Писаревъ Д. Будничныя стороны жизни. Преступленiе и наказанiе, романъ Ѳ. М. Достоевскаго. Двѣ части. 1867 г. // Дѣло. 1867. № 5. С. 1-26.

<1>

СОВРЕМЕННОЕ ОБОЗРѢНIЕ.

⎯

БУДНИЧНЫЯ СТОРОНЫ ЖИЗНИ.

(Преступленiе и наказанiе, романъ Ѳ. М. Достоевскаго. Двѣ части. 1867 г.)

Приступая къ разбору новаго романа г. Достоевскаго, я заранѣе объявляю читателямъ, что мнѣ нѣтъ никакого дѣла ни до личныхъ убѣжденiй автора, которыя, быть можетъ, идутъ въ разрѣзъ съ моими собственными убѣжденiями, ни до общаго направленiя его дѣятельности, которому я, быть можетъ, нисколько не сочувствую, ни даже до тѣхъ мыслей, которыя авторъ старался, быть можетъ, провести въ своемъ новомъ произведенiи, и которыя могутъ казаться мнѣ совершенно несостоятельными. Меня очень мало интересуетъ вопросъ о томъ, къ какой партiи и къ какому оттѣнку принадлежитъ г. Достоевскiй, какимъ идеямъ или интересамъ онъ желаетъ служить своимъ перомъ, и какiя средства онъ считаетъ позволительными въ борьбѣ съ своими литературными или какими бы то ни было другими противниками. Я обращаю вниманiе только на тѣ явленiя общественной жизни, которыя изображены въ его романѣ; если эти явленiя подмѣчены вѣрно, если сырые факты, составляющiе основную ткань романа, совершенно правдоподобны, если въ романѣ нѣтъ ни клеветы на жизнь, ни фальшивой и приторной подкрашенности, ни внутреннихъ несообразностей; однимъ словомъ, если въ романѣ дѣйствуютъ и страдаютъ, борятся и ошибаются, любятъ и ненавидятъ живые люди, носящiе на себѣ печать существующихъ общественныхъ условiй, — 

2

то я отношусь къ роману такъ, какъ я отнесся бы къ достовѣрному изложенiю дѣйствительно случившихся событiй; я всматриваюсь и вдумываюсь въ эти событiя, стараюсь понять, какимъ образомъ они вытекаютъ одно изъ другого, стараюсь объяснить себѣ, насколько они находятся въ зависимости отъ обшихъ условiй жизни, и при этомъ оставляю совершенно въ сторонѣ личный взглядъ разсказчика, который можетъ передавать факты очень вѣрно и обстоятельно, а объяснять ихъ въ высшей степени неудовлетворительно.

Сюжетъ романа «Преступленiе и Наказанiе», по всей вѣроятности, извѣстенъ большинству читателей. Образованный молодой человѣкъ, бывшiй студентъ, Раскольниковъ убиваетъ старуху процентщицу и ея сестру, похищаетъ у этой старухи деньги и вещи, потомъ впродолженiе нѣсколькихъ недѣль томится и терзается сильнѣйшею душевною тревогою, и наконецъ, не находя себѣ покоя, самъ на себя доноситъ, послѣ чего, разумѣется, отправляется въ каторжную работу.

Раскольниковъ очень бѣденъ. Отца у него уже нѣтъ. Его мать получаетъ послѣ покойнаго мужа сто двадцать рублей пенсiона, и изъ этихъ денегъ старается тратить какъ можно меньше на собственную особу. Сестра Раскольникова живетъ въ гувернанткахъ. Самъ Раскольниковъ кое-какъ перебивается уроками и разными грошовыми работами, получаетъ изрѣдка субсидiи отъ матери, борется съ нищетою, старается при этомъ учиться, напрягаетъ всѣ свои силы, наконецъ изнемогаетъ въ непосильной борьбѣ, выходитъ изъ университета по совершенному недостатку средствъ, и погружается въ то мучительное оцѣпенѣнiе, которое обыкновенно овладѣваетъ утомленными, измученными и окончательно побѣжденными людьми. Романъ начинается тогда, когда Раскольниковъ совершенно задавленъ обстоятельствами. Онъ живетъ въ крошечной каморкѣ, болѣе похожей на шкафъ, чѣмъ на комнату; онъ долженъ кругомъ хозяйкѣ квартиры, и, при каждой случайной встрѣчѣ съ нею, принужденъ выслушивать кротко и почтительно напоминанiя о платежѣ, жалобы и угрозы, на которыя ему приходится отвѣчать извиненiями, избитыми отговорками, стереотипными просьбами объ отсрочкѣ, и торжественными, но неубѣдительными обѣщанiями уплатить сполна при первой возможности. Гардеробъ Раскольникова дошелъ до такого разстройства, что превратился въ лохмотья, въ которыхъ «иной, даже и привычный человѣкъ, по словамъ г. Достоевскаго, посовѣстился бы

3

днемъ выходить на улицу.» Обѣдъ для Раскольникова не существуетъ; хозяйка двѣ недѣли не высылаетъ ему кушанья, чтобы принудить его голодомъ къ уплатѣ денегъ или къ очищенiю квартиры; Раскольниковъ по цѣлымъ днямъ лежитъ у себя въ каморкѣ, на старомъ изорванномъ диванѣ, подъ старымъ изорваннымъ пальто, и поддерживаетъ свое существованiе какими-то объѣдками, которые изъ состраданiя приноситъ ему кое-когда кухарка Настасья, относящаяся къ нему съ добродушно-презрительною фамильярностью. Своими насущными дѣлами Раскольниковъ не занимется; у него нѣтъ и не можетъ быть никакихъ насущныхъ дѣлъ; чтобы давать уроки, или поддерживать съ кѣмъ бы то ни было дѣловыя сношенiя, надо имѣть сколько нибудь приличный костюмъ, и быть увѣреннымъ в томъ, что не упадешь въ обморокъ отъ пустоты въ желудкѣ и отъ истощенiя силъ. Существуютъ такiя границы, за которыми бѣдность становится неприличною и невыносимою для глазъ благовоспитаннаго и состоятельнаго человѣка; кто имѣлъ несчастiе или неосторожность перешагнуть черезъ эти роковыя границы, тотъ теряетъ право искать себѣ работу и являться серьезнымъ претендентомъ на какое бы то ни было вакантное мѣсто; оборванецъ, которому съ часу на часъ грозитъ голодная смерть подъ открытымъ небомъ, можетъ, въ случаѣ удачи, получить двугривенный отъ сострадательнаго прохожаго, такъ точно, какъ онъ получаетъ тарелку вчерашнихъ щей отъ добродушной Настасьи, но ему до крайности мудрено надѣяться на то, что какой нибудь отецъ семейства довѣритъ ему обученiе своихъ дѣтей. Онъ оборванъ и голоденъ, — слѣдовательно онъ чѣмъ нибудь и какъ нибудь виноватъ; он оборванъ и голоденъ, — слѣдовательно онъ опасенъ, и всякiй порядочный человѣкъ, при встрѣчѣ съ нимъ, долженъ тщательно наблюдать за его руками, чтобъ эти грязныя и дрожащiя руки не посягнули какимъ нибудь образомъ на благосостоянiе порядочнаго человѣка. Такъ разсуждаютъ обыкновенно обезпеченные люди, когда ихъ спокойный и добродушный взоръ падаетъ на особу, перешагнувшую черезъ извѣстныя границы, и унизившуюся до неимѣнiя крѣпкаго платья и постояннаго обѣда; обезпеченнымъ людямъ прiятно и необходимо разсуждать такимъ образомъ, потому что, при такомъ способѣ разсужденiя, обезпеченность оказывается сама по себѣ достоинствомъ и положительною заслугою передъ обществомъ; взглянувъ сострадательно на оборванца и снабдивъ его двугривеннымъ,

4

обезпеченный человѣкъ обращаетъ свои взоры на самого себя и самодовольно размышляетъ о томъ, что онъ ни отъ кого не возьметъ двугривеннаго, что онъ, слѣдовательно, великъ и прекрасенъ, сравнительно съ жалкимъ парiею, получившимъ отъ него благодѣянiе, и что, вслѣдствiе этого величiя и этой красоты, онъ обязанъ по возможности уклоняться отъ всякихъ сношенiй съ такими подонками общества, и протягивать руку помощи, то есть, давать работу только тому, кто еще кое-какъ соблюдаетъ правила благопристойности. И такъ Раскольниковъ растерялъ свои насущныя дѣла, и ему почти невозможно было обзавестись ими снова. Почему, и какимъ образомъ, онъ ихъ растерялъ, этого не сказано у г. Достоевскаго, но этотъ пробѣлъ очень легко можетъ быть пополненъ собственными соображенiями читателя. Какiя нибудь двѣ-три самыя пустыя случайности, отъѣздъ семейства въ другой городъ, болѣзнь ребенка, готовящагося въ какое-нибудь учебное заведенiе, капризъ папеньки или маменьки, — могутъ, въ одно прекрасное утро, оставить бѣднаго студента, живущаго уроками, безо всякихъ средствъ къ существованiю. Въ самомъ счастливомъ случаѣ исканiе новыхъ работъ или уроковъ протянется недѣлю, двѣ-три; этотъ кризисъ можно какъ нибудь пережить, извертываясь прибереженными копѣйками, занимая у товарищей, пользуясь кредитомъ у хозяйки и у фурнисеровъ, или обращаясь къ ростовщикамъ и закладывая у нихъ какiя нибудь фамильныя драгоцѣнности, вродѣ серебряныхъ часовъ или золотыхъ пуговокъ. Но всего правдоподобнѣе, что кризисъ затянется на нѣсколько мѣсяцевъ, и тогда несчастный юноша, полный силъ и желанiя работать, воодушевленный любовью къ наукѣ и къ людямъ, проникнутый самыми честными стремленiями, имѣющiй право многаго требовать и многаго ожидать отъ жизни, попадетъ въ положенiе человѣка, медленно утопающаго въ грязномъ болотѣ. Скромныя сбереженiя, если даже они и имѣлись, окажутся истраченными до послѣдней копѣйки; товарищи отдадутъ все, что они были способны дать, и дальнѣйшiя обращенiя къ ихъ братской помощи сдѣлаются невозможными; хозяйка заговоритъ объ уплатѣ денегъ и начнетъ жаловаться на шаромыжниковъ, за которыми пропадаетъ ея добро; послѣднiя часишки пропадутъ въ закладѣ за какiе нибудь три цѣлковыхъ; а между тѣмъ сапоги начнутъ разваливаться отъ безполезной бѣготни по городу за трудовымъ кускомъ хлѣба; платье расползется по швамъ и по цѣлику, и повиснетъ на плечахъ живописными лохмотьями; бѣлье загрязнится до послѣдней

5

степени отвратительности; щеки поблекнутъ и ввалятся; въ глазахъ появится постоянное выраженiе тревожной и суетливой разсѣянности; и въ душу закрадется понемногу чувство холодной безнадежности и лихорадочной раздражительности; бѣготня будетъ еще продолжаться, но самъ бѣгающiй субъектъ перестанетъ вѣрить въ ея практическую пригодность; все измѣнитъ человѣку разомъ, и послѣднiя денежныя средства, и послѣдняя пара приличнаго платья, и физическiя силы, и надежды на лучшую будущность, и вѣра въ жизнь, и желанiе работать, и способность отмахиваться отъ дурныхъ, опасныхъ и соблазнительныхъ мыслей. Человѣкъ забьется въ свою грязную конуру, изъ которой его выживаютъ голодомъ, холодомъ, бранью и полицейскими мѣрами, завалится на свою грязную постель, махнетъ рукой на свои книги, на свои любимые планы, на самого себя, на чистоту и святость своего внутренняго мiра, и какъ безотвѣтная жертва, отдастъ себя въ полное распоряженiе тѣхъ мрачныхъ и дикихъ мыслей, которыя порождаются отчаянiемъ, голодомъ, озлобленiемъ противъ людей, презрѣнiемъ къ самому себѣ, какъ къ побѣжденному и раздавленному существу, горькимъ ощущенiемъ незаслуженной обиды, и начинающеюся болѣзнью, составляющею неизбѣжный результатъ всѣхъ испытанныхъ волненiй и страданiй.

Нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Раскольниковъ, утомленный мелкою и неудачною борьбою за существованiе, впалъ въ изнурительную апатiю; нѣтъ также ничего удивительнаго въ томъ, что во время этой апатiи въ его умѣ родилась и созрѣла мысль совершить преступленiе. Преступленiе, описанное въ романѣ г. Достоевскаго, выдается изъ ряда обыкновенныхъ преступленiй только потому, что героемъ его является не безграмотный горемыка, совершенно неразвитый въ умственномъ и въ нравственномъ отношенiяхъ, а студентъ, способный анализировать до мельчайшихъ подробностей всѣ движенiя собственной души, умѣющей создавать для оправданiя своихъ поступковъ цѣлыя замысловатыя теорiи, и сохраняющiй, во время самыхъ дикихъ заблужденiй, тонкую и многостороннюю впечатлительность и нравственную деликатность высоко-развитаго человѣка. Вслѣдствiе этого обстоятельства, колоритъ преступленiя до нѣкоторой степени измѣняется, и процессъ его подготовленiя становится болѣе доступнымъ для наблюденiя, но его основная побудительная причина остается неизмѣнною. Раскольниковъ совершаетъ свое преступленiе не совсѣмъ такъ, какъ совершилъ бы его безграмотный горемыка; но

6

онъ совершаетъ его потому, почему совершилъ бы его любой безграмотный горемыка. Бѣдность въ обоихъ случаяхъ является главною, побудительною причиною. Приэтомъ само собою разумѣется, что влiянiе бѣдности въ обоихъ случаяхъ выражается не въ одинаковыхъ формахъ. У человѣка, подобнаго Раскольникову, внутренняя борьба, возбужденная безнадежнымъ положенiемъ, проявляется очень рельефно, отчетливо и, если можно такъ выразиться, членораздѣльно. Раскольниковъ обсуживаетъ свое положенiе со всѣхъ сторонъ, взвѣшиваетъ свои силы, измѣряетъ величину тѣхъ препятствiй, которыя онъ долженъ преодолѣть, чтобы остаться незамараннымъ человѣкомъ, ставитъ себѣ вопросы и отвѣчаетъ на нихъ, придумываетъ доказательства и опровергаетъ ихъ, словомъ, постоянно роется въ своихъ собственныхъ мысляхъ и ощущенiяхъ, ясно понимаетъ ихъ во всякую данную минуту, и высказываетъ ихъ въ такихъ оживленныхъ и разнообразныхъ разговорахъ съ самимъ собою, что развитiе опасной и соблазнительной мысли становится для насъ понятнымъ во всѣхъ своихъ подробностяхъ. У неразвитаго бѣдняка всѣ мысли и ощущенiя, пережитыя Раскольниковымъ, оказались бы смятыми и скомканными въ одну темную и безобразную кучу, которую самъ переживающiй субъектъ былъ бы еще менѣе способенъ разложить на ея составныя части, чѣмъ другiе люди, смотрящiе на дѣло со стороны. Онъ чувствовалъ бы только, что ему тяжело и больно, гадко и пошло, что ему совѣстно встрѣчаться съ прежними товарищами, что ему противно думать о работѣ, которая его не кормитъ, и что какая-то сила, подавляющая его своимъ влiянiемъ, какая-то сила, похожая на демона искусителя, подмываетъ и подталкиваетъ его на скверное дѣло, которое съ каждымъ днемъ кажется ему неизбѣжнымъ, и котораго возрастающая неизбѣжность наводитъ на него ужасъ и отвращенiе. Никакихъ теорiй тутъ конечно не могло бы быть; никакихъ философскихъ обобщенiй, никакихъ высшихъ взглядовъ на отношенiя личности къ обществу; ничего, кромѣ тупого страданiя и неясной тревоги. Одинокая борьба неразвитаго бѣдняка съ самимъ собою, была бы, по всей вѣроятности, сокращена въ значительной степени сближенiемъ даннаго субъекта съ такими товарищами, которые залили бы его послѣднiя сомнѣнiя хлѣбнымъ виномъ, завербовали бы его въ свою компанiю, и указали бы ему всѣ приступы и подходы къ первому нарушенiю существующихъ законовъ. У Раскольникова, напротивъ того, борьба оставалась одинокою до самаго конца, т. е., до той минуты, когда дикая

7

мысль превратилась въ кровавое дѣло; чѣмъ ближе Раскольниковъ знакомился съ своею дикою мыслью, чѣмъ яснѣе онъ видѣлъ, что это уже не фантазія, а серьезный планъ, тѣмъ тщательнѣе онъ избѣгалъ всякихъ сношенiй съ людьми; онъ ни съ кѣмъ не могъ и не хотѣлъ дѣлиться своими планами и совѣтываться на счетъ своего предпрiятiя. Его прежнiе товарищи и друзья конечно постарались бы пристроить его въ домъ умалишенныхъ, еслибы онъ заикнулся имъ о томъ, какимъ образомъ онъ намѣревается отъискать себѣ выходъ изъ своего затруднительнаго положенiя. А новыхъ товарищей, — такихъ, которые могли бы отнестись къ его замыслу съ дѣятельнымъ сочувствiемъ, Раскольниковъ не желалъ имѣть ни подъ какимъ видомъ. Онъ ненавидѣлъ, презиралъ и боялся такихъ товарщей; у него не было и не могло быть ни въ образѣ мыслей, ни въ желанiяхъ, ни во вкусахъ, ни въ привычкахъ, ни одной точки соприкосновенiя съ ворами и грабителями по ремеслу. Онъ хотѣлъ убить и ограбить, но такъ, чтобы на него не брызнула ни одна капелька пролитой крови, чтобы ни одинъ живой человѣкъ не могъ проникнуть его тайну, чтобы всѣ прежнiе друзья и товарищи жали ему руку съ прежнимъ сочувствiемъ и уваженiемъ, и чтобы его мать и сестра болѣе, чѣмъ когда бы то ни было, считали его своимъ ангеломъ-хранителемъ, сокровищемъ и утѣшенiемъ. Особенность преступленiя, совершеннаго Раскольниковымъ, состоитъ именно въ томъ, что онъ самъ слѣдилъ очень внимательно за всѣми фазами того психологическаго процесса, которымъ оно подготовлялось, и, кромѣ того, обдумывалъ, устроивалъ и выполнялъ все одинъ, безъ всякихъ сообщниковъ, помощниковъ и повѣренныхъ. По поводу этого преступленiя возникаютъ естественнымъ образомъ два главные вопроса: во первыхъ, есть-ли основанiе считать Раскольникова помѣшаннымъ, и во-вторыхъ, есть-ли основанiе думать, что теоретическiя убѣжденiя Раскольникова имѣли какое нибудь замѣтное влiянiе на совершенiе убiйства. Мнѣ кажется, что на оба эти вопроса приходится дать отрицательный отвѣтъ.

Хотя слово помѣшанный или съумасшедшiй до сихъ поръ не имѣетъ, и при теперешнемъ положенiи медицинскихъ знанiй, вѣроятно, еще не можетъ имѣть строго опредѣленнаго значенiя, хотя, быть можетъ, въ природѣ даже совсѣмъ не существуетъ рѣзкой границы между здоровымъ и больнымъ состоянiемъ организма вообще и нервной системы въ особенности, однако я осмѣливаюсь выразить то предположенiе, что Раскольникова невозможно считать

8

помѣшаннымъ, и что ни одинъ мыслящiй медикъ не подмѣтилъ бы въ немъ такого разстройства умственныхъ способностей, при которомъ человѣкъ перестаетъ отдавать себѣ ясный отчетъ въ смыслѣ и значенiи своихъ собственныхъ поступковъ. Еслибы Раскольниковъ былъ помѣшанъ, то мнѣ кажется, что мы, люди, находящiеся въ здравомъ умѣ, не были бы въ состоянiе слѣдить за каждою его мыслью до самыхъ послѣднихъ ея изгибовъ и до тончайшихъ ея развѣтвленiй. Многiя изъ его мыслей должны были бы казаться намъ неожиданными; многiе изъ его поступковъ должны были бы поражать насъ своею безпричинностью; ставя себя на его мѣсто, каждый изъ насъ долженъ былъ бы чувствовать, что онъ рѣшительно не былъ бы въ состоянiи набрести на тѣ мысли, на которыя набрелъ Раскольниковъ; мы должны были бы замѣчать, что у Раскольникова въ процессѣ мышленiя обнаруживаются какiе-то пробѣлы и перерывы, что среди ровнаго и плавнаго теченiя мысли у него попадаются такiе зигзаги и скачки, такiе пируэты и вольтфасы, которые наша трезвая и здоровая мысль отказывается продѣлывать вслѣдъ за нимъ, и для которыхъ необходимо предположить существованiе и дѣятельность особой причины, особаго фактора, называемаго умственною болѣзнью. Этого-то и нѣтъ. Каждая мысль и каждый поступокъ Раскольникова, въ особенности до совершенiя убийства, мотивированы въ высшей степени удовлетворительно. Мы видимъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, почему и зачѣмъ онъ дѣлаетъ тотъ или другой шагъ. Мы видимъ, что именно толкаетъ его сзади, и что именно манитъ его впереди. Онъ бросается стремглавъ въ лужу крови и грязи, что конечно довольно странно со стороны образованнаго и высоко-развитаго молодаго человѣка; но бросается онъ вовсе не потому, что чувствуетъ къ этой крови и грязи непреодолимое влеченiе, которое конечно было бы непонятно здоровому человѣку, и которое, слѣдовательно, можно было бы объяснить только разстройствомъ умственныхъ способностей; бросается онъ въ лужу собственно и единственно потому, что сухая тропинка, прилегающая къ этой лужѣ, становится наконецъ невыносимо узкою. Бросается онъ въ лужу съ болью и со страхомъ, съ ужасомъ и съ отвращенiемъ, зажимая себѣ носъ и ротъ, и собираясь долго и тщательно отмываться отъ нечистоты, какъ только ему удастся вынырнуть и взобраться снова на сухую и чистую дорожку. Если вы хотите окончательно убѣдиться въ томъ, что Раскольниковъ совсѣмъ не помѣшанный, сдѣлайте слѣдующее предположенiе. Наканунѣ убiйства, Раскольниковъ

9

узнаетъ совершенно случайно, изъ разговора, услышаннаго имъ на Сѣнной, куда ему даже и незачѣмъ было ходить, что завтра, ровно въ семь часовъ вечера, старуха, которую требовалось убить и ограбить, останется дома одна. Послѣ этого разговора, «онъ вошелъ къ себѣ, какъ приговоренный къ смерти. Ни о чемъ онъ не разсуждалъ и совершенно не могъ разсуждть; но всѣмъ существомъ своимъ вдругъ почувствовалъ, что нѣтъ у него болѣе ни свободы разсудка, ни воли, и что все вдругъ рѣшено окончательно. Конечно, еслибы даже цѣлые годы приходилось ему ждать удобнаго случая, то и тогда, имѣя замыселъ, нельзя было разсчитывать навѣрное на болѣе очевидный шагъ къ успѣху этого замысла, какъ тотъ, который представлялся вдругъ сейчасъ. Во всякомъ случаѣ, трудно было бы узнать наканунѣ и навѣрно, съ большою точностью и съ наименьшимъ рискомъ, безъ всякихъ опасныхъ распросовъ и разъискиванiй, что завтра, въ такомъ-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушенiе, будетъ дома одна одинехонька.» (I, 95, 96.) Мысль и рѣшимость созрѣли въ Раскольниковѣ на столько, что онѣ должны были немедленно, не дальше, какъ на другой день, выразиться въ поступкѣ, послѣ котораго невозможенъ никакой поворотъ назадъ. Теперь вообразите же себѣ, что въ это самое время, когда уже все рѣшено, когда нашъ герой чувствуетъ себя приговореннымъ къ совершенiю убiйства, въ его каморку входитъ почтальонъ и подаетъ ему письмо и повѣстку, требуя себѣ, по обыкновенiю, шесть копѣекъ. Раскольниковъ морщится, платитъ деньги изъ послѣднихъ своихъ рессурсовъ, полученныхъ за отцовскiе часы, и распечатываетъ полученныя бумаги; оказывается, что повѣстка объявляетъ ему о полученiи письма на его имя, со вложенiемъ пяти сотъ рублей; что же касается до простого письма, полученнаго вмѣстѣ съ повѣсткою, то оно написано рукою его матери и извѣщаетъ его о томъ, что ихъ семейству досталось совершенно неожиданнымъ образомъ наслѣдство тысячъ въ двадцать серебромъ, что мать вмѣстѣ съ сестрою ѣдутъ къ нему въ Петербургъ, и что ему уже выслано пять сотъ рублей для немедленнаго поправленiя его разстроенныхъ обстоятельствъ. Какъ вы думаете, что предприметъ Раскольниковъ, получивши такiя извѣстiя? Будетъ-ли онъ, по прежнему, считать вопросъ о старухѣ безповоротно рѣшеннымъ, и смотрѣть на самаго себя, как на человѣка окончательно приговореннаго къ отвратительному купанiю въ грязной и кровавой лужѣ? Я не думаю, чтобы кто нибудь изъ читателей серьезно отвѣтилъ на этотъ вопросъ: да. Для такого отвѣта

10

нѣтъ никакихъ матерiаловъ въ романѣ г. Достоевскаго. Если же вы допустите, что письмо и повѣстка могли перевернуть всѣ планы и намѣренiя Раскольникова въ то самое время, когда онъ уже готовился приступить къ ихъ выполненiю, то вы тѣмъ самымъ лишите себя всякой возможности считать его помѣшаннымъ. Я понимаю очень хорошо, что порядочная сумма денегъ очень часто можетъ быть гораздо полезнѣе, необходимѣе и спасительнѣе всевозможныхъ лекарствъ, теплыхъ ваннъ и гимнастическихъ упражненiй, но я до сихъ поръ никогда не слыхалъ, чтобы дѣйствительно существующее помѣшательство лечилось письмами и повѣстками изъ почтамта. Если Раскольникова можно было бы вылечить радостнымъ извѣстiемъ и присылкою денегъ, то не трудно, кажется, сообразить, что корень его болѣзни таился не въ мозгу, а въ карманѣ. Онъ былъ бѣденъ, голоденъ, обезкураженъ и озлобленъ, но нисколько не помѣшанъ. Конечно, онъ размышлялъ не совсѣмъ такъ, какъ размышляютъ люди, находящiеся въ хорошемъ, ровномъ и спокойномъ расположенiи духа. Но чтоже изъ этого слѣдуетъ? Когда человѣкъ чѣмъ нибудь сильно обрадованъ, или огорченъ, или испуганъ, или взволнованъ, или озабоченъ, то мысль его непремѣнно работаетъ не совсѣмъ такъ, какъ это дѣлается въ спокойныя минуты его жизни. Если вы усилите какимъ нибудь образомъ дѣйствiе той причины, которая произвела измѣненiя въ процессѣ мышленiя, то вмѣстѣ съ тѣмъ усилится и самое измѣненiе; если оно усилится въ очень значительныхъ размѣрахъ, то человѣкъ сдѣлается до нѣкоторой степени похожимъ на съумасшедшаго; онъ начнетъ заговариваться, болтать чепуху, перебивать самого себя, смѣяться или плакать безъ видимой причины, задумываться, отвѣчать не впопадъ на самые простые вопросы и вообще вести себя такъ, что отъ него трудно будетъ добиться толку. Но признать его помѣшаннымъ было бы все-таки въ высшей степени опрометчиво. Удалите причину, перепутавшую его мысли, и онъ немедленно сдѣлается снова совершенно разсудительнымъ человѣкомъ. Всякая страсть, всякое впечатлѣнiе, всякое глубокое душевное движенiе нарушаютъ до нѣкоторой степени полное равновѣсiе и гармоническое дѣйствiе нашихъ умственныхъ способностей, но еслибы каждое подобное нарушенiе считалось за помѣшательство, то, по всей вѣроятности, каждому изъ насъ пришлось бы провести въ съумасшедшемъ домѣ большую часть своей жизни. Помѣшательствомъ можно называть только такое нарушенiе

11

равновѣсiя, послѣ котораго нормальныя умственныя отправленiя уже не возстановляются сами собою.

Человѣкъ помѣшанный не можетъ отвѣчать за свои поступки. Съ него невозможно взыскивать за то зло, которое онъ дѣлаетъ себѣ и другимъ; его нельзя ни судить, ни наказывать. Этотъ принципъ въ настоящее время признанъ всѣми уголовными кодексами образованнаго мiра. Доказать, что преступленiе совершено во время помѣшательства, значитъ доказать, что преступленiя вовсе не существуетъ и что вмѣсто преступника, подлежащаго извѣстному наказанiю, судьи имѣютъ передъ собою больнаго, нуждающагося въ попеченiяхъ добросовѣстнаго и человѣколюбиваго медика. Въ ту минуту, когда мы знакомимся съ Раскольниковымъ, онъ старается «проскользнуть какъ нибудь кошкой по лѣстницѣ» мимо квартиры хозяйки, которой онъ довѣрялъ, и улизнуть, чтобы никто не видалъ. При этомъ онъ чувствуетъ какое-то болѣзненное и трусливое ощущенiе, котораго стыдится и отъ котораго морщится. И это ощущенiе онъ принужденъ испытывать всякiй разъ, когда выходитъ на улицу, потому что всякiй разъ ему надо проходить по лѣстницѣ, мимо хозяйкиной двери, которая обыкновенно бываетъ отворена. Выходитъ онъ на улицу въ такомъ видѣ, который въ однихъ прохожихъ возбуждаетъ насмѣшку, въ другихъ отвращенiе, въ третьихъ праздное состраданiе. Онъ остается равнодушенъ къ тому впечатлѣнiю, которое его лохмоться могут произвести на уличную публику. Но почему онъ равнодушенъ? Потому, какъ объясняетъ г. Достоевскiй, что въ душѣ его накопилось уже достаточное количество злобнаго презрѣнiя. Это злобное презрѣнiе, составляющее для Раскольникова оборонительное оружiе противъ мелкихъ булавочныхъ уколовъ, которые добрые люди расточаютъ своимъ ближнимъ для препровожденiя времени, — прiобрѣтается не легко, покупается не дешевою цѣною, и изображаетъ собою такую почву, на которой могутъ укорениться и созрѣть самыя дикiя, мрачныя и отчаянныя намѣренiя. Это злобное презрѣнiе еще недостаточно защищаетъ его отъ стыда за свою безпомощность, когда ему случается встрѣтиться съ знакомыми или съ прежними товарищами. Онъ тщательно избѣгаетъ такихъ встрѣчъ. Дурной знакъ! Его молодое самолюбiе такъ глубоко изранено разноообразнѣйшими оскорбленiями, что уже нѣтъ той формы дружескаго участiя, которая могла бы доставить ему прiятное ощущенiе, и которая не показалась бы ему выраженiемъ обиднаго и высокомѣрнаго состраданiя. Раскольниковъ идетъ къ той старухѣ, которую онъ собирается убить; онъ

12

идетъ закладывать серебряные часы и въ тоже время осматривать мѣстность. Старуха даетъ ему за часы полтора рубля и беретъ съ него проценты за мѣсяцъ впередъ, по десяти процентовъ въ мѣсяцъ. Раскольниковъ видитъ и чувствуетъ на самомъ себѣ, какъ люди пользуются страданiями своихъ ближнихъ, какъ искусно и старательно, какъ аккуратно и безопасно они высасываютъ послѣднiе соки изъ бѣдняка, изнемогающаго въ непосильной борьбѣ за жалкое и глупое существованiе. Ненависть и презрѣнiе приливаютъ широкими и ядовитыми волнами въ молодую и воспрiимчивую душу Раскольникова въ то время, когда грязная старуха, паукъ въ человѣческомъ образѣ, тянетъ изъ него все, что можно вытянуть изъ человѣка, находящагося наканунѣ голодной смерти. Ненависть и презрѣнiе одолѣваютъ его съ такою силою, что ему становится безконечно отвратительнымъ даже бить эту старуху, даже марать руки ея кровью и ея деньгами, въ которыхъ ему чуются слезы многихъ десятковъ голодныхъ людей, быть можетъ, даже многихъ десятковъ голодныхъ людей, быть можетъ, даже многихъ покойниковъ, умершихъ въ больницѣ отъ истощенiя силъ, или бросившихся въ воду, во избѣжанiе голодной смерти. На минуту все тонетъ для Раскольникова въ какомъ-то туманѣ непобѣдимаго отвращенiя. Пропадай эта подлая старуха, пропадай ея грязныя деньги, пропадай я самъ съ моими глупыми страданiями и еще болѣе глупыми планами обогащенiя. Наплевалъ бы на всю эту тину человѣческой гнусности, ушелъ бы куда нибудь, забылся бы, умеръ бы, еслибы для этого достаточно было закрыть глаза и пожелать смерти. Это чувство нравственнаго отвращенiя усиливается еще и доводится до своего апогея простымъ ощущенiемъ физической тошноты. Раскольниковъ голоденъ до такой степени, что мысли путаются въ его головѣ. Онъ входитъ въ распивочную, выпиваетъ стаканъ холоднаго пива, и ему вдругъ становится веселѣе и легче; онъ самъ замѣчаетъ, что у него «крѣпнетъ умъ, яснѣетъ мысль, твердѣютъ намѣренiя.» Сознательная ненависть къ старухѣ и взглядъ на ея безчестно нажитыя деньги, какъ на средство выбраться изъ затрудненiя, одерживаютъ перевѣсъ надъ инстинктивно сильнымъ отвращенiемъ къ грязному убiйству. Раскольниковъ замѣчаетъ тотчасъ же, что этотъ поворотъ въ его мысляхъ произошелъ отъ стакана пива, и это простое наблюденiе заставляетъ его плюнуть и сказать: «какое все это ничтожество!» Въ распивочной Раскольниковъ встрѣчается съ горькимъ пьяницею, отставнымъ чиновникомъ Мармеладовымъ, который комически-витiеватымъ языкомъ разсказываетъ ему свою простую и

13

глубоко-трагическую исторiю. Бѣдность, голодные дѣти, грязный уголъ, оскорбленiя разныхъ нахаловъ, чахоточная жена, сохраняющая воспоминанiе о лучшихъ дняхъ, и убивающая себя работою, старшая дочь, превратившаяся въ публичную женщину, чтобы поддерживать существованiе семейства — вотъ выдающiеся черты той жизни, которой панорама развертывается передъ Раскольниковымъ въ разсказѣ пьянаго Мармеладова. Самъ разсказчикъ нисколько не желаетъ себя выгораживать; съ смиренiемъ, свойственнымъ разговорчивому пьяницѣ, онъ неоднократно называетъ себя свиньею и скотомъ, и доказываетъ очень убѣдительно, что онъ въ самомъ дѣлѣ скотъ и свинья. Онъ объясняетъ Раскольникову, съ чувствомъ искренняго негодованiя противъ себя, что пропилъ даже чулки своей жены, пропилъ косыночку изъ козьяго пуха, «дареную, прежнюю, ея собственную,» пропилъ въ послѣднiе пять дней свое мѣсячное жалованье, укравши его изъ-подъ-замка у жены, вмѣстѣ съ жалованьемъ пропилъ форменное платье и послѣднюю надежду выбраться на чистую дорожку посредствомъ службы, которая была ему доставлена только по особому великодушiю какого-то благодѣтеля, его превосходительства Ивана Афанасьевича, тронувшагося его слезными мольбами и взявшаго его на свою личную отвѣтственность. «Пятый день изъ дома, кончаетъ Мармеладовъ, и тамъ меня ищутъ, и службѣ конецъ, и вицъ-мундиръ въ распивочной у Египетскаго моста лежитъ, взамѣнъ чего и получилъ сiе одѣянiе… и всему конецъ.» До столкновенiя съ Мармеладовымъ, Раскольниковъ зналъ коротко только тѣ физическiя лишенiя, которыя порождаются бѣдностью. Онъ могъ конечно дойти, и, по всей вѣроятности, доходилъ путемъ теоретическихъ выкладокъ до того заключенiя, что бѣдность, придавливая и пригибая человѣка къ землѣ, дѣлая его безотвѣтнымъ и беззащитнымъ, заставляя его ползать и пресмыкаться въ грязи у ногъ великодушныхъ благодѣтелей, медленно и безвозвратно убиваетъ въ немъ его человѣческое достоинство, но доходитъ путемъ размышленiя до того вывода, что какой нибудь фактъ возможенъ и дѣйствительно существуетъ, совсѣмъ не то, что встрѣтиться съ этимъ фактомъ лицомъ къ лицу, осмотрѣть его со всѣхъ сторонъ, и вдохнуть въ себя весь его своеобразный ароматъ. Раскольниковъ никогда до сихъ поръ не входилъ въ распивочныя (I, 12), слѣдовательно никогда не видалъ вблизи тѣхъ образчиковъ нравственнаго паденiя, которые изготовляются бѣдностью. Мармеладовъ и его разсказъ дѣйствуютъ на него такъ, какъ дѣйствуютъ обыкновенно на юнаго медицинскаго студента тѣ куски

14

разлагающагося человѣческаго мяса, съ которыми онъ встрѣчается и принужденъ знакомиться самымъ обстоятельнымъ образомъ при первомъ своемъ вступленiи въ анатомическiй театръ. Прошу читателей извинить меня. Мое сравненiе грѣшитъ тѣмъ, что оно слишкомъ слабо. Оно могло бы сдѣлаться вѣрнымъ только въ томъ случаѣ, еслибы мы предположили, что въ анатомическомъ театрѣ производятся вивисекцiи надъ самыми медицинскими студентами, и что каждый изъ этихъ студентовъ, превратившись подъ ножомъ прозектора въ куски кроваваго и разлагающагося мяса, продолжаетъ, въ теченiе многихъ мѣсяцевъ, страдать, стонать, метаться, чувствуя и сознавая свое собственное гнiенiе. Допустивши это дикое предположенiе, и вообразивъ себѣ, какое чувство долженъ испытывать студентъ, вступающiй въ анатомическiй театръ, знающiй заранѣе ту судьбу, которая его ожидаетъ, и встрѣчающiйся въ первый разъ съ живыми примѣрами тѣхъ метаморфозъ, которые скоро должны совершиться надъ нимъ самимъ, мы составимъ себѣ довольно ясное понятiе о томъ, что долженъ былъ передумать и перечувствовать Раскольниковъ, созерцая Мармеладова и выслушивая его пьяную исповѣдь. Всего ужаснѣе въ этой личности и въ этой исповѣди именно то, что Мармеладова невозможно презирать цѣликомъ, презирать такъ, чтобы къ этому презрѣнiю не примѣшивалось никакого другого чувства. Глядя на него, Раскольниковъ не можетъ остановитья и успокоиться на томъ приговорѣ, что это дѣйствительно скотъ и свинья, и что въ этомъ скотѣ или въ этой свиньѣ никогда не было, или, по крайней мѣрѣ, уже не осталось ничего чисто-человѣческаго, ничего такого, въ чемъ просвѣчивало бы его сродство съ самимъ Раскольниковымъ, и въ чемъ таились бы задатки безпредѣльнаго совершенствованiя. Мармеладовъ любитъ свою жену и своихъ дѣтей, запоминаетъ всѣ оттѣнки ихъ страданiй, и самъ страдаетъ за нихъ и вмѣстѣ съ ними въ то самое время, когда онъ самъ, своими же собственными руками сталкиваетъ ихъ въ грязную яму безвыходной нищеты, которая уже разрѣшилась для его старшей дочери всѣми муками и пытками вынужденнаго разврата. Мармеладовъ способенъ сознательно уважать свою жену, способенъ оцѣнивать, понимать и прощать естественною деликатностью и чуткостью глубоко нѣжнаго характера (я бы сказалъ сердца, еслибы не избѣгалъ этого неточнаго и до крайности опошленнаго выраженiя) тѣ взрывы взбалмошной сварливости и несправедливой злости, которымъ подвержена эта измученная чахоточная женщина. «Лежалъ я тогда, говоритъ

15

Мармеладовъ,… ну да ужь что! лежалъ пьяненкой-съ, и слышу, говоритъ моя Соня, (безотвѣтная она, и голосокъ у ней такой кроткiй… бѣлокуренькая, и личико всегда блѣдненькое, худенькое,) говоритъ: чтожь. Катерина Ивановна, неужели же мнѣ на такое дѣло пойдти? А ужь Дарья Францовна, женщина злонамѣренная и полицiи многократно извѣстная, раза три черезъ хозяйку навѣдывалась. «А чтожь, отвѣчаетъ Катерина Ивановна, въ пересмѣшку, — чего беречь? Эко сокровище!» Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не въ здравомъ разсудкѣ сiе сказано было, а при взволнованныхъ чувствахъ, въ болѣзни и при плачѣ дѣтей не ѣвшихъ, да и сказано болѣе ради оскорбленiя, чѣмъ въ точномъ смыслѣ… Ибо Катерина Ивановна такого ужь характера, и какъ расплачутся дѣти, хоть бы и съ голоду, тотчасъ же ихъ бить начинаетъ. И вижу я эдакъ часу въ шестомъ, Сонечка встала, надѣла платочекъ, надѣла бурнусикъ и съ квартиры отправилась, а въ девятомъ часу и назадъ обратно пришла. Пришла и прямо къ Катеринѣ Ивановнѣ, и на столѣ передъ ней тридцать цѣлковыхъ молча выложила. Ни словечка при этомъ не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только нашъ большой драдедамовый зеленый платокъ, (общiй такой у насъ платокъ есть, драдедамовый) накрыла имъ совсѣмъ голову и лице и легла на кровать, лицемъ къ стѣнѣ, только плечики да тѣло все вздрагиваютъ… А я, какъ и давича, въ томъ же видѣ лежалъ-съ… И видѣлъ я тогда, молодой человѣкъ, видѣлъ я, какъ затѣмъ Катерина Ивановна, также ни слова не говоря, подошла къ Сонечкиной постелькѣ и весь вечеръ въ ногахъ у ней на колѣнкахъ простояла, ноги ей цѣловала, встать не хотѣла, а потомъ такъ обѣ и заснули вмѣстѣ, обнявшись… обѣ… обѣ… да-съ… а я… лежалъ пьяненкой-съ….» (I, 25, 26.) Все разсказано просто, ясно и до послѣдней степени отчетливо. Приведены всѣ подробности, которыя могъ подмѣтить очевидецъ, глубоко заинтересованный въ совершавшемся событiи. Подмѣчено все, что могло бросить свѣтъ на характеры обѣихъ женщинъ, все, что могло объяснить и оправдать ихъ поступки, идущiе въ разрѣзъ съ правилами нравственности. Видно изъ каждаго слова разсказа, что впечатлѣнiя этого роковаго вечера, какъ капли расплавленнаго свинца, падали въ мозгъ жалкаго пьяницы, и оставляли въ немъ такiе слѣды, которыхъ не сотрутъ до конца его жизни никакiе винные пары. Все онъ понимаетъ, все объясняетъ, все прощаетъ и оправдываетъ — только для самого себя нѣтъ у него ни одного слова объясненiя, прощенiя и оправданiя. И три раза

16

встрѣчается въ его разсказѣ упоминанiе о томъ голомъ фактѣ, что онъ лежалъ пьяненькiй, упоминанiе, похожее на похоронное пѣнiе, пропѣтое человѣкомъ надъ самимъ собою. И съ этимъ-то яснымъ пониманiемъ своего глубокаго ничтожества, съ этимъ неизгладимымъ яркимъ и жгучимъ воспоминанiемъ о событiяхъ роковаго вечера, онъ все-таки бѣжитъ въ кабакъ, укравши у жены свои трудовыя деньги, пьянствуетъ безъ просыпу пятеро сутокъ, губитъ всѣ послѣднiя надежды своего семейства, и въ довершенiе всѣхъ своихъ подвиговъ, спустивши въ кабакахъ все, что можно было спустить, идетъ выпрашивать у своей дочери, выпрашивать на послѣднiй полуштофъ водки частицу тѣхъ денегъ, которыя она добываетъ, и которыя составляютъ единственное постоянное подспорье чахоточной женщины и троихъ вѣчно голодныхъ ребятишекъ. Ясное дѣло, что Мармеладовъ трупъ, чувствующiй и понимающiй свое разложенiе, трупъ, слѣдящiй съ невыразимо-мучительнымъ вниманiемъ за всѣми фазами того ужаснаго процесса, которымъ уничтожается всякое сходство этого трупа съ живымъ человѣкомъ, способнымъ чувствовать, мыслить и дѣйствовать. Это мучительное вниманiе составляетъ послѣднiй остатокъ человѣческаго образа; глядя на этотъ послѣднiй остатокъ, Раскольниковъ можетъ понимать, что Мармеладовъ не всегда былъ такимъ трупомъ, какимъ онъ видитъ его въ распивочной, за полуштофомъ, купленнымъ на Сонины деньги. Этотъ остатокъ намекаетъ ему на то, что есть тропинка, ведущая къ Мармеладовскому паденiю, и что есть возможность спуститься на эту скользкую тропинку даже съ той высоты умственнаго и нравственнаго развитiя, на которую удалось взобраться ему, студенту Раскольникову. Не даромъ же Мармеладовъ обращается въ распивочной исключительно къ нему одному, и не даромъ же онъ самъ слушаетъ его разсказъ съ напряженнымъ вниманiемъ. Между ними есть точки соприкосновенiя, между ними существуетъ возможность взаимнаго пониманiя, и стало быть нѣтъ основанiй ручаться за то, чтобы тѣ испытанiя, которыя погубили Мармеладова, не обнаружили своего мертвящаго и разлагающаго влiянiя надъ Раскольниковымъ. Мармеладова раздавила бѣдность, та самая бѣдность, которая давитъ Раскольникова, и уже довела его до изнурительной апатiи и до дикихъ мыслей о грабежѣ и убiйствѣ. Мармеладовъ не вынесъ своихъ страданiй, осложненныхъ страданiями, продолжительными и разнообразными, то острыми, то хроническими страданiями тѣхъ людей, которые были ему дороги, и которыхъ существованiе онъ одинъ могъ и одинъ обязанъ былъ

17

обезпечивать. Мармеладовъ не вынесъ и сталъ искать себѣ минутнаго забвенiя; онъ прикоснулся, какъ онъ самъ выражается, и прикоснулся по тому самому побужденiю, по которому человѣкъ, страдающiй невыносимою зубною болью, кладетъ себѣ опiумъ или хлороформъ въ дупло больного зуба. Мармеладовъ сдѣлался врагомъ, раззорителемъ и мучителемъ своего семейства, такъ же нечувствительно и незамѣтно для самого себя, какъ человѣкъ, пристрастившiйся къ леченiю посредствомъ опiума, становится сознательнымъ губителемъ собственнаго здоровья. Мармеладовъ не принималъ никакихъ противузаконныхъ и насильственныхъ мѣръ противъ своей нищеты; онъ просто падалъ, вязнулъ и тонулъ, потому что у него не хватало силъ стоять на ногахъ, и потому что его ноги не находили себѣ твердой точки опоры въ той бездонной трясинѣ, которая изъ году въ годъ поглощаетъ сотни и тысячи бѣдныхъ людей. Результатъ, къ которому онъ пришелъ путемъ этого краткаго и пассивнаго погруженiя въ болото нищеты, разоблачился передъ Раскольниковымъ во всей наготѣ своего потрясающаго безобразiя. При томъ направленiи, которое уже было дано мыслямъ Раскольникова, при томъ планѣ, по которому уже складывались и созрѣвали его намѣренiя, видъ трупа, доведеннаго до разложенiя собственною пассивностью и кротостью, долженъ былъ подѣйствовать на Раскольникова такъ, какъ можетъ подѣйствовать ударъ каленымъ желѣзомъ на бѣшеную лошадь, уже закусившую удила.

Личность Сони и ея образъ дѣйствiй также наводятъ Раскольникова на такiя размышленiя, которыя могутъ только расчищать передъ нимъ дорогу къ преступленiю. Во первыхъ у Раскольникова есть сестра, дѣвушка молодая, умная, образованная, и красавица собою. Раскольниковъ любитъ свою сестру такъ же сильно, какъ Мармеладовъ любитъ свою старшую дочь. Но къ чему годится эта сильная любовь бѣднаго, задавленнаго и безсильнаго человѣка? Отъ чего можетъ защитить и куда можетъ привести такая любовь? Пользуясь этой любовью, Авдотья Романовна Раскольникова такъ же точно можетъ очутиться въ безотчетномъ распоряженiи уличныхъ ловеласовъ, какъ очутилась въ ихъ распоряженiи Софья Семеновна Мармеладова…. Я самъ долженъ сознаться, что передъ такими вопросами я становлюсь въ тупикъ; противуположныя воззрѣнiя и доказательства сталкиваются между собою; мысли путаются и мѣшаются въ моей головѣ; я теряю способность орiентироваться и анализировать; начинается тревожное и мучительное исканiе

18

какой нибудь твердой точки, и какого нибудь возможнаго выхода изъ заколдованнаго круга, созданнаго исключительнымъ положенiемъ. Кончается-ли это исканiе какимъ нибудь положительнымъ результатомъ, нахожу-ли я точку опоры и удается-ли мнѣ замѣтить выходъ — объ этомъ я не скажу моимъ читателямъ ни одного слова.

Если здѣсь возможенъ какой нибудь положительный результатъ, то онъ во всякомъ случаѣ долженъ показаться читателямъ такою выдумкою, которая въ высшей степени похожа на абсурдъ или на парадоксъ. Но, такъ какъ съ одной стороны бросать бисеръ передъ свиньями неразсчетливо и неблагоразумно, то съ другой стороны, также неблагоразумно и неразсчетливо, и, кромѣ того, даже очень невѣжливо предлагать предметы, годные только для свиней, какъ-то жолуди и отруби, такимъ особамъ, передъ которыми слѣдуетъ разсыпать чистый бисеръ. Поэтому, еслибы я имѣлъ несчастье добраться путемъ моихъ размышленiй до обильнаго запаса желудей и отрубей, то я бы тщательно скрылъ отъ моихъ благовоспитанныхъ читателей мое неприличное открытiе. Это было бы тѣмъ болѣе удобно, что, въ настоящемъ случаѣ, насъ занимаетъ исключительно вопросъ о томъ: какимъ образомъ разсказъ Мармеладова о поступкѣ Сони долженъ былъ подѣйствовать на Раскольникова? Со стороны Раскольникова невозможно ожидать продолжительныхъ колебанiй во взглядѣ на этотъ поступокъ. Раскольниковъ не могъ быть безпристрастнымъ наблюдателемъ. Раскольниковъ самъ былъ въ высшей степени ожесточенъ трудностями своего собственнаго положенiя; на его душѣ накопилось, какъ мы уже видѣли выше, много злобнаго презрѣнiя къ обществу.

Будемъ теперь слѣдить дальше за тѣми впечатлѣнiями, которыя доставались на долю Раскольникова и могли обнаруживать на общее теченiе его мыслей то или другое влiянiе. На другой день послѣ посѣщенiя распивочной, Раскольниковъ получаетъ письмо отъ своей матери. Видъ этого письма дѣйствуетъ на него очень сильно: «Письмо, говоритъ г. Достоевскiй, дрожало въ рукахъ его; онъ не хотѣлъ распечатывать при ней: (при Настасьѣ) ему хотѣлось остаться, наединѣ съ этимъ письмомъ. Когда Настасья вышла, онъ быстро поднесъ его къ губамъ и поцѣловалъ: потомъ долго еще вглядывался въ почеркъ адреса, въ знакомый и милый ему мелкiй и косенькiй почеркъ его матери, учившей его когда-то читать и писать. Онъ медлилъ; онъ даже какъ будто боялся чего-то». (I, 44) Если человѣкъ такимъ образомъ принимаетъ

19

и держитъ нераспечатанное письмо, то вы можете себѣ представить, какъ онъ будетъ читать его и по строкамъ, и между строками, какъ онъ будетъ всматриваться въ каждый оттѣнокъ и поворотъ мысли, какъ онъ въ словахъ и подъ словами будетъ отъискивать затаенную мысль, отыскивать то, что лежало, быть можетъ, тяжелымъ камнемъ на душѣ писавшей особы, и что скрывалось самымъ тщательнымъ образомъ отъ пытливыхъ глазъ любимаго сына. Начинается чтенiе. Начинается одна изъ самыхъ утонченныхъ пытокъ, какiя только могутъ выпасть на долю бѣднаго человѣка, еще не доведеннаго гнетущею нищетою до тупости, безчувственности и покорности разбитой и загнанной почтовой клячи. Изъ этихъ драгоцѣнныхъ строкъ, согрѣтыхъ кроткимъ и мягкимъ сiянiемъ безпредѣльной материнской нѣжности, сыплются на изнемогающаго Раскольникова такiе жгучiе удары, которые могутъ быть нанесены ему именно только рукою любящей матери. Письмо написано самымъ бодрымъ и веселымъ тономъ, и наполнено самыми прiятными извѣстiями, и вслѣдствiе этого, мучительность пытки становится еще болѣе утонченною. Письмо начинается самыми горячими выраженiями любви: «ты знаешь, какъ я люблю тебя, ты одинъ у насъ, у меня и у Дуни, ты наше все, вся надежда, упованiе наше». (I, 45) Затѣмъ слѣдуютъ извѣстiя о сестрѣ: «Слава тебѣ Господи, кончились ея истязанiя, но разскажу тебѣ все по порядку, чтобы ты узналъ какъ все было, и что мы отъ тебя до сихъ поръ скрывали». (I, 45) Такъ какъ Раскольникову пишутъ объ окончившихся истязанiяхъ, и при этомъ признаются, что отъ него до сихъ поръ скрывали многое, или даже все, то ему предоставляется полнѣйшее право думать, что теперь начинаются новыя истязанiя, которыя также будутъ отъ него скрываться до тѣхъ поръ, пока они въ свою очередь не превратятся въ окончившiяся. Раскольниковъ, конечно, съ внимательностью, свойственною сильно любящему человѣку, наматываетъ себѣ на усъ это полезное указанiе, и продолжаетъ чтенiе съ твердою рѣшимостью разглядѣть между радостными строками эти начинающiяся или уже начавшiяся истязанiя. Касательно окончившихся истязанiй въ письмѣ сообщаются слѣдующiя подробности. Дуня поступила гувернанткою въ домъ господъ Свидригайловыхъ, и забрала впередъ цѣлыхъ сто рублей, «болѣе для того чтобы выслать тебѣ шестьдесять рублей, въ которыхъ ты тогда такъ нуждался, и которые ты и получилъ отъ насъ въ прошломъ

20

году».(46) Закабаливъ себя такимъ образомъ на нѣсколько мѣсяцевъ, Дуня принуждена была переносить грубости г. Свидригайлова, стараго кутилы, трактирнаго героя и уличнаго донъ-Жуана, который, какъ сказано въ письмѣ, по старой привычкѣ своей находился часто подъ влiянiемъ Бахуса. Отъ грубостей и насмѣшекъ, г. Свидригайловъ перешелъ къ настойчивому ухаживанiю и усиленно сталъ приглашать Дуню къ побѣгу за границу. Супруга г. Свидригайлова, Марфа Петровна, влюбленная въ мужа по уши, въ высшей степени взбалмошная и ревнивая до крайности, подслушала своего мужа, умолявшаго Дунечку въ саду, перепутала въ своей убогой головѣ всѣ обстоятельства дѣла, выскочила изъ своей засады какъ бѣшеная кошка, собственноручно отколотила Дуню, «не хотѣла ничего слушать, а сама цѣлый часъ кричала, и наконецъ, приказала тотчасъ же отвезти Дуню въ городъ, на простой крестьянской телѣгѣ, въ которую сбросила всѣ ея вещи, бѣлье, платья, все какъ случилось, неувязанное и неуложенное. А тутъ поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная и опозоренная, должна была проѣхать съ мужикомъ цѣлыхъ семнадцать верстъ въ некрытой телѣгѣ.» (I, 48) Этимъ мщенiемъ не удовлетворилась разгнѣванная Юнона. Прiѣхавъ въ городъ, она стала такъ успѣшно звонить во всѣхъ домахъ о своихъ семейныхъ несчастiяхъ и о преступленiяхъ безстыжей дѣвки Авдотьи Раскольниковой, что мать и сестра нашего героя были принуждены запереться дома отъ подозрительныхъ взглядовъ и шептанiй. Всѣ знакомые отъ нихъ отстранились, всѣ перестали имъ кланяться; шайка негодяевъ изъ купеческихъ прикащиковъ и канцелярскихъ писцовъ, всегда готовыхъ бить и оплевывать всякаго лежачаго, стремилась даже принять на себя роль мстителей за outrage á la morale publique, и собиралась вымазать дегтемъ ворота того дома, въ которомъ жила коварная соблазнительница цѣломудреннаго г. Свидригайлова. Хозяева дома, пылая тѣмъ же добродѣтельнымъ негодованiемъ, и преклоняясь передъ непогрѣшимымъ приговоромъ общественнаго мнѣнiя, коноводомъ котораго являлась постоянно бѣшеная дура Марфа Петровна, потребовали даже, чтобы госпожи Раскольниковы очистили квартиру отъ своего тлетворнаго и компрометирующаго присутствiя.

Наконецъ, дѣло разъяснилось. Свидригайловъ предъявилъ своей бѣсноватой супругѣ письмо Авдотьи Романовны, написанное за долго до трагической сцены въ саду, и доказавшее очевидно, что во всемъ былъ виноватъ только одинъ старый селадонъ.

21

Изъ этого письма Марфа Петровна извлекла себѣ новыя и въ высшей степени драгоцѣнныя средства разнообразить, въ теченiе нѣсколькихъ недѣль, безконечные досуги своей сытой и сонной жизни. Съ искреннимъ увлеченiемъ праздной и пустой женщины, которая со скуки готова съ одинаковымъ наслажденiемъ злословить и благотворить, клеветать и устраивать концерты въ пользу бѣдныхъ — Марфа Петровна напустила на себя раскаянье, прискакала въ городъ, влетѣла въ квартиру Раскольниковыхъ, наводнила эту квартиру потоками своихъ дешевыхъ слезъ, попробовала задушить Дуню и ея мать въ своихъ непрошеныхъ объятiяхъ, и потомъ принялась бѣгать по городу и перезванивать по новому всю исторiю, съ приличнымъ акомпаниментомъ вздоховъ, криковъ, рыданiй, сморканiй и пѣвучихъ проклятiй, направленныхъ на коварнаго изверга и жестокаго тирана ея нѣжной и пылающей души. Почтенные обитатели города встрепенулись и обрадовались новому обороту дѣла, которое уже казалось поконченнымъ, обрадовалась также безкорыстно и простодушно, какъ они обрадовались бы извѣстiю о томъ, что въ ихъ городѣ родился поросенокъ о двухъ головахъ, или что черезъ ихъ захолустье проѣдетъ въ скоромъ времени какое нибудь белуджистанское посольство. Нашлась для людей неожиданная возможность о чемъ-то говорить, и прикидываться въ продолженiе нѣсколькихъ дней, что они о чемъ-то думаютъ и чѣмъ-то озабочены. Дунечка сдѣлалась героинею дня, то есть, всѣ пошляки и негодяи города, всѣ сплетники и сплетницы, всѣ безмозглые и бездушные руководители и руководительницы такъ называемаго общественнаго мнѣнiя, присвоили себѣ право и вмѣнили себѣ въ священную обязанность заглядывать своими глупыми глазами въ душу оскорбленной дѣвушки, ходить своими грязными руками и ногами по всѣмъ закоулкамъ ея недавняго страданiя, и комментировать силами своихъ куриныхъ умовъ такiе оттѣнки чувства и проблески мысли, до которыхъ имъ самимъ удастся возвыситься только тогда, когда они съумѣютъ укусить собственный локоть. Дунечка сдѣлалась поводомъ для цѣлаго ряда литературныхъ чтенiя. Марфѣ Петровнѣ «пришлось нѣсколько дней сряду объѣзжать всѣхъ въ городѣ, такъ какъ иные стали обижться, что другимъ оказано было предпочтенiе, и такимъ образомъ завелись очереди; такъ что въ каждомъ домѣ уже ждали заранѣе и всѣ знали, что въ такой-то день Марфа Петровна будетъ тамъ-то читать это письмо, и на каждое чтенiе опять таки собирались даже и тѣ, которые письмо уже нѣсколько разъ прослушали и у себя въ

22

домахъ, и у другихъ знакомыхъ, по очереди». (I, 50, 51) Къ довершенiю благополучiя, и къ окончательному увѣнчанiю оправданной добродѣтели, почтенный и солидный человѣкъ, уже надворный совѣтникъ, составившiй себѣ капиталъ, и раздѣляющiй во многомъ, какъ онъ самъ выражается, убѣжденiя новѣйшихъ поколѣнiй нашихъ; словомъ, ходячая квинтессенцiя всей приличной и самодовольной пошлости, украшающей своимъ существованiемъ тотъ городъ, въ которомъ живутъ госпожи Раскольниковы, подноситъ Авдотьѣ Романовнѣ руку и сердце, въ видѣ высокой и торжественной награды за незаслуженныя страданiя. Имя этого благодѣтеля — Петръ Петровичъ Лужинъ. Он дальнiй родственникъ Марфы Петровны, которая очень горячо мастеритъ это дѣло, потому что она женщина богатая, влiятельная, великодушная и подверженная припадкамъ внезапнаго вдохновенiя, потому что она вольна казнить, вольна и миловать ничтожество, подобное Дунѣ Раскольниковой, и еще потому, что казненiе и милованiе, игриво чередуясь между собою, прiятно разнообразятъ идиллiю ея сельской жизни. Все вниманiе Раскольникова сосредоточивается конечно на Петрѣ Петровичѣ Лужинѣ; Раскольниковъ догадывается съ первыхъ словъ письма объ этомъ щекотливомъ сюжетѣ, что начинающiяся истязанiя, о которыхъ ему, разумѣется, не пишутъ и не будутъ писатъ, какъ не писали о грубостяхъ и любезностяхъ г. Свидригайлова и о воинственныхъ подвигахъ его супруги, — идутъ теперь отъ солиднаго человѣка, уже составившаго себѣ капиталъ и раздѣляющаго во многомъ убѣжденiя новѣйшихъ поколѣнiй нашихъ. Въ своемъ письмѣ, мать Раскольникова, Пульхерiя Александровна, говоря о Лужинѣ, носится между Сциллою и Харибдою. Съ одной стороны, ей необходимо расположить сына въ пользу Петра Петровича, чтобы состоялась свадьба, на которой основываются многiя ея надежды. Съ другой стороны, ей надо соблюдать въ похвалахъ очень большую осторожность и умѣренность, потому что ея сыну предстоиъ въ ближайшемъ будущемъ личная встрѣча съ Петромъ Петровичемъ, встрѣча, которая, въ случаѣ сильнаго разочарованiя со стороны молодаго и пылкаго Раскольникова, можетъ кончиться неожиданнымъ и рѣшительнымъ разрывомъ. Дуня уже дала Петру Петровичу свое согласiе, и мать старается убѣдить себя, что ея дочь будетъ, если и не совсѣмъ счастлива, то, по крайней мѣрѣ, и не слишкомъ несчастлива. Она видитъ ясно въ Лужинѣ черствость, мелочность, скаредность и тщеславiе; ее коробитъ отъ всѣхъ этихъ украшенiй того человѣка,

23

въ рукахъ котораго будетъ находиться жизнь ея дочери, она чувствуетъ, что Дуня добровольно и сознательно беретъ на себя очень тяжелый крестъ; но и мать, и дочь, обѣ дорожатъ предположеннымъ бракомъ и считаютъ его за счастье, потому что онъ даетъ имъ возможность, по крайней мѣрѣ, неопредѣленную надежду вытащить безцѣннаго Родю, то есть нашего героя, изъ болота нищеты на гладкую и твердую дорогу. Въ своемъ письмѣ, Пульхерiя Александровна старается говорить о Лужинѣ спокойно, весело и развязно; она старается указать, что они съ дочерью не обманываютъ себя фантастическими надеждами, что они видятъ ясно всѣ достоинства и недостатки жениха, всѣ удобства и неудобства предположеннаго брака, и что ихъ согласiе дано послѣ зрѣлаго и хладнокровнаго обсужденiя вопроса со всѣхъ возможныхъ точекъ зрѣнiя. Но Раскольниковъ изъ письма своей матери выноситъ совсѣмъ не то впечатлѣнiе, на которое рассчитывала Пульхерiя Александровна. Раскольниковъ видитъ ясно, что тутъ не было никакого хладнокровiя и никакого обсужденiя; онъ видитъ, что все было рѣшено обѣими женщинами въ чаду самопожертвованiя, и что онѣ обѣ, и мать и дочь, стараются поддерживать этотъ чадъ, занимаясь построенiемъ воздушныхъ замковъ, которые, разумѣется, всѣ безъ исключенiя относятся къ участи Родiона Романовича Раскольникова. Въ письмѣ говорится, что Лужинъ и тебѣ можетъ быть весьма полезенъ, и что ты, даже съ теперешняго же дня, могъ бы опредѣленно начать свою будущую карьеру и считать участь свою уже ясно опредѣлившеюся… Дуня только и мечтаетъ объ этомъ. Дуня ни о чемъ кромѣ этого и не думаетъ. Она теперь, уже нѣсколько дней, просто въ какомъ-то жару и составила же цѣлый проектъ о томъ, что въ послѣдствiи ты можетшь быть товарищемъ и даже компанiономъ Петра Петровича по его тяжебнымъ занятiямъ, тѣмъ болѣе, что ты самъ на юридическомъ факультетѣ.» (I, 56) То дѣйствiе, которое должно произвести на Раскольникова радостное письмо его матери о радостномъ событiи, случившемся съ его сестрою, такъ ясно и понятно, что о немъ нечего много распространяться. Параллель между Сонею и Дунею сама собою напрашивается въ его голову; онъ думаетъ, что если только онъ позволитъ совершиться той жертвѣ, которая должна купить ему карьеру и обезпеченное существованiе, то онъ самъ упадетъ ниже отставнаго чиновника Мармеладова; у того есть, по крайней мѣрѣ, хоть несчастная страсть, которою объясняется его способность помириться съ чѣмъ бы-то ни было; у того, есть, по крайней мѣрѣ, та

24

отговорка, что онъ человѣкъ мало развитой и уже достаточно принюхавшiйся ко всевозможной грязи; а Раскольникову приходится идти на компромиссы съ своею совѣстью въ то время, когда онъ видитъ насквозь, до послѣднихъ подробностей, всю отвратительность этихъ компромиссовъ, когда его нравственная зоркость и чуткость непритуплены ни пьянствомъ, ни обществомъ грязныхъ кутилъ и погибшихъ горемыкъ, ни лѣтами. Раскольниковъ рѣшаетъ, что онъ ни за что не пойдетъ на такiе компромиссы. «Не бывать этому браку, пока я живъ, говоритъ онъ, и къ чорту господина Лужина.» (I, 61) Письмо его матери кладетъ конецъ той апатiи, которая давила его въ продолженiе нѣсколькихъ недѣль. Онъ видитъ ясно, что ему необходимо дѣйствовать; но теперь, болѣе, чѣмъ когда бы-то не было, онъ убѣждаетъ себя въ томъ, что честный трудъ, какъ бы онъ ни былъ упоренъ, не приведетъ его ни къ чему. «Не бывать? говоритъ онъ самому себѣ. А что-же ты сдѣлаешь, чтобы этому не бывать? Запретишь? А право какое имѣешь? Что ты имъ можешь обѣщать въ свою очередь, чтобы право такое имѣть? Всю судьбу свою, всю будущность имъ посвятить, когда кончишь курсъ и мѣсто достанешь? Слышали мы это, да вѣдь это буки, а теперь? Вѣдь тутъ надо теперь же что нибудь сдѣлать, понимаешь ты это? А ты что теперь дѣлаешь? Обираешь ихъ же. Вѣдь деньги-то имъ подъ сторублевый пенсiонъ, да подъ господъ Свидригайловыхъ подъ закладъ достаются! Отъ Свидригайловыхъ-то, отъ Афанасiя-то Ивановича Вахрушина, чѣмъ ты ихъ убережешь, миллiонеръ будущiй, Зевесъ, ихъ судьбою располагающiй? Черезъ десять-то лѣтъ? Да въ десять-то лѣтъ мать успѣетъ ослѣпнуть отъ косынокъ, а пожалуй что и отъ слезъ; а сестра? Ну, придумай-ко, что можетъ случиться съ сестрой черезъ десять лѣтъ, али въ эти десять лѣтъ? Догадался?» (I, 68). «Или отказаться отъ жизни совсѣмъ, вскричалъ онъ вдругъ въ изступленiи, послушно принять судьбу, какъ она есть, разъ навсегда, и задушить въ себѣ все, отказавшись отъ всякаго права дѣйствовать, жить и любить!» (I, 69) Раскольникову казалось, что ему надо непремѣнно, или сдѣлаться трупомъ, подобнымъ Мармеладову, или рѣшиться на преступленiе, и что необходимо сдѣлать выборъ немедленно, прежде чѣмъ Дуня успѣетъ въ видахъ карьеры, обвѣнчаться съ Лужинымъ. Въ размышленiяхъ Раскольникова замѣтна значительная недодуманность. Онъ, повидимому, не понимаетъ, что выходъ посредствомъ преступленiя не можетъ ни въ какомъ случаѣ дѣйствительно вывести его изъ затрудненiя. Онъ соображаетъ очень основательно, что для спасенiя матери и сестры отъ

25

нищеты и отъ всякихъ ея послѣдствiй, воплотившихся въ Свидригайловыхъ и Лужиныхъ, необходимы деньги, и что честнымъ трудомъ невозможно ихъ достать въ необходимомъ количествѣ. Значитъ, заключаетъ онъ, остается только достать ихъ безчестнымъ средствомъ. Заключенiе вѣрное. Кромѣ безчестныхъ средствъ не остается никакихъ. Но весь вопросъ въ томъ, дѣйствительно-ли безчестныя средства достигаютъ въ данномъ случаѣ той цѣли, къ которой стремится Раскольниковъ. Этого вопроса самъ Раскольниковъ вовсе себѣ не задаетъ. Положимъ, что ему удалось убить и ограбить процентщицу; положимъ, что онъ нашелъ у нея въ шкатулкѣ цѣлую калифорнiю; положимъ, что онъ благополучно схоронилъ всѣ концы; положимъ, слѣдовательно, что все дѣло сложилось по его желанiю во всѣхъ своихъ мельчайшихъ подробностяхъ. Что же дальше? Какимъ образомъ онъ воспользуется захваченными деньгами? Какимъ образомъ онъ пуститъ ихъ именно въ то предпрiятiе, которое ему всего дороже, и которое заставило его рѣшиться на преступленiе? Какъ онъ ухитрится провести эти деньги въ домашнюю жизнь матери и сестры такъ, чтобы эти деньги улучшили и обезпечили ихъ существованiе, и чтобы въ тоже время мать и сестра не замѣтили этого неожиданнаго прилива денегъ, и не озадачили его настоятельными вопросами насчетъ ихъ происхожденiя? Соблюдая должную осторожность и постепенность, Раскольниковъ могъ бы ускользнуть отъ подозрѣнiй полицiй, но ему, ни въ какомъ случаѣ, не удалось бы отвести глаза тѣмъ людямъ, которые сами должны наслаждаться плодами его преступленiя, и которые привыкли въ бѣдности считать каждый кусокъ и беречь каждую старую тряпку. Это можно было и надо было предвидѣть заранѣе. Съ одной стороны, Раскольниковъ не могъ и подумать о томъ, что его мать и сестра согласятся когда нибудь помириться съ его преступленiемъ, какъ съ совершившимся фактомъ, и спокойно проживать проценты съ капитала, облитаго кровью. Съ другой стороны, если Раскольниковъ считалъ возможнымъ постоянно обманывать мать и сестру, то ему необходимо было заранѣе придумать въ отношенiи къ нимъ цѣлый сложный и обширный планъ дѣйствiй, цѣлую систему тонкихъ и стройныхъ мистификацiй. Между тѣмъ, въ романѣ мы не находимъ ни одного намека на существованiе такого плана или такой системы. Раскольниковъ просто не додумалъ до конца, и рѣшилъ свою задачу, упустивъ изъ виду одинъ изъ важнѣйшихъ ея элементовъ. Онъ успѣлъ только понять, что тою дорогою, по которой идутъ честные работники, онъ идти

26

не можетъ, потому что эта дорога совсѣмъ не приведетъ его, или приведетъ слишкомъ поздно, къ той цѣли, которую онъ имѣетъ въ виду; затѣмъ нить размышленiй оборвалась, и онъ бросился стремглавъ, очертя голову, безъ оглядки и безъ дальнѣйшихъ расчетовъ, въ противуположную сторону, на ту грязную дорогу, которая одна казалась ему открытою, но которая на самомъ дѣлѣ ведетъ только въ бездну.

Послѣ письма, полученнаго отъ матери, всѣ мысли до такой степени перепутываются въ головѣ Раскольникова, что убiйство превращается въ его глазахъ не только въ единственный выходъ, но даже въ какой-то неумолимый долгъ. Чтобы уклониться отъ исполненiя этого долга, онъ ищетъ себѣ убѣжища въ своей слабости. «Нѣтъ, я не вытерплю, не вытерплю, говоритъ онъ. Пусть, пусть даже нѣтъ никакихъ сомнѣнiй во всѣхъ этихъ расчетахъ, будь это все, что рѣшено въ этотъ мѣсяцъ, ясно какъ день, справделиво, какъ арифметика. Господи! вѣдь я все же равно не рѣшусь! Я вѣдь не вытерплю; не вытерплю!.. Чего же, чего же я до сихъ поръ!» (I, 91) Признавая слабостью то чувство, которое удерживаетъ его отъ проливанiя человѣческой крови, Раскольниковъ въ тоже время радуется этой слабости, и ухватывается за нее, какъ за спасительный якорь. Ему становится легко и весело, когда онъ чувствуетъ эту мнимую слабость, избавляющую его отъ исполненiя такого же мнимаго долга. Подъ влiянiемъ своей мнимой слабости, онъ отказывается отъ мысли объ убiйствѣ, и при этомъ переживаетъ такое радостное, уже давно неиспытанное ощущенiе, какъ будто «нарывъ на сердцѣ его, нарывавшiй весь мѣсяцъ, вдругъ прорвался.» (I, 92) Но на самомъ дѣлѣ нарывъ не прорвался; облегченiе было минутное. Въ немъ выразилось только послѣднее содроганіе человѣка передъ поступкомъ, совершенно противнымъ его природѣ. Что случилось дальше, и почему случилось такъ, а не иначе, объ этомъ я поговорю съ читателями въ слѣдующей статьѣ.

Д. Писаревъ.

(Окончанiе въ слѣдующей книжкѣ.)