ДРАМАТИЧЕСКIЙ. Симъ именемъ называется сочиненiе, въ которомъ соблюдены свойства и правила драмы (см. драма). По сему и поэзiя или поэма, представляющая чудесныя, героическiя или простонародныя происшествiя со введенiемъ рѣчей дѣйствующихъ лицъ, называется драматическою.

Всѣ народы, даже самые дикiе, имѣютъ позорища: вообще всѣ люди ими плѣняются. Поэзiя драматическая нравится имъ болѣе прочихъ пiитическихъ творенiй по тому, что представляетъ глазамъ бывшiя или выдумынная происшествiя. Въ ней соединяется все, что можетъ очаровать душу и чувства. Однакожъ она не ограничивается однѣмъ доставленiемъ прiятности: поученiе составляетъ главную цѣль ея и къ сему–то единственно избираетъ она всѣ возможныя средства.

Обыкновенно поэму драматическую такъ опредѣляютъ: подражанiе дѣйствiю чрезъ дѣйствiе, что значитъ представленiе дѣйствiя. Мы видимъ сiе подражаемое дѣйствiе такъ, какъ бы оно истинно предъ нами происходило: помѣщаемыя въ ономъ лица дѣйствуютъ въ глазахъ нашихъ, мы слышимъ взаимные ихъ разговоры. Но часто случаются въ семъ дѣйствiи такiя обстоятельства, которыхъ не показываютъ на мѣстѣ представленiя, т. е. на сценѣ, и о которыхъ мы узнаéмъ только чрезъ повѣствованiе, дѣлаемое однимъ актеромъ другому. Въ такомъ случаѣ съ поэзiею драматическою соединяется Епическая или повѣствовательная. Обстоятельства представляемыя принадлежатъ къ первой, а обстоятельства повѣствуемыя къ послѣдней.

Дѣйствiе драматическое бываетъ или простонародное и веселое, или героическое и величественное. Отсюда два рода драмы: комическая и трагическая.

Всѣ правила, какихъ требуетъ вообще драматическое искуство, помѣщены въ статьѣ о драмѣ; статьи о комедiи и трагедiи заключаютъ все то, чего въ особенности каждая изъ нихъ требуетъ. Здѣсь скажемъ нѣчто о лицахъ и нравахъ драматическихъ.

Дѣйствующiя лица или актеры въ произведенiи драматическомъ, обращаютъ на себя главное вниманiе зрителя. Онъ нѣкоторымъ образомъ соединяетъ участь ихъ со своею участiю, живо ощущая ихъ благополучiе и несчастiе, слѣдовательно поэтъ, заставляя ихъ дѣйствовать, необходимо долженъ представить такими, какими должны они быть. Изъ нихъ всегда одно есть главное лице, для котораго всѣ прочiе на сценѣ показываются: оно одно рѣшается на какое либо предпрiятiе, или всѣ другiе противъ него одного дѣйствуютъ. Вся занимательность происходитъ отъ сего главнаго лица, слѣдовательно оно должно быть изображено разительнѣе прочихъ. Примѣромъ сему служить могутъ всѣ хорошiя театральныя произведенiя, какъ древнiя такъ и новыя.

Стихотворецъ не иначе можетъ познакомить насъ съ дѣйствующими лицами, какъ показанiемъ ихъ нравовъ или характеровъ. Сiи нравы или характеры суть склонности и привычки — вредныя и полезныя.

Характеры бываютъ общiе и частные. Общiе принадлежатъ каждому народу, какъ образованному, такъ и находящемуся въ невѣжествѣ. Тутъ же заключаются характеры разныхъ возрастовъ и состоянiй. Частные характеры принадлежатъ въ особенности каждому лицу, какъ историческому, такъ и вымышленному. Надлежитъ наблюдать, чтобы дѣйствующее лице имѣло характеръ своей нацiи, чтобы герой Грецiи не былъ представленъ въ одинаковомъ видѣ съ гражданиномъ Римскимъ, Афинянинъ въ образѣ Спартанца, житель деревенской въ видѣ жителя столицы. — Буало говоритъ:

Gardez donc de donner, ainsi que dans Clélie,

L’air ni l’ésprit francais à l’antique Italie,

Et sous des noms Romais, faisant notre portrait,

Peindre Caton galant, et Brutus dameret.

Аrt. poёt. ch. III.

Каждое лице должно имѣть свой собственный характеръ, и показывать оный во всѣхъ своихъ дѣйствiяхъ, рѣчахъ, чувствованiяхъ — имѣть характеръ, отличающiй его отъ прочихъ.

Аристотель, и всѣ писавшiе послѣ него объ искуствѣ драматическомъ, желаютъ, чтобы характеры, какъ общiе, такъ и частные, имѣли еще слѣдующiя четыре качества: чтобъ они были добры, приличны, сходственны и равны или постоянны. Аристотель не истолковалъ перваго качества, и по сему случаю явилось множество коментаторовъ, которые наконецъ утвердили, что онъ подъ симъ словомъ разумѣлъ доброту (достоинство) пiитическую, состоящую въ сообразности поступковъ и рѣчей дѣйствующаго лица съ тѣмъ мнѣнiемъ, какое всѣ объ немъ имѣютъ. — Характеръ бываетъ приличнымъ, когда заставляютъ лице дѣйствовать и говорить прилично его возрасту, полу, странѣ, вѣку, званiю и проч. — Характеръ сходственный состоитъ въ томъ, когда дѣйствующее лице описано совершенно такимъ, какъ описываетъ его исторiя или мифологiя. По сему смѣшно было бы представить Улисса великимъ воиномъ, или Ахиллеса человѣкомъ краснорѣчивымъ — Катона щеголемъ и Брута волокитой! Однѣмъ только лицамъ вымышленнымъ можетъ стихотворецъ придавать характеръ, какой угодно. — Наконецъ равные или постоянные характеры суть тѣ, которые въ продолженiи всего сочиненiя постоянно выдержаны бываютъ, то есть какими показаны въ началѣ, такими же являются и при концѣ сочиненiя.

Къ сему присовокупимъ, что большою погрѣшностiю въ драматическомъ творенiи почитается, когда многiя лица имѣютъ одни и тѣже частные характеры. — Характеры должны быть противоположны одинъ другому, или по крайней мѣрѣ различны, дабы чрезъ сiе могли они болѣе другъ друга выказывать. Если же необходимо долженъ быть у многихъ одинъ характеръ, то старайтесь придать каждому особенную оттѣнку, которая непремѣнно бы отличала его отъ прочихъ. Прекраснѣйшимъ для сего правила образцемъ служатъ въ Илiадѣ Ахиллесъ, Аяксъ и Гекторъ. Главный характеръ ихъ есть храбрость; но Ахиллесъ пылокъ, Аяксъ жестокъ, Гекторъ кротокъ......

О слогѣ драматическомъ. Каждое лице должно говорить сообразно своему состоянiю, возрасту, сообразно своей странѣ и тому положенiю, въ которомъ находится. Само собою разумѣется, что Царь не такъ изъясняется, какъ его придворный, и что языкъ человѣка знатнаго отличенъ отъ языка простаго мѣщанина. Богъ (такъ выражается Горацiй) говоритъ отлично отъ Героя, старикъ отъ молодаго, знатная барыня отъ служанки, купецъ отъ крестьянина, Колхидецъ отъ Ассирiянина, Фивянинъ отъ жителя Аргосскаго. Ежели всѣ сiи разныя лица заговорятъ у васъ на одинъ тонъ, то и простый народъ и знатные люди не удержатся отъ смѣха.

Извѣстно также, что радость, печаль, любовь, гнѣвъ, гордость, словомъ каждое чувствiе, каждая страсть, имѣютъ свой особенный языкъ. Слѣдовательно поэту надлежитъ, такъ сказать, превращаться въ каждое лице, и заставлять его говорить прилично настоящему положенiю, и точно такъ, какъ бы оно само говорило. Самъ поэтъ никогда не долженъ показываться. Посему все то, что собственно принадлежитъ искуству — фигуры ораторскiя, избранныя сравненiя, порывы лирическiе — совершенно изгнаны изъ театральныхъ сочиненiй, даже изъ имѣющихъ содержанiе самое величественное. Слогъ въ нихъ долженъ быть простоты благородной; витiеватыя выраженiя тогда только бываютъ позволительны, когда ихъ истинно внушаетъ какая либо страсть. — Изрѣченiя поучительныя или обыкновенныя нравственныя мысли также нетерпимы, когда проистекаютъ не отъ естественнаго положенiя лица, а отъ ума писателя. — Озеровъ можетъ намъ служить во многихъ мѣстахъ трагедiй своихъ образцемъ драматическаго слога.

О разговорѣ и монологѣ. Когда два или многiя драматическiя лица разговариваютъ между собою, сiе называется разговоромъ (дiалогъ); когда же актеръ говоритъ одинъ, самъ съ собою, сiя рѣчь его есть монологъ. Въ разговорѣ не должно быть ничего такого, что не клонилось бы къ цѣли и не имѣло бы отношенiя къ общему дѣйствiю. Одинъ писатель сказалъ, что когда дѣйствующее лице, уклоняясь отъ предмета, старается только говорить витiевато, тогда уподобляется оно той матери, которая, искавъ дитя свое въ поляхъ, забавлялась собиранiемъ цвѣтовъ. Особенно наблюдать должно, чтобы одно дѣйствующее лице отвѣчало точно то, о чемъ спрашиваетъ или говоритъ другое лице; отсюда происходитъ та связь мыслей, та логика сокрытая, которая составляетъ душу каждаго разговора. Бываютъ однакожь обстоятельства, въ которыхъ правило сiе не сохраняется — именно при сильномъ дѣйствiи какой либо страсти, или при величайшемъ огорченiи. Тогда душа, будучи, такъ сказать, обращена единственно къ самой себѣ, не можетъ имѣть вниманiя къ тому, что говорятъ другiе. Въ такомъ случаѣ дѣйствующее лице или совсѣмъ не отвѣчаетъ — (какъ въ V актѣ траг. Озерова Поликсена, Агамемнонъ ничего не отвѣтствуетъ на вопросъ Нестора: дерзнешь ли ты возстать и на законъ судьбины?) — или отвѣчаетъ согласно только съ мыслiю, его занимающею. Тогда–то, говоритъ Вольтеръ, прекрасно отвѣчать худо, il est beau de ne pas bien repondre. Но слѣдуетъ замѣтить, что хотя сiе лице, колебаемое сильною страстiю, и не точно отвѣчаетъ на сказанныя ему слова, однакожъ все имъ произносимое должно имѣть отношенiе къ цѣлому дѣйствiю; и по сему, даже въ означенныхъ обстоятельствахъ, разговоръ всегда клонится къ своей цѣли.

Въ Монологѣ актеръ говоритъ одинъ. — Греки и Римляне употребляли Монолóги для разсказа о какомъ либо происшествiи, или для предваренiя зрителей о томъ, что долженствуетъ случиться; но сiе изгнано изъ новѣйшаго театра. Зрителей нѣтъ для актера: онъ долженъ предполагать, что дѣйствительно одинъ находится на сценѣ; и такъ кому же будетъ онъ разсказывать? Монологи позволительны только въ излiянiи самой сильной страсти, — слѣдовательно должны быть кратки, ибо страсть не терпитъ медленныхъ и продолжительныхъ разсказовъ. Огорченный человѣкъ любитъ говорить о своемъ несчастiи — но хочетъ видѣть другое лице, участвующее въ его положенiи, и ему сообщать свою горесть, а разсуждать вслухъ, долго, одинъ самъ съ собою, не можетъ и не долженъ. Монологъ естественнѣе бываетъ, когда произносящiй его обращается къ Высочайшему Существу, или другому какому либо предмету — и сiе отъ того, что Божество, или тотъ предметъ, почитаются тогда присутствующими, и какъ будто составляютъ другое лице. Таковъ Монологъ Пирра въ трагедiи Озерова Поликсена. Пирръ, одинъ близь могильнаго холма, опершись о гробовой камень, говоритъ:

О тѣнь родителя, Ахилла грозна тѣнь,

Смири свой правый гнѣвъ! въ наставшiй нынѣ день,

Доколь блестящiй Фебъ въ моря лучей не скроетъ,

Троянки кровь твой холмъ, могильный холмъ омоетъ,

И праха твоего здѣсь жажду утолитъ.

Когда Троянскихъ стѣнъ окрестъ развалинъ видъ

Еще твоей, Ахиллъ, не насыщаетъ мести;

Коль жертвы требуешь, верховный гробу чести;

Клянуся въ томъ тобой, чьей славой полонъ свѣтъ,

И сына твоего услышитъ пусть обѣтъ

Великiй Юпитеръ, Олимпа обладатель,

Клятвопреступниковъ безжалостный каратель и проч.

Таковъ и слѣдующiй въ тойже трагедiи: Гекуба, по отшествiи Агамемнона, оставаясь одна, произноситъ сiи слова:

Куда стремится онъ? о вы, могущи боги!

Иль не престанете къ несчастливой быть строги?

Иль старость тяжкую составивъ мнѣ изъ бѣдъ,

Ихъ всюду проливать за мной хотите въ слѣдъ?

Едва я здѣсь — и зрю вокругъ себя измѣну.

Впрочемъ, кажется, весьма бы не худо было для драматическаго искуства, ежели бы Монологи, особенно нѣсколько продолжительные, совершенно вышли изъ употребленiя: самыя лучшiя трагедiи и комедiи весьма часто получаютъ жестокiе удары отъ сего камня преткновенiя. Безспорно, что они во многомъ облегчаютъ трудъ автора, ибо замѣняютъ дѣйствiе словами, но развѣ позволительно жертвовать легкости естественностiю и правдоподобiемъ? — Естественъ ли, на примѣръ, слѣдующiй Монологъ въ трагедiи того же автора Едипъ въ Афинахъ?

Дѣйствiе IV. явл. I. Антигона одна:

Сраженная тоской.... съ родителемъ въ разлукѣ....

Какъ медленно часы къ моей проходятъ мукѣ!

День радости есть мигъ, печали день есть вѣкъ;

И умирающiй несчастный человѣкъ,

Сей оставляетъ мiръ, какъ путникъ утомленный.

Подобно смерти ждетъ мой нынѣ духъ смущенный!

Народная молва здѣсь ею мнѣ грозитъ,

Здѣсь жертвы требуетъ гласъ страшныхъ Евменидъ;

И къ смертнымъ въ ярости въ сей болѣ день жестоки,

Онѣ велятъ пролить не козлищъ кровны токи, —

Такая жертва имъ обычная мала!

Но чтобъ рука жреца кровь царску пролила.

Меня на жертву имъ народъ опредѣляетъ,

И надъ главой моей смерть страшная зiяетъ.

О нѣжный мой отецъ! единый ты предметъ,

О коемъ плачу я сей оставляя свѣтъ.

Какъ возвратитъ тебя Тезей великодушный,

Ты здѣсь найдешь мой прахъ холодный и бездушный!

Скорбь новая твой духъ, какъ туча, омрачитъ,

И горести твоей никто не облегчитъ....

Свирѣпой смертiю удержанна въ неволѣ,

Печаль твою дѣлить не возмогу я болѣ!

Уже твой стонъ ко мнѣ до сердца не дойдетъ,

Нестертая слеза на землю упадетъ.

Ужасна ты, о смерть! коль узы разрываешь,

Когда чувствительность во хладность премѣняешь,

И дружбу и любовь коль изтребляешь въ насъ...

Я слышу страшный шумъ.... насталъ мой лютый часъ....

Увы!....

Прилично ли человѣку съ разсудкомъ здравымъ произносить такую продолжительную рѣчь — для одного себя? Антигону никто не слушалъ. И всѣ ея философическiя изрѣченiя, сравненiя, описанiя, обращенiя то къ отцу, то къ смерти — обращенiя, не отъ сильнаго душевнаго движенiя, но отъ весьма спокойнаго размышленiя происходящiя — могли только послужить доказательствомъ неудобства подобныхъ Монологовъ.

Въ сторону. — Есть еще одно обстоятельство, весьма часто встрѣчающееся въ драматическихъ произведенiяхъ, но требующее великой осторожности — именно то, когда актеръ говоритъ въ сторону. Множество примѣровъ видимъ какъ въ трагедiяхъ, такъ и въ комедiяхъ; и это бываетъ: или 1.) Въ такомъ случаѣ, когда актеръ обнаруживаетъ скрываемыя отъ другихъ дѣйствующихъ лицъ намѣренiя, или 2.) Когда увѣдомляетъ о такомъ происшествiи, которое неизвѣстно дѣйствующимъ лицамъ. — Аббатъ Маллетъ говоритъ, что произносимыя такимъ образомъ слова должны быть весьма кратки, и совѣтуетъ употреблять ихъ тогда только, когда дѣйствiе, исполненное страсти, заставляетъ забываться и актера и зрителя.

Однакожъ въ какомъ бы положенiи ни было дѣйствующее лице, но слова, произносимыя имъ въ сторону, при всей краткости, будутъ всегда казаться разборчивому наблюдателю несообразными съ правилами правдоподобiя; ибо возможно ли предполагать въ другихъ содѣйствующихъ лицахъ такую глухоту, чтобъ не слышали они того, что можетъ быть услышано зрителями на довольно великомъ пространствѣ? — Сверхъ того долженъ ли актеръ воображать, что находится передъ зрителями? — Онъ обязанъ почитать себя дѣйствительно тѣмъ лицемъ, которое собою представляетъ; дѣйствительно на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ было истинное происшествiе; дѣйствительно только съ тѣми людьми, которые въ то время находятся съ нимъ на сценѣ. Слѣдственно, какъ сказано въ статьѣ о Монологѣ, зрителей нѣтъ для актера. И такъ, для кого же онъ говоритъ въ сторону? — Безъ сомнѣнiя, не для другихъ актеровъ, потому что, отворачиваясь отъ нихъ, старается, чтобъ они не услышали его; для одного же себя самаго не имѣетъ нужды говорить вслухъ, ибо для себя довольно и думать. Словомъ сказать, во всякомъ случаѣ представляется очевидная несообразность съ правдоподобiемъ.

Слѣдующiй примѣръ можетъ подтвердить сказанное:

Въ трагедiи Гамлетъ, дѣйст. III. явл. 4, говоритъ Клавдiй:

Гамлету.

Въ сей часъ вся Данiя къ ногамъ твоимъ склоненна.

Вельможи и народъ во храмѣ предстоятъ,

Къ тебѣ усердiемъ и ревностью горятъ.

Иди ко олтарямъ и воспрiявъ корону

Сверши торжественно возшествiе ко трону.

Въ сторону.

Не тронъ найдешь.... но гробъ, пойдешь во храмъ на смерть.

Гамлету.

Отчаянье твое всегда ли будемъ зрѣть? и пр.

Теперь разсмотрите, для кого Клавдiй произносилъ показанный стихъ въ сторону — и естественно ли, чтобы Гамлетъ, Офелiя, Гертруда, спокойно на него смотрѣвшiе, не увидѣли, какъ онъ отъ нихъ отворотился и что–то говорилъ про себя: это должно было возродить въ нихъ подозрѣнiе. Потóмъ, съ какимъ намѣренiемъ произносилъ онъ сiи слова, которыя могли быть причиною большаго переворота во всемъ дѣйствiи (actio) трагедiи, ибо явно обнаруживали умыслъ его противъ Гамлета? Онъ долженъ былъ всячески стараться, чтобы лица находящiяся съ нимъ на сценѣ, его не слыхали по означенной причинѣ, то есть, чтобы не возродить подозрѣнiя и не обнаружить своего умысла: слѣдовательно говорилъ или для себя, или для зрителей; но для себя, какъ сказано выше, довольно и думать. Если же для зрителей (оставимъ уже на сей разъ несообразность такого предположенiя съ правдоподобiемъ!) то могли ли слышать его зрители, когда не слыхали тѣ, которые съ нимъ вмѣстѣ стояли, и на оборотъ, могли ли не слышать стоявшiе съ нимъ, когда слышали зрители?