѣйствовать. На натуры, богато одаренныя художественными силами, но недостаточно зрѣлыя, какъ натура Полежаева, или недостаточно гармоническiя, какъ натура Лажечникова, это вѣянiе опять–таки должно было дѣйствовать сильно. Кто изъ насъ, дѣтей той эпохи, ушолъ изъ–подъ этого вѣянiя?

Тѣмъ болѣе, что влiянiе–то было сильное. Вѣдь «Notre–Dame» Виктора Гюго расшевелила даже старика Гёте — и понятно почему; на что онъ слегка намекнулъ въ своей «Миньонѣ», тó генiальный уродъ, какъ долго титуловали мы великаго поэта, развилъ до крайнихъ предѣловъ поэтическаго въ своей Эсмеральдѣ! Вѣдь и теперь еще надобно большiя, напряжонныя усилiя дѣлать надъ собою, чтобы начавши читать «Notre–Dame», не забрести, искренне не забрести вмѣстѣ съ голоднымъ поэтомъ Пьеромъ Гренгуаромъ за цыганочкой и ея козочкой въ Cour des miracles; не увлечься потомъ до страстнаго сочувствiя судьбою бѣдной мушки, надъ которой вьетъ сѣть злой паукъ–судьба; не проклинать этого злого паука съ другою его жертвою Клавдiемъ Фролло; удержаться отъ головокруженiя и проч. и проч. И вѣдь право, тотъ лирическiй восторгъ, съ которымъ одинъ изъ нашихъ тогдашнихъ путешественниковъ, нынѣ едва ли помнящiй или даже можетъ–быть постаравшiйся забыть эти впечатлѣнiя, описывалъ въ «Телескопѣ» свое восхожденiе на башни «Notre–Dame» и свое свиданiе съ В. Гюго, гораздо понятнѣе той принужденной и сочиненной холодности или того величественнаго презрѣнiя, съ которымъ долго говорили мы о генiальномъ произведенiи и о самомъ генiальномъ поэтѣ. Да и не Гюго одинъ; въ молодыхъ повѣстяхъ, безнравственныхъ драмахъ А. Дюма, размѣнявшагося въ послѣдствiи на «Монте–Кристо» и «Мушкатеровъ», бьетъ такъ лихорадочно пульсъ, клокочетъ такая лава страсти, хоть бы въ маленькомъ расказѣ: «Маскерадъ» или въ драмѣ «Антони» (а надобно припомнить еще, что въ «Антони» мы видѣли Мочалова — да и какого Мочалова!) что потребна и теперь особенная крѣпость нервовъ для того, чтобы эти вѣянiя извѣстнымъ образомъ на насъ не подѣйствовали. Скажу болѣе — они, эти вѣянiя, должны были быть пережиты всѣ отъ романовъ Гюго до «Мертваго осла и обезглавленной женщины» Ж. Жанена... Эти вѣянiя отразились и притомъ отразились двойственно, созидательно съ одной стороны и разрушительно съ другой, на дѣятельности полнѣйшей и даровитѣйшей художнической натуры тридцатыхъ годовъ — Лажечникова.

Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что перейдя бездну, лежащую между написанными въ карамзинскомъ духѣ «Воспоминанiями офицера» и послѣдующими романами, натура богатая безсознательнымъ чутьемъ, женственно–страстною впечатлительностью, но положительно лишонная самообладанiя, Лажечниковъ, подъ влiянiемъ вѣянiя, возвысившiйся до «Ледяного дома» и «Бусурмана», переживши вѣянiе, отдавши ему дань — упалъ до «Бѣленькихъ и черненькихъ», до драмы «Еврейка» и проч.

Поразительнѣйшее явленiе этотъ огромный талантъ безъ всякаго мѣрила, въ которомъ романтизмъ получилъ русскiй характеръ, — талантъ, могущественный до созданiя истинно–народныхъ типовъ и безтактно сопоставляющiй съ этими типами фигуры сумазбродныхъ художниковъ à la Кукольникъ, сладкихъ мечтателей à la Полевой. Но о немъ и его значенiи уже достаточно говорилъ я во второй главѣ моего изслѣдованiя.

Другимъ яркимъ представителемъ этой эпохи былъ Полежаевъ, великое, погибшее дарованiе, о которомъ уже говорено въ этой статьѣ по поводу байронизма и о которомъ еще болѣе необходимо говорить, когда начинаешь вести рѣчь о нашемъ романтическомъ броженiи.

Въ самомъ дѣлѣ вглядитесь пристальнѣе въ ту поэтическую физiономiю, которая встаетъ изъ–за отрывочныхъ, часто небрежныхъ, но мрачныхъ и пламенныхъ пѣсенъ Полежаева, и вы признаете то лицо, которое устами Арбенина говоритъ:

На жизни я своей узналъ печать проклятья,

И холодно закрылъ объятья

Для чувствъ и счастiя земли.

Только Лермонтовъ уже прямо и безтрепетно начинаетъ съ того, чѣмъ безнадежно и отчаянно кончилъ Полежаевъ, — съ положительной невозможности процеса нравственнаго возрожденiя. О чемъ Полежаевъ еще стонетъ, если не плачетъ, о томъ Лермонтовъ говоритъ уже съ холодной и иронической тоской. Полежаевъ, рисуя мракъ и адъ собственнаго душевнаго мiра, говоритъ:

Есть духи зла — неистовыя чада

Благословеннаго творца,

Удѣлъ ихъ, — грусть, отчаянье, отрада,

А жизнь — мученье безъ конца,

и описывая судъ, совершившiйся надъ падшими духами, кончаетъ такъ:

Съ тѣхъ поръ, враги прекраснаго созданья

Таятся горестно во мглѣ —

И мучитъ ихъ и жжетъ безъ состраданья

Печать проклятья на челѣ.

Напрасно ждутъ преступные свободы,

Они противны небесамъ —

Не долетитъ въ объятiя природы

Ихъ недостойный фимiамъ.

Лермонтовъ безъ страха и угрызенiй, съ ледяной иронiей становится на сторону тревожнаго, отрицательнаго начала въ своемъ «Демонѣ» и въ своей «Сказкѣ для дѣтей»; онъ съ ядовитымъ наслажденiемъ идетъ объ руку съ мрачнымъ призракомъ, имъ же вызваннымъ, видитъ вмѣстѣ съ нимъ,

...............съ невольною отрадой

Преступный сонъ подъ сѣнiю палатъ,

Корыстный трудъ предъ тощею лампадой

И страшныхъ тайнъ вездѣ печальный ряд;

ловитъ какъ этотъ же зловѣщiй призракъ

................блуждающiе звуки,

Веселый смѣхъ и крикъ послѣдней муки.

подслушиваетъ «въ молитвахъ — упрекъ»

Въ бреду любви безстыдное желанье,

Вездѣ обманъ, безумство иль страданье.

Состоянiе духа, конечно болѣе послѣдовательное, но едвали не болѣе насильственное, нежели дрожь и знобъ страданiя и страха, смѣшанные съ неукротимою страстностью и городостью отчаянiя, которые слышны въ полежаевскихъ звукахъ.

Мрачныя, зловѣщiя предчувствiя, терзавшiя душу Полежаева, вырывали порою изъ души его энергическiе стоны вродѣ пьесы «Осужденный» въ особенности ея начала:

Я осужденъ къ позорной казни,

Меня законъ приговорилъ;

Но я печальный мракъ могилъ

На плахѣ встрѣчу безъ боязни,

Окончу дни мои какъ жилъ.

Къ чему раскаянье и слезы

Передъ безчувственной толпой,

Когда назначено судьбой

Мнѣ слышать вопли и угрозы

И гулъ проклятiй за собой?

Давно душой моей мятежной

Какой–то демонъ овладѣлъ

И я зловѣщiй мой удѣлъ,

Неотразимый, неизбѣжный,

Въ дали туманной усмотрѣлъ...

Не розы свѣтлаго пафоса,

Не ласки Гурiй въ тишинѣ,

Не искры яхонта въ винѣ,

Но смерть, сѣкиры и колеса

Всегда мнѣ грезились во снѣ.

(Стихотворенiя Полежаев. Москва 1857 г. стр. 59, 60.)

Эти мрачныя, зловѣщiя предчувствiя, звучащiя стономъ и трепетомъ ужаса, совершенно понятны будутъ, если читатели припомнятъ обстановку, изъ которой вышелъ Полежаевъ. У Лермонтова такъ же выдадутся впослѣдствiи эти мрачныя, зловѣщiя предчувствiя, но самый каинскiй трепетъ получитъ у него что–то и язвительное и вмѣстѣ могущественное въ стихотворенiи «Несмѣйся надъ моей пророческой тоскою» или въ другомъ:

Гляжу на будущность съ боязнью,

Гляжу на прошлое съ тоской,

И какъ преступникъ передъ казнью

Ищу кругомъ души родной.

У Лермонтова все оледенится, застынетъ въ суровой и жестокой гордости. Онъ съ наслажденiемъ будетъ, вмѣстѣ съ своимъ Арсенiемъ, всматриваться въ смерть и разрушенiе:

Но приближаясь видитъ онъ

На тонкихъ бѣлыхъ кружевахъ

Чернѣющiй слоями прахъ

И ткани паутинъ сѣдыхъ

Вкругъ занавѣсокъ парчевыхъ...

Тогда въ окно свѣтлицы той

Упалъ заката лучь златой,

Играя. На коверъ цвѣтной

Арсенiй голову склонилъ...

Но вдругъ затрясся, отскочилъ

И вскрикнулъ, будто на змѣю

Поставилъ онъ пяту свою.

Увы! теперь онъ былъ бы радъ,

Когда бъ быстрѣй чѣмъ мысль иль взглядъ

Въ него проникъ смертельный ядъ.

Громаду бѣлую костей

И жолтый черепъ безъ очей

Съ улыбкой вѣчной и нѣмой —

Вотъ что узрѣлъ онъ предъ собой.

Густая, длинная коса,

Плечь бѣломраморныхъ краса

Разсыпавшись къ сухимъ костямъ

Кой гдѣ прилипнула, и тамъ,

Гдѣ сердце чистое такой

Любовью билось огневой,

Давно безъ пищи ужь бродилъ

Кровавый червь — жилецъ могилъ.

Уже и по одному такому многознаменательному мѣсту, мы всѣ были вправѣ видѣть въ поэтѣ, что онъ самъ въ себѣ провидѣлъ, т. е. «не Байрона, а другого, еще невѣдомаго избранника» и притомъ «съ русской душой», ибо только русская душа способна дойти до такой безпощаднѣйшей послѣдовательности мысли или чувства, въ ихъ приложенiи на практикѣ, и отъ этой трагической, еще мрачной безтрепетности — одинъ только шагъ до простыхъ отношенiй графа Толстого къ идеѣ смерти и до его безпощаднаго анализа этой идеи, или даже до разсказовъ извѣстнаго расказчика о смерти старухи, или о плачѣ барыни о покойномъ мужѣ — расказовъ, въ которыхъ въ самой смерти уловлено и подмѣчено то что въ ней можетъ–быть комическаго. А между тѣмъ безтрепетность Лермонтова есть еще романтизмъ, выходитъ какъ уже сказано, изъ состоянiя духа болѣе послѣдовательнаго, но зато болѣе насильственнаго чѣмъ настроенiе полежаевское въ пѣсняхъ «Чорная коса», «Мертвая голова» и проч.

Ледяное, ироническое спокойствiе Лермонтова — только кора, которою покрылся романтизмъ, да и кора эта иногда спадаетъ, какъ напримѣръ въ пѣсняхъ «къ ребенку», «1 января», гдѣ поэтъ, измѣняя своей искуственной холодности, плачетъ искренно, уносясь в своего рода «Dahin» въ романтическiй мiръ воспоминанiй

И если какъ–нибудь на мигъ удастся мнѣ

Забыться памятью, къ недавней старинѣ,

Лечу я вольной, вольной птицей,

И вижу я себя ребенкомъ и кругомъ

Родныя всѣ мѣста, высокiй барскiй домъ

И садъ съ разрушенной теплицей.

Зеленой сѣтью травъ подернутъ спящiй прудъ,

А за прудомъ село дымится и встаютъ

Вдали туманы надъ полями.

Въ алею темную вхожу я, сквозь кусты

Глядитъ вечернiй лучь, и жолтые листы

Шумятъ подъ робкими шагами

И странная тоска тѣснитъ ужь грудь мою.

Я думаю объ ней, я плачу и люблю,

Люблю мечты моей созданье,

Съ глазами полными лазурнаго огня,

Съ улыбкой розовой, какъ молодого дня

За рощей первое сiянье!

Подобнаго рода порывы тоскующаго глубоко и искренне чувства рѣдкiе у Лермонтова, постоянно встрѣчающiеся у Полежаева («Чорные глаза», «Зачѣмъ задумчивыхъ очей»), нашли для себя особенный голосъ впослѣдствiи въ поэтѣ: «Монологовъ» «Дилижанса» и другихъ дышащихъ глубокою и неподдѣльною скорбiю стихотворенiй, въ поэтѣ, который несмотря на безъискуственность и небрежность своихъ пѣсней, занимаетъ очень важное мѣсто въ исторiи нашего душевнаго броженiя, какъ искреннѣйшiй поэтъ скорбей своего поколѣнiя, выразитель хотя и однообразный, но глубокiй его задушевнѣйшихъ стоновъ...

АПОЛЛОНЪ ГРИГОРЬЕВЪ

---

(1) Начиная снова прерванный мною на время рядъ статей о «развитiи идеи народности въ нашей литературѣ со смерти Пушкина и до настоящей минуты» я считаю необходимымъ напомнить нумера «Времени» за 1861 годъ: II, III, IV и V, въ которыхъ помѣщены статьи: 1) Вступленiе. Народность и литература. 2) Западничество въ русской литературѣ, причины происхожденiя его и силы. 3) Бѣлинскiй и отрицательно–централизацiонный взглядъ. 4) Опозицiя застоя, нѣкоторыя черты изъ исторiи мракобѣсiя.

Глава о Лермонтовѣ составляетъ непосредственное продолженiе начатаго мною изслѣдованiя.