<Елисеевъ Г. З.> Журналистика. Февраль, 1866. Что такое художественность? Еще нѣсколько словъ о новомъ романѣ г. Ѳ. Достоевскаго. «Отечественныя Записки» № 3 и 4. «Натурщица», повѣсть г. Ахшарумова. «Московскiя университетскiя извѣстiя» №№ 1-6. «О современной русской литературѣ», публичная лекцiя профессора Буслаева. Вступительная лекцiя всеобщей исторiи, доцента Герье. «Русскiй Архивъ», № 1 и 2. Графъ Е. Ф. Канкринъ. Лагарпъ, воспитатель императора Александра I-го // Современникъ. 1866. № 3. Мартъ. С. 32-79.

<32>

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

ЖУРНАЛИСТИКА.

ФЕВРАЛЬ, 1866.

ЧТО ТАКОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОСТЬ? — ЕЩЕ НѢСКОЛЬКО СЛОВЪ О НОВОМЪ РОМАНѢ Г. Ѳ. ДОСТОЕВСКАГО. — «ОТЕЧЕСТВЕННЫЯ ЗАПИСКИ» № 3 И 4. — «НАТУРЩИЦА», ПОВѢСТЬ Г. АХШАРУМОВА. — «МОСКОВСКIЯ УНИВЕРСИТЕТСКIЯ ИЗВѢСТIЯ» №№ 1—6. — «О СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРѢ», ПУБЛИЧНАЯ ЛЕКЦIЯ ПРОФЕССОРА БУСЛАЕВА. — ВСТУПИТЕЛЬНАЯ; ЛЕКЦIЯ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРIИ, ДОЦЕНТА ГЕРЬЕ.— «РУССКIЙ АРХИВЪ», № 1 И 2. — ГРАФЪ Е. Ф. КАНКРИНЪ. — ЛАГАРПЪ, ВОСПИТАТЕЛЬ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I-ГО.

Въ двухъ книжкахъ «Отечественныхъ Записокъ» за мѣсяцъ февраль помѣщена повѣсть г. Ахшарумова: Натурщица. Повѣсть эта по смѣлости замысла нисколько не уступаетъ новому роману Достоевскаго, а по художественности даже далеко превосходитъ его. Поэтому, мы, давъ мѣсто въ нашемъ обозрѣнiи роману г. Достоевскаго, обидѣли бы г. Ахшарумова, еслибы не дали мѣста и его новому произведенiю по крайней мѣрѣ столько же, сколько дали роману г. Досотоевскаго.

Но прежде, чѣмъ начнемъ рѣчь о новомъ произведенiи г. Ахшарумова, мы должны войти въ нѣкоторыя предварительныя объясненiя съ нашимъ читателемъ о художественности вообще.

Едва ли можно указать какой нибудь другой предметъ, о которомъ существовали бы такiя сбивчивыя и неопредѣленныя представленiя и въ обществѣ и въ наукѣ, какъ художественность во всѣхъ ея проявленiяхъ, а художественность въ поэзiи по преимуществу. У насъ относительно этого предмета царствуетъ почти непроглядный мракъ. На каждомъ шагу вы встрѣчаете дiаметрально-противоположные отзывы о такихъ произведенiяхъ, во взглядѣ на которыя, по видимому, трудно было бы разойтись двумъ человѣкамъ, сколько нибудь образованнымъ. И это повторяется не только въ обыкновенныхъ разговорахъ, но и въ печатныхъ критикахъ. Одинъ говоритъ: «превосходно; лучше желать нельзя!» Другой говоритъ: «никуда негодно; гаже ничего нельзя представить!» Я сказалъ о 

33

новомъ романѣ г. Достоевскаго, что подобное произведенiе можно было написать только въ ненормальномъ состоянiи умственныхъ способностей. Критикъ одной газеты расхвалилъ напротивъ это произведенiе до небесъ; такого, по его мнѣнiю, высоко-художественнаго произведенiя давно уже не бывало въ русской литературѣ. Я говорю теперь, что «Натурщица» г. Ахшарумова нисколько не ниже, а напротивъ выше романа г. Достоевскаго. Вѣроятно тотъ же самый критикъ, который расхвалилъ романъ г. Достоевскаго, найдетъ такое мое мнѣнiе просто, невѣжественнымъ и только пожалѣетъ обо мнѣ.

 При подобномь хаосѣ художественныхъ воззрѣнiй, существуещемъ въ нашемъ обществѣ и въ литературѣ, мнѣ необходимо выяснить ту мѣрку, которою я буду мѣрять художественныя произведенiя. Я не хочу играть передъ моимъ читателемъ роль фельетоннаго критика, слова котораго онъ въ одно ухо впускаетъ, а въ другое выпускаетъ. Напротивъ, я хочу вполнѣ владѣть моимъ читателемъ. Я хочу не только того, чтобы читатель принималъ мои слова за что-то, чтобы онъ вѣрилъ мнѣ, но чтобы онъ думалъ вмѣстѣ со мною и былъ вполнѣ моимъ союзникомъ.

И такъ, какою же мѣркою будемъ мы мѣрять художественныя произведенiя нашей литературы? Какой будемъ держаться теорiи?

Въ мiрѣ прекрасное существуетъ со времени появленiя самого мiра. Оно привлекало къ себѣ людей сильнѣе всего, на всѣхъ ступеняхъ ихъ цивилизацiи, — и попытокъ объяснить его, подвести подъ твердые, опредѣленные законы было безчисленное множество. Однакожь всѣ строго научныя теорiи прекраснаго рѣдко переживали жизнь своихъ авторовъ. Даже теорiя Гегеля, казавшаяся такою несокрушимою и назадъ тому двадцать лѣтъ царствовавшая почти безраздѣльно надъ всею Европою, теперь обратилась въ пухъ и прахъ. И въ дѣлѣ искусства, равно какъ и поэзiи едннственнымъ надежнымъ руководствомъ остается прожившая тысячелѣтiя теорiя здраваго смысла, т. е. та теорiя, которая, изучая образцы великихъ художниковъ и поэтовъ прошедшаго, дѣлаетъ извѣстными сдѣланныя ею наблюденiя и замѣтки, какъ несомнѣнныя и болѣе или менѣе общiя данныя въ развитiи искусства. Теоретики-эмпирики сохранили свой авторитетъ въ искусствѣ въ продолженiи тысячелѣтiй, какъ напримѣръ Аристотель; изъ теоретиковъ-систематиковъ, умозрителей не было ни одного, который продержался бы и сто лѣтъ.

 Гервинусъ въ предисловiи къ своей исторiи нѣмецкой литературы говоритъ, что онъ не можетъ указать ни одной теорiи эстетики, которая могла бы объяснить тѣ эстетическiя воззрѣнiя, которымъ онъ слѣдовалъ въ своей исторiи при оцѣнкѣ, различныхъ произведенiй, а

34

можетъ указать только на разбросанные источники, которыми онъ пользовался, именно на Аристотеля, Лессинга, Гёте, Шиллера.

Итакъ, вотъ тѣ неизмѣнные авторитеты въ дѣлѣ искусства, сужденiя которыхъ остаются постоянно цѣнными. Въ наше время мы можемъ присоединить къ нимъ еще Прудона. Читатель конечно знакомъ уже съ вышедшимъ въ прошедшемъ году и прекрасно сдѣланнымъ у насъ переводомъ сочиненiя Прудона: объ Искусствѣ. Поэтому мы будемъ говорить объ этой книгѣ, какъ о вполнѣ ему извѣстной.

Сочиненiе Прудона замѣчательно тѣмъ, между прочимъ, что Прудонъ разсматриваетъ искусство не какъ спецiалистъ въ дѣлѣ искусства, не какъ записной ученый, дѣлающiй изслѣдованiя объ искусствѣ на основанiи развитiя его у разныхъ народовъ, а какъ человѣкъ, совершенно незнакомый съ искусствомъ, высказывающiй объ немъ тѣ или другiя замѣчанiя и соображенiя единственно по собственному впечатлѣнiю и наблюденiю. И не смотря на это, Прудонъ, не читавшiй никогда, какъ онъ самъ говоритъ, Лессинга, приходитъ къ тѣмъ же самымъ выводамъ и заключенiямъ относительно искусства, къ которымъ приходитъ и Лессингъ. Разница только въ томъ, что Лессингъ владѣетъ громадною ученостiю и взглядъ его въ частныхъ случаяхъ, напримѣръ, при оцѣнкѣ греческаго искусства, гораздо глубже и основательнѣе, чѣмъ у Прудона.

Имѣя въ виду оба эти авторитета, мы будемъ однакожъ въ нашемъ обозрѣнiи знакомить читателя по преимуществу съ Лессингомъ, во первыхъ, потому, что Прудонъ свои общiя соображенiя объ искусствѣ разсматриваетъ почти исключительно только въ приложенiи къ французской живописи, а Лессингъ, критикъ, главнымъ образомъ литературный; во вторыхъ, потому, что авторитетъ Прудона, какъ человѣка, не обладавшаго ученостiю и по всей вѣроятности незнакомаго даже съ воззрѣнiями на искусство г. Буслаева, можетъ подвергаться сомнѣнiю разными учеными профессорами. Авторитетъ же Лессинга въ этомъ отношенiи твердъ и безукоризненъ. Лессинга признаетъ вся ученая Германiя. Онъ никогда не терялъ тамъ своего значенiя, онъ сохранялъ его даже во время господства теорiй Шеллинга и Гегеля; теперь, съ паденiемъ послѣднихъ, авторитетъ его сдѣлался еще цѣннѣе и растетъ съ каждымъ днемъ. Намъ въ настоящее время можно только пожалѣть, что наша бѣдная литература, въ разныя времена въ обилiи напаявшая себя эстетическими воззрѣнiями изъ разныхъ ученыхъ лужъ Германiи и Францiи, ни разу не доходила до этого свѣтлаго источника, на которомъ воспитались и доселѣ продолжаютъ воспитываться всѣ лучшiе поэты Германiи.

Сдѣлавъ необходимыя предварительныя замѣчанiя, мы можемъ обратиться теперь къ самому дѣлу.

35

Искусство, по воззрѣнiю Лессинга, есть ничто иное, какъ подражанiе природѣ, т. е. дѣйствительности, или, точнѣе сказать, ея воспроизведенiе, изображенiе.

Но для чего, спрашивается, нужно воспроизводить дѣйствительность, когда всякiй можетъ наслаждаться ею и безъ помощи искусства?

 Вотъ что отвѣчаетъ на это Лессингъ:

«Въ природѣ (дѣйствительности) все тѣсно связано одно съ другимъ; все перекрещивается одно другимъ, все смѣняется одно другимъ, все видоизмѣняется одно въ другое. По этому своему безконечному разнообразiю природа есть зрѣлище только для безконечнаго духа. Чтобы духи ограниченные, конечные могли принимать участiе въ наслажденiи ею, они должны получить способность давать ей предѣлы, которыхъ она не имѣетъ; способность отвлекать, умственно выдѣлять для себя желаемое и останавливать свое вниманiе на томъ, на чемъ они захотятъ остановить его.

«Этою способностiю мы пользуемся въ каждую минуту нашей жизни. Безъ нея жизнь для насъ была бы совершенно невозможна. Мы не могли бы ничего чувствовать именно по причинѣ безконечнаго разнообразiя чувствованiй; мы были бы постоянною игрушкою мимолетныхъ впечатлѣнiй; дѣйствительность была бы для насъ не болѣе, какъ непрерывнымъ рядомъ сновидѣнiй, причемъ мы не имѣли бы, ни малѣйшаго понятiя о томъ, что за сны мы видимъ.

Назначенiе искусства именно въ томъ и состоитъ, чтобы освободить насъ отъ работы выдѣленiя для себя, отвлеченiя извѣстныхъ предметовъ въ царствѣ прекраснаго, чтобы облегчить для насъ сосредоточенiе вниманiя на извѣстныхъ предметахъ. Все, что мы въ нашихъ мысляхъ выдѣляемъ или желаемъ выдѣлить для себя изъ дѣйствительности относительно извѣстнаго предмета или связи извѣстныхъ предметовъ, въ пространствѣ ли то или во времени, — все это и выдѣляется для насъ искусствомъ, — и желаемый нами предметъ или цѣлая связь различныхъ предметовъ представляется передъ нами именно въ такой обработкѣ и такой связи, какiя требуются для тѣхъ чувствъ, которыя возбуждаются въ насъ этими предметами».

Когда мы въ дѣйствительности встрѣчаемъ какое нибудь явленiе серьезное, поражающее насъ, а между тѣмъ рядомъ съ нимъ идетъ другое явленiе совершенно ничтожное, которое мѣшаетъ намъ сосредоточить вполнѣ наше вниманiе на явленiи насъ интересующемъ, что мы тогда дѣлаемъ? спрашиваетъ Лессингъ. Мы, говоритъ онъ, стараемся по возможности устранить отъ себя то разсѣянiе, которымъ угрожаетъ явленiе ничтожное, стараемся отвлечься отъ него.

Вотъ такую же именно, по его мнѣнiю, оказываетъ намъ услугу 

36

и искусство. Оно выдѣляетъ для насъ изъ дѣйствительности желаемые нами предметы въ той самой, связи и порядкѣ, въ какомъ они желаются нами, т. е. въ какомъ производятъ въ насъ извѣстныя чувствованiя.

Но вкусы и понятiя людей въ каждомъ обществѣ стоятъ на безконечно различныхъ степеняхъ развитiя. Если бы искусство стало воспроизводить изъ дѣйствительности все, что можетъ нравиться разнымъ неразвитымъ, незрѣлымъ, испорченнымъ вкусамъ и понятiямъ, то оно легко и быстро могло_; бы превратиться въ орудiе для развращенiя людей. Поэтому самое важное во всякомъ художественномъ произведенiи, по мнѣнiю Лессинга, цѣль этого произведенiя.

«Дѣйствованiе съ цѣлiю, говоритъ онъ, — составляетъ то высокое преимущество, которымъ человѣкъ отличается отъ низшихъ творенiй; въ поэзiи творчествомъ съ цѣлiю, изображенiемъ съ цѣлiю и отличается генiй отъ тѣхъ мелкихъ художниковъ, которые творятъ только для того, чтобы творить, изображаютъ только для того, чтобы изображать, которые, удовлетворяясь тѣмъ мелкимъ удовольствiемъ, какое получаютъ они изъ употребленiя своихъ художественныхъ средствъ, эти именно самыя средства и дѣлаютъ единственною своею цѣлiю въ искусствѣ и поэтому требуютъ, чтобы и мы удовлетворялись тѣмъ же самымъ ничтожнымъ удовольствiемъ, какимъ удовлетворяются и они, т. е. какое мы можемъ получить изъ художественнаго, но безцѣльнаго употребленiя ими своихъ средствъ. Правда, подобными незначительными произведенiями начинаетъ и генiй; но это его приготовительныя, ученическiя работы; онъ не пренебрегаетъ художественными средствами и въ своихъ великихъ творенiяхъ для усиленiя и сосредоточенiя нашихъ горячихъ симпатiй, — но свои дальнѣйшiя и высшiя цѣли — онъ основываетъ на постройкѣ и обработкѣ главныхъ характеровъ въ его произведенiяхъ. Цѣль, которую онъ имѣетъ при этомъ въ виду, состоитъ въ томъ, чтобы научить насъ, что мы должны дѣлать и чего избѣгать, чтобы познакомить насъ со всѣми характерическими признаками добра и зла, истинно разумнаго и неразумнаго, чтобы показать намъ добро во всѣхъ его проявленiяхъ и во всѣхъ послѣдствiяхъ, прекраснымъ, счастливымъ даже въ самомъ несчастiи, и напротивъ того зло ненавистнымъ въ самомъ счастiи. При выборѣ сюжетовъ, которые не могутъ возбуждать собою ни нашихъ непосредственныхъ симпатiй, ни непосредственнаго отвращенiя, онъ по крайней мѣрѣ имѣетъ въ виду занимать наши нравственныя силы такими предметами, которые заслуживаютъ этого, и во всякомъ случаѣ давать этимъ предметамъ вѣрное освѣщенiе, такъ чтобы для насъ не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнiя, чего бы мы могли желать и чего отвращаться».

37

И такъ, по воззрѣнiю Лессинга, поэзiя, какъ и всякое другое искусство, сама отъ себя не создаетъ ничего, — она выдѣляетъ только для насъ изъ дѣйствительности то, что намъ нравится, что намъ прiятно, вообще что дѣйствуетъ на наши чувства въ томъ или другомъ отношенiи. Отсюда необходимо слѣдуетъ, что предметомъ поэтическихъ изображенiй могутъ быть только тѣ явлѣнiя, которыя не только имѣютъ твердую и несомнѣнную основу въ дѣйствительности, но которыя предварительно подѣйствовали на насъ, привлекли наше вниманiе къ себѣ, стали по крайней мѣрѣ на столько ощутительны для насъ, что въ насъ явилась потребность выяснить ихъ для себя, понять ихъ смыслъ и значенiе. Исполненiе этого требованiя повидимому не возможно относительно такихъ сюжетовъ, которые берутся поэтомъ изъ далекаго отъ насъ прошедшаго, а между тѣмъ въ сущности оно непремѣнно и исполняется здѣсь. Все, что берется поэтомъ изъ прошедшаго, берется непремѣнно въ разсчетѣ на наши современныя симпатiи и антипатiи и въ томъ или другомъ отношенiи непремѣнно разъясняетъ для насъ смыслъ настоящаго. Безъ этого ни одинъ сюжетъ изъ прошедшаго не привлечетъ къ себѣ ничьего вниманiя. Потому-то отъ каждаго художественнаго произведенiя требуется, чтобы оно давало намъ типы, т. е. изображало такiя явленiя, которыя имѣютъ не только достаточное число представителей для себя въ дѣйствительности и потому допускаютъ возможность типическаго построенiя, но и на столько близки намъ въ своихъ индивидумахъ, что мы не затруднимся увидѣть въ типахъ знакомые намъ черты послѣднихъ.

Изъ сказаннаго нами видно, какъ несовмѣстно съ понятiемъ истиннаго искусства изображенiе явленiй одиночныхъ, исключительныхъ, никому не извѣстныхъ, тѣмъ болѣе измышленiе для поэтическаго изображенiя явленiй вовсе не существующихъ, такихъ, напримѣръ, какъ представляетъ собою студентъ Раскольниковъ въ новомъ романѣ г. Достоевскаго. Рецензентъ, расхваливающiй этотъ романъ, становится чисто на психологическую точку зрѣнiя. Онъ говоритъ, что интересъ романа сосредоточенъ на изображенiи той борьбы, которая происходитъ въ душѣ преступника передъ совершенiемъ убiйства. Это совершенно неправда. Уничтожьте только тотъ оригинальный мотивъ убiйства, въ силу котораго Раскольниковъ видитъ въ убiйствѣ не ^:гнусное преступленiе, а поправленiе и направленiе природы, нѣкоторымъ образомъ подвигъ, мало того: сдѣлайте такой взглядъ на убiйство только личнымъ, индивидуальнымъ убѣжденiемъ одного Раскольникова, а не общимъ убѣжденiемъ цѣлой студенческой корпорацiи, всякiй интересъ въ романѣ г. Достоевскаго немедленно пропадетъ. Это ясно показываетъ, что основу романа 

38

г. Достоевскаго составляееъ предположенное имъ или принятое за данный фактъ существующее въ студенческой корпорацiи покушенiе на убiйство съ грабежомъ, существующее въ качествѣ прнципа. Отъ этого только и частный фактъ убiйства, въ сущности обыкновеннаго, принимаетъ интересъ въ глазахъ читателя и дѣлается сюжетомъ годнымъ для романа. 

Далѣе, по воззрѣнiю Лессинга, художественныя средства въ поэзiи сами по себѣ не имѣютъ никакого значенiя. Онѣ могутъ быть блестящи, эффектны и восхищать самого поэта, но произведенiе останется все-таки ничтожнымъ, если оно безцѣльно, если оно не вноситъ свѣта и добра въ душу читателя. Мы видимъ, что даже относительно сюжетовъ безразличныхъ Лессингъ требуетъ, чтобы поэтъ ни на одну минуту не выпускалъ изъ виду нравственную сторону читателя. Невѣрное освѣщенiе предмета, ложная постановка, неопрѣделенность взгляда, вообще все, что можетъ повести читателя къ ложнымъ выводамъ и соображенiямъ, — все это, по воззрѣнiю Лессинга, грѣхи не терпимые въ истино-художественномъ произведенiи. Какъ требователенъ былъ въ этомъ отношенiи Лессингъ, мы можемъ судить по слѣдующей исторiи. Когда вышелъ «Вертеръ» Гёте, Лессингъ сильно былъ озабоченъ тѣмъ, что развязка этого увлекательнаго романа, въ которой молодой человѣкъ лишаетъ себя жизни изъ-за любви, произведетъ вредное впечатлѣнiе на юношество, давъ ему совершенно превратное понятiе объ истинно-душевныхъ доблестяхъ. Вотъ что писалъ по этому случаю Лессингъ Эшенбургу:

«Чрезвычайно благодаренъ вамъ, любезный Эшенбургъ, за удовольствiе, которое доставили вы мнѣ, одолживъ романъ Гёге. Возвращаю вамъ его днемъ раньше условленнаго срока, чтобы другiе могли поскорѣе насладиться этимъ удовольствiемъ.

Но какъ вамъ кажется: чтобы не надѣлать больше вреда, нежели пользы, не должно ли бы было столь теплое произведенiе имѣть коротенькiй эпилогъ? Нужно бы нѣсколько словъ о томъ, какъ разавился въ Вертерѣ такой странный характеръ, какъ другой юноша съ подобными наклонностями можетъ уберечь себя отъ этого. Вѣдь онъ, пожалуй, можетъ поэтическую красоту принять за нравственную и вообразить, что если этотъ человѣкъ столь сильно возбуждаетъ наше участiе, то значитъ, что онъ былъ хорошъ. А онъ вовсе не былъ хорошъ. И если бы нашъ Iерузалемъ (въ Вертерѣ изображена судьба друга Лессинга, молодаго Iерузалема, сына извѣстнаго теолога) былъ совершенно въ такомъ, душевномъ состоянiи, то я... почти что презиралъ бы его. Скажите: греческiй или римскiй юноша лишилъ бы себя жизни такъ и изъ-за такой причины? Навѣрное, нѣтъ. О, они умѣли не поддаваться фантазерству въ любви, и во времена 

39

Сократа такую коллизiю отъ любви, доводящую до лишенiя себя жизни, простили бы развѣ какой нибудь дѣвчонкѣ. Производить такихъ мелко-великихъ, презрѣнно-милыхъ оргиналовъ предоставлено только нашему новоевропейскому воспитанiю, которое такъ отлично умѣетъ превращать физическую потребность въ душевное совершенство. И такъ, любезный Гёте, прибавьте въ концѣ еще маленькую главу, и чѣмъ циничнѣе, тѣмъ лучше».

Желая сколько нибудь противодѣйствовать роману Гёте, возводившему въ доблесть «презрѣнную слабость» души, Лессингъ издалъ сочиненiя Iерузалема — сына, съ предисловiемъ, въ которомъ изображалъ покойника, какъ человѣка съ мужественнымъ характеромъ и свѣтлой головой. Этого мало. Лессингъ, въ противоположность Гётеву развращенному Вертеру, хотѣлъ написать другаго своего Вертера съ здоровой, мужественной точки зрѣiя!

Такъ серьезно и строго этотъ благородный человѣкъ смотрѣлъ на художественныя произведнiя въ ихъ влiянiи на молодые умы.

Чтожь мы видимъ въ нашей литературѣ?

Къ прискорбiю мы должны сказать, что ни на что такъ мало доселѣ не обращается у насъ вниманiя, какъ на то влiянiе, которое можетъ имѣть художественное произведенiе на читающую публику. Въ этомъ случаѣ мы должны впрочемъ строго разграничить поэтовъ натуральной школы и поэтовъ современнаго направленiя.

Мы замѣтили уже въ прошедшемъ нашемъ обозрѣнiи, что безцѣльность была характеристическою чертою произведенiй натуральной школы и эпигоны этой школы, дѣйствующiе въ литературѣ доселѣ, остаются вѣрны тѣмъ воззрѣнiямъ, въ которыхъ они воспитывались. Какою напримѣръ разумною цѣлiю можетъ быть оправдано изображенiе молодаго юноши, студента, въ качествѣ убiйцы, мотивированiе этого убiйства научными убѣжденiями и наконецъ распространенiе этихъ убѣжденiй на цѣлую студенческую корпорацiю? Кому оказывается этимъ услуга, если не обскурантамъ, которые въ распространенiи свѣта видятъ причину всякаго зла въ мiрѣ? Какое впечатлѣнiе и влiянiе можетъ имѣть подобное изображенiе читающую публику, которая привыкла видѣть въ наукѣ основанiе и залогъ всего лучшаго для своего будущаго? Наконецъ, даже чисто съ художественной точки зрѣнiя сюжетъ новаго романа г. Достоевскаго не можетъ быть оправданъ никакими цѣлями. Слыхано ли въ лѣтописяхъ искусства, чтобы когда нибудь, какой нибудь художникъ или поэтъ чистое, голое убiйство, убiйство an sich und für sich — выбиралъ темою для своего изображенiя? Искусство обыкновенно избѣгаетъ живописать отвратительныя сцены убiйства даже въ тѣмъ случаяхъ, когда убiйство входитъ въ извѣстное произведенiе, какъ 

40

необходимое послѣдствiе извѣстныхъ пассiй или отношенiй. Вмѣсто сцены физическаго убiйства изображается сила пассiи, т. е. та степень ея, на которой фактъ убiйства дѣлается понятнымъ для читателя, самый же актъ убiйства передается двумя, тремя словами. Притомъ пассiя, подъ влiянiемъ которой совершается убiйство, бываетъ обыкновенно не уничтожающая человѣческой природы, не позорящая ея, не убiйство съ грабежомъ, а пассiя болѣе или менѣе естественная, понятная намъ въ своихъ основахъ и понятымъ для насъ образомъ, при содѣйствiи разныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ, развивающаяся до тѣхъ чудовищныхъ размѣровъ гдѣ преступленiе становится необходимостiю.

Что же сказать о художественномъ тактѣ поэта, который процессъ чистаго, голаго убiйства съ грабежомъ беретъ темою для своего произведенiя и самый актъ убiйства передаетъ въ подробнѣйшей картинѣ со всѣми малѣйшими обстоятельствами? Въ художественномъ отношенiи — повторяемъ — даже въ художественномъ отношенiи это чистая нелѣпость, для которой не можетъ быть найдено никакого оправданiя ни въ лѣтописяхъ древняго, ни въ лѣтописяхъ новаго искусства.

Къ чести натуральной школы должно впрочемъ сказать, что г. Ѳ. Достоевскiй представлялъ собою въ ней едвали не единственный примѣръ подобнаго свирѣпаго баловства искусствомъ. Прочiе баловались искусствомъ болѣе кроткимъ и прiятнымъ образомъ. Къ числу баловниковъ послѣдняго рода, собственно милыхъ баловниковъ, относится и г. Ахшарумовъ. И такъ какъ кротость вообще, какъ въ жизни, такъ и въ искусствѣ прiятнѣе видѣть, чѣмъ свирѣпость, то мы и поставили новое произведенiе г. Ахшарумова, Натурщица гораздо выше романа г. Достоевскаго.

Теперь пора уже намъ познакомить читателя съ содержанiемъ Натурщицы.

Героиня разсказа нѣкто Елена Качалова, въ замужествѣ Алищева. Еще ребенкомъ она потеряла отца и мать, которые не оставили ей ничего. Окончивъ свое воспитанiе въ С..., она была принята въ семью дальнихъ родственниковъ, которые не могли ее долго держать у себя и видимо тяготились ею. Кругомъ нея и при ней каждый день толковали, какъ бы ее пристроить, но въ сущности дѣло шло просто о томъ, какъ бы сбыть ее съ рукъ. О замужествѣ ей нечего было и думать, такъ какъ въ семействѣ родственниковъ ея было своихъ двѣ взрослыхъ дочери. Ей оставалось идти въ гувернантки... какъ вдругъ къ общему удивленiю въ это время къ ней присватался женихъ, человѣкъ молодой и свѣжiй, мелкiй чиновникъ, но съ неистощимымъ запасомъ терпѣнiя и практической опытности. Женихъ понравился 

41

Еленѣ молодостiю, веселостiю и ухаживанiемъ. Ребенокъ 16-ти лѣтъ, Елена, ничего не понимавшая, никого не видавшая, вообразила себѣ, что любитъ его и вышла замужъ въ надеждѣ полнаго счастiя. Но четырнадцать лѣтъ замужества вполнѣ разочаровали ее. Мужъ ея сдѣлался взяточникомъ; мелкочиновный филистерскiй бытъ душилъ ее своею невыносимой тухлою атмосферою; около нея не было ни одной живой души, ни одного свѣжаго человѣка, ни одной умной женщины, а была одна треска сушеная, гниль, отъ которой душу воротитъ... Въ это время ея безъисходной тоски и унынiя является передъ ней литераторъ Чуйкинъ. Онъ писалъ тогда романъ въ одномъ журналѣ и ему вздумалось избрать Елену натурщицею для этото романа. Но такъ какъ ему нужна была для романа женщина прогрессивная, то онъ и рѣшился подвергнуть ее разнымъ экспериментамъ прогресса, какъ самъ онъ понималъ его, съ тѣмъ, чтобы по мѣрѣ успѣховъ ея въ прогрессѣ описывать ея похожденiя и такимъ образомъ продолжать начатый имъ романъ.

«Онъ — такъ разсказываетъ гороиня романа — разбудилъ во мнѣ страсти, которыхъ я сама не знала; онъ обольстилъ меня лживыми обѣщанiями, заставилъ гоняться за призраками, зная какъ нельзя лучше, что я ничего не поймаю, что я потеряю все, что я буду страдать, какъ рѣдкiе изъ людей страдаютъ, и что въ награду за эти страданiя не буду имѣть ни одной короткой минуты счастiя... Онъ началъ съ того, что лишилъ меня твердаго положенiя въ обществѣ. Долго разсказывать, какъ онъ за это взялся; но не прошло полгода съ тѣхъ поръ, какъ я начала исполнять его волю — мужъ мой потерялъ мѣсто на службѣ и умеръ отъ огорченiя. Въ то же время онъ сблизилъ меня съ человѣкомъ, отъ котораго, если бы я только знала его въ ту пору, какъ я теперь знаю, я отошла бы съ холоднымъ презрѣнiемъ. Онъ заставилъ меня привязаться къ нему и частью обманомъ, частью насильствомъ сдѣлалъ меня его любовницею... Мы жили не долго вмѣстѣ: онъ бросилъ меня и только тогда я увидѣла, что это не человѣкъ, а маска, за которой скрывался никто иной, какъ тотъ же мучитель мой... тотъ же Чуйкинъ... Послѣ этого всѣ старые мои друзья, родственники, знакомые — все это отъ меня отступилось. Я осталась одна съ двумя, скоро потомъ съ тремя дѣтьми, въ долгахъ, въ нищетѣ. Полтора года я работала, какъ лошадь, наконецъ силъ моихъ не хватило. Тогда онъ сталъ требовать, чтобы я сбыла дѣтей куда нибудь, увѣряя, что мнѣ не по силамъ ихъ содержать, и что я наконецъ не обязана, что это — долгъ общества. Намеки подобнаго рода онъ дѣлалъ уже не разъ не прямо отъ своего лица, но посредствомъ другихъ имъ подосланныхъ и имъ подученныхъ лицъ, но долго это были одни намеки. Теперь онъ сталъ требовать въ полной 

42

увѣренности, что я, какъ его созданье, не посмѣю ему отказать; но тутъ онъ ошибся. Откуда у меня сила взялась, — не знаю, но въ этомъ я не могла уступить. Тогда онъ озлился и началъ мнѣ мстить. Сначала я не догадывалась, что это его рука. Когда старшiй ребенокъ мой умеръ, я не приписывала это ему. Я думала, что это случай», — но когда захворалъ второй, и тотъ умеръ, и наконецъ захворалъ третiй, тогда героиня рѣшилась искать на Чуйкинѣ и вчинила искъ.

 «Но это ужасно, скажетъ читатель. Это въ сущности еще кровожаднѣе, чѣмъ у г. Достоевскаго. Какъ! разстроить всю жизнь женщины, разорить ее, довести до нищества, умертвить даже дѣтей ея! И все это для того только, чтобы сдѣлать изъ нея годный сюжетъ для романа! Что можетъ быть ужаснѣе такого варварскаго злодѣянiя»?

О не ужасайтесь, читатель! Г. Ахшарумовъ вовсе не извергъ какой нибудь, — а, какъ мы сказали уже, просто баловникъ съ очень игривою фантазiею. Все, что вы находите ужаснаго въ его разсказѣ, происходитъ не въ дѣйствительности, а въ его собственной фантазiи. Дѣло въ томъ, что героиня романа, претерпѣвающая такiя ужасныя страданiя отъ Чуйкина, вовсе не живой, т. е. не существующiй въ дѣйствительности человѣкъ, а лицо вымышленное Чуйкинымъ, лицо, существующее только въ несуществующемъ романѣ. Но зачѣмъ же, спрашивается, г. Ахшарумовъ выводить это лицо, какъ живое, какъ дѣйствительно существующее въ своемъ разсказѣ? Вотъ что отѣчаетъ на это г. Ахшарумовъ: лица какого бы ни было поэтическаго произведенiя нельзя называть вымышленными чисто лицами; если бы они были только ввымышленныя лица, то они быди бы чистый вздоръ, мечта, а поэты только бумагомаратели. Но нельзя эти лица называть и созданными поэтомъ лицами, какъ обыкновенно говорятъ. Подобное названiе есть только фигурное выраженiе. Поэтъ не создаетъ лицъ, онъ беретъ ихъ изъ дѣйствительности, и только выводитъ въ своемъ творенiи на сцену въ новой, самимъ имъ задуманной и приготовленной для нихъ обстановкѣ, подчиняя ихъ созданнымъ имъ условiямъ и обстоятельствамъ жизни. «Что герои романовъ и драмъ имѣютъ реальное существованiе въ глазахъ всѣхъ, это видно изъ того, что страданiямъ ихъ выказываютъ гораздо болѣе участiя, чѣмъ ко всѣмъ другимъ стрададьцамъ». «Попробуйте разсказать, говоритъ авторъ, кому нибудь изъ прiятелей, что ваши надежды разбиты и что вы умираете отъ несчастной любви... предупредивъ его во время, что все это выдумка — и вы убѣдитесь, что какъ бы искусно вы ни разсказывали, вы не успѣете пробудить въ немъ ни искры участiя. Самый плохой авторъ самой посредственной драмы будетъ

43

успѣшнѣе васъ: отчего? Безъ сомнѣнiя отъ того, что онъ выражаетъ собою живое, невымышленное лицо и страданiя положительныя».

Но если каждый герой драмы, романа и т. д. живое лицо, — продолжаетъ игриво философствовать г. Ахшарумовъ, то почему же до сихъ поръ никто не подумалъ вступиться за это живое лицо, за его угнетенную волю, за права его оскорбленныя, за него человѣческое достоинство непризнанное, оплеванное, растоптанное его господиномъ и повелителемъ? «Главнымъ образомъ, отвѣчаетъ онъ, оттого, что до сихъ поръ со стороны самаго этого лица мы не слышали никакого протеста противъ своего притѣснителя». Но теперь, говоритъ г. Ахшарумовъ, всѣ угнетенные освобождаются отъ своихъ притѣснителей; теперь пора и этимъ угнетаемымъ произволомъ авторовъ лицамъ вступиться за свои права. 

И первый примѣръ такого протеста представляетъ героиня романа Чуйкина, возставшая противъ своего притѣснителя. Она отыскиваетъ адвоката, который пишетъ ей жалобу на Чуйкина въ с.-петербургскiй верховный судъ общественной совѣсти, по-отдѣленiю уголовныхъ дѣлъ. Вторая часть романа г. Ахшарумова занимается изложенiемъ процесса этого суда. Въ концѣ концовъ верховный судъ общественной совѣсти, обвинивъ Чуйкина въ злоупотребленiя авторскихъ правъ надъ созданнымъ имъ лицомъ, постановляетъ: изгнать его Чуйкина изъ мiра дѣйствительной жизни и поселить навсегда въ области отвлеченнаго мышленiя, чѣмъ разсказъ благополучно и кончается.

Но вѣдь все это чепуха и галиматья? скажетъ читатель.

Конечно такъ, но чепуха и галиматья не кровожадная, какъ у г. Достоевскаго; а добродушная, безобидная, веселая, игривая. Муза г. Ахшарумова вполнѣ уподобилась той благочестивой дѣвѣ, которая по разсказу протодьякона, передаваемому Рязановымъ въ «Трудномъ времени», и невинность соблюла, и капиталъ прiобрѣла.

Казалось, чего бы лучше? Однакожь, не претятъ ли вамъ, читатель, не воротятъ ли васъ съ души подобные милые, шутливые разсказы? Не представляются ли вамъ они шутовствомъ недостойнымъ искусства? Что сказали бы мы о человѣкѣ, который надѣлъ священныя ризы и сталъ передъ вами въ нихъ паясничать? Но не священны ли должны быть для поэта доспѣхи искусства, въ которые онъ долженъ облекаться единственно для того, чтобы, по выраженiю Шиллера, охранять и возвышать человѣческое достоинство своихъ братьевъ? На сколько нужно унизиться поэту въ понятiи о себѣ самомъ и своемъ своемъ искусствѣ, чтобы превратить эти доспѣхи въ символъ безсмыслiя, чтобы облекаться въ нихъ для того только, чтобы сказать мiру глупость?

44

Мы говоримъ все это по поводу разсказа г. Ахшарумова, но не потому конечно, чтобы имѣли въ виду одинъ только этотъ романъ. Въ такомъ случаѣ не стоило бы, конечно, и говорить. Нѣтъ, такое легкомысленное отношенiе къ искусству остается болѣе или менѣе общимъ въ нашей литературѣ, — и это явленiе не можетъ не поражать своею странностiю.

Всюду, гдѣ возникала сознательная мысль въ литературѣ, лучшiе поэты немедленно понимали то высшее значенiе, которое они могутъ имѣть въ образованiи и развитiи общества, и первою и главною ихъ заботою было вносить каждымъ новымъ своимъ произведенiемъ какую нибудь дозу свѣта и добра въ общественное сознанiе. Мы не говоримъ уже о томъ, что они тщательно пересматривали каждый созданный ими характеръ, каждую сцену, каждую частную мысль, чтобы не произвесть вреднаго дѣлу образованiя и развитiя дѣйствiя на молодые умы. Мы видѣли уже, съ какою заботливостiю именно съ этой стороны отнесся къ «Вертету» Гёте Лессингъ. Въ свою очередь Гёте пришелъ въ ужасъ отъ того впечатлѣнiя, которое произвели на молодые умы Германiи «Разбойники» Шиллера. Ему казалось, что этотъ громадный талантъ, съ такою легкостiю дающiй видъ истины самымъ страннымъ парадоксамъ — увлечетъ за собою все и разрушитъ всѣ его планы о распространенiи эстетически–моральнаго образованiя. Но въ то время, когда Гёте, волнуемый такими опасенiями и страхами за будущее, избѣгалъ Шиллера, — въ Шиллерѣ совершался уже нравственный переломъ. Онъ понялъ, что при постоянно возрастающихъ успѣхахъ знанiя, поэзiя впадетъ въ ничтожество, если останется на однихъ формахъ. Поэтому онъ рѣшился сдѣлать ее неразрывнымъ спутникомъ прогрессивнаго движенiя мысли въ человѣчествѣ, носительницею идей современнаго знанiя и распространительницею ихъ въ обществѣ и нѣкоторымъ образомъ даже указательницею или, точнѣе сказать, предвѣстницею тѣхъ новыхъ путей, на которые должно вступить человѣчество въ своемъ будущемъ развитiи. Этотъ свой взглядъ на поэзiю, какъ на неразрывную спутницу прогрессивной мысли, Шиллеръ превосходно выразилъ въ своемъ прекрасномъ стихотворенiи: Художники, переведенномъ у насъ, къ сожалѣнiю, очень плохо, — и съ этого времени начался поворотъ его поэзiи на эту новую дорогу и вмѣстѣ съ тѣмъ усиленная работа его по философiи и исторiи, чтобы завладѣть современнымъ ему знанiемъ.

Такъ высоко смотрѣли первые лучшiе германскiе поэты на свое призванiе, такъ благоговѣйно относились къ искусству, такъ заботливо сторожили за тѣмъ, чтобы своимъ влiянiемъ не повредить дѣлу развитiя общественной мысли!

45

Ничего подобнаго мы не находимъ въ нашей литературѣ. Со временъ Ломоносова вплоть до послѣдняго времени художественныя средства въ поэзiи стояли у насъ на первомъ планѣ. Поэтъ ребячески самоуслаждался красивымъ изображенiемъ разныхъ по произволу выбираемыхъ имъ сюжетовъ, нисколько не думая о томъ, какое дѣйствiе, полезное, или вредное, произведетъ его изображенiе въ читателѣ и нужно ли для чего нибудь изображенiе этихъ сюжетовъ.

 Движенiе послѣдняго времени уничтожило этотъ ребяческiй взгдядъ на искусство въ нашей литературѣ. Новое направленiе требуетъ чтобы въ каждомъ поэтическомъ произведенiи была разумная, жизненная цѣль, и только тѣ предметы, которые могутъ служить такимъ цѣлямъ, могутъ быть сюжетами поэтическихъ изображенiй.

Это существенно въ принципѣ отдѣлило поэзiю новаго направленiя отъ прежней. Но старые недуги врачевать очень трудно, — и всякiй принципъ легче установить въ теорiи, чѣмъ провести и выполнить на практикѣ. Мы, конечно, не промѣняемъ поэзiи новаго направленiя на прежнюю, но не можемъ не сознаться, что новую поэзiю приходится хвалить пока за ея добрыя намѣренiя, а никакъ не за дѣло. Убогость ея содержанiя, поверхностность и узкость ея кругозора, незнакомство ни съ жизнiю, ни съ наукою, отсутствiе благородной простоты и естественности ея изображенiй, погоня за остротами, доходящая нерѣдко до балагурства и паясничества — всѣ эти недостатки, которыми блистала натуральная школа, остаются доселѣ въ полной красѣ и въ новой поэзiи. И пока наши поэты не поймутъ вполнѣ сознательно и ясно того, что въ наше время истинною поэзiею можетъ быть только поэзiя прогрессивной мысли, что идеи современнаго знанiя должны составлять базисъ и содержанiе всякаго поэтическаго произведенiя и что только тотъ поэтъ можетъ прiобрѣсть прочное значенiе и будущность, который овладѣетъ по крайней мѣрѣ значительною массою знанiя, однимъ словомъ, доколѣ поэтическое творчество не будетъ соединяться съ серьезнымъ и основательнымъ научнымъ изученiемъ, дотолѣ поэтическiя произведенiя будутъ болѣе или менѣе жалкими эфемеридами, день явленiя которыхъ будетъ вмѣстѣ и днемъ ихъ смерти. У насъ среди поэтовъ съ давнихъ временъ утвердилось мнѣнiе, что для поэта самое главное дѣло — знанiе жизни, что наука для него дѣло второстепенное и, пожалуй, вовсе ненужное. Это большое заблужденiе. Жизнь есть такой заколдованный кладъ, который дается не всякому. Нерѣдко тамъ, гдѣ человѣкъ обыкновенный не видитъ въ ней ничего, талантъ собираетъ обильную жатву. Но и для таланта, внутреннiй смыслъ жизни раскрывается только по мѣрѣ собственнаго его развитiя и образованiя. Потому что, по мѣрѣ его собственнаго развитiя и 

46

образованiя, у него создается другой идеалъ жизни; онъ ищетъ разрѣшенiя въ ней другихъ задачъ, подходитъ къ ней съ другими вопросами, и натурально видитъ ее на другой глубинѣ и въ другомъ свѣтѣ, чѣмъ видитъ ее талантъ самородокъ. Державинъ, современникъ Шиллера, зналъ жизнь конечно гораздо больше послѣдняго, если мѣрять знанiе только количественно. Начиная отъ капрала, онъ прошелъ ее до высшихъ государственныхъ степеней. Но что же эта жизнь дала ему для поэтическаго творчества, не смотря на несомнѣнный его талантъ? Не ясно ли отсюда, что жизнь всякому поэту можетъ дать только то, что онъ приготовленъ, что способенъ и можетъ взять самъ отъ нея по своему развитiю и образованiю, что она будетъ отвѣчать ему только на тѣ вопросы, которые есть въ немъ самомъ?

Мы высказываемъ истины самыя простыя, самыя обыкновенныя, которыя долженъ знать всякiй сколько нибудь образованный человѣкъ, однако жь читатель по существующей у насъ литературѣ знаетъ, что этихъ истинъ у насъ доселѣ не знаютъ не только всѣ образованные люди, а даже большая часть записныхъ поэтовъ. Отчего это такъ?

Чтобы рѣшить этотъ вопросъ, мы обратимся къ «Московскимъ университетскимъ Извѣстiямъ», журналу, который началъ издаваться при московскомъ университетѣ съ половины прошлаго года. Теперь вышло его уже 6 книжекъ. Какiя цѣли предполагается достигнуть этимъ изданiемъ, въ самомъ изданiи не объясняется. Сколько же можно судить по составу книжекъ, изданiе это должно представлять собою скромную лѣтопись безсмертныхъ дѣянiй профессоровъ московскаго университета. Оно вмѣщаетъ въ себѣ все, что относительно почтенныхъ профессоровъ вѣдать надлежитъ — ихъ дѣла, т. е. занятiя въ университетскомъ совѣтѣ, ихъ радости, т. е. торжественные обѣды, и ихъ горести, т. е. ихъ сочиненiя. Этимъ горестямъ ихъ нельзя не сочувствовать. Ибо есть, вѣроятно, какая нибудь роковая, невѣдомая для насъ сила, заставляющая ихъ въ наши дни печатать тотъ неописуемый хламъ, который они печатаютъ въ своемъ изданiи, хламъ, какого не печаталось даже во времена оны въ блаженной памяти ученыхъ запискахъ разныхъ университетовъ. Изъ этого хлама мы извлекаемъ для нашего обозрѣнiя публичную лекцiю о современной русской литературѣ г. Буслаева, какъ потому, что она составляетъ нѣкоторымъ образомъ бисеръ многоцѣнный среди трудовъ другихъ профессоровъ, такъ и потому, что она представляетъ собою на нашъ взглядъ удовлетворительное объясненiе, отчего въ нашемъ образованномъ обществѣ не знаютъ о литературѣ часто такихъ простыхъ вещей, которыя повидимому знать кадому надлежало бы.

47

«Мы живемъ, — говоритъ профессоръ, — въ такое дѣятельное, тревожное хлопотливое время, когда изъ-за шума и грома преобразованiй, одно другое смѣняющихъ и одно другимъ вызываемыхъ, едва слышатся скромные голоса той легкой литературы, которая нуждается въ большомъ досугѣ, нежели сколько остается его у всѣхъ въ этой суматохѣ дѣйствительности, въ этихъ волненiяхъ и опасенiяхъ, въ радостяхъ и надеждахъ, которыя съ избыткомъ питаются все новыми и новыми реформами всей русской жизни, правительственныхъ, земскихъ и всякихъ другихъ порядковъ. Литература, особенно перiодическая, поглотившая въ своемъ слишкомъ широкомъ разливѣ всѣ интересы публики, по своему призванiю быть отголоскомъ жизни — вторила и не перестаетъ вторить этому, повсюду поднявшемуся гулу преобразованiй, рѣшая вопросъ за вопросомъ, соревнуя практикѣ своими теорiями и проэктами и подвизаясь въ разгоряченной полемикѣ враждующихъ партiй, не изъ-за литературныхъ принциповъ, но изъ-за вопросовъ практическаго свойства, такъ живо затрагивающихъ интересы партiй.

Вмѣсто поэтовъ, повѣствователей, романистовъ на первомъ планѣ выступаютъ въ литературѣ съ своими проэктами, замѣчанiями и спорами лица духовнаго званiя, землевладѣльцы, мировые посредники, инженеры, адвокаты, учителя гимназiй и другихъ школъ, люди коммерческiе и вообще промышленники всѣхъ сословiй.

Такимъ образомъ дѣйствительность слилась съ литературою, и многiе изъ лицъ разныхъ сословiй, никогда прежде и не мечтавшiе о литературномъ авторствѣ изъ среды читающей публики перешли въ ряды писателей, и чѣмъ влiятельнѣе чья либо дѣятельность была на практикѣ, тѣмъ почетнѣе являлся онъ въ литературѣ съ своимъ мнѣнiемъ, какъ спецiалистъ въ литературѣ.

Это дѣйствительно передовые люди въ современной литературѣ, литературные представители интересовъ дѣйсвительности. Это — люди съ влiянiемъ въ дѣловой литературѣ, по своему общественному положенiю, въ соединенiи съ практическою опытностiю.

Заниматься легкою литературою, писать повѣсти и романы и дѣлать о нихъ критическiе отзывы — за очень немногими исключенiями — предоставлено въ наше преобразовательное время людямъ, изъятымъ по своему положенiю изъ круговорота современныхъ реформъ, людямъ незначительнымъ по дѣятельности практической, но чувствующимъ въ себѣ даровнiе и стремящимся наверстать долгъ своего влiянiя по крайней мѣрѣ на поприщѣ литературномъ.

Но литература, поощряемая къ гласности въ рѣшенiи вопросовъ текущаго дня, до того усвоила себѣ практическiя тенденцiи, что и эти, какъ бы сказать, теоретическiе умы, замышляя повѣсть, 

48

романъ или стишки, волею и неволею входили въ ту же практическую колею».

Итакъ, по мнѣнiю почетннаго профессора, существуютъ двѣ литературы: одна дѣловая, которую на столбцахъ «Голоса», «Московскихъ Вѣдомостей» и другихъ газетъ ежедневно стряпаютъ лица духовнаго званiя, землевладѣльцы, мировые посредники, инженеры и вообще разные практики, а другая легкая литература праздныхъ людей, какъ-то поэтовъ, ученыхъ, литераторовъ и тому подобныхъ теоретиковъ. И истую, подлинную литературу и составляетъ именно оная дѣловая литература практиковъ, а послѣдняя, легкая, такъ себѣ существуетъ только для забавы! Слыханное ли дѣло, чтобы когда нибудь профессоръ словесности въ какой нибудь землѣ и народѣ имѣлъ, такое конфузное понятiе о литературѣ? Нашему брату журналисту еще простительно иногда, для внушенiя вящшаго къ себѣ уваженiя, каждую статейку, какъ свою собственную, такъ и какого нибудь практика, положимъ, хоть о предохранительныхъ средствахъ противъ холеры, называть литературою. Но какъ же это дѣлать профессору, долгъ котораго, начавъ трактовать о современной литературѣ, именно въ томъ и состоитъ, чтобы установить точку зрѣнiя на литературу, указать, что въ ежедневно печатающемся хламѣ составляетъ дѣйствительную литературу, и что отправленiе ежедневныхъ житейскихъ потребностей, совершаемое вмѣсто устнаго печатнымъ козлогласованiемъ.

Если каждая, практическая замѣтка каждаго землевладѣльца, инженера, священника и т. п. — литература, то отчего же не отнести къ литературѣ и «Опытной хозяйки» Авдѣевой и «Подарка молодымъ хозяйкамъ», — книгъ, которыя отъ начала до конца наполнены самыми практическими совѣтами? Если каждый проэктъ, каждое соображенiе о сокращенiи штатовъ, о прибавкѣ жалованья чиновникамъ, о кредитномъ рублѣ и т. п. составляютъ литературу и притомъ самую высокую и главную, — то отчего къ литературѣ не отнести всѣ канцелярскiя докладныя записки и проэкты, на основанiи которыхъ вырабатываются разные уставы и законоположенiя? Отчего тѣмъ болѣе не поставить на первомъ планѣ въ литературѣ всѣ правительственные акты, начиная отъ великокняжескихъ грамотъ московскаго государства и литовскаго княжества и кончая послѣднимъ томомъ полнаго собранiя законовъ? Отчего наконецъ не причислить къ литературѣ всѣ рекламы и отчеты пароходныхъ и другихъ обществъ, всѣ объявленiя о продажѣ земель, домовъ и т. п.? Вѣдь все это также замѣтки и заявленiя практиковъ.

Однимъ словомъ, нѣтъ такого печатнаго лоскута бумаги, котораго по воззрѣнiю г. Буслаева, мы могли бы не причислить 

49

къ литературѣ. Литература въ его представленiи вполнѣ отождествляется съ макулатурою.

Но смѣшавъ литературу съ макулотурою, назвавъ именемъ литературы то, что не называется и не называлось никогда литературою, на языкѣ ни одного образованнаго народа, г. Буслаевъ идетъ еще далѣе. Онъ извергаетъ изъ такъ называемой имъ дѣловой литературы именно то, что въ ней только и можетъ быть названо литературою въ собственномъ смыслѣ этого слова. Онъ отвергаетъ всякое значенiе тѣхъ популярно ученыхъ статей, которыя внесли столько новыхъ идей и свѣта въ наше общество и которыя такъ много содѣйствовали приготовленiю общества къ реформамъ и ходу самыхъ реформъ. Онъ говоритъ, что все, что сдѣлано хорошаго для преобразованiй, все это сдѣлано было тѣми литераторами-практиками, т. е. землевладѣльцами, инженерами, священниками и т. д., которые вносили свои разныя спецiальныя замѣтки въ прессу. Что касается до литераторовъ не-практиковъ, то, говоритъ онъ:

«Для досужаго пера литератора по профессiи нѣтъ ничего соблазнительнѣе и увлекательнѣе, какъ идеи о преобразованiи, особенно, если за отсутствiемъ какихъ либо спецiальныхъ свѣдѣнiй, ему не остается въ литературѣ инаго занятiя, кромѣ вымысловъ своего собственнаго изобрѣтенiя. Русскiй народъ съ его вѣковымъ невѣжествомъ, русская земля, съ ея безконечнымъ разнообразiемъ условiй, далеко не приведенныхъ въ извѣстность, мало разработанное наукою прошедшее и невѣдомое будущее, особенно заманчивое вслѣдствiе современныхъ переворотовъ — все это невольно разгорячаетъ досужую голову и поддерживаетъ задорное безпокойство. На этой-то шаткой основѣ, сложенной изъ неизвѣстности и незнанiя возникъ тотъ призрачный типъ нашей современной литературы, который собственно нигдѣ не выразился вполнѣ, но своими отдѣльными, разрозненными чертами проглядываетъ то въ журнальной статейкѣ, то въ нравоописательной повѣсти и романической идиллiи, то въ модныхъ циническихъ стишкахъ, то даже въ учебникѣ и ученомъ трактатѣ, на сколько авторы этихъ издѣлiй предпочитали соблазнительную для нихъ профессiю преобразователя нравовъ скромной долѣ ученаго. И вотъ этотъ призрачный идеалъ, Мефистофель нашего времени, вскормленный гдѣ нибудь въ степныхъ захолустьяхъ святой Руси, но къ довершенiю своего образованiя, наслышавшiйся, гуляючи по Невскому проспекту, о существованiи Прудона и Мадзини, Фейербаха и Ренана, почувствовалъ въ себѣ высокое призванiе взять на свои плечи тяжкое бремя преобразованiя своихъ невѣжественныхъ соотечественниковъ, быть для нихъ вмѣстѣ и Галилеемъ и Лютеромъ, снять съ ихъ болѣзненныхъ очей бѣльмо предразсудковъ и 

50

суевѣрiй, дать имъ новую религiю и новую науку, вновь размежевать по сущей правдѣ — необозримыя пространства русской земли, полюбовно размежевать между богатыми и бѣдными не только имѣнiя, но и женъ и дѣтей, и въ образецъ всему мiру — водворить въ русской землѣ несказанное счастiе».

Вотъ какъ понялъ профессоръ словесности въ университетѣ (horribile dictu!) ту популярно-ученую литературу, которая составляетъ самое характеристическое отличiе современной литературы отъ прежней и свидѣтельствуетъ о пробужденiи мысли въ нашемъ обществѣ. Почтенный профессоръ не усмотрѣлъ того, что замѣтки и проэкты разныхъ практиковъ имѣютъ къ этой литературѣ такое же отношенiе, какъ обглоданныя кости и корки хлѣба къ питательному и роскошному стоолу.

Свои разсужденiя о литературѣ г. Буслаевъ увѣнчиваетъ слѣдующею характеристикой современной, такъ называемой имъ изящной литературы, характеристикой, изъ которой видно, что профессоръ въ своихъ воззрѣнiяхъ на изящную словесность остается на той же точкѣ зрѣнiя, на которой покинулъ его покойный Кошанскiй.

«Едва ли не будетъ анахронизмомъ, говоритъ онъ, — называть современную изящную литературу изящной, потому что изящество строго изъ нея изгоняется; ищутъ въ ней правды, дѣйствительности, а не красоты. Въ большей части своихъ явленiй эта литература — фотографическая, переносящая на бумагу дѣйствительность: къ истинно художественному воспроизведенiю жизни относится она, какъ фотографическая карточка къ портрету Рембрандта; наконецъ, къ довершенiю сходства, также быстро, какъ фотографiя, изготовляется большая часть ея произведенiй, ускоряемыхъ перiодическимъ изданiемъ журналовъ, этого главнаго ихъ резервуара... Художественную критику она почти позабыла, и опредѣляетъ достоинство произведенiй только по направленiю, современное оно или не современное, либеральное или консервативное, благонамѣренное или неблагонамѣренное, и смотря по цвѣту журнальной партiи, первому или посдѣднему дается безусловное предпочтенiе; — однимъ словомъ, это уже не литературная критика, а судъ присяжныхъ, который и къ такому генiю, какъ напримѣръ Дантъ, отнесся бы только съ точки зрѣнiя цензурной и осудилъ бы его на сожженiе за то, что онъ бичуетъ сатирою папскую власть, или за тоже самое, забывая все прочее въ его поэмѣ, сдѣлалъ бы его главою агитаторовъ».

И такъ, по мнѣнiю г. Буслаева, дѣйствительность, правда изображенiй, въ совокупности съ направленiемъ, необходимо обусловливающимъ собою разумную цѣль въ произведенiи, есть нѣчто 

51

противоположное изяществу, нѣчто совершенно несовмѣстное съ нимъ, изгоняющее его.

Но что же, спрашивается, составляетъ, по мнѣнiю г. Буслаева, ту красоту въ поэтическихъ произведенiяхъ, за которую онъ ратуетъ? Какъ, что? Тѣ художественныя средства, которыя употребляетъ поэтъ для изображенiя. По мнѣнiю всѣхъ эпигоновъ натуральной школы, не то важно, какой предметъ изображаетъ поэтъ; онъ можетъ выбирать предметъ какой ему угодно, хотя бы и не интересующiй собою никого, кромѣ его самого; и не цѣль изображенiя важна; въ изображенiи поэта можетъ не быть вовсе никакой цѣли, — даже еще и лучше, если ея нѣтъ; ибо тогда и будетъ только чистое искусство, искусство an sich und für sich; а важно единственно то, какъ изобразитъ избранный предметъ художникъ, какiя выкажетъ художественныя средства.

Читатель видитъ, что это воззрѣнiе на искусство идетъ совершенно въ разрѣзъ воззрѣнiю Лессинга. То, что Лессингъ называетъ дѣтствомъ, ребячествомъ въ искусствѣ, то, что онъ считаетъ жалкою долею художниковъ бездарныхъ, — то здѣсь, возводится въ идеалъ искусства, ставится высшимъ и единственнымъ требованiемъ искусства и главною его цѣлью.

Натурально, что стоя на такой точкѣ зрѣнiя на искусство, г. Буслаевъ долженъ былъ сдѣлать совершенно превратную оцѣнку современной литературѣ. То, что онъ почитаетъ въ ней недостаткомъ, составляетъ въ ней несомнѣнное достоинство, а совершенства, которыя онъ желаетъ въ ней видѣть, уронили бы ее еще ниже, чѣмъ она стоитъ теперь.

Современная литература не тѣмъ слаба, что она держится неуклонно направленiя, напротивъ направленiе, хотя пока очень поверхностно ею понимаемое, не давая ей возможности изображать ничего безъ разумной цѣли, даетъ ей все-таки силу, которой не имѣла прежняя безцѣльная литература, — и не тѣмъ, далѣе, она слаба, что она изображаетъ дѣйствительность, правду, а напротивъ, она тѣмъ именно и слаба, что пока не добралась до этой истой дѣйствительности и правды, что наслѣдовавъ отъ натуральной школы недугъ — считать художественныя средства за главное дѣло въ поэзiи, она мало заботится о правдѣ изображенiя и вообще о содержанiи, и хотя много болтаетъ о реальности, но на самомъ дѣлѣ вмѣсто дѣйствительности изображаетъ свои собственныя измышленiя, или совершенно чуждыя дѣйствительности, или основанныя на поверхностномъ ея наблюденiи.

Не можемъ здѣсь кстати не сказать нѣсколько словъ объ учености вообще почтеннаго профессора. Мы уже видѣли, какъ, характеризуя

52

 современныхъ литераторовъ не-практиковъ, онъ говоритъ объ нихъ, что, гуляючи по Невскому проспекту и наслышавшись здѣсь о Прудонѣ и Мадзини, Фейербахѣ и Ренанѣ, они, т. е. литераторы, дѣлаются Галилеями и Лютерами и полюбовно раздѣляютъ между богатыми и бѣдными не только имѣнiя, но и женъ и дѣтей. Читатель, вѣроятно, уже не мало подивился въ этомъ случаѣ тому искусству, съ которымъ профессоръ умѣетъ не только соединять между собою имена, ни въ какомъ повидимому отношенiи не соединимыя, но и заставлять ихъ дѣйствовать для цѣли, для которой ни одинъ изъ нихъ не хотѣлъ дѣйствовать. Теперь профессоръ извлекаетъ изъ запаса своей учености имя Рембрандта, — и опять не кстати. Онъ говоритъ, что современная литература имѣетъ такое же отношенiе къ дѣйствительности, какъ фотографическая карточка къ портрету Рембрандта. Этого никакъ онъ не могъ сказать, признавая фотографическую вѣрность за современною литературою. Потому что все достоинство и заслуга Рембрандта и всей голландской шкалы именно и состоитъ въ фотографической вѣрности дѣйствительности, въ томъ, что она обыденную, пошлую дѣйствительность, которую до нея презирало искусство, стало изображать, какъ она есть, безъ всякихъ прикрасъ, во всей наготѣ. Изъ 100, если этого мало, то изъ 1000 хорошихъ фотографическихъ снимковъ человѣческаго лица одинъ самый лучшiй и будетъ именно Рембрандтъ. Все искусство, какъ живописи, такъ и фотографiи, состоитъ въ этомъ случаѣ въ томъ, чтобы въ чрезвычайно подвижной и непрестанно мѣняющейся человѣческой физiономiи уловить тотъ моментъ, когда она всего болѣе на себя похожа. Рембрандтъ потому именно и достигалъ высокаго совершенства въ портретной живописи, что хлопоталъ, какъ никто, сдѣлать самую точную фотографiю съ изображаемаго лица. Потому профессоръ напрасно представляетъ, что Рембрандтъ владѣлъ какой-то особенной тайной идеализацiи дѣйствительности и тѣмъ прiобрѣлъ себѣ славу: этого именно въ Рембрандтѣ и не было. Быть Рембрандтомъ въ настоящѣе время не составитъ особенной заслуги даже для второстепеннаго таланта; но быть Рембрандтомъ въ то время, когда жилъ Рембрандтъ, могъ только самый сильный талантъ. И тогдашнiя обстоятельства, требовавшiя подобнаго таланта, были таковы, что чѣмъ сильнѣе былъ талантъ, тѣмъ болѣе онъ долженъ былъ заботиться о фотографической вѣрности своихъ прризведенiй съ дѣйствительностiю. Потому что, когда никто не хотѣлъ изображать предметовъ обыденной жизни, когда подобныя изображенiя въ цѣломъ мiрѣ считались профанацiей искусства, оскорбленiемъ его традицiй, даже ересью, когда идеализацiя становилась необходимымъ условiемъ и закономъ живописи, — переломить это ложное направленiе могъ только талантъ, 

53

чуждый всякой идеализацiи, рѣшившиiся изображать дѣйствительность такъ точно, какъ она есть, вполнѣ фотографически.

Понятно ли теперь г. Буслаеву, какъ онъ неудачно блеснулъ своею ученостiю, прихвативъ Рембрандта тамъ, гдѣ его трогать вовсе не слѣдовало.

Но г. Буслаевъ, конечно, не повѣритъ тому, что мы сказали относительно Рембрандта, и намъ необходимо опереться на авторитеты.

 «Рембрандтъ, Лютеръ живописи, — говоритъ Прудонъ въ вышеупомянутой нами книгѣ своей объ искусствѣ, — былъ въ VII вѣкѣ реформаторомъ искусства. Въ то время, когда роялистическая и католическая Францiя, ради изученiя грековъ и римлянъ, отказывалась отъ своей самобытности, для реформатской и республиканской Голландiи начинался новый перiодъ эстетики. Въ картинѣ, неправильно названной «Ночной обходъ», Рембрандтъ представляетъ съ натуры и пишетъ съ живыхъ людей сцену изъ муниципальной жизни, и однимъ взмахомъ своей сильной кисти въ этомъ лучшемъ изъ лучшихъ произведенiй, онъ ставитъ на заднiй планъ всѣ изображенiя церемонiаловъ папства, коронацiй, дворянскихъ турнировъ и всяческiя апоѳеозы. Въ другомъ своемъ знаменитомъ произведенiи, «Урокѣ изъ анатомiи», онъ представляетъ науку въ образѣ профессора «Тульпа», который со скальпелемъ въ рукѣ смотритъ на трупъ, предназначенный для вскрытiя; этой картиной онъ кончаетъ навсегда съ аллегорiями и эмблемами, олицетворенiями и воплощенiями и примиряетъ окончательно идеалъ съ реальностiю. Поставьте рядомъ «Аѳинскую школу» Рафаэля и «Урокъ анатомiи» Рембрандта, вглядитесь и вдумайтесь въ нихъ, спросите свое сознанiе и рѣшите, которое изъ двухъ произведенiй пробудило въ васъ болѣе могущественный идеалъ, произведенiе ли символическаго и идеальнаго итальянца, или же картина положительнаго и реальнаго голландца? Слѣдовательно самая конкретная, повидимому самая реальная живопись, можетъ гораздо сильнѣе затронуть эстетическое чувство, вызвать высшiй идеалъ, чѣмъ самая идеальная картина, писанная самымъ величайшимъ изъ мастеровъ_. Распространяться объ этомъ я много не стану, — умные люди поймутъ меня по одному намеку.

Жизнь живая, говоритъ одинъ изъ нашихъ критиковъ, — продолжаетъ Прудонъ, — человѣкъ, его нравы, занятiя, радости и случайности, — вотъ характеръ голландской школы, разсматриваемой въ ея общности. Однѣ изъ картинъ представляли гражданина во время его служенiя по общественному дѣлу, посвящаетъ ли онъ свое время упражненiямъ въ стрѣльбѣ, или разсужденiямъ о государственныхъ дѣлахъ; другiя представляли семью у домашняго очага или во время

54

 ея развлеченiй; на однѣхъ мы видимъ высшiе классы, на другихъ классы рабочихъ иди представителей исключительной жизни. Нѣкоторые художники изображаютъ и среду, въ которой кипитъ дѣйствительность: море и прибрежья, которыя служатъ какъ бы рамкой для эпизодовъ морской жизни, такъ любезной голландцамъ, сельскiя сцены и сельскiя охоты, каналы и ручейки съ мельницами, барками и рыбаками, города, площади, улицы, гдѣ толпится все разнообразiе народонаселенiя. Повсюду видны одушевленiе и настоящая жизнь, которая въ тоже время есть и вѣчная; во всемъ видна исторiя страны и народа. Да! это уже не мистическое искусство, поддерживаемое отживающими предразсудками, это не миѳологическое искусство, искусственно поддерживающее мертвые символы, не искусство аристократическое, а слѣдовательно и исключительное, посвятившее себя одному восхваленiю сильныхъ мiра сего. Это уже не искусство папства и властей, героевъ и миѳовъ. У народовъ римскаго племени искусство покоится на воздухѣ, на недосягаемой простому человѣку высотѣ, на двоякой вершинѣ церкви и дворцовъ. Въ Италiи главнымъ образомъ и даже во Францiи, гдѣ литература такъ ясна, понятна и независима, почти всѣ картины были или мистическаго, или теологическаго, или миѳологическаго, или аллегорическаго содержанiя; по выраженiю Эммерика Давида, это какiя-то картины внѣшняго приличiя. Лики святыхъ, догматы и церемонiи католицизма, вакханалiи и жертвоприношенiя, подвиги правителей, развлеченiя и забавы баръ, образы сильныхъ мiра сего, совершенное исключенiе всей остальной нацiи — вотъ предѣлы, изъ которыхъ не выходили южные живописцы. Во Францiи никогда не рисовали французовъ не только изъ народа, но даже изъ всѣхъ классовъ, совокупность которыхъ и составляетъ цѣлое, называемое Франiей». (Musees de la Hollande, par W. Burger (Thase) Paris, 1858).

Читатель видитъ, что во время Рембрандта весь вопросъ состоялъ въ томъ, чтобы поворотить живопись отъ предметовъ такъ называемыхъ возвышенныхъ къ жизни обыденной, пошлой. Самая цѣль этого поворота требовала, чтобы онъ совершенъ былъ какъ можно круче, чтобы у новой живописи въ самыхъ прiемахъ не оставалось никакой связи съ прежнею идеализирующею живописью. Нужно было обратиться прямо къ нагой, голой фотографiи обыденныхъ предметовъ, начиная отъ самаго незначительнаго вида голландской природы, и кончая горшкомъ голландской кухни. Это именно и сдѣлалъ Рембрандтъ съ своею школою, и въ этомъ состоитъ ихъ заслуга и величiе.

Нѣчто подобное въ минiатюрномъ, конечно, размѣрѣ, мы можемъ видѣть въ нашей литературѣ. Послѣ графовъ и князей Звонскихъ,

 55

Лидиныхъ, Громовыхъ, Томскихъ и тому подобныхъ, наша публика съ жадностiю бросилась на этюды изъ обыденной жизни казака Луганскаго и на повѣсти г. Григоровича изъ крестьянскаго быта, — а такъ какъ мужички г. Григоровича были все-таки очень рафинированные мужики, то потомъ еще съ большею жадностiю она бросилась на мужиковъ г. Успенскаго, какъ подлинныхъ мужиковъ, выведенныхъ во всей ихъ жалкой обстановкѣ и въ грязномъ видѣ. Никто де обращалъ тогда вниманiя на то, что и казакъ Луганскiй писалъ свои этюды и Григоровичъ и Успенскiй изображали своихъ мужичковъ безъ всякой цѣли. Всѣ довольны были тѣмъ, что видятъ передъ собою нѣчто, что дѣйствительно есть въ ихъ жизни, а не измышленiя, которыя изображались прежде подъ именемъ русской жизни. 

Однакожь, когда всѣ согласились въ томъ, что поэзiя должна изображать жизнь дѣйствительную, а не вымышленную, когда объ этомъ стали стараться и большiя, и малыя дарованiя въ своихъ произведенiяхъ, и это сдѣлалось принципомъ въ литературѣ, — тогда тѣ самыя произведенiя, которыя прежде привлекали къ себѣ общее вниманiе, потеряли для всѣхъ значительную часть своей прежней прелести. Потому что на той именно почвѣ, на которую вступила новая поэзiя, стали требовать отъ нея дальнѣйшаго развитiя. Поэтамъ говорятъ: вы изображайте намъ дѣйствительность, какъ она есть, но изображайте не подъ рядъ, какъ она есть, а изображайте съ выборомъ, съ разумною цѣлiю, — изображайте то, что имѣетъ смыслъ въ себѣ, что можетъ доставить пользу читателю. Иначе сказать: имѣйте направленiе въ своихъ изображенiяхъ. 

Г. Буслаевъ ненавидитъ направленiе всею душою. Онъ говоритъ, что критика, имѣющая въ виду одно направленiе, есть не критика, а судъ присяжныхъ, которая дѣлаетъ приговоры надъ произведенiями не по ихъ достоинствамъ, а только потому, либеральны они или консервативны. Критика, которая приходитъ въ восторгъ отъ каждаго либеральнаго произведенiя только потому, что оно либерально, конечно односторонняя; но критика, которая осуждаетъ каждое консервативное (въ смыслѣ г. Буслаева) произведенiе, именно за то только, что оно консервативно, не входя ни въ какой дальнѣйшiй разборъ его частныхъ достоинствъ или недостатковъ, вполнѣ основательна. Всякое произведенiе искусства должно содѣйствовать прогрессу человѣчества, — и въ ряду художественныхъ произведенiй, дошедшихъ до насъ изъ прошедшихъ вѣковъ и сохранившихъ доселѣ право на безсмертiе, нѣтъ ни одного консервативнаго. Всѣ они были въ высшей степени прогрессивны для своего времени. Такова именно была въ свое время и самая обыкновенная на нашъ взглядъ по своей мысли голландская школа. Но ошибка голландской школы именно въ томъ 

56

и состояла, что начавъ хорошо, т. е. въ высшей степени прогрессивно, она остановилась на своемъ началѣ, не пошла далѣе безцѣльнаго изображенiя разныхъ сценъ, пейзажей и т. п. и опережена была движенiемъ времени; исторiей, которая никакого застоя не терпитъ, и потому осталась въ свое время безъ влiянiя на развитiе искусства.

Все, что мы говорили доселѣ, мы говорили только между прочимъ, по поводу напраснаго вмѣшиванья г. Буслаевымъ въ свою лекцiю разныхъ ученыхъ именъ. Теперь обратимся снова къ дѣлу.

Изъ переданнаго нами содержанiя лекцiи г. Буслаева читатель видитъ, какiя незрѣлыя и поверхностныя воззрѣнiя на литературу и искусство существуютъ у насъ даже на университетскихъ каѳедрахъ. Гдѣ же молодымъ поколѣнiямъ, которыя воспитываются или въ стѣнахъ университета, или подъ его влiянiемъ, искать свѣта? Нельзя же сознаться, что наша университетская наука доселѣ представляетъ характеристическое явленiе. Всюду, исключая развѣ Англiи, университетская наука несетъ знамя прогрессивнаго движенiя — въ области мысли. Каждая новая система, каждое новое умственное завоеванiе является или въ стѣнахъ университета, или по крайней мѣрѣ здѣсь немедленно находитъ себѣ прiютъ и получаетъ права гражданства. Въ случаѣ появленiя какого нибудь значительная таланта въ наукѣ, университеты наперерывъ другъ передъ другомъ изъ всѣхъ силъ хлопочутъ о томъ, чтобы ввести эту новую силу въ составъ своего ученаго персонала. У насъ напротивъ, университетская наука какъ бы намѣренно старается оградить себя отъ всякаго новшества въ мысли. Говорятъ: это и хорошо, что университетская наука держитъ себя благоразумно консервативно, не распаляя молодые умы разными напрасными мечтанiями. Мы ни слова противъ этого, если наша наука поставлена въ необходимость преслѣдовать нѣсколько цѣлей. Но всякiй консерватизмъ имѣетъ свои границы, — и есть предѣлы, за которыми онъ превращается въ отсталость. Какъ иначе назвать, какъ не глубоко отсталыми, тѣ воззрѣнiя на литературу и искусство, которыя высказываетъ г. Буслаевъ?

Но отсталость непроизвольная, не намѣренная, какую мы признаемъ въ лекцiи г. Буслаева, вещь еще не особенной важности; гораздо серьезнѣе и опаснѣе для университетской науки та отсталость, которая обнаруживается не въ игнорированiи новаго только изъ благоговѣнiя къ старому, но въ какой-то упорной непрiязненности и враждебности ко всему новому именно за то, что оно ново, безъ особенной при этомъ привязанности къ старому. Большею частiю въ этомъ случаѣ люди въ своихъ научныхъ симпатiяхъ и антипатiяхъ водятся вовсе не научными мотивами; но бываетъ конечно и иначе. Съ нѣкотораго времени подобныя явленiя стали встрѣчаться 

57

нерѣдко въ нашей университетской наукѣ и, что всего прискорбнѣе, стали встрѣчаться даже въ молодыхъ профессорахъ.

Нѣчто подобное встрѣтили мы по крайней мѣрѣ во вступительной лекцiи всеобщей исторiи г. Герье, въ которой изложенъ очеркъ различныхъ въ разныя времена методовъ въ изложенiи исторiи и различныхъ взглядовъ на нее, какъ науку. Университетская лѣтопись въ той самой книжкѣ московскихъ «Университетскихъ Извѣстiй», гдѣ помѣщено нѣчто въ родѣ программы этой лекцiи (полная лекцiя напечатана въ «Русскомъ Вѣстникѣ» за прошедшiй годъ), повѣствуетъ, что г. Герье кончилъ курсъ въ московскомъ университетѣ по историко-филологическому факультету въ 1858 году, въ 1861 году выдержалъ экзаменъ на степень магистра всеобщей исторiи; въ слѣдующемъ году защищалъ диссертацiю подъ заглавiемъ: Борьба за польскiй престолъ въ 1733 году, написанную по источникамъ московскаго архива иностранныхъ дѣлъ; осенью 1861 года былъ посланъ за границу на счетъ суммъ министерства народнаго просвѣщенiя, въ 1864 году избранъ доцентомъ всеобщей исторiи въ московскомъ университетѣ, но до прошедшаго академическаго года продолжалъ свои занятiя за границей, преимущественно въ Испанiи и Германiи. Изъ этого видно, что г. Герье могъ имѣть очень хорошую подготовку. Хотя его лекцiя даетъ гораздо меньше, чѣмъ можно ожидать отъ такой блестящей подготовки, но не лишаетъ надежды. Всякiй, кто прочтетъ ее, увидитъ, что если еще г. Герье поучится, подкрѣпитъ себя болѣе основательнымъ знанiемъ и размышленiемъ, то современемъ онъ, пожалуй, будетъ составлять и очень недурныя лекцiи. Дѣлать какiе нибудь рѣшительные выводы по первой лекцiи никакъ нельзя, и мы прошли бы молчанiемъ первый ученый грѣхъ г. Герье, если бы онъ не удѣлилъ въ своей вступительной лекцiи нѣсколько страницъ Боклю, очень не лестныхъ для послѣдняго.

Долгъ справедливости и человѣколюбiя заставляетъ насъ сказать нѣсколько словъ въ защиту Бокля. 

Мы не знаемъ ни одного историческаго писателя, который такъ благосклонно былъ бы принятъ русскою публикою, и который въ такое короткое время успѣлъ бы такъ значительно распространиться въ ней, какъ Бокль. Перебирая за тѣмъ въ нашей памяти произведенiя всѣхъ отечественныхъ историковъ, мы не можемъ указать ни одного, которое могло бы своими достоинствами соперничать съ сочиненiемъ Бокля и которое принесло бы хотя четверть той пользы нашему умственному развитiю, какую принесла книга Бокля. Казалось бы — судя по этому, — что каждый россiянинъ, желающiй распространенiя просвѣщенiя въ своемъ отечествѣ, долженствовалъ бы быть благодаренъ этому почтенному иностранцу, который написалъ 

58

такую хорощую ученую книгу, что даже русскiй человѣкъ, большею частiю бѣгающiй всякаго ученаго чтенiя, читаетъ ее съ удовольствiемъ

А между тѣмъ Бокль то и дѣло получаетъ незаслуженные толчки отъ разныхъ россiйскихъ сочинителей. Его бранитъ г-жа Евгенiя Туръ, бранятъ «Московскiя Вѣдомости», бранитъ, говорятъ, г. Стасюлевичъ въ своей философiи исторiи, наконецъ каждый изъ тѣхъ ученыхъ и литераторовъ, которымъ не нравится современное направленiе литературы, заговоривъ о ней, непремѣнно считаетъ за долгъ кстати и не кстати прихватить Бокля.

Отчего это? Что сдѣлалъ такого ужаснаго Бокль? Говорятъ, онъ одностороненъ, парадоксаленъ. Положимъ, такъ. Но развѣ есть какой нибудь изъ нашихъ отечественныхъ историковъ, который былъ бы менѣе одностороненъ и порадоксаленъ, чѣмъ Бокль, хотя наши историки никогда почти не выходятъ изъ уровня исторической рутины? Самый парадоксъ свѣтлаго ума есть если не шагъ къ истинѣ, то сильный толчекъ для ея разработки, — тогда какъ парадоксъ рутинера только еще болѣе увеличиваетъ мракъ, облегающiй извѣстный предметъ. Мы вѣдь только не хотимъ обижать нашихъ историковъ, и потому не перечисляемъ разныхъ вопiющихъ ихъ односторонностей и парадоксовъ, въ сравненiи съ которыми односторонности и парадоксы Бокля просто ничто, — и если Бокль въ чемъ нибудь болѣе виноватъ, чѣмъ они, то развѣ только въ томъ, что онъ — свѣтлый умъ, прокладывающiй новую дорогу въ наукѣ, что самыя его ошибки составляютъ нѣкоторымъ образомъ прiобрѣтенiе въ наукѣ, потому что они даютъ толчки для новыхъ изслѣдованiй, — тогда какъ наши… ну, да что впрочемъ говорить о дѣлѣ общеизвѣстномъ? — Отчего же, спрашивается, объ однихъ односторонностяхъ и парадоксахъ — часто вредныхъ въ наукѣ и уже на худой конецъ безполезныхъ, не говоритъ никто, — тогда какъ односторонности и парадоксы Бокля, полезные для науки и во всякомъ случаѣ безвредные, подвергаются общимъ нападенiямъ, въ особенности записныхъ ученыхъ. Отчего это? Оттого, намъ кажется, что Бокль слишкомъ свѣтелъ и новъ для рутины. 

Замѣчательно, что Бокль опровергается какимъ-то страннымъ образомъ. Даже иностранные опровергатели его, которыхъ намъ случалось читать, и которые, вѣроятно, пишутъ свои опроверженiя, предварительно прочитавши внимательно Бокля, нападаютъ въ немъ на частности, на мелочи, но не на цѣлое. Опроверженiя нашихъ опровергателей еще мелочнѣе и, въ добавокъ къ тому, большею частiю и по мелочамъ бьютъ не впопадъ, такъ что при чтенiи этихъ опроверженiй является подозрѣнiе: читали ли опровергатели сами 

59

Бокля, не опровергаютъ ли они его по наслышкѣ? Такое именно впечатлѣнiе выносится читателемъ и изъ лекцiи г. Герье.

Прежде нежели приступимъ къ замѣчанiямъ г. Герье на Бокля, — выскажемъ первоначально связь цѣлаго сочиненiя Бокля, на сколько позволитъ намъ память, такъ какъ у насъ нѣтъ подъ руками Бокля. 

Бокль говорить, что на каждую первобытную цивилизацiю природа имѣетъ рѣшительное влiянiе. Цивилизацiя можеть, по его мнѣнiю, начаться только тамъ, гдѣ трудъ человѣка поставленъ въ такiя благопрiятныя условiя, что накопленiе богатства дѣлается возможнымъ. Поэтому во всѣхъ тѣхъ странахъ, гдѣ трудъ человѣка вовсе не вознаграждается отъ скудности природы или отъ ея безграничной производительности, которой не въ состоянiи подчинить себѣ трудъ человѣка, народы остаются въ томъ же дикомъ состоянiи, въ какомъ они были въ незапамятныя времена, если къ нимъ, само собою, разумѣется, не пришла на помощь пересадочная цивилизацiя.

 Но и тамъ, гдѣ началась цивилизацiя, гдѣ слѣдовательно накопленiе богатства возможно, цивилизацiя не можетъ прочно утвердиться, если богатства распредѣляются слишкомъ неравномѣрно, иначе сказать, если природа не дастъ правильнаго развитiя труду человѣка. Въ странахъ жаркихъ, гдѣ ничтожный трудъ человѣка вознаграждается очень обильно, гдѣ между тѣмъ для существованiя человѣка требуется очень мало и климатъ дѣйствуетъ на человѣка разслабляющимъ образомъ, человѣкъ дѣлается безпеченъ относительно своего будущаго и вслѣдствiе этого становится жертвою эксплуатацiи. Громадныя богатства скопляются въ немногихъ рукахъ, а миллiоны остаются въ нищенствѣ, которое дѣлается тѣмъ ужаснѣе, чѣмъ при благопрiятныхъ природныхъ условiяхъ быстрѣе размножается народонаселенiе. Неизбѣжнымъ послѣдствiемъ этого бываетъ невыносимый гнетъ со стороны богатыхъ классовъ и неисходное рабство бѣдныхъ классовъ и за тѣмъ неизбѣжное паденiе обществъ, основанныхъ на такихъ неправильныхъ отношенiяхъ. Въ этомъ Бокль видитъ причину паденiя древнѣйшихъ цивилизацiй.

Европа представляла собою самое благопрiятное мѣсто для прочнаго утвержденiя первобытной цивилизацiи. Почва Европы, вознаграждавшая трудъ человѣка безъ излишества, но достаточнымъ образомъ, поддерживала энергiю труда; къ той же цѣли способствовалъ умѣренный климатъ Европы, съ одной стороны не разслаблявшiй очень человѣка невыносимымъ зноемъ, а съ другой требовавшiй большихъ удобствъ для него въ жизни и слѣдовательно большаго труда; народонаселенiе, распространявшееся медленно, держало трудъ человѣка въ постоянной цѣнности. Все это давало возможность къ болѣе равномѣрному распредѣленiю богатствъ и вмѣстѣ съ тѣмъ 

60

приготовляло другiя, болѣе правильныя формы общественнаго устройства.

Подъ тѣми же самыми природными условiями, подъ которыми утверждается цивилизацiя въ извѣстной странѣ, она продолжаетъ и развиваться. Благопрiятныя или небдагопрiятныя природныя условiя рѣзко отражаются не только на экономическомъ и соцiальномъ устройствѣ обществъ, но и на всей ихъ умственной культурѣ и ходѣ этой культуры. Даже въ области чистой повидимому свободы, въ нравственныхъ дѣйствiяхъ людей въ обществахъ, влiянiе физическихъ условiй обнаруживается въ неизмѣнной правильности числа преступленiй, числа браковъ и т. п.

Цивилизацiя есть ничто иное, какъ постепенное подчиненiе природы человѣку, перемѣна неблагопрiятныхъ ея для развитiя человѣка условiй въ благопрiятныя. Единственнымъ средствомъ къ этому служитъ открытiе законовъ природы и вообще распространенiе свѣдѣнiй, основанныхъ на этихъ открытiяхъ въ массахъ. 

Ни религiя, ни литература, ни нравственность, ни правительства, почитавшiяся доселѣ двигателями цивилизацiи, никогда въ исторiи таковыми не были. Единственнымъ двигателемъ цивилизацiи было знанiе. Съ каждымъ великимъ открытiемъ въ природѣ европейское человѣчество дѣлало шагъ впередъ на пути своего развитiя и изъ суммы этихъ открытiй, сопровождавшихся обыкновенно новымъ направленiемъ въ наукахъ, въ общественныхъ воззрѣнiяхъ и отношенiяхъ, и составляется то, что называется европейскою цивилизацiею. Прiобщенiе каждаго частнаго народа къ цивилизацiи есть ничто иное, какъ усвоенiе всѣхъ добытыхъ доселѣ человѣчествомъ свѣдѣнiй о природѣ, распространенiе ихъ въ массахъ, и за тѣмъ дальнѣйшая работа на этомъ пути, совокупно со всѣмъ, образованнымъ человѣчествомъ.

Что именно прiобрѣтенiе и распространенiе такихъ только знанiй ставитъ каждый народъ на истинный путь цивилизацiи, это доказываетъ Бокль исторiею развитiя Англiии. Это и составляетъ главную задачу его сочиненiя, quod probandum est.

Теперь просимъ читателя судить, на сколько профессоръ Герье вникъ въ сочиненiе Бокля, когда онъ объ общей мысли сочиненiя Бокля говоритъ следующее: «вообще по этому поводу (т. е. по поводу влiянiя природы на развитiе человѣка) Бокль впадаетъ въ противорѣчiе съ самимъ собою. Онъ въ началѣ своего сочиненiя приписываетъ естественнымъ наукамъ необыкновенную важность въ историческихъ вопросахъ, а потомъ самъ показываетъ очень опредѣленно, что чѣмъ выше степень цивилизацiи, тѣмъ болѣе человѣкъ умѣетъ подчинять себѣ природу и тѣмъ менѣе самъ 

61

подчиняется ей. И дѣйствительно, продолжаетъ онъ, примѣры, приведенные имъ въ доказательство влiянiя физическихъ условiй, всѣ заимствованы изъ исторiи азiятскихъ народовъ, и хотя онъ посвятилъ два толстые тома исторiи различныхъ европейскихъ наародовъ, но не привелъ ни одного примѣра въ подтвержденiе прямаго влiянiя физическихъ условiй на европейскую исторiю.»

Не въ правѣ ли каждый читавшiй Бокля заключить изъ этой замѣтки, что профессоръ Герье не читалъ Бокля и пишетъ о немъ по слухамъ? 

Однакожь, нѣтъ, перевернувъ нѣсколько страницъ, вы видите, что профессоръ читалъ Бокля. Ибо профессоръ сообщаетъ здѣсь слѣдующiя подробности о сочиненiи Бокля.

«Мы не будемъ, — говоритъ онъ — останавливаться на второй большой половинѣ Боклева сочиненiя. Она интересна тѣмъ, что Бокль, обѣщавшiй сдѣлать изъ исторiи объективную науку, подалъ въ ней примѣръ крайней субъективности. Бокль предлагаетъ въ ней обзоръ исторiи Францiи, Англiи, Шотдандiи и Испанiи со времени реформацiи, для того чтобы съ его помощiю доказать нѣсколько любимыхъ положенiй. Эти положенiя слѣдующiя: 1) прогрессъ цивилизацiи зависитъ отъ того, въ какой мѣрѣ изслѣдуются законы, управляющiе явленiями, и распространяются свѣдѣнiя объ этихъ законахъ; 2) всякому успѣшному изслѣдованiю этихъ законовъ должна предшествовать эпоха скептицизма; 3) отъ этихъ открытiй постоянно растетъ запасъ научныхъ и у мственныхъ истинъ, тогда какъ нравственныя способности людей мало развиваются и остаются почти въ одномъ и томъ же положенiи; 4) главнымъ препятствiемъ къ цивилизацiи служитъ духъ опеки, въ которомъ часто дѣйствуютъ правительство и церковь.»

Не правда ли, — вѣдь кажется нельзя сомнѣваться, что профессоръ читалъ Бокля? — Однакожь, изъ непосредственно слѣдующихъ за симъ замѣтокъ, въ которыхъ видно непониманiе каждаго изъ вышесказанныхъ положенiй Бокля, вы снова склоняетесь къ тому предположенiю, что профессоръ только слышалъ о содержанiи книги Бокля отъ другихъ, а самъ ее не читалъ.

«Что касается до этихъ четырехъ положенiй, — такъ объясняется профессоръ, — то они въ извѣстномъ смыслѣ (?) совершенно справедливы, особенно если они высказаны въ общихъ выраженiяхъ (!); они чрезвычайно легко могутъ принять характеръ парадоксовъ (если ихъ не поймутъ), и нужно сказать, что у Бокля они именно являются съ этимъ характеромъ. Такъ, напримѣръ, скептицизмъ чрезвычайно важный моментъ въ изслѣдованiи истины, если подъ этимъ разумѣть неутомимую пытливость человѣка, которая 

62

никогда не успокоивается на добытыхъ результатахъ, но постоянно провѣряетъ ихъ, смотритъ на нихъ съ новыхъ точекъ зрѣнiя, и обогащенная опытностiю, снова возвращается къ нимъ. Но едва ли возможно въ жизни народовъ различить особенную эпоху скептицизма. Правда, XVII и XVIII вѣка въ сравненiи съ средними вѣками могутъ показаться скептическою эпохой, но причина этого въ томъ, что только въ это время и началась новая, серьезная научная дѣятельность.»

Ну, а если, положимъ, Персiя_, Китай и т. п. стали бы прiобщаться къ европейской цивилизацiи въ нихъ начала бы возникать серьезная научная дѣятельность, то какъ вы думаете, профессоръ, явился бы въ нихъ скептицизмъ по отношенiю къ прежнимъ ихъ вѣрованiямъ, воззрѣнiямъ и убѣжденiямъ, или нѣтъ?

Опровергая третье положенiе Бокля, профессоръ говоритъ: «вопросъ о томъ, что болѣе способствуетъ прогрессу цивилизацiи, умственное ли развитiе людей, или нравственное, столько же празденъ, сколько споръ о томъ, что болѣе способствуетъ движенiю локомотива, вода, которая обращается въ паръ, или каменный уголь, съ помощью котораго она обращается въ паръ. Часто повторяемая фраза, что люди вообще въ нравственномъ отношенiи не выше своихъ предковъ, ничего не выражаетъ: вѣдь точно также можно сказать, что люди нашего времени отъ природы не умнѣе современниковъ Аристотеля; однако современное общество далеко опередило древнiй мiръ, какъ въ умственномъ, такъ и нравственномъ отношенiи. Нравственная природа человѣка осталась можетъ быть таже, но нравственныя понятiя его измѣнились, уровень нравственности, требуемой обществомъ, возвысился.»

Если бы мы имѣли, подобно профессору, склонность серьезныя истины утверждать на забавныхъ и игривыхъ сравненiяхъ, то здѣсь мы рѣшительно въ правѣ были бы спросить его: когда кошка вертится около собственнаго хвоста, можетъ ли она поймать что нибудь кромѣ этого самаго хвоста? Гдѣ и когда говоритъ Бокль, что нравственность людей остается неизмѣнною? — Онъ говоритъ, что неизмѣнны нравственныя способности людей, неизмѣнны правила нравственности, — но что именно умственное развитiе людей вкладываетъ тотъ или другой смыслъ въ неизмѣнныя нравственныя правила, даетъ имъ ту или другую широту, видозмѣняетъ ихъ такъ или иначе въ практическихъ отношенiяхъ. Слѣдовательно чѣмъ выше умственное развитiе, тѣмъ, по Боклю, выше нравственность, зависящая отъ умственнаго развитiя. Кого же опровергаетъ профессоръ, если не самого себя? 

Профессоръ продолжаетъ: «когда Бокль говоритъ объ 

63

умственномъ прогрессѣ, онъ имѣетъ почти исключительно въ виду накопленiе свѣдѣнiй, относящихся къ физическимъ явленiямъ природы, и подведенiе этихъ явленiй подъ естественные законы. Но этотъ трудъ далеко не исчерпываетъ умственной работы человѣчества; сюда не входятъ всѣ тѣ улучшенiя въ юридическомъ, общественномъ и государственномъ быту, всѣ труды въ области философiи, искусства и литературы, которые преимущественно обусловливаютъ собою характеръ и степень цивилизацiи». 

Когда хорошее зерно положено въ хорошую землю, дастъ оно изъ себя растенiе и плодъ, при надлежащемъ, разумѣется, уходѣ за нимъ? Непремѣнно дастъ. Поэтому Бокль говоритъ: было бы только хорошее зерно, — а ужь растенiе и плодъ непремѣнно будутъ. И въ постепенномъ ходѣ цивилизацiи считаетъ одни зерна, или иначе сказать, открытiя законовъ природы. Профессорь Герье, признавая растетенiе и плодъ чѣмъ-то совершенно отдѣльнымъ, независимымъ отъ зерна, изъ котораго они произошли, находитъ у Бокля ошибку въ томъ, что онъ не считаетъ растенiя и плодовъ наравнѣ съ зернами. Кто изъ нихъ правѣе? — Если бы профессоръ внимательно прочелъ исторiю философiи, то онъ увидѣлъ бы, что каждая новая философская система была ничто иное, какъ новая попытка извѣстнаго времени объяснить законы всего сущаго на основанiи вновь накопившихся свѣдѣнiй о природѣ или по крайней мѣрѣ не въ противорѣчiи съ ними. Хорошее, дѣльное въ ней и были только именно эти свѣдѣнiя и непосредственные изъ нихъ выводы; остальное составляли тѣ произвольныя ипотезы, которыми она старалась пополнить недостатокъ положительныхъ знанiй о природѣ, чтобы дать какое нибудь связное представленiе о всемъ сущемъ. Въ наше время, когда естественныя науки сдѣлали очень значительные успѣхи, прежнiя мечтательныя построенiя мiра сдѣлались невозможными. Философiю и теперь уже почти что замѣняетъ скромный сводъ результатовъ, добытыхъ естественными науками, и строго сдѣланныхъ изъ нихъ выводовъ. Въ послѣдствiи же, — въ чемъ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнiя, — то, что называлось прежде философiею, отождествится съ суммою положительныхъ знанiй о природѣ. А такъ какъ философiя составляла основанiе всѣхъ другихъ наукъ, въ томъ числѣ и юриспруденцiи, и общественнаго и государственнаго устройства, и теорiи искусства и литературы, то отсюда ясно, правъ ли былъ Бокль, относя къ несомнѣннымъ прiобрѣтенiямъ цивилизацiи только тѣ здоровыя зерна, которыя давали дѣйствительно доброе растенiе и добрый плодъ, и не ставя въ число этихъ прiобрѣтенiй тѣ дурныя сѣмена, которыя давали только пустоцвѣтъ или просто сорную траву, которую послѣ надобно было выдергивать.

64

Изъ представленныхъ, нами выдержекъ читатель видитъ, какого рода замѣчанiя дѣлаетъ г. Герье на сочиненiе Бокля. Не говоря уже о ихъ мелочности и ничтожности, онѣ въ существѣ дѣла представляютъ собою скорѣе печальныя недоразумѣнiя самого г. Герье, чѣмъ дѣйствительныя критическiя замѣчанiя. Присовокупите къ этому высокомѣрный тонъ, который принимаетъ профессоръ по отношенiю къ такимъ почтеннымъ именамъ, какъ Бокль и Либихъ, тонъ_, смѣемъ сказать, совершенно не соотвѣтствующiй ни знанiямъ, ни таланту профессора, его неумѣнье владѣть логически мыслiю, школьническое стремленiе блистать ученостiю совершенно не кстати, безъ всякой нужды, — и вы получите понятiе о томъ впечатлѣнiи, которое производитъ все разсужденiе профессора Герье о Боклѣ.

Впрочемъ, чтобы насъ не обвинили въ голословности нашихъ приговоровъ относительно логической несостоятельности и лжеучености разсужденiй г. Герье, — мы представимъ здѣсь образчикъ того порядка, въ какомъ связываетъ профессоръ свои мысли, не касаясь при этомъ достоинства дѣлаемыхъ профессоромъ замѣчанiй, потому что по истинѣ на это не стоитъ терять времени. 

Сказавъ, что собранный Боклемъ данныя изъ наблюденiй надъ сельскимъ хозяйствомъ и промыслами различныхъ народовъ имѣютъ гораздо болѣе значенiя, чѣмъ его толки о влiянiи климата и проч. на психолохическiй характеръ народовъ, профессоръ считаетъ нужнымъ замѣтить: первое, что эти данныя большею частiю выходятъ уже изъ предѣловъ естественныхъ наукъ и подлежатъ политической экономiи, и слѣдовательно, дескать, Бокль относитъ ихъ къ естестсвеннымъ наукамъ неосновательно, а второе, и главное, говоритъ профессоръ, такого рода данныя легко вовлекаютъ въ заблужденiе — однако какою нибудь причиною объяснять то, что вызвано столкновенiемъ разнообразныхъ причинъ. Это увлеченiе есть и у Бокля, говоритъ профессоръ, — но у Либиха такiя увлеченiи гораздо разительнѣе. Либихъ всѣ историческiе перевороты объясняетъ нерацiональнымъ веденiемъ сельскаго хозяйства и истощенiемъ полей. Далѣе профессоръ подробно разсказываетъ, въ какiе парадоксы, и ошибки отъ этого увлеченiя впадаетъ Либихъ при объясненiи греческой исторiи. Вы думаете, что профессоръ на этомъ остановится, потому что и то, что онъ говоритъ о Либихѣ и о Грецiи, вовсе къ дѣлу нейдетъ. Нѣтъ, профессоръ продолжаетъ: но еще, говоритъ поразительнѣе увлеченiя Либиха относительно, Испанiи. Слѣдуетъ разсказъ объ испанскихъ увлеченiяхъ Либиха. Вы думаете, что профессоръ по крайней мѣрѣ здѣсь остановится. Нѣтъ, — сдѣлавъ замѣчанiе о наивности, съ которою Либихъ даже борьбу христiанъ съ маврами объясняетъ враждою двухъ народовъ за насущный хлѣбъ, профессоръ отпускаетъ по

65

 этому поводу слѣдующую вовсе не профессорскую остроту: «послѣ этого мы смѣло можемъ надѣяться, что со временемъ явится другой химикъ, который будетъ объяснять освобожденiе Россiи отъ татарскаго ига истощенiемъ русскихъ полей, а французскую революцiю и походъ Наполеона I на Россiю — истощенiемъ французскихъ полей», и затѣмъ снова продолжаетъ: а впрочемъ Испанiя особенно счастлива на увлеченiя. Еще за 250 лѣтъ до Либиха жилъ нѣкоторый испанскiй писатель Герара, который оскудѣнiе полей и дороговизну всего объяснялъ введенiемъ въ Испанiи въ половинѣ XIII вѣка лошака, который не имѣетъ силы пахать достаточно глубоко. Объ этомъ также разсказъ.

Очевидно, что ни Либихъ, ни Герара, ни Грецiя, ни Испанiя, для разъясненiя дѣла нисколько не нужны. Бокля они нисколько не опровергаютъ, и приплетать ихъ къ дѣлу никакъ не слѣдовало. Они вошли въ сочиненiя не въ силу логическаго мышленiя, а единственно по ассоциацiи идей, съ которой логическая мысль профессора не можетъ управиться. Отъ писанiя ученаго сочиненiя по такому необычному способу выходитъ, что о томъ, о чемъ нужно, профессоръ говоритъ десять, пятнадцать пустыхъ строкъ, а о чемъ не нужно, онъ пишетъ цѣлыя страницы.

Представленный нами примѣръ нелогическаго увлечеченiя профессора ни чуть не единственный и не исключительный. Напротивъ, у профессора это обычная манера опровергать Бокля то Либихомъ и Герарою, то Рафаэлемъ, то какимъ-то Гадриллою, то Августомъ Шлейхеромъ, то даже какимъ-то Археемъ, сидящимъ въ желудкѣ человѣка. 

Однимъ словомъ, такой сумбуръ мыслей, свидѣтельствующiй сколько о нетвердости, столько же и о неясности представленiя въ головѣ профессора, можно встрѣтить развѣ только въ какомъ нибудь фельетонѣ. И хотя профессоръ изъ всѣхъ силъ бьется, чтобы показаться ученѣйшимъ, приводитъ цитаты даже изъ Либиха и Августа Шлейхера, совершенно не нужныя для его дѣла, и повидимрму, готовъ бы былъ привести таковыя даже изъ Архея, сидящаго въ желудкѣ, если бы только у Архея были сочиненiя, — тѣмъ не менѣе мы сильно подозрѣваемъ, что профессоръ зачитывается фельетоновъ «Голоса». Иначе трудно объяснить чисто фельетонную манеру его писанiя, которую не только не прикрываетъ, но еще болѣе обнаруживаетъ наружная ученая маска. 

Замѣчательнѣе и прискорбнѣе всего то, что профессоръ самъ не замѣчаетъ своей слабости. Онъ, напротивъ, видимо благодушествуетъ: ему представляется, что онъ разбилъ Бокля въ пухъ и прахъ. Въ упоенiи своимъ торжествомъ онъ доходитъ до того, что хочетъ 

66

подарить историческую науку вмѣсто метода Бокля своимъ собственнымъ методомъ. Что, говоритъ, климатъ! Что физическiя условiя! — Все это пустяки, — о чемъ толкуетъ Бокль, — а вся суть дѣла въ исторiи — это идеи. Онѣ имѣютъ громадное влiянiе на судьбу народовъ и на ходъ цивилизацiи».

Вы настораживаете ухо, чтобы узнать, что за новую силу открылъ профессоръ, — и узнаете, что эта сила нисколько не новая, а давно извѣстная и ни мало не отвергаемая Боклемъ, но Бокль не говоритъ объ этой силѣ потому, во 1-хъ, что не всякая историческая идея содѣйствуетъ цивилизацiи, а во 2-хъ, и тѣ идеи, которыя содѣйствуютъ цивилизацiи, берутся не изъ воздуха, а исходятъ изъ той же суммы знанiя, которое онъ признаетъ корнемъ всякой цивилизацiи. Господинъ же Герье стоитъ относительно идей совершенно на другой точкѣ зрѣнiя. По его мнѣнiю, историческiя идеи представляютъ собой подобiе птицъ, о которыхъ никто не знаетъ, откуда они прилетаютъ и куда отлетаютъ. Такова, говорить онъ, была идея всемiрной христiанской имперiи въ теченiе среднихъ вѣковъ въ западной Европѣ, — такова, говорить, есть идея равенства, возникшая въ Европѣ въ половинѣ прошедшаго вѣка и властвующая доселѣ. Но, говорить профессоръ, еще первая идея не совсѣмъ недовѣдомая, — она опиралась хоть сколько нибудь на прошедшее, на историческiя данныя; но «гдѣ, напримѣръ, искать начала другой идеи, которая волновала болѣе близкое къ намъ время, — идеи о равенствѣ людей между собою? Выдумка ли она философовъ, или она вытекаетъ изъ свойства человѣческой природы? Намъ нѣтъ дѣла здѣсь, — оговаривается профессоръ, — до ложныхъ толкованiй, которымъ она подвергалась, и до злоупотребленiй, которыя она порождала; мы указываемъ только на силу ея влiянiя въ исторiи мiра съ половины прошлаго столѣтiя до послѣдней кровопролитной войны, окончившейся политическою эмансипацiею негровъ».

На нашъ взглядъ странными вопросами затрудняетъ себя профессоръ, спрашивая: идея равенства выдумка ли философовъ, или… и проч.? Очевидно, выдумка философовъ. И даже извѣстно, кто ее выдумалъ. Вольтеръ ее выдумалъ, а съ его словъ пошли болтать и другiе. Болтовня шла все дальше и дальше, наконецъ дошла до негровъ — и они взбунтовались. Тутъ, намъ кажется, и головы ломать не надъ чѣмъ, — тутъ все ясно, какъ Божiй день.

И все это, читатель, въ наши дни провозглашается съ университетскихъ каѳедръ! И даже печатается! Что жь послѣ этого мы должны думать о тѣхъ лекцiяхъ, которыя не печатаются, а остаются въ литографированныхъ тетрадкахъ или даже и не литографируются?

 Отъ «Московскихъ Университетскихъ Извѣстiй» переходимъ къ

67

другому московскому журналу «Русскому Архиву», издаваемому при Чертковской библiотекѣ. Журналъ этотъ издается уже четвертый годъ каждомѣсячно книжечками до 5 листовъ и представляетъ собою сборникъ историко-литературныхъ матерiаловъ XVIII и XIX столѣтiй. Мысль изданiя очень хорошая, и хотя издатели помѣщаютъ въ немъ не мало хлама, рѣшительно ни къ чему не пригоднаго, тѣмъ не менѣе изданiе за одну мысль заслуживаетъ сочувствiя и поддержки. Кто-то давно уже сказалъ, что истинною исторiею, исторiю въ истинномъ значенiии этого слова, можетъ быть только исторiя того времени, въ которое мы живемъ, или ближайшаго къ намъ. Для такой исторiи «Архивъ» представляетъ иногда очень интересные матерiалы.

Въ двухъ вышедшихъ за нынѣшнiй годъ книжкахъ «Архива», кромѣ разныхъ мелкихъ замѣтокъ, намъ болѣе другихъ интересными показались слѣдующiя статейки: 1) Лагарпъ въ Россiи и 2) Графъ Е. Ф. Канкринъ. Съ ними мы и познакомимъ нашихъ читателей. 

Статейка о Канкринѣ представляетъ краткiй очеркъ его жизнеописанiя заимствованный «Архивомъ», съ немногими дополненiями, изъ появившейся въ 1865 году въ Брауншвейгѣ книги: Aus den Reisetagebuchern des Grafen Georg Kankrin (Доржные дневники графа Канкрина).

Графъ Канкринъ родился въ Германiи, въ Гессенскомъ курфиршествѣ въ 1774 году. Образованiе получилъ классическое, но много занимался также юридическими и политико–экономическими науками. Будучи студентомъ въ городѣ Гессенѣ, онъ учредилъ «идеальное дружеское общество», потомъ написалъ и издалъ романъ подъ названiемъ «Дагоберъ», занимался поэзiею и философиiею. Поэтическiя способности не оставляли графа до конда жизни. Уже на верху своей славы, почти потерявъ зрѣнiе отъ тяжкихъ занятiй финансовыми дѣлами, онъ еще писалъ и печаталъ въ Германiи свои повѣсти подъ общимъ названiемъ: «Фантастическiе образы слѣпца» (Phantasienbilder eines Blinden). Это не мѣшало ему впрочемъ заниматься и учеными сочииенiями по части политической экономiи и финансовъ. Въ числѣ послѣдняго рода сочиненiй лучшимъ по части финансовъ почитается «Экономiя человѣческихъ обществъ», изданная въ Штутгардѣ въ 1845 году.

Графъ Канкринъ прибылъ въ Россiю 23 лѣтъ отъ роду, и хотя по связямъ своего отца, бывшаго директоромъ соляныхъ варницъ въ Старой Русѣ, поступилъ въ русскую службу прямо надворнымъ совѣтникомъ, — но не зная русскаго языка, не могъ долго получить соотвѣственнаго чину значительнаго мѣста и находился въ очень затруднительномъ прложенiи. Сохранились письма его къ академику

68

Николаю Фуссу, въ которыхъ будущiй министръ проситъ Фусса дать ему мѣсто учителя въ гимназiи. «Мѣсто было нужно, — говоритъ «Архивъ», молодой Канкринъ самъ себѣ чинилъ сапоги и платье, и долженъ былъ отказаться отъ куренiя табаку».

Составленный имъ проэктъ объ овцеводствѣ, на который обратилъ вниманiе вицеканцлеръ графъ И. А. Остерманъ, вывелъ его изъ этого положенiя. Онъ былъ назначенъ помощникомъ отцу по управленiю старорусскими варницами. Это было въ 1800 году. Послѣ этого Канкринъ занималъ разные посты и должности, главнымъ образомъ по интнедантской части, пока наконецъ въ 1823 году былъ назначенъ министромъ финансовъ послѣ графа Гурьева.

Министерскiй постъ Канкринъ занималъ въ теченiи 21 года. «Архивъ» передаетъ нѣкоторыя изъ тѣхъ воззрѣнiй, которыми руководствовался этотъ во всякомъ случаѣ замѣчательнѣйшiй изъ министровъ нашихъ финансовъ въ своей дѣятельности.

Въ 1821 году Канкринъ издалъ въ Мюнхенѣ книгу подъ заглавiемъ «Weltreichthum, Nationalreichthum und Staatswirtschaft» (Всемiрное богатство, народное богатство и государственное хозяйство). Начала, изложенныя въ этомъ небольшомъ сочиненiи, говоритъ «Архивъ», — легли въ основу русско–финансовой системѣ. Благосостоянiе людей каждаго въ частности, а не умноженiе общаго государственнаго дохода, должно быть непреложною задачею управленiя. Умѣренный, по возможности одинаковый достатокъ всего народа, а не огромный итогъ доходовъ, при которомъ половина народонаселенiя иногда нищенствуетъ — вотъ идеалъ Канкрина. Богатство въ частной жизни прiобрѣтается не иначе, какъ на счетъ другихъ; то же самое происходитъ и въ иностранной торговлѣ. Народы владѣютъ извѣстными долями всемiрнаго богатства по мѣрѣ хитрости и насилiя, посредствомъ которыхъ они обогащаются на счетъ своихъ сосѣдей. Отсюда опасливость Канкрина относительно большихъ торговыхъ государствъ, а особенно Англiи, а также и его приверженность къ тарифамъ и покровительственной системѣ. «Независимое, обезпеченное существованiе есть главная цѣль народа, и этой цѣли должно служить и народное богатство».

«Въ государственномъ, какъ и въ частномъ быту, — говорилъ Канкринъ, — можно разориться не столько отъ капитальныхъ расходовъ, какъ отъ ежедневныхъ, мелочныхъ издержекъ. Первые дѣлаются не вдругъ, по зрѣломъ размышленiи, а на послѣднiе не обращаютъ вниманiя, между тѣмъ копѣйки ростутъ въ рубли.» 

Послѣ обязательнаго, гостепрiимнаго старца гр. Д. А. Гурьева, жившаго открытымъ домомъ и по супругѣ своей, графинѣ Салтыковой, связаннаго съ высшимъ петербургскимъ обществомъ, Канкринъ 

69

принялъ министерство финансовъ въ самомъ плачевномъ положенiи. Необходимо было приступить къ энергическому преобразованiю финансовъ. «Немедленно, говоритъ Архивъ, была покинута система обращенiя всей массы ассигнацiй въ процентный долгъ для насильственнаго погашенiя государственныхъ долговъ и приняты мѣры къ образованiю запасныхъ капиталовъ. Рѣдкое знанiе всѣхъ отраслей военнаго хозяйства дало Канкрину возможность указать и провести значительныя сокращенiя въ издержкахъ военнаго министерства и тѣмъ восполнить предстоявшiй въ 1823 году недочетъ. Издержки другихъ министерствъ также были значительно ограничены. Напротивъ доходы не замедлили умножиться вслѣдствiе отмѣны злоупотребленiй и улучшенiй въ дѣлѣ откупа и таможенныхъ сборовъ. Уже въ 1824 году недочету не существовало, кредитъ государства значительно поднялся.» Русскiй бiографъ Канкрина А. Н. Шиповъ говоритъ, что онъ уже въ первые четыре года своего управленiя скопилъ слишкомъ 160 миллiоновъ рублей ассигнацiямй, и не прибѣгая къ иностраннымъ займамъ, до такой степени поправилъ разстроенные до него финансы имперiи, что ни значительныя войны (съ Персiею, Турцiею, въ Италiи и на Кавказѣ), ни польскiй бунтъ, ни холера и наводненiя, ни другiя бѣдствiя не могли поколебать высокой стоимости русскаго рубля на европейскихъ биржахъ.

Опредѣляя заслуги своей министерской дѣятельности, Канкринъ говорилъ, что заслуги его состояли не въ томъ, что сдѣлано, а въ томъ чего онъ не допустилъ.

При назначенiи министромъ финансовъ, вмѣсто аристократическаго Гурьева, — Канкрина, человѣка мало извѣстнаго въ высшемъ обществѣ, мало обтертаго, въ обращенiи рѣзкаго, публика русская ахнула отъ удивленiя, говоритъ «Архивъ». И если вѣрить словамъ «Архива», то графъ Канкринъ въ самомъ дѣлѣ былъ неспособенъ замѣнить для публики графа Гурьева. До конца жизни онъ сохранилъ — говоритъ «Архивъ» — умѣренность и простоту въ образѣ жизни. Уже министромъ видѣли его дома почти постоянно въ солдатской шинели, съ сигарой русскаго производства. Онъ даже не держалъ стакана въ кабинетѣ и пилъ воду какъ попало. Старомодные серебряные часы свои онъ цѣнилъ выше всякихъ другихъ и даже завѣщалъ ихъ, какъ драгоцѣнность, пастору Муральту. Конверты бумагъ и писемъ, къ нему приходившихъ, всегда распечатывались тщательно и сберегались. «Они на что нибудь придегодятся, говорилъ Канкринъ. Бѣдность прiучила меня съ неохотою выдавать деньги, и потому теперь я нарочно не записываю своихъ расходовъ, чтобы не раздражаться ихъ обширностiю».

«Однажды великiй князь Михаилъ Павловичъ увѣдомилъ 

70

Канкирина, что государь по его прошенiю не только дозволилъ двумъ старшимъ сыновьямъ его ходить на уроки въ Пажескiй Корпусъ, но и приказалъ выдавать по 1000 руб. пенсiи профессору Шульгину, подъ надзоромъ котораго они состояли. Благодаря за монаршую милость, Канкринъ прибавилъ: «по милости государя я въ состоянiи самъ расходоваться на дѣтей моихъ, и потому всеподданнѣйше прошу обратить назначаемую сумму въ пользу кого либо болѣе нуждающагося.»

«Въ 1838 году графъ Канкринъ преподавалъ финансовыя науки благополучно нынѣ царствующему государю императору, еженедѣльно по два раза. Лекцiи свои онъ записывалъ и онѣ хранятся въ архивѣ министерства финансовъ»

Въ 1818 году Канкринъ составилъ записку объ освобожденiи крестьянъ въ Россiи отъ крѣпостной зависимости. Препроводивъ эту записку графу Нессельроде для представленiя государю, Канкринъ писалъ между прочимъ Нессельроде: «признаюсь, этотъ предметъ съ давнихъ поръ лежалъ у меня на сердцѣ, и увидавъ въ Москвѣ, какъ вся публика недовольна намѣренiемъ Императора освободить крестьянъ, я почерпнулъ въ этомъ новое побужденiе изложить мои мысли.»

Записка эта напечатана въ 11 и 12 книжкахъ «Архива» за прошедшiй годъ. Въ настоящее время для насъ самая записка не можетъ имѣть никакого живаго интереса, но взглядъ, который высказываетъ въ ней Канкринъ на положенiе русскихъ крестьянъ, показываетъ, какъ уже въ то время умные люди находили необходимымъ освобожденiе и какъ лгутъ тѣ изъ современныхъ журиалистовъ, которые прежнее состоянiе крестьянъ подъ властiю помѣщиковъ изображаютъ въ какомъ-то идиллическомъ состоянiи.

«Естественныя послѣдствiя крѣпостнаго состоянiя, — говоритъ Канкринъ, — по самому свойству своему ничѣмъ не ограниченнаго, роскошь и разныя другiя причины, въ особенности же не по силамъ предпринимаемыя помѣщиками винокуренныя операцiи, необдуманное устройство разнаго рода фабрикъ, тягость подводной повинности привели наконецъ нашего крестьянина въ ужасающее положенiе. Губернiи, находившiяся нѣкогда въ цвѣтущемъ состоянiи, какъ напр. Подольская, разорены до того, что крестьяне лишены тамъ первыхъ потребностей жизни. Никогда Бѣлоруссiя не была доведена до такой степени бѣдствiя, въ какомъ она находится въ настоящее время; этому впрочемъ содѣйствовало пагубное влiянiе многочисленнаго еврейскаго населенiя и событiя послѣдней войны. Богатыя губернiи Орловская, Курская, Харьковская, Рязанская и др. далеко не похожи на то, чѣмъ они были двадцать лѣтъ тому нзадъ. Однѣ только малоземельныя губернiи, занимающiяся 

71

мануфактурными производствами и ремеслами, какъ напримѣръ Ярославская, находятся еще въ лучшемъ положенiи; но такъ какъ жители этихъ мѣстностей заняты преимущественно трудомъ, въ сущности непроизводительнымъ, то они живутъ на счетъ другихъ губернiй. Огромное количество дворовыхъ людей, находящихся при помѣщикахъ, отрываетъ съ одной стороны слишкомъ много рукъ отъ земледѣлiя, съ другой препятствуетъ въ городахъ необходимому для нихъ развитiю ремесленнаго производства, которое, съ отнятымъ вмѣстѣ нынѣ у городовъ правомъ винокуренiя, составляетъ два главнѣйшiе источника народнаго благосостоянiя. 

Упадающее благосостоянiе городовъ препятствуетъ въ свою очередь процвѣтанiю земледѣлiя, лишая его ближайшихъ мѣстъ сбыта для произведенiй, перевозимыхъ съ большимъ трудомъ, но за то и выгоднѣйшихъ къ продажѣ. И дѣйствительно, земледѣлiе нигдѣ не дѣлаетъ у насъ настоящихъ успѣховъ, потому что до сихъ поръ всѣ усилiя сельскихъ хозяевъ обращены были не столько къ улучшенiю быта крестьянъ, сколько къ ихъ угнетенiю. Увеличить поборы съ земледѣльца — единственная цѣль помѣщика. Съ незапамятнаго времени не сдѣлано въ Россiи ни одного шага въ этомъ отношенiи. Нѣкоторыя сѣверныя губернiи: Псковская, Новгородская, Тверская съ тѣхъ поръ, какъ лѣса ихъ обращены въ пашни, истощенныя посѣвами льна, видимо бѣднѣютъ, и крестьянинъ постоянно скитается съ мѣста на мѣсто, ища средствъ къ пропитанiю по большой части въ томъ печальномъ извозномъ промыслѣ, который доставляетъ намъ издалека то, что слѣдовало бы намъ имѣть подъ рукою. Отъ подобныхъ причинъ и бѣднѣетъ Россiя. Вообще почва наша лишилась своей производительной силы, особенно въ этихъ странахъ, и крестьянинъ вынужденъ покинуть свою неблагодарную землю. Для поправленiя этого зла слѣдовало бы прибѣгнуть къ лучшимъ прiемамъ въ дѣлѣ сельскаго хозяйства — но этихъ–то прiемовъ именно и недостаетъ. Выписываемыя нѣкоторыми землевладѣльцами по большой цѣнѣ изъ Англiи пахотныя орудiя дѣлу не помогутъ: ибо дѣйствительныя улучшенiя въ земледѣлiи не состоятъ въ слѣпомъ подражанiи тому, что непримѣнимо ни къ степени развитiя нашихъ землевладѣльцевъ, ни къ нашимъ учрежденiямъ, ни къ климату, но въ изысканiи средствъ и системы усовершенствованiя, сообразныхъ съ положенiемъ этого дѣла въ нашемъ отечествѣ. Русскiй же крестьянинъ неоспоримо одаренъ способностiю къ правильному уходу за землею, чему доказательствомъ служатъ наши ростовскiе огородники.

Упомянутые факты и много другихъ имъ подобныхъ, а въ особености справедливыя опасенiя, возбуждаемыя идеями,

 72

распространяемыми чрезъ военныхъ, возвратившихся изъ чужихъ краевъ и имѣщихъ еще возвратиться изъ Францiи, настоятельно требуютъ другаго порядка вещей. Вмѣстѣ съ тѣмъ достовѣрно и то, что никто почти не подозрѣваетъ опасности покоиться на огнедышащей горѣ (lе danger de reposer sur un volcan), потому что личные интересы съ одной стороны, съ другой сила обычая, освященнаго вѣками, наконецъ самыя затрудненiя, сопряженныя неминуемо со всякой перемѣной, не дозволяютъ инымъ правильно смотрѣть на дѣло и успокоиваютъ тревожныя опасенiя другихъ. Опасность эта безъ сомнѣнiя еще не такъ близка отъ насъ, но для предотвращенiя золъ такого рода слѣдуетъ принимать надлежащiя мѣры гораздо ранѣе пагубной развязки».

Статейка: Лагарпъ въ Россiи, помѣщенная въ Архивѣ, извлечена изъ зписокъ самого Лагарпа, вышедшихъ въ 1864 году въ Женевѣ подъ заглавiемъ: Memoires de Frederic-Cesar-Laharpe, concernant sa conduite comme directeur de la Republique Helvetique, adressee par lui meme a Zschokke и проч.

Императрица Екатерина, женщина замѣчательно образованная и сочувствовавшая новымъ идеямъ своего времени, естественно, не могла довольствоваться ни тѣмъ жалкимъ образованiемъ, которое существовало тогда въ Россiи, ни тѣми узкими тенденцiями, которыя лежали въ его основѣ. Еще воспитанiе своего сына она хотѣла поручить одной изъ первыхъ тогдашнихъ философскихъ знаменитостей — д’Аламберу. Вызывая его въ Россiю, она предлагала ему 100,000 р. ежегоднаго оклада, предоставляла ему прiѣхать въ Петербургъ со всѣми его друзьями, обѣщая доставить и ему и имъ всѣ удобства жизни. Но д’Аламберъ отказался отъ этой высокой чести и воспитанiе наслѣдника престола было поручено графу Никитѣ Ивановичу Панину. Когда настало время воспитывать внука, Екатерина выписала для воспитанiя его швейцарца Лагарпа, по убѣжденiямъ заклятаго республиканца, бывшаго потомъ директоромъ гельветической республики. Трудно было найдти для воспитанiя наслѣдника престола личность болѣе благородную, болѣе честную, болѣе достойную этого высокаго поста во всѣхъ возможныхъ отпошенiяхъ. Но политическiя убѣжденiя Лагарпа дiаметрально расходились не только съ убѣжденiями всего окружавшаго его общества, но и съ практическимъ взглядомъ самой Екатерины. Одно это уже дѣлало положенiе Лагарпа весьма щекотдивымъ при русскомъ дворѣ. Но при этомъ Лагарпъ вовсе не принадлежалъ къ тѣмъ дилеттантамъ республиканскаго образа мыслей, которые умѣютъ наслаждаться идеею свободы умозрительно; находясь при русскомъ дворѣ, онъ принималъ самое дѣятельное, какъ мы увидимъ ниже, участiе въ тогдашнемъ 

73

движенiи Швейцарiи, — равно какъ считалъ недостойнымъ истиннаго республиканца носить какую бы то ни было маску относительно своего образа мыслей; съ благородною прямотою и одушевленiемъ онъ высказывалъ и защищалъ республиканскiе принципы передъ всѣми, во всякое время, даже и тогда, когда подобное ораторство могло навлечь ему большiя непрiятности. Не смотря на все это, Лагарпъ прожилъ при русскомъ дворѣ 12 лѣтъ, пользовался во все это время глубокимъ уваженiемъ императрицы, горячею привязанностiю великихъ князей, въ особенности старшаго Александра, который сохранилъ эту привязанность къ Лагарпу навсегда, снискалъ общее благорасположенiе русскихъ до того, что когда вспыхнула французская революцiя и самое слово: демократъ сдѣлалось ненавистнымъ въ глазах русскихъ, Лагарпа не только не потревожили, а напротивъ онъ по прежнему въ обществахъ, гдѣ шли тогда непрерывные разговоры о французскихъ событiяхъ и идеяхъ, которыми они были порождены, свободно отстаивалъ свои любимыя воззрѣнiя и принципы передъ всѣми.

Что же за человѣкъ былъ Лагарпъ?

Изъ записокъ Лагарпа мы видимъ, что это былъ фанатикъ свободы по воспитанiю. Онъ сросся съ этимъ образомъ мыслей съ ранняго дѣтства и для него немыслимо было никакое добро, никакое счастiе подъ иною формою, кромѣ республиканской. На свое пребыванiе въ Россiи, онъ смотрѣлъ, какъ на высшее посланничество, указанное ему небомъ для просвѣщенiя этой страны, — и потому только онъ считалъ себя обязаннымъ самоотверженно раздѣлять свою дѣятельность между нею и любимою своею родиною. Ваатландскiй дворянинъ по рожденiю, Лагарпъ имѣлъ дѣда и отца, державшихся демократическаго образа мыслей и внушившихъ ему съ дѣтства глубокую ненависть къ бернской аристократiи, превращавшей швейцарцевъ, по выраженiю Лагарна, въ илотовъ. Когда Лагарпу не было еще и 14 лѣтъ, онъ любилъ воображать себя блуждающимъ въ Аѳинахъ, Лакедемонѣ, Римѣ. «Чтобы но быть развлекаемымъ въ этомъ наслажденiи, говоритъ Лагарпъ, — я избѣгалъ своихъ товарищей и искалъ уединенiя; иногда же я приходилъ къ моему дорогому отцу, въ чувствительномъ и благородномъ сердцѣ котораго были струны, отвѣчавшiя моимъ рѣчамъ, и одной прогулкой съ нимъ я наслаждался болѣе, чѣмъ если бы онъ былъ моимъ товарищемъ». Пробужденiю такихъ раннихъ мечтанiй о республикахъ древняго мiра способствовала случайно попавшая въ руки Лагарпа Древняя Исторiя, «которую я пожиралъ, — говорилъ Лагарпъ, — и здѣсь я получилъ къ людямъ древности и республикамъ то восторженное уваженiе, которое имѣло такое влiянiе на всю мою послѣдующую жизнь. Исторiя Англiи, голландцевъ И швейцарцевъ, 

74

давая мнѣ еще болѣе понять цѣну свободы, еще сильнѣе укрѣпила во мнѣ республиканскiя наклонности».

14 лѣтъ Лагарпъ поступилъ въ Гольденштейнскую семинарiю, гдѣ прожилъ 30 мѣсяцевъ. Республиканское устройство этого заведенiя вполнѣ соотвѣтствовало наклонностямъ Лагарпа, и здѣсь онъ набросалъ уже первый очеркъ гельветической республики, который «и въ моихъ собственныхъ глазахъ, говоритъ онъ, былъ не болѣе, какъ воздущнымъ замкомъ». Въ Гольденштейнѣ Лагарпъ занимался математикой; тѣ же занятiя продолжалъ потомъ въ Женевѣ; за тѣмъ, избравъ себѣ поприще адвоката онъ для приготовленiя къ нему отправился въ Тюбингенъ; двадцати лѣтъ получилъ уже степень дектора правъ, и вернулся на родину. Здѣсь, состоя адвокатомъ въ высшей Ролльской апелляцiонной камерѣ, онъ принужденъ былъ проживать каждую зиму по своимъ обязанностямъ въ Бернѣ, «гдѣ, — говоритъ Лагарпъ, — каждый природный житель города съ презрѣнiемъ смотрѣлъ на ваатланца, даже дворянина», и это было невыносимо Лагарпу, какъ поклоннику идей равенства. Послѣ непрiятнаго столкновенiя съ однимъ изъ членовъ высшаго трибунала, Лагарпъ рѣшился оставить и адвокатуру, и Бернъ, и намѣревался уже отправиться въ Америку, гдѣ шла тогда борьба за независимость, какъ въ это время познакомился съ братомъ одного значительнаго русскаго вельможи, который пригласилъ его путешествовать съ собою по Италiи. Въ этомъ путешествiи Лагарпъ пробылъ годъ, а вслѣдъ за тѣмъ получилъ отъ императрицы черезъ барона Гримма приглашенiе ѣхать въ Россiю, куда и прибылъ въ 1782 году.

Положенiе Лагарпа въ Россiи сначала было очень тяжелое, такъ что у него не разъ являлась мысль уѣхать отсюда. Но честный швейцарецъ, смотрѣвшiй на свое пребыванiе въ Россiи, какъ на высшую миссiю, старался подавить, уничтожить въ себѣ подобную мысль, какъ недостойную истиннаго республиканца. Чѣмъ же онъ утѣшался въ своей горести?

«Въ тѣхъ крайнихъ случаяхъ, — говоритъ онъ, — когда я соблазнялся мыслiю просить увольненiя, я запирался у себя дома, и открывая древнихъ, преимущественно же добряка Плутарха, скоро находилъ въ немъ утѣшенiе. Катонъ, Аратъ, Филопеменъ, Ю. М. Брутъ, Демосѳенъ, Цицеронъ и другiе, которымъ отличные таланты, великiя заслуги и высокiя добродѣтели давали столько права на счастiе, были не признаны, угнетаемы и тѣмъ не менѣе не переставали идти по начертанному ими пути; а меня мелкiя противорѣчiя, незначащiя обиды и тому подобныя неудачи могли заставить отказаться отъ моей задачи, между тѣмъ, какъ благодаря постоянству, можно было способствовать сохраненiю лучшаго будущаго для сорока миллiоновъ 

75

людей! Ни когда это цѣлительное средство не оставалось безплодно, и когда я видалъ въ отчаянномъ положенiи людей, достойныхъ имени человѣка, я имъ говорилъ: «загляните въ древнихъ, посовѣтуйтесь съ Тацитомъ и съ добрымъ Плутархомъ». 

Мало по малу однакожь Лагарпъ, что называется, обжился въ Россiи. Его оцѣнили, какъ человѣка умнаго и честнаго, и «благорасположенiе ко мнѣ, говоритъ Лагарпъ, сдѣлалось до того общимъ, что я прiобрѣлъ много друзей на чужой сторонѣ, которая съ тѣхъ поръ стала для меня вторымъ отечествомъ». 

Даже когда вспыхнула французская революцiя и поднялось гоненiе на всѣхъ демократовъ, благорасположенiе къ Лагарпу не уничтожилось. Его не включили въ число демократовъ и нисколько не потревожили, хотя его республиканскiе принципы и были всѣмъ извѣстны. Съ своей стороны, самъ Лагарпъ, сознавая всю исключительность своего положенiя въ это опасное время, рѣшился было вести себя какъ можно осторожнѣе, избѣгать всякихъ непрiятныхъ столкновенiй изъ-за принциповъ... и не могъ этого сдѣлать — не могъ по своей прямотѣ, честности, по неумѣнью носить какую бы то ни было маску.

«Однакожь такое положенiе, — продолжаетъ онъ, сказавъ о своемъ намѣренiи избѣгать всякихъ непрiятностей, — было затруднительно, потому что событiя революцiи, сдѣлавшись предметомъ ежедневныхъ разговоровъ, приводили къ очень оживленнымъ спорамъ о принципахъ и ихъ приложенiи, спорамъ, въ которыхъ нельзя было не принимать участiя. Когда приходилъ мой чередъ, я откровенно высказывалъ мое мнѣнiе, и если разговоръ происходилъ въ присутствiи великихъ князей, я старался оправдать принципы и приводилъ такiе примѣры изъ древней и новой исторiи, которые лучше всего могли бы подѣйствовать на ихъ чистый, здравый смыслъ и молодыя сердца. Вмѣсто того, чтобы предлагать имъ обыкновенный курсъ естественнаго и человѣческаго права, я предположилъ себѣ подробно и вполнѣ свободно изложить великiй вопросъ о происхожденiи обществъ. Это произведенiе было набросано, но нападки, направленныя противъ меня, помѣшали мнѣ продолжать его, ибо нѣкоторое время оно слыло даже за якобинское. Пришлось прiостановиться, что я и сдѣлалъ, принявшись читать съ моими учениками сочиненiя, въ которыхъ вопросъ о свободѣ человѣчества былъ энергически защищаемъ людьми замѣчательными и притомъ умершими прежде революцiи. Это удалось, и благодаря рѣчамъ Демосѳена, Плутарху, Тациту, исторiи Стюартовъ, Локку, Сиднею, Мабли, Руссо, Гиббону, посмертнымъ запискамъ Дюкло, я могъ исполнить мою задачу, какъ человѣкъ, сознававшiй свои обязательства передъ вевеликимъ народомъ».

76

Высказывая откровенно и свободно свои любимые принципы въ Россiи всѣмъ и каждому, Лагарпъ, естественно, считалъ себя тѣмъ болѣе въ правѣ дѣйствовать въ пользу этихъ принциповъ въ своемъ отечествѣ. Время для этого было самое благопрiятное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и очень короткое. Лагарпъ не вѣрилъ прочности новыхъ французскихъ учрежденiй и желалъ, чтобы въ Швейцарiи поторопились переворотомъ прежде, чѣмъ состоится контръ–революцiя во Францiи. Поэтому онъ почелъ своимъ долгомъ агитировать возстанiе въ Швейцарiи; и въ этихъ видахъ написалъ болѣе шестидесяти записокъ, которыя на разныхъ языкахъ были печатаемы въ европейскихъ газетахъ и распространяемы людьми, не знавшими, кто ихъ авторъ, такъ что записки присылались даже самому Лагарпу, какъ предметъ любопытства.

Тайна эта условливалась однакожь пользою самаго дѣла. Когда обстоятельства потребовали открытаго дѣйствiя, Лагарпъ нисколько не усомнился сдѣлать это. «Узнавъ, говоритъ онъ, что патрицiи успѣли подавить первое движенiе своихъ илотовъ и старались обмануть ихъ частными и незначительными уступками, къ которымъ присоединялись коварныя обѣщанiя удовлетворить ихъ требованiямъ въ болѣе покойное время, я понялъ, что слѣдовало немедля повести дѣло оффицiальнымъ путемъ. Въ такомъ смыслѣ я написалъ прошенiе, которое имѣло быть подано Бернскимъ господамъ, и въ которомъ исчисливъ нужды моей страны съ благородною откровенностiю, но почтительно, я требовалъ созванiя чиновъ для устраненiя злоупотребленiй. Я подписалъ проэктъ этого прошенiя и послалъ три экземпляра его: одинъ къ генералу Лагарпу, другой къ гражданину Полье, впослѣдствiи префекту Лемана, и третiй къ одному чиновнику, моему прiятелю».

Это до того озлобило Бернскихъ господъ, что они приговорили генерала Лагарпа къ отсѣченiю головы и къ заочной казни изображенiе русскаго Лагарпа, а между тѣмъ обвинительныя бумаги противъ послѣдняго были присланы къ императрицѣ. Самою важною изъ этихъ бумагъ былъ проэктъ помянутаго прошенiя. Но императрица, разсмотрѣвъ его, хотя и признала языкъ его нѣсколько горячимъ, «однакожь, говоритъ Лагарпъ, содержанiе нашла дѣльнымъ и вполнѣ согласнымъ съ тѣми принципами, которыхъ, какъ она знала и полагала, я держался и имѣлъ право держаться». 

Все дѣло кончилось тѣмъ, что императрица потребовала отъ Лагарпа, чтобы онъ оставался чуждъ швейцарскимъ дѣламъ, пока находится въ ея службѣ, — но при этомъ выразила свое неудовольствiе интриговавшимъ противъ Лагарпа.

77

Но интрига не прекратилась. Члены дипломатическаго корпуса не вѣрили тому, чтобы Лагарпъ искренно отказался отъ вмѣшательства въ политику. Баронъ фонъ-Ролль, золотурнскiй патрицiй, прибывшiй въ Петербургъ съ графомъ Артуа, умѣлъ привести Лагарпа въ столь сильное подозрѣнiе у императрицы, что она черезъ посланнаго выразила ему желанiе, чтобы онъ оставилъ свою должность, взявъ вознагражденiе по своему собственному назначенiю. «Такое сообщенiе ея воли, говоритъ Лагарпъ, которую могъ бы передать мнѣ только воспитатель великихъ князей, мой начальникъ, убѣдило меня, что интриганы желаютъ какого нибудь неумѣстнаго поступка съ моей стороны; я не доставилъ имъ этого удовольствiя. Отдавъ моему начальнику отчетъ во всемъ случившемся, я письмомъ отъ 24 iюня 1793 года просилъ его объявить императрицѣ, что: 1) по ея желанiю, я подаю въ отставку; 2) не могу принять того почетнаго порученiя, которое мнѣ предложено (какое, неизвѣстно) для прикрытiя моего удаленiя; 3) испрашиваю ея позволенiя остаться еще нѣсколько мѣсяцевъ для устройства хозяйственныхъ дѣлъ, и 4) ничего не желаю въ вознагражденiе».

Вслѣдствiе этого письма, переданнаго императрицѣ, она 30 iюня потребовала его къ себѣ. «Въ теченiе болѣе, чѣмъ двухчасовой аудiенцiи, говоритъ Лагарпъ, разговоръ шелъ объ интереснѣйшихъ предметахъ съ искренностiю и живостiю, память о которыхъ никогда для меня не исчезнетъ. Событiя французской революцiи не были забыты. Екатерина II хотѣла знать мое мнѣнiе. Съ своей стороны она полагала, что Францiя погибла; я осмѣлился ей возражать. Мало того, полагая, что долгъ мой, какъ человѣка, воспользоваться столь выгодной минутой, чтобы послужить великому дѣлу, — я весь отдался этому побужденiю и защищалъ мою мысль такъ горячо и такими доводами, что императрица, очень пораженная, выразила мнѣ свое одобренiе самымъ лестнымъ образомъ. Столько безсовѣстныхъ людей хвалятся своими дѣлами, что честному человѣку, бывшему жертвою клеветы, извинительно чувствовать желанiе доказать, что въ самыхъ трудныхъ обстоятольствахъ онъ никогда не забывалъ ни принциповъ, ни своихъ обязанностей относительно истины и себѣ подобныхъ».

Послѣ этой аудiенцiи императрица сдѣлалась снова благосклонною къ Лагарпу, но это продолжалось не долго. «По видимому, говоритъ Лагарпъ, — прибѣгли къ новымъ доносамъ, и утомленная Екатерина II рѣшилась удалить меня, какъ камень соблазна. Извѣщенiе о томъ сдѣлано было мнѣ деликатно и притомъ мнѣ дали отсрочку въ нѣсколько мѣсяцевъ для окончанiя занятiй». Съ своей стороны и Лагарпъ, хотя и былъ увѣренъ, что новая его аудiенцiя у 

78

императрицы измѣнила бы все дѣло, утомленъ былъ постоянною борьбою съ происками и желалъ покоя и удаленiя.

Лагарпъ говорить, что Екатерина II простилась съ нимъ почти что съ сожалѣнiемъ. И мы этому не можемъ не вѣрить. Императрица вполнѣ была довольна воспитанiемъ своего внука. Сравнивая воспитанiе Александра съ воспитанiемъ своего сына, императрица говорила въ 1793 году Храповицкому: «какая разность между воспитателемъ его и отца! Тамъ не было мнѣ воли сначала, — а послѣ по политическимъ причинамъ не брали отъ Панина. Всѣ думали, что сели не у Панина, то пропалъ». Кого разумѣла здѣсь императрица подъ воспитателемъ своего внука, мы не знаемъ. Лагарпъ не числился оффицiально воспитателемъ, — но игралъ если не главную, то самую важную роль въ дѣлѣ воспитанiя великихъ князей. Планъ ученiя великихъ князей былъ составленъ Лагарпомъ, — и императрица была такъ довольна этимъ планомъ, что препровождая его къ Салтыкову изъ своего путешествiя въ 1787 году, писала ему: «Присланную роспись ученiя, сочиненную Лагарпомъ, я показать велѣла Фицгерберту (англiйскому послу) и онъ такъ, какъ и я, — находитъ, что лучше выдумать нельзя, и о успѣхахъ не сомнѣваюсь. Скажите Лагарпу мое удовольствiе». Въ 1788 году какой-то честный человѣкъ изъ кадетскаго корпуса, написавшiй хорошую рѣчь на нѣмецкомъ языкѣ и поднесшiй ее императрицѣ, вѣроятно, чрезъ Храповицкаго, просилъ императрицу предоставить ему должность преподавателя исторiи великимъ князьямъ. Императрица писала Храповицкому объ этомъ честномъ человѣкѣ: «нужно его чѣмъ нибудь подарить за присылку книги; что же касается да его просьбы преподавать исторiю моимъ внукамъ, то я не могу ее исполнить, потому что этимъ занимается г. Лагарпъ и исполняетъ свою должность отлично».

«Тяжела была мнѣ разлука, говоритъ Лагарпъ, съ моими учениками, въ особенности со старшимъ (т. е. Александромъ), который преимущественно привязался ко мнѣ». Когда вступилъ на престолъ Александръ Павловичъ, Лагарпъ счелъ долгомъ еще разъ побывать въ Россiи. «Я поѣхалъ въ Россiю, говоритъ онъ, въ 1801 году и возвратился оттуда только въ iюлѣ 1802 года. Естественно, мнѣ хотѣлось видѣть на тронѣ человѣка, на которомъ почили послѣднiя мои надежды. Тѣ, кто не зналъ меня, предполагали, что я хотѣлъ взять дань съ его дружбы, довѣрiя и богатства, словомъ сыграть роль вельможи. Эти люди ошибались. Я всегда старался дѣйствовать согласно тому, чего требовало отъ меня мое положенiе. Республиканцемъ прожилъ я 12 лѣтъ при дворѣ, республиканцемъ появился въ немъ снова, не смутивъ покою… Мои сношенiя съ Россiею или, лучше сказать, съ государемъ ея, чужды этихъ записокъ. Послѣ смерти лицъ, 

79

причастныхъ к этому дѣлу, публика его обсудитъ съ документами въ рукахъ, если оно того достойно. Я не боюсь ея суда».

Эти слова въ устахъ Лагарпа не были хвастовствомъ. Онъ пользовался дѣйствительно огромнымъ довѣрiемъ и уваженiемъ императора Александра.

Въ вышедшемъ недавно № 1 «Вѣстника Европы», съ которымъ мы познакомимъ читателя въ слѣдующемъ нашемъ обозрѣнiи, къ статьѣ г. Богдановича подъ названiемъ: Первая эпоха преобразованiй императора Александра I приложено извлеченiе изъ засѣданiй неоффицiальнаго комитета, состоявшаго при императорѣ въ 1801 и 1802 годахъ и вмѣстѣ съ императоромъ занимавшагося соображенiями относительно преобразованiя Россiя. Комитетъ этотъ ex officio состоялъ изъ слѣдующихъ довѣренныхъ и приближенныхъ государю лицъ: графа Кочубея, Николая Новосильцева; князя Адама Чарторижскаго и графа Строганова. Но частнымъ образомъ принималъ въ немъ самое близкое участiе и Лагарпъ и нѣкоторыя дѣла поступали къ нему на предварительное разсмотрѣнiе по личному распоряженiю императора. О другихъ онъ самъ писалъ государю письма съ изложенiемъ своихъ взглядовъ и мнѣнiй, и государь обращалъ особенное вниманiе на эти письма.