КАРАМЗИН К ЛАФАТЕРУ

IV

Москва, 27 марта 1788.

Не пожимайте плечами! — Одно только слово, и потом вечное молчание! — Благодарю вас, великий муж, за доброту, с какою вы отвечаете на мои письма.

Конечно, не из одного тщеславия я когда—то взял перо в руки, чтобы к вам писать. Я действительно полюбил вас, прочитав некоторые из ваших сочинений и узнав некоторые черты вашей жизни. Меня приводило в восторг переноситься мысленно в Цюрих, воображать себя в одной стране, под одной кровлей с Лафатером, — в этой мечте для меня было что—то существенное! Наконец мне пришло в голову написать к вам, но о вопросах я еще не думал. Я сгорал желанием сказать вам, что я вас люблю. «Пусть же он узнает, что я совершенно ему предан!» — такова была моя цель, мое желание, мое счастье! Ждать от вас ответа — о, это было дерзкой, но в то же время и восхитительной мыслью! И когда я увидел, что моя смелая надежда сбылась, о! тогда я готов был выплакать всю душу слезами радости! Когда я таким образом получил, как мне казалось, позволение опять к вам писать и предложить вам несколько вопросов, — тогда я снова написал к вам, сообщил вам свои вопросы и ждал от вас поучения. Конечно, я писал много такого, чтµ не могло вас интересовать, но заметил это слишком поздно, когда письмо мое уже было отправлено. Вы опять снизошли до меня и ответили мне. Я опять радовался и благословлял вас, когда взял в руки ваше письмо. Для меня было большой неожиданностью услышать от вас, что совершенно невозможно понять, чтµ такое тело само по себе и чтµ такое душа сама по себе и какова их связь между собой. «Лафатер, думал я про себя, так прилежно изучал человека и в своих «Физиономических отрывках» развил столько прекрасных мыслей о том, как душа выражается в теле, и все—таки отказывается знать, чтµ такое душа, чтµ такое тело и как душа действует на тело, и даже говорит, что этого не нужно знать! Поэтому я хочу просить его объяснить мне, как я должен размышлять о своем бытии и до какой степени могу и обязан знать себя; и если, как он говорит, наслаждение самим собой есть цель, к которой я должен стремиться, то я желал бы иметь более точное понятие об этом самонаслаждении и о средствах, какими оно достигается.» — Так я размышлял, и

473

писал, и ждал ответа, но напрасно. — Конечно, я не имел права рассчитывать на ваш ответ, но я боюсь, что причина, по которой вы не хотите более писать ко мне, лишит меня смелости явиться когда—нибудь перед вами и сказать: «Вот я, тот русский, который имел счастие переписываться с вами», — а это для меня чувствительное огорчение. Верите ли вы, или не верите, я все—таки буду повторять, что сердце мое любит вас. Я не могу без чувства умиления смотреть на ваши письма! Сердце мое обливается кровью, когда подумаю, что вы обо мне дурного мнения и, может быть, жалеете о минутах, потраченных на чтение моих писем и на писание ко мне ответов. Часто, очень часто гляжу я на ваш бюст и стараюсь себе представить, как вы получили мое последнее письмо, как его читали, с каким выражением лица положили его на стол, — все это волнует мне душу, из глаз катится светлая слеза, и мне становится грустно. Беру ваши «Братские послания к юношам», перечитываю их, и мне опять грустно; беру ваши письма ко мне, читаю их, и мне грустно, — все наводит на меня грусть, как только я подумаю, что вы обо мне недоброго мнения, или что вы навеки забыли меня. Несколько дней тому назад мне пришло на мысль опять написать к вам. Сегодня план этот созрел, и я взялся за перо, чтоб выразить вам свою пламенную благодарность за снисхождение, без которого вы не стали бы ко мне писать, и вместе с тем попросить вас не считать меня за хвастуна, писавшего вам единственно с целью получить ответ от такого знаменитого человека, как вы, для того, чтоб сказать: «Смотрите! я в переписке с Лафатером!». Нет, любовь и потребность общения, вот чтµ первоначально побудило меня писать к вам. Конечно, я слишком подчинился внушению моего сердца, не посоветовавшись честно с разумом; но как бы то ни было, повторяю, что не одно тщеславие побудило меня писать к вам.

Итак я сказал вам все, чтµ хотел сказать, может быть даже слишком многословно, но болтливость всегда происходит от избытка сердца.

Как бы вы обо мне ни думали, — забудете ли меня, или нет, — но я все—таки буду вас любить и почитать. И более ни слова.

Come then, expressive Silence, come!⁰⁰¹

Николай Карамзин.

474