Органическое явленiе. (Замѣтки изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1876. № 17. 23 мая. С. 496-499.

496

ОРГАНИЧЕСКОЕ ЯВЛЕНІЕ.

(Замѣтки изъ жизни литературной).

Очень трудно наблюдать сокровенный процессъ возростанія организма... Ребенокъ ростетъ у васъ на глазахъ; онъ ежедневно у васъ на глазахъ: сегодня онъ вамъ кажется точно такимъ, какимъ былъ вчера, а завтра будетъ казаться такимъ же, каковъ онъ сегодня, и такъ день за день, годъ за годъ. Когда ребенокъ достигнетъ отрочества, – попробуйте опредѣлить, поймать въ вашей памяти не только тотъ день или мѣсяцъ, но даже тотъ годъ, когда онъ въ вашихъ глазахъ пересталъ быть младенцемъ и сдѣлался отрокомъ... Едва ли вы это опредѣлите. Передъ вами во очію стоитъ отрокъ, а въ образѣ младенца онъ вамъ рисуется гдѣ-то далеко, далеко, чуть видный въ туманѣ; даже младенческія черты его, если не сохранилось портрета, вы съ большимъ усиліемъ, едва, едва вызовете въ вашемъ воображеніи. Тоже повторится и при переходѣ изъ отрочества въ юность, и вы, вдругъ припомнивъ что-то, какъ будто давно мелькнувшее, говорите иногда съ изумленной улыбкой: «неужели это все тотъ же?!» Потому что нѣтъ ни у кого такого изощреннаго глаза, который могъ бы подглядѣть и услѣдить каждый мигъ въ самомъ процессѣ возростанья.

Но еще любопытнѣе то, что самъ возрастающій, нечаянно оглянувшись назадъ, бываетъ иногда пораженъ и изумленъ тѣмъ, что незамѣтно совершилось въ немъ за извѣстный періодъ возростанья. Попалась, напримѣръ, ребенку, въ первую пору отрочества, «Пѣсня про купца Калашникова», Лермонтова. Читая въ концѣ первой сцены стихи:

Охъ ты, гой еси, царь Иванъ Васильевичъ!

Обманулъ тебя твой лукавый рабъ, 

Не сказалъ тебѣ правды истинной, 

Не повѣдалъ тебѣ, что красавица 

Въ церкви Божіей перевѣнчана, 

Перевѣнчана съ молодымъ купцомъ, 

По закону нашему христианскому, — 

маленькій читатель принялъ эти стихи за продолженіе разговора Кирибѣевича съ царемъ и приписалъ ихъ именно Кирибѣевичу, полагая, что это онъ учинилъ предъ царемъ чистосердечное признаніе. Понявъ такимъ образомъ недоступный ему эпическій пріемъ, ребенокъ совершенно удовлетворился и не замѣтилъ никакой несообразности ни тутъ, ни въ послѣдующемъ ходѣ разсказа. Но когда тотъ же возрастающій черезъ нѣсколько лѣтъ, уже ставъ юношей, взялся за ту же «Пѣсню» и дошелъ до конца первой сцены, – вдругъ мелькнуло у него въ памяти первое давнишнее и давно забытое впечатлѣніе, и вдругъ открылись его глаза, и какимъ радостнымъ смѣхомъ засмѣялся онъ надъ бывшимъ самимъ собой! И долго просвѣтлѣвшій подростокъ не могъ придти въ себя отъ удивленія, что онъ, онъ самъ, былъ когда-то такимъ наивнымъ, такимъ глупенькимъ. И не могъ онъ догадаться и припомнить, когда именно и вслѣдствіе какого поворота пересталъ онъ быть такимъ глупенькимъ.

Но и не одной же единичной жизни недѣлимаго свойственно это органическое явленіе, потому что законъ возрастанія, я думаю, общій для всѣхъ организмовъ. И въ самомъ дѣлѣ: припомнимте недавній, конечно, замѣченный вами, случай. Съ января 1862 года началъ-было издаваться нѣкій педагогическій журналъ – «Ясная Поляна»; въ немъ были излагаемы своеобразныя мысли объ образованіи народа; эти мысли тогдашними людьми, вниманію и обсужденію которыхъ онѣ, по преимуществу, подлежали, были или не поняты, или поняты какъ чистосердечное признаніе опричника Кирибѣевича: тѣ люди-отроки прошли мимо тѣхъ мыслей безучастно, и мысли замолкли, и журналъ «Ясная Поляна» прекратился. Прошло тринадцать лѣтъ. Вдругъ въ журналѣ «Отечественныя Записки» явилась, вызванная особымъ учебнымъ обстоятельствомъ, статья бывшаго редактора и издателя «Ясной Поляны», содержащая въ стройномъ изложеніи тѣ самыя мысли о народномъ образованіи, которыя были изложены нѣкогда въ «Ясной Полянѣ». Статья произвела дѣйствіе, подобное дѣйствію камня, брошеннаго въ муравьиную кучу: произошла бѣготня, какъ въ журнальномъ мірѣ, такъ и въ мірѣ педагогическомъ; въ первомъ всѣ какъ бы встрепенулись, во второмъ встревожились и смутились. Были споры, изъ коихъ вышло почти единогласное рѣшеніе, что статья имѣетъ великую важность, что слегка и небрежно относиться къ ней нельзя, что изложенныя въ ней мысли обладаютъ глубиной, которую еще надо измѣрить, и что это измѣреніе еще подлежитъ будущему. Скажите-же, не слѣдуетъ-ли это явленie объяснить тѣмъ, что втеченіе тринадцати лѣтъ въ насъ что-то произошло, что отроки, неслышимо н невѣдомо для нихъ самихъ 

497

совершавшимся органическимъ процессомъ, перешли въ юность, и открылись вдругъ глаза ихъ, и получили они способность засмѣяться радостнымъ смѣхомъ надъ бывшими самими собой?...

Беру смѣлость подъ этотъ-же органическій законъ подвести недавно вышедшую въ свѣтъ книгу: «Сочиненія Аполлона Григорьева». Томъ 1. Критическія статьи». И не даромъ издатель этой книги, Н. Н. Страховъ, въ своемъ предисловіи, назвалъ ее «явленіемъ органическимъ». Прежде всего – изданіе этой книги, по моему крайнему разумѣнію, есть истинно-доброе дѣло, есть услуга, оказанная намъ и дѣтямъ нашимъ. Послушайте и посудите сами. Содержащіяся въ книгѣ критическія статьи писались въ періодъ времени съ 1852 до 1864 года и помѣщались въ разныхъ московскихъ и петербургскихъ журналахъ. Во все продолженіе этого періода, только немногіе избранные понимали и цѣнили эти статьи по достоинству; обширный кругъ пишущихъ, характерно именуемыхъ «борзописцами», постоянно встрѣчалъ ихъ такъ же, или даже еще хуже, чѣмъ встрѣчена была «Ясная Поляна»: надъ ними глумились, отъ нихъ отпугивали читателей, какъ отчего-то страшнаго, непроходимаго. И огромное большинство читателей совсѣмъ не читало ихъ. Въ 1864 году умеръ Аполлонъ Григорьевъ. Его похоронили; статьи его снесли въ литературную кладовую, заперли ее наружнымъ замкомъ пренебреженія, завалили камнемъ забвенія, и начался на просторѣ своеобразный критическій пиръ, въ родѣ умственной попойки, которая черезъ двѣнадцать лѣтъ привела къ единогласному провозглашенію печальнаго извѣстія, что наша литературная критика сбилась съ пути, попала въ ровъ, разсыпалась, и затѣмъ – критики литературной у насъ нѣтъ.

Въ эту именно горестную минуту является книга... Слышится слово, исходящее изъ мрака забвенія, требующее, чтобы его выслушали и вникли въ него не прежніе отроки, а созрѣвшіе въ пониманіи юноши, – слово, напоминающее, что уже давно для русской литературной критики былъ указанъ прямой и безопасный путь, и если она сбилась съ него, то потому только, что стала въ такое отношеніе къ искусству, которое «не похоже даже на отношеніе слѣпца въ слѣпцу», а похоже на то, что «слѣпой хочетъ вести зрячаго» (Соч. Ап. Григорьева, стр. 228). Сейчасъ можно будетъ пояснить эту метафору...

Въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ, въ которые длился у нашей критики пиръ безъ хозяина, переговорилось многое, какъ нѣчто новое и требующее новыхъ разрѣшеній, что, между тѣмъ, уже было высказано и разрѣшено ясно и глубоко въ статьяхъ Ап. Григорьева; возникало много недоумѣній и жесткихъ разнорѣчій о томъ, что въ тѣхъ же забытыхъ въ литературной кладовой статьяхъ давно было озарено яркимъ и вмѣстѣ мягкимъ и теплымъ свѣтомъ. Говорили объ отсталости и совершенной въ наше время негодности эстетической критики, о преимуществахъ предъ нею критики исторической и объ исключительной пригодности и полезности самой новой критики – реальной; глумились надъ сложившимся въ чьей-то головѣ фантастическимъ понятіемъ «искусство для искусства», тупо пріурочивая къ нему стихи Пушкина:

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ;

ломали голову надъ пріисканіемъ для искусства приличнаго мѣста въ умственной жизни народа и общества; говорили о народности въ искусствѣ и доходили до сомнѣнія въ полезности самаго искусства; искали правды и не обрѣтали ея; говорили объ идеалахъ; смѣясь, сопоставляли хищный и смирный типы, путались въ опредѣленіи значенія нашихъ литературныхъ авторитетовъ и дошли до мысли объ «убогости» нашей литературы, предъ величіемъ литературъ европейскихъ. И все это привело къ совершенной неизвѣстности: въ кого вѣрить, чего держаться, что любить, что ненавидѣть, и можно ли что нибудь чувствовать, кромѣ полнаго унынія.

Мнѣ кажется, что весь этотъ многолѣтній разногласный и, нерѣдко, косноязычный говоръ имѣлъ бы законное право существованія въ томъ только случаѣ, если бы не было уже за много лѣтъ о тѣхъ же самыхъ предметахъ сказано и напечатано то, что содержится въ вышедшей теперь книгѣ.

Зачѣмъ, напримѣръ, было нападать на эстетическую критику и напирать на ея устарѣлость и негодность, если о ней уже было сказано: «Чисто-художественной критики, т. е., критики, которая смотрѣла бы на явленія письменности, какъ на нѣчто замкнутое, цѣнила бы ихъ только эстетически, т. е., обсуживала бы, напримѣръ, планъ созданія, красоту или безобразіе подробностей въ ихъ отношеніи къ цѣлому и замыслу цѣлаго, любовалась бы архитектурой или рисункомъ произведенія, – не только въ настоящую минуту нѣтъ, да и быть не можетъ». Мало того: «критики отрѣшенно-художественной, чисто-технической, никогда и не было въ отношеніи къ произведеніямъ слова. Она возможна только въ отношеніи въ произведеніямъ пластики или звука, да и въ эти области критики искусства начинаетъ уже закрадываться разъѣдающая мысль о значеніи въ художествѣ созерцанія, о связи свободной, повидимому, кисти живописца, свободнаго рѣзца ваятеля, свободной мысли зодчаго съ общей мыслью ихъ эпохи, съ ея религіознымъ и нравственнымъ настроеніемъ». (стр. 197).

Зачѣмъ было отстаивать преимущества критики исторической, когда давно уже были произнесены такія слова: «Художникъ – прежде всего человѣкъ, т. е., существо изъ плоти и крови, потомокъ такихъ или другихъ предковъ, сынъ извѣстной эпохи, извѣстной страны, извѣстной мѣстности страны, конечно, наиболѣе даровитый изъ всѣхъ другихъ своихъ собратій, наиболѣе чуткій и отзывчивый на кровь, на мѣстность, на исторію, – однимъ словомъ, онъ принадлежитъ въ извѣстному типу и самъ есть полнѣйшее или одно изъ полнѣйшихъ выраженій типа; да, кромѣ того, у него есть своя личная натура и своя личная жизнь; есть, наконецъ, сила, ему данная, или, лучше сказать, самъ онъ есть великая зиждительная сила, дѣйствующая но высшему закону». Изъ этого далѣе выведено, что «художество есть дѣло общее, жизненное, народное, даже мѣстное. Какъ же (спрашивается) мы отнесемся къ нему съ равнодушною техникой? – этого нельзя!» И затѣмъ слѣдуетъ, что «нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что господствующею и единственно-важною, по значенію, остается въ наше время критика, которой присвоено названіе исторической».

Но вотъ въ чемъ бѣда: «Пріемъ ея (исторической критики) совершенно правильный, какъ нѣчто непосредственно ей данное; выводы – совершенно ложны, какъ подчиненные неправильной фбрмулѣ. Первая и главная ложь ея состояла въ мысли, что въ каждой лжи есть частица истины; или иначе – что каждая ложь есть форма 

498 

истины, или, наконецъ, еще проще – что каждая ложь есть относительная истина. Прямое послѣдствіе такого положенія есть, конечно, то, что нѣтъ истины абсолютной (при идеи о безконечномъ развитіи), т. е., проще говоря, что нѣтъ истины. Нѣтъ, стало быть, и красоты безусловной и добра безусловнаго. Такъ какъ на этомъ душа человѣческая никоимъ образомъ успокоиться не можетъ, такъ какъ ей нуженъ идеалъ, нужна крѣпкая основа, – то послѣднее звѣно развитія, послѣдняя относительная истина признается за критеріумъ. Является теорія, построенная на произвольномъ критеріумѣ, и на оспованіи ея произносятся окончательные приговоры, смѣняющіеся другими окончательными, ожидающими на смѣну третьихъ, четвертыхъ окончательныхъ и т. д. usque ad infinitum». Результатъ этого грѣха тотъ, что «публикѣ оставалось или вовсе не вѣрить критикѣ или вѣрить послѣдне-сказанному ей; но такъ какъ послѣдне-сказанное начало все болѣе и болѣе становиться неуловимо, то публика предпочла не вѣрить критикѣ и поступила весьма законно».

Чтобы не довести до этого публику, стоило только понять и помнить слѣдующее: «Какъ грани критики чисто-эстетической заключаются въ требованіи отъ критики поэтическаго пониманія и такта, такъ грани критики исторической опредѣляются историческимъ чувствомъ, т. е., критика должна глубоко понимать что живые голоса жизни слышитъ она въ художественныхъ отзывахъ, что великія тайны міра души и народныхъ организмовъ открываются ей въ созданіяхъ искусства. Какимъ же образомъ жизнь сама можетъ быть принята за судебный критеріумъ надъ тѣмъ, что въ отношеніи къ ней есть откровеніе, озареніе всего въ ней случайнаго, фокусъ, въ который сводятся ея высшіе законы?... Между тѣмъ, историческая критика пошла именно этимъ ложнымъ путемъ, т. е. приняла жизнь, какъ явленіе, за норму искусства, и правильный пріемъ – видѣть въ искусствѣ вообще, а въ искусствѣ словесномъ въ особенности, отраженіе жизни – обратила весьма быстро въ пріемъ совершенно неправильный: видѣть въ искусствѣ рабское служеніе жизни». Вотъ это-то отношеніе критики къ искусству и стало похоже на то, что «слѣпой хочетъ вести зрячаго».

Кажется, послѣ приведенныхъ мною строкъ, уже не было надобности искать и опредѣлять для искусства мѣсто въ жизни общественной. Но нужно прочитать лежащую теперь предо мною книгу, вслушаться въ этотъ, взывающій къ намъ загробный голосъ, чтобы укрѣпиться вѣрою въ вѣчное жизненное значеніе искусства... «Оно (говоритъ между прочимъ авторъ книги) всегда останется тѣмъ-же, чѣмъ предназначено ему быть на землѣ, т. е. идеальнымъ отраженіемъ жизни, положительнымъ, когда въ жизни нѣтъ разъединенія, отрицательнымъ, когда оно есть». «Велико значеніе художества  (настаиваетъ онъ далѣе). Оно одно, не устану повторять я, вноситъ въ міръ новое, органическое, нужное жизни. Для того, чтобы въ мысль повѣрили, нужно, чтобы мысль приняла тѣло; и, съ другой стороны, мысль не можетъ принять тѣла, если она не рождена, а сдѣлана искусственно. Мысль, сдѣланная по частямъ, подобна Гомункулусу Вагнера: мысль, случайнымъ напряженіемъ порожденная, хотя-бы и могучей натурой была порождена она, – Эвфоріону Фауста»... 

Вопросу «o правдѣ и искренности въ искусствѣ» посвящена въ книгѣ особая статья приведшая автора къ тому, что «художество, какъ выраженіе правды жизни, не имѣетъ права ни на минуту быть неправдою: въ правдѣ – его искренность, въ правдѣ – его нравственность, въ правдѣ – его объективность».

Но вотъ что особенно для насъ и для дѣтей нашихъ поучительно. Ап. Григорьевъ, весь проникнутый разумнымъ пониманьемъ великихъ явленій европейскихъ литературъ, благоговѣя предъ Шекспиромъ и Гёте, глубоко опредѣляя значеніе и смыслъ Байрона к Занда, – не былъ нисколько ослѣпленъ блескомъ этихъ явленій: онъ не дрогнулъ, наприм., назвать французскую націю «народомъ анти-художественнымъ»; онъ не забылъ про «здоровенный умъ какого-нибудь дикаря фонъ-Визина», замѣтившаго, въ качествѣ непосредственнаго наблюдателя, что: «разсудка французъ не имѣетъ, да и имѣть его почелъ бы за великое несчастіе»; онъ не упустилъ изъ виду указать, что: «есть-же причина, почему враждебное отношеніе къ неправдѣ жизни не имѣетъ у нихъ (т. е., на Западѣ) возможности возвыситься до комизма» (стр. 157); онъ не измѣнилъ, наконецъ, ни на одну іоту своему глубокому убѣжденію въ великомъ значеніи нашего Пушкина, – не только въ значеніи его въ нашей жизни, «какъ воспитателя художественнаго», но и въ «его нравственномъ для насъ значеніи»; не колеблясь сказалъ и не разъ повторилъ, что: «Пушкинъ – наше все»...

Кстати: на вышедшую книгу уже начала отзываться наша фельетонная критика и, видимо обнаруживая юношеское пониманье, успѣла, однако, сдѣлать замѣчаніе: «Если Пушкинъ – все, то остальные – ничто», и осудила эту «крайнюю форму» выраженія мысли. Какое мелкое, т. е., мелко-плавающее замѣчаніе! Послѣ словъ: «Пушкинъ – наше все», на слѣдующей-же (239), страницѣ говорится: «И до Пушкина, и послѣ Пушкина, мы въ сочувствіяхъ и враждахъ постоянно пересаливали: въ немъ одномъ, какъ нашемъ единственномъ цѣльномъ геніи, заключается правильная художественно-нравственная мѣpa, мѣра уже дознанная, уже окрѣпшая въ различныхъ столкновеніяхъ («съ чужимъ, съ чужими мірами»). Въ его натурѣ – очерками обозначились наши физіономическія особенности полно и цѣльно, хоть еще безъ красокъ, – и все современное литературное движеніе есть только наполненіе красками рафаэлевски-правдивыхъ и изящныхъ очерковъ».

Слѣдовательно – и остальные не ничто.

Я сказалъ объ этой книгѣ, объ этомъ «органическомъ явленіи», безконечно-малую долю того, что можно и что хотѣлось-бы сказать о ней. Но мнѣ всего не умѣстить, и я долженъ кончить, чтобъ не выйти за предѣлы. Не могу, однако, не упомянуть о выраженномъ въ двухъ-трехъ строкахъ и, вѣроятно, всѣми давно упущенномъ изъ вида взглядѣ на такъ называемый смирный типъ. Аполлонъ Григорьевъ сказалъ: «мы были-бы народъ весьма не щедро надѣленный природою, если-бы героями нашими были Иванъ Петровичъ, Бѣлкинъ и Максимъ Максимычъ. Тотъ и другой вовсе не герои, а только контрасты типовъ, которыхъ величіе оказалось на нашу душевную мѣрку несостоятельнымъ».

Мнѣ уже случилось услышать, однимъ краемъ уха, такое мнѣніе: «критическія статьи Аполлона Григорьева двѣнадцать лѣтъ оставались забытыми, – отнынѣ, по крайней мѣрѣ, вдвое дольше 

499

онѣ будутъ настольною книгой у всѣхъ, изучающихъ исторію русской литературы».

Эта книга, наведшая на размышленіе о нашей особенной «душевной мѣркѣ», породила во мнѣ такое, по выраженію ея же автора, «настройство», что я, подъ страхомъ выйти за предѣлы, рѣшаюсь прибавить еще нѣсколько словъ о предметѣ, тоже близкомъ этому настройству. Я вспомнилъ, что недавно былъ нѣсколько огорченъ... впрочемъ, на одну только минуту. Случилось это оттого, что въ апрѣльскомъ «Дневникѣ Писателя» я усмотрѣлъ, что Ѳ. М. Достоевскій разсердился... Зачѣмъ это, подумалъ я, онъ разсердился! Стоило ли! Мнѣ, напримѣръ, разсердиться на тотъ же самый предметъ и по тому же поводу было бы совершенно позволительно, потому что я человѣкъ посторонній, но ему!... Впрочемъ, повторяю, это была одна минута: черезъ минуту я уже понялъ, что г. Достоевскій разсердился совсѣмъ не за себя, что онъ разсердился въ качествѣ столь же какъ я посторонняго человѣка, т. е., въ качествѣ человѣка, столь же, какъ я, непосторонняго, слѣдовательно, ему столь же, какъ бы и мнѣ, прилично и умѣстно было не только разсердиться, но и высказаться разсердившимся. Да! онъ разсердился за свою оскорбленную любовь; онъ разсердился за оскорбленіе, нанесенное русскому народу, котораго «обозвали чуть не сплошь кулакомъ и міроѣдомъ», котораго, «связаннаго двѣсти лѣтъ сряду – дразнятъ пассивностью; бѣднаго, съ котораго драли оброкъ – обвиняютъ въ нечистоплотности, ненаученнаго ничему – обвиняютъ въ ненаучности, а битаго палками – въ грубости нравовъ»; онъ разсердился за то, что этотъ народъ, по словамъ самого оскорбителя, вынесшій на плечахъ своихъ независимость Россіи, «послѣ двухсотлѣтняго рабства своего, заслужилъ отъ окультурившагося человѣка, вмѣсто благодарности или даже жалости, одинъ высокомѣрный плевокъ про кулаковъ и мошенниковъ...» Ѳ. М. Достоевскій разсердился до нѣкоторой раздражительности, но за то, какъ хорошо, какъ язвительно-хорошо вышло это «молитвенное, колѣнопреклоненное» отношеніе г-на Авсѣенки (онъ-то и есть оскорбитель) къ высшему свѣту, это благоговѣніе предъ каретой съ фонарями, это умиленіе предъ «теплымъ, веселымъ буржуазнымъ жанромъ, который, порою, такъ плѣнителенъ на французской сценѣ». Читая эти гнѣвныя строки, я отмѣчалъ каждую капельку желчи и невольно (грѣшный человѣкъ!) желалъ еще немножко побольше остроты и горечи; потому что, признаюсь, самъ былъ разсерженъ, еще прежде выхода «Дневника», когда прочелъ оскорбительную для народа статейку, и тогда же думалъ, что нельзя не разсердиться на нее, потому что она, кромѣ своей оскорбительности, еще и коварная статейка, съ виду какъ будто добродѣтельная, кой-чему и кой-кому должную будто бы справедливость отдающая, и чрезъ то для людей непроницательныхъ обманчивая и, можетъ быть, соблазнительная...

А что г. Достоевскій дѣйствительно разсердился не за себя, тому могутъ служить убѣдительнымъ доказательствомъ три послѣднія странички того же апрѣльскаго «Дневника», на которыхъ онъ, въ защиту своего роднаго брата, память котораго тоже кому то понадобилась оскорбить грубымъ и неуклюжимъ образомъ, говоритъ нисколько не сердясь, съ грустнымъ спокойствіемъ и незлобіемъ. А ужъ чего, казалось бы, ближе къ сердцу! Я знаю, онъ любилъ своего брата; я помню ихъ вмѣстѣ...

Поповоду этого послѣдняго, легкомысленнаго и легковѣрнаго оскорбленія, нанесеннаго памяти умершаго, я приведу одно замѣчаніе, не однимъ мною сдѣланное. У насъ все-таки есть два лагеря, которые, примѣняясь къ языку Запада, можно, пожалуй, назвать правымъ и лѣвымъ. Замѣчаютъ, что правый лагерь никогда не выказываетъ такого жаднаго желанія находить темныя пятна въ отдѣльныхъ личностяхъ противной стороны, какъ лѣвый лагерь. Въ послѣднемъ какъ будто установилось такое мнѣніе, что каждый представитель противной стороны непремѣнно способенъ на всякую низость... Отчего это? Отъ молодости, что ли? Нѣтъ ли въ этомъ огульно-грязненькомъ взглядѣ чего нибудь общаго съ всегдашней склонностью шалуновъ-школьниковъ представлять въ каррикатурѣ всѣхъ учащихъ и воспитывающихъ, которыхъ они, конечно, въ сущности совсѣмъ не понимаютъ и не знаютъ? – Мнѣ кажется, есть тутъ нѣчто общее.