Марковъ Е. Критическiя бесѣды. Сатира и романъ въ настоящемъ году // Русская Рѣчь. 1879. Декабрь. С. 241 - 287.

<241> 

КРИТИЧЕСКIЯ БЕCѢДЫ.

______

VIII.

Сатира и романъ въ настоящемъ году.

И благородный человѣкъ можетъ быть рабомъ обстоятельствъ, но кто становится лакеемъ обстоятельствъ, тот не благородный человѣкъ.

Л. Берне.

Мы уже сказали въ предъидущемъ очеркѣ, что горячая полемика на счетъ «жгучаго вопроса» была только кажущеюся. Говорили много, говорили откровенно, говорили съ увѣренностью и даже угрозою — только одни. Другiе оставались въ предѣлахъ такой скромности, такихъ осторожныхъ полусловъ, которыя не лучше молчанiя.

Шутовской «Езоповскiй языкъ», по образному выраженiю нашего сатирика, не смотря на его безсилiе и его унизительность, долженъ былъ поневолѣ замѣнить собою серьезное обсужденiе и серьезные доводы.

Мы не имѣемъ особаго пристрастiя къ сатирѣ вообще; это полезное орудiе борьбы и брани далеко не такъ намъ по вкусу, какъ мирныя плодоносныя орудiя поэтическаго труда.

Поэтому мы никогда не имѣли пристрастiя и къ высокоталантливому представителю нашей современной сатиры. Правда, еще въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, мы уже привыкли цѣнить, какъ одного изъ главныхъ литературныхъ вождей нашего преобразовательнаго движенiя, автора «Губернскихъ очерковъ»,

242

«Исторiи одного города», «Ташкентцевъ» и проч.; съ тѣхъ поръ мы постоянно поучались у него многому и наслаждались въ немъ многимъ.

Поразительная сила рѣчи, поразительно оригинальные и мѣткiе взгляды на явленiя современной жизни, въ союзѣ съ уничтожающею насмѣшкою, дѣлаютъ нашего отечественнаго сатирика могучимъ бичемъ общественной немощи во всѣхъ ея многообразныхъ проявленiяхъ.

Если бы Щедринъ писалъ на языкѣ болѣе европейскомъ, чѣмъ русскiй языкъ, онъ, конечно, былъ бы признанъ Европою за одного изъ самыхъ блестящихъ сатириковъ современности.

Но для Европы онъ непереводимъ не только съ точки зрѣнiя крайней своебытности и фамильярности своего языка, но еще и съ точки зрѣнiя чисто мѣстныхъ интересовъ, требующихъ самаго близкаго знакомства съ тончайшими оттѣнками нашей общественной жизни.

Далѣе можно сказать, что и въ нашемъ читающемъ мiрѣ Щедринъ имѣетъ свой особый кружокъ читателей и доступенъ далеко не всей массѣ читающей публики. Если его читаютъ очень многiе, то понимаютъ настоящимъ образомъ, конечно, далеко не всѣ. На многихъ, сатира Щедрина дѣйствуетъ только своею наиболѣе рѣзкою и осязательною стороною, между тѣмъ, какъ главная сила ея заключается не въ прiемахъ грубой насмѣшки, а въ трудно-уловимыхъ оттѣнкахъ тонкой иронiи, остающихся для большинства бѣлымъ мѣстомъ между строками или загадочнымъ наборомъ словъ.

Въ болѣе спокойныя литературныя эпохи сатира Щедрина намъ казалась и менѣе сочувственною, и менѣе нужною. Не то, чтобы въ нашемъ обществѣ все шло такъ прекрасно, что ужe для сатиры не отыскивалось и мѣста. Сатира полезна всегда и нужна всегда. Щедринъ, конечно, не былъ виноватъ въ томъ, что онъ сатирикъ, и ничего болѣе какъ сатирикъ.

Онъ всегда оставался самимъ собою и съ этой точки зрѣнiя былъ всегда правъ.

Не его, конечно, вина, что литературныя партiи извѣстнаго типа оказались, съ одной стороны, такъ бѣдны талантами, что должны были замѣнить сатирическими очерками чуть не все литературное творчество, а съ другой стороны, такъ ошибочно разумѣли зaдачи литературы, что сообщили цѣлымъ литературнымъ органамъ характеръ отрицанiя и насмѣшки.

Когда сатира, вслѣдствiе этихъ условiй силы одного и безсилiя другихъ, пыталась воплотить въ себѣ такимъ образомъ

243

всю литературу, отъ белетристики до критики и научныхъ обозрѣнiй, тогда, конечно, реакцiя противъ нея, несочувствiе къ ней были въ высшей степени естественны. Такая насильственная и неправильная постановка сатиры въ положенiе, вовсе ей несвойственное, такое необдуманное поднятiе ея на щитъ слишкомъ увлеченными друзьями нисколько не послужило къ дѣйствительному усиленiю ея значенiя въ обществѣ, а, напротивъ того, даже подорвало его. 

Если правда въ одной сатирѣ, если въ одной сатирѣ заключаются всѣ элементы нашей литературной жизни, то oтъ сатиры слѣдуетъ и требовать всего, и ждать всего, и судить ее за все.

Такимъ образомъ Щедринъ, выведенный своими соратниками въ проповѣдники цѣльной истины, въ знамя цѣлаго литературнаго движенiя, долженъ былъ неминуемо оказаться далеко ниже своего мнимаго призванiя. Какъ знамя, онъ являлся слишкомъ расплывчивымъ, туманнымъ, слишкомъ отрицательнымъ и слишкомъ враждебнымъ ко всему. Онъ не могъ вести рѣшительно ни куда. У него не было въ запасѣ ни одной истины, которую онъ могъ бы защищать, ни одной опредѣленной цѣли, на которую онъ могъ бы указать.

Что ни появлялось на общественномъ полѣ: событiя, учрежденiя, отдѣльныя лица, во всемъ онъ находилъ смѣшное, неправильное, вредное, противъ всего онъ возстановлялъ и предупреждалъ насъ.

Спецiально какъ сатирикъ онъ и обязанъ былъ поступать такъ, онъ и не могъ поступать иначе. Дѣйствительно, какъ нѣтъ худа безъ добра, такъ нѣтъ добра безъ худа. Если поэты извѣстнаго типа въ каждомъ явленiи умѣютъ находить черты своего рода красоты, то сатирику естественно останавливаться на темной сторонѣ каждаго общественнаго вопроса и освѣщать эту сторону передъ своимъ читателемъ съ яркостью и одушевленiемъ, на которыя онъ только способенъ.

Въ этомъ призванiе сатиры и ея великая общественная заслуга.

Но въ этомъ же и роковые предѣлы, которыхъ она не смѣетъ и не должна переступать.

Оттого сатира имѣетъ смыслъ и важное значенiе въ обществѣ, обильномъ разнородными литературными силами, которыя даютъ ей свободно рости рядомъ съ собою, но которыя на столько живучи и крѣпки сами, что не дозволятъ ей разростаться на счетъ всего остальнаго, не дозволяетъ ей покрыть

244

своими вѣтвями всю обширную область литературнаго творчества и литературной критики, подавляя своею тѣнью всякiе иные всходы.

Это, такъ сказать, нормальная сатира, сатира въ ея здоровомъ состоянiи.

Въ этомъ видѣ ея, читатель относится къ ней заранѣе какъ къ сатирѣ, ищетъ въ ней только ея собственныя задачи, не смѣшиваетъ ее ни съ чѣмъ другимъ, не требуетъ отъ нея того, чего она не въ состоянiи дать, не заслоняетъ ею въ своихъ глазахъ ничего остальнаго, что существуетъ помимо ея, и что никогда не можетъ быть замѣнено ею.

Такой нормальной сатирѣ воздается по ея праву, но не уступается ничего ей не принадлежащаго; кесарево – кесарю, а Божiе – Богови.

Наша же сатира, повторяемъ, была раздута до значенiя, ей совершенно не подобающаго; она сдѣлалась одно время какимъ то потопомъ для литературной жизни; она, какъ эпидемiя, охватила всѣ области литературной мысли, стала альфою и омегою всей нашей передовой журналистики.

Она уже не довольствовалась своимъ мѣстомъ, своимъ правомъ, а посягала на мѣсто и право всего, что жило кругомъ нея. Она отрицала поэзiю, свободное творчество, безпристрастный и разностороннiй анализъ, и проповѣдывала только смѣхъ, только отрицанiе, только одну себя.

Повторяемъ еще разъ, въ этомъ не виноватъ могучiй талантъ сатирика, которому свойственно удовлетворять своей внутренней потребности; виновата въ этомъ журналистика, виновато общество, въ которыхъ не нашлось достаточно другихъ силъ для отпора одной, для удержанiя ея въ ея собственныхъ границахъ.

Мы сдѣлали это отступленiе для того, чтобы дать объясненiе тому общему отношенiю нашему къ отрицательному направленiю нашей литературы, которое читатель «Критическихъ бесѣдъ» могъ не разъ замѣтить въ нашихъ предъидущихъ очеркахъ, помѣщавшихся въ «Голосѣ» и «Русской рѣчи».

За этою оговоркою мы должны признаться, что къ Щедрину - сатирику, въ собственномъ смыслѣ слова, не смотря на нѣкоторые недостатки его сатиры, о которыхъ намъ безъ сомнѣнiя придется еще говорить, и не смотря на фальшивую роль, которую заставляли его играть его друзья, мы относились всегда, даже въ эпохи, наименѣе вопiявшiя къ сатирѣ, какъ къ

245

одному изъ лучшихъ украшенiй нашей литературы и какъ къ очень полезной общественной силѣ.

Но никогда не привѣтствовали мы его такъ горячо, никогда съ большимъ нетерпѣнiемъ не дожидались его отрезвляющаго и посрамляющаго слова, какъ въ настоящiе грустные дни нашего литературнаго и общественнаго застоя.

Надо сказать, что никогда, въ другое время, насмѣшливый голосъ сатирика и не могъ быть такимъ подвигомъ чести и мужества, какимъ онъ является теперь.

Язвительный смѣхъ невольника Езопа надъ жалкими слабостями той среды, которая надѣвала цѣпи на его руки и его мысль, былъ во всѣ времена искупленiемъ поруганнаго достоинства человѣка.

Все мыслящее, все обязанное молчать и терпѣть, съ отрадою вслушивалось даже въ иносказательные намеки баснописца, которыми плѣнный разумъ человѣка, по природѣ своей неспособный подчиняться духовному плѣну, какъ бы мститъ своимъ утѣснителямъ, бравируя ихъ гнѣвъ неуловимостью своихъ уколовъ, ускользая своею тонкостью отъ ихъ грубости, торжествуя остроумiемъ своего духа надъ ихъ матерiальною властью.

Это высшее проявленiе внутренней свободы человѣка, это тотъ самый непобѣдимый принципъ человѣчности, который побуждалъ Спасителя мiра безразлично созидать свое царство не отъ мiра сего въ душѣ раба и язычника, еллина и iудея, признавая выше всѣхъ этихъ внѣшнихъ случайностей земнаго существованiя одну общую всѣмъ, ни отъ кого неотъемлемую сущность, т. е. человѣчность.

Сатирическая трилогiя Щедрина: «Тревоги и радости Монрепо», «Монрепо - усыпальница», и «Finis Монрепо» — представляютъ собою одно изъ замѣчательнѣйшихъ произведенiй талантливаго сатирика за послѣднее время.

Первый изъ этихъ очерковъ, появившiйся еще въ февралѣ, служилъ какъ бы пророческимъ предвкушенiемъ того грядущаго, о которомъ два остальные очерка вправѣ говорить какъ о наступившемъ, какъ о свершающемся...

Что такое «Монрепо» само по себѣ?

Строго говоря, это есть только одно изъ обычнѣйшихъ прихотливыхъ названiй дворянскаго помѣстья дореформеннаго времени.

Конечно, названiй тогда было много: и русскихъ, и французскихъ. Но ни одно изъ нихъ, кажется, не было бы въ состоянiи съ такимъ мѣткимъ лаконизмомъ выразить всю внутреннюю суть

246

старой дворянской жизни, старыхъ деревенскихъ идеаловъ, ни одно не было бы до такой степени способно стать нарицательнымъ именемъ для цѣлаго обширнаго круга общественныхъ явленiй, какъ это, повидимому, случайное, но въ сущности весьма ядовитое имя, выкопанное сатирикомъ изъ груды стараго хлама.

Да, именно Монрепо и Монплезиры вѣрнѣе всего олицетворяютъ собою хозяйственное и соцiальное мировозрѣнiе когда то ликовавшей дворянской жизни. Въ этомъ словѣ заключалось все: и поверхностная игривость отношенiй къ такому серьезному предмету, какъ монополiя землевладѣнiя; и маниловская буколика, навѣянная плохими французскими книжками и еще болѣе плохими гувернантками; и самообожающiй эгоизмъ, наивно воображающiй всѣхъ счастливыми, когда счастливъ онъ самъ, неподозрѣвающiй предъ собою никакого серьезнаго долга, никакой возможности серьезнаго будущаго, добродушно мечтающiй только о своихъ радостяхъ, только о своемъ покоѣ... Мон-репо, Мон-плезиръ — мой покой и мое удовольствiе!

Главное, мой! Кромѣ меня и мое — ничего кругомъ нѣтъ.

Сатирикъ не изображаетъ намъ въ своихъ очеркахъ живыхъ индивидуальныхъ типовъ прошлаго въ ихъ трагическихъ или комическихъ столкновенiяхъ съ новыми стихiями жизни, при которыхъ они дѣлаются вдругъ невозможны, немыслимы, какъ невозможно и немыслимо напр. существованiе животныхъ въ воздухѣ, внезапно потерявшемъ свой кислородъ.

У Щедрина нѣтъ объективнаго творчества Гоголя и его пластической силы. Его типы гораздо болѣе общи и алегоричны, какъ это чаще всего свойственно сатирѣ.

Его владѣтель Монрепо не Маниловъ и не Чичиковъ, вообще неотдѣланный психическiй организмъ. Это только наглядная алегорiя цѣлаго сословiя, интелигенцiи цѣлаго вѣка.

Всѣ его особенности и свойства родовыя, а не личныя. Всѣ его дѣйствiя гораздо болѣе иносказанiя, чѣмъ реальные факты.

Таковъ же и его несравненный Грацiановъ, это необыкновенно выразительная и остроумная общая формула новѣйшаго, такъ сказать усовершенствованнаго, тщательно смазаннаго лакомъ цивилизацiи, поколѣнiя старинныхъ Держимордъ.

Таковъ же его совѣтолюбивый «батюшка», а также и его Разуваевы и К°, эти современные представители гоголевскихъ «аршинниковъ» и «протоканалiй».

Если не имѣть въ виду этого алегорическаго значенiя Щедринскихъ типовъ, если оцѣнивать ихъ не какъ общую

247

художественную формулу, а какъ непосредственные художественные типы, претендующiе на буквальную вѣрность дѣйствительности, то, конечно, очерки Щедрина могутъ показаться грубымъ преувеличенiемъ, неестественностью, несообразностью, чѣмъ то вообще слишкомъ аляповатымъ и насилованнымъ. Съ этой точки зрѣнiя все глупое въ нихъ уже слишкомъ глупо, все наивное — наивно до невѣроятiя, все грубое — грубо до невозможности, все наглое — нагло выше всякихъ предѣловъ.

Такой жизни въ дѣйствительности не бываетъ, въ такихъ людей, въ такiя положенiя вѣрить нельзя.

Но за то какая глубокая, пронизывающая душу правда потрясаетъ васъ, когда, не придираясь педантически къ отдѣльнымъ подробностямъ, не пробуя каждую изъ нихъ на оселкѣ дѣйствительности, вы наполняетесь мало по малу общимъ смысломъ той горькой алегорiи, которая развивается всякимъ словомъ и всякимъ образомъ сатирика.

Если вдуматься въ основную мысль послѣдней трилогiи Щедрина, то можно замѣтить въ ней два главныхъ теченiя, уже давно знакомыя намъ изъ другихъ произведенiй талантливаго автора, но здѣсь обновленныя до яркости новыми явленiями жизни.

Съ одной стороны, сатирикъ рисуетъ намъ такъ сказать прирожденную немощь нашего прежняго культурнаго слоя, роковое вымиранiе его худосочнаго, неспособнаго къ борьбѣ организма подъ давленiемъ непривычныхъ ему условiй новаго общественнаго климата.

Сатирикъ прослѣживаетъ это постепенное уничтоженiе, какъ натуралистъ прослѣживаетъ исчезанiе какой нибудь отсталой и отжившей свой вѣкъ низшей расы человѣчества. Она таетъ словно безъ всякихъ причинъ, подчиняясь своему внутреннему безсилiю, будучи неспособна переносить то, что могутъ переносить другiя, нуждаясь въ томъ, чего не можетъ быть у нея, не умѣя пользоваться тѣмъ, что у нея есть, что другимъ нужно и полезно.

Стрѣлы сатиры, хотя окутанныя не злобою, а презрѣнiемъ, сыпятся на этотъ жалкiй плодъ стараго безсилiя и старой неумѣлости.

Но онѣ кажутся ласковыми толчками пробуждающаго друга, рядомъ съ другими стрѣлами сатирика, неумолимо направляемыми въ инаго, болѣе сильнаго, болѣе опаснаго и болѣе новаго врага.

Сравнительно съ нимъ, отжитой мiръ наивнаго эгоизма,

248

безсилiя и бездѣльничанiя кажется заманчивымъ прiютомъ гуманности и свободы.

Самыя лучшiя страницы очерковъ Щедрина это именно тѣ, гдѣ онъ своею мастерскою кистью рисуетъ картину того невыносимаго нравственнаго кошмара, который придавилъ въ послѣднее время все, что было въ нашемъ обществѣ прикосновеннаго къ области сколько нибудь человѣчной мысли, сколько нибудь человѣчныхъ идеаловъ.

Безраздѣльнымъ властителемъ современной минуты являются у сатирика Грацiановы и Разуваевы. Ихъ мiръ наглаго тупоумiя и наглаго хищничества задавилъ все, и старое, и новое. Они одни ликуютъ, и гогочутъ, и развязно размахиваютъ руками куда имъ вздумается, и ведутъ услаждающiя бесѣды другъ съ другомъ, въ то время, какъ все остальное лежитъ, не смѣя пошевельнуться, приниженное, застращенное, лишенное довѣрiя даже въ своихъ собственныхъ глазахъ.

Дѣлается жутко до боли, вчитываясь въ безжалостную правду, въ неумолимую послѣдовательность разсужденiй сатирика, прикрытыхъ именами его алегорическихъ героевъ.

Дѣлается стыдно за человѣчество, что въ немъ можетъ не только существовать, но еще и временами подавлять собою все остальное, какъ торжествующая, непобѣдимая сила, та нравственная тьма, которая олицетворена сатирикомъ въ образахъ разныхъ Грацiановыхъ и Разуваевыхъ.

Въ этомъ, трусливо присмирѣвшемъ передъ жизнью, вздрагивающемъ отъ каждаго шороха жизни, жалкомъ обитателѣ Монрепо, съ чувствомъ горькаго униженiя вынужденъ признать самаго себя, свой собственный нравственный портретъ, вѣрную картину своего сословiя, своего отечества.

Сатирикъ трижды правъ въ своей злой сатирѣ. Это мы, дѣйствительные мы; мы, на всякомъ шагу малодушно спускающiе флагъ передъ натискомъ перваго попавшагося Грацiанова, мы, ежеминутно отдающiеся въ жертву первому разворовавшемуся кабачнику.

Наглость ихъ — это не ихъ наглость, это только наша трусость; удача ихъ — это не ихъ удача, это только наша собственная неумѣлость.

Человѣкъ Монрепо не только заслуживаетъ, онъ порождаетъ, онъ самъ вызываетъ на свѣтъ Грацiанова и его друзей кабачниковъ.

Въ широкомъ смыслѣ, Монрепо — это унаслѣдованная отъ крѣпостническаго дворянства наша всесословная духовная 

249

вялость, наше ничтожество труда и воли, наше отсутствiе твердыхъ общественныхъ идеаловъ, наше малодушное запиранiе себя въ раковину пустыхъ личныхъ интересовъ.

Судьба Монрепо давно намъ показываетъ, что даже и эти личные интересы не защитятся своею узенькою раковиною, что во всѣхъ отношенiяхъ, со всѣхъ точекъ зрѣнiя, необходима способность борьбы съ жизнью, рѣшимость этой борьбы.

Если тупоумiе и животность могутъ существовать въ мiрѣ, то еще легче можетъ восторжествовать въ немъ разумъ человѣчества, если только онъ сознаетъ обязанность борьбы и необходимость побѣды. Но гдѣ, съ какой стороны, видимъ мы теперь эту спасительную нравственную борьбу, откуда можемъ ждать ее?

Вездѣ малодушiе, рознь, и одиночество Монрепо. Вездѣ сознанiе, что за насъ живетъ и думаетъ Грацiановъ; вездѣ увѣренность, что насъ завтра со всѣмъ нашимъ корнемъ купитъ съ аукцiона Разуваевъ.

Монрепо лежитъ въ основѣ нашей домашней жизни; Монрепо проникаетъ наши земскiя и общественныя дѣла; Монрепо — это вся наша культурная Русь.

Никогда еще идеи Монрепо не торжествовали такъ точно, какъ теперь, когда почва очистилась отъ всякихъ другихъ идей, когда остались на сценѣ только разъяренные инстинкты хищничества.

«А умирать пора», говоритъ сатирикъ. — «Не умереть, а именно умирать, освобождаться отъ жизни постепенно, непостыдно, сладко. Среди царящей суматохи, гдѣ слышатся голоса только безчисленнаго множества темпераментовъ, гдѣ нападающiе не знаютъ, на кого они нападаютъ, а защищающiеся — отъ кого они обороняются, гдѣ нѣтъ рѣчи объ идеалѣ, а мечется въ глаза только обнаженный фактъ борьбы, — въ такой суматохѣ ничего лучшаго не придумаешь, какъ схорониться въ укромное мѣсто, и тамъ начать умирать».

«Да, такая жизнь даже болѣе, чѣмъ мучительна, она постыдна. Передъ глазами мечется какая-то безпокойная фантастическая сказка: не разберешь, что тутъ дѣйствительность, и что сонное видѣнiе».

«Для того, чтобы не быть обязаннымъ ни жить, ни понимать жизнь, ни говорить притчами, самое лучшее дѣло, — это затвориться въ Монрепо».

Но и въ уединенiи Монрепо бѣднаго культурнаго человѣка

250

одолѣваютъ «мечтанiя», отъ которыхъ онъ думалъ спастись, покидая общество Езоповъ и переставая выписывать газеты.

«Я отнюдь не оправдываюсь, говорить въ другомъ мѣстѣ сатирикъ, — а только констатирую, какъ непрiятно и ненадежно положенiе русскаго культурнаго человѣка, который помнитъ, что когда-то онъ занимался «филантропiями», и понимаетъ, что, по нынѣшнему времени, это составляетъ незабываемый грѣхъ. Онъ помнитъ, понимаетъ и боится. Чего именно боится, онъ самъ опредѣленно сказать не можетъ, но вѣдь чѣмъ неопредѣленнѣе подобное чувство, тѣмъ оно тяжелѣе. Главнымъ образомъ однакожъ онъ боится своей беззащитности, неприкрытости, и вслѣдствiе этого совершенно искренно вѣритъ, что и Грацiановъ, и Осмушкинъ, и Прокофьевъ могутъ во всякое время свободно войти къ нему въ домъ и полюбопытствовать: а что молъ ты тамъ въ одиночку каверзничаешь?»

Иногда, человѣку, правда, и покажется, что занятiя мечтой на извѣстныя темы не воспрещены, что это ничего.

«Ничего? Но кто же сказалъ это? Кто же удостовѣрилъ что ничего? А можетъ быть это то самое и есть самое оно... А можетъ быть тутъ-то, въ этихъ безпардонныхъ мечтахъ, и кроется «возбужденiе пагубныхъ страстей!» «Кто сказалъ: ничего? Тяпкинъ–Ляпкинъ сказалъ? А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!»

Такимъ образомъ даже въ самыхъ законныхъ и, повидимому, благонамѣренныхъ мечтанiяхъ, кроется несомнѣнная опасность, такъ что обитатель Монрепо только во снѣ позволяетъ себѣ иногда наслаждаться желанною надписью: «Мечтать дозволяется», но, проснувшись, онъ уже не вѣритъ сновидѣнiю».

Ужасно положенiе общества, въ которомъ лучшее что есть въ человѣкѣ, ищетъ отрады и спасенiя въ «умираньѣ».

«Въ первый разъ въ жизни, передаетъ намъ сатирикъ ощущенiя обитателя Монрепо, — я наслаждался сознанiемъ, что ничто не нарушитъ моего вольнаго умиранья, что никто не призоветъ меня къ отвѣту и не напомнитъ о какихъ-то обязанностяхъ...»

«Монрепо–усыпальница» вотъ что дѣлается невольнымъ и законнымъ идеаломъ всего того, чему не дается мѣста въ торжествующемъ мiрѣ Грацiанова и Разуваева, всего, что не можетъ, что не умѣетъ перестать быть человѣкомъ и обратиться въ содержателя кабаковъ.

«Усыпальница», «умиранье», — могутъ сказать, что это неуклюжее преувеличенiе, что это сатирическiй фарсъ. Да, какъ

251

матерiальный и конкретный фактъ — это преувеличенiе, это неправда. Въ сущности, никто тамъ не умираетъ, въ сущности, Монрепо — не усыпальница, а имѣнiе, гдѣ живутъ, изъ котораго извлекаютъ доходы.

Но какъ нравственный факт  переживаемой нами исторической минуты, какъ явленiе нашего современнаго духовнаго мiра, — въ этомъ «умираньѣ» нѣтъ и тѣни преувеличенiя, и ни какое другое слово не въ силахъ выразить правдивѣе и мѣтче этотъ несомнѣнный, хотя и неосязаемый фактъ нашей общественной стихiи.

«Finis Монрепо» уже болѣе посвященъ спецiальной темѣ отживанiя старыхъ экономическихъ элементовъ, ихъ органической невозможности существовать на ряду съ новорожденными кабацкими и полицейскими элементами, чѣмъ изображенiю общаго нравственнаго состоянiя нашихъ злополучныхъ культурныхъ людей, нарисованнаго сатирикомъ въ его первыхъ очеркахъ.

«Finis Монрепо!» — это послѣднiй крикъ отчаянiя, уходящаго въ тьму вѣковъ, отжившаго свой собственный вѣкъ стараго нашего помѣщичества, которое въ то же время является, однако, чуть ли не единственною культурною силою въ глазахъ сатирика.

Какъ ни безпощаденъ сатирикъ относительно этого обанкрутившагося культурнаго слоя, какъ ни рѣзки и ни больны его насмѣшки, вы всетаки не можете не чуять въ каждомъ словѣ его, во всемъ тонѣ его отношенiй, что именно въ станѣ этихъ побѣжденныхъ нынѣшняго дня, этихъ теперешнихъ жалкихъ неудачниковъ, живетъ тайное сочувствiе сатирика и его инстинктивное ощущенiе своего кровнаго родства съ нимъ.

Сатирикъ видитъ грѣхи и язвы этого стана съ прозорливостью ясновидца; съ негодованiемъ оскорбленнаго собрата, сатирикъ, съ безжалостнымъ мужествомъ Брута, тащитъ на казнь свою плоть и кровь...

Но тѣмь не менѣе, въ этихъ грѣхахъ, въ этомъ несчастiи, въ этомъ безсилiи, онъ видитъ всетаки хоть какое нибудь помазанiе духомъ Божiимъ, всетаки видитъ нѣчто, стоящее надъ психiею скота, надъ обычаями звѣря, нѣчто такое, чего не разглядишь въ Разуваевѣ и его патронѣ и создателѣ Грацiановѣ. «Finis Монрено» — это смертный приговоръ цѣлой исторической стихiи, задавленной другими, новѣйшими, сильнѣйшими.

Наступленiе этого «конца Монрепо» разсказано сатирикомъ съ такимъ художественнымъ мастерствомъ, съ такою глубиною и вѣрностью смысла, съ такимъ неподражаемымъ комизмомъ,

252

что этотъ послѣднiй очеркъ его можетъ смѣло стать на ряду съ самыми лучшими его созданiями.

«Конецъ Монрепо» наступаетъ самъ собою, естественнымъ теченiемъ вещей, по роковой необходимости. Его никто не подготовляетъ, о немъ никто не заботится, но въ него всѣ непоколебимо вѣруютъ, его всѣ съ увѣренностью ждутъ, и онъ дѣйствительно настаетъ.

Онъ не можетъ не быть, и онъ есть...

Его не замѣчаетъ и не предчувствуетъ долѣе другихъ только самъ наивный, культурный обитатель Монрепо, все еще по старинѣ надѣющiйся на него, не умѣющiй мыслить безъ него ни себя, ни мiра.

Все же, что живетъ кругомъ его, все, что внутри и внѣ Монрепо, все это давнымъ давно прониклось единодушнымъ сознанiемъ, что Монрепо кончается, что Монрепо кончится, что Монрепо не можетъ не кончиться.

Для всѣхъ весь вопросъ только въ часѣ: нынче или завтра. Другихъ сомѣнiй ни у кого нѣтъ, словно всѣ своими глазами видятъ, что старый дубъ подрубленъ и началъ уже тихо падать на сторону. Упадетъ онъ минутою позже или минутою раньше, аршиномъ правѣе, аршиномъ лѣвѣе — ожиданiя разнообразятся только въ этомъ.

И странно, что все происходитъ не только помимо воли владѣтеля Монрепо, но даже положительно вопреки его волѣ и его усилiямъ.

Что касается до него, то онъ вовсе не желаетъ конца Монрепо; онъ готовъ сдѣлать многое, чтобы этого конца вовсе не было; ему самому очень хорошо въ Монрепо, и онъ ни разу даже въ мысляхъ своихъ не думалъ ни уѣзжать изъ него, ни продавать его.

А между тѣмъ онъ съ недоумѣнiемъ и ужасомъ убѣждается, что всѣ вокругъ только и ждутъ, когда же это онъ, наконецъ, продастъ Монрепо Разуваеву, на котораго всѣ и во всемъ уповаютъ, за которымъ однимъ признаютъ законное право на всякое владѣнiе и на всякiя распоряженiя. Разуваевъ совсѣмъ не то, что безпомощный и ни кому ненужный обитатель Монрепо. 

«Ѣдетъ онъ по селу улицей — всѣ шапки снимаютъ; прiѣдетъ въ церковь къ обѣднѣ — станетъ съ супругой впереди у клироса, подтягиваетъ дьячку и любуется на пожертвованное имъ паникадило; послѣ обѣдни подойдетъ къ кресту первымъ послѣ Грацiанова и получитъ отъ батюшки заздравную просфору». 

«Всѣмъ съ нимъ повадно, всѣмъ по себѣ, потому что онъ

253

на всѣ руки: и выпить не дуракъ, и пошутить охочъ, и сплясать можетъ. Поставитъ на голову стаканъ съ пивомъ и спляшетъ. Батюшка сколько разъ мнѣ говорилъ: «вотъ у Разуваева икру, такъ икру подаютъ, — бѣлужью, настоящую. А однажды изъ города копченую стерлядь привезъ, даже и до сего часа забыть не могу!» А матушка вздохнувъ прибавляла: «по здѣшнему мѣсту только и полакамиться что у Разуваевыхъ!» Даже такъ называемая чернядь и та какъ полоумная сбѣгалась со всѣхъ сторонъ, когда на село прiѣезжалъ Разуваевъ. Потому что онъ вдругъ, того гляди, велитъ пѣсни пѣть и начнетъ въ народъ гривенники на драку бросать!»

«Однимъ словомъ всѣми онъ былъ любимъ, для всѣхъ желателенъ».

Разуваевъ вмѣстѣ со всѣми другими былъ проникнутъ вѣрою, что Монрепо должно быть его, и что оно будетъ его. 

«Разуваевъ имѣетъ простодушно-наглое убѣжденiе, что стоитъ только помахать у помѣщика подъ носомъ асигнацiей, чтобы онъ сейчасъ же, отъ одного асигнацiоннаго запаха, впалъ въ изнеможенiе».

При такой твердой постановкѣ вопроса, конечно, не долго нужно было ждатъ бѣдному обитателю Монрепо.

«Въ одно прекрасное утро, признается онъ, я увидѣлъ, что по одной изъ расчищенныхъ для моихъ прогулокъ алей ходятъ два мужчины, посматриваютъ кругомъ хозяйскимъ глазомъ, мѣряютъ шагами пространство и даже деревья пересчитываютъ. Вглядѣвшись пристальнѣе, я узналъ въ посѣтителяхъ Разуваева и Грацiанова».

Наступленiе началось...

На другое утро Разуваевъ является къ барину уже не сомнѣваясь, что дѣло кончено. Онъ ждалъ только собственнаго рѣшенiя и ни минуты не задумывался, чтобы его рѣшенiе могло не быть рѣшенiемъ барина. Онъ даже не хочетъ тратить излишнихъ словъ, до такой степени знаетъ, что значитъ для барина одинъ безмолвный видъ денегъ; онъ просто вынимаетъ изъ кармана туго набитый бумажникъ и лаконически говоритъ барину:

— Вотъ!

Однако баринъ на этотъ разъ обижается и прогоняетъ его.

«Разуваевъ, взглянувъ на меня, слегка подбоченился и грустно покачалъ головой.

— Ахъ баринъ вы, баринъ! Погляжу я на васъ, на баръ, все то вы артачитесь!»

Разуваевъ, какъ и вообще простой народъ, относится къ

254

барину почти какъ къ малолѣтнему ребенку, немного словно жалѣя, немного дивясь, немного даже потакая его дѣтскимъ вздорамъ, непоколебимо вѣруя притомъ въ природное неумѣнiе барина сдѣлать что нибудь и понятно что нибудь настоящее, а не пустяки.

Однако обидчивость и упрямство не помогаютъ барину. Разуваевъ не одинъ. Разуваевъ — легiонъ. Куда ни обратится, съ кѣмъ ни заговоритъ баринъ, онъ тотчасъ же натыкается на непоколебимую вѣру въ Разуваева, на всеобщее убѣжденiе въ собственной негодности «барина».

Является, напримѣръ, старый крѣпостной слуга, прикащикъ Лукьянычъ, другъ и совѣтникъ.

— Разуваева то вы вчера прогнали?

— Я его къ себѣ не приглашалъ, а стало быть и отъ себя не прогонялъ. А такъ какъ онъ ворвался ко мнѣ нахаломъ, то, разумѣется, я...

— Про то то я и говорю, что прогнали».

У Лукьяныча одинъ совѣтъ — продать Разуваеву, уйти куда подальше, «выстроить домокъ въ препорцiю».

— Онъ еще при папинькѣ при вашемъ говорилъ: «не покупайте, за чѣмъ вамъ! — нѣтъ, купили».

Заглянетъ баринъ на парники, тамъ садовникъ самымъ откровеннымъ образомъ готовится показать Разуваеву товаръ лицомъ.

Пойдетъ на скотный дворъ, Матрена - скотница серьезно совѣщается съ нимъ, не зарѣзать ли новую телочку, потому, «неужто жъ Разуваеву отдавать? будетъ съ него, толстомясаго, и старыхъ коровъ».

Вотъ работники на сѣновалѣ сѣно переваливаютъ; Лукьянычъ велѣлъ, чтобы гнилое назадъ, а хорошее впередъ. — Да за чѣмъ же? спрашиваетъ баринъ. — «А на случай, ежели примѣрно покупатель»! отвѣчаютъ работники.

Въ лѣсу опять тоже самое.

— «У насъ въ прошломъ году за рѣкой порубочка была, такъ хворостку пошелъ на мѣсто покидать, чтобы покупатель значитъ...» говорятъ барину его люди.

— «Рѣшительно, даже кругомъ меня, и въ домѣ, и во дворѣ, все въ заговорѣ. Положимъ, это не злостный заговоръ. Никто въ меня не вѣритъ, никто отъ меня ничего солиднаго не ждетъ. Вотъ Разуваевъ другое дѣло! Этотъ подтянетъ! Онъ свиной назовъ въ конскiй обратитъ! Онъ заставитъ коровъ

255

доиться! Онъ такого пѣтуха предоставитъ, что только куры ахнутъ!»

«Всѣ боятся Разуваева, никто не любитъ его, и въ то же время всѣ сознаютъ, что Разуваева имъ не миновать. Вотъ уже полгода какъ рабочiе мои предчувствуютъ это, и въ моихъ глазахъ самымъ заискивающимъ образомъ снимаютъ шапки передъ нимъ».

Что всего обиднѣе, всѣ, отъ Лукьяныча, до батюшки, Грацiанова и самаго Разуваева, — всѣ самымъ ласковымъ и сочувствующимъ тономъ совѣтуютъ «барину» продать Монрепо, купить «такъ десятинки двѣ—три не болѣе; домочекъ небольшой, садикъ при немъ, алейка для прохладности... чисто, акуратно! а изъ живности курочекъ съ пятокъ... ну, коровка, чтобъ молочко свое было»...

«А то гдѣ жъ вамъ въ самомъ дѣлѣ, за такой угодой самимъ вездѣ усмотрѣть»!

Всѣ съ кѣмъ ни встрѣтится, съ кѣмъ ни заговоритъ баринъ, всѣ твердятъ одно: «десятинки двѣ—три, алейку для прохладности, курочекъ пяточекъ, — мило, благородно! А то гдѣ же вамъ въ самомъ дѣлѣ»!

«Неужто же я въ самомъ дѣлѣ продаю? спрашиваю я себя. Ежели продаю, то какимъ же образомъ я какъ будто не сознаю этого»?

«Уныло бродилъ я по комнатамъ, и отъ времени до времени посматривалъ въ окно, словно желая удостовѣрится, все ли стоитъ на старомъ мѣстѣ и не бѣжало ли къ Разуваеву»?

Между тѣмъ всеобщая вѣра, что Монрепо уже не принадлежитъ своему владѣльцу, распространяется до того, что всякiй постороннiй считаетъ себя вправѣ нѣкоторымъ образомъ наблюдать, не укрываетъ ли или не расхищаетъ владѣлецъ Монрепо какихъ либо имуществъ.

На свѣтлый праздникъ всѣ сельскiе нотабли посѣтили Монрепо.

«И, какъ мнѣ показалось, съ какимъ то напряженнымъ любопытствомъ вглядывались въ обстановку моего дома, точно старались запомнить, гдѣ что стоитъ. Колупаевъ даже провелъ рукой по обоямъ залы и сказалъ:

 Обои-то, кажется, новинькiя поставить сбирались?

 Сбирался.

 И купили, сударь? 

 Купилъ.

 Такъ-съ. Въ сохранности, стало быть, лежатъ?

256

— Лежатъ.

Однимъ словомъ, повидимому, начали уже подозрѣвать, не замышляю ли я, чего добраго, что нибудь утаить или въ другое мѣсто потихоньку перевезти».

Подъ напоромъ этого всеобщаго убѣжденiя, въ сознанiи неизбѣжнаго рока, баринъ наконецъ и самъ понялъ, что «артачиться» и «хоророриться» долго нельзя, что Монрепо дѣйствительно не можетъ принадлежать ему, барину, что оно все равно будетъ принадлежать Разуваеву, и покорно протянулъ руку за его бумажникомъ. 

Монрепо кончилось. Баринъ обрѣлъ то, давно указываемое ему тихое мѣсто, гдѣ былъ домикъ, алейка, пять курочекъ, противъ котораго онъ такъ долго и напрасно «артачился»; но и тамъ однако первое время было не безъ опасностей и не безъ волненiй... 

Тамошнiй начальникъ прiѣхалъ къ нему на новоселье.

«Посидѣлъ, побесѣдовалъ и вдругъ задумался». 

— Такъ вы, говоритъ, къ намъ... совсѣмъ?

 Совсѣмъ, говорю.

 Атестатъ у васъ есть?

 Вотъ онъ.

Посмотрѣлъ, перелистовалъ: служилъ тамъ-то и тамъ-то, атестовался способнымъ и достойнымъ, въ походахъ не бывалъ, подъ судомъ и слѣдствiемъ не состоялъ... Вздохнулъ.

— А знаете ли, говорить, я, воля ваша, этого не понимаю: къ намъ... совсѣмъ... что такое значить?

— Да просто значитъ, что къ вамъ совсѣмъ — и больше ничего.

«Помилуйте»... что же такое у насъ?.. никто къ намъ... никто никогда... и вдругъ...

 Да вѣдь надо же гдѣ нибудь жить.

 Такъ то такъ!.. а всетаки... ну, какую вы здѣсь прелесть нашли!.. городишко самый пустой, бѣлаго хлѣба не сыщешь... никто къ намъ никогда... и вдругъ вздумалось!..

Это было такъ мило, что я не выдержалъ и разцѣловалъ его. И вотъ съ тѣхъ поръ мы друзья.

Чтобы окончательно его успокоить, я отвелъ въ домѣ квартиру для полицейскаго чина, истребилъ всѣ книги, вмѣсто газетъ выписалъ «Московскiя Вѣдомости» и купилъ гитару. Все прошлое лѣто, днемъ и ночью, я держалъ окно настежъ. Приди и виждь!»

257

Если сатира Щедрина, въ настоящемъ положенiи вещей, представляетъ собою своего рода удовлетворенiе и необходимый выходъ никогда несмолкающей потребности въ самостоятельной мысли, сдавленной гнетомъ исключительныхъ обстоятельствъ, то всетаки, однако, не въ отрицанiи вреднаго, не въ осмѣянiи нелѣпаго, заключается главный протестъ общественной совѣсти противъ всякихъ сквернъ, отъ которыхъ страдаетъ она.

Сатиру Щедрина нельзя не привѣтствовать какъ возмущенный голосъ человѣческаго достоинства и разума, честно возстающiй противъ посягательства на ихъ вѣковѣчныя права, — голосъ, почти одинокiй и потому тѣмъ болѣе почтенный.

Но сатира Щедрина остается, какъ и слѣдуетъ, въ предѣлахъ сатиры. Она раскрываетъ и бичуетъ грѣхи новѣйшихъ стадiй нашей искуственной жизни, но она не указываетъ ни на что положительное, она не зажигаетъ въ груди ничего, кромѣ презрѣнiя или ненависти. Во имя чего это презрѣнiе и эта ненависть — сатира не разрѣшаетъ; что есть свѣтлаго рядомъ съ этими картинами тьмы, куда можно направить свой взоръ ради успокоенiя и утѣшенiя, — этой задачи сатира не беретъ на себя.

Это одна изъ задачъ романа и вообще художественнаго творчества.

Но романъ, почти во всѣхъ крупнѣйшихъ представителяхъ своихъ за этотъ годъ, кажется, болѣе всего отразилъ на себѣ состоянiе общаго смущенiя и недовѣрiя. Нельзя счесть одною случайностью, что мы почти не видѣли въ этомъ году, въ области художественнаго творчества, или такъ называемой белетристикѣ, ничего такого, что бы захватывало идеи и событiя современности, что бы коренилось въ переживаемой нами исторической минутѣ.

Словно по сговору, всѣ большiя, сколько нибудь обращающiя на себя вниманiе литературныя произведенiя, появившiяся въ нашихъ главныхъ журналахъ этого года, старательно воздержались отъ всего, что хотя мимоходомъ касается интересовъ современности, всего, что могло подать поводъ отнестись къ этимъ интересамъ такъ или иначе.

Въ этомъ невольномъ единодушiи писателей нельзя не видѣть общаго признака времени. Словно современность кажется имъ стоящею въ слишкомъ исключительныхъ и ненормальныхъ условiяхъ; словно они боятся найти запертымъ обычный свободный входъ въ нее и даже остерегаются въ ней какой-то подразумѣваемой опасности.

258

Они обѣгаютъ ее, даже не пытаясь въ нее заглянуть, предоставляя гарцовать въ ней однимъ витязямъ безъ страха и упрека, на подобiе автора, «Кружковщины», которымъ всегда открытъ доступъ во все заповѣдное, потому что они всегда знаютъ требуемый пароль. 

Въ самомъ дѣлѣ, переберите наши журналы: въ «Вѣстникѣ Европы» — «Мировичъ», романъ Данилевскаго, изъ эпохи воцаренiя Екатерины II-й; «Дешевый городъ», Полонскаго, очерки давно прошедшей провинцiальной жизни 30-хъ или 40-хъ годовъ; въ «Русскомъ Вѣстникѣ» — «Братья Карамазовы», Достоевскаго, картины крѣпостническаго помѣщичества и монастырской жизни, цѣликомъ посвященныя, общимъ религiознымъ и церковнымъ вопросамъ, психологiи сладострастiя и разврата, опять-таки внѣ всякаго прикосновенiя съ треволненiями современности. «На горахъ», Печерскаго, это тоже своего рода этнографическiй и бытовой этюдъ, освѣщающiй извѣстную историческую эпоху, извѣстную мѣстность Россiи, извѣстные слои ея общества, но который имѣлъ бы совершенно тотъ же смыслъ, если бы появился во времена Пушкина или сто лѣтъ спустя. Никакiя нити не привязываютъ этихъ разсказовъ къ Россiи семидесятыхъ годовъ, ко всему тому, о чемъ мы теперь думаемъ, чѣмъ страдаемъ, въ чемъ нуждаемся. Въ «Дѣлѣ»: — «Берегъ моря», романъ изъ крымской жизни, совершенно обособленной, неимѣющей ничего общаго съ мотивами дня, и «Въ чужой семьѣ», Северина. Въ «Отечественныхъ Запискахъ» белетристика просто замѣняется: такими вещами, какъ историческая компиляцiя Карновича о царевнѣ Софiи, или голымъ фактическимъ матерiаломъ изъ области деревенской жизни, только для приличiя слегка илюстрированнымъ формами разсказа, причемъ всякiе выводы и общiя разсужденiя отложены въ неопредѣленное будущее.

Сами по себѣ нѣкоторые изъ этихъ романовъ и очерковъ заслуживаютъ вниманiя, но во всякомъ случаѣ только съ точки зрѣнiя спецiальныхъ задачъ. 

Упомянемъ пока о двухъ, наиболѣе типичныхъ.

Романъ Данилевскаго «Мировичъ» обратилъ на себя болѣе всего вниманiе критики и читателей. Этому помогла отчасти весьма своеобразная судьба этого романа, котораго ждали гораздо ранѣе и который нѣкоторое время по разнымъ причинамъ не могъ появиться въ печати, отчасти интересная историческая эпоха, которую онъ затронулъ.

Но, конечно, основательное изученiе авторомъ вѣка и людей

259

Екатерининской эпохи, проявившееся уже въ прежнихъ его трудахъ, изъ которыхъ, напр., ,,Потемкинъ на Дунаѣ" былъ даже недавно переведенъ на нѣмецкiй языкъ, — и рука опытнаго романиста, выработанная цѣлымъ двадцатйпятилѣтiемъ литературной работы, помогли успѣху романа гораздо болѣе, чѣмъ всѣ внѣшнiя обстоятельства.

Романъ Данилевскаго не можетъ быть отнесенъ къ числу тѣхъ художественныхъ произведенiй, въ которыхъ читатель ищетъ и находитъ глубокую картину психiи человѣка, постепенное развитiе характеровъ и ихъ разнообразныя колизiи въ дѣйствiи, хотя простомъ и скромномъ по своей внѣшней формѣ, но въ высшей степени интересномъ по своему внутреннему психическому содержанiю. Это не романъ графа Л. Н. Толстаго во вкусѣ «Анны Карениной», не аналитическiя изслѣдованiя человѣческой души, на подобiе «Братьевъ Карамазовыхъ» Достоевскаго, не свѣтлая, полная жизненной правды и жизненнаго разнообразiя картина будничнаго быта, будничныхъ типовъ общества, какими богатъ современный англiйскiй романъ, романъ Элiота, Троллопа и ихъ послѣдователей.

Нѣтъ, это только историческiй романъ, который необходимо и судить какъ историческiй, съ той точки зрѣнiя, съ какой онъ задуманъ и выполненъ.

Въ такихъ романахъ человѣкъ выводится не самъ по себѣ, не какъ самобытный психическiй организмъ, полный собственнаго внутренняго интереса, а только какъ вѣрный признакъ, какъ одна изъ характерныхъ составныхъ потребностей въ общей панорамѣ той или другой исторической эпохи.

Мы не хотимъ этимъ сказать, чтобы историческая почва была сама по себѣ неудобна для глубокаго изслѣдованiя индивидуальной психiи, для обогащенiя нашего познанiя души человѣческой новыми драгоцѣнными вкладами. 

Напротивъ того, мы думаемъ, что многiя историческiя особенности времени могутъ дать поводы къ обнаруженiю такихъ свойствъ человѣческаго духа, какихъ мы не въ силахъ постигнуть внѣ этихъ исключительныхъ историческихъ поводовъ. 

Никто не можетъ сомнѣваться, напримѣръ, въ томъ, что въ нашемъ представленiи о характерахъ и страстяхъ человѣчества оставался бы громадный пробѣлъ, если бы мы не имѣли для своего поученiя великiе художественные типы изъ раннихъ эпохъ исторiи, уже неспособные повториться въ наше время, типы Лировъ, Донъ-Кихотовъ, Макбетовъ. 

Но тѣмъ не менѣе нельзя отрицать ни права на 

260

существованiе, ни серьезнаго литературнаго значенiя и такихъ художественныхъ произведенiй, которыя берутъ своею задачею изображенiе нравовъ и быта цѣлой эпохи.

Эти послѣднiя произведенiя наполняютъ обширныя рамки своихъ картинъ аl fresсо множествомъ групъ и фигуръ, написанныхъ безъ особенной разработки каждой изъ нихъ, имѣющихъ смыслъ и красоту только въ общемъ, только въ гармонiи колера и композицiи цѣлой картины, только въ правильности всей перспективы ея.

Невозможно требовать отъ фресокъ Каульбаха или Корнелiуса, отъ громадныхъ историческихъ картоновъ Рубенса, чтобы каждая фигура ихъ была такимъ же мастерскимъ и глубокимъ воспроизведенiемъ отдѣльнаго человѣка, какимъ можетъ быть какой нибудь портретъ Ванъ-Дика или Рембранта. 

Подобный характеръ историческихъ картоновъ имѣютъ въ области литературы напримѣръ, романы Вальтеръ-Скотта, цѣль которыхъ заключалась гораздо болѣе въ томъ, чтобы вѣрно передать, такъ сказать, историческiй стиль вѣка, чѣмъ дать въ руки читателю непосредственные матерiалы для психологiи человѣка. 

Романы, въ родѣ «Мировича», каково бы ни было ихъ сравнительное литературное достоинство, относятся по своему складу также къ этой категорiи. 

Слѣдовательно, было бы напрасно прилагать къ типамъ Данилевскаго ту строгую мѣрку требовательности, которая у мѣста въ романѣ психологическомъ. Такихъ глубоко разработанныхъ, интересныхъ самихъ по себѣ, типовъ дѣйствительно и нѣтъ въ романѣ.

Главные герои его раздѣляютъ судьбу всѣхъ вообще героевъ романовъ, т. е. выходятъ блѣднѣе и расплывчатѣе другихъ дѣйствующихъ лицъ; особенно это замѣтно на Поликсенѣ, возлюбленной Мировича, которая водяниста и обща до нельзя. Самъ Мировичъ замышленъ гораздо своеобразнѣе. Онъ долженъ былъ выйти, по цѣли автора, истиннымъ продуктомъ того противорѣчиваго, неустановившагося, переходнаго вѣка, въ который онъ жилъ.

Въ немъ игрокъ и кутила сидятъ рядомъ съ сентиментальнымъ влюбчивымъ юношею, и политическiй авантюристъ мѣшается съ мистическимъ мечтателемъ.

Планъ этотъ вполнѣ логиченъ и сообразенъ съ настроенiемъ вѣка. Но въ исполненiи онъ лишаетъ характеръ героя необходимой цѣльности впечатлѣнiя, онъ не даетъ читателю уловить

261

сколько нибудь ясно его нравственную физiономiю. Всякая стихiя его психiи дѣйствуетъ въ романѣ словно сама по себѣ, на свой особый счетъ, не входя ни въ какое соотношенiе съ другими свойствами его духа, ни въ чемъ отъ нихъ не завися и ничѣмъ на нихъ не влiяя.

 Однако другiе типы вышли у Данилевскаго много удачнѣе. Цѣлая масса историческихъ лицъ выводится имъ на страницахъ его романа, и только немногiе изъ нихъ не удовлетворяютъ читателя своимъ противорѣчiемъ съ тѣми обычными представленiями, какiя составились о нихъ въ его головѣ гораздо ранѣе романа.

Къ такимъ лицамъ, напримѣръ, принадлежитъ Ломоносовъ, фигура котораго рисуется въ романѣ безъ всякой грандiозности; пошлость житейскихъ мелочей, среди которыхъ онъ представленъ авторомъ нисколько не заслоняется нравственнымъ или умственнымъ величiемъ.

Но въ общемъ, повторяемъ, сцены романа характерны, живы, исполнены интереса, и типы, служащiе имъ матерiаломъ, вполнѣ гармонируютъ съ тономъ цѣлой картины.

Можно было бы привести изъ романа много отдѣльныхъ мѣстъ, замѣчательныхъ по своей художественной оригинальности и силѣ, каковы, напримѣръ, сцены изъ маленькаго двора Петра III, интимный бытъ Разумовскаго, кутежи гвардiи, ссора кадета Мировича за картами съ сановитымъ директоромъ корпуса и проч.

Но такъ какъ мы не пишемъ разбора романа, и такъ какъ въ критическихъ статьяхъ другихъ журналовъ уже появлялось много отрывковъ изъ «Мировича», то мы ограничимся только общими указанiями.

Сравнивая романъ «Мировичъ» съ родственнымъ ему жанромъ Вальтеръ-Скоттовскихъ романовъ, мы находимъ у Вальтеръ-Скотта одно важное преимущество, которое не мѣшало бы имѣть въ виду всѣмъ нашимъ историческимъ романистамъ. Романъ Вальтеръ-Скотта отличается какимъ-то удивительнымъ спокойствiемъ, выдержанностью, цѣльностью. 

Это прежде всего зависитъ оттого, что онъ сосредоточиваетъ все дѣйствiе романа на главныхъ герояхъ, на какомъ нибудь одномъ лицѣ, одной семьѣ, и уже на весь остальной мiръ глядитъ какъ бы ихъ глазами, съ точки зрѣнiя ихъ интересовъ, ихъ заботъ и стремленiй. Романистъ сживается съ своими героями, какъ съ самимъ собою, входитъ во всѣ ихъ вкусы, мысли, привычки, передаетъ всѣ подробности даже внѣшняго быта ихъ

262

съ такою любовью и вниманiемъ, что читатель незамѣтно наполняется инстинктивнымъ впечатлѣнiемъ какого-то долгаго личнаго знакомства съ героями романа, съ ихъ домомъ, ихъ мѣстностью, ихъ сосѣдями, даже съ мебелью ихъ комнатъ и посудою, изъ которой они пьютъ или ѣдятъ.

 Такое полное погруженiе фантазiи, хотя бы и въ одинъ только элементъ былой жизни, возстановляетъ всю ее въ представленiи читателя гораздо живѣе, чѣмъ самая разносторонняя, но холодная и бѣглая поверхность изображенiя.

Положимъ, въ этой археологической струйкѣ Вальтеръ-Скотта, побуждающей его посвящать цѣлыя длинныя главы самымъ щепетильнымъ описанiямъ какого нибудь замка, какихъ нибудь старинныхъ нарядовъ или вооруженiя, есть много тяжелаго, растягивающаго разсказъ, утомляющаго вниманiе. Но вмѣстѣ съ тѣмъ нельзя не сознаться, что это инстинктивное благоговѣнiе романиста къ матерiальнымъ подробностямъ возсоздаваемаго имъ мiра служитъ вѣрнѣйшимъ признакомъ того, что онъ съ увлеченiемъ относится и къ его внутренней, духовной сторонѣ.

Дѣйствительно, Вальтеръ-Скоттъ умѣлъ съ головою уйти въ своихъ героевъ, думать ихъ мыслью, волноваться ихъ желанiями. 

У него нигдѣ незамѣтно натяжекъ и искуственнаго составленiя сценъ и типовъ. Онъ нерѣдко ошибается, нерѣдко вдается въ идеализацiю и даже идилiю, нерѣдко понимаетъ игру людскихъ темпераментовъ черезъ-чуръ риторично; но, во всякомъ случаѣ, въ его романахъ жизнь каждаго лица и общая жизнь вѣка, имъ изображаемаго, течетъ естественнымъ и прямымъ путемъ, какимъ течетъ настоящая жизнь. Все въ ней происходитъ словно само собою, все вытекаетъ само собою одно изъ другаго, въ полномъ соотвѣтствiи со всѣмъ остальнымъ, и нигдѣ, сквозь разнообразiе романическихъ происшествiй, сквозь толкотню дѣйствующихъ лицъ, не проглядываетъ озабоченное лицо романиста, торопящагося тутъ пристегнуть упущенное лицо, тамъ — подпустить колеру поярче, здѣсь — добавить новую сцену для илюстрацiи недосказаннаго взгляда.

Нѣтъ этой кропотливой работы химика, подливающаго свои составы изъ разныхъ стклянокъ, чего вовсе не было въ аботсфордскомъ поэтѣ. Тайна эта, повторяемъ, заключалась въ томъ, что онъ самъ слишкомъ полно, цѣльно и искренно проникался своимъ предметомъ, что онъ вынашивалъ его слишкомъ долго и любовно въ сердцѣ своемъ, что его романы были дѣйствительно нераздѣльною частью его внутренняго существа.

Вальтеръ-Скоттъ былъ не только романистомъ среднихъ 

263

вѣковъ, онъ былъ еще и чѣловѣкомъ среднихъ вѣковъ по своимъ вкусамъ, убѣжденiямъ и образу жизни. 

Какой нибудь Генри Ли, владѣтель Вудстока, или кроткая преданная Алиса вдохновляли его не только потому, что въ нихъ ярко выражались особенности вѣка, но еще и потому, что въ нихъ воплощались нравственные и общественные идеалы романиста.

Оттого романы Вальтеръ-Скотта не только исполнены цѣльности и внутренней правды, но еще и проникнуты несомнѣнною поэзiей. Поэзiя — это есть результатъ и вмѣстѣ признакъ любовнаго отношенiя романиста къ своему предмету. Поэзiя эта играетъ въ судьбѣ романа такую роль, что она несравненно важнѣе въ немъ даже исторической правды. Въ ней своя особая, субъективная правда, которая дѣйствуетъ на читателя гораздо убѣдительнѣе и влiятельнѣе, чѣмъ иная объективная, научная правда. Этой поэзiи, придающей романамъ Вальтеръ-Скотта, Купера и другихъ подобныхъ писателей особый теплый свѣтъ, они обязаны тѣмъ вoспитательнымъ влiянiемъ своимъ, которое сдѣлало ихъ произведенiя отрадою и поученiемъ нѣсколькихъ поколѣнiй, во всѣхъ обществахъ, гдѣ только читаются книги.

Когда романъ служитъ автору естественнымъ и какъ бы необходимымъ выраженiемъ основныхъ свойствъ его духа, когда онъ выливается изъ него, проникнутый всѣмъ тепломъ его сердца и убѣжденiй, тогда онъ, само собою разумѣется, не можетъ носить въ себѣ никакой тенденцiи. Всѣ подробности романа вытекаютъ изъ одного живаго источника просто и естественно, какъ струи ключа изъ скрытой подземной жилы. Взгляды, вкусы, идеалы автора рисуются въ такомъ романѣ со всею откровенностью, но безъ всякой искуственности и предвзятыхъ цѣлей.

Напротивъ того, романы другаго типа, не выношенные въ сердцѣ, несоставляющiе чего нибудь нераздѣльнаго съ самою психическою натурою автора, являются продуктами не внутренней, такъ сказать, органической необходимости, а только болѣе или менѣе искусныхъ соображенiй таланта. 

Они по существу своему невольно страдаютъ большею холодностью, пестротою, отсутствiемъ внутренней цѣльности, и уже непремѣнно отсутствiемъ поэзiи.

На нихъ можетъ быть потрачено много искуства и ловкости; они могутъ поражать оригинальностью композицiи, глубиною и вѣрностью идеи, интересностью эпизодовъ, бойкостью разсказа, обилiемъ и мастерскимъ выборомъ типовъ и характерныхъ сценъ, наконецъ, историческою ученостью; но они 

264

будутъ непремѣнно тенденцiозны; они, навѣрное, не будутъ дѣйствовать воспитательно на духъ читателя ни въ какомъ смыслѣ...

Они могутъ сообщать свѣдѣнiя, они могутъ давать вѣрныя идеи, они могутъ быть занимательны; но, не будучи сами живымъ организмомъ, выросшимъ на своемъ собственномъ корнѣ, съ своею собственною плотью и кровью, они всегда будутъ безсильны овладѣть всецѣло фантазiею и помыслами человѣка, увлечь его, подвинуть его на то или другое.

Въ нашей литературѣ также встрѣчались историческiе романы и повѣсти Вальтеро-Скоттовскаго типа, имѣющiе и ихъ недостатки, и ихъ достоинства.

Кто сомнѣвался, напримѣръ, въ томъ, что «Тарасъ Бульба» Гоголя далеко не представляетъ собою вполнѣ вѣрной, съ исторической точки зрѣнiя, картины запорожскихъ подвиговъ и запорожскихъ нравовъ? А между тѣмъ никто не можетъ сомнѣваться и въ томъ, что эта трепещущая сердечною поэзiей казацкая эпопея только потому такъ могуче влiяетъ на читателя, особенно читателя, юношу, что въ ней сказалось во всей своей цѣльности и правдѣ самое искренное, хотя быть можетъ и ошибочное, мiросозерцанiе поэта. 

Въ «Тарасѣ Бульбѣ», какъ въ «Айвенго» или «Ламермурской Невѣстѣ», нѣтъ никакой тенденцiи, не видно никакой кропотливой работы надъ установкою подходящихъ къ дѣлу декорацiй, надъ выборомъ ролей, которыя должны быть разыграны передъ зрителемъ ради произведенiя извѣстнаго эфекта, надъ подборомъ характерныхъ для каждой роли одеждъ...

Тенденцiя, съ ея тщательно разсчитаннымъ искуственнымъ сценарiемъ, съ ея назначенiемъ каждаго явленiя и каждаго лица производить опредѣленное впечатлѣнiе, невольно остается на этихъ отдѣльныхъ своихъ усилiяхъ.

Она выведетъ на сцену передъ читателемъ поочередно, въ надлежащей обстановкѣ, всѣ элементы исторической жизни, которую она берется изобразить. Если это XVIII вѣкъ, то черезъ сцену пройдутъ и буйные лейбъ-компанцы, и нѣмцы, заѣдающiе глупую Русь, и глупая Русь въ своемъ деревенскомъ невѣжествѣ, и типическiй сановникъ, татаринъ — внутри, версалецъ — по башмакамъ и парику, и бурсацкая ученость, и первые проблески позаимствованнаго отъ нѣмцевъ масонства. Но все это такъ и останется отдѣльными подробностями, чѣмъ-то самимъ по себѣ, не слитымъ однимъ общимъ сердцебiенiемъ въ одну живую душу, въ то, что само живетъ и плодотворитъ другихъ.

265

 Это такъ ясно, что тенденцiя черпаетъ даже свои данныя не изъ того матерiала, изъ котораго привыкло черпать ихъ искреннее поэтическое увлеченiе.

Въ то время, какъ Вальтеръ Скоттъ воспитываетъ свою средневѣковую музу больше всего на слушанiи живыхъ разсказовъ старыхъ людей, сохранившихъ въ себѣ весь трепетъ и всю сладость окружавшей когда то ихъ жизни; въ то время, какъ онъ вдохновляется видомъ развалинъ и памятниковъ подлинной старины, историческими мѣстностями своей родины, еще насквозь дышащими воспоминанiями прежнихъ вековъ; въ то время, какъ въ своихъ горныхъ странствованiяхъ, въ своихъ охотахъ и деревенскихъ пирушкахъ, онъ вычитываетъ характеры и сцены своихъ романовъ изъ живаго матерiала, хранящаго на себѣ глубокiе слѣды былаго, слушая волынку горца и пѣсни пастуха, присутствуя при ссорахъ и веселiи потомковъ средневѣковаго Гайлендера, участвуя въ ихъ старинныхъ празднествахъ и обрядахъ, — тенденцiозный историческiй романистъ вполнѣ довольствуется тѣмъ мертвымъ матерiаломъ, который накопился въ архивахъ, который попадаетъ въ историческiя сборники и изслѣдованiя. Ученая книга замѣняетъ ему непосредственную живую жизнь, и отъ того произведенiя тенденцiи мертвы, сравнительно съ созданiями поэтическаго чувства. Не забудемъ, что нашъ Гоголь также стоялъ гораздо ближе къ живымъ разсказамъ бабушекъ, нянекъ, дьячковъ и пасѣчниковъ, чѣмъ къ архивной пыли.

«Братья Карамазовы» Достоевскаго еще до сихъ поръ не окончены печатанiемъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Это весьма немудрено, потому что: во первыхъ, романъ, повидимому, обширенъ, и по своему характеру семейной хроники можетъ быть развиваемъ до безконечности; во вторыхъ, «Русскiй Вѣстникъ» и теперь нисколько не думаетъ отказаться отъ всѣми осмѣянной нелѣпой привычки его, напоминающей скорѣе прiемы гостинодворцевъ, чѣмъ литераторовъ, подавать голову интереснаго романа въ первыхъ зимнихъ книжкахъ, потомъ оставлять читателя въ теченiи лѣтняго сезона на травяномъ продовольствiи, приберегая съ разсчетливостью скупой хозяйки хвостъ романа къ болѣе бойкому времени, именно къ осеннимъ мѣсяцамъ, когда начинаются журнальныя рекламы и подписка. Положимъ, романъ не рыба, и не протухнетъ за лѣто, лежа въ редакторскомъ портфелѣ, но безцеремонность этой хозяйской разсчетливости тѣмъ не менѣе возмутительна, такъ что трудно понять, какъ наши извѣстные романисты, въ родѣ Л. Н. Толстаго и Достоевскаго,

266

соглашаются на такое истязанiе своихъ произведенiй. Нужна особенная память или особенное благоговѣйное вниманiе къ роману, чтобы услѣдить за развитiемъ его типовъ и событiй при промежуткахъ въ четыре мѣсяца. Нужны также особенно счастливыя художественныя условiя, чтобы романъ, такъ насильственно терзаемый на клочки, могъ бы производить то цѣльное впечатлѣнiе, на которое онъ вправѣ разсчитывать.

Такъ какъ романъ не конченъ, то мы еще не можемъ высказать окончательнаго сужденiя о немъ, какъ о цѣломъ. Но во всякомъ случаѣ, въ этомъ романѣ есть замѣчательныя черты, на которыя мы хотимъ обратить вниманiе читателя, и которыя не зависятъ отъ большаго или меньшаго искуства автора выдержать свои типы. Эти, такъ сказать, нравственныя черты романа Достоевскаго особенно останавливаютъ на себѣ мысль критика въ настоящую скорбную и смутную минуту нашей общественной жизни.

«Братья Карамазовы» — это словно другой полюсъ относительно «Мировича» Данилевскаго. 

Въ исторической панорамѣ Данилевскаго все широко, шумно, пестро и неглубоко. Тамъ массы лицъ, много движенiя, крупныя событiя, политика, придворная жизнь. Въ психологической хроникѣ Достоевскаго, напротивъ того, мы не выходимъ изъ тѣсной кельи схимника, изъ узкой рамки одной, ни чѣмъ незамѣчательной дюжинной семьи, съ ея ближайшею житейскою обстановкою.

Тутъ нѣтъ героевъ исключительнаго положенiя, исключительныхъ способностей, нѣтъ грандiозныхъ происшествiй, запутанныхъ интригъ или тому подобнаго. Все дѣло въ глубокомъ сосредоточенномъ анализѣ нѣсколькихъ сродныхъ между собою психiй, психiй самыхъ немудрыхъ, вездѣ встрѣчающихся, хотя все не нашего времени, а времени нашихъ отцовъ.

Авторъ «Братьевъ Карамазовыхъ» имѣлъ, повидимому, нѣсколько серьезныхъ задачъ, принимаясь за свой романъ. Можетъ быть, эти задачи вытекли и сами собою при ближайшей разработкѣ заинтересовавшихъ его типовъ, но вѣроятно, что романистъ потому и взялся за свои типы, что видѣлъ въ нихъ живое олицетворенiе своей идеи.

Одна изъ этихъ задачъ уже была разрѣшаема Достоевскимъ въ его «Бѣсахъ». И тамъ онъ, въ образѣ своихъ главныхъ героевъ, Ставрогиныхъ — матери и сына, и Верховенскихъ — сына и отца, пытался обрисовать различныя видоизмѣненiя одного и того же, родоваго типа подъ влiянiемъ различiя условiй;

267

для психолога дѣйствительно глубоко интересно это прослѣживанiе основнаго кровнаго единства типовъ въ разнообразiи и даже кажущемся противорѣчiи ихъ; сложная плетеница вкусовъ, способностей, привычекъ человѣка, взглядовъ и стремленiй, при проницательномъ наблюденiи, можетъ оказаться гораздо менѣе сложною, гораздо болѣе близкою, къ чуждымъ ей, повидимому психическимъ явленiямъ.

Такой взглядъ натуралиста какъ нельзя болѣе умѣстенъ въ современномъ романѣ, который не долженъ сторониться отъ движенiя науки, не долженъ игнорировать добываемыхъ ею истинъ, дѣлающихся не только достоянiемъ, но и неотложною потребностью всякаго образованнаго ума.

Этотъ взглядъ, не будучи искуственно насилуемъ, являясь естественнымъ результатомъ безпристрастнаго наблюденiя и вѣрной оцѣнки психическихъ явленiй, можетъ стать очень плодотворнымъ источникомъ художественнаго поученiя и художественнаго наслажденiя, и внести въ мiръ литературного творчества новую, серьезную струю.

Намъ кажется, что художники прежняго времени совершенно упускали въ своемъ творчествѣ этотъ важный элементъ наслѣдственности и кровнаго родства. Даже, словно наоборотъ, они чаще всего любили изображать новое поколѣнiе исключительно чѣмъ-то протестующимъ противъ грѣховъ и слабостей стараго, чѣмъ-то поправляющимъ и смягчающимъ его крайности, какимъ-то противовѣсомъ или дополнительнымъ цвѣтомъ къ нему.

Впечатлѣнiе кроткаго и любящаго характера Корделiи разсчитано на рѣзкую противуположность ея съ бурнымъ и несправедливымъ характеромъ ея отца, Лира. Гамлетъ, мечтатель Гамлетъ, страдающiй за скверность людскую, нисколько не похожъ на свою легкомысленную мать; Домби сынъ и Домби отецъ — это существа двухъ различныхъ мiровъ; Пенденисъ — Текерея ничѣмъ не напоминаетъ своего отца; въ новѣйшихъ романахъ тоже самое: вспомните, напримѣръ, Зоненкампфа и сына его, Роланда, въ «Дачѣ на Рейнѣ». Ауэрбаха, молодаго Фромона въ романѣ Доде, князя Андрея и отца его, стараго Болконскаго, въ «Войнѣ и Мирѣ» графа Толстаго. 

Вездѣ художники стараются только оттѣнять различiе характеровъ двухъ поколѣнiй и почти нигдѣ не заботятся о томъ, чтобы выяснить основное сходство въ ихъ кажущемся различiи.

Во Францiи, Золя былъ одинъ изъ первыхъ, который 

268

сознательно отнесся къ значенiю элемента наслѣдственности въ литературномъ творчествѣ, и сознанiе это положилъ въ основу своихъ романовъ-хроникъ, Histoire des Rougons-Macquart, въ которыхъ примѣнилъ эти взгляды натуралиста самымъ нагляднымъ и широкимъ образомъ.

У насъ Достоевскiй разработалъ подобный же вглядъ, повидимому, безъ всякаго влiянiя Золя, такъ какъ появленiе его «Бѣсовъ», сколько можемъ припомнить, предшествовало Ругонамъ или по крайней мѣрѣ, славѣ Е. Золя.

 _______________

Въ послѣднемъ своемъ романѣ Достоевскiй представляетъ намъ цѣлую маленькую галерею семейныхъ портретовъ: Карамазова отца, помѣщика послѣдней крѣпостной эпохи, великаго циника и сладострастника, впавшаго почти въ дикость черезъ привычки одиночества и самодурства, въ которыхъ никто и никогда не дѣлаетъ ему препятствiй, и трехъ сыновей его, самыхъ, повидимому, разнородныхъ направленiй.

Одинъ, Иванъ, — это нѣчто въ родѣ ученаго, разсчетливаго и холоднаго дѣльца; другой, Дмитрiй, — это русская широкая натура, душа на распашку, отчаянный кутила и волокита, ставящiй ребромъ и свою жизнь, и послѣднюю копѣйку, весь страсть и вмѣстѣ великодушiе; наконецъ, третiй, излюбленный герой романа, самый младшiй изъ братьевъ, Алеша, — человѣкъ Божiй, монахъ, смиренникъ, идеалистъ.

Посмотрѣть со стороны на каждаго изъ нихъ — всякiй самъ по себѣ, на свой образецъ, словно между ними нѣтъ общаго ни одной капли крови.

А вникнешь глубже — все та же Карамазовщина на разныя манеры. Въ старомъ грѣховодникѣ отцѣ сидитъ та же коренная фамильная страстность, что и въ иночествующемъ Алешѣ; и краснорѣчивый дипломатъ Иванъ оказывается въ сущности такимъ же грубымъ рабомъ своей плоти, какъ и отпѣтый братецъ его, Дмитрiй. 

Эта семейственность чертъ проведена въ романѣ очень просто, безъ всякихъ натяжекъ, и сильно содѣйствуетъ правдивости, а стало быть и жизненности типовъ. 

Она не пристегнута извнѣ, разсчетомъ автора, а дѣйствительно выступаетъ, какъ органическое свойство типовъ, сквозь каждую ихъ черту, въ каждомъ ихъ дѣйствiи. 

Но важнѣе этой идеи въ романѣ Достоевскаго выступаетъ еще другая, не столько относящаяся къ области 

269

художественной техники, сколько къ общественному значенiю романа. 

Мы не говоримъ, чтобы романъ Достоевскаго намъ нравился по своему сюжету, по выбору типовъ и среды, по своему исполненiю. Нѣтъ, все это скорѣе совершенно противно нашимъ обычнымъ вкусамъ и требованiямъ.

Новый романъ Достоевскаго полонъ тѣхъ же серьезныхъ, трудно извиняемыхъ недостатковъ, какими отличаются его прежнiе романы, и о которыхъ мы уже достаточно говорили въ своихъ статьяхъ, посвященныхъ спецiально роману Достоевскаго.

«Братья Карамазовы», пожалуй, еще гораздо менѣе романъ, чѣмъ «Бѣсы» или «Преступленiе и Наказанiе». Сказка романа такъ бѣдна и однообразна, что можетъ навести скуку; вмѣстѣ съ тѣмъ, событiя — часто натянуты и выдуманы до-нельзя. Вмѣсто оживленнаго, легко текущаго дѣйствiя, которое рисовало бы вамъ само собою людей и жизнь, которое должно составлять основное содержанiе, неизбѣжное условiе и главную красоту романа, читатель погружается съ головою въ безъисходные разговоры, размышленiя, даже въ цѣлые спецiальные трактаты, съ помощью которыхъ дѣйствующiя лица стараются вывернуть на изнанку передъ читателемъ свою душу, которую романистъ не умѣетъ поймать и обрисовать въ ея объективныхъ проявленiяхъ.

Въ романѣ Достоевскаго бесѣдуетъ и философствуетъ всякiй безъ исключенiя, какъ бы мало кто ни подходилъ по своему положенiю и умственнымъ силамъ къ философу. Философствуетъ у него и монахъ, и лакей, и забубенный кутила-скандалистъ, и старый оскотинѣвшiйся развратникъ, и уѣздная барыня, и полуграмотный гимназистъ, и публичная женщина... И не только философствуютъ, но забираются въ такiя дебри остроумiя и глубокомудрiя, такъ тонко и мѣтко умѣютъ освѣщать самые потаенные уголки своего духа, такъ находчиво умѣютъ объяснять каждое движенiе сердца и мысли, причемъ чувствуютъ въ этихъ объясненiяхъ и размышленiяхъ такую постоянную потребность, и усвоиваютъ въ нихъ такую привычку, что читаешь—читаешь, и наконецъ, начинаешь мало по малу забывать, кто же это, собственно, демонстрируетъ такъ «отмѣнно тонко и умно» передъ публикой свои психическiя внутренности.

И невольно, вмѣсто всѣхъ этихъ Грушенекъ, Ивановъ, Дмитрiевъ, Ѳедоровъ Павловичей, и проч. и проч., представляешь себѣ Достоевскаго, всецѣло погруженнаго въ анатомированiе ихъ

270

мозга и ихъ сердца, искусно вытаскивающаго оттуда одну за одной разныя психическiя оригинальности и рѣдкости, и до такой степени увлеченнаго своею работою вивисекцiи, что онъ забываетъ, наконецъ, всякiй тактъ и мѣру, забываетъ даже о томъ, что все это отыскиваетъ и можетъ отыскивать въ нѣдрахъ Смердяковыхъ, Митей и Грушенекъ, только онъ самъ, романистъ-наблюдатель, что только его аналитическiй разумъ, а вовсе не сами предметы его анатомированiя, можетъ давать психическое объясненiе всѣмъ этимъ находкамъ.

Я не прибавляю уже того, что ясно само собою: Достоевскiй забываетъ о томъ, что онъ пишетъ романъ, художественную картину живой, дѣйствующей жизни, а не психологическiй дневникъ своихъ дѣйствующихъ лицъ, не протоколъ своихъ собственныхъ психическихъ студiй. 

Это забвенiе своей художественной задачи и чрезмѣрное увлеченiе задачами психолога простирается у Достоевскаго до такой степени, что онъ даетъ въ займы своимъ героямъ даже свой языкъ, свои мысли, свои знанiя. Соотвѣтствiя между рѣчью и образованiемъ или вкусами героя – нѣтъ никакого.

Если автору, напримѣръ, необходима цитата изъ Шиллера, то онъ вкладываетъ ее безъ малѣйшаго колебанiя даже въ уста семидесятилѣтняго распутника, потерявшаго образъ человѣческiй, которому, при его образѣ жизни и его мiровозрѣнiи, пора бы было давно забыть даже русскую грамоту, а не только Шиллера; къ тому же, судя по всему своему прошлому, онъ никогда не могъ и не долженъ былъ знать даже самаго имени Шиллера, такъ какъ всегда былъ за тысячу верстъ отъ всякихъ литературныхъ интересовъ. Этого же Шиллера авторъ при случаѣ всучиваетъ и пьяному кавказскому офицеру, положительно уже полуграмотному, не знающему ни слова по нѣмецки, а между тѣмъ, цитирующему «an die Freude». Хотя бы авторъ уже заставилъ своихъ героевъ вспоминать Шиллера въ русскомъ переводѣ, благо еще Жуковскiй переводилъ его.

Точно та же исторiя съ богословiемъ и церковными вопросами.

Понадобилось автору высказать различные взгляды на этотъ предметъ, и вотъ у него въ одну минуту готова трибуна и ораторъ. Кто ни попался случайно въ комнату, всякiй непремѣнно имѣетъ какой нибудь оригинальный взглядъ на призванiе церкви, на ея отношенiе къ современнымъ партiямъ, современной наукѣ, современному образу мыслей. И поднимается сейчасъ диспутъ словно въ торжественномъ засѣданiи духовной 

271

академiи, гдѣ одинъ играетъ роль «адвоката дьявола», другой — строгiй церковникъ, третiй — холодный атеистъ, четвертый — «гражданственникъ», пятый — сантиментальный моралистъ и т. д., нужды нѣтъ, что читателя такой диспутъ вдругъ огорошиваетъ словно дубиной по лбу, что онъ никакъ не могъ ожидать изъ тщательныхъ же описанiй самого автора такой ораторской прыти, такихъ спецiальныхъ свѣдѣнiй и интересовъ отъ тѣхъ ничтожныхъ людишекъ, съ которыми свелъ его романистъ. Зачѣмъ имъ вдругъ понадобилось, откуда на нихъ снизошло это вдохновенiе богословiемъ, или Шиллеромъ, или психическимъ анализомъ самого себя, — читатель даже и придумать не можетъ, и только ощущаетъ какую-то психическую дисгармонiю, какую-то художественную ложь.

Послушайте, для примѣра, какимъ языкомъ, на какiя темы, съ какою метафизическою тонкостью мысли, съ какими поэтическими метафорами бесѣдуетъ съ Алешей, скромнымъ монастырскимъ послушникомъ, неокончившимъ курсъ гимназiи, — братецъ его Дмитрiй Ѳедорычъ, о дѣтствѣ котораго авторъ передаетъ, что онъ былъ съ малолѣтства брошенъ на руки стараго лакея, жилъ у него въ дворовой избѣ, такъ что на немъ некому было перемѣнить рубашки, потомъ пересылался съ руки на руки въ видѣ проживальщика къ разнымъ роднымъ и, не доучившись нигдѣ, попалъ на Кавказъ, былъ разжалованъ въ солдаты и сталъ отчаяннымъ кутилой. 

«Страшно много человѣку на землѣ терпѣть, страшно много ему бѣдъ! говоритъ онъ Алешѣ послѣ декламированiя длиннаго гимна «an die Freude».— Не думай, что я всего только хамъ въ офицерскомъ чинѣ, который пьетъ коньякъ и развратничаетъ! Я, братъ, почти только объ этомъ и думаю, объ этомъ униженномъ человѣкѣ, если только не вру... Поэтому мыcлю объ этомъ человѣкѣ, что я самъ такой человѣкъ. 

Чтобъ изъ низости душою

Могъ подняться человѣкъ

Съ древней матерью землею

Онъ вступи въ союзъ на вѣкъ. 

«Но только вотъ въ чемъ дѣло: какъ я вступлю въ союзъ съ землею на вѣкъ? Я не цалую землю, не взрѣзаю ей грудь, что же мнѣ мужикомъ сдѣлаться, аль пастушкомъ. Я иду и не знаю: въ вонь ли я попалъ и позоръ, или въ свѣтъ и радость. Вотъ гдѣ бѣда, ибо все на свѣтѣ загадка! И когда мнѣ случалось погружаться въ самый, въ самый глубокiй позоръ 

272

разврата, то я всегда это стихотворенiе о Церерѣ и о человѣкѣ читалъ. Исправляло ли оно меня? Никогда! Потому что я Карамазовъ. Потому что если ужъ полечу въ бездну, то такъ таки прямо, головой внизъ и вверхъ пятами, и даже доволенъ, что именно въ унизительномъ такомъ положенiи падаю, и, считаю это для себя красой. И вотъ, въ самомъ-то этомъ позорѣ я вдругъ начинаю гимнъ: Пусть я проклятъ, пусть я низокъ и подлъ, но пусть и я цалую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой; пусть я иду въ то же самое время вслѣдъ за чортомъ, но я всетаки и твой сынъ, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, безъ которой нельзя мiру стоять и быть.

Душу Божьяго творенья

Радость вѣчная поитъ

Тайной силою броженья

Кубокъ жизни пламенитъ» и т. д. 

Въ другомъ мѣстѣ тотъ же кавказскiй офицеръ пускается въ еще болѣе философскiя опредѣленiя и уясненiя.

«Я тебѣ хочу теперь сказать о насѣкомыхъ, вотъ о тѣхъ, которыхъ Богъ одарилъ сладострастiемъ.

«Насѣкомымъ сладострастiе»!

«Я, братъ, это самое насѣкомое и есть, и это обо мнѣ спецiально и сказано. И мы всѣ, Карамазовы, такiе же, и въ тебѣ, ангелѣ, это насѣкомое живетъ, и въ крови твоей бури родитъ... Это бури, потому что сладострастiе — буря, больше бури! Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная потому, что непреодолимая, а опредѣлить нельзя, потому что Богъ ^:задалъ однѣ загадки. Тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчiя вмѣстѣ живутъ. Я, братъ, очень необразованъ, но я много объ этомъ думалъ. Страшно много тайнъ! Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на землѣ человѣка. Разгадывай какъ знаешь и вылѣзай сухъ изъ воды. Красота! Перенести я притомъ не могу, что иной, высший даже сердцемъ человѣкъ, и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ содомскимъ».

«Еще страшнѣе, кто уже съ идеаломъ содомскимъ въ душѣ не отрицаетъ и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце его, и воистину, воистину горитъ, какъ и въ юные безпорочные годы. Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ даже широкъ, я бы съузилъ! чортъ знаетъ, что такое, даже, вотъ что! Что уму представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой. Въ 

273

содомѣ ли красота? Вѣрь, что въ содомѣ-то она и сидитъ для огромнаго большинства людей, — зналъ ты эту тайну или нѣтъ? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы — сердце людей».

Мы не говоримъ, чтобы человѣкъ, подобный Дмитрiю Ѳедоровичу, не могъ придти къ такимъ взглядамъ на жизнь, по ихъ существу. Мы не говоримъ также, чтобы то, что онъ высказалъ Алешѣ, не было во многихъ отношенiяхъ и глубоко, и справедливо.

Мы только изумляемся, какъ такой серьезный талантъ какъ Достоевскiй, безсиленъ постигнуть, что рѣчь и мысль это такiя же нераздѣльныя черты художественнаго образа какъ и физическiя черты человѣка, его поступки, его характеръ, что люди извѣстнаго положенiя, извѣстнаго характера, не могутъ говорить такъ, и мыслить о томъ, о чемъ говорятъ, такъ, какъ объ этомъ мыслятъ люди другаго образованiя, другихъ привычекъ и вкусовъ.

Рѣчи Дмитрiя Карамазова были бы вполнѣ у мѣста въ дневникѣ какого нибудь Тургеневскаго «лишняго человѣка», въ устахъ какого нибудь напитаннаго гегелевщиной Гамлета Щигровскаго уѣзда на свой образецъ, для котораго раскапыванiе своихъ внутренностей, философская квалификацiя всякаго своего помысла и дѣйствiя составляютъ болѣзнь своего рода, роковую принадлежность воспитанiя, типическiй признакъ людей извѣстнаго времени и извѣстнаго направленiя.

Что самъ Достоевскiй, человѣкъ сороковыхъ годовъ, чувствуетъ потребность въ такихъ самопризнанiяхъ и такомъ самообъясненiи, тутъ нѣтъ ничего удивительнаго. Но зачѣмъ онъ такъ неловко подсовываетъ себя, съ своими внутренними запросами многодумающаго и многонедоумѣвающаго житейскаго философа, вмѣсто какого нибудь страстнаго кавказскаго офицера, имѣющаго свой собственный языкъ и свои собственныя точки зрѣнiя, — это остается для насъ печальною загадкою.

Если читатель подумаетъ, что Дмитрiй Карамазовъ есть какая нибудь необыкновенная, исключительная натура, на подобiе итальянскихъ импровизаторовъ, которымъ даръ стиха и страстной рѣчи ниспосылается помимо всякихъ трудовъ изученiя, какъ огненные языки были ниспосланы апостоламъ прямо въ ихъ простыя сердца рыбаковъ, — то онъ совершенно ошибается. 

Мы уже сказали, что не одинъ Дмитрiй Карамазовъ, а рѣшительно всѣ герои Достоевскаго, при случаѣ, говорятъ съ тѣмъ же краснорѣчiемъ, тѣми же поэтическими оборотами, съ тою же

274

софистическою дiалектикою и съ тѣми же установившимися привычками философской Grübelei надъ собственною думою, — съ какою говоритъ и старшiй изъ братьевъ Карамазовыхъ.

Вотъ вамъ для образца бесѣда съ бариномъ и старымъ дворецкимъ, своимъ воспитателемъ, молодаго лакея Смердякова. Бесѣда эта идетъ за столомъ Федора Павлыча, на тему мученiя за дѣло вѣры.

«Ибо едва только я скажу мучителямъ — нѣтъ, я не христiанинъ и истиннаго Бога моего проклинаю, объясняетъ доморощенный дворовый богословъ, — какъ тотчасъ же я самимъ высшимъ Божiимъ судомъ немедленно и спецiально становлюсь анаѳема проклятъ и отъ церкви святой отлученъ совершенно какъ бы иноязычникомъ, такъ даже, что въ тотъ же мигъ-съ, — не то что какъ только произнесу, а только что помыслю произнести, такъ что даже самой четверти секунды тутъ не пройдетъ-съ, какъ я отлученъ». 

«А коли я ужъ не христiанинъ, то значитъ я и не солгалъ слушателямъ, когда они спрашивали: христiанинъ ли я или не христiанинъ, ибо я уже былъ самимъ Богомъ совлеченъ съ моего христiанства, по причинѣ одного лишь замысла и прежде чѣмъ даже слово успѣлъ вымолвить слушателямъ. А коли я уже разжалованъ, то какимъ же манеромъ и по какой справедливости станутъ спрашивать съ меня на томъ свѣтѣ, какъ съ христианина, за то, что я отрекся Христа, тогда какъ я за помышленiе одно, еще до отреченiя, былъ уже крещенiя моего совлеченъ? Коли ужъ не христiанинъ, значитъ я и не могу отъ Христа отрекнуться», и т. д.

На сколько естественна вся эта чепуха въ устахъ лакея, стоящаго съ тарелкою за стуломъ пьянаго барина, невѣрующаго ни въ Бога, ни въ чорта, читатель оцѣнитъ самъ.

Точно также невозможно понять, почему романисту вдругъ вздумается заставлять самого этого пьянаго циника Ѳедора Павлыча въ разгарѣ своихъ оргiй обращаться къ своимъ сыновьямъ съ вопросами страдающаго мыслителя: «Алексѣй, есть Богъ? Иванъ, а безсмертiе есть, ну тамъ какое нибудь, ну хоть маленькое, малюсинькое?».

Или послѣ многихъ и многихъ рюмокъ коньяку громко размышлять во вкусѣ скептической философiи какого нибудь Юма или Секста эмпирика:

«Господи, подумать только о томъ, сколько отдалъ человѣкъ вѣры, сколько всякихъ силъ, даромъ на эту мечту, и это столько ужъ тысячъ лѣтъ? Кто-же это тамъ смѣется надъ человѣкомъ?».

275

Въ устахъ пошлаго, оскотинѣвшагося пьяницы, «человѣка не только дряннаго и развратнаго», по словамъ автора, «но вмѣстѣ съ тѣмъ и безтолковаго», который «помѣщикъ былъ самый маленькiй, бѣгалъ обѣдать по чужимъ столамъ, наровилъ въ приживальщики», и, даже наживъ много денегъ, «продолжалъ быть однимъ изъ безтолковѣйшихъ сумазбродовъ» и «злымъ шутомъ», право всѣ эти сентенцiи звучать какою то ненужною невозможностью, точно такъ же какъ и внезапно отыскивающiяся въ запасѣ у этого приживальщика и шута французскiя фразы совершенно инаго мiра.

«Il у а du Piron là dedans» заставляетъ его Достоевскiй отзываться, напримѣръ, о схимникѣ, старцѣ Зосимѣ, хотя всякому ясно, что ни о Пиронѣ, ни о подобныхъ французскихъ оборотахъ фразъ, этотъ жалкiй старикашка не могъ имѣть даже отдаленнаго понятiя.

Въ другомъ мѣстѣ тотъ же Ѳедоръ Павлычъ отыскиваетъ въ монахѣ «что то Мефистофильское» или лучше изъ «Героя нашего времени», и передаетъ, что онъ сказалъ: «сredo, да не знаю во что».

Словомъ, и нѣмецкая, и русская литература, и латинскiй языкъ, и католическая религiя, все у Достоевскаго безъ труда доступно всякому, когда нужно излагать устами героевъ различные оттѣнки мыслей самого автора. Мы не говоримъ уже о такихъ людяхъ, какъ недоучившiйся гимназистъ Ракитинъ, который такъ и сыплетъ подлинною мефистофельщиною.

Даже публичная женщина Грушенька, и та наполнена у Достоевскаго тоскою самопознанiя и самоопредѣленiя.

«Думаю это я, и сама себѣ не вѣрю», разсказываетъ она Алешѣ и Ракитину свою внутреннюю борьбу.

«Подлая я, аль неподлая, побѣгу къ нему, аль не побѣгу? И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этотъ мѣсяцъ, что хуже еще чѣмъ пять лѣтъ тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебѣ правду выразила! Митей забавлялась, чтобы къ тому не бѣжать. Молчи, Ракитка_, не тебѣ меня судить, не тебѣ говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здѣсь, ждала, думала, судьбу мою всю разрѣшала, и никогда вамъ не узнать, что у меня въ сердцѣ было».

«Скажи ты мнѣ: люблю я того или нѣть? обидчика то моего, люблю или нѣтъ? Ждала я все здѣсь въ темнотѣ. Разрѣши ты меня, Алеша, время пришло, что положишь, то и будетъ?».

276

Въ другомъ мѣстѣ та-же Грушенька разсуждаетъ даже съ такими дiалектическими ухищренiями:

«А вѣдь, можетъ, еще и не простила; можетъ еще только собирается сердце простить. Поборюсь еще съ сердцемъ то. Я, видишь, Алеша, слезы мои пятилѣтнiя страхъ полюбила.... Я, можетъ, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе!....»

Оригинальность и глубину подобной психiи мы не думаемъ оспаривать; мы не только не отрицаемъ у автора право на созданiе такихъ типовъ, но даже видимъ въ этихъ своеобразныхъ типахъ одну изъ главныхъ силъ Достоевскаго, какъ романиста. Тѣмъ не менѣе изслѣдованiе автора, и мысли или рѣчи его героевъ — двѣ вещи совершенно различныя. Что вправѣ, что долженъ открыть намъ психологъ-романистъ отъ своего лица, или что должно быть прочтено нами самими въ дѣйствiяхъ героевъ романа, — то далеко не всегда можетъ быть предметомъ ихъ собственнаго сознанiя и ихъ собственнаго философскаго анализа.

^{_______________________________________________________}

Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» Достоевскiй отчасти остается прежнимъ Достоевскимъ, мрачнымъ авторомъ «Преступленiя и Наказанiя», «Идiота», «Бѣсовъ», отчасти является въ новомъ свѣтѣ, гораздо болѣе напоминающемъ теплое, гуманное настроенiе его юности.

Новый романъ Достоевскаго напоминаетъ его предыдущiе романы еще и въ другомъ отношенiи.

Автора продолжаютъ здѣсь преслѣдовать въ сущности тѣ же типы, тѣ же глубокiя психологическiя задачи, надъ которыми еще прежде мучительно бился онъ въ своихъ главныхъ произведенiяхъ.

Такъ, напримѣръ, тутъ является на первомъ планѣ типъ женщины, погубленной людскимъ развратомъ и людскою несправедливостью, но сохранившей среди своего внѣшняго позора глубокiй огонь любви и правды, незнающей куда направить себя, безплодно тратящейся въ безсильныхъ порывахъ, но тѣмъ не менѣе насквозь освѣщающiй душу ея теплымъ свѣтомъ человѣчности.

Въ прежнихъ романахъ Достоевскаго, въ этой роли выступала Настасья Филиповна въ «Идiотѣ», Хроменькая — въ «Бѣсахъ», Соня — въ «Преступленiи и Наказанiи». Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» ихъ замѣняетъ собою Грушенька, особенно 

277

смѣло напоминающая, по основному замыслу характера, Настасью Филиповну, съ ея властительностью духа, ея практическимъ смысломъ, всепобѣждающею роскошью ея тѣла и, наконецъ, роковою непреодолимостью ея увлеченья. Этотъ образъ Магдалины, которая много любила и которой многое должно проститься, способной рѣзко перейти отъ разврата къ подвигу самобичеванiя и всяческой жертвы, слезно обливающей ноги Спасителя послѣ объятiй продажной любви, — положительно преслѣдуетъ фантазiя романиста. 

Другой типъ, не менѣе навязчиво преслѣдующiй автора, прорывающiйся во множествѣ его художественныхъ попытокъ и очерковъ, — это типъ человѣка-циника, развратника, безбожника, который доходитъ до предѣловъ всяческаго распутства и животной разнузданности, но, въ сущности, въ тайныхъ нѣдрахъ духа своего, глубоко терзается и скорбитъ о всѣхъ этихъ сквернахъ, нисколько ими не удовлетворяется и ни во что ихъ не цѣнитъ. Отчаянный скептицизмъ его невыносимъ для него самаго, и все внутри его назрѣло къ тому, жадно проситъ того, чтобы во что нибудь увѣровать, къ чему нибудь привязаться въ мiрѣ, схватиться, какъ погибающему, за какую нибудь соломенку. 

Этотъ типъ, особенно полно и мрачно нарисованный въ образѣ Свидригайлова — въ «Преступленiи и Наказанiи», въ образѣ молодаго Ставрогина — въ «Бѣсахъ», сквозитъ всѣми своими характерными красками и въ Дмитрiѣ Карамазовѣ и, минутами, даже въ отцѣ его, Ѳедорѣ Павловичѣ.

___________________

Но мы сказали, что въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» замѣтна и другая, болѣе свѣжая струя, особенно нужная, особенно сочувственная намъ въ настоящiй моментъ нашей общественной жизни. 

Эта струя любви къ человѣчеству, теплаго и даже страстнаго отношенiя къ нравственнымъ святынямъ его, является, среди вѣка ожесточенной борьбы за существованiе, среди ощетинившагося эгоизма всѣхъ и каждаго, громко провозглашающаго девизъ: «homo homini lupus», — какимъ то отраднымъ оазисомъ въ пустынѣ.

Конечно, идеи любви, наполняющiя автора, олицетворены имъ на этотъ разъ въ формахъ, не всякому сочувственныхъ, для многихъ даже подозрительныхъ. Въ нашихъ образованныхъ слояхъ укоренились отчасти основательныя предубѣжденiя 

278

противъ уже слишкомъ догматическихъ, слишкомъ мало соотвѣтствующихъ общему движенiю человѣчества, формулъ нравственности на почвѣ строгой ортодоксальной церковности.

Къ тому же авторъ, какъ нарочно, даетъ этому спецiальному мiру такое центральное значенiе въ своемъ романѣ, къ какому наше литературное общество вовсе не привыкло.

Романъ Достоевскаго даже можетъ дать поводы наиболѣе нетерпящимъ противникамъ его взглядовъ заподозрить автора въ проповѣди «замиранiя», уже не въ сатирическомъ смыслѣ, какъ это дѣлаетъ Щедринъ, а въ самомъ положительномъ и искреннемъ.

Они могутъ сказать, что авторъ не находитъ болѣе среди «мiрянъ», т. е. въ живомъ дѣйствующемъ обществѣ людей, носителей нравственной идеи; что онъ громко признаетъ духовное банкротство общества, руководимаго своими земными, соцiальными идеалами и своею мiрскою наукою; что только отрицая общество, отряхая отъ него прахъ ногъ своихъ, удаляясь въ стѣны скита, человѣкъ проникается сознанiемъ своихъ высокихъ нравственныхъ цѣлей и становится способнымъ стать выше инстинктовъ корысти и себялюбiя, стать человѣкомъ добра.

Не знаемъ, можетъ быть, самъ авторъ и причастенъ сколько нибудь этимъ идеямъ духовнаго утомленiя. Если судить по разроставшемуся тону мрачности и безнадежности его прежнихъ романовъ, то, пожалуй, не трудно вывести заключенiе, что этотъ путь логически привелъ его къ скиту и монашеской рясѣ.

Но какое бы значенiе ни имѣлъ этотъ поворотъ въ исторiи личнаго мiросозерцанiя автора, критика не имѣетъ права признать, что новый романъ Достоевскаго есть послѣдняя нота его разочарованiя въ человѣкѣ, его отчаянныхъ взглядовъ на мiръ.

Произведенiе Достоевскаго, не смотря на свою монастырскую обстановку, дышетъ такою бодростью и свѣжестью жизни, такою вѣрою въ духовную красоту человѣка, что оно ни какъ не можетъ быть воплемъ безнадежности.

Кромѣ того, мы вообще очень возстаемъ противъ несправедливой, къ несчастiю, слишкомъ распространенной привычки нашихъ критиковъ и читателей — обвинять самого автора въ свойствахъ, идеяхъ и цѣляхъ, принадлежащихъ героямъ его произведенiй. Словно каждое дѣйствующее лицо, выставляемое романистомъ, непременно имѣетъ претензiю олицетворять собственныя убѣжденiя или вкусы автора, служить ему знаменемъ, его програмою, его публичною проповѣдью.

279

Это бѣдное, тупое пониманiе цѣли и значенiя художественныхъ произведенiй развилось, какъ неминуемое послѣдствiе и какъ несомнѣнный признакъ тенденцiозной, партейной литературы, къ которой оно дѣйствительно вполнѣ приложимо, и уже отъ нея, совершенно незаслуженно, перенесено на все литературное творчество вообще.

Но если-бы это было такъ, то какъ бы выпутались наши жалкiе критиканы изъ широкаго и разнообразнаго, какъ мiръ, творчества Шекспира, Диккенса, или даже хотя бы нашего Пушкина, графа Л. Толстаго и др.?

Интересно было бы въ самомъ дѣлѣ послушать господъ Писаревыхъ, ихъ измельчавшее современное поколѣнiе, въ чемъ собственно виноватъ Шекспиръ: въ томъ ли, что проповѣдуетъ людямъ дѣлаться безумцами, какъ Лиръ, или убiйцами, какъ Макбетъ, или ревнивцами, какъ Отелло, или злодѣями, какъ Ричардъ 3-й, или мечтателемъ, какъ Гамлетъ, или жаднымъ, какъ Шейлокъ? Вѣдь былъ же Пушкинъ привязанъ къ позорному столбу за то, что проповѣдывалъ такiе презрѣнные идеалы крѣпостнаго помѣщичества, какъ Татьяна!....

Вѣдь распинаютъ же и теперь графа Л. Толстаго, за то, что онъ проповѣдуетъ своею «Анною Карениной» идеи свѣтскихъ фатовъ и свѣтскихъ развратницъ.

 Критиканы эти, кажется, не хотятъ знать, что художникъ не проповѣдуетъ и не пропагандируетъ идей, а рисуетъ яркiе типическiе образы человѣчества, изъ которыхъ всякiй можетъ извлекать ту проповѣдь, какую онъ въ состоянiи въ нихъ вычитать.

Съ этой точки зрѣнiя, мы радуемся смѣлости и откровенности Достоевскаго, который настолько уважаетъ достоинство писателя, настолько дорожитъ его нравственною самостоятельностью, что безъ всякаго стѣсненiя рѣшается выступить въ скептическую и матерiалистическую среду нашего литературнаго мiра съ своимъ старцемъ Зосимой, съ своимъ юношей — инокомъ Алешей, со всѣми этими iеромонахами Паисiями, юродивыми и богомолками.

Деспотическая требовательность нашей недавней критической школы до такой степени съузила горизонтъ литературнаго творчества, что въ литературѣ надолго наступила всѣмъ намъ памятная эпоха тошнотнаго однообразiя и поддѣланности, какъ въ общихъ темахъ, такъ въ отдѣльныхъ типахъ и сценахъ. Модная печать еще на дняхъ не смѣла касаться многихъ сферъ жизни, многихъ формъ жизни, подъ страхомъ осмѣянiя и 

280

преслѣдованiя. Сочувствiе и свѣтлыя краски обязательно должны были быть только къ услугамъ заранѣе опредѣленныхъ идей к заранѣе опредѣленныхъ образовъ, на которыхъ стоялъ штемпель привилегированности.

Какъ спасительная реакцiя противъ этого плѣна литературной мысли, какъ рѣшительное заявленiе правъ литературной свободы, — темы и типы послѣдняго романа Достоевскаго заслуживаютъ горячаго^; привѣта.

Каковы бы ни были наши собственные сочувствiя и взгляды, мы никогда не должны забывать, что человѣчество не въ насъ однихъ, что его мысль течетъ не въ одномъ узенькомъ фарватерѣ нашихъ личныхъ убѣжденiй. Литература должна быть свободнымъ, широкимъ, всеобъемлющимъ зеркаломъ, въ которомъ отражаются всѣ характерныя проявленiя жизни цѣлаго человѣчества, какъ въ океанѣ отражается небо.

Задумывать втиснуть океанъ въ искуственное русло канала, выкопаннаго и направленнаго нашими руками — чистое безумство, которое должно всегда окончиться позорною неудачею.

Самъ критикъ можетъ быть свободнымъ мыслителемъ, котораго не тревожатъ вопросы религiи. Но развѣ изъ этого слѣдуетъ, что религiя исчезла съ лица земли, что нѣтъ кругомъ него милiоновъ, для которыхъ въ ней заключаются весь смыслъ и весь центръ тяжести существованiя.

Какое же право имѣетъ литература наказывать проскрипцiей художественное изображенiе такихъ могучихъ стихiй человѣческой жизни?

Литература сама себѣ подрѣзаетъ ноги и вырѣзаетъ свое собственное сердце, если искуственно выбрасываетъ изъ себя основные элементы того мiра, вѣрное изображенiе котораго составляетъ ея основанiе. Если она хочетъ знать и показать читателю только самое себя, только тотъ тѣсный кружокъ одностороннихъ мыслителей, которые заправляютъ ею, тогда, конечно, ея деспотическая ферула была бы у мѣста. Но, чтобы дать цѣлому обществу возможность, путемъ художественнаго изученiя, познать человѣка во всемъ богатствѣ его силъ, — литературѣ необходимо съ одинаковымъ благоговѣнiемъ подступать ко всѣмъ яркимъ проявленiямъ человѣческой психiи, какова бы ни была ихъ спецiальная окраска. 

Это понялъ и это осуществилъ Достоевскiй въ своемъ послѣднемъ романѣ.

________________

281

Въ этомъ романѣ однако есть и другая заслуга, о которой мы начали говорить выше.

Зарывшись совсѣмъ съ головою въ психiю полузвѣрскихъ людей, обнажая безъ жалости и колебанiя: когти коршуна, зубы волка, развратное чрево обезьяны, подъ наружнымъ обликомъ человѣка, — романистъ сообщаетъ намъ изъ своихъ глубокихъ изысканiй драгоцѣнные «документы человѣчества». Онъ не преувеличиваетъ, не прикрашиваетъ, онъ только неумолимъ въ своемъ безпристрастiи, и съ суровымъ стоицизмомъ философа обличаетъ четвероногаго скота въ разумномъ существѣ, гдѣ бы и подъ какою маскою ни скрывался онъ. 

Художественное изображенiе души человѣческой часто бываетъ у него ошибочно и слабо, какъ мы видѣли выше, но психологическое пониманiе имъ этой души всегда глубоко, свѣжо и могуче.

Если бы это пониманiе выливалось еще въ стройную и живую художественную форму, мы имѣли бы въ Достоевскомъ писателя, стоящаго, быть можетъ, выше всѣхъ нашихъ современныхъ романистовъ.

Но при бѣдности его пластическихъ силъ, онъ, къ сожалѣнiю, остается только въ высшей степени интереснымъ и поучительнымъ изслѣдователемъ, не достигая высоты первостепеннаго художника.

Въ новомъ романѣ своемъ, Достоевскiй не является исключительнымъ психiатромъ. Онъ уже не довольствуется одною стороною изслѣдованiя. Если его анатомическiй ножъ безпощадно вскрываетъ сердце человѣка, то онъ не старается видѣть въ этомъ сердцѣ одни его темные углы. Обличая скота въ человѣкѣ, онъ отыскиваетъ въ немъ и искры божества, подслушиваетъ тѣ примиряющiе звуки любви и добра, которые дѣлаютъ даже этого полузвѣря нашимъ близкимъ, нашимъ братомъ.

_____________

Послѣ сокрушающей сердце сатиры Щедрина, которая не даетъ человѣку малѣйшаго успокоенiя, которая наполняетъ его негодованiемъ и злобою, отрадно остановиться на тихомъ и честномъ мiрѣ духа, раскрываемомъ въ романѣ Достоевскаго. Со всѣхъ сторонъ забиваемое грубыми явленiями жизни, гонимое и опрокидываемое ими, напуганное чувство человѣка стонетъ и дрожитъ среди этого нравственнаго шквала, какъ крошечный челнокъ среди бѣшеныхъ валовъ моря. Ядовитый смѣхъ сатирика только отмщаетъ, только воздаетъ око за око, зубъ за

282

зубъ, защищая поруганныя права этого чувства; но онъ не въ силахъ заслонить отъ него, онъ еще болѣе обнажаетъ предъ нимъ весь этотъ отвратительный мiръ Грацiановыхъ, Разуваевыхъ и раскаявающихся Монрепо, и этимъ еще болѣе растравляетъ безъ того жгучую рану. Месть не можетъ пролить успокоенiя на возмущенное чувство, месть не можетъ возстановить его потерянной вѣры въ человѣка и въ жизнь. Но когда, среди животныхъ оргiй разныхъ Карамазовыхъ, среди наглаго торжества вредныхъ дураковъ и грубыхъ хищниковъ, рисуемыхъ Щедринымъ, вдругъ, словно кроткiй свѣтъ лампады передъ ликомъ Спасителя, блеснувшiй въ общемъ мракѣ, встаетъ въ вашемъ сердцѣ разумный, ласковый старецъ, переполненный живою любовью къ человѣку, какъ сосудъ дорогимъ напиткомъ, или весь сотканный изъ страстныхъ желанiй послужить чѣмъ нибудь мiру, поклониться его правдѣ, тихiй и наивный юноша-красавецъ, — тогда въ васъ невольно загорается вѣра въ человѣка, любовь къ мiру, надежда на что нибудь лучшее.

Въ этихъ созданiяхъ фантазiи романиста вы видите не одно его собственное стремленiе выдумать что нибудь утѣшительное, чтобы наполнить давящую его со всѣхъ сторонъ невыносимую нравственную пустоту. Нѣтъ, вы чувствуете въ этихъ типахъ реальную правду, живую возможность, портреты дѣйствительности.

Достоевскiй, какъ изслѣдователь, глубокiй реалистъ, а не фантазеръ. Если у него встрѣчаются типы безъ яркой жизненности, безъ художественной осязательности, то это зависитъ только отъ его важныхъ недостатковъ, какъ художника, отъ излишняго перевѣса разсужденiя надъ дѣйствiемъ; но основы его психическаго изслѣдованiя не перестаютъ быть черезъ это вполнѣ реальными.

Его старецъ Зосима, при всей кажущейся идеализацiи своей, правдивъ, понятенъ и индивидуаленъ до-нельзя. Вообще это одна изъ самыхъ удавшихся фигуръ его романа, и чтобы оцѣнить всю ея жизненность и реальность, стоитъ, напр., сравнить ея съ нѣсколько похожимъ на него типомъ, созданнымъ генiальнымъ романистомъ В. Гюго въ его «Мisérables», именно съ извѣстнымъ его епископомъ.

Насколько нравственная высота и чистота этого католическаго архипастыря чужда земли и всякой личной окраски, насколько она обща и, такъ сказать, идейна, настолько старецъ Зосима, въ каждомъ жестѣ и словѣ своемъ, дышетъ письмомъ съ натуры, невыдуманного человѣческою личностью.

283

Возьмите, напримѣръ, главу «Вѣрующiя бабы», гдѣ старецъ, почитаемый народомъ за святаго, съ простодушною добротою ребенка, безъ всякаго слѣда схоластики или фанатизма, бесѣдуетъ съ толпою наивныхъ людей, пришедшихъ изъ далекихъ мѣстъ за его совѣтомъ и помощью.

Онъ остается съ ними человѣкомъ божьимъ, какимъ они представляютъ его себѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ весь въ ихъ бытѣ, въ ихъ нуждахъ, въ ихъ положенiи. Его невыдуманная любовь къ человѣку прежде всего сказывается въ томъ, что онъ понимаетъ всякаго человѣка въ его горѣ и радостяхъ, что онъ не останавливается на общемъ формальномъ поученiи, на общихъ бездушныхъ соображенiяхъ, а видитъ насквозь именно особенныя нужды и особенныя свойства каждаго сердца, и даетъ каждому сердцу только ему подходящiй совѣтъ, не застращивая простыхъ людей теоретическими абсолютными требованiями морали, не отпугивая ихъ своею строгостью непогрѣшимаго стража истины, а роднясь съ ними, овладѣвая ихъ дѣтскимъ довѣрiемъ, именно этою житейскою снисходительностью своею къ незбѣжному грѣху мiра, этимъ какъ бы соучастiемъ своимъ въ людскихъ немощахъ.

«А старецъ уже замѣтилъ въ толпѣ два горящiе стремящiеся къ нему взгляда изнуренной, на видъ чахоточной, хотя молодой еще крестьянки.

Она глядѣла молча, глаза просили о чемъ то, но она какъ бы боялась приблизиться.

— Ты съ чѣмъ, родненькая?

— Разрѣши мою душу, родимый, тихо и не спѣша, промолвила она, стала на колѣни и поклонилась ему въ ноги. — Согрѣшила, отецъ родной! Грѣха моего боюсь... Старецъ сѣлъ на нижнюю ступеньку, женщина приблизилась къ нему, не вставая съ колѣнъ.

 Вдовѣю я третiй годъ, начала она полушепотомъ, сама какъ бы вздрагивая. Тяжело было замужемъ то, старый былъ онъ, больно избилъ меня. Лежалъ онъ больной; думаю я, гляжу на него, а коль выздоровѣетъ, опять встанетъ, что тогда? и вошла ко мнѣ тогда эта самая мысль.

 Постой, сказалъ старецъ и приблизилъ свое ухо прямо къ ея губамъ. Женщина стала продолжать тихимъ шепотомъ, такъ что ничего почти нельзя было уловить. Она кончила скоро.

 Третiй годъ? спросилъ старецъ.

 Третiй годъ. Сперва не думала, а теперь хворать начала, тоска пристала.

284

 Издалека? 

 За 500 верстъ отселева.

 На исповѣди говорила? 

 Говорила, по два раза говорила.

 Допустили къ причастiю то? 

 Допустили. Боюсь. Помереть боюсь.

— Ничего, не бойся! и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаянiе не оскудѣвало въ тебѣ — и все Богъ проститъ. Да и грѣха такого нѣтъ, и не можетъ быть на всей землѣ, котораго бы не простилъ Господь, во-истину кающемуся... Коли каешься, такъ и любишь. А будешь любить, то ты ужъ божья. Любовью все покупается, все спасается. Ужъ, коли я, такой же какъ и ты человѣкъ грѣшный, надъ тобой умилился и пожалѣлъ тебя, кольми паче Богъ... Ступай и не бойся.

Онъ перекрестилъ ее три раза, снялъ съ своей шеи и надѣлъ на нее образокъ. Она молча поклонилась ему до земли. Онъ привсталь и весело поглядѣлъ на одну здоровую бабу съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ» и т. д.

Алеша, ученикъ и обожатель старца Зосимы, очень вѣрно объяснялъ себѣ это обаянiе старца.

«Допуская къ себѣ столь многiе годы всѣхъ приходившихъ къ нему исповѣдывать сердце свое и жаждавшихъ отъ него совѣта и врачебнаго слова, онъ до того много принялъ въ душу свою откровенiй, сокрушенiй, сознанiй, что подъ конецъ прiобрѣлъ прозорливость уже столь тонкую, что съ перваго взгляда на лицо незнакомаго, приходившаго къ нему, могъ угадывать, съ чѣмъ тотъ пришолъ, чего тому нужно, и даже какого рода мученiе терзаетъ его совѣсть, и удивлялъ, смущалъ и почти пугалъ иногда пришедшаго такимъ знанiемъ тайны его, прежде чѣмъ тотъ молвилъ слово.

Но при этомъ Алеша почти всегда замѣчалъ, что многiе, почти всѣ, входившiе въ первый разъ къ старцу, на уединенную бесѣду, входили въ страхѣ и безпокойствѣ, а выходили отъ него почти всегда свѣтлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось въ счастливое. Алешу необыкновенно поражало и то, что старецъ былъ вовсе не строгъ, напротивъ, былъ всегда почти веселъ въ обхожденiи. Монахи про него говорили, что онъ именно привязывается душой къ тому, кто грѣшнѣе, и кто всѣхъ болѣе грѣшенъ, того онъ всѣхъ болѣе и возлюбитъ».

Вотъ вамъ образъ почти идеальной высоты, почти мистическихъ свойствъ, а между тѣмъ построенный на самой 

285

несомнѣнной реальной почвѣ, возможный, понятный и прекрасный даже съ точки зрѣнiя научнаго человѣка и рацiоналиста. 

Слишкомъ ярые противники идеализма забываютъ, что и мистицизмъ есть реальный фактъ, имѣющiй вполнѣ реальныя основы.

Вотъ какъ объясняетъ эти основы самъ авторъ: «Для Алеши не составляло никакого вопроса, за что они его такъ любятъ, за что они повергаются передъ нимъ и плачутъ отъ умиленiя, завидѣвъ лишь лицо его. О, онъ отлично понималъ, что для смиренной души русскаго простолюдина, измученной трудомъ и горемъ, а главное всегдашнею несправедливостью и всегдашнимъ грехомъ, какъ своимъ, такъ и мiровымъ, нѣтъ сильнѣе потребности и утѣшенiя, какъ обрѣсти святыню или святаго, пасть передъ нимъ и поклониться ему: «если у насъ грѣхъ, неправда и искушенiе, то все равно есть на землѣ, тамъ-то, гдѣ-то, святой высшiй, у того за то правда, тотъ за то знаетъ правду; значитъ не умираетъ она на землѣ, а стало быть когда нибудь и къ намъ перейдетъ и воцарится по всей землѣ, какъ обѣщано».

Въ этихъ взглядахъ народа лучше всего высказано и великое поучительное значенiе для общества тѣхъ литературныхъ типовъ, которые олицетворяютъ собою, вполнѣ или отчасти, идеи добра, — типовъ, подобныхъ старцу Зосимѣ, Алешѣ и другихъ, того же характера.

Поученiе не въ томъ, что общественная нравственность можетъ быть спасена совѣтами схимника или монашескими идеалами Алеши. Литературное поученiе вовсе не должно гнать общество на тотъ или другой опредѣленный путь, вовсе не должно приглашать его къ подражанiю тѣмъ или другимъ литературнымъ типамъ. Если тенденцiозная литература недавняго прошлаго, въ типическомъ романѣ своемъ, прямо и подробно объясняла, «что дѣлать» нужно было людямъ ея лагеря, то нормальная литература, не желающая уничтожить въ корнѣ свое художественное значенiе, никогда не ставитъ и не можетъ становить свои произведенiя на степень обязательныхъ програмъ практическаго дѣйствiя.

Поученiе положительныхъ типовъ литературы выражается вполнѣ и какъ нельзя лучше именно этимъ вѣрованiемъ народа: «тамъ, гдѣ-то, есть всетаки правда; значитъ, она не умираетъ на землѣ, значитъ, она воцарится когда нибудь и у насъ». Проникнуться сознанiемъ возможности и необходимости этой правды, поклониться до земли этой правдѣ во всѣхъ ея

286

образахъ, — вотъ что нужно современному человѣку, вотъ чего онъ не отыскиваетъ въ мiрѣ Разуваевыхъ и Грацiановыхъ, вотъ отъ чего этотъ мiръ гнететъ и терзаетъ его. 

Нѣтъ никакой надобности надѣвать, подобно Алешѣ, рясу инока, чтобы раздѣлять его горячее чувство къ людямъ, его страстную жажду добра, любви и справедливости.

Да и самъ этотъ Алеша, какъ рисуетъ его авторъ: «вступилъ на эту дорогу потому только, что въ то время она одна поразила его и представила ему разомъ весь идеалъ исхода рвавшейся изъ мрака къ свѣту души его».

«Былъ онъ юноша отчасти уже нашего послѣдняго времени, увѣряетъ далѣе авторъ, — т. е. честный по природѣ своей, требующiй правды, ищущiй ее и вѣрующiй въ нее, а увѣровавъ, требующiй немедленнаго участiя въ ней всею силою души своей, требующiй скораго подвига, съ непремѣннымъ желанiемъ хотя бы всѣмъ пожертвовать для этого подвига, даже жизнью».

«Алеша избралъ лишь противуположную всѣмъ дорогу, но съ тою же жаждой скораго подвига. Едва только, задумавшись серьезно, поразился убѣжденiемъ, что безсмертiе и Богъ существуютъ, то сейчасъ же естественно сказалъ себѣ: хочу жить для безсмертiя, а половиннаго компромиса не принимаю. Точно также, еслибъ онъ порѣшилъ, что безсмертiя и Бога нѣтъ, то сейчасъ бы пошелъ въ атеисты и соцiалисты (ибо соцiализмъ нетолько рабочiй вопросъ, но по преимуществу есть атеистическiй вопросъ, вопросъ современнаго воплощенiя атеизма, вопросъ Вавилонской башни, строющейся именно безъ Бога; не для достиженiя небесъ съ земли, а для сведенiя небесъ на землю). Алешѣ казалось даже страннымъ и невозможнымъ оставаться жить по прежнему. Сказано: раздай все и иди за мной, если хочешь быть совершенъ. Алеша и сказалъ себѣ: не могу я отдать вмѣсто «всего» два рубля, а вмѣсто «иди за мной» ходить лишь къ обѣднѣ».

Эта нравственная свѣжесть и цѣльность натуры, составляетъ очарованiе Алеши, какъ типа. Она точно также звала бы къ себѣ и трогала сердце читателя, еслибы Алеша не помышлялъ объ иночествѣ, а искалъ бы совершенно другаго пути для выхода томившей его потребности; точно также, какъ нравственный типъ старца Зосимы дѣйствовалъ бы не менѣе поразительно въ образѣ какого нибудь професора или патрiота-политика, чѣмъ онъ дѣйствуетъ теперь въ рясѣ схимника. Повторяемъ, не иночество, не церковность привѣтствуемъ мы, какъ новую струю въ романѣ Достоевскаго. Мы привѣтствуемъ въ немъ

287

свѣтлый взглядъ на душу человѣческую, жаркую вѣру въ нравственныя силы человѣка, такую крѣпкую вѣру, которая ясно видитъ кругомъ себя и животный цинизмъ Карамазовщины, и веселiе Грацiановыхъ, и злорадную побѣду кабацкихъ началъ, но всетаки спокойно проводитъ среди бѣснующагося хаоса стихiй свой маленькiй священный ковчегъ, гдѣ бьется чистое сердце и живутъ высокiе помыслы, откуда съ надеждою можно глядѣть въ черныя тучи, отыскивая въ нихъ ободряющую радугу будущаго. Сатира вполнѣ заслужена мiромъ Грацiановыхъ и Разуваевыхъ; сатира необходима противъ него, какъ орудiе защиты и нападенiя. Но сатира не создаетъ намъ, взамѣнъ этого мiра зла, инаго, лучшаго мiра. Не сатира, а поэзiя и теплый культъ идеала способны зажечь въ сердцѣ человѣка чувства, достойныя человѣка, и обратить въ возвышенный мiръ людей — низменный мiръ скотовъ. Сильна и полезна сатира, но поэзiя сердца сильнѣе и нужнѣе ея.

Евгенiй Марковъ.