Новыя книги. Исторiя русской литературы въ очеркахъ и бiографiяхъ. Сочиненiе П. Полеваго. Спб. 1872 // Отечественные Записки. Т. 199. 1871. Ноябрь. С. 56-63.
<56>
Исторiя русской литературы въ очеркахъ и бiографiяхъ. Сочиненiе П. Полеваго. Спб. 1872.
Книга г. Полеваго представляется намъ первою попыткою восполнить одинъ изъ существенныхъ пробѣловъ нашей книжной литературы. Въ самомъ дѣлѣ, до сихъ поръ еще у насъ не было ни одной хоть сколько нибудь сносной исторiи литературы, написанной не для ученыхъ и педагогическихъ цѣлей, а для чтенiя публики. Мы имѣемъ нѣсколько порядочныхъ руководствъ для класснаго преподаванiя по этой части, каковы учебники гг. Водовозова и Стоюнина. Мы имѣемъ затѣмъ безобразнѣйшiй сборникъ сырыхъ матерiаловъ, кое-гдѣ освѣщенный взглядами временъ очаковскихъ и покоренья Крыма, въ видѣ «Исторiи русской словесности» г. Галахова. Затѣмъ слѣдуетъ рядъ историко-литературныхъ монографiй, бiографiй, критическихъ обозрѣнiй, но такого сборника, который представлялъ бы полный, систематическiй сводъ исторiи литературы съ древнѣйшихъ временъ и до новѣйшихъ, который въ общедоступномъ изложенiи знакомилъ бы публику съ главными литературными памятниками различныхъ временъ и съ существенными чертами жизни передовыхъ литературныхъ дѣятелей въ связи съ духомъ того или другаго вѣка, — такого сборника у насъ еще не было, и мысль г. Полеваго удовлетворить этой потребности мы считаемъ какъ нельзя болѣе полезною.
Для выполненiя этого предпрiятiя г. Полевой принялъ за образецъ подобнаго рода изданiя на Западѣ — именно «Энциклопедiю англiйской литературы» Чемберса и «Исторiю нѣмецкой литературы» Курца. Планъ подобнаго рода изданiй весьма простъ, поэтому онъ и представляется наиболѣе пригоднымъ для популярнаго, общедоступнаго изложенiя исторiи литературы; изъ каждаго вѣка выбираются наиболѣе крупные представители литературы; представляется краткiй, но обстоятельный очеркъ ихъ жизни, въ связи съ жизнiю ихъ вѣка, характеризуются главныя ихъ произведенiя, наиболѣе имѣвшiя значенiя въ свое время, затѣмъ приводятся отрывки и образцы изъ этихъ произведенiй. Такимъ образомъ изданiе, безъ всякихъ претензiй на ученыя изысканiя, представляетъ въ одно и то же время и сводъ бiографическихъ свѣдѣнiй о писателяхъ, и краткiе критическiе разборы важнѣйшихъ памятниковъ литературы, и христоматiю, служащую для нагляднаго ознакомленiя съ этими памятниками.
Подобный планъ до извѣстной степени удачно выполнилъ г. Полевой. Книга его представляетъ массивный томъ въ 675 страницъ компактной, мелкой печати; томъ этотъ украшенъ 70 изящными политипажами, изображающими всѣхъ замѣчательнейшихъ дѣятелей нашей новой литературы и изъ допетровской тѣхъ, какiе только дошли до насъ, виды многихъ мѣстностей, зданiй, памятниковъ, такъ или иначе
57
соприкасающихся съ исторiею литературы, образцы письменности различныхъ вѣковъ и пр.
Допетровскiй перiодъ занимаетъ въ книгѣ г. Полеваго 20 главъ — треть всей книги. Достоинство этого отдѣла заключается въ томъ, что г. Полевой нигдѣ не опускаетъ связи литературныхъ явленiй съ исторiею народа въ этотъ перiодъ. Читая очерки г. Полеваго, вы встрѣчаете не безобразную массу лѣтописей, житiй, апокрифовъ, поученiй, и не путаетесь въ лабиринтахъ всякаго хлама и сырья. Напротивъ того, вы различаете ясно различные элементы литературнаго движенiя допетровской Руси; вы видите, какъ, несмотря на преобладающiй гнетъ духовной литературы, являлись постоянныя попытки создавать свѣтскую литературу подъ различными влiянiями, то византiйскими, то западными, то чисто народными, какъ эти попытки то падали подъ давленiемъ историческихъ невзгодъ, то снова возникали при благопрiятныхъ обстоятельствахъ. Такъ напримѣръ, г. Полевой весьма обстоятельно обрисовываетъ намъ, въ VI главѣ, то губительное влiянiе, какое имѣло на первые проблески свѣтской литературы татарское иго. Столь же прекрасно характеризуетъ г. Полевой XVI вѣкъ, какъ вѣкъ самаго полнаго самодовольства, возведенiя въ идеалъ всѣхъ основъ современнаго быта и вслѣдствiе этого крайней неподвижности и китайской замкнутости.
«Не станемъ вдаваться, говоритъ онъ, ни въ какiя историческiя подробности, которыя могли бы обрисовывать намъ мрачную картину общественной жизни на Руси въ XVI вѣкѣ; замѣтимъ только, что время, воспитавшее такую страшную личность правителя, какъ Iоаннъ Грозный, обставившее его не менѣе грозными исполнителями его воли, и рядомъ съ нимъ воспитавшее то общество, которое способно было почти полвѣка сносить всѣ ужасы его правленiя — время это являлось совершенно органическимъ слѣдствiемъ всего предшествовавшаго московскаго перiода русской исторiи.
«И дѣйствительно, въ то время, какъ политическiя обстоятельства способствовали тому, чтобы власть, сосредоточенная въ рукахъ великихъ князей московскихъ, начиная съ Iоанна III, возрастала до крайнихъ предѣловъ, около нихъ не развивалась въ обществѣ никакая сила разумная, которая бы способна была направлять эту громадную власть на благо и пользу народа, которая бы ограждала ее отъ самообольщенiя. Въ обществѣ не было никакой самобытной жизни, никакихъ положительныхъ интересовъ, никакого уваженiя къ человѣческой личности, никакого общественнаго мнѣнiя, которое бы способно было противодѣйствовать злоупотребленiямъ власти или строго относиться къ дѣятельности тѣхъ, кого она выбрала орудiями своими. Русское общество очевидно дожило, въ началѣ XVI вѣка, до крайняго предѣла въ развитiи тѣхъ началъ, которыя руководили его жизнiю до этого времени, и, окруженное
58
отовсюду самыми неблагопрiятными условiями для дальнѣйшаго своего развитiя, огражденное отъ влiянiя Европы враждебными и недоброжелательными сосѣдями, оно должно было довольствоваться только тѣмъ, что выработывалось въ его собственной средѣ, его собственными скудными средствами. Отсюда, въ нѣкоторой части общества, которая болѣе была способна къ апатiи и застою, стало развиваться ложное и высокомѣрное понятiе о значенiи и достоинствѣ русскаго, какъ несомнѣнно образцоваго, нетребующаго никакихъ измѣненiй, и рядомъ съ этимъ убѣжденiемъ — отвращенiе ко всему иноземному, недовѣрiе и опасенiе по отношенiю ко всякой новизнѣ, хотя бы и очевидно полезной… Но, въ противуположность этимъ крайнимъ убѣжденiямъ, мы видимъ въ XVI вѣкѣ зарождающееся меньшинство, которое ни мало несклонно сочувствовать этимъ взглядамъ и даже смѣло рѣшается выступить на борьбу съ ними. Меньшинство это, какъ мы сейчасъ увидимъ, развивается подъ влiянiемъ нѣкоторыхъ случайныхъ условiй, нѣкоторыхъ отдаленныхъ отголосковъ того громаднаго прогрессивнаго движенiя, которое руководило всею Европою въ XV и XVI вѣкахъ, и которое извѣстно подъ названiемъ «Эпохи Возрожденiя».
Какъ на несомнѣнное достоинство перваго отдѣла, мы можемъ указать также и на то, что г. Полевой нигдѣ не приводитъ образцы и отрывки изъ литературныхъ памятниковъ допетровской Руси на церковно-славянскомъ языкѣ, вѣрно разсчитывая, конечно, что онъ издаетъ не учебникъ для преподаванiя ученикамъ гимназiй церковно-славянскаго языка и что публика, конечно, не прочла бы всѣ эти образцы, еслибы они представлены были ей на томъ самомъ неудобочитаемомъ языкѣ, какимъ писали ея предки; на этомъ основанiи всѣ церковно-славянскiе памятники представлены г. Полевымъ въ переводахъ или переложенiяхъ на русскiй языкъ. Но въ этомъ первомъ отдѣлѣ вы найдете и нѣкоторые недостатки, которыхъ желательно было бы не видѣть въ такомъ солидномъ трудѣ. Начнемъ съ того, что этотъ отдѣлъ вышелъ нѣсколько суховатъ, и сухость эта зависитъ, по нашему мнѣнiю, не отъ одного того, что самый предметъ этого отдѣла, т.-е. наша допетровская литература имѣетъ характеръ схоластической сухости и мертвенности, но и оттого, что г. Полевой недостаточно глубоко взглянулъ на нѣкоторыя литературныя явленiя этого перiода и недостаточно рельефно очертилъ нѣкоторыя личности. Для примѣра возьмемъ хоть XVI вѣкъ и роль Iосифа Волоцкаго въ томъ вѣкѣ. У г. Полеваго весьма блѣдными и неопредѣленными красками обрисованъ духъ того крайняго антагонизма, который господствовалъ между Iосифомъ Волоцкимъ съ одной стороны, сектою жидовствующихъ и Ниломъ Сорскимъ — съ другой. — Въ этомъ антагонизмѣ мы видимъ явленiе, во многихъ отношенiяхъ аналогическое съ тѣмъ реформацiоннымъ движенiемъ, какое происходило въ то время на Западѣ и, безъ сомнѣнiя, вызванное послѣднимъ. Какъ въ сектѣ
59
жидовствующихъ, такъ и въ пропагандѣ Нила Сорскаго, мы видимъ стремленiе къ возрожденiю духовенства въ духѣ чистаго, идеальнаго христiанства, въ то время какъ Iосифъ Волоцкiй со своимъ отстаиванiемъ земнаго могущества духовенства, со своимъ стремленiемъ утвердить за духовенствомъ владѣтельныя права, всегда согласовался съ настроенiемъ католичества на Западѣ. Г. Полевой совершенно напрасно объясняетъ стремленiе къ жестокости Iосифа Волоцкаго однимъ варварствомъ его времени. Онъ забываетъ, что съ одной стороны то же время допускало въ противникахъ Iосифа сознательную оппозицiю противъ его жестокостей на основанiи ученiя Христова о любви и смиренiи; съ другой стороны Iосифъ Волоцкiй въ своихъ оправданiяхъ жестокостей въ преслѣдованiяхъ еретиковъ прямо ссылался на примѣръ западнаго духовенства съ его инквизицiей. Послѣднее обстоятельство весьма характеристично, и очень жалко, что его опустилъ г. Полевой; оно проливаетъ обильный свѣтъ на все движенiе умовъ въ нашемъ духовенствѣ въ XV вѣкѣ подъ влiянiемъ реформацiоннаго движенiя на Западѣ. Приверженецъ земнаго могущества духовенства, грозный деспотъ въ своей паствѣ, свирѣпый преслѣдователь противниковъ, проповѣдующiй инквизицiю по обрацу римской, въ то же время хитрый интриганъ при дворѣ — Iосифъ Волоцкiй представляется намъ весьма яркою личностью своего времени. У Г. Полеваго же онъ какъ-то стушовывается въ видѣ строгаго, но благаго пастыря, заботящагося объ единствѣ церкви и впадающаго въ рядъ жестокостей, оправдываемыхъ всеобщимъ варварствомъ его вѣка. Г. Полевой не обращаетъ при этомъ вниманiя и на то, что у этого инквизитора россiйскаго издѣлiя проглядываетъ мѣстами иронiя чисто Ивана Грознаго. Г. Полевой самъ же приводитъ слѣдующiя слова Iосифа: «если кто изъ нихъ (т.-е. еретиковъ) хочетъ покаятья, можетъ сдѣлать это и въ темницѣ: среди скорбей и бѣдъ Богъ еще болѣе слышитъ кающихся». Г. Полевой почему-то видитъ въ этихъ словахъ одну только недовѣрчивость Iосифа къ раскаянiю еретиковъ. Между тѣмъ, какъ въ сущности чѣмъ же отличаются эти слова отъ слѣдующихъ ироническихъ словъ, писанныхъ къ Курбскому: «если ты праведенъ и благочестивъ, почему-же не изволилъ ты отъ меня, строптиваго владыки, пострадать и вѣнецъ жизни (вѣчной) наслѣдовать»!...
Кстати, объ иронiи Ивана Грознаго. Характеризуя литературную дѣятельность этого гуманнаго литератора XVI вѣка, г. Полевой впадаетъ въ противорѣчiя, которыя могутъ сбить совершенно съ толку читателя, неимѣющаго своего собственнаго понятiя о сочиненiяхъ Iоанна Грознаго и желающаго познакомиться съ ними изъ книги г. Полеваго. На 139-й страницѣ мы читаемъ: «Эта иронiя, ловко скрытая подъ покровомъ внѣшняго спокойствiя, оттѣняющая всѣ сужденiя и доводы Iоанна, представляетъ собою лучшую, наиболѣе видную и замѣчательную
60
сторону всѣхъ сочиненiй его». Но переверните нѣсколько страницъ, и вы видите совершенно иное: Iоаннъ (см. стр. 144) при несомнѣнномъ своемъ талантѣ литературномъ, при врожденности остроумiя, все же не мастеръ писть, не мастеръ излагать литературно, потому что не прошелъ никакой правильной школы и былъ въ полномъ смыслѣ самоучка и начетчикъ; къ тому же, изложенiю его много вредитъ его горячность, которая часто заставляетъ его путаться въ словахъ, изливать мысли свои въ потокахъ страшнаго многословiя, а нерѣдко и прибѣгать, вмѣсто всякихъ доводовъ, къ площадной брани, которою онъ, особенно въ первомъ письмѣ, нещадно осыпаетъ противника своего»…
Вотъ вы и подумайте, какъ согласовать — иронiю ловко скрытую подъ покровомъ наружнаго спокойствiя, съ горячностью, которая заставляетъ Iоанна путаться въ словахъ, изливать мысли въ потокахъ страшнаго многословiя и вмѣсто всякихъ доводовъ разражаться площадной бранью… Желательно было бы, чтобы въ трудѣ, исполненномъ съ несомнѣнною добросовѣстностью въ цѣломъ, не встрѣчались такiя непослѣдоватльности, хотя бы и въ частностяхъ…
Второй отдѣлъ — занимающiй двѣ трети книги и трактующiй о развитiи новѣйшей литературы послѣ реформы Петра — отличается большею обстоятельностью, полнотою, живостью и разнообразiемъ. Какъ на особенно удавшiяся г. Полевому главы этого отдѣла, мы укажемъ на главу XXV — о Ломоносовѣ, гл. XXVII — о Карамзинѣ и гл. XXXIV — о Жуковскомъ.
Очерчивая вѣкъ Ломоносова, г. Полевой знакомитъ насъ со многими характеристическими чертами литературныхъ правилъ этого вѣка. Такъ, напримѣръ, говоря о вассальныхъ отношенiяхъ русской поэзiи XVIII вѣка, г. Полевой приводитъ рядъ весьма курьезныъ фактовъ изъ жизни Ломоносова и Тредьяковскаго.
«Что на западѣ, говоритъ онъ, при болѣе развитыхъ условiяхъ общественной жизни, могло казаться необходимымъ, неизбѣжнымъ злоупотребленiемъ поэзiи, даже и просто свѣтскимъ обычаемъ, то у насъ на Руси, при гораздо меньшемъ развитiи общественности, проявлялось въ грубой формѣ обязательныхъ служебныхъ отношенiй поэта къ придворной жизни или къ лицамъ, занимавшимъ важное положенiе въ современномъ обществѣ. Ни дворъ, ни вельможи съ поэтами не церемонились; имъ просто приказывали черезъ ближайшее начальство обрабатывать извѣстныя темы и при этомъ еще стѣсняли ихъ даже и срокомъ. Бiографiя Ломоносова представляетъ намъ цѣлый рядъ любопытнѣйшихъ фактовъ такого обязательнаго исправленiя должности придворнаго поэта. Такъ напримѣръ, въ 1748 г. 20-го апрѣля, въ журналѣ конференцiи академiи наукъ записано было: «Къ профессору Ломоносову послать ордеръ, чтобы оной присланные изъ артиллерiи къ иллюминацiи апрѣля къ 25-го
61
числу стихи перевелъ стихами на россiйскiй языкъ и конечно сего апрѣля, 25-го числа, по переводѣ, внесъ въ канцелярiю».
Стихи были нѣмецкiе и принадлежали перу совѣтника Штелина, и видно, что перевести ихъ на русскiй языкъ было не легко, потому что, тотчасъ по полученiи ихъ, Ломоносовъ обратился къ секретарю академiи, Теплову, съ слѣдующимъ письмомъ:
«Хотя должность моя и требуетъ, чтобы по присланному ко мнѣ ордеру сдѣлать стихи съ нѣмецкова; однако я того исполнить не могу, для того, что въ нѣмецкихъ строкахъ нѣтъ ни складу, ни ладу; и такъ такимъ переводомъ мнѣ себя пристыдить не хочется и весьма досадно, чтобы такую глупость перевели на русскiй языкъ»…
Тепловъ отвѣчалъ на это письмо Ломоносова почти выговоромъ… «письмо ваше такихъ экспресiй наполнено, которыя предосудительны чести г. совѣтника Штелина: берегитесь, чтобъ вы ему не досадили: пишетъ всякъ на сколько можетъ и въ разсужденiи, какъ кто хочетъ»…
И несмотря на эти возраженiя, несмотря на то, что вмѣсто перевода чужихъ стиховъ, Ломоносовъ предлагалъ сочинить новые стихи, ему все-же не удалось избавиться отъ перевода нѣмецкихъ стиховъ, сочиненныхъ Штелинымъ.
29-го сентября 1750 г. въ канцелярiи академiи полученъ былъ еще болѣе курьезный ордеръ, присланный самимъ президентомъ академiи, графомъ К. П. Разумовскимъ:
«Ея императорское величество государыня изустнымъ своимъ имяннымъ указомъ изволила мнѣ повелѣть, чтобы профессорамъ Тредьяковскому и Ломоносову сочинить по трагедiи и о томъ имъ объявить въ канцелярiи. И какiя къ тому потребны имъ будутъ книги изъ библiотеки, оныя выдать съ роспискою и по окончанiи того возвратить въ библiотеку по прежнему».
На основанiи этого ордера, запасливый Тредьяковскiй уже 2-го октября потребовалъ «для сочинителей трагедiй книгъ и писчей бумаги». Результатомъ этого ордера со стороны Ломоносова была его первая трагедiя «Темира и Селимъ», которая однакоже представлена была ко двору не ранѣе, какъ лѣтомъ слѣдующаго 1751 года».
Что касается характеристики Карамзина и Жуковскаго, то главное достоинство ихъ въ совершенно новомъ и оригинальномъ взглядѣ на этихъ литературныхъ дѣятелей г. Полеваго, радикально отличающемся отъ того колѣнопреклоненнаго благоговѣнiя, съ которымъ бiографы относятся обыкновенно къ этимъ корифеямъ русской литературы. Г. Полевой весьма вѣрно и мѣтко связываетъ сентиментализмъ Карамзина съ его славянофильствомъ и выводитъ всѣ обскурантные взгляды его прямо изъ того духа сентиментализма, которымъ онъ пропитался въ молодости. Особеннаго вниманiя заслуживаютъ приводимые г. Полевымъ факты представленiя Карамзина графу Аракчееву,
62
служащiе прямымъ опроверженiемъ того пресловутаго мнѣнiя о твердости характера Карамзина, какое часто высказывается поклонниками исторiографа. На Жуковскаго г. Полевой совершенно справедливо смотритъ не какъ на родоначальника романтизма, а какъ на послѣдняго представителя идей и школы Карамзина. Читая бiографiю Жуковскаго, вы такъ и видите передъ собой изнѣженнаго, сентиментальнаго барича, живущаго исключительно въ мiрѣ поэтическими грезами, и въ то же время вполнѣ чуждаго всякихъ иныхъ интересовъ жизни. Особенно характеристично описанiе поэтическихъ досуговъ Жуковскаго въ кругу милыхъ друзей въ сельскомъ уединенiи. Читая это мѣсто, такъ и видишь передъ собою доброе, старое время барскихъ прохладъ и нѣгъ, когда кроткiе и мечтательные наши поэты, упиваясь высокими поэтическими образами, и не подозрѣвали, какъ дорого иногда приходилось расплачиваться за эти образы разнымъ ихъ Петрушкамъ и Палашкамъ…
«Между Жуковскимъ и Плещеевымъ, говоритъ г. Полевой, установились совершенно особыя, музыкально-поэтическiя дружескiя связи. Изъ Черни въ Муратово и обратно (между этими двумя усадьбами было 40 верстъ разстоянiя) то и дѣло скакали гонцы съ поэтическими посланiями въ стихахъ отъ Жуковскаго къ Плещееву, на которыя Плещеевъ отвѣчалъ французскими стихами. Каждая новая пѣснь Жуковскаго тотчасъ же пересылалась къ Плещееву въ Чернь и тамъ ее полагали на музыку, а потомъ при первомъ свиданiи, либо самъ Плещеевъ декламировалъ новое произведенiе Василiя Андреевича, либо жена его пѣла положенную Плещеевымъ на музыку новую пѣсню поэта, къ общему удовольствiю всей родственной и неродственной публики, постоянно наполнявшей веселый и радушный чернянскiй домъ. Эта художественно-поэтическая обстановка жизни Жуковскаго должна была сдѣлаться еще привлекательнѣе вслѣдствiе того, что къ ней примѣшалась и очень романическая любовь Василiя Андреевича къ старшей изъ его племянницъ и бывшихъ ученицъ — къ Марiи Андреевнѣ Протасовой. Эта любовь, конечно, нашла себѣ поддержку во всемъ окружавшемъ поэта родственно-дружескомъ кружкѣ, исключая только самой матери Екатерины Афанасьевны, женщины твердой и рѣшительной. Когда Жуковскiй попытался открыто высказать ей свои чувства къ ея дочери, она отвѣчала ему положительнымъ отказомъ, такъ какъ она считала дочь свою, Марiю, племянницей Василiя Андреевича, а слѣдовательно и бракъ между ними противнымъ нашему церковному закону. Отказавъ Жуковскому въ рукѣ дочери, Е. А. Протасова просила его, вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы все это осталось между ними, и ни въ какомъ случаѣ не сдѣлалось извѣстно ея дочерямъ. Это произвело на Жуковскаго очень тяжелое впечатлѣнiе и дало новую пищу его элегическому, печальному настроенiю, его сѣтованiямъ на судьбу, на одиночество и т. п. Все это, конечно, должно было служить темою цѣлому ряду
63
грустныхъ романсовъ и элегiй, въ которыхъ она и горькая доля поэта должны были занимать первое мѣсто. Но всѣмъ этимъ поэтическимъ излiянiямъ помѣшалъ незамѣтно наступившiй 1812 годъ. Мы говоримъ — незамѣтно, потому что даже и 3-го августа 1812 года, въ Муратовѣ и Черни, друзья-сосѣди продолжали еще жить все тою же неизмѣнно художественно-поэтическою жизнью, не мало ни заботясь ни о политическихъ событiяхъ, ни о бѣдствiяхъ, угрожавшихъ Россiи. 3-го августа всѣ сосѣди собрались въ Чернь, праздновать день рожденiя Плещеева… На домашней сценѣ давали оперу его сочиненiя… и въ тотъ же вечеръ Жуковскiй пѣлъ свой новый романсъ, положенный на музыку Плещеевымъ. Романсъ этотъ былъ «Пловецъ», который въ изданiи сочиненiй Жуковскаго является подъ 1813 г. Весь романсъ былъ однимъ сплошнымъ намекомъ на недавно-испытанную неудачу и кончается желанiемъ поэта «не пережить тѣхъ ангеловъ», около которыхъ «все дышетъ небомъ и святой невинностью». Намеки романса не понравились Протасовой, которая видѣла въ нихъ нарушенiе обѣщанiя, даннаго Жуковскимъ, и на другой же день вынудила его уѣхать изъ Муратова въ Москву и поступить въ ряды московскаго ополченiя…»
Неправда ли, что въ одной этой выдержкѣ изъ бiографiи Жуковскiй встаетъ передъ вами какъ живой, во всей свой неподкрашенной правдѣ, весьма напоминая собою одного изъ героевъ послѣдняго романа г. Достоевскаго «Бѣсы», какого именно — читатели и сами легко догадаются, если только читали хотя бы одну первую часть этого романа.
Намъ остается пожелать только полнаго успѣха книгѣ г. Полевого, а главно, чтобы дождавшись второго изданiя г. Полевой могъ исправить тѣ нѣкоторые недосмотры и недостатки, какiе могутъ найтись въ его книгѣ. Такъ напримѣръ, намъ странно показалось, что упоминая о разныхъ второстепенныхъ и третьестепенныхъ писателяхъ, помѣстивши въ своей книгѣ даже бiографiю и портретъ Богдановича — г. Полевой слова не упоминаетъ о Радищевѣ. Не говоря уже о томъ, что личность Радищева, какъ и его книга сами по себѣ представляются однимъ изъ характеристическихъ фактовъ эпохи Екатерины, — онѣ характеризуютъ Державина съ такой стороны, которая совершенно опущена г. Полевымъ въ бiографiи пѣвца Фелицы…