ПО ПОВОДУ ГОДИЧНОЙ ВЫСТАВКИ ВЪ АКАДЕМIИ ХУДОЖЕСТВЪ

________

Почтенное зданiе академiи, мрачное и безлюдное весь годъ, съ потемнѣлыми копiями и гипсами въ пыли, съ холодною лѣстницей и длинными коридорами; тѣсныя студiи молодыхъ художниковъ, страдающихъ надъ разными Агамемнонами, Харонами и Тирзисами, этими чистилищами, сквозь которыя непремѣнно суждено пройти грѣшнику искуства, чтобы сподобиться медали; тяжолая дубовая дверь входа на запорѣ; швейцаръ такой же тяжолый на подъемъ, при появленiи рѣдкаго посѣтителя, какого–нибудь заѣзжаго чудака, осматривающаго Петербургъ какъ рѣдкость; все это, неподвижное, запертое и затхлое, съ наступленiемъ осени, начинаетъ вдругъ обнаруживать признаки движенiя, оживать отъ хлынувшаго извнѣ свѣжаго воздуха, выползать на свѣтъ и въ началѣ сентября доказывать свое рѣшительное существованiе раскрытою настежь дверью. Холсты, рисунки, чертежи, гипсы, иногда мраморы, съ нѣкоторыхъ поръ всегда фотографiи (а современемъ вѣроятно будетъ и что–нибудь другое — выдѣланныя кожи напримѣръ), несутся, везутся и тащатся изъ закоулковъ всякаго рода и изъ мастерскихъ. (Слово мастерская надо принимать впрочемъ болѣе за метафору: собственно мастерскихъ въ Петербургѣ вовсе нѣтъ, а есть болѣе или менѣе неудобныя комнаты, гдѣ художники, поработавшiе въ странахъ съ мастерскими, долго приноравливаются какъ–нибудь работать, пока не придутъ къ убѣжденiю, что лучшее средство — совсѣмъ не работать...) Но не одна только дверь въ швейцарскую, дверь въ храмъ безсмертiя, или покрайней–мѣрѣ сбыта художественнаго товара, осенью

Отперта для званныхъ и незванныхъ —

Особенно изъ иностранныхъ.

Академическiй совѣтъ въ мундирахъ произноситъ слово жизни или смерти Тирзисамъ и Агамемнонамъ. Слѣдствiемъ бываетъ появленiе ярлыковъ надъ произведенiями искуства: «удостоенъ первой золотой медали, признанъ академикомъ, професоромъ» и т. п. Прiятно доносятся до слуха расказы свѣдущихъ людей о томъ, какъ вѣрные стражи чистоты искуства, признавая весьма основательно, что только изъ чистаго источника и могут истекать настоящiе Хароны и Тирзисы, подвергаютъ при этомъ тщательному изслѣдованiю нравственную сторону производителей — почему благонравiе, т. е. послушанiе и соединенныя съ нимъ добродѣтели, получаютъ (или покрайней–мѣрѣ до сихъ поръ получали) заслуженную награду; свойства же противуположныя, т. е. безнравственность, достойно наказуются...

При общемъ упадкѣ нравственности вообще, нельзя не остановиться съ нѣкоторымъ даже умиленiемъ передъ совѣтомъ нравственности академiи и не остановить у его порога читателя...

Совѣтъ этотъ, читатель, состоитъ изъ 12 членовъ, и начало несмѣняемости, о которомъ вамъ толкуютъ по поводу новаго учрежденiя верховныхъ судей, имѣетъ здѣсь давно свое приложенiе. Совѣтъ такимъ образомъ есть пожизненная собственность опредѣленнаго числа заслужонныхъ професоровъ. Этотъ художественный ареопагъ, недоступный для современнаго художника, представляетъ въ полномъ своемъ собранiи тысячелѣтiе русскаго искуства и онъ–то рукою указываетъ дорогу молодымъ дарованiямъ(1). Одна смерть властна ввести новое лицо въ старую залу стараго совѣта, но и тутъ сила сплоченности подставляетъ ему ногу, и подъ видомъ новаго лица вводитъ безличность или продолженiе фирмы, какъ это было еще не такъ давно съ кресломъ професора пейзажной живописи. Професоръ этотъ получилъ свое званiе преемственно отъ отца и не выдержалъ бы тогда, а теперь и подавну, конкурса не только–что съ такими професорами–художниками, каковы Боголюбовъ, Лагорiо, Эрасси и др., но даже и съ весьма многими учениками, которымъ онъ присуждаетъ премiи и которыхъ можетъ–быть лишаетъ премiй...

Правда, молодые художники влекутся болѣе отъ старыхъ професоровъ совѣта къ професорамъ–художникамъ, находящимся внѣ совѣта, но вѣдь это уже во всякомъ случаѣ безнравственность. И вотъ ученикъ, имѣя страшилище экзамена передъ собою, волей или неволей бредетъ за приказанiями къ своему начальнику–професору, держа картину какъ хлѣбъ–соль предъ собою (такая уже заведена форма).

— Гм! это что у тебя тамъ? спрашиваетъ наставникъ со свойственною фамильярностью.

— Программа, ваше п–ство... Агамемнонъ, ваше п–ство, отвѣчаетъ ученикъ.

— Гм! Агамемнонъ. Такъ это у тебя Агамемнонъ? Хорошо. Ну, такъ чтоже тебѣ надо отъ меня?

— Не прикажете ли чего, ваше п–ство...

— Гм! произноситъ професоръ, разваливаясь въ креслахъ: — держи, братецъ, картину передъ собою, какъ слѣдуетъ, — ничего не вижу... И вытащивъ очки изъ футляра, его превосходительство начинаетъ водить глазами по картинѣ — иногда пальцемъ, а иной разъ табакеркою или зонтикомъ, если изволило вернуться съ прогулки.

— Стиля нѣтъ у васъ ныньче, — рѣшаетъ онъ, укладывая очки обратно въ футляръ. А впрочемъ, ступай себѣ, братецъ, съ богомъ — дѣлай какъ знаешь. Только къ молодымъ професорамъ не ходи. У нихъ неуваженiю къ старшимъ только наберешься. Слышь! А не то медали тебѣ какъ своихъ ушей невидать. Слышь!

Послѣ такого или почти такого полезнаго назиданiя, художникъ отправляется, сохраняя по возможности инкогнито, къ одному изъ молодыхъ набираться, вмѣстѣ съ неуваженiемъ къ старшимъ, чему–нибудь по части умѣнья писать картины.

Ну что еслибы сдѣлать обмѣнъ ролей, т. е. професоровъ съ учениками и совѣтами признать за професоровъ академiи и членовъ академическаго совѣта, а професоровъ безъ учениковъ и совѣтовъ оставить на покоѣ, на пенсiи, въ высокомъ чинѣ, какъ хотите, но только не на аренѣ художественныхъ подвиговъ, превратившихся для нихъ въ бремя не по силамъ? Отчего бы не назначить конкурса, по истеченiи опредѣленнаго срока, на право занимать кресло въ совѣтѣ? Это не позволяло бы професору художественные интересы мѣнять на чиновные и въ тоже время давало бы возможность молодому, свѣжему дѣятелю войти въ составъ совѣта, на мѣсто оставшаго или обленившагося. Подрядная иконопись, само собою разумѣется, не должна бы давать правъ истинной живописи, но при обсужденiи вопроса о продолженiи занятiя должности професора академiи, слѣдовало бы требовать самостоятельной живой работы отъ конкурента. Тогда увидѣли бы всѣ, кто продолжаетъ быть професором–художникомъ и кто сдѣлался чиновникомъ? А теперь, дарованiя сильныя и развитыя современно (каковы напримѣръ гг. Худяковъ, Боголюбовъ, Лагорiо, Эрасси, Соколовъ и другiе) устранены отъ права сказать свое слово въ стѣнахъ академiи и только подъ секретомъ могутъ учить молодыхъ художниковъ, чтобы не повредить имъ на экзаменѣ. Московское училище ваянiя и живописи, которому посчастливилось приобрѣсти себѣ Сорокина (старшаго), неумѣло даже найти свѣтлаго угла г. Худякову, гдѣ онъ могъ бы работать и вынудило его черезъ то переселиться въ Петербургъ. Здѣсь, благодаря опустѣлой мастерской одного академика, умѣвшаго себѣ добыть это диво, Худяковъ имѣетъ покрайней мѣрѣ довольно пространства и свѣту, чтобы помѣстить холстъ, на которомъ пишетъ. А у професоровъ–чиновниковъ половина зданiя академiи подъ квартирами, и свѣтъ обширныхъ оконъ только мѣшаетъ имъ спать покойно.

Вообще положенiе нашихъ молодыхъ професоровъ въ академiи совершенно противоположно ихъ правамъ на это положенiе: въ совѣтѣ они, какъ сказано, не имѣютъ голоса, и только нѣкоторые изъ нихъ получили недавно помѣщенiе, въ которомъ могутъ работать; всѣ большiе заказы отъ правительства отданы и отдаются безъ конкурса чиновникамъ академiи, и кисти людей даровитыхъ служатъ откупщикамъ, которые одни въ состоянiи покуда выплачивать большiя деньги за ихъ картины. Съ прекращенiемъ откупа придется вѣроятно понизить цѣны, отчего впрочемъ выиграютъ не только истинные любители съ размѣрами кармановъ болѣе скромными, чѣмъ у откупа, но и художники, переставъ состоять, на старомъ положенiи, подъ покровительствомъ денежныхъ меценатовъ. Нѣтъ сомнѣнiя, что художники не захотятъ долго оставаться подъ этою опекою и свергнутъ съ себя, какъ русская литература, иго богачей, покровительственно относившихся когда–то къ писателю и несовсѣмъ еще отвыкшихъ относиться такимъ образомъ къ художнику. Когда монополiя капиталовъ въ области художества прекратится, послѣдняя перестанетъ быть невѣдомою страною для большинства публики. Еще Петербургъ и Москва покрайней–мѣрѣ изрѣдка напоминаютъ своими выставками, что есть нѣчто кромѣ литографiй въ эстампныхъ магазинахъ и образовъ на золотомъ фонѣ; прочiя же мѣста Россiи почти незнаютъ вовсе что такое картина. За свои большiя деньги, художникъ, самъ того не подозрѣвая, продаетъ часто свою извѣстность, потомучто картина, перешедшая изъ мастерской прямо въ залу какого–нибудь откупщика или московскаго торговаго мецената, за немногими исключенiями, хоронится для публики. Только усерднымъ посѣтителямъ мастерскихъ художниковъ и извѣстны всѣ ихъ работы; самыя лучшiя по большей части остаются тайной для публики: ревнивый ихъ заказчикъ не хочетъ даже подразнить ими чужихъ глазъ и не пускаетъ на выставку, какъ строгiй отецъ своихъ дочерей на балъ. Пусть не говорятъ и перестанутъ думать, что искуство есть роскошь, достоянiе богатства: нѣтъ, искуство есть потребность образованнаго общества, средство къ смягченiю нравовъ и очищенiю вкуса. Оно должно стремиться къ тому, чтобы картина по возможности, на ряду съ книгой, вошла въ небогатыя жилища людей, ищущихъ свѣта и утѣшенiя, въ чемъ бы они ни проявлялись: въ звукѣ, печатномъ словѣ, или краскахъ. Задача искуства — вовсе не забавить богача — она гораздо возвышеннѣе. Искуство (по выраженiю одного знаменитаго писателя) «вмѣстѣ съ зарницами личнаго счастья, единственное несомнѣнное благо наше.»

Съ нѣкоторыхъ поръ учреждена въ Петербургѣ (и кажется также въ Москвѣ) постоянная выставка художественныхъ произведенiй. Въ Петербургѣ она помѣщалась сперва далеко отъ центра города, въ зданiи биржи, и одни отчаянные любители чувствовали въ себѣ довольно храбрости, чтобы предпринимать эстетическiе походы «на тѣ острова, гдѣ ростетъ трынъ–трава.» Послѣ настоянiй художниковъ и нѣкоторыхъ изъ этихъ отчаянныхъ, меценаты перевели выставку на Невскiй проспектъ. Къ ихъ крайнему удивленiю, залы новаго помѣщенiя остаются почти также пусты, какъ и залы стараго. А удивляться–то собственно нечему: неудача въ выборѣ перваго пристанища успѣла охладить вниманiе публики къ постоянной выставкѣ; привычка же къ тому, что все носящее названiе художественнаго произведенiя соединено съ понятiемъ о большихъ деньгахъ, породило убѣжденiе въ недоступности впускной цѣны на настоящую выставку. Выставьте цѣну (а она очень умѣрена: 15 коп.) на наружныхъ дверяхъ и въ окнахъ — и вы увидите, что посѣтители явятся.

Заговоривъ объ этой выставкѣ, я вовсе неуклоняюсь отъ выставки академической: одна дополняетъ другую, также какъ одна и ѳбираетъ другую. Дѣйствительно, на постоянной выставкѣ, всякое или почти всякое произведенiе (исключенiе составляютъ собственности ревнивыхъ хозяевъ) можетъ появиться во всякое время года, не дожидаясь, когда двери академiи украсятся представителями порядка. Такимъ образомъ, только–что конченная работа художника показывается въ помѣщенiи на Невскомъ проспектѣ. Простоявъ недѣлю, другую, она замѣщается новою, и на годичную выставку попадаетъ только непроданная или прямо вышедшая изъ мастерской. Отъ этого–то въ послѣднiе годы, особенно въ самый послѣднiй, академическiя выставки все малочисленнѣе и бѣднѣе количествомъ (и даже отчасти качествомъ) своихъ произведенiй. Попрежнему являются въ полномъ составѣ только програмы учениковъ.

Все это мало извѣстно большинству публики; иначе небольшiя залы постоянной выставки(1), богато снабжонныя отборными произведенiями современныхъ и старыхъ мастеровъ, нашихъ и иностранныхъ, доставляемыхъ изъ мастерскихъ и изъ лучшихъ галерей Петербурга — вѣрно бывали бы полнѣе. Между гуляющими ежедневно нашлось бы не мало людей, готовыхъ вынуть изъ кошелька 15 к., чтобы отдохнуть, кто душою, а кто и просто ногами... А всякiй ли знаетъ, что эти 15 копѣекъ имѣютъ назначенiе помогать даровитымъ бѣднякамъ художникамъ, и что изъ нихъ, со взносами членовъ общества поощренiя художниковъ, образуется капиталъ, воспитывающiй и уже воспитавшiй не одного замѣчательнаго живописца, скульптора и т. д.? Общество поощренiя художниковъ дѣйствительно ихъ поощряетъ, только публика–то мало поощряетъ самое общество. Причиной тому, мнѣ кажется, все таже неизвѣстность и исключительность, окружающiя наши предпрiятiя по части художествъ. Еслибы всѣмъ было извѣстно, что входя членомъ въ это общество, поощритель, за свои 10 рублей въ годъ, имѣетъ разныя права и привилегiи, какъ–то: безплатный входъ на постоянную выставку, право безплатнаго выигрыша на художественной ежегодной лотерѣе, гдѣ разыгрываются, только для однихъ членовъ, оригинальныя картины, рисунки, гравюры и проч., сверхъ того, вслучаѣ невыигрыша, непремѣнное полученiе, въ видѣ премiи, особаго эстампа, — еслибъ все это было хорошенько извѣстно, то великодушiе жертвователей, не замедлило бы обнаружиться... Жаль, если и при такихъ соблазнительныхъ правахъ членовъ, общество поощренiя художниковъ останется безъ членовъ и постоянная выставка — эта драгоцѣнная школа для развитiя эстетическаго вкуса публики и для готоваго во всякое время назиданiя художниковъ, молодыхъ и зрѣлыхъ, должна будетъ закрыться... Меценаты, нанявшiе помѣщенiя на Невскомъ проспектѣ, захотятъ ли еще нести дефицитъ на себѣ, — да и нестыдно ли достаточной части публики, бросающей охотно деньги на всякiя наслажденiя кромѣ эстетическихъ, предоставлять кому–нибудь исключительное право прокормленiя художествъ...

Кстати о професорахъ–художникахъ, остающихся за штатомъ. Пишущему эти строки положительно извѣстно, что многiе изъ нынѣшнихъ молодыхъ професоровъ согласились бы занять мѣста професоров–преподавателей живописи при учебныхъ округахъ и поселиться въ Харьковѣ, Одессѣ, Казани, Кiевѣ или Москвѣ. Посмотрите, какъ это способствовало бы развитiю эстетическаго чувства цѣлаго края: мастерская художника, открытая для всѣхъ, прiучала бы глазъ не однихъ посѣтителей университета къ произведенiямъ искуства и рождала охоту къ приобрѣтенiю картинъ, взамѣнъ золоченыхъ обоевъ, которые богатые провинцiалы выписываютъ за большiя деньги изъ Петербурга. Молодые люди, съ призванiемъ къ искуству, лишонные средствъ добраться до Москвы и Петербурга, нашли бы готовую школу у себя подъ рукою и развились бы современемъ въ художниковъ, или приобрѣли бы своими работами нѣкоторыя матерьяльныя средства, чтобы довершить развитiе въ академiи. Довольно вспомнить, что многiе изъ лучшихъ современныхъ талантовъ нашихъ: Худяковъ, братья Сорокины и др., почувствовали призванiе къ искуству въ деревняхъ, под указкой простыхъ иконописцевъ. Чтоже было бы, еслибъ они встрѣтили сразу опытнаго и даровитаго художника–професора, до котораго не было бы нужды добираться путями всевозможныхъ лишенiй, преодолѣвая тѣ препятствiя, какiя встрѣчаетъ бездомный бѣднякъ, пѣшкомъ пришедшiй въ московское училище живописи и ваянiя, или въ петербургскую академiю художествъ. А теперь взгляните на каталоги выставокъ: есть ли хоть одно произведенiе, присланное изъ провинцiи? Ни одного. Есть ли кому заказать хоть портретъ въ губернскомъ городѣ? у кого купить пейсажъ или картину! Нѣтъ, рѣшительно нѣтъ! Въ Крыму правда есть Айвазовскiй, и около него образовалось нѣсколько художниковъ; но Айвазовскiй живетъ у себя въ деревнѣ, и потому ему труднѣе составить школу, чѣмъ жителю большого города. Мнѣ удалось видѣть очень недурные пейзажи одного изъ его учениковъ въ Харьковѣ, куда они попали случайно. Выслалъ еще когда–то одну или двѣ картины на выставку Гарановичъ изъ Оренбурга, но Гарановичъ ученикъ Карла Брюллова, занесенный обстоятельствами изъ Петербурга на границы Киргизiи. Вообще же далѣе столицъ не проникъ свѣтъ искуства въ Россiи, и дурно–освѣщенныя улицы губернiй вполнѣ соотвѣтствуютъ мраку по этой части. Такъ будетъ до тѣхъ поръ, пока художники, полные силы и готовности къ труду, останутся (а пока они остаются) въ сѣрой атмосферѣ петербургскихъ четвертыхъ этажей или заднихъ дворовъ академiи. Мало того: виды Италiи и Швейцарiи не сойдутъ со станковъ художниковъ, покуда они не станутъ проживать внутри Россiи: мимолетныя ихъ поѣздки за этюдами не достаточны для усвоенiя характера новой для нихъ страны. Говорю новой, потомучто всѣ они учены на образцахъ и на природѣ иныхъ странъ; глазъ ихъ привыкъ уловлять иныя краски, иныя очертанiя. Я не думаю оскорбить г. Боголюбова, напримѣръ, сказавши, что его картины изъ русской приволжской природы (невыставленныя) отстали отъ его же картинъ, изображающихъ Италiю, Нормандiю, Голландiю и т. п. А отчего это? Оттого что художникъ много и пристально учился надъ тѣми мѣстностями и только схватилъ на лету общiй видъ мѣстностей приволжскихъ; оттого что роскошныя краски еще горятъ въ его глазахъ и мѣшаютъ видѣть блѣдные, бѣдные тоны этихъ картинъ.

Живописцы быта (жанристы) обнаруживаютъ болѣе влеченiя къ русской, или покрайней–мѣрѣ петербургской жизни, введенные въ нее смѣлымъ Федотовымъ. Впрочемъ это происходитъ можетъ–быть и оттого, что за нею не надо ѣздить. Собственно русскiй бытъ дается и въ этой области немногимъ. Нельзя не замѣтить также самоотверженнаго поступка академiи, наложившей, какъ Сатурнъ, свои руки на собственныхъ ея чадъ — Тирзисовъ и Агамемноновъ, замѣненныхъ для конкурса Iоаннами III и стрѣльцами. Бѣдные исполнители програмъ спасены такимъ образомъ отъ переодѣванья русскiхъ Архиповъ и Матренъ въ боговъ и царей Грецiи, а посѣтители выставки — отъ непрiятности быть свидѣтелями этого страннаго маскарада.

Затѣмъ общiй видъ выставки похожъ на всѣ бывшiе и вѣроятно будущiе виды академическихъ выставокъ; вообще нѣсколько произведенiй солистовъ послѣдней залы (античной) утопаетъ въ хорахъ и между статистами, наполняющими остальныя залы, — только на этотъ разъ и первыхъ и вторыхъ численно менѣе обыкновеннаго; еслибы вторыхъ было еще менѣе, то было бы еще лучше. Неизбѣжные, родовые признаки выставки — вакханка и пейзажи братьевъ Чернецовыхъ на лицо. Вакханка такая же розовая, какъ принято быть вообще вакханкамъ на выставкахъ, пейзажи такiе же сѣрые, словно писанные горохомъ, какими и подобаетъ быть пейзажамъ братьевъ Чернецовыхъ.

Кисть заслужонныхъ братьевъ, передавшая счастливому человѣчеству Волгу «отъ Твери до Астрахани», Палестину и Египетъ, не мѣняя красокъ на палитрѣ, произвела изъ ихъ остатковъ на этотъ разъ какъ кажется видъ Чукотскаго–носа, который только для удовольствiя публики названъ въ каталогѣ видомъ южнаго берега Крыма.

Портреты есть тоже такiе, какiе должны быть на выставкахъ: портреты иныхъ господъ съ выпученными глазами, купцовъ съ золотыми медалями на шеѣ, барынь съ лорнетами и въ бархатныхъ платьяхъ, словомъ такiе какъ слѣдуетъ. Но и этихъ статистовъ что–то уродило меньше; побило ли ихъ фотографiями, или всѣ иные господа, купцы и барыни успѣли прежде перенести свои отличительныя черты на холсты, только этого украшенiя первыхъ залъ куда какъ поубыло. Чудаковъ, распечатывающихъ письмо, закуривающихъ папироску и т. п. даже не видно вовсе. Одинъ совсѣмъ зеленый господинъ, правда, передалъ особенность своего колорита, или своего художника, и тѣмъ нѣсколько сдобрилъ общую безцвѣтность портретнаго отдѣла, про который пришлось бы иначе отозваться словами паспорта: лицо круглое, носъ обыкновенный, подбородокъ выбивающiйся, глаза чистые, особыхъ примѣтъ не имѣется. Какой–то проказникъ еще нюхаетъ табачокъ, всѣ прочiе ведутъ себя скучно.

Въ самомъ дѣлѣ портретная живопись остановилась, упала съ нѣкоторыхъ поръ: сильныхъ портретистовъ невидно болѣе. Прiятныя работы Макарова можно видѣть въ каждомъ домѣ, но ихъ не увидите на выставкѣ: это произведенiя гостиныхъ. Горавскiй, сулившiй своими первыми опытами большого мастера въ портретной живописи, какъ–то колеблется, теряетъ старую дорогу и новой еще не видитъ; доказательство — его работы на выставкѣ. Прочiе работаютъ старательно и честно, но вѣдь и фотографическiе станки тоже честно и старательно работаютъ. Портретисты–акварелисты — нашъ Рауловъ и заѣзжiй римлянинъ Беллоли, каждый въ своемъ родѣ выставили вещи, достойныя полной похвалы, — одинъ чрезвычайно сильныя, другой грацiозныя, и вотъ единственные замѣчательные портреты выставки. Академiя, вѣроятно ища пятенъ, не нашла неприличнымъ рядомъ съ Беллоли выставить оптическiе портреты Штейнберговъ и компанiи, а можетъ быть и это сдѣлано въ удовольствiе публики. Спора нѣтъ, на промышленной выставкѣ эти громады–фотографiи могли бы назваться художественными, какъ тканыя шолковыя картины лiонскихъ фабрикъ, но на художественной они кажутся немножко промышленными. Трудно также доискаться причины присутствiя на художественной выставкѣ нѣкоторыхъ заказовъ для церквей.

По части пейзажей солистами являются: Эрасси, Боголюбовъ, Клотъ и Дюкеръ (Лагорiо и Мещерскiй ничего не выставили). Дюкеръ молодой художникъ, одаренный такою способностью видѣть природу и передавать ея краски съ правдою такою поразительною, что работы его во многихъ отношенiяхъ превосходятъ работы зрѣлыхъ художниковъ. Его деревья — совершенство рисунка и письма. Такъ никто у насъ не напишетъ деревьевъ.

Г. Дюкеръ часто являлся въ прошлую зиму на постоянной выставкѣ: всѣ его пейзажи болѣе этюды, чѣмъ картины, это копiи съ природы; но начинать такъ и слѣдуетъ: натура лучшая школа для художника. Будетъ ли г. Дюкеръ также удачно сочинять, какъ онъ копируетъ — сказать покуда трудно; но, повторяю, копировать натуру лучше нельзя. Вдобавокъ краски его свѣжи, свѣтлы, и блѣдный типъ сѣвера усвоенъ имъ вполнѣ. Выставленные имъ на этотъ разъ два пейзажа такъ просты, что не всякiй даже остановится передъ ними. Но кто всматривался въ природу, тотъ прикуется къ этому дереву, разметавшему свои роскошныя партiи и сквозящему глубокимъ и свѣтлымъ воздухомъ, тотъ не оторвется отъ этой быстро–бѣгущей рѣчки. Работы г. Дюкера — просто отрывки изъ живой природы. Чтó если молодой художникъ разработаетъ свой талантъ добросовѣстно, какой изъ него выйдетъ замѣчательный мастеръ!

Пейзажи г. Клота, особенно ночной, имѣютъ также много хорошаго; борьба огненнаго освѣщенiя, охватившаго групу людей перваго плана, съ освѣщенiемъ звѣздной ночи, выдержаны прекрасно. Такая же противуположность солнечнаго свѣта и тѣни на дневномъ пейзажѣ гораздо менѣе удались художнику въ отношенiи естественности и правды.

Г. Эрасси признанъ професоромъ за четыре выставленные имъ пейзажа. Лѣтъ около пятнадцати посѣтители выставки привыкли встрѣчать работы этого художника въ залахъ академiи. Дарованiе Эрасси — одинъ изъ назидательныхъ примѣровъ для молодыхъ дарованiй: сначала на натурѣ, потомъ въ женевской мастерской Калама оно развивалось и разработывалось неутомимо, усидчиво, послѣдовательно, и наконецъ является въ полномъ расцвѣтѣ собственнаго сознанiя. Прежнее сходство Эрасси съ его женевскимъ учителемъ, доводившее иногда до qui pro quo, исчезло совершенно въ новыхъ произведенiяхъ молодого професора, который является со своею собственною физiономiею. Если выставленные виды Швейцарiи и напомнятъ кому–нибудь о Каламѣ, то это покажетъ только, что Каламъ и Швейцарiя въ понятiяхъ зрителя не могутъ быть разведены, какъ законно–обвѣнчанные супруги. Болѣе основательный наблюдатель увидитъ сейчасъ, что озеро напримѣръ и сочинено и написано совсѣмъ не по–каламовски, и что въ немъ видна одна только Швейцарiя, безъ всякаго Калама на придачу.

«Озеро» Эрасси — лучшее его произведенiе. Сколько воздуху, утренняго пару въ глубинѣ картины, которая такъ сквозна, что высокое дерево перваго плана совсѣмъ отдѣляется отъ фона и стоитъ само по себѣ, далеко отъ горъ и озера; между нимъ и ими — безпредѣльность, и видишь ясно, что дерево можно обойти со всѣхъ сторонъ. Лиловатыя горы мягко уходятъ въ пространство, отражаясь въ невозмутимой утренней тишинѣ воды. На небѣ ни облачка; будетъ восхитительный день. Первый планъ уже облитъ пригрѣвающими лучами солнца, а въ рощѣ еще царствуютъ ночная прохлада и тѣнь. И надъ всѣмъ этимъ вѣетъ та кроткая тишина, та свѣжесть и какая–то торжественная простота, какiя свойственны одной Швейцарiи. На картинѣ Эрасси лежитъ печать страны, а для художественнаго произведенiя это огромное достоинство.

Рядомъ съ озеромъ Швейцарiи стоитъ озеро или большой прудъ въ Малороссiи. Тамъ было утро; здѣсь — вечеръ. Тамъ вставалъ чудный лѣтнiй полдень изъ–за горъ; здѣсь уходитъ знойный день съ равнины. Горячiя облака столпились на западномъ склонѣ неба. Даль утонула и сквозитъ въ вечернемъ заревѣ, отражонномъ въ засыпающемъ прудѣ... А дубы и тополи уже облеклись сумерками и вода утратила цвѣтá заката... Еще минута — и чорная ночь спустится своимъ южнымъ мигомъ на прудъ, и на деревья, и на едва–мелькающую вдали церковь Диканьки.

Трудно сказать: которая изъ двухъ картинъ лучше. Сила, съ какою написана вторая, производитъ своего рода противоположность мягкой манерѣ первой, и обѣ вмѣстѣ показываютъ искуство художника въ полномъ его проявленiи.

Остальные два пейзажа (одинъ тоже швейцарскiй и другой тоже малороссiйскiй) очень хороши каждый самъ по себѣ.

Въ настоящее время Эрасси — въ Италiи, гдѣ онъ еще никогда не былъ. Художникъ во всей силѣ своего развитiя, неутомимый труженикъ и почти фанатикъ искуства, какимъ всѣ признаютъ Эрасси, подъ впечатлѣнiемъ этой страны искуства, долженъ излиться лучшими своими красками и самыми пламенными вдохновенiями. Счастливъ тотъ, кто видитъ берега средиземнаго моря и синѣющiя Аппенины, съ кипарисными и пинновыми рощами у подошвы, — съ блѣдною зеленью оливы на яркомъ небѣ, тысячелѣтними каменными дубами, бѣлой акацiей и лавромъ... кто все, чѣмъ околдовываетъ Италiя, какъ неуловимою улыбкою, можетъ запечатлѣть на холстѣ, хотя частiю, хоть въ отрывкахъ и намекахъ красокъ.

А какiя краски! Картина г. Боголюбова блистательно о томъ свидѣтельствуетъ. Это яркое воспоминанiе Италiи такъ и мечется въ глаза полуденными тонами «золотого свѣтлаго юга» поэта. Не всегда и не всякому художнику удается общiй мотивъ картины такъ счастливо, какъ удался этотъ южный мотивъ Боголюбову. Конечно Боголюбовъ писалъ картины и лучшiя — позамысловатѣе и пооконченнѣе; но конечно также, небольшое произведенiе выставки, одно изъ самыхъ эфектныхъ по катологу и широкому письму... На немъ тоже печать страны. Отъ него возстаютъ въ памяти

Тотъ край, тотъ брегъ, съ его полуденнымъ сiяньемъ,

Гдѣ вѣчный блескъ и раннiй цвѣтъ,

Гдѣ позднихъ, блѣдныхъ розъ дыханьемъ

Декабрьскiй воздухъ разогрѣтъ...

И нескоро выгонятъ его изъ головы и сердца

Сводъ небесъ зелено–блѣдный,

Скука, холодъ и гранитъ!

Мудрено ли, послѣ этого, что долго, и крѣпко сидятъ въ душѣ и въ памяти художника тѣ далекiя краски, тѣ чудные очерки, покуда иное — родное, убогое и тусклое, не затмитъ блеска чужого, но роскошно–плѣнительнаго...

Всѣ, или почти всѣ, лучшiя произведенiя выставки посвящены не Россiи — это все еще отголоски «прекраснаго далека». Даже лучшiя картины быта (жанры) или привезены прямо изъ Италiи, или родились подъ петербургскимъ небомъ, о которомъ не думалъ художникъ, перенесшiй съ собою въ этюдахъ и воспоминанiи небо Италiи, ея жизнь или хотя и нашу жизнь, но въ проявленiи болѣе романтическомъ и съ другою обстановкою подъ разными влiянiями страны любви и красоты... Таковы, между прочимъ картины гг. Реймерса и Худякова. Первая — совсѣмъ итальянская, безъ всякой русской примѣси, даже безъ примѣси чего–либо особенно своего: все это мы видѣли и видимъ чуть не на каждой выставкѣ въ Петербургѣ, Парижѣ, Римѣ — особенно въ Римѣ. Сюжетъ (если только можно назвать это сюжетомъ) картины Реймерса (осеннiй сборъ винограда въ окрестностяхъ Рима) почти такой же новый, какъ сюжеты вакханокъ, дѣвушекъ у фонтана, семействъ нищаго, пифераровъ и т. п. Въ Римѣ, гдѣ сосредоточены всѣ художественныя народности, каждую зиму каждая изъ нихъ ставитъ непремѣнно по одному сбору винограда. У насъ памятнѣе другихъ были сборы винограда (кромѣ брюловскаго) гг. Орлова и Тимашевскаго: у перваго, какъ всегда, людный праздникъ олицетворялся тремя полу–фигурами, изъ которыхъ одна скалитъ зубы... у него же римскiй карнавалъ, съ двигающимися, скачущими, кидающими букеты и муку, бѣснующимися тысячами народа, воплощался въ одну женскую полу–фигуру съ букетомъ, и тоже съ оскаленными зубами. Г. Тимашевскiй сбиралъ виноградъ en grand, какъ и г. Реймерсъ, — на большомъ холстѣ, посредствомъ цѣлыхъ и многочисленныхъ фигуръ; нѣкоторыя изъ нихъ плясали также искусно, какъ тѣ балетные солисты, которые вертятся мельницею на сценѣ. Г. Реймерсъ обошолся со своимъ виноградомъ нѣсколько иначе: безъ балета, съ замѣчательнымъ блескомъ красокъ и мастерствомъ групировки, но содержанiя въ картинѣ оттого не прибыло. Глядя на работу г. Реймерса, исполненную съ большимъ искуствомъ, вкусом и знанiемъ дѣла, жалѣешь о потраченномъ дарованiи на такой пустой предметъ. Что онъ вполнѣ овладѣлъ умѣньемъ разставить фигуры, ловко и вѣрно нарисовать и написать ихъ — въ томъ картина вполнѣ удостовѣряетъ; но еще прiятнѣе было бы удостовѣриться въ умѣньи художника задумать картину. А что умѣнья этого г. Реймерсу не занимать–стать — тому порукой нѣкоторыя изъ его прежнихъ небольшихъ работъ (похороны напримѣръ, съ фигурой женщины въ траурѣ). Зачѣмъ же было затѣвать большую картину съ намѣренiемъ блеснуть однимъ внѣшнимъ достоинствомъ? Развѣ для полученiя званiя професора? Но неужели за картину съ содержанiемъ, званiе это не дается?

Еще одно замѣчанiе: при большихъ достоинствахъ рисунка и письма г. Реймерса, не хотѣлось бы встрѣчать въ его работахъ какого–то предвзятаго, какъ бы заказаннаго себѣ художникомъ прiема, вслѣдствiе чего большая его картина, чрезвычайно свѣтлая и колоритная, грѣшитъ нѣсколько противъ натуры: дневной свѣтъ ея — скорѣе освѣщенiе сцены солнечными лампами, чѣмъ свѣтъ солнца. Всѣ прочiя работы, г. Реймерса, меньшихъ размѣровъ, прелестныя по мотивамъ и исполненiю, подверглись еще болѣе капризу его манеры: онѣ точно прошли сквозь старыя картины разныхъ галерей, сквозь нихъ прокатаны и около нихъ набрались копоти, потускнѣли. Зачѣмъ это? Безспорно, старая картина, подъ пеленою времени, имѣетъ свою особенную, какую–то таинственную прелесть. Но это происходитъ оттого, что сквозь эту плесень глазъ проникаетъ мысленно до первоначальныхъ красокъ, о потерѣ которыхъ скорбитъ, какъ о поблекшей свѣжести щокъ красавицы, воображая ихъ себѣ можетъ быть даже цвѣтущѣе, чѣмъ онѣ были... Но прямо коптить свои свѣжiя произведенiя, стирать со щокъ румянецъ, превращая ихъ въ «новѣйшiе антики», какъ выражался одинъ губернскiй купецъ о своихъ товарахъ, право уже черезчуръ капризно. Дарованiе, какимъ надѣлила природа г. Реймерса, можетъ и должно обходиться безъ этихъ приправъ; матерьялы только не свѣжiе нуждаются въ пряностяхъ, – свѣжая пища хороша и сама по себѣ...

Взгляните на картину г. Худякова «Тайное посѣщенiе»; или вспомните его «Игру въ мячь»: онѣ безъ всякихъ приправъ, а ктó станетъ жалеть о томъ? «Игра въ мячь» даже не приправлена и особеннымъ содержанiемъ: беззаботные люди, подъ балующимъ ихъ солнцемъ, предаются пустой игрѣ, какъ чему–то важному — и только; но безукоризненная правда и простота, съ какими отнесся художникъ къ своему изображенiю, дѣлаютъ изъ его картины безъ содержанiя — картину полную содержанiя: это жизнь простонародья Италiи въ живѣ, какъ она есть, безъ всякаго ухищренiя и переданная въ тѣхъ краскахъ, какiя есть въ ней самой, а не въ фантазiи живописца, насмотрѣвшагося галерей. Оттого–то, глядя на нее, вспоминаешь живую Италiю, а глядя на картины г. Реймерса (мелкiя) вспоминаешь галерею Италiи...(1)

Нынѣшняя работа г. Худякова не всякаго даже заставитъ остановиться передъ собою. Иные назовутъ ее (и даже называютъ) пустякомъ, шуткою, не болѣе. Дѣйствительно, вещь не важная: холстъ небольшой, три–четыре фигуры, да и тѣ ничего особеннаго не дѣлаютъ: блондинка въ амазонкѣ, брюнетъ въ высокихъ запыленныхъ сапогахъ; смуглая римская простолюдинка у колыбели; розовый ребенокъ въ атласѣ и кружевѣ и черномазый въ растрепаной рубашкѣ... И никто даже руками не размахиваетъ; ни красокъ, ни движенiя — ничто не бьетъ въ глаза. Точно пустякъ — шутка художника, не болѣе. Но такими пустяками не всякiй художникъ забавляется и не всякiй можетъ дошутиться до такихъ шутокъ. Впрочемъ и шуткой–то картина г. Худякова покажется развѣ тому, кто мало знакомъ съ заключенною въ ней драмою и съ той сферой, гдѣ она разыгривается, или кому нужны красные плащи, кинжалы, кровь, таинственное ночное освѣщенiе, факелы, ракурсы мертвыхъ тѣлъ и разныя страсти, въ которыхъ

Все есть, коль нѣтъ обмана...

Страсти, разыгривающiяся въ картинкѣ г. Худякова, одѣты въ обыденное платье, освѣщены яркимъ, откровеннымъ солнцемъ, отчасти и вызвавшимъ–то ихъ наружу; онѣ проявляются спокойно, безъ рѣзкихъ тѣлодвиженiй, благовоспитанно и прилично, — словомъ, это страсти какъ онѣ есть въ извѣстномъ кругу, и вдобавокъ, при условiяхъ голубыхъ глазъ и сѣвернаго женскаго личика, только загорѣвшаго подъ тѣмъ небомъ, которое такъ уже прямо и рождаетъ загорѣлыхъ брюнетовъ... да еще какихъ соблазнительныхъ для голубыхъ глазъ брюнетовъ!

Жизнь сѣверной женщины на песцахъ и лисицахъ только въ половину жизнь: кровь ея, согрѣтая березовыми дровами, густѣетъ и недвижется. Все тому способствуетъ: холодъ на улицѣ, холодъ въ обычаяхъ, холодъ въ той половинѣ человѣчества, который приноситъ свой юный жаръ на жертвенникъ канцелярiй и департаментовъ, или расточаетъ на минеральныхъ водахъ и у разныхъ губительныхъ Минъ, привлекая къ себѣ фортуну, но не привлекая женщины иначе, какъ развѣ только законнымъ образомъ... Мудрено ли, что произведенiя Италiи и Францiи, даже какого–нибудь Баденъ–Бадена или самой Вѣны, съ груднымъ теноромъ, со скрипкою подъ бородою или съ метаньемъ по воздуху своего тѣла обтянутаго въ трико, являются какими–то метеорами иныхъ сферъ, болѣе горячихъ и фосфорическихъ въ этомъ сѣверномъ мiрѣ холодной золотухи и гемороя. И боже, какiя батареи биноклей направляютъ ложи и какъ воспламеняется кровь бель–этажей и всѣхъ вообще этажей отъ одного присутствiя въ залѣ этихъ зажигательныхъ снарядовъ! Полицiя дѣйствуетъ очень неосмотрительно, терпя ихъ присутствiе въ городѣ, гдѣ пожарная команда дурно устроена... Но платоническiй пожаръ только обжигаетъ глаза, далѣе его не допустятъ брантъ–мауэры приличiя, общественнаго надзора, чина и другихъ гасительныхъ средствъ благоустроенной жизни. Погодите однако: потушонная вспышка возьметъ свое при другихъ обстоятельствахъ, подалѣе, гдѣ приличiе на время можно сбросить какъ тѣсный корсетъ, чтобъ нѣсколько размять съ дѣтства зашнурованныя чувства... И вотъ, настроенная на романтическiй ладъ, спѣшитъ, съ замирающимъ сердцемъ, молодая женщина, бывшая только статскою совѣтницею, генеральшею, на Каменномъ острову или въ Петоргофѣ — въ страну Петрарка и Лауры. Она воображаетъ себѣ и вообразить боится, что тамъ, въ этой странѣ чудесъ, эти могучiе красавцы, съ глазами какъ ночь и какъ огонь, съ волосами чернѣе ночи, встрѣтятся на каждомъ шагу, что и лакей на запяткахъ даже будетъ итальянецъ, и кучеръ на козлахъ; что подобно тому, какъ кто–то, описывая Германiю, сказалъ: «Вы знаете, что такое одинъ нѣмецъ? Ну, представьте же себѣ цѣлую страну населенную нѣмцами», что также точно въ Италiи, только вмѣсто нѣмцевъ — все чистые итальянцы. Всякiй прохожiй по улицѣ, всякая фраза долетѣвшая до слуха — приводятъ въ восторгъ бѣдную женщину: герои театра и звуки арiй, измѣнявшiе теченiе ея крови въ театрѣ по одному разу въ недѣлю, — здѣсь толпа, говоръ этой толпы. А южный воздухъ! что за шутки такiя онъ шутитъ съ ея кровью, чтó за маки разсыпаетъ онъ на ея щоки — маки, неусыпляющiе, но отъ которыхъ пьянѣютъ глаза, кружится голова... А тутъ еще этотъ металическiй говоръ за окнами — говоръ голосовъ, производящихъ дрожь, какъ струна вiолончеля подъ смычкомъ... Скорѣе на балконъ... спѣши на улицу; лови минуту жизни, о которой ты мечтала всю жизнь, спеленутая душа!.. Солнце бросаетъ свое послѣднее золото на верхушки храмовъ; развалины стоятъ розовыя въ заревѣ заката... длинныя лиливыя тѣни пошли надъ городомъ и улеглись по улицамъ, по площадямъ... Колоколъ Петра ударилъ ave–Maria, и сорокъ–сороковъ колоколенъ Рима наполнили вечеръ своимъ перекликающимся пѣнiемъ... Шаги на улицахъ умножаются. Римъ дождался сумерокъ и начинаетъ жить... Февраль напоилъ воздухъ запахомъ цвѣтущаго миндаля и бѣлой акацiи... Скорѣе на Пинчiо, на Villa Medicis, Borghese!.. Какъ прекрасны и статны всѣ эти люди, которыхъ обгоняетъ, которыхъ встрѣтитъ и къ которымъ прикуется глазами загорѣлая бѣлокурая головка.

— Oh, bella biondina! раздается вдругъ подъ самымъ ухомъ, и помутившiеся голубые глаза встрѣчаются съ чорными глазами съ поволокой — ухъ, съ какими глазами! такихъ и на сценѣ она не видѣла... покрайней–мѣрѣ такъ близко не видѣла...

И все это: вечеръ, и глаза, и звуки вiолончели уже прямо къ ней направленныя, — все шутитъ съ нею шутки, какихъ она не знала прежде... Смотришь, новый февраль, вновь напояя воздухъ миндалемъ и акацiей, уже сводитъ бѣлокурую головку съ смуглою и черноволосою на одну картину, въ избу загорѣлой простолюдинки, къ люлькѣ — къ тайному посѣщенiю... Понятно ли теперь содержанiе работы Худякова «Тайное посѣщенiе», которое могло бы быть названо также южнымъ изверженiемъ сѣвернаго волкана. Этимъ изверженiемъ обязанъ не одинъ красивый прислужникъ кофейни или обтесчикъ мрамора въ мастерской ваятеля титуломъ маркиза, купленнаго на заложенныя въ опекунскомъ совѣтѣ саратовскiя и иныя души и правомъ на ихъ законное обладанiе... Покуда право это еще незаконно, происходятъ пассажи, вродѣ подмѣченныхъ г. Худяковымъ. Окрестности Рима — это царство художниковъ и кормилицъ — знаетъ не одну тайну такихъ тайныхъ посѣщенiй...

Картина г. Худякова поднимаетъ завѣсу, или говоря проще, открываетъ дверь потаеннаго уголка, въ которомъ спрятано грѣшное послѣдствiе февральскихъ вечеровъ на виллахъ и проулкахъ святого города... Въ избу простолюдинки заѣхала, катаясь верхомъ, молодая женщина, съ знакомымъ круглымъ очертанiемъ лица, такимъ же круглымъ носикомъ и русыми волосами, миловидная, какъ бывают миловидны тѣ женщины, которыхъ принято называть миленькими. Верхомъ безъ кавалера не ѣздятъ — и у нея есть кавалеръ, но только не скучная необходимость своей страны, а цвѣтокъ, сорванный на пути кратковременной свободы и жизни почти поэтической въ странѣ, гдѣ есть изъ чего выбрать по части цвѣтовъ. Это красивый юноша–итальянецъ, съ недавно–пробившимся усомъ и мягкимъ пушкомъ на подбородкѣ, съ волосами чорными какъ смоль и густыми какъ руно... О, какъ онъ не похожъ на молодыхъ столоначальниковъ Петербурга и даже на офицеровъ въ бѣлыхъ фуражкахъ, потрясающихъ прохожихъ своими рысаками... Съ вопросомъ на губахъ и счастьемъ во взорѣ, она смотритъ на своего красиваго юношу, нѣсколько тупо и почти перепуганно уткнувшагося на малютку въ люлькѣ — такого же бѣлокураго и кругленькаго, какъ мать... Радъ ли онъ, какъ и она, или только потрясенъ важностью послѣдствiй? Чего онъ боится? чтó его удивляетъ? Кому же какъ не ему было знать о возможности послѣдствiй? Картина не даетъ положительнаго отвѣта на ваши вопросы. Додумывайте сами что хотите... Надъ люлькою, бокомъ къ зрителю, сидитъ красивая итальянка, сдвинувшая немножко розовое атласное одѣяльцо со спящаго ребенка, чтобы лучше показать его родителямъ. Бѣдное дитя спитъ также спокойно, какъ существо, котораго будущность опредѣлена и обезпечена. А какая это загадочная будущность! Страшно за малютку! Срокъ пашпорта, срокъ домашняго отпуска, истощившiйся кредитивъ банкира — все можетъ лишить его завтра же и его розоваго одѣяльца, и кружевомъ обшитаго чепчика, и вкуснаго молока здоровой кормилицы, которая продовольствуетъ пока свое собственное дѣтище, грязное, смуглое, взъерошенное и полунагое, средствами козы, такъ восхитительно озаренной на картинѣ полосою яркаго свѣта, упавшаго въ растворенную дверь... Вотъ вамъ и вся картина г. Худякова. Всѣ дѣйствующiя лица: женщина въ амазонкѣ, ея спутникъ въ запыленныхъ сапогахъ, кормилица, ребенокъ въ люлькѣ и ребенокъ на полу, съ мѣдными образками, перевернувшимися съ груди на спину, даже коза — исполнены съ мастерствомъ и грацiею, какiе встрѣтишь рѣдко у нашихъ художниковъ. Кисть г. Худякова прiятная и мягкая, передаетъ всю правду дѣйствительности въ ея истинныхъ краскахъ, не прибѣгая ни къ какимъ приправамъ или эфектамъ. Строгость рисунка и сочиненiя до послѣднихъ подробностей достойны настоящаго професора, которому отнюдь не слѣдуетъ оставаться безъ влiянiя въ академiи.

Но до сихъ поръ было упомянуто только о главныхъ лицахъ «тайнаго посѣщенiя». Остаются еще неглавныя — двѣ верховыя лошади, играющiя и дыбящiяся въ рукахъ наряднаго негра. Онѣ видны въ открытую дверь избы и составляютъ какъ бы фонъ картины. По поводу этихъ–то второстепенныхъ лицъ и нельзя не сказать нѣсколько словъ, нето чтобы порицанiя, но несогласiя со взглядомъ автора картины. Мнѣ кажется, что положенiе лошадей, сдѣлавшихъ, судя по запыленнымъ сапогамъ кавалера, не одну и не двѣ версты, едвали избрано удачно: глядя на нихъ скорѣе можно подумать, что ихъ только–что вывели изъ конюшни, и что отъѣздъ впереди. Самое присутствiе тутъ негра, хотя и составляющаго выгодное пятно въ картинѣ, сбиваетъ съ толку. Я слышалъ кругомъ вопросы: «не на востокѣ ли происходитъ дѣйствiе?» Конечно у богатой барыни заграницею можетъ быть негръ, и даже часто бываетъ. Но едвали она возьметъ его съ собою, отправляясь на тайное посѣщенiе. Притомъ же художникъ добровольно лишилъ себя, насчетъ негра, одной изъ характерныхъ чертъ страны, имъ изображаемой: я говорю объ уличныхъ факинахъ — этихъ полу–нагихъ Iововъ Италiи, существующихъ мѣдными крупицами, падающими отъ кошельковъ форестьера (иностранца). Прiѣзжiе волей–неволей должны были бы отдать поводья своихъ лошадей одному (еслибъ умѣли отдѣлаться отъ многихъ) изъ этихъ хозяевъ улицъ, площадей и городскихъ воротъ Италiи. Ихъ характерныя фигуры, любопытство превышающее всякое воображенiе, лакомое ожиданiе подачки за услугу — все это дало бы художнику не пятно только, но и превосходный типъ, который настолько же пояснилъ бы, гдѣ происходитъ дѣйствiе, насколько негръ это затемняетъ. Да негръ и неновъ: Брюловъ непремѣнно поставилъ бы тутъ негра.

Этимъ оканчиваются произведенiя нерусскихъ, или смѣшанныхъ картинъ быта (жанра) на выставкѣ. Всѣ прочiя чисто свои и вышли болѣе или менѣе изъ Федотова, какъ Минерва изъ головы Юпитера. На многихъ изъ нихъ (напримѣръ: «Кредиторъ описываетъ имѣнье вдовы» или «Первое число») Федотовъ оставилъ такiе замѣтные слѣды, какъ учитель на работѣ учениковъ. Прочiя болѣе самостоятельны, да и авторы ихъ болѣе зрѣлы. Таковы двѣ простонародныя сцены гг. Перова и Попова. Первое мѣсто между ними занимаетъ картина г. Перова, явившаяся уже послѣ составленiя каталога и исчезнувшая на другой же день съ выставки, по причинамъ отъ художества независящимъ.

Г. Перовъ обнаружилъ рѣшительное дарованiе два года назадъ своею работою: «Сынъ дьячка произведенный въ чинъ». Теперь это сатирическое дарованiе является съ сатирою, которую можно назвать «картиною безобразiя русской жизни». Изъ избы зажиточнаго мужика только–что вышелъ крестный ходъ и удаляется по улицѣ, предшествуемый пономаремъ въ затрапезной хламидѣ. Нѣсколько молодыхъ парней и мужиковъ, изъ грамотныхъ, одинъ почтенный старичокъ, нето мастеровой, нето дворовый, но во всякомъ случаѣ большой мастеръ выпить, въ стеганомъ халатѣ, тоже пожившемъ на своемъ вѣку, молодая бабенка, шлепаютъ по грязи, подтыкавши полы и поютъ. Съ крыльца спускается духовная особа въ облаченiи и дьячокъ сзади... Судя по операцiи, совершаемой въ это время надъ хозяиномъ, проводившею дорогихъ гостей хозяйкою, — надо полагать, что въ избѣ была закуска. На голову этого достойнаго амфитрiона льется цѣлый потокъ холодной воды изъ привѣшеннаго къ крылечной перекладинкѣ большого чайника и стекаетъ ручьемъ на гостя (тоже мужичка), повалившагося замертво подъ крыльцомъ. Осень; по небу ходятъ низко тучи, гонимыя вѣтромъ. Все это такъ вѣрно и такъ безобразно, что г. Перова нельзя не поздравить съ умѣньемъ попадать не въ бровь, а прямо въ глазъ. Типы фигуръ и техническое исполненiе превосходны: такъ впору работать и совсѣмъ зрѣлымъ художникамъ.

Мотивъ картины г. Попова элегическiй, но простой и потому хватающiй за сердце: «больная крестьянка, исхудалая отъ недуга, лежитъ въ рабочую пору на соломѣ въ избѣ; надъ нею машетъ вѣткою дѣвочка лѣтъ восьми и качаетъ въ тоже время колыбель, изъ которой выглядываетъ кулачокъ ребенка, по всѣмъ вѣроятiямъ надрывающагося отъ крика. А въ открытую дверь идетъ лѣтнее тепло и солнце кладетъ свою золотую полосу на полъ. Желтѣющая нива, уставленная снопами, кишитъ рабочимъ людомъ.

Остальныя картины быта принадлежатъ жизни чиновниковъ, мастеровыхъ и того отдѣла человѣчества, которое всего лучше можно назвать петербургскимъ. Это мiръ истертыхъ вицъ–мундировъ и жалованiй по двѣнадцати рублей въ мѣсяцъ, мiръ Петровичей и Акакiевъ Акакiевичей, открытый для художества Гоголемъ, — сцены жалкой бѣдности и смѣшного довольства, мелкихъ стремленiй и крупныхъ паденiй Федотова, слезы вдовы, у которой описываютъ за долгъ бѣдняка или пьяницы мужа послѣднюю старую нитку, причемъ каска квартальнаго является роковымъ символомъ въ комнатѣ... Грязь невѣжество или роковое бѣдствiе всюду. Въ этотъ–то мiръ перенесли свои палитры наши молодые художники быта, и надо имъ отдать справедливость, что если не всегда удачнымъ исполненiемъ, то почти всегда болѣе или менѣе удачною затѣею они привлекаютъ къ себѣ зрителей. Послѣднее обстоятельство даже отчасти балуетъ ихъ и оттого–то исполненiе часто далеко отстаетъ отъ сюжета.

Между сценами изъ быта петербургскаго человѣчества особенно привлекательна сцена г. Клодта: «Бѣдная невѣста». Сумерки. Вдали, на потухшемъ осенне–свѣжемъ петербургскомъ небѣ рисуется церковь. Сквозь открытую дверь видны свѣчи и оклады образовъ. Изъ темной улицы, мимо подъѣзда богатаго дома, молчаливо, почти робко направляются къ церкви старушка, скромно одѣтая и дѣвушка въ бѣломъ платьѣ съ бѣлымъ вѣнкомъ на головѣ и покрываломъ невѣсты. Мальчикъ въ курточкѣ, вѣрно меньшой братъ невѣсты, безъ шапки, несетъ образъ. Сзади — дѣвчонка–горничная тащить большой дождевой зонтикъ, на всякiй случай. У невѣсты на плечахъ, тоже на всякiй случай, накинута бѣдненькая мантилья. Отъ всего этого такъ и вѣетъ скромною, забитою долей, тощимъ обѣдомъ, тѣснымъ уголкомъ въ деревянномъ домикѣ, Песками, Подъ–таврическимъ и тому подобными мѣстностями Петербурга, куда богатые люди тоже уносятъ иногда свой сытый покой въ высокiя палаты, сметающiя каждый годъ по десятку такихъ деревянныхъ, кривыхъ, повалившихся на–бокъ убѣжищъ бѣдности. И вотъ одна изъ нарядныхъ обитательницъ этихъ палатъ, возвращаясь домой, въ сопровожденiи ливрейнаго лакея, окидываетъ своимъ лорнетомъ бѣдную невѣсту, и вѣрно будетъ расказывать со смѣхомъ у чайнаго стола о необыкновенномъ покроѣ ея платья... Лакей «изъ хорошихъ домовъ» почти недоволенъ встрѣчей: всякая молъ сволочь тоже болтается подъ ногами у барыни...

«Сватовство» г. Петрова (ученика) происходитъ разомъ отъ Гоголя и отъ Федотова: къ Петровичу–портному, сидящему на столѣ, на корточкахъ, какъ и слѣдуетъ сидѣть истинному портному, является съ предложенiемъ руки, сердца и чина его краснощекой дочери гемороидальный герой въ вицъ–мундирѣ о двѣнадцати рубляхъ жалованья. Отъ такого казуса, подмастерье — русскiй парень съ бородкой, почесываетъ у себя въ затылкѣ: «Эхъ, молъ, не мнѣ досталась — пропадай дѣвка!» Дѣвка тоже потупилась и украдкой поглядываетъ на парня... Можетъ быть имъ жалко чего–нибудь. Теперь она чиновницею станетъ, знатность не позволитъ: noblesse oblige. Петровичъ, какъ человѣкъ благополучно дожившiй на корточкахъ до блестящей лысины и очковъ на носу и надъ сердцемъ котораго приутюженный шовъ приобрѣлъ почти кровные права, непрiятно развлеченъ въ эту торжественную минуту семьянина необузданностью босого мальчика, который зазѣвался и уронилъ на полъ раскаленный утюгъ, да еще дуетъ себѣ на пальцы, а утюга не поднимаетъ. Петровичъ съ угрозой и неудовольствiемъ смотритъ на нарушителя порядка: «Погоди, дескать, дай благословить, я тебя ужо!» Старуха–портниха — та поглощена однимъ зрѣлищемъ своей дочери–невѣсты, будущей чиновницы... А будущая чиновница?.. Не ея ли это долю предсказываетъ на своей картинѣ г. Кошелевъ (Первое число)? Пригорюнившаяся, худая и блѣдная, надъ пустымъ бумажникомъ мужа, который пришолъ въ первое число мѣсяца домой съ однимъ запасомъ хмѣля да ругательствъ и болѣзненно храпитъ, растянувшись на оборванномъ диванѣ: вотъ она — будущая чиновница. Парень, почесывающiй въ головѣ, принесъ ли бы еще ей худшую долю — неизвѣстно...

Чтобы покончить со сценами изъ быта петербургскаго человѣчества, укажу на «опись имѣнiя вдовы» г. Журавлева, съ очень типичными квартальнымъ, приказнымъ и купцомъ–кредиторомъ (извиняющими нѣсколько излишнее родство сюжета съ «Вдовушкой» Федотова), и еще г. Перова (автора «безобразiя») «Дилетантъ». Толстый майоръ (чина не видно, но если онъ не майорскiй, то начальству слѣдуетъ поспѣшить возвести дилетанта въ это званiе за его deportеment(1). Майоръ съ брюшкомъ и коротенькими жирными ножками занимается живописью. Онъ состряпалъ что–то такое, что возбуждаетъ въ немъ удовольствiе. Прищуривъ глазъ и откинувшись назадъ, онъ изслѣдуетъ свое произведенiе вмѣстѣ съ майоршей, вѣсящей съ мужемъ пудовъ конечно болѣе десяти. Сложивъ руку въ зрительную трубу, она тоже разсматриваетъ эфектъ майорской кисти. Законный отпрыскъ художественныхъ родителей, невсосавшiй еще съ молокомъ вкусовъ своей матери, предается въ это время самымъ матерьяльнымъ побужденiямъ природы, лезетъ ручонкою за талью майорши... Г. Перовъ дѣйствительно одаренъ большой способностью отрицанiя, какъ принято выражаться, а по моему — положительнымъ умѣньемъ смѣяться надъ тѣмъ, что смѣшно.

Большiя картины выставки (называемыя обыкновенно историческими) менѣе всего могутъ заставить говорить о себѣ, и даже тѣмъ менѣе, чѣмъ онѣ болѣе. Что напримѣръ можно сказать объ очень большомъ холстѣ г. Венига, «Два ангела, возвѣщающiе гибель Содома», гдѣ все есть — и познанiе, и трудъ, и пожалуй даже право на званiе професора, но нѣтъ чего–то такого, что дѣлаетъ изъ труда произведенiе, изъ познанiй — пользу, т. е. достиженiе впечатлѣнiя, нѣтъ себя, — словомъ, нѣтъ... таланта. Что сказать о «Положенiи во гробъ», г. Тимашевскаго? Развѣ то, что по краскамъ оно гораздо лучше картины г. Венига; но вѣдь и въ немъ — однѣ воспоминанiя разныхъ галерей Италiи... Говорить ли объ Александрѣ Невскомъ, въ двухъ видахъ, професора Моллера, или о «Явленiи ангела женамъ мироносицамъ», г. Ксенофонтова, гдѣ художникъ точно раскололъ сперва свои фигуры на двое и потомъ приставилъ ихъ къ холсту, отчего онѣ вышли какъ–то плоско и бокомъ... Поменьше картины и получше: «Убiйство архiепископа лiежскаго» г. Страшинскаго даже было бы совсѣмъ хорошо, еслибы ошибка въ освѣщенiи не испортила нѣсколько дѣла. Картина, величиной въ нѣсколько аршинъ, вся какая–то каленая, багровая, какъ–будто она изображаетъ пожаръ, а ей надо представить просто залу освѣщенную лампами. Г. Страшинскiй настолько же пережарилъ свою картину, настолько г. Реймерсъ свою недожарилъ, и отъ этого обѣ теряютъ. Впрочемъ у г. Страшинскаго и движенiя, и экспрессiй гораздо болѣе, чѣмъ у г. Реймерса, да и самое сочиненiе сложнѣе. Несмотря на нѣкоторые недостатки и между прочимъ на отсутствiе центра, отчего зритель развлеченъ отдѣльностями, картина г. Страшинскаго все–таки лучшее произведенiе выставки по части большихъ картинъ. Дарованiе у художника несомнѣнное и значительно разработанное.

Небольшая картина г. Мясоѣдова «Побѣгъ Гришки Отрепьева изъ корчмы» очень хороша по типамъ и движенiю. Изъ картинъ русской исторiи — она положительно лучшая. Отрепьевъ въ окнѣ, съ ножомъ въ рукѣ, какъ волкъ осклабившiйся на ухватившаго его за кушакъ человѣка, просто мастерская фигура...

Но если живопись настоящей выставки не представила ничего крупнаго, или крупныя ея явленiя оказались мелкими, то зодчество обогатилось приобрѣтенiемъ, хотя и въ копiи, безцѣннаго памятника искуства. Архитекторъ г. Нодбекъ привезъ изъ Испанiи слѣпки Алямбры, воспроизведенной имъ съ необыкновеннымъ совершенствомъ. Это просто каменное кружево. Художникъ посвятилъ десять лѣтъ жизни на свой утомительный трудъ, но зато онъ перенесъ подъ финское небо Петербурга одинъ изъ блистательнѣйшихъ остатковъ мавританскаго зодчества. Зала, въ четверть настоящей величины, собранная въ цѣломъ, поразительна болѣе всего изваянiями потолка: точь–вточь столоктиты повисли надъ головою... Прочiя воспроизведенiя разложены въ частяхъ, и ими, вмѣстѣ съ собранною залой, занята вся большая брюловская комната академiи.

Слѣпки г. Нодбека публикѣ не показывались — изъ опасенiя, какъ слышно, чтобъ ихъ не разбили. Такимъ образомъ ихъ точно никто не разобьетъ, но никто и не увидитъ; а неужто это была цѣль десятилѣтней работы художника! Уберечь Алямбру отъ рукъ, готовыхъ ее расколотить, конечно необходимо, но не беречь же ее отъ глазъ, умѣющихъ только смотрѣть...

П. К.

---

(1) Между членами совѣта есть люди старѣе 90 лѣтъ; какъ исключенiя, можно назвать двухъ–трехъ замѣчательныхъ художниковъ, сохранившихъ способность быть руководителями и судьями въ искуствѣ: довольно назвать Пименова, Бруни, А. Брюлова...

(1) Противу Аничкова дворца, на Невскомъ проспектѣ.

(1) Позже явились на выставкѣ этюды и сцена Келлера, молодого художника, бывшаго въ Италiи насчетъ общества поощренiя художествъ. Работы эти обличаютъ рѣшительное дарованiе, и по правдѣ красокъ составляютъ противоположность работамъ г. Реймерса.

(1) Помните одного изъ героевъ Дикенса съ его знаменитымъ deportement?