БѢДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ

___

ВЫСОКАЯ ЛЮБОВЬ

ПОВѢСТЬ

________

Читатель, маленькое предисловiе!

Я описываю жильцовъ Крохоборовой въ томъ видѣ, въ какомъ знавалъ ихъ года четыре назадъ. Въ эти четыре года всѣ дотого подвинулись впередъ, что нѣтъ уже регистраторовъ Лебедкиныхъ въ сенатѣ, да и въ самомъ–то сенатѣ стараго осталось только стѣны да потолки, а все остальное или улучшено, или замѣнено лучшимъ. Тоже и въ управѣ благочинiя и въ надворномъ судѣ. Прочитавши очерки Лебедкина, Облачкова, когда онъ сталъ «пить», да не почтутъ себя гг. чиновники (XV кл. до XII) Лебедкиными, Облачковыми! Увѣряю васъ, что нынѣ нѣтъ такихъ. Я же съ моей стороны, описывая бытъ бѣдныхъ жильцовъ, вовсе не виноватъ, что мнѣ на жизненномъ пути попались такiе, а не этакiе. Вотъ и все.

Авторъ

_____

Въ одной изъ отдаленныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ изъ самыхъ плохихъ частей города живетъ бѣдный, бѣдный сочинитель. Я не называю этой части города собственно потому, что сочинителя сейчасъ узнаютъ, а зачѣмъ же обижать человѣка, а тѣмъ болѣе бѣднаго? Если я и рѣшился писать про него, такъ не затѣмъ, чтобъ осмѣять, а чтобъ показать читателю какъ въ одномъ и томъ же человѣкѣ могутъ ужиться разомъ самыя прекрасныя качества ума и души съ самыми непростительными слабостями. Его знаетъ вся эта отдаленная часть города, отъ мала до велика. Въ самые свирѣпые двадцати, двадцатипятиградусные морозы вы его увидите одѣтымъ довольно прозрачно, то–есть въ одномъ сюртучкѣ, изъ–подъ разодраныхъ локтей котораго торчитъ грязная рубашка, въ панталонахъ, протертыхъ на колѣнкахъ и въ сапогахъ съ барабаннымъ боемъ. Читатель можетъ–быть спроситъ чтó это за сапоги съ барабаннымъ боемъ? А между тѣмъ это вещь хорошо извѣстная всѣмъ горемыкамъ–бѣднякамъ. Изволите ли видѣть: подошвы сапогъ пришитые кое–какъ гнилой дратвой, скоро отпарываются и при быстрой ходьбѣ хлопаютъ, то одна, то другая, особенно въ морозъ и въ жаръ. Такiе сапоги можно было приобрѣсть на старомъ апраксиномъ дворѣ за тридцать копѣекъ. Покупатель, заплативши деньги, обыкновенно спрашиваетъ продавца:

— А дойду ли я въ нихъ до дому? скажи откровенно!

— Если на Выборгскую или въ Коломну, такъ пожалуй и не дойдете! отвѣчаетъ плутъ–апраксинецъ, хоть до полученiя денегъ за сапоги клялся всѣми богами, что они то–есть сапоги, а не боги, три года проносятся, и покупатель, и продавецъ знаютъ, что сапоги дрянь, да чтожъ дѣлать? бѣдность! Больше тридцати копѣекъ трудно достать, да и эти деньги скопляются только въ три года разъ, а за тридцать копѣекъ какихъ же сапогъ искать?

Ежится бѣдняга–сочинитель, словно хочетъ весь вобраться въ самого себя, а морозъ такъ и хватается то за уши, то за носъ.

— Трите носъ, а то отморозите! говоритъ встрѣчный бѣднякъ.

— А у васъ ухо побѣлѣло! отвѣчаетъ въ свою очередь бѣднякъ–сочинитель. Услуга за услугу.

Руки сочинителя въ безпрестанной работѣ: онъ третъ то носъ, то уши и спѣшитъ въ притруску въ ближайшiй или знакомый кабачокъ, гдѣ цѣловальникъ славится покровительствомъ бѣднымъ литераторамъ.

— Здравствуйте, Доримедонтъ Доримедонтычъ! говоритъ сочинитель заискивающимъ тономъ и протягиваетъ руку цѣловальнику, который пожимаетъ ее поанглiйски, двумя пальцами, даже не глядя съ кѣмъ здоровается. Онъ углубился въ чтенiе только–что принесенной книги, которая по мнѣнiю младшаго городового написана хорошимъ слогомъ. «Юлiя въ лѣсу или опасность любви», «О туркахъ и турчанкахъ и ихъ любезныхъ ухищренiяхъ» и другiя статейки въ томъ же родѣ составляютъ содержанiе книги.

— Я, Доримедонтъ Доримедонтычъ, написалъ новые стихи–съ. Не угодно ли послушать?

— Ну, говори, братецъ, пока нѣтъ покупателей!

— А, Облачковъ! Здравствуй, братъ, гдѣ ты шатаешься? Все пьянствуешь! воскликнулъ другой цѣловальникъ съ заплывшимъ жирнымъ лицомъ, высунувшись изъ–за перегородки.

— Нельзя ли предварительно хоть шкаликъ? спросилъ понизивъ голосъ Облачковъ, скорчивши умоляющую гримасу.

— Нѣтъ, нѣтъ! прежде стихи, а тамъ увидимъ стоятъ ли они шкалика!

Облачковъ откашлялся, собрался съ духомъ, потомучто отъ хорошей декламацiи зависѣло пить или не пить, а это для бѣдняка–сочинителя стоило гамлетовскаго быть или не быть?

— Нѣтъ, господа! сказалъ Облачковъ, вдругъ измѣнивши намѣренiе: — свои стихи я позабылъ, а лучше прочту «Горемыку», написаннаго однимъ изъ даровитѣйшихъ бѣдныхъ, поэтому затертыхъ литераторовъ. Увѣряю васъ, Доримедонтъ Доримедонтычъ, что эти стихи не хуже моихъ!

Онъ началъ:

ГОРЕМЫКА

Былъ онъ чахлый и худой,

Безъ связей, безъ дружбы,

Сирота въ семьѣ родной,

Членъ послѣднiй службы.

Съ черна на бѣло писалъ

Бездну отношенiй,

И лишь черный хлѣбъ кусалъ

Безъ вознагражденiй.

Взоръ сiятельствъ не глядитъ

На такихъ страдальцевъ;

Ктожъ пониже — ихъ тѣснитъ,

Гонитъ какъ скитальцевъ.

Въ службѣ штатныя мѣста

Не для нихъ откроютъ,

А добьются лишь креста,

Какъ въ землѣ зароютъ.

Горемыка это зналъ

И сносилъ невзгодье,

Только сторожъ утѣшалъ

Вашимъ благородьемъ.

Отъ занятiй и трудовъ

Онъ зачахъ, свалился,

Межъ такихъ же бѣдняковъ

Трупъ его зарылся.

Деревянный крестъ стоитъ

А надъ нимъ, безроднымъ,

Надпись скромная гласитъ:

Умеръ благороднымъ.

По веснѣ надъ тѣмъ крестомъ

Ива зеленѣетъ,

Вьется птичекъ вольныхъ сонмъ,

Пѣньемъ слухъ лелѣетъ.

А объ немъ и рѣчь нейдетъ,

Память ужь блѣднѣетъ

И трудовъ безвѣстныхъ плодъ

По архивамъ тлѣетъ.

А на мѣстѣ, гдѣ живой

Онъ весь вѣкъ трудился,

Тоже блѣдный и худой

Кандидатъ явился.

— Браво, Облачковъ! молодчина! вотъ это понашему! воскликнулъ съ пухлымъ рыломъ цѣловальникъ. Что это означало понашему въ устахъ цѣловальника, одинъ только Богъ вѣдаетъ, потомучто толсторылый цѣловальникъ не былъ ни литераторъ, ни писака, а просто безграмотный мужикъ. Значитъ слово сорвалось такъ, ни къ селу, ни къ городу.

— И штиль есть! замѣтилъ глубокомысленно кабачный меценатъ, отбросивши всторону книгу: — эти стихи шкалика стоятъ...

— Нельзя ли косушечку? взмолилъ жалобно сочинитель, чуть не со слезами, дрожа какъ листъ на деревѣ, неуспѣвшiй еще сорваться съ вѣтки отъ осенняго вѣтра.

— Жирно будетъ, а то вѣдь опять запьешь; я тебя знаю!

Однако послѣ долгихъ совѣщанiй ученый комитетъ рѣшилъ, что сочиненiе косушки стоитъ. Послѣ выпитой косушки, глазки сочинителя посоловѣли; онъ, какъ говорится, размокъ, расплылся. Люди, крѣпко впившiеся, скоро хмѣлѣютъ, поэтому косушка подѣйствовала на бѣдняка лучше, чѣмъ на иного штофъ, даже четверть. Я знавалъ встарину одного кавказца, который потерялъ уже способность напиваться пьянымъ. Усидѣть вдвоемъ четверть ему ровно ничего не значило. И надо замѣтить, что это былъ доблестный офицеръ, увѣшанный отъ плеча до плеча орденами. Онъ держалъ себя прилично званiю, никто не видѣлъ его пьянымъ, даже «выпившимъ». А между тѣмъ откупная водка на него уже болѣе не дѣйствовала; онъ сталъ пить спиртъ гольемъ и ромъ.

Выпросивши христа–ради папироску, Облачковъ отправился въ погребокъ. Тамъ у него тоже былъ знакомый прикащикъ, отъявленный поклонникъ газеты: «Племянникъ», большой любитель стиховъ, особенно Баркова и нѣкоторыхъ Полежаева.

— Хотите, я вамъ прочту новое сочиненiе, спросилъ Облачковъ, спотыкнувшись объ порогъ.

— Не надо, не надо! Ступай, ступай, проваливай!

— Ахъ, еслибы вы знали что это за стихи! и въ поясненiе ихъ достоинства, Облачковъ поцѣловалъ концы пальцевъ.

— Ну, ну, послушаемъ, только коньяку не ожидай!

— Маленькую, самую маленькую, въ десять копѣечекъ! сказалъ онъ съ удивительною вкрадчивостью и учтивостью.

Я былъ въ это время въ погребѣ и меня забрало любопытство послушать что это за стихи.

— Я могу вамъ доставить это удовольствiе. Декламируйте! — Дай, братецъ, этому господину джину или коньяку, чего ему угодно! сказалъ я прикащику.

— Ну, Облачковъ, начинай! сказалъ прикащикъ, повидимому очень довольный, что, не дѣлая расходовъ на подчиванье, послушаетъ стиховъ. Онъ зналъ Облачкова и цѣнилъ его талантъ, потомучто былъ начитанъ. Ныньче просвѣщенiе разливается и въ погребкахъ, и въ питейныхъ домахъ.

Облачковъ снова откашлялся и началъ:

НАДГРОБНАЯ ПѢСНЬ, «со святыми упокой».

Есть гимны грустные, межъ ними

Одинъ грустнѣе всѣхъ другихъ.

Поется онъ: спокой съ святыми

Христе душе рабовъ твоихъ.

Подъ эту пѣснь мы совершали

Надъ прахомъ ближнихъ много тризнъ,

И ихъ съ слезами провожали,

Гдѣ несть болѣзней и печалей,

Но безконечная лишь жизнь...

Тутъ губы поэта задрожали, запрыгали вѣки, и онъ залился, какъ рѣка. Онъ декламировалъ такъ хорошо, плакалъ такъ искренно, что даже у самого прикащика брызнули изъ глазъ слезы.

— Экъ его насвистался! вѣдь это кабашная водка изъ глазъ вытекаетъ, замѣтилъ онъ юмористически.

— Нѣтъ, это ужь не водка, подумалъ я. — Тутъ какая–то сокрушающая грусть.

— Что вамъ пришла за фантазiя переложить «со святыми упокой»? спросилъ я.

— Это вылилось изъ души на похоронахъ одной любимой мною дѣвушки. И слезы опять брызнули изъ его глазъ, которыя онъ, занеимѣнiемъ платка, утиралъ кулакомъ. Мнѣ стало его жалко.

— Чтоже это была ваша сестра, или невѣста?

— Какъ вамъ сказать? невѣста не невѣста... Я впрочемъ хотѣлъ на ней жениться, да она не пошла...

— Вѣрно родители не позволяли.

— У нея не было родителей. Она изъ портерной...

Настроенный гармоническими стихами, распросами о невѣстѣ, которую я представлялъ уже лежащею во гробѣ, среди рыдающихъ родныхъ, при тихихъ, носящихся въ воздухѣ похоронныхъ гимнахъ — я словно съ облаковъ упалъ въ помойную яму.

— Не смѣйтесь, сказалъ онъ грустно: — это была такая дѣвушка, какой вы встрѣтите мало подобныхъ.

Словно обидѣвшись, онъ взялъ свою подбитую уксусомъ шапку и ушолъ. И побѣжалъ онъ снова въ притруску, какъ–то жалко скорчившись.

— Боже мой, куда онъ дѣнется бѣдный въ эдакой морозъ; у него чай и квартиренки–то нѣтъ. Меня стала грызть совѣсть, зачѣмъ я его не остановиль, не пригласилъ на квартиру? Я спросилъ прикащика, не знаетъ ли онъ гдѣ живетъ этотъ горемыка.

— Облачковъ–то? Богъ его знаетъ, въ какой–то трущобѣ... Тутъ онъ мнѣ назвалъ улицу, даже домъ.

— Не думайте ли вы когда–нибудь его дома застать? Никогда. Онъ изо дня въ день такъ шатается. Теперь навѣрное отправился въ какой–нибудь кабакъ, тамъ пойдетъ въ другой, а тамъ въ третiй, пока не свалится гдѣ–нибудь на улицѣ. Хорошо еще, что полицiя подбираетъ эдакихъ людей, а то, долго ли до грѣха? Того и гляди замерзнетъ, въ эдакую стужу, или экипажъ черезъ брыхо переѣдетъ.

Однимъ словомъ, изъ распросовъ я узналъ, что Облачковъ былъ когда–то порядочный чиновникъ, служилъ въ какомъ–то департаментѣ, жилъ съ матерью, содержалъ ее; но связавшись съ какой–то безпутной дѣвкой, сталъ пить, пить и пить. Однажды до того допился, что пришолъ со скрипкой въ департаментъ и когда разные почтенные мужи занимались обсужденiемъ какого–то важнаго вопроса, вломился въ главную комнату присутствiя и заигралъ надъ самымъ ухомъ директора: внизъ да по рѣчкѣ, внизъ по Фонтанкѣ, сизый селезень плыветъ.

Ну конечно его вывели изъ комнаты и выгнали изъ службы. Однако, несмотря на эту краткую бiографiю, я хотѣлъ подробнѣе узнать кто это былъ Облачковъ.

Съ этою цѣлью я отправился къ нему на квартиру; думаю, авось застану, на счастье. Миновавши длинный рядъ кривошлыкихъ домишковъ, я углубился въ какой–то нескончаемый переулокъ, тянущiйся между сломаными и наклонившимися заборами. Подъ ногами зiяли, какъ могилы, глубокiя канавы. Въ иномъ мѣстѣ приходилось перебираться по одной дрожащей дощечкѣ на высотѣ полутора аршинъ, надъ уровнемъ улицы. Ни одна живая душа мнѣ не встрѣтилась. Да тутъ, середи бѣлаго дня, чрезвычайно удобно грабить, а идти сюда ночью, значитъ обречь себя на вѣрную смерть. На концѣ переулка стоялъ высокiй, нескладный домишко, съ крышей какъ сахарная голова, а подъ самыми небесами торчало узенькое окошко. Здѣсь–то и жилъ Облачковъ съ своей старухой матерью. Я вошолъ на дворъ — могильная тишина; стучался, стучался въ нѣсколько дверей, — никто не отзывается, словно весь домъ вымеръ.

Долго я взбирался по животрепещущей лѣстницѣ, словно восходилъ на облака, наконецъ постучался въ дверь, обитую грязной цыновкой. Вышла какая–то старушонка въ капотѣ дотого засаленномъ, что трудно было различить какого онъ цвѣта. Изъ–за множества морщинъ нельзя было видѣть ни бровей, ни глазъ.

— Кого тебѣ нужно? спросила она, держась за ручку двери и недопуская меня войти.

— Здѣсь живетъ Облачковъ?

— Здѣсь; я его мать.

— Дома онъ?

— Дома–то дома, да ему не до гостей: онъ пьянъ.

— Позвольте хоть на минуточку войти.

— Войдите, только вы отъ него теперь толку никакого не добьетесь.

Однако я вошолъ и остолбенѣлъ при видѣ окружающей меня бѣдности. Много я читалъ про ирландскихъ, лондонскихъ нищихъ, входилъ въ дома бѣдныхъ людей, но представлявшаяся теперь передо мной бѣдность превосходила всякое описанiе. Это была свѣтелка никакъ не больше невской кареты. Она не имѣла печи и сама была сколочена изъ жиденькихъ досокъ собственно для отдачи внаймы въ лѣтнюю пору. Зимой же, кромѣ Облачкова съ матерью, въѣхать въ нее никто не рѣшался. Однако жадная хозяйка не хотѣла уступить ее Облачкову даромъ, изъ состраданiя, а брала за мѣсяцъ 75 копѣекъ. Окно, величиною въ кулакъ, дотого заросло льдомъ, что не давало никакого свѣта. Громадныя сосульки какъ кинжалы торчали отъ стекла чуть не на вершокъ. Сквозь всѣ пазы между стѣнными и потолочными досками просвѣчивалъ снѣгъ, а паутина и конопатка спускались цѣлыми драпри съ потолка и стѣнъ, покрытыхъ инеемъ. Какъ теперь вспомню про эту свѣтелку, такъ меня даже морозъ по кожѣ подираетъ; дотого было въ ней холодно, куды холоднѣе, чѣмъ на дворѣ. На полу валялись какiя–то сѣрыя тряпки, и былъ разостланъ салопишко, прозрачный какъ рѣшето. Это была постель матери и сына. Укрывши голову сюртучишкомъ и подогнувъ подъ себя ноги, Облачковъ храпѣлъ. Его красная какъ вареный ракъ рожа, всклокоченные волосы ясно доказывали, что онъ былъ мертвецки... — Не будите его, пусть дрыхнетъ! отвѣтила мать, когда я попросилъ позволенiя разбудить ея сына. Боже–боже! неужели это жизнь!.. Вручивши рублевую бумажку, за которую старуха мнѣ поцѣловала руку, я скорѣе бросился изъ комнаты, сѣлъ на извощика и укатилъ домой. Вотъ человѣкъ и можетъ–быть съ талантомъ, а  пропадаетъ какъ червь и непремѣнно пропадетъ! Тутъ ужь винить некого, развѣ только судьбу. Каково же несчастной матери? Должно быть очень интересна бiографiя этого Облачкова!

Заинтересованный въ высшей степени исторiей этого погибающаго таланта, я слалъ ходить на квартиру Облачкова почти каждый день, и добился–таки того, когда онъ былъ дома и не пьянъ. Изъ его откровенныхъ расказовъ я составилъ слѣдующую маленькую повѣсть его любви.

Вотъ она:

____

 

Однажды Облачковъ, одѣтый въ щегольской департаментскiй мундиръ возвращался изъ должности съ своимъ товарищемъ, послѣ полученiя «сихъ». Облачковъ былъ тогда чиновникъ комъ–иль–фо, поэтическаго дара въ себѣ не подозрѣвалъ, а служилъ гладенько, ровненько, какъ подобаетъ департаментскому чиновнику. «Сiи» онъ получалъ всегда, то–есть сдавалъ съ красненькой семь съ половиною копѣекъ, которыя всегда приготовлялъ къ сладостному двадцать–третьему числу. Скушавши съ товарищемъ котлетку въ приличномъ тратирчикѣ, пропустивъ предварительно десятикопѣечную рюмочку, онъ началъ мечтать о другихъ блаженствахъ.

— А какъ бы насчетъ того?.. спросилъ онъ товарища, плутовски подмигнувши лѣвымъ глазомъ.

— Райскiе чертоги нашему жалованью не доступны, отвѣчалъ товарищъ, только–что прочитавшiй Марлинскаго: — а не хочешь ли я сведу тебя въ портерную?

— Въ портерную чиновнику входить какъ–то неловко: какой–нибудь завистникъ изъ нашего же брата пожалуй увидитъ и донесетъ...

— Это въ глухомъ мѣстѣ, такъ–сказать вдали отъ правительственнаго ока, то–есть на Петербургской сторонѣ.

— Да чистà ли портерная? можетъ–быть тамъ присутствуютъ какiе–нибудь мовэ–жанръ?..

Словцо мовэ–жанръ Облачковъ только–что позаимствовалъ отъ своего столоначальника и немедленно пустилъ его въ оборотъ. Да и самъ–то столоначальникъ пользовался имъ неболѣе двухъ съ половиною сутокъ, считая со дня услышанiя его изъ директорскихъ устъ.

— Я тебя потому хочу свесть въ эту портерную, что тамъ есть одно совершенство.

— Какое совершенство?

— Тамъ есть одна «пѣвица»... Ахъ, еслибы ты видѣлъ, какъ она хороша!.. недавно еще практикуется въ пѣнiи, а поклонникамъ отбою нѣтъ... Ты видѣлъ Венеру?..

— То–есть какъ это Венеру?.. въ какомъ отношенiи?

— Да нѣтъ, говори ты — видѣлъ Венеру?.. Говори, видѣлъ?

— Ну, положимъ, видѣлъ.

— Такъ вотъ ее еще разъ увидишь въ самомъ дѣлѣ, не на картинѣ.

Пылкое воображенiе Облачкова, какъ видно изъ стиховъ, еще не натянутое на метрическую колодку, не распятое въ четырехстопномъ стихѣ, разгулялось до высочайшей степени. Онъ уже заранѣе мечталъ увидѣть въ портерной что–то неземное и охотно послѣдовалъ совѣту товарища. Хотя съ робостью, нерѣшительностью, но съ какимъ–то сладостнымъ замиранiемъ сердца Облачковъ вошолъ вслѣдъ за товарищемъ въ низенькiя двери портерной.

Картина извѣстная: шаговъ въ десять комната, оклеенная обоями, до того закоптѣвшими отъ табачнаго дыма, что трудно было различить ихъ цвѣтъ. Рядъ красныхъ столовъ, а въ углу китайскiй бильярдъ, на которомъ упражнялись двое мастеровыхъ; какой–то небритый джентльменъ уперши скрипку въ подбородокъ, наяривалъ «Было дѣло подъ Полтавой»; какая–то дѣвушка, вѣроятно пѣвица, разглаживала накрахмаленную юпку. Благоприличный тогда Облачковъ сморщился, увидя очень обыкновенное лицо гладильщицы.

— Куда ты меня завелъ? спросилъ онъ.

— А вотъ погоди, увидишь, отвѣчалъ товарищъ, и спросилъ для близира двѣ бутылки пива и двѣ папиросы.

— Въ какую цѣну прикажете, въ двѣ или въ три?

— Въ три, Добровольскаго.

Въ отворенной двери, словно какъ на картинѣ появилась дѣвушка. Облачковъ взглянулъ и обомлѣлъ.

Въ дверяхъ стояла красавица лѣтъ семнадцати, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ. Минiатюрный овалъ ея личика еще болѣе выигрывалъ отъ золотистыхъ волосъ, какъ–то небрежно зачесанныхъ назадъ. Они были ловко подхвачены булавкой, конечно мѣдной, но казавшейся издали золотою. Красавица стояла недвижно, только было едва замѣтно какъ отъ дыханiя тихо колыхалась ея грудь... Освѣщенiе ли, падавшее изъ тусклаго окна было очень эфектно, или ея неподвижность, придававшая ея стройному стану что–то картинное, только она была въ эту минуту необыкновенно хороша; ее даже странно было видѣть въ такомъ мѣстѣ. Это былъ конечно одинъ изъ такихъ случаевъ, которые никогда не повторятся въ нашей столицѣ. Здѣсь хорошенькихъ умѣютъ разглядывать и знаютъ имъ цѣну.

— Видишь?.. спросилъ многозначительно товарищъ.

— Вижу, ничего нѣтъ особеннаго, недурненькая дѣвушка...

Между тѣмъ недурненькая дѣвушка, позѣвавши, опять скрылась.

— Куда же она ушла? спросилъ Облачковъ.

— А тебя это интересуетъ?.. извѣстно куда!.. спать. Видишь она зѣваетъ, не выспалась.

Облачкову какъ–то не понравился отвѣтъ товарища и его испытующiй взглядъ; онъ старался избѣгать его взгляда.

— Я пойду къ ней, сказалъ товарищъ.

— Зачѣмъ? спросилъ Облачковъ нѣсколько задыхающимся голосомъ.

— Странный человѣкъ, словно я тебѣ долженъ отдавать отчетъ куда я иду? зачѣмъ?.. Пойду къ ней въ каморку, да и кончено; пораспрошу отчего не выходитъ?

— Да пора домой!.. ну выпили и будетъ: здѣсь неловко долго сидѣть.

Но товарищъ его не слушалъ и отправился вслѣдъ за дѣвушкой.

Богъ его знаетъ отчего, только Облачковъ все надѣялся, что товарищъ сейчасъ выйдетъ оттуда, но когда дверь каморки затворилась, сердце Облачкова мучительно заныло, неизвѣстно отчего. Онъ хотѣлъ–было постучаться въ двери, но какъ–то удержался.

— Съ чего, съ какой стати я буду ревновать къ обыкновенной дѣвушкѣ, да еще въ такомъ мѣстѣ?.. Мало ли кромѣ насъ сюда приходятъ и уходятъ?.. Вѣдь я буду въ глазахъ его смѣшонъ.

Это на минутку поохолодило его, но вскорѣ сердце его снова мучительно заныло.

Напрасно онъ твердилъ самъ себѣ: «Что за глупость, чтò за пошлость?» какiя–то невѣдомыя досель муки, какъ волны къ берегу, то прихлынутъ къ сердцу, то отхлынутъ.

Четверть часа показались ему четвертью столѣтiя. Онъ сталъ уже прiискивать предлогъ, какъ бы половчѣе прекратить ихъ бесѣду.

— А послушай, у тебя моя сигарочница? крикнулъ за перегородку Облачковъ. Голосъ его звучалъ какимъ–то болѣзненнымъ, умоляющимъ тономъ. Видно было, что онъ хотѣлъ что–то другое сказать.

— Ну тебя съ твоей сигарочницей! отвѣчалъ тотъ какъ–то нехотя.

Прошло еще нѣсколько мучительныхъ минутъ для Облачкова; наконецъ что–то за стѣной прошумѣло, дверь черезъ минуту скрыпнула и товарищъ Облачкова вышелъ въ полномъ сiянiи департаментскаго виц–мундира.

У послѣдняго словно гора свалилась съ плечь и онъ, стараясь принять веселый, беззаботный видъ, сказалъ:

— Представь, братъ, я и забылъ, что порт–сигаръ дома оставилъ. Экой я, право, разсѣянный!

Въ это время опять появилась дѣвушка въ дверяхъ и опять остановилась. Облачковъ взглянулъ на нее и вздрогнулъ: она была еще лучше. Коса улеглась какъ–то небрежнѣй, чтó придавало дѣвушкѣ другой, болѣе грацiозный видъ. Она слегка раскраснѣлась, чтó увеличило ея красоту и удесятерило мученiя Облачкова.

Дѣвушка постояла, постояла въ дверяхъ какъ прежде, и вѣроятно видя, что никого нѣтъ изъ посѣтителей, ушла совсѣмъ. Нужножъ было какъ нарочно всему случиться такъ, чтобъ окончательно отуманить голову будущаго поэта. Въ портерной кромѣ ихъ двоихъ никого не было; мастеровые и гладильщица убрались. Значитъ не было случая, чтобъ поведенiе заинтересовавшей дѣвушки выказалось въ какой–нибудь безобразной выходкѣ. Побесѣдуй еще съ ней человѣка два кромѣ товарища и илюзiя бы исчезла. Самая фамильярность дѣвы была бы тогда лучшимъ лекарствомъ отъ любовной горячки и Облачковъ бы живо отрезвился.

Къ довершенiю всѣхъ бѣдъ прiятель словно подсыпалъ соли съ толченымъ стекломъ въ начинавшую гноиться сердечную ранку Облачкова.

— Ты не знаешь, братъ, что это за несчастная дѣвочка! говорилъ товарищъ дорòгой: — она всего здѣсь шестой день; ее соблазнилъ какой–то негодяй, завезъ нарочно сюда и бросилъ здѣсь... Я ее непремѣнно возьму къ себѣ жить. Какая душка!.. Ахъ, еслибы ты зналъ чтò за милка!..

Облачковъ былъ въ эти минуты словно подъ ножами, словно прiятель, воткнувши ему кинжалъ въ грудь, тихонько его переворачивалъ, разсверливалъ рану. Чудная красота, паденiе отъ благородной довѣрчивости, мысль, что можетъ–быть въ эту минуту бесѣдуетъ съ ней другой посѣтитель, несчастная обязанность изъ–за того только, чтобъ не вытолкали въ шею изъ послѣдняго прiюта, отвѣчать ласкамъ каждаго мастерового и ко всему этому полная невозможность помочь ей. Прiятель конечно вралъ: онъ точно также голодалъ на девяти рубляхъ, ему ли до содержанокъ! Ахъ, какъ бы въ эту минуту Облачкову хотѣлось быть богачемъ! Онъ только въ эту минуту понялъ какъ хорошо быть богатымъ!..

Онъ въ одно бы мгновенiе стрѣлой долетѣлъ на извощикѣ, запихнулъ бы въ горло портерщика пачку асигнацiй и повезъ бы ее, ему благодарную, имъ спасенную въ первую отель въ столицѣ. Онъ окружилъ бы ее покоемъ, счастiемъ, былъ бы ея рабомъ, молился бы ей!

Отъ такой кутерьмы въ головѣ, отъ такого душевнаго урагана всякiй умный человѣкъ сдѣлался бы поэтомъ. Вдругъ въ головѣ Облачкова блеснула генiальная по его мнѣнiю мысль: «А что, вѣдь у меня въ карманѣ еще восемь рублей! Я имѣю на нее такое же право, какъ и всѣ; вѣдь это «общая собственность». Положимъ я далекъ отъ пошлостей, покрайней–мѣрѣ увижу ее, буду съ нею говорить, брать ее за руку. Все равно, я заплачу же ей деньги».

— А мнѣ, братъ, надо къ одному чиновнику зайти! сказалъ Облачковъ товарищу: — прощай!

— Кудажъ ты, братъ, пойдемъ, сыграемъ на бильярдѣ!

— Ейбогу, нужно; важное дѣло. Все равно, вечеромъ къ тебѣ зайду.

— Ты всегда такая свинья!..

И товарищи разошлись.

Облачковъ направилъ стопы въ переулокъ совершенно противуположный отъ того, который велъ въ портерную, чтобы прiятель не догадался, и ставши за угломъ, долго выжидалъ пока послѣднiй не скрылся изъ вида. Извощиковъ не попалось по дорогѣ и онъ во весь духъ пустился снова въ портерную.

Онъ отчасти былъ радъ, что его красавицы не было тутъ на лицо, потомучто она избѣгнула покрайней–мѣрѣ посѣтителей. Вошли въ общую еще двѣ какихъ–то новыхъ пѣвицы, которыя Облачкову показались отвратительными.

— Что вы, баринъ, такой скучный? Хоть бы папиросками «дѣвушекъ» поподчивали! замѣтила одна изъ сиренъ.

Чтобъ отъ нихъ отвязаться, Облачковъ велѣлъ подать имъ четыре папиросы. Ему было не до того: сердце у него стучало какъ молотокъ и онъ съ нетерпѣнiемъ посматривалъ на дверь, въ которой, какъ призракъ отъ волшебнаго фонаря, два раза появлялось его божество, его солнце!..

Прошолъ цѣлый часъ, а ея не было. Онъ искурилъ папиросъ на цѣлый двугривенный, истратилъ полтинникъ на пиво для неотвязчивыхъ цирцей, а ея все не было. Сердце его изнывало, онъ страдалъ страшно, а все не рѣшался спросить про нее, да и какъ спросить, когда онъ даже не зналъ ея имени, а у товарища спросить позабылъ.

— Много ли у васъ здѣсь дѣвушекъ? обратился онъ робко съ вопросомъ къ одной изъ присутствующихъ. Ему казалось, что такъ вотъ всѣ и знаютъ, что онъ влюбленъ въ такую–то, что у него на лбу это написано.

— Четыре, баринъ, четыре! А что вамъ?

«Четыре, подумалъ Облачковъ: — а двѣ на лицо, значитъ недостаетъ только той, которая разглаживала юпку, да ея. Какже теперь про нее–то спросить? А развѣ вотъ какъ:

— А гдѣ та, которая разглаживала юпку, пухлое лицо такое?..

— Ахъ, это Матрешка Тартарова! Въ трактирѣ чай пьетъ. Поставьте бутылочку пивца, я вамъ ее позову.

— Нѣтъ, я такъ только спросилъ.

Ему не Матрешку Тартарову было нужно: онъ все добирался до той, которою была полна его душа, только совѣстился спросить прямо... Однако онъ изобрѣлъ способъ дознаться не открывая другимъ, какую именно желалъ бы видѣть. Любовь изобрѣтательна.

— Тебя какъ бранятъ–то? обратился онъ шутя къ одной дѣвѣ.

— Федора.

— А тебя?

— Хавронья.

— Ну, а ту?

— Матрешкой Тартаровой.

— А какъ четвертую–то зовутъ?.. спросилъ онъ задыхающимся голосомъ и съ страшнымъ волненiемъ ожидалъ отвѣта.

— Ахъ эту хорошенькую–то?.. Наталья. Она скоро придетъ.

У Облачкова отлегло отъ сердца. За такое радостное извѣстiе онъ поставилъ дѣвамъ двѣ бутылки пива.

Въ это время ввалилось въ дверь два какихъ–то здоровенныхъ мужчины. По нахальному выраженiю лица одного изъ нихъ и нѣкоторымъ замашкамъ, видно было что это былъ лакей «чистѣйшей хамской крови», какъ выражались до 19 февраля.

— А гдѣ моя Наташа?.. спросилъ онъ, обратясь небрежно къ портерщику, играя мѣдной цѣпочкой отъ часовъ.

— Ушла куда–то, отвѣчалъ тотъ.

При словахъ: моя Наташа, словно кто кинжаломъ стукнулъ въ сердце Облачкова: оно болѣзненно сжалось, заныло и мысли, одна другой мучительнѣе загомозились въ головѣ.

— Онъ значитъ имѣетъ причины говорить: «моя Наташа...» и эта угряватая рожа, хамъ во фракѣ, у котораго вмѣсто души — вѣникъ, какимъ онъ чиститъ барину панталоны... Боже, Боже мой! даже подумать страшно!.. Тутъ воображенiе будущаго поэта начало рисовать картины, одна другой сладострастнѣе, одна другой мучительнѣй, изсушая мозгъ, кипятя кровь... Еще–бъ такихъ минутъ пятокъ, и жадная смерть застучала–бъ могильной лопатой въ его еще не окрѣпшую для страданiй грудь. Онъ былъ очень не дуренъ собой; ему было всего двадцать–три года.

Но судьба словно сжалилась надъ нимъ. Она отложила свои пытки; хоть на короткiй срокъ, а отложила.

Такъ и кошка, поймавшая мышонка, выпускаетъ его изъ зубовъ, даетъ ему нѣсколько поиграть...

— Скажи ей! сказалъ лакей, обратясь къ портерщику: — что я приду завтра въ такое же время, и чтобъ она меня непремѣнно ждала!

— Слушаю–съ, будетъ въ тошности исполнено, отвѣчалъ тотъ, дорожа щедрымъ гостемъ, который уже не разъ здѣсь прокучивалъ половину подтибренныхъ у барина въ тотъ день денегъ.

Съ сердца Облачкова словно свалился пяти–пудовый камень; онъ съ жадностью пожиралъ глазами лакея, молилъ въ душѣ Бога, чтобы тотъ внушилъ ему поскорѣе мысль убраться отсюда, до прихода Наташи. Только–что лакей съ товарищемъ ушли, какъ въ другихъ дверяхъ показалась его Наташа. Она на этотъ разъ была въ какомъ–то темномъ платьѣ, что придавало ея серебристымъ плечамъ и чуть–чуть открытой груди какой–то серебристый отливъ. Голова у ней была зачесана какъ–то поновому, но къ лицу. Тутъ–то Облачковъ только разглядѣлъ ея роскошную косу... Сердце его сладко обливалось кровью отъ одной мысли, что настала сладостная минута... Онъ ужь порывался позвать ее въ сосѣднюю комнату, но все существо его какъ–то прыгало, порывалось куда–то, мѣшало спокойно высказаться языку. Однако онъ задыхаясь, проговорилъ ей: «неугодно ли вамъ поговорить со мною?..» Я уже сказалъ выше, что онъ былъ далекъ отъ всего пошлаго, и когда она послѣдовала за нимъ въ комнатку, сама заперла щеколдой дверь, онъ былъ на верху того нестерпимаго блаженства, которое такъ же томитъ, тяготитъ человѣка, какъ и горе, но зато, за эти минуты блаженства человѣкъ и расплачивается цѣлыми годами страданiй. Это блаженство неизмѣримо, выше блаженства первой ночи молодого барина, наслѣдника нѣсколькихъ тысячъ душъ, незнавшаго весь вѣкъ нужды, наконецъ благополучно сочетавшагося съ каменнымъ пяти–этажнымъ домомъ и двумя стами тысячъ въ ломбардѣ. Наслажденiя, удовольствiя жизни для него приѣлись, потеряли свой букетъ, свою поэзiю, какъ теряютъ поэзiю рóзговѣны въ пасху въ глазахъ человѣка, который весь великiй постъ питался ливерными колбасами, индѣйками съ изюмомъ, поросятами подъ хрѣномъ и тому подобнымъ. Невѣста богача, спору нѣтъ, хороша какъ роза, чиста какъ голубица; но тутъ нѣтъ поэзiи страданiй, поэзiи самоотверженiя.

Тутъ женихъ и невѣста ничѣмъ особеннымъ не жертвуютъ другъ для друга; какъ тотъ, такъ и та сочетались, потомучто это приличная во всѣхъ отношенiяхъ партiя. Нѣтъ, другое дѣло, вытащивши любимую дѣвушку изъ омута разврата, пожертвовавши для нея послѣднимъ фракомъ, рублемъ — испытать блаженство, когда она вся превратившаяся въ благодарность, падетъ въ твои объятiя... Тутъ нечего ожидать цѣломудрiя, чистоты, которыя такъ легко сохранить дѣвицамъ достаточнымъ; тутъ другое наслажденiе, въ мильонъ–мильоновъ разъ высшее, болѣе тонкое, чѣмъ акуратность въ отправленiи животнаго процеса...

Вотъ какого блаженства добивался Облачковъ, вотъ почему онъ чуть не задохся отъ прилива крови къ сердцу, когда обнажонная по локоть ручка заперла можетъ–быть по привычкѣ дверь щеколдой. Да, такое блаженство невыносимо и несравнимо. Какъ трудно простому глазу вынести ослѣпительный свѣтъ солнца, какъ трудно душѣ перенесть такую роскошь, такой избытокъ восторга. Они остались глазъ на глазъ, въ комнаткѣ въ какихъ–нибудь квадратныхъ два аршина...

Кровь такъ въ немъ бушевала, невыразимо сладкiй восторгъ такъ охватилъ все его существо, что онъ незналъ, какъ приступить къ дѣлу, съ чего начать разговоръ. Ему бы хотѣлось высказать многое, чтó у него лежало на сердцѣ, неотвязно просилось наружу, но онъ не рѣшался.

Будь она образованная дѣвушка, изъ порядочнаго дома, привыкшая отъ чтенiя романовъ ко всѣмъ тонкостямъ любовной дiалектики, другое дѣло. Но передъ нимъ сидѣла дѣвушка, хотя и любимая больше всего на свѣтѣ, но богъ–знаетъ какого склада понятiй; не покажется ли ей это дико, смѣшно? Наконецъ, чтожъ даромъ тратить время попустому? Можетъ–быть она связана съ хозяиномъ заведенiя такъ, что у нея каждая минута дорога. На пошлости онъ не рѣшился бы, хоть убей, поэтому сидѣлъ передъ нею минутъ пять какъ истуканъ, подъ ея испытыющимъ вопросительнымъ взглядомъ. Что означалъ этотъ взглядъ, послѣ увидимъ. Однако, онъ успѣлъ выбраться на прямую дорогу, инстинктивно. Вынувши изъ порт–моне четыре рублевыхъ, онъ положилъ ихъ на столъ и сказалъ, взявши ее за руку:

— Слушайте! позвольте васъ просить просидѣть со мною здѣсь четыре часа, поговорить съ вами, а, чтобъ нестѣснять васъ въ отношенiи къ хозяину, передайте ему изъ этихъ денегъ сколько знаете; остальное возьмите себѣ... Извините, что предлагаю деньги. Видитъ Богъ, что я нехочу этимъ васъ оскорбить! и самъ горько заплакалъ.

Что–то вродѣ радости и удивленiя блеснуло въ ея глазахъ; она, бѣдняжка, ни отъ кого неполучала такихъ денегъ, за то только, чтобъ просидѣть съ молодымъ человѣкомъ четыре часа...

Другая бы на ея мѣстѣ, окончательно падшая, сейчасъ бы пала въ объятiя къ щедрому молодому человѣку и очистила бы à propos весь бумажникъ; но она вся зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ и незнала что отвѣчать; спрятать ли подъ корсажъ депозитки, или отдать ихъ назадъ.

Это–то и вывело Облачкова на большую дорогу, это–то и показало ему, что она недавно сорванная роза и безжалостно брошена въ грязь... Глаза Облачкова наполнились самыми сладкими и вмѣстѣ самыми горькими слезами. Онъ взялъ ея бѣленькую ручку и сталъ покрывать ее поцѣлуями до самаго обнажоннаго локотка... Будь онъ, хоть добръ, но старъ, хилъ, или неопрятно одѣтъ — вышло бы что–нибудь другое: она непремѣнно отдернула бы руку, и даже засмѣялась. Но она была женщина, больше несчастная, чѣмъ падшая; она не могла не замѣтить, что Облачковъ, глядящiй на нее невыразимо восторженно, былъ хорошъ въ эту минуту. Онъ былъ одѣтъ такъ щегольски, предложилъ такiя деньги, такъ ловко обойдя все щекотливое, такъ чистосердечно «заразительно» заплакалъ, что все это немогло не броситься ей въ глаза. Сравнивъ, вообразивши наконецъ, какая бездна разницы лежитъ между этимъ неопытнымъ еще чистымъ юношей и тѣми небритыми джентльменами, съ мѣдными цѣпочками, она при всемъ «насильственномъ паденiи», не могла быть непоражена страшнымъ контрастомъ. Она тихо обвила его шею, склонила голову къ нему на грудь и сама зарыдала. Такимъ образомъ они просидѣли въ объятiяхъ другъ друга, плача на взрыдъ, цѣлыхъ полтора часа. Они оба унеслись въ далекiй невѣдомый многими мiръ, они оба позабыли, что сидятъ въ коморкѣ грязной портерной, что содержатель, какъ жадный ястребъ, ждетъ обычной своей подачки...

Они даже не слыхали какъ часы били пять, шесть, семь, восемь, неслыхали какъ въ сосѣднихъ комнатахъ гомозились разные посѣтители, отпускали стереотипныя любезности и проч., и проч. Свѣчка давно догорѣла и погасла. Послѣ семи часовъ хозяинъ было пытался напомнить про какiе–то расчеты, но пылавшая страстью Наташа скомкала въ шарикъ три рублевыхъ въ ладони и бросила ихъ хозяину черезъ перегородку, проговоривши гордо: «получи!..» Пробило восемь, девять, десять, одинадцать, а Облачкова съ Наташей не было на землѣ...

Чѣмъ больше они шептались, говорили про свое прошедшее, тѣмъ сильнѣе влюблялись другъ въ друга...

Наконецъ настало время подъ опасенiемъ строгаго штрафа запирать заведенiе. И посѣтителямъ и даже пѣвицамъ, прикочовывавшимъ сюда только днемъ, настало время убираться по домамъ.

— Поѣдемъ ко мнѣ! сказалъ, задыхаясь отъ страсти, Облачковъ.

— Поѣдемъ, я твоя! отвѣчала Наташа.

— Извощикъ! крикнулъ Облачковъ.

Сѣли на извощика.

— Мнѣ мерзко вспомнить гдѣ я провела цѣлую недѣлю!..

Она уже успѣла расказать ему всю свою исторiю обольщенiя. Ничего въ ней нѣтъ особенно новаго. Больше ничего, какъ въ домъ ея отца, чиновника казенной палаты, смоленской или витебской, началъ, годъ назадъ, похаживать красивый молодой чиновникъ подъ видомъ родственника. Онъ былъ румяненькiй, смазливенькiй молодой человѣкъ, сынъ богатаго помѣщика, щеголялъ всегда въ брильянтовыхъ перстняхъ, былъ щедръ на подарки, поэтому очень легко и вскружилъ голову тогда еще глупенькой Наташѣ. Они сговорились имѣть свиданiе въ какой–то подгородной рощѣ, куда Наташа хаживала съ бывшею съ нею за одно горничной, большой мастерицей сводить два любящiя сердца. Не прошло и недѣли послѣ упоительныхъ лобзанiй и сладостныхъ свиданiй, какъ отецъ обольстителя отправилъ сына бить баклуши въ столицѣ, приписавъ его къ какому–то департаменту.

Сыночекъ увезъ Наташу въ Питеръ, которая въ условленный срокъ убѣжала отъ отца. Поживши съ Наташей въ какой–то гостиницѣ, на Гороховой, онъ отличнѣйшимъ образомъ промотался, проигрался и ему было не до нея, — она успѣла разумѣется опротивѣть.

Глупѣйшая исторiя, повторявшаяся сто бильоновъ разъ со временъ Адама и Евы, поэтому и расказывать ее не хочется; а дѣлаешь это для послѣдовательности. Сговорившись съ портерщикомъ, давши ему впрочемъ пятьдесятъ рублей на содержанiе подруги, «не въ самой портерной», а у себя дома, помѣщичiй сынокъ ускакалъ къ отцу, который только–что передъ его отъѣздомъ выслалъ ему пятьсотъ рублей.

— Не хочу быть чиновникомъ, папенька, хочу быть гусаромъ!..

— Ну, въ гусары, такъ въ гусары.

И сдѣлался помѣщичiй сынокъ гусарскимъ юнкеромъ. Жадный портерщикъ попрекалъ хлѣбомъ–солью несчастную Наташу, когда по его расчету вышли всѣ пятьдесятъ рублей, а объ обольстителѣ не было ни слуху, ни духу. Къ красавицѣ подъѣзжалъ съ гостинодворскими любезностями сынокъ портерщика, бывшiй прикащикомъ въ какой–то лавкѣ. Однимъ словомъ, она не потѣшила сыночка и была безъ церемонiи прогнана въ «общую», куда прикочовывали разныя пѣвицы, вродѣ сопрано Матрешки Тартаровой... Хорошо еще, что всего–то пришлось пробыть ей въ этомъ вертепѣ недѣлю. Тяжело описывать такiя вещи, да инымъ еще покажется неприличнымъ...

Есть люди, которые удивительно строго берегутъ свое благоприличiе, ропщутъ на автора за каждое нескромное слово, за всякую лишнюю, по ихъ мнѣнiю, откровенность, а поступаютъ право не лучше этого негодяя, помѣщечьяго сынка. Большинство же, то–есть столпы–то отечества, вѣчные блюстители чистоты слога, цѣломудрiя на бумагѣ, непремѣнно станутъ роптать, что я помѣстилъ мою героиню въ «такомъ заведенiи...» Да, мы ужасно боимся нескромныхъ словъ, но не прочь отъ темныхъ дѣлъ, лишь бы удалось ихъ совершить въ глубочайшей тайнѣ, нисколько себя не компрометируя. Оттого–то кругомъ насъ, надъ нами, подъ нами — слезы, предательство, обманъ, распутство, грязное нищенство, которое день ото дня яснѣе просвѣчиваетъ сквозь мишуру проматывающихся сословiй...

То ли дѣло, мы, достаточные, зажиточные господа, живемъ себѣ припѣваючи, въ отличныхъ теплыхъ комнатахъ, незнаемъ съ младенчества ни бѣдности, ни печалей: ѣсть захотимъ — подадутъ, кататься по городу вздумаемъ — запрягутъ. Какое намъ дѣло знать какъ эти бѣдные колотятся изъ–за гроша; какъ гнусные сластолюбцы обольщаютъ несчастныхъ дурочекъ; какъ наконецъ эти дурочки сразу дѣлаются умными, когда узнаютъ всю подлость обольстителя, и чтобъ не замерзнуть за дверью, не умереть съ голоду, впадаютъ въ развратъ. До этого намъ никакого дѣла нѣтъ. Описывайте намъ благовонныя гостиныя, прекрасныхъ рыцарей въ парижскихъ фракахъ, вымаливающихъ слово любви у цѣломудренныхъ дѣвъ, которыя нерѣдко потому и цѣломудренны, что ихъ стерегутъ сорокъ паръ глазъ...

Какъ былъ счастливъ Облачковъ въ этотъ день, такъ и сказать нельзя. Всю дорогу прижималъ свою возлюбленную къ сердцу и ужь именно согрѣвалъ ее поцѣлуями. Къ лучшему или худшему извощикъ попался преплохой, кляча преупрямая, преотвратительная. Ее ударятъ кнутомъ, она вмѣсто того чтобъ прибавить рыси, только лягается. Надо замѣтить, чтобъ не забыть, что хитрый содержатель заведенiя съ умысломъ отпустилъ Наташу съ Облачковымъ: онъ зналъ, что тотъ придетъ за ея паспортомъ. Такъ и случилось. Когда Облачковъ пришолъ за ея паспортомъ, содержатель заломилъ съ него двадцать–пять рублей, грозя въ противномъ случаѣ вытребовать Наташу черезъ полицiю, объявить объ ея дурномъ поведенiи и дать ей документъ извѣстнаго цвѣта. Каково было положенiе Облачкова, когда онъ, убѣдившись въ нравственныхъ достоинствахъ Наташи, хотѣлъ во чтобы то ни стало жениться на ней. Ко всему этому не было ни рубля денегъ. Напрасно онъ горячился, грозилъ содержателю Сибирью за насильственное вовлеченiе дѣвушки въ порочную жизнь — ничто не помогало. Согласились наконецъ на томъ, что Облачковъ долженъ былъ уплатить содержателю заведенiя пятнадцать рублей, изъ которыхъ пять сейчасъ же, а на остальные дать росписку. Но гдѣ же взять и пять рублей, когда ихъ нѣтъ?

Между тѣмъ на другое утро новую «оригинальную» чету ожидала та пошлая проза жизни, которая въ состоянiи охолодить любовь самой «благовоспитанной молодой». Но не такова была Наташа. Ея любовь съ каждымъ часомъ разгоралась все сильнѣе и сильнѣе, какъ тѣ пожары, которые случаются въ большихъ масляныхъ, спиртныхъ и винныхъ магазинахъ. Но прежде чѣмъ толковать о житейскихъ дрязгахъ, нуждахъ, которыя всѣмъ и въ жизни–то надоѣли, поговоримъ о поэзiи любви.

Чѣмъ дальше, тѣмъ больше, яснѣе раскрывалась прекрасная душа Наташи. Какъ всякая женщина, не лишонная «хозяйскаго» глаза, она съ перваго шага въ новое жилище не могла не замѣтить какъ все въ немъ было мизерно. Два стульчика, вѣроятно хозяйскiе, облѣзлый комодецъ, зеркальцо, въ которомъ глядѣвшiйся могъ видѣть только кончикъ собственнаго своего носа — все это не сулило комфорта, изобилiя нетолько въ будущемъ, даже въ медовый мѣсяцъ. Облачковъ даже затруднился въ расплатѣ съ извощикомъ и подъ предлогомъ, что нѣтъ мелкихъ, а все крупные, занялъ четвертакъ у хозяевъ. Бѣдняга, получая скудное жалованье, да пользуясь кой–какими гривенниками, перепадавшими отъ сострадательныхъ просителей, не могъ очень разгуляться по части комфорта. Какъ всѣ галантерейные петербургскiе чиновники, подающiе большiя надежды по мнѣнiю ихъ начальниковъ, онъ проживался на платье: на брюхѣ шолкъ, а въ брюхѣ щолкъ.

Наташа на первый случай, до дальнѣйшихъ разъясненiй дѣла предъ хозяевами, была окрещена двоюродной сестрицей. Облачковъ засуетился было, чтобъ сочинить ужинъ, состоящiй у бѣдняковъ какъ извѣстно изъ куска оставшейся отъ обѣда говядины и какой–то окиси подогрѣтыхъ щей. Но Наташа по своему тонкому женскому инстинкту, по какой–то благородной аристократической щекотливости, ниспосылаемой Богомъ безъ разбору на сословiя, не хотѣла своего «возлюбленнаго» заставить страдать за свою явную бѣдность. Она отказалась наотрѣзъ отъ всякаго ужина и просила только «гдѣ–нибудь» ей постлать постель. Читатель можетъ–быть не повѣритъ до какой высокой степени благородства достигли въ квартирѣ Облачкова отношенiя этихъ двухъ особъ. Можетъ–быть подобная случайность при такой повидимому пошлой обстановкѣ произошла въ первый разъ въ Петербургѣ, считая съ его основанiя въ 1703 году, и конечно въ послѣднiй.

Свѣтъ — театръ, люди — актеры. Шекспиръ декламировалъ на сценѣ имъ же сочиненныя пiесы среди дырявыхъ декорацiй походнаго театра, однако это не мѣшало ему исторгать слезы изъ глазъ зрителей, не помѣшало ему сдѣлаться «Шекспиромъ».

Наташѣ Облачковъ постлалъ постель отдѣльно, какъ двоюродной сестрѣ, самъ устроился на полу, загасилъ свѣчку во избѣжанiе нѣкоторыхъ неудобствъ и улегся. Постель Наташи не была лишена «нѣкотораго» комфорта, какого только возможно было ожидать отъ чистенькаго, акуратненькаго Облачкова. Однако это не помѣшало ей всю ночь проворочаться съ боку на бокъ, не сомкнуть глазъ. Положенiе несчастной падшей дѣвушки было такъ ново, даже странно; будущее очевидно не предвѣщало ничего отраднаго, поэтому было о чемъ подумать.

Мысли, умозаключенiя, догадки, воспоминанiя какъ мiры быстро проносились въ головѣ Наташи, оставляя за собою цѣлый рядъ тревогъ, сопровождались болѣзненнымъ изныванiемъ сердца, какими–то «сухими», но ѣдкими какъ дымъ слезами, которыя только жгутъ глаза, сверлятъ сердце, но не могутъ пролиться облегчающей влагой. Долго было бы пересказывать все что она передумала въ эту ночь. Облачкову тоже было не до сна. Поутру (это было осенью) когда свѣтъ, какой–то сѣрый, пробился между половинками неплотно какъ солдатская шинель, притворявшихся ставней, Облачковъ тихохонько приподнялся съ постели. Часы шипѣли, шипѣли и пробили наконецъ шесть, но какъ–то вяло, сонно, лѣниво, какъ вяло, сонно теченiе дѣлъ въ нашихъ присутственныхъ мѣстахъ. «Пора вставать!» подумалъ Облачковъ и сталъ тихохонько приподниматься съ полу, вродѣ того, какъ мертвецы на театрахъ встаютъ изъ гробовъ. Колѣнко несмотря на всю его осторожность громко хруснуло, заскрипѣла какая–то «глупая» половица, но все это осталось безъ особенныхъ послѣдствiй: его возлюбленная не проснулась, а спала тихо, чуть–чуть переводя дыханiе, словно лежала во гробѣ. Она бѣдняжка дотого умаялась отъ этихъ всѣхъ дневныхъ тревогъ, которыя въ такомъ изобилiи ниспосылаются судьбою на бѣдныхъ, что ея молодая, свѣжая натура взяла свое.

«Вотъ бы нарисовать!» подумалъ Облачковъ, любуясь ея молочными плечиками, немножко спустившейся съ груди рубашкой. Онъ долго смотрѣлъ на нее, какъ–то сладко дыша, чувствуя вмѣстѣ какое–то легкое щекотанiе крови и безпредѣльную, высокую любовь, готовую на всѣ самопожертвованiя. Тутъ «горькая существенность», напомнившая о себѣ не совсѣмъ–то серебристымъ бѣльемъ Наташи, словно кинжаломъ стукнула въ сердце бѣдняка чиновника и онъ вмигъ свалился съ облаковъ.

«Надо идти къ казначею, вымолить во что бы то ни стало хоть за два мѣсяца впередъ. Тутъ словно подплыла другая мысль: ахъ, вѣдь надо взять ея паспортъ! Нельзяжъ безъ паспорта... Этотъ подлецъ еще заломитъ чортъ знаетъ что.

Тутъ онъ началъ соображать только еще «не требующiе отлагательства» расходы и то оказалось необходимымъ неменѣе тридцати рублей. Даже при самыхъ благопрiятныхъ обстоятельствахъ отъ казначея можно было только поживиться девятнадцатью съ полтиной. Въ одно мгновенiе онъ мысленно произнесъ приговоръ новому вицъ–мундиру и даже серебрянымъ, съ золоченой доской часамъ. «Чтожъ, думалъ онъ, цѣпочку можно оставить; если спросятъ, который часъ, можно сказать, что отдалъ въ починку». Забравши всѣ свои ночныя хламиды, щотки, ваксу, онъ тихонько выбрался въ сѣни и началъ на холодкѣ преусердно зудить сапоги. Тѣмъ же порядкомъ, то–есть тихохонько входя и уходя, онъ окончательно облачился.

Спохватившись, что нѣтъ ни крошки ни чаю, ни сахару, онъ ударился въ знакомую лавочку и кстати вспомнилъ о кофеѣ. Наговоривши съ три короба лавочнику о безсмертiи души, о какой–то войнѣ, которая будто непремѣнно должна начаться съ весны, онъ прямо поворотилъ къ самому суть. Лавочникъ, отуманенный такимъ изобилiемъ политическихъ и всякихъ извѣстiй, не заглянулъ въ книжечку, гдѣ числилось за Облачковымъ цѣлыхъ три рубля — отпустилъ и кофе, и сливки, и чай, и сахаръ, — всего на три раза.

Это хоть немножко облегчило Облачкова. Такой эгозой подъѣхалъ онъ къ сорокапятилѣтней рябой хозяйкѣ, наговорилъ старухѣ комплиментовъ, даже прикинулся нѣсколько влюбленнымъ, и попросилъ скорѣе сварить кофею.

Когда Наташа проснулась, и оглядѣвшись припоминала гдѣ она — все уже было прибрано, хозяинъ одѣтъ, на столѣ шипѣлъ, пуская паръ, кофейникъ... Облачковъ даже былъ такъ предупредителенъ, что вышелъ на четверть часа, чтобъ дать Наташѣ одѣться. Между тѣмъ невѣстка хозяйки, свояченица и всякое бабьё глядѣло во всѣ щели дырявой перегородки, шушукало про новую жилицу, сѣтовало на страшное развращенiе нравовъ между сословiемъ петербургскихъ чиновниковъ... Ильинишна успѣла уже передать на ушко какой–то Лукинишнѣ, что это не кто иная, какъ увезенная передъ самой свадьбой дочка архиварiуса... Нѣтъ, не дочка архиварiуса; это просто жена протоколиста, извѣстная своимъ распутнымъ поведенiемъ. Однимъ словомъ пока влюбленные успѣли напиться, о произшествiи узнала вся неблагопристойная часть города.

У насъ вѣдь двѣ городскихъ почты; одна для писемъ, другая устная, при посредствѣ разныхъ кумушекъ, перебѣгающихъ съ извѣстiями изъ одной лавочки въ другую. Оставивъ Наташу въ комнаткѣ, посовѣтовавши ей запереться, Облачковъ ударился прежде всего къ казначею. Между–тѣмъ съ девяти заскрипѣла административная машина безчисленными своими колесами: исправные и неисправные собрались въ разныя капища Фемиды, зашипѣли прогуливаясь по бумагѣ мирiады перьевъ, а Облачковъ неявлялся въ присутствiе.

— Что–то нашего Облачкова нѣтъ, замѣтилъ столоначальникъ Пустопорожневъ своему помощнику.

— Примемъ къ свѣдѣнiю, отвѣчалъ тотъ, вонзая въ носъ жасминъ изъ табакерки, весь обсыпанный табакомъ.

— Всѣ вѣдь вотъ собрались: и Чепухинъ, и Галиматьинъ, и Охинѣйкинъ, а Облачкова нѣтъ. Нехорошо, право, нехорошо!..

Между–тѣмъ и Чепухинъ, и Охинѣйкинъ, и всѣ сидѣли какъ лебеди, чинно вокругъ стола, вооружонные перьями и только сладко улыбались. Имъ было удивительно весело, что Облачковъ, подающiй ужь большiя надежды, вдругъ не оправдалъ себя. Передъ ними уже рисовалась прiятная перспектива, что награду, назначенную Облачкову, раздадутъ имъ поровну. Вотъ на чемъ вертится мiръ! Между–тѣмъ Облачковъ, блѣдный какъ писчiй листъ, предстоя предъ свѣтлыми очами департаментскаго казначея, съ трепетомъ ожидалъ приговора къ жизни, къ помилованiю, или къ смерти.

Казначей, углубившись въ вычисленiя, словно какой–нибудь Лапласъ, или Струве, не обращалъ даже вниманiя на то, что Облачковъ уже три раза ему отвѣсилъ глубочайшiй поклонъ, три раза проговорилъ: имѣю «счастье» вамъ кланяться, Доримедонтъ Асклипiодотовичъ! Наконецъ казначей взглянулъ искоса на Облачкова и сказалъ: Вамъ нельзя дать ни копѣйки!

Еслибъ на Облачкова рухнулъ въ это время потолокъ, онъ бы не былъ такъ оглушонъ, ошеломленъ, какъ этими словами, произнесенными методически–размѣреннымъ голосомъ: «Вамъ нельзя дать ни копѣйки».

Всѣ надежды его разлетѣлись въ прахъ отъ этихъ трехъ словъ: онъ стоялъ ни живъ, ни мертвъ, рѣшительно незная, что дѣлать. Губы дрожали, слезы подступили къ глазамъ, лицо сдѣлалось словно свернувшееся молоко. Онъ что–то прошепталъ безъ звука, колѣнки затряслись, онъ упалъ передъ казначеемъ на колѣнки...

— Простите, если я осмѣлюсь сказать!..

— Что–о! спросилъ казначей, тономъ презрительнаго сожалѣнiя, поглядѣвъ на него такимъ убiйственнымъ взглядомъ, за который гордый независимый человѣкъ вызвалъ бы казначея на дуэль.

Но Облачковъ, какъ и всѣ его сослуживцы, до столоначальницкаго сана, привыкли къ подобному тону и взглядамъ...

— Меня обокрали!.. надѣть нечего!.. совралъ очень кстати Облачковъ.

— Ну ужь нате за мѣсяцъ впередъ, только отвяжитесь!..

И съ этими словами казначей швырнулъ книгу подъ носъ Облачкову и десятирублевую.

Хоть ожиданiя Облачкова оправдались только вполовину, однакожъ онъ въ одно мгновенiе расцвѣлъ; ему видимо хотѣлось засмѣяться, облобызать жолтую, сухую какъ старый высохшiй пергаментъ физiономiю казначея, высказать ему безпредѣльную благодарность. Перо такъ и танцовало по бумагѣ въ дрожащей отъ радости рукѣ... Выскочивъ на улицу, какъ угорѣлый, онъ полетѣлъ пѣшечкомъ въ портерную, оставивъ тамъ пять рублей за паспортъ Наташи и взявши ея сундучокъ. А все–таки часамъ не сдобровать! подумалъ онъ: — ну, и мундира три...

Тутъ онъ долго колебался, незная что прежде сбурить... А всего вѣрнѣе, думалъ онъ: — и то, и это... Подойдя къ извѣстному кормильцу бѣдняковъ — прежнему Апраксину, онъ остановился въ раздумьѣ... Посмотрѣлъ на часы — такъ они весело тюкали; ему стало страшно жаль, и онъ заплакалъ...

Онъ подошолъ къ такъ–называемымъ серебряннымъ лавкамъ.

— Часы–то продаете, баринъ? спросилъ апраксинецъ, словно прочелъ это у Облачкова на лбу.

Долго торговались. Купецъ откапывалъ въ часахъ пороки за пороками, продавецъ выхвалялъ, божился, что самъ далъ двадцать рублей. Наконецъ часы проданы за восемь.

— Еслибъ еще семь дали за вицмундиръ, у меня было бы двадцать рублей, думалъ Облачковъ, торопясь къ своей возлюбленной...

Трудно описать ея радость при ихъ встрѣчѣ. Они бросились въ объятiя другъ друга, и чуть не добрую четверть часа оставались въ такомъ положенiи... Ничего нѣтъ выше, слаще той минуты, когда «два любящiя сердца» очутятся въ самомъ ближайшемъ сосѣдствѣ; сперва восторженно замрутъ, потомъ начнутъ биться въ тактъ... Оно хоть немножко и сантиментально я выражаюсь, но справедливо. Сосѣди, глядя какъ тараканы изъ щелей на ихъ милованiе, нешутя стали думать, что это братъ и сестра... Къ этому еще способствовало и то, что они были нѣсколько похожи другъ на друга.

— А я тебя порадую, душка, сказала Наташа, вся сгарая въ объятiяхъ «милаго»... — У насъ есть пятьдесятъ рублей!.. Пока тебя не было, я и заработала!..

Подозрѣнiе не подозрѣнiе, а такъ, какое–то облачко, тѣнь отъ его тѣни, проскользнуло по лицу Облачкова, когда онъ спросилъ:

— Какъ заработала?..

— Угадай!.. отвѣчала шалунья–Наташа, и показала сѣренькую.

— Не мучь меня, скажи! сказалъ умоляющимъ голосомъ Облачковъ.

— Пустила въ оборотъ одну вещицу!.. отвѣчала она, кокетливо изогнувши головку и играя двусмысленностями.

— Все загадки, ангелъ божiй! Не мучь, скажи!.. Я знаю, ты не сумѣешь солгать!..

Ей стало его жалко: она изъ глазъ его увидѣла, что онъ страдаетъ. Тутъ она расказала.

Дѣло было вотъ въ чемъ: Обольститель, послѣ первыхъ минутъ «упоительныхъ» свиданiй, снялъ съ пальца солитеръ, рублей въ двѣсти. Она, даже брошенная имъ, все надѣялась, что онъ за нею приѣдетъ. Но когда всѣ надежды рушились, когда она увидѣла, что вотъ «тотъ», о которомъ она еще мечтала на дѣвической постели, дома, у отца, хотѣла подарить перстень ему, Облачкову. Увидѣвши, по приѣздѣ къ нему, что онъ крайне бѣденъ, она рѣшилась, не стѣсняя его «собой», продать этотъ перстень. Но какъ это сдѣлать, когда по уходѣ Облачкова къ казначею всѣ хозяева глядѣли на нее какъ волки. Хозяйка даже вслухъ замѣтила кухаркѣ: гляди въ оба, — еще пожалуй обокрадетъ.

Дѣти, при которыхъ бѣдняки–родители по недостатку комнатъ говорятъ и дѣлаютъ все откровенно, глядѣли на новую жилицу изподлобья, а трехлѣтнiй бутузикъ Володя даже заплакалъ и попятился къ мамѣ, когда жилица хотѣла его взять на руки...

Однако пустая случайность уладила все дѣло: Наташѣ захотѣлось пить. Она вышла на кухню попросить воды, гдѣ въ это время случился хозяинъ квартиры, здѣшнiй мѣщанинъ Никаноръ Пантелѣичъ Баргамотовъ. Онъ былъ страстный поклонникъ хорошенькихъ, чему доказательствомъ служила плѣшъ на головѣ, величиною съ десертную тарелку. Понатершись въ обращенiи съ прекраснымъ поломъ, на танцовальныхъ вечерахъ и въ другихъ прiятныхъ заведенiяхъ, онъ тотчасъ вступилъ съ красавицей въ разговоръ, впродолженiи котораго врѣзался въ нее по уши.

Когда дошла рѣчь до того чѣмъ онъ занимается, оказалось, что онъ торгуетъ разными колечками, запонками и другими секретными вещами, которыми обилуютъ такъ–называемые варшавскiе магазины и имѣетъ шкафчикъ на Щукиномъ.

— Не можете ли вы мнѣ продать этотъ перстенекъ? спросила Наташа, обрадовавшись благопрiятному случаю.

Баргамотовъ, повертѣвши солитеръ въ пальцахъ, посмотрѣвши на свѣтъ какова вода брильянта, вызвался показать его ювелиру, живушему рядомъ. У ювелира глаза разбѣжались, когда онъ увидѣлъ солитеръ. Надѣясь взять за него навѣрняка сто рублей, онъ набилъ цѣну до пятидесяти рублей; больше не давалъ.

— Отдавать, сударыня, за пятьдесятъ? спросилъ Баргамотовъ, принеся назадъ перстень.

Она была радешенька взять эти деньги, лишь бы сдѣлать возлюбленному сюрпризъ. Въ ней было столько тонкаго деликатства, что она боялась стѣснить бѣднаго Облачкова.

— Зачѣмъ ты это сдѣлала? спросилъ онъ съ видомъ прежняго упрека, но вмѣстѣ съ тѣмъ плохо скрывая радость при видѣ сѣренькой.

— Вѣдь у меня есть деньги! сказалъ онъ, вынимая ихъ изъ порт–моне.

— Душка! а я тебѣ заштопала фракъ подъ мышкой, прикрѣпила штрипку у брюкъ, починила чулки, уложила все въ чемоданъ...

— Ангелъ божiй, когда–жъ ты все успѣла это сдѣлать?

И онъ со слезами упалъ въ ея объятiя.

— Господи! молился онъ внутренно: — видно я еще не очень согрѣшилъ передъ тобою, что ты мнѣ послалъ такое совершенство!

Чудесное милосердiе промысла еще болѣе поразило его игрою словъ: онъ вспомнилъ, что его прiятель назвалъ ее совершенствомъ, самъ не понимая какъ справедливъ былъ этотъ эпитетъ.

Имѣя почти семьдесятъ рублей, они наняли маленькую квартирку со столомъ, для двоихъ, по восемнадцати рублей въ мѣсяцъ; она уговорила его заплатить за три мѣсяца впередъ честной, знакомой Облачкову хозяйкѣ, отказавшись отъ теплаго салопа. Онъ отдѣлилъ деревянной перегородкой спаленку для своей возлюбленной, съ окошечкомъ, изъ котораго открывался прелестный видъ на свиной хлѣвушекъ. Мимо оконъ бродили свиньи съ семействами и одинъ кабанъ съ такими величественными бакенбардами, которымъ будтобы втайнѣ завидовалъ какой–то столоначальникъ управы благочинiя. Такимъ образомъ они зажили въ новомъ раю, припѣваючи. Онъ удвоилъ свою ретивость по части бумагомаранiя, по извѣстному образцу. Всѣ золотыя надежды Чепухина, Белибердина — рушились, когда Облачкову вышло награды двадцать–пять рублей передъ рождествомъ, или къ новому году, не помню хорошенько. Вновь подплатили на четвертый мѣсяцъ. Но судьба уже вперила свои ястребиныя очи, позавидовала двумъ счастливцамъ и готовила Облачкову страшный ударъ. Онъ былъ еще страшнѣе тѣмъ, что его возлюбленная оказалась образцомъ женскихъ совершенствъ: она была невыразима кротка, тиха. Съ кѣмъ ей случалось только слова два перекинуть, тотъ привязывался къ ней всей душой. Кромѣ того она была, даже съ практической точки зрѣнiя, прекрасная хозяйка, мастерица. Она отлично шила, гладила, плоила бѣлье; могла выкроить, сшить какое угодно платье, нетолько женское, даже мужское. Всему этому выучилась она еще при отцѣ. Будучи даже въ «интересномъ положенiи» отъ Облачкова, она зарабатывала въ мѣсяцъ рублей по пятнадцати. Хорошенькой, особенно симпатичной женщинѣ не трудно было получить заказы. Они валились одинъ за другимъ, не всегда для прямой цѣли, но и изъ побочныхъ видовъ. Однако, несмотря на всѣ маневры разныхъ сластолюбцевъ, она оставалась чиста и непорочна, насколько можно было въ ея несчастномъ положенiи. Она даже призналась разъ Облачкову, какъ она, жестоко–обманутая «этимъ негодяемъ» ловко отдѣлывалась отъ низкихъ любезностей, любезностей по обязанности, чтобъ среди незнакомаго города не вытолкали ее за двери. Она падала на колѣни передъ искателемъ ея ласкъ... Ея красота, ея слезы трогали даже самыхъ грубыхъ, черствыхъ повидимому людей. Они трогались ея слезами и буквально только съ нею бесѣдовали какъ съ барышней въ гостиной... Наше простонародье черство только по внѣшности, а если затронуть его лучшiя струны, какое совершенство нашъ простой народъ!

Но чѣмъ чище, выше было это кроткое затоптанное въ грязь созданiе, тѣмъ нестерпимѣе были муки Облачкова при постигшей его катастрофѣ. Отказавшись отъ теплаго салопа, чтобъ не вводить своего избавителя въ напрасные расходы, Наташа однажды жестоко простудилась. Середи ночи съ ней сдѣлался жаръ и бредъ. Гдѣ тутъ было думать о домашнемъ леченiи; надо было поскорѣе отправить ее въ больницу.

— У насъ не принимаютъ въ «неузаконенное время,» сказалъ Облачкову фельдшеръ, взглянувши на трудно–больную женщину.

Онъ разъ навсегда получилъ отъ врачей приказанiе: уклоняться всевозможными способами отъ прiема трудно больныхъ: хлопотъ съ ними много, а вылечить трудно. Слава больницы упадаетъ, главный докторъ, ординаторы могутъ лишиться награды, если число умершихъ будетъ велико. То ли дѣло принимать такихъ, у которыхъ волдырь вскочилъ на подошвѣ, или рыло въ кабакѣ въ кровь расцарапано!.. Не ломая много головы надъ прописыванiемъ микстуръ, приложилъ гумозумъ милетумъ, проморилъ больного недѣлю на овсянкѣ, вотъ онъ и здоровъ!..

Наташа, тяжело дыша, повалилась на скамью; Облачковъ, огорошенный отказомъ, стоялъ какъ истуканъ, выпуча глаза на фельдшера.

— Везите назадъ; сказано, не принимаютъ; на это есть день.

Воротясь домой, Облачковъ всю ночь провозился у постели больной; къ утру ей сдѣлалось хуже.

— За священникомъ!.. пошлите за священникомъ!.. крикнула она въ отчаянiи, охрипшимъ голосомъ.

Что чувствовалъ Облачковъ въ эту страшную минуту, невозможно описать. Тогда было уже шесть часовъ утра.

— Везите ее скорѣе въ больницу! настаивала хозяйка: — она непрописана; съ ней еще бѣды наживешь...

Цѣлый адъ бушевалъ въ душѣ Облачкова, когда онъ безчувственную Наташу привезъ снова въ ту же больницу.

— Въ «ванную»! сказалъ лаконически дежурный врачь, непощупавши даже пульса у больной, не распросивши Облачкова, давно ли и какъ она захворала. Главный докторъ при утренней визитацiи, проходя мимо кровати Наташи, даже не посмотрѣлъ на нее, словно тутъ, вмѣсто человѣка, лежало полѣно. Впрочемъ было и безполезно.

Облачковъ, блѣдный какъ простыня, какъ сѣлъ у ея кровати, такъ уже и не вставалъ до вечера. Къ вечеру она отдала Богу душу.

Въ послѣднiя минуты кончины, она какъ потухающая свѣча, то разгоралась, то снова гасла... Впалые глаза ея оживились, слегка раскраснѣвшiяся щоки придали ей видъ какой–то новой красоты, какой еще Облачкову не приходилось замѣчать въ Наташѣ. Онъ склонился къ ней на грудь; дыханiе больной сдѣлалось тяжеле и все чаще и чаще... Онъ палъ въ какое–то невыразимое отчаянiе; онъ видѣлъ, что послѣднее утѣшенiе въ жизни, его божество, его Наташа, навѣчно разстается съ нимъ.

— «Прости меня, прости всѣхъ!» сказала она чуть слышно и умерла.

Тяжело описывать эти сцены, господа! Поэтому увольте меня отъ подробностей описанiя похоронъ, тѣхъ мукъ, какiя вынесъ бѣдняга. Онъ цѣлыхъ три дня ни пилъ, ни ѣлъ и большую частью дня проводилъ на кладбищѣ. Приникши горячей головой къ рыхлой глинѣ только–что зарытой могилы, онъ лежалъ ничкомъ неподвижно. Что бы онъ далъ, чтобъ поднять ее изъ гроба! Но никакiя силы, никакiя сокровища мiра сдѣлать этого не могутъ.

Но самой страшной, самой адской мукѣ есть конецъ. Прошатавшись недѣли двѣ какъ истуканъ, Облачковъ однажды остановилъ глаза на извѣстной вывѣскѣ «стараго стиля»: «продажа питiй съ распитiемъ на мѣстѣ.»

— Попробую выпить! что такое выйдетъ, подумалъ онъ.

Вышло очень хорошо: вся та горечь, которая какъ острая водка сверлила подъ ложечкой, вдругъ начала отлегать самыми жгучими, самыми горькими слезами... Съ этихъ поръ онъ сталъ повторять эти опыты чаще и чаще, потерялъ мѣсто и сдѣлался непремѣннымъ членомъ кладбищенскаго кабачка. Напьется и отправляется на могилку къ своей Наташѣ, пока досыта не наплачется. Его знаютъ всѣ кладбищенскiе сторожа, всѣ окрестные цѣловальники. Онъ за штофъ водки сочиняетъ имъ стихи и декламируетъ разныя «надгробныя».

 

 

ПЕТРЪ ГОРСКIЙ

 

 

 

_________